Япония в раннее Средневековье VII-XII века. Исторические очерки

Введение

Научная и практическая актуальность изучения феодализма определяется рядом объективных причин. Далекое прошлое оставляет следы в современном экономическом строе, социальных отношениях, политической культуре, национальных обычаях, которые могут быть объяснены лишь на основе исторического подхода.

Остро стоят проблемы феодализма в идеологической борьбе. Как известно, буржуазные историки, отрицающие марксистскую категорию «общественно-экономическая формация» и социологические закономерности, противопоставляют им формально-юридические и поверхностно-политические концепции феодализма, односторонне сводящие данное понятие к политической раздробленности, вассально-ленным отношениям, феодальному праву, иерархической собственности. Обращение к проблемам истории раннего средневековья используется буржуазными авторами для попыток доказать извечность социального неравенства [67, гл.1–2]. В современной Японии весьма распространены антикоммунистические по содержанию исторические и социологические теории, в которых Япония как элемент структуры капиталистического мира, взращенного феодализмом, противопоставляется развивающимся и социалистическим странам, якобы миновавшим этот этап развития и не сумевшим достичь уровня Японии и Западной Европы (см., например, [405]).

Задачей предлагаемых очерков является освещение основных сторон развития и функционирования японского раннефеодального общества на основе марксистско-ленинской концепции феодализма. Преимущественное внимание уделяется вопросам, наименее изученным в советской историографии. Не все они, однако, могут быть изложены с достаточной полнотой, что определяется как социально-классовым характером источников, так и степенью разработки их в японской историографии. Отмеченное обстоятельство относится в первую очередь к истории раннесредневекового крестьянства. Сведения письменных источников о крестьянстве весьма скудны, и его история не может быть освещена так же детально, как история правящих кругов, хорошо известная и из официальных хроник, и из художественной литературы.

Вместе с тем стремление приблизиться к целостному рассмотрению японского раннефеодального общества и подойти к пониманию характера взаимодействия его структурообразующих элементов побудило автора данных очерков затронуть и те вопросы, которые продолжительное время плодотворно разрабатываются в советском японоведении, — прежде всего развитие литературы и искусства.

Понятия «ранний феодализм» и «раннее средневековье» рассматриваются в данных очерках как хронологически совпадающие. Социально-экономическое содержание раннего этапа развития японского феодализма составляло существование государственной собственности на землю, надельной системы крестьянского землепользования, утвердившейся к концу VII в., и становление вотчинной системы, протекавшее с VIII в. Завершение формирования вотчинной системы к середине XII в. определило конечный рубеж раннего феодализма и начало его перехода в развитую стадию. Отмеченное обстоятельство повлекло за собой обострение борьбы за власть как следствие усилившегося противоречия между базисом и надстройкой. Поэтому в заключительном разделе гл. 6 рассмотрена политическая борьба 50–70-х годов XII в.

Существенное значение имеют вопросы этнической истории, дающие возможность расширить представление об условиях жизни основных классов общества и проследить истоки формирования современных обычаев, традиций, элементов культуры, лучше понять процесс развития производительных сил.

Для изучения отдельных сторон исторического процесса полезны данные и методы и других смежных и вспомогательных дисциплин. В частности, корреляционный анализ ренты отдельных буддийских храмов в XI—XII вв. позволил подтвердить тезис, что переход с XII в. от арендного хозяйства к держаниям крестьян был выгоден прежде всего феодалам. Но, разумеется, необходимой предпосылкой применения вспомогательных методов является качественная социально-классовая характеристика исторического общества. В феодальной Японии существовала, наконец, проблема трехъязычия. Изучение ее истории требует наряду со знанием разговорного и письменного японского языка (бунго) работы с древнекитайским письменным языком — вэньянем (камбуном), с VIII в. ставшим языком официальным[1].

Современное теоретическое источниковедение выделяет письменные, вещественные, изобразительные и фонические источники [112, с. 143]. Ставится вопрос о вычленении вспомогательных, потенциальных — в частности, естественно-географических источников [192, с. 266]. Письменные источники остаются, разумеется, наиболее важными с точки зрения информативности.

В Японии собиранием, систематизацией и изданием письменных источников занимается Институт собирания исторических источников при Токийском университете, созданный в 1888 г. вместо существовавшего с 1869 г. Управления официальной истории. Институт ставит своей целью выявление событий, ежедневно происходивших в Японии с конца IX в., т. е. с того времени, когда прекратилось составление официальных императорских историй. Завершить эту работу предполагается в середине XXI в.

Не все этапы и не все стороны истории японского раннефеодального общества в равной степени обеспечены письменными источниками. Первая группа источников — документы как непосредственные свидетельства своего времени стали составляться в Японии в весьма большом количестве с начала VIII в., когда свод законов «Тайхо рицурё» (701 г.; Тайхо — девиз годов правления императора, рицу — уголовное право, рё — гражданское и административное) установил, что все распоряжения, указы, отчеты должны предоставляться в письменной форме (на вэньяне), а не передаваться устно, как прежде.

Сохранилось около 12 тыс. единиц документов VIII в. Подавляющее их большинство находится в Сёсоин — Императорской палате, хранилище драгоценностей в Нара, расположенной рядом с известным памятником культуры VIII в. — буддийским храмом Тодайдзи. Доступ к оригиналам затруднен, так как охраняется право собственности на них императорской семьи, однако имеется многотомное издание этих документов [24] — ценный источник по социально-экономической истории VIII в. Среди изданных исторических памятников — книги подворных переписей (косэки), проводившихся с 690 г. до конца VIII в. через каждые шесть лет, ежегодные учетные книги (кэйтё), содержащие данные о населении провинций с учетом пола и возраста, ежегодные доклады губернаторов провинций центральному правительству (тёсютё), включавшие описание водных бассейнов, судов, оборудования присутственных мест, почтовых лошадей, синтоистских храмов и другие сведения, официальная переписка центральных и местных властей. Эти источники позволяют уяснить не только государственные установления и события политической истории, но и, что гораздо важнее, положение и борьбу общественных классов, жизнь и быт крестьянства, феодалов и рабов, практическую реализацию земельного закона и эволюцию аграрного строя.

Число дошедших до нас документов IX–XII вв. значительно меньше — около 10 тыс. единиц. Документы этого времени, собранные, систематизированные и впервые опубликованные Такэути Ридзо (род. в 1907 г.) в 1947–1960 гг. [43], являются основным источником изучения процесса становления вотчинной системы. Они содержат переписку землевладельцев и правительственных ведомств, документы о приобретении, захвате и разработке земель, о создании и расширении вотчин, признании их иммунитетов, аренде вотчинных земель, формировании крестьянских держаний и т. д.

С середины 70-х годов токийское издательство «Есикава», специализирующееся на издании исторической литературы, приступило к выпуску серии источников по истории отдельных вотчин, охватывающих весь период становления, развития и распада вотчинной системы (VIII–XVI вв.) и включающих наряду с документами выдержки из исторической и художественной литературы на древнекитайском и японском языках. В частности, первый том документов одной из наиболее изученных вотчин, Курода (провинция Ига, ныне — территория города Набари в префектуре Миэ), охватывает 750–1145 гг. и содержит 252 документа, расположенных в хронологическом порядке [45].

Правительственные указы и императорские эдикты конца VIII — начала X в. — дополнения к законодательству VIII в., также включающие материал о вотчинах и позволяющие судить об экономической политике властей, реформах в целях сохранения государственной собственности на землю и начале государственного регулирования вотчин, — в упомянутые собрания документов не входят, так как сохранились в том виде, в каком они были систематизированы в X в., и издаются отдельно [36]. К этой группе источников примыкают также комментарии к тексту законов, писавшиеся в VIII в. [32; 33; 34].

Вторая группа непосредственных источников — дневники аристократов, писавшиеся с VII в., но получившие особенное развитие с X в. Речь идет не о литературных произведениях на японском языке, таких, как книги Ки-но Цураюки, или Мурасаки сикибу[2] [88, гл. 2], имеющие характер мемуаров или путевых заметок, а о дневниках в строгом смысле слова, содержавших записи о событиях в столице, при дворе, церемониях, поступках людей, изложение бесед и т. д. Часто такие дневники передавались по наследству и служили руководством в политической деятельности. Этот вид источников даже в Японии изучен пока недостаточно. Степень их достоверности выше, чем ряда документов, которые могли быть искажены, особенно если использовались в имущественных спорах или политической борьбе. Дневники, как правило, не имеют позднейших наслоений, а объем содержащейся в них информации больше, чем в других источниках, однако она ограничена столичной жизнью.

Высокой степенью достоверности отличается также датировка событий в дневниках, поскольку они писались на календарях, ежегодно составлявшихся для аристократов в правительственном ведомстве астрономии и календаря. С точки зрения же языка дневники представляют наибольшую сложность для анализа записи их краткие, написаны одними иероглифами, но грамматические правила вэньяня авторы соблюдали далеко не всегда: иногда пренебрегали ими, иногда писали по правилам японской грамматики. Есть неточности в иероглифах, пропуски, сокращения. Сложна также расшифровка названий дневников, требующая в ряде случаев привлечения дополнительных источников: название могло состоять из отдельных иероглифов наименования должности автора, псевдонима, названия его усадьбы или даже отдельных элементов иероглифов (чаще всего — ключевых), обозначавших должность.

К этой же группе источников можно отнести и эпиграфические памятники. Известно до двух десятков надписей на могильниках и буддийских статуях, сделанных до конца VII в.; памятники IX–XII вв. воспроизведены в специальном томе вышеупомянутых хэйанских документов, собранных Такэути Ридзо.

Третья группа письменных источников — шесть официальных историй (риккокуси), составлявшихся по китайскому образцу с 720 г. по 901 г. Все они написаны на вэньяне, хорошим стилем — к их созданию привлекались наиболее образованные аристократы, — хотя и уступают по образности языка китайской династийной истории «Хань шу», что отчасти объясняется большей сжатостью изложения событий. Объект описания — политическая история правящих кругов, события придворной жизни, краткие биографии политических деятелей и поэтов. В них упоминаются или излагаются также отдельные императорские и правительственные указы, имеется материал о развитии буддизма и синтоизма. Очень скупы, разумеется, данные о крестьянстве и его борьбе.

Основная идея, пронизывающая все шесть официальных историй, — якобы божественное происхождение императорского дома, — как известно, наиболее полно воплощена в первой из них — «Анналы Японии» («Нихон сёки») [31].

Значительную ее часть составляют мифы. Повествование о реальных событиях основано на конфуцианском принципе наказания зла и торжества добродетели; под злом понимается ущерб, нанесенный императорскому дому, под добродетелью — верная и честная служба ему. Очень отчетливо это обнаруживается, например, в драматизированном описании политического переворота 645 г. «Анналы Японии» вообще более подробны и образны, чем последующие пять историй; китайское влияние здесь тоже наиболее заметно — ив стиле изложения, и в использовании китайских легенд, выдаваемых за события японской истории.

Текст «Анналов Японии», в частности описание событий конца VI–VII в., содержит бесспорно доказанные позднейшие наслоения. Они обнаруживаются при анализе стилистических особенностей самого текста, переработанного авторами-составителями, сопоставлении словоупотребления «Анналов Японии» с эпиграфическими памятниками и документами начала VIII в. (наиболее существенные моменты, относящиеся к документам VII в., входящим в «Анналы Японии», будут рассмотрены в гл.1).

Следующие пять официальных историй — от «Продолжения анналов Японии» («Сёку Нихонги») [37], написанного в конце VIII в. и охватывающего 697–791 гг., до «Хроники трех императоров Японии» («Нихон сандай дзицуроку») [30] — в целом не противоречат данным других источников.

Насыщенным и многосторонним источником являются произведения японской раннесредневековой литературы, значение которых в этом плане далеко не исчерпывается изучением собственно истории литературы. Романы, повести, легенды на японском языке, стихи на древнекитайском и японском языках не только передают атмосферу эпохи, но и содержат множество сведений, которые могут быть использованы при изучении этнической и социальной истории, материальной и духовной культуры, а также политических событий.

Одно из крупнейших произведений мировой средневековой литературы, «Повесть о принце Гэндзи» («Гэндзи моногатари»), позволяет составить представление об обычаях, условиях жизни, верованиях, культуре аристократии. «Повести о прошлом и настоящем» («Кондзяку моногатари») включают данные о жизни различных классов и социальных слоев раннефеодального общества. В «Новых записях о комических представлениях — саругаку» («Синсаругакки») есть описание дома, хозяйства и быта крестьянина-арендатора, которого не найдешь ни в одной официальной истории. Поэтическая антология VIII в. «Сборник множества стихов» («Манъёсю») включает стихи крестьян. И даже из лирической поэзии, передающей чувства и ощущения авторов, можно извлечь информацию о тех обычаях и привычках — любовании луной, багряным кленом, — которые остаются элементом национальной культуры и современных японцев.

Разумеется, сведения, почерпнутые из художественной литературы, как и из других источников, требуют сопоставления и проверки. В одних случаях доказательством достоверности служит неоднократность повторения факта — это относится прежде всего к обычаям и культуре. О сезонных любованиях природой, например, часто говорится в литературе, становились они и сюжетом живописи. Намного сложнее проверить точность описания политических событий в исторических повестях, таких, как «Повесть о процветании» («Эйга моногатари»), или в житиях монахов. Идеализация авторами своих героев часто такова, что без дополнительных данных установить подлинность даже тех фактов, которые лишены внешней фантастичности и могут восприниматься как реальные, не представляется возможным. Примером может служить «Житие великого будды Сётоку» («Дзёгу Сётоку хоотэй сэцу») [25] — жизнеописание идеализированного монахами принца Сётоку.

Кроме издания полных текстов письменных памятников японские издательства выпускают тематически подобранные извлечения из разных источников. К их числу относится, в частности, многократно переиздававшийся четырехтомник «Поступь Японии в исторических источниках» [46; 47] — комментированная хрестоматия, включающая разбитые по темам выдержки из документов, официальных историй, художественной литературы на языке оригинала. Эти выдержки служат подтверждением наиболее существенных фактов истории Японии — в данном случае раннефеодальной. Возможности использования их в исследовательских целях, конечно, очень ограниченны, но как иллюстративный материал они весьма полезны. Требуется, однако, сопоставление их с оригиналом, так как в издании имеются опечатки, хотя и немногочисленные.

К числу изобразительных источников относятся в первую очередь произведения живописи и скульптуры. Как и художественная литература, они важны для изучения не только истории искусства, но и этноса, социальных отношений, идеологии.

Без рассмотрения буддийской скульптуры, эволюции буддийской живописи трудно изучать развитие буддизма как идеологии. Искусство, особенно с X в., все шире использовалось в религиозной пропаганде, а технология изготовления буддийских статуй — один из важных элементов, характеризующих материальную культуру.

Произведения светской живописи, рассмотренные в связи с другими произведениями искусства и литературы, дают возможность выявить закономерности развития духовной культуры, а их сюжет позволяет расширить представления об обычаях, мировоззрении, социальном положении представителей различных классов и слоев японского общества, зримо представить их образ, а в ряде случаев — подтвердить данные письменных источников. Первостепенное значение имеет, конечно, непосредственное знакомство с оригиналом произведений (автор имел возможность ознакомиться с частью оригиналов, о которых говорится в очерках), однако для использования в качестве источников большую ценность представляют и издаваемые в Японии систематизированные собрания репродукций, в частности живописи в свитках (эмакимоно), и скульптуры [51;52].

Вместе с тем неразработанность методики использования изобразительного искусства как исторического источника обусловливает сложность такого использования. Когда по произведениям живописи изучается жилище или костюм, то главную роль играет точность, реалистичность изображения. Для анализа же взаимоотношений людей — не в личном, а в социально-историческом плане, — их материального положения, социальной принадлежности требуются дополнительные данные из письменных или археологических источников. Важно также абстрагироваться от личных склонностей, вкусов, представлений, порождающих опасность произвольного толкования живописи. Иначе говоря, необходимо разграничить субъективное восприятие прекрасного и проблему отражения исторической действительности в искусстве, которая не может быть решена лишь путем анализа собственно произведений живописи или скульптуры, в отрыве от рассмотрения социально-исторических условий и мировоззрения. Поэтому искусство не может быть единственной основой реконструкции исторического прошлого, а должно рассматриваться во взаимосвязи с другими видами источников.

К классу изобразительных источников относятся также рисунки, карты, схемы. Сохранились рисунки, изображающие отдельные вотчины, усадьбы, хозяйственные постройки. В Японии неоднократно издавались карты размещения вотчин в провинциях, помогающие установить соотношение вотчинных и государственных земель, обрабатываемых и необрабатываемых, доменов и крестьянских держаний. Наиболее полное из существующих изданий вышло в середине 70-х годов [53]. Каталог рисунков, изображающих вотчины, имеется в первом сборнике статей японских историков, посвященном их исследованию [362].

Описание вещественных и естественно-географических источников дается в отчетах и докладах об археологических раскопках и полевых исследованиях. В конце XIX в., а затем в 30-х и с 50-х годов велись раскопки в Нара, где с 710 по 784 г. находилась столица (Хэйдзэй), в Асука, в том числе на территории храма Хорюдзи, построенного в конце VI в., и в других местах. В последние десятилетия проводились полевые исследования территорий бывших вотчин, в частности изучалась топонимика, состояние земли, водных бассейнов, а также храмов и хранящихся в них документов (см., например, [228]).

При подготовке данных очерков выборочно использованы все виды упомянутых источников, прежде всего при рассмотрении ключевых вопросов социально-экономической истории, а также спорных проблем.

Становление марксистско-ленинской концепции японского феодализма в советской историографии относится к 20–30-м годам — времени формирования марксистской историографии в СССР. Принципиальное теоретическое значение имеет, в частности, обоснованное Н. И. Конрадом, а затем Е. М. Жуковым положение об обозначившемся к VII в. переходе от первобытнообщинной к феодальной общественно-экономической формации, а основанная на нем концепция возникновения первого государственного образования на Японских островах [118, с. 331;99, с. 10–11] оказала заметное влияние на современную японскую историографию.

Впервые опубликованная в 1936 г. работа Н. И. Конрада о надельной системе [115] явилась, по существу, первым марксистским исследованием генезиса японского феодализма. Обстоятельный анализ аграрного строя Японии на основе земельного закона 701 г. позволил Н. И. Конраду сделать вывод о безусловном преобладании феодальной тенденции над рабовладельческой, о внутренней противоречивости надельной системы, открывавшей пути для развития частнофеодальной земельной собственности, и о возобладании последней над государственной собственностью к середине X в. [115, с. 95–98]. Основываясь на этом выводе, Н. И. Конрад считал середину X в. рубежом раннего и развитого феодализма в Японии.

Основные тенденции развития феодализма в Японии были рассмотрены в первом в советской исторической науке обобщающем труде по истории Японии, написанном Е. М. Жуковым (1939 г.). В книге охарактеризованы реформы VII в. и формирование японского государства, экономическая роль рабского труда, истоки развития частнофеодальной собственности, политическая борьба, подчеркнута роль буддийских храмов в становлении японского феодализма [99, с. 10–23].

Развернувшаяся до второй мировой войны дискуссия о так называемом азиатском способе производства [110; 145] мало затронула конкретный материал истории Японии. При этом советские японоведы всегда считали государственную собственность и надельную систему формой феодальных отношений [118, с. 373; 193, с. 14; 87, с. 23 и др.]. Кроме того, несколько десятилетий господства надельной системы — слишком короткий промежуток времени для того, чтобы в его пределах могла развиться какая-то особая общественно-экономическая формация.

Характерной чертой советского японоведения уже на этапе его становления явился комплексный подход к изучению исторического прошлого. В частности, написанные прекрасным литературным языком статьи и очерки Н. И. Конрада содержат глубокую общую характеристику культуры VII–XII вв. и отдельных произведений поэзии и прозы, сочетающую анализ текста, отраженного в нем мировоззрения и развития литературных форм и жанров [119; 120].

Положение о переходе Японии от первобытнообщинного строя к феодальному, трактовка истории VII в. как времени решающего межформационного перелома, в сущности, качественного скачка в социально-экономическом развитии Японии, комплексный подход к изучению ее истории и культуры утвердились в исследованиях 50-х — начала 80-х годов. Точка зрения Н. И. Конрада о вступлении японского феодализма в развитой этап в связи с распадом надельной системы и вытеснении ее вотчинами (сёэн) в X в. вошла в обобщающие труды и учебную литературу [107]. Эта же концепция хронологических рамок раннего средневековья в Японии изложена в историческом очерке X. Т. Эйдуса [193, с. 20].

Вместе с тем наметились и другие точки зрения. В частности, Д. И. Гольдберг связывает начало этапа развитого феодализма в Японии с завершением формирования феодального государства в конце XII в. [108, с. 159]. Более важным является, однако, то, что в конце XII — начале XIII в. произошло перераспределение земельной собственности и сложилась ленная форма землевладения. К этому же времени Д. И. Гольдберг относит и возобладание продуктовой ренты над отработочной [108, с. 161]. Отсюда следует, что в данной концепции учтены как политические, так и социально-экономические явления развития японского феодализма.

И. М. Сырицын справедливо считает главным критерием периодизации феодализма смену форм эксплуатации крестьянства. С этой точки зрения он предлагает рассматривать в качестве рубежа раннего и развитого средневековья в Японии конец XIV в. Нельзя не согласиться с его мнением о том, что положение самурайства (само по себе) не может служить основой изучения средних веков [174, с. 186].

Однако для периодизации феодализма важны не только формы ренты, но и вся система социально-экономических отношений, включающая и формы феодальной собственности, и формы крестьянского землепользования. К тому же переход от отработочной к продуктовой ренте имел место в вотчинах во второй половине X–XI в. Для характеристики этапов развития феодализма имеют значение и надстроечные явления. С учетом этих обстоятельств, как уже отмечалось, начало перехода от раннего к развитому феодализму в Японии датируется в данных очерках серединой XII в., когда сформировалась вотчинная система, крестьянские держания стали преобладать над домениальными владениями, продуктовая рента — над отработочной, что определило дальнейший прогресс производительных сил. Подчеркнутое Д. И. Гольдбергом перераспределение земельной собственности, последовавшее за установлением самурайского политического режима в конце XII в., было связано с превращением частнофеодальных владений в условные (ленные), что является характерной чертой этапа развитого феодализма.

Отмеченные разногласия советских историков в определении рубежа раннего и развитого феодализма в Японии связаны прежде всего с недостаточной изученностью в советской историографии социально-экономической структуры Японии IX–XII вв. В исследованиях же истории VII–VIII вв. получила развитие традиция комплексного, междисциплинарного анализа становления японского раннефеодального общества, в том числе на основе изучения археологического материала и других вещественных, а также изобразительных источников.

В монографии Н. А. Иофан [104] значительное место отведено архитектуре синтоистских и буддийских храмов VII–VIII вв., развитию буддийской скульптуры и живописи в связи с усилением идеологической и политической роли буддийской религии в Японии, формам театральных представлений, музыке, литературе. Анализу духовной культуры предшествует изложение реформ VII в. и законодательства 701 г., отразившего, по мнению автора, возобладание в Японии феодального способа производства [104, с. 97].

В обстоятельном исследовании М. В. Воробьева вопросы социально-экономической и этнической истории и культуры VII в. рассматриваются как итог разложения первобытно-общинного строя. При этом подчеркивается бессинтезный путь генезиса японского феодализма [82, с. 277, 288], а введение государственной собственности на землю и надельной системы оценивается как-доказательство формирования раннефеодального государства. С полным основанием автор обращает внимание на то, что важнейшие преобразования VII в., в том числе повсеместное введение надельной системы, были проведены в конце VII в. (а не в 40-е годы, как до 20-х годов XX в. считала японская официальная историографическая традиция, восходящая к «Анналам Японии»). Характер же этих преобразований оценивается как «реформистский, не революционный» на том основании, что они проводились в интересах эксплуататорского класса [82, c.212]. Заметим, что иного и не могло быть при переходе от первобытного общества к классовому, и если преобразования, принявшие форму реформ, способствовали утверждению качественно иного общественного строя, то они имели характер социальной революции.

Отмеченная же трактовка М. В. Воробьевым типологии генезиса феодализма в Японии имеет принципиальное значение для изучения японского средневековья и в целом утвердилась в советской историографии. Известно, в частности, что академик Е. М. Жуков считал Японию характерным образцом автохтонного развития. В одной из последних работ Е. М. Жукова высказано мнение о том, что «важнейшие социально-экономические процессы в этой стране развивались совершенно независимо от того, что происходило на Азиатском континенте» [101, с. 113]. Действительно, Япония заимствовала на материке внешние формы права и культуры, но тенденция развития государственной собственности на землю наметилась задолго до того, как на основе китайского права был разработан японский аграрный закон, а предпосылкой введения надельной системы крестьянского землепользования было подворное распределение земли в дофеодальной общине. Вотчинная же система, начавшая развиваться в раннефеодальной Японии с VIII в., по своей сути сходна с аграрным строем Западной Европы, не имевшей никаких контактов с Японией.

Итоги изучения японского средневековья в советской историографии подведены в статье Г. И. Подпаловой [152], выделившей типологические черты всех трех этапов развития японского феодализма, в том числе раннего.

Значительное развитие получили в советском востоковедении исследования духовной культуры японского раннефеодального общества, особенно литературы и искусства. Многосторонний подход, анализ текстов и поэтики, жанровых особенностей и отражения идей, технологии подготовки рукописных книг и каллиграфии, соотнесенный с рассмотрением исторического уровня культуры, отличают монографию В. Н. Горегляда о литературных дневниках и эссе X–XIII вв. [88]. В написанной им же научной биографии одного из наиболее известных поэтов и теоретиков литературы раннефеодальной Японии, Ки-но Цураюки, творческая деятельность поэта исследуется в контексте анализа культурного комплекса, в котором, по справедливой оценке автора, «значительное место занимала литература» [89, с. 9].

Именно данное объективное обстоятельство определило внимание советских японоведов почти ко всем литературным жанрам раннесредневековой Японии, многим произведениям прозы и поэтическим антологиям. В книге И. А. Борониной [71] обстоятельно рассматривается «Повесть о принце Гэндзи», анализируются общекультурные и литературные истоки повести, ее влияние на современную литературу. В работе Г. Г. Свиридова предпринята удачная попытка проследить воздействие прозы сэцува — легенд, преданий, былей — на средневекового читателя [164]. Содержание всех этих исследований выходит за рамки узкоспециального литературоведческого анализа, они в полной мере могут быть отнесены к более широкой области истории духовной культуры как важного элемента жизни общества.

Большую ценность для изучения истории раннефеодальной Японии, мировоззрения и нравов господствующего класса, рели гии, обычаев, городской (столичной) жизни представляют переводы литературно-исторических памятников, прозы и поэзии, снабженные вступительными статьями исследовательского характера и комментариями. Переводы с вэньяня (камбуна) выполнялись Н. И. Конрадом и К. А. Поповым, с японского письменного языка — А. Е. Глускиной, В. Н. Гореглядом, Л. М. Ермаковой, Н. И. Конрадом, И. Л. Львовой, В. Н. Марковой и другими.

Рядом статей и монографий представлены искусствоведческие исследования. В книге В. Е. Бродского рассматривается эволюция японской буддийской и светской живописи, подробно анализируются отдельные значительные произведения [72]. Н. А. Виноградова исследует развитие японской скульптуры с ее зарождения [781.В отдельных статьях, диссертациях, главах монографий анализируется также архитектура (Г. 3. Лазарев, Н. А. Иофан), музыка (Н. А. Иофан, В. Сисаури, С. Б. Лупинос), декоративное искусство (Н. С. Николаева), театр (Н. И. Конрад, Н А. Иофан, А. Е. Глускина) раннефеодальной Японии.

В целом исследования японской литературы и искусства рассматриваемого периода с конца 60-х годов значительно продвинулись вперед по ряду направлений: и в плане изучения отдельных произведений, их перевода и публикации, и в плане обобщающего анализа жанров и форм, их развития во времени.

Усилился также интерес к этнографическому изучению феодальной Японии. К этой области могут быть отнесены и отмеченные выше исследования культуры, и очерки М. В. Воробьева и Г. А. Соколовой, посвященные науке, технике и ремеслу [81], и подробное этнографическое исследование самураиства — военных феодалов, предпринятое А. Б. Спеваковским [171]. Наконец, наметилась тенденция изучения социальной роли буддизма и синтоизма. Отдельные стороны этой проблемы рассматривались и прежде в работах по истории литературы и искусства, в конце же 70-х годов ее исследования были дополнены анализом данных официальных историй, в частности в статьях А. Н. Мещерякова [138].

При разработанности общей марксистской концепции японского феодализма и исследованности ряда проблем, прежде всего истории духовной культуры, практически неизученной остается вотчинная система и социально-экономические отношения в IX–XII вв. С этой точки зрения нуждаются в дополнительном освещении положение основных классов японского общества в VIII в., практика осуществления надельной системы, формы землепользования и ренты Мало изучены вопросы этнической истории и материальной культуры, большая часть письменных источников на камбуне (не только документы или официальные истории, но и поэзия, наивысший расцвет которой относится к первой половине IX в.).

Вполне очевидно, что при изучении японского феодализма должен учитываться весь положительный опыт, накопленный советской историографией в исследовании феодальной общественно-экономической формации и ее конкретно-исторических форм. Труды советских историков по истории феодализма в России, в том числе — новейшие [147; 163; 74; 54; 194 и др.], в Западной Европе [124; 62; 168; 142; 143 и др.], в отдельных азиатских странах [106; 61; 76 и др.] позволяют более четко оценить явления и процессы, происходившие в раннефеодальной Японии. На опыте конкретного изучения истории отдельных стран разрабатывается типология западноевропейского [181; 182] и азиатского феодализма [55; 177].

Как известно, следствием значительного количественного роста современной исторической науки стал заметный рост интереса к методологическим вопросам. Только в конце 70-х — начале 80-х годов опубликованы обобщающие монографические исследования, сборники и статьи историков М. А. Барга, Е. М. Жукова, И. Д. Ковальченко, Б. Г. Могильницкого, М. В. Нечкиной, А. М. Сахарова, философов А. В. Гулыги, В. Ж. Келле, М. Я. Ковальзона, В. В. Косолапова, А. И. Ракитова и других по методологическим проблемам исторического познания. Эти труды позволяют углубить марксистский подход к анализу конкретной истории.

Наиболее распространенная в японской историографии концепция феодализма восходит ко взглядам буржуазных историков первой четверти XX в. Утида Гиндзо (1872–1919) и Хара Кацуро (1871–1924), впервые выделивших средневековый период японской истории на основе социально-политических критериев и связывавших возникновение (феодализма с установлением господства самурайства в конце XII в. [407, с. 1–2; 419]. Утида же, явившийся одним из основоположников социально-экономического направления в японской буржуазной историографии, на рубеже XX в впервые исследовал надельную систему крестьянского землепользования с позиций общинной теории [97] и в сопоставлении с китайским законодательством. Такой анализ дал ему основание для вывода о существовании подворного распределения общинной земли в Японии задолго до введения государственной собственности [406].

К первой же четверти XX в. относится формирование основных тематических направлений исследований истории Японии, в том числе VII–XII вв., — социально-экономического, историко-правового, культурно-исторического. Особое место в изучении ряда существенных проблем истории Японии занимали междисциплинарные исследования Цуда Сокити (1873–1961), заложившего основы исторической критики в Японии. Труды Цуда отличали предельно широкая для своего времени источниковая база и тщательность анализа. Цуда доказал не только научную беспочвенность официальной концепции «мифологической истории», сделав вывод о том, что обозримая история Японии начинается с первых веков нашей эры, но и наличие позднейших наслоений и политического вымысла в тех частях «Анналов Японии», где говорится о событиях VI–VII вв. [438; 439]. Это во многом объясняет тот факт, что Цуда, будучи по политическим взглядам убежденным монархистом, после второй мировой войны стал особенно популярен среди историков, настроенных резко антимонархически.

Авторитет Цуда как ученого бесспорен для большинства направлений современной японской историографии, хотя его выводы по отдельным конкретным вопросам неоднократно подвергались переоценке. Главное, однако, заключается в том, что он преодолел и официальную концепцию исключительности национальной истории, и преклонение перед официальными источниками, особенно усилившееся с конца 80-х годов XIX в., после распространения в Японии исторической концепции немецкого консервативного историка Л. Ранке (1795–1886). Вместе с тем идеалистическая основа исторических взглядов Цуда стала непреодолимым препятствием для объяснения глубинной сущности тех явлений и процессов этапа установления классового господства в Японии, внешнюю сторону которых он сумел обнажить.

Существенное место в научной деятельности Цуда заняло фундаментальное исследование истории отражения мировоззрения и идей японцев в литературе. Первый том этого труда, вышедший в 1916 г. и охватывающий период от зарождения литературы в Японии до XII в. [436], положил начало подробному изучению жизни и быта господствующего класса раннефеодальной Японии, а также широкому использованию художественной литературы как исторического источника. Цуда детально рассмотрел представления аристократии в VIII–XII вв. о власти и религии, ее отношение к крестьянам и самураям, представления об окружающей природе, человеческих взаимоотношениях, любви. Его историко-литературный анализ содержит немало тонких наблюдений и оригинальных оценок. Однако не без влияния иррационалистической «философии жизни» В. Дильтея (1833–1911) и др. Цуда трактовал историю общества, отраженную в литературе, лишь как проявление стихийных жизненных условий, вне связи с объективным положением классов.

Представители историко-правового направления японской буржуазной историографии в первые десятилетия XX в. подвергли детальному изучению законодательные акты средневековой Японии. Они же, в частности Наката Каору (1877–1967), обратили внимание на правовой аспект истории японских вотчин. Наката, опиравшийся на сравнительно-исторический метод, предпринял попытку сопоставительного анализа налогового иммунитета и территориальной неприкосновенности японских вотчин с иммунитетом во Франкском государстве [320] Социально-экономическая же сущность вотчинной системы оставалась вне поля зрения историков права.

Если последние отдавали себе отчет в том, что объектом их анализа является одна из сторон исторического прошлого Японии, и даже включали историю права в более широкую в их понимании область истории культуры, то культурно-историческое направление заявило претензию на создание целостной истории, толкуя историю культуры как универсальную и всеобъемлющую. В наиболее полном виде эта идея была сформулирована в курсе лекций Нисида Наодзиро (1886–1964), впервые прочитанном в Киотоском университете в 1924 г. и изданном отдельной книгой в 1932 г. [330]. Одной из сильных сторон исторической концепции Нисида явился вывод об общем характере западноевропейского и японского феодализма, сыгравший положительную роль в борьбе с официальной концепцией исключительности и неповторимости национальной истории и культуры. Однако определяющими у Нисида были духовные явления истории феодального общества, что обусловливалось философско-исторической основой его взглядов, сформировавшихся под влиянием неокантианства, неогегельянства и «философии жизни» В. Дильтея. В культурно-исторической теории Нисида оказалось отвергнутым даже то позитивистски ограниченное понимание закономерностей и прогресса в истории, которое было присуще взглядам его университетского учителя Утида Гиндзо.

Отмеченное обстоятельство указывает на кризисные явления в развитии японской буржуазной историографии, обнаружившиеся к середине 20-х годов. Каждое из названных направлений, в сущности, не вышло за рамки попыток объяснить какую-либо одну из сторон исторического процесса, а выдвижение на первый план духовной стороны истории, усиление субъективистских тенденций в историческом познании только лишь усугубили эту односторонность.

Качественно новые представления об историческом прошлом внесла марксистская историография, сформировавшаяся в Японии во второй половине 20-х — начале 30-х годов и рассматривавшая феодализм как общественно-экономическую формацию. В то же время некоторые японские историки-марксисты полагали, что возникновению данной формации в Японии предшествовало существование рабовладельческого общества. Эта точка зрения получила определенное распространение и в послевоенной японской историографии (см., например, [185, с. 32]).

Независимо от конкретной датировки перехода Японии к феодализму (X в., XII в. либо позднее) современные японские историки-марксисты исходят из определяющей роли социально-экономических отношений. В частности, Нагахара Кэйдзи, продолжительное время отстаивающий мнение о становлении японского феодализма в XIV–XVI вв., считает решающим фактором распад вотчинной системы и формирование нового слоя землевладельцев, ведущих собственное хозяйство [317; 318, с. 99]. Однако акцент на отдельных сторонах социально-экономических отношений представляется недостаточным для характеристики феодализма. Тип ведения хозяйства, сложившийся в конкретно-исторических условиях, или формы эксплуатации крестьянства, безусловно, очень важны, но они определяют общественный строй не сами по себе, а как элементы всей системы господствующего способа производства.

Концепции японских историков — сторонников существования рабовладельческой формации в Японии неоднократно анализировались советскими востоковедами (см., например, [153; 172; 173; 174; 175]). В частности, И. М. Сырицын с полным основанием видит истоки этой концепции в неправомерном отождествлении отработочной ренты с рабовладением [174, с. 185].

Диапазон мнений о времени возникновения феодализма в Японии, представленных в современной японской буржуазной историографии, весьма широк, причем отсутствие методологического единства болезненно осознается буржуазными исследователями. Именно отмеченным обстоятельством Сэра Тэрусиро, в частности, объясняет многообразие точек зрения японских историков, связывающих исходный рубеж феодализма в Японии с началом развития вотчин (VIII–IX вв.), с появлением самурайства (XI–XII вв.), с установлением военно-феодального режима (конец XII в.), с феодальной раздробленностью (XIV–XVI вв.), с новым закрепощением крестьянства в XVI в. [375, с. 89].

Однако поиски универсальной методологии истории вне исторического материализма, как известно, не приводили к созданию теории, позволяющих всеобъемлюще и на основе единых критериев объяснить исторический процесс. Современные японские буржуазные исследователи социально-экономической истории объясняют возникновение феодализма как становлением вотчинной системы, так и образованием самурайства и самурайского режима в конце XII в., отдавая тем не менее предпочтение последнему фактору [382, с. 3–9]. При этом в соответствии с традициями буржуазной историографии из понятия «феодализм» исключается его ранний этап — время становления феодальных отношений. Поскольку же буржуазные историки отрицают существование общественно-экономических формаций, они, как правило, либо не дают качественной характеристики предшествующему периоду VII–XII вв., либо называют его «аристократическим» или «древним», не вкладывая в это понятие определенного социально-экономического содержания.

Результаты же исследования отдельных, частных проблем медиевистики в японской буржуазной историографии весьма значительны. Высокая степень разработанности источников, введенный в оборот обширный фактический материал, внимание ко многим сторонам жизни общества способствовали существенному расширению представлений о японском средневековье. Быстрый количественный рост исторических исследований в послевоенной Японии создал научные предпосылки для подготовки ряда многотомных трудов по истории Японии, начавших выходить с 60-х годов. В этой работе участвовали и марксисты, и буржуазные историки разных направлении. Позиции последних стали заметно усиливаться с середины 50-х годов, когда укрепилось положение японской буржуазии и активизировалось наступление буржуазной идеологии и науки на марксизм.

Объемные труды выпущены, в частности, в середине 60-х годов издательствами «Тюо коронся» (26 томов) [337] и «Иванами сётэн» (23 тома) [339]. Традиции позитивизма ощутимо сказались здесь в излишней детализации многих излагаемых событий, подмене анализа подробным пересказом источников, недостаточности сущностных характеристик социально значимых явлений. В ряде томов и глав преобладает изложение фактов политической истории в ущерб истории трудящихся масс. Прослеживается в названных изданиях и влияние методологических идей немецкого буржуазного социолога и историка М. Вебера (1864–1920), широко используемых современной японской буржуазной и реформистской историографией в борьбе против исторического материализма. В частности, классы японского общества VII–XII вв. выделяются в указанных многотомных трудах в зависимости от жизненных условий и возможностей, а не по отношению к средствам производства, феодализм определяется как господство военного слоя над не имеющими оружия зависимыми.

К числу же достоинств обоих изданий следует прежде всего отнести то, что они основаны на широком круге опубликованных и неопубликованных письменных и вещественных источников и обобщают результаты многочисленных исследований отдельных проблем японскими историками. Систематизирован большой фактический материал, извлеченный из документов, официальных историй, дневников, художественной литературы, использованы данные археологических раскопок и сохранившихся памятников культуры. Необходимо также подчеркнуть высокий профессиональный уровень и широкую эрудицию авторов, тщательно отработанную методику исследования, благодаря чему названные издания являются безусловно ценными для разностороннего изучения истории Японии, в том числе в VII–XII вв. В месте с тем вследствие отмеченной выше методологической разнородности в упомянутых трудах не выработано единой концептуальной основы освещения японской истории.

Издание «Тюо коронся» рассчитано на широкий круг читателей и написано живым, образным языком, помогающим читателю ощутить атмосферу жизни раннефеодальной Японии. В рамках каждого тома, подготовленного одним автором, выдерживается хронологический принцип изложения.

Вследствие характера источников наибольшее место отведено деятельности, условиям жизни и быта класса феодалов и его отдельных представителей, оценочным и психологическим характеристикам личностей. Рассматриваются и условия жизни крестьян. Гораздо больше внимания уделено подробному описанию императорского двора и самих императоров, их вкусов, привычек, занятий, семейных отношений.

Весь исторический процесс VII–XII вв. освещается, по сути дела, на фоне частных событий при дворе. Ключевые проблемы социально-экономических отношений растворяются в этой событийной истории; им, в сущности, отведена роль одного из элементов жизни, не соответствующая ни их реальному, определяющему значению в общественном развитии, ни тому уровню, которого достигла в изучении этих проблем сама буржуазная историография к середине 60-х годов.

Каждый том второго издания («Иванами сётэн») построен по проблемно-тематическому принципу; каждая глава-проблема написана отдельным автором (включая и участников первого издания). Значительно больше места отводится анализу аграрного строя, социальной истории и меньше — императорам и их быту. По сути дела, в данном издании подводятся итоги изучения многих крупных проблем истории Японии в японской историографии, хотя некоторые главы представляют собой сжатое изложение основных результатов исследований их авторов. Но и в данном труде не определена с достаточной четкостью роль социально-экономического фундамента, объединяющего общество в целостную и противоречивую систему — общественно-экономическую формацию.

Отдельные проблемы социально-экономической истории Японии VII–XII вв. — надельная система крестьянского землепользования, формирование вотчин — долгое время изучались в японской историографии преимущественно в историко-правовом аспекте либо с точки зрения экономической политики правительства. Практика же реализации надельной системы непосредственно в деревне, многочисленные нарушения буквы закона, воздействие несоответствия между законом и его осуществлением на положение крестьянства стали объектом детального анализа лишь после второй мировой войны — прежде всего в работах Торао Тосия [402; 401]. Землевладение же в целом, его категории на этапе существования государственной собственности, система налогообложения, размеры и условия обработки полей рассмотрены Иянага Тэйдзо в его исследованиях 60–70-х годов [251].

Весьма плодотворным по сравнению с историей права явился также подход к исследованию вотчины с позиций социально-экономической истории, представленный деятельностью школы Нисиока Тораносукэ (1895–1970) — Такэути Ридзо, уделяющей первостепенное внимание изучению структуры вотчин. Результаты изысканий названных историков и их учеников изложены в серии монографий и сборников статей, посвященных исследованию отдельных сторон вотчинной системы, вотчин, принадлежавших отдельным владельцам и находившихся в различных районах Японии [334; 390; 225; 399; 212; 456; 293; 197].

Заметное развитие получили и исследования культуры, быта, обычаев Японии VII–XII вв., включающие общие работы по истории культуры и специальные исследования литературы, живописи, скульптуры, музыки.

Среди трудов по истории скульптуры особое место занимают работы Куно Такэси, рассматривающего эволюцию стиля скульптуры во взаимосвязи с развитием буддийских представлений, влиянием китайской культуры и его преодолением, организацию изготовления буддийских статуй, материалы и технологию [288; 289; 290].

Акияма Тэрукадзу четко выделяет этапы развития светской живописи, связывая их с эволюцией культуры в целом, а также форм правления, и подробно анализирует основные произведения хэйанской живописи с точки зрения истории искусства и с учетом мировоззрения того времени [202].

Ряд трудов Яманака Ютака посвящен политическим деятелям и писателям, духовной жизни хэйанской аристократии и церемониям, исследованию произведений литературы — «Повести о процветании» («Эйга моногатари»), «Повести о принце Гэндзи» — с точки зрения историографии [448; 449; 450]

Отмеченные труды, которыми, разумеется, далеко не исчерпывается изучение этноса и культуры раннефеодальной Японии, посвящены темам, типичным для японской историографии.

С начала XX в. получило развитие изучение вспомогательных дисциплин и применение вспомогательных методов исследования (использование математических методов позволило, например, произвести подсчет населения Японии в VIII в. [335]). Значительный материал дала историкам этнографическая наука, в том числе результаты исследований форм брака, жилища, одежды, медицины, изучение произведений литературы и живописи в качестве этнографического источника (см., например, [377; 425; 321]). Углублению анализа аграрного строя способствовали работы по истории ирригации. Впервые оросительные системы VIII в. были рассмотрены в книге Иянага Тэйдзо [250]. Подробный же анализ ирригации в Японии со времени ее возникновения в первобытном обществе и до этапа развитого феодализма дан в монографии Камэда Такаюки, рассмотревшего устройство оросительных систем, характер общинного и принудительного труда крестьян, создававших эти системы, эксплуатацию последних, технологию создания [262]. С 70-х годов шире, чем прежде, стали изучаться проблемы хозяйства, окружающей среды, исторической географии [285; 340]

Семидесятые годы отмечены бурным количественным ростом исследований средневековой истории Японии, в том числе VII–XII вв. Характерной чертой этих исследований стало усилившееся дробление тематики, сочетающееся, однако, с попыткой переосмыслить накопленный материал на базе резкого роста интереса к методологии и истории исторической науки. Наряду с сомнениями в познавательной ценности исторической науки, выражающими кризис буржуазной историографии, внутри последней существует отчетливое стремление к защите истории как науки, реализуемое, однако, с субъективно-идеалистических позиции. Остается сильным и желание создать комплексную универсальную историю, не выходящее за рамки конструирования многомерных структур человеческого общества [149].

Во второй половине 70-х — начале 80-х годов на первый план стало выдвигаться формирующееся в японской буржуазной медиевистике направление «новая социальная история», появление которого отражает общую черту развития современной буржуазной историографии, переориентировавшейся на междисциплинарный подход к истории. Последнее отвечает и стремлениям японских историков, осознающих невозможность создания целостной истории в узких рамках изучения поверхностно-политических событий жизни правящих кругов. Поэтому сторонники «новой социальной истории» остро критикуют политическое, а также социально-экономическое направления современной японской буржуазной историографии, где по-прежнему сильны традиции позитивистского метода. По той же причине они призывают использовать опыт французской буржуазной историографии, где междисциплинарные исследования получили широкое развитие, хотя попытки создания универсальной глобальной истории оказались неудачными именно вследствие абсолютизации вспомогательных дисциплин и методов [170; 60]. В то же время японская «новая социальная история» открыто противопоставляет себя марксизму [292].

Один из основных объектов исследования нового направления — повседневная жизнь народа, в частности крестьянства и других эксплуатируемых слоев населения феодального общества. Это, безусловно, очень важная и вместе с тем наименее изученная проблематика, хотя к ней неоднократно обращались японские специалисты и до конца второй мировой войны, и в последние десятилетия [336; 333; 380; 250; 308]. Характером исследуемого объясняется также резкая и во многом справедливая критика односторонности официальных источников, попытка расширить их круг, в частности, использовать произведения живописи для изучения социальных отношений [294].

Однако критика официальных источников доводится до их отрицания, а призывы к использованию вещественных и изобразительных источников — до степени абсолютизации последних. Социально-экономической истории, изучению объективных материальных условий жизни масс противопоставляется антропологический подход, приводящий к одностороннему освещению истории народных масс. Отмеченные черты в полной мере проявились, например, в монографии Фукуда Тоёхико, выявившего роль развития коневодства и изготовления металлического оружия в мятеже Тайра-но Масакадо (X в.), но рассматривающего проблемы жизни крестьянства вне связи с аграрным строем [414].

Существуют также исследования французских, английских и американских буржуазных авторов, в том числе изданные или переизданные в 70-х годах. Общий подход западных буржуазных авторов к истории феодальной Японии представляет интерес в плане его критического анализа, поскольку так или иначе буржуазные концепции феодализма строятся на отрицании категории «общественно-экономическая формация». Теоретико-методологические проблемы и социологические концепции американской буржуазной историографии Китая и Японии обстоятельно проанализированы Л. А. Березным в тесной связи с практическими целями буржуазных историков [68], поэтому автор данных очерков считает возможным не останавливаться на их содержании.

Датировка японского феодализма западными историками, как правило, не выходит за рамки мнений, распространенных в японской буржуазной историографии: возникновение феодализма чаще всего связывается с установлением самурайского режима в конце XII в. [466; 468; 459]. Преимущественное внимание уделяется ими политической истории и праву, государственным институтам, духовной культуре аристократии, а также вопросам этнической истории. Что же касается введенного в научный оборот фактического материала, то в трудах японских историков его объем по вполне понятным причинам (для них это — национальная история) неизмеримо больше.

В текст предлагаемых очерков включена транскрипция японских исторических терминов, названий исторических и литературных произведений VII–XII вв. Многие термины заимствованы учеными раннефеодальной Японии из китайских письменных памятников. Значения части терминов на протяжении последующей истории неоднократно менялись. В процессе развития японской исторической науки конца XIX–XX в. претерпели изменения и толкования отдельных понятий, употреблявшихся в VII–XII вв. В ряде случаев устойчивое словосочетание вэньяня (камбуна) с самого начала использовалось в Японии в ином значении, чем в Китае. Кроме того, один и тот же иероглиф в разных контекстах (например, в политико-правовом и буддийском) мог употребляться в различных несхожих значениях[3]. Чтения иероглифов в исторических терминах во многих случаях, как известно, не совпадают с наиболее употребимыми чтениями современного японского языка.

По изложенным выше причинам соотнесение исторических реалий лишь со словарями современного языка в большинстве случаев не позволяет точно определить значение термина, а следовательно, правильно истолковать японский или китайский текст. Многие специальные термины отсутствуют в двуязычных словарях (японо-русских и русско-японских). Поэтому в приложении к данным очеркам дан иероглифический указатель исторических терминов VII–XII вв. Включенные в текст объяснения и чтения терминов проверены по толковым словарям японского и китайского языков, историческим энциклопедиям, японским письменным памятникам VIII–XII вв. и исследованиям японских историков конца XIX–XX в.

К очеркам приложена также таблица соответствия дат начала года европейского (григорианского) и принятого в Японии до 1873 г. китайского лунно-солнечного календаря (601–1180), составленная группой японских историков на основе официальных таблиц 1880 г. и 1951 г., хранящихся в министерстве внутренних дел Японии. Все даты в очерках даны по китайскому календарю. В японских письменных источниках события датируются, кроме того, по годам и девизу правления императоров.

В написании японских имен и фамилий сохранен порядок, принятый в Японии, — на первом месте фамилия, на втором — имя. Сохранен и средневековый обычай связывать фамилию и имя родительным падежом (но).