Япония в раннее Средневековье VII-XII века. Исторические очерки

Общеизвестно, что IX–XII века оставили богатое культурное наследие, к изучению которого часто обращаются специалисты в различных отраслях знаний и в самой Японии, и за ее пределами, в том числе в нашей стране, а произведения художественной литературы, написанные в Хэиан, переведены на многие языки. Не меньшую ценность представляет хэйанская живопись, в том числе в свитках (эмакимоно), синтезировавшая собственно живопись, поэзию и искусство калиграфии.

По характеру и содержанию хэйанская духовная культура — аристократическая. Она создавалась знатью и для знати, отражала ее жизнь и мировоззрение и как культура господствующего класса любого средневекового общества была, разумеется, недоступна народу на протяжении всей феодальной эпохи. Время существования культуры хэйанской (позднее — киотоской) аристократии не ограничивалось ранним средневековьем, но в общенациональную культуру японцев вошло лишь то, что было создано на этапе ее расцвета — в IX–XII вв.

«Когда мы рассуждаем о средневековом обществе, то об уровне его цивилизации судим не по массовым показателям, а по высшим достижениям, — справедливо подчеркивал В. Н. Горегляд. — Дело в том, что массовые показатели, как правило, не зафиксированы письменно и трудновосстановимы» [88, с. 13]. Культура японской аристократии IX–XII вв. представляет интерес в двух временных измерениях — как высшее достижение раннего средневековья и как элемент современной национальной культуры японцев. Отметим, что непреодолимость социального барьера между хэйанской знатью и крестьянством не означала абсолютной изоляции аристократии от народа. В культуре столичной знати можно проследить и народные истоки. В частности, фольклорная традиция оказала несомненное влияние на японскую раннесредневековую литературу, а музыка, исполнявшаяся при хэианском дворе, — это зачастую песни крестьян, канонизированные затем в виде изящной придворной музыки (гагаку).

Вместе с тем замкнутый, ограниченный мир хэйанской знати, ее весьма однообразная жизнь, череда похожих развлечений довольно быстро исчерпали сюжеты аристократической литературы. Поэтому, в частности, раннесредневековый роман, достигший вершины в «Повести о принце Гэндзи» (начало XI в.), не получил дальнейшего развития и произведений, превосходящих этот роман, в XI в. создано не было. Все, что можно было сказать о жизни и любви аристократов, сказано Мурасаки сикибу — автором «Повести о принце Гэндзи». Аристократическая литература последующих столетий была лишь подражанием раннесредневековым образцам.

Характерной чертой хэйанской культуры стало ослабление китайского влияния. Из Китая по-прежнему заимствовались отдельные формы культуры, но вкладывалось в них японское содержание. Заметный перелом наступил к началу X в. В области литературы поэзия, а затем и проза на японском языке стали вытеснять поэзию на древнекитайском языке — вэньяне, что было связано с использованием двух слоговых азбук на иероглифической основе — катакана и хирагана — и распространением смешанного письма В изобразительном искусстве в это же время стала утверждаться живопись на японский сюжет (яматоэ). С начала X в. фактически ослабело значение китайских образцов и в составлении официальных исторических хроник. Но вэньянь по-прежнему оставался официальным языком; усилилось влияние буддийских представлений на искусство. Наиболее четким было разграничение буддийской и светской, а фактически — основанной на синтоистских представлениях — культуры в изобразительном искусстве.

Материальная культура и быт знати тоже были отчетливо классовыми, кастовыми. Невозможно характеризовать одежду и пищу японского этноса в VIII в или в IX–XI вв. обобщенно; можно говорить в данном случае лишь об определенных классах и слоях общества. Вместе с тем здесь, как уже отмечалось, зарождались те элементы, которые спустя много веков вошли в общенациональную культуру.

Существовали и такие обычаи, которые возникли в первобытном обществе одновременно с зарождением религиозных верований и были распространены повсеместно: культ огня, представление о грехе и скверне, очищение. Однако выполнение этих обычаев и обрядов тоже не могло быть независимым от социально-экономических условии: например, с культом огня было связано длительное существование дислокального и матрилокального брака (огонь домашнего очага мог передаваться только по женской линии), но если у хэйанской знати в XI в. наметился переход к патрилокальному браку, то в деревне пережитки дислокального брака были сильны еще в XIII–XIV вв., что объяснялось материальными трудностями обзаведения самостоятельным хозяйством.

Обычаи и материальная культура

Столичная аристократия, привилегированная верхушка общества — принцы, родственники, потомки власть имущих [310], располагавшие средствами и досугом, жили в просторных, удобных домах, окруженных парками и садами. Не сохранилось целиком ни одной раннесредневековой усадьбы хэйанской знати; они реконструированы японскими историками по произведениям литературы и живописи.

Жилой (спальный) дом (синдэн), давший название архитектурному стилю синдэндзукури, располагался в центре северной части квадратной или прямоугольной территории усадьбы, занимавшей обычно площадь 14, 5 тыс. кв. м, но в ряде случаев значительно больше — до 66 тыс. кв. м. Дом площадью более 300 кв. м был обращен к югу, в центре его находилась большая главная комната, гостиная (омоя), за которой с четырех сторон располагались длинные и узкие жилые комнаты (хисаси). С внешней стороны дома находились смежные с ними комнаты третьего ряда (магобисаси, матабисаси), а затем — открытая веранда (суноко), опоясывающая весь дом. С запада и востока (слева и справа), а иногда — с севера, реже — с юга, веранда соединялась широкими галереями (ватадоно) с небольшими отдельными домиками (тай-но я). От домиков на юг тоже шли галереи, прорезанные внутренними воротами; в их южной оконечности, у входов, были вырыты крытые колодцы (цуридоно).

В южной части усадьбы находился пруд, через который был перекинут мостик к искусственному острову; у берега пруда стояли лодки. Ворота усадьбы находились с западной и восточной стороны. Кроме хозяйского дома на территории усадьбы строились дома для вассалов и слуг, каретный сарай и другие хозяйственные постройки [272].

Гостиная служила также и столовой. Питание, как и в Хэйдзэй, было двухразовым — обычно в 10 и 16 час. Основу его составлял рис, но стол знати был намного разнообразнее крестьянского и включал мясо (в том числе птицы), рыбу, морепродукты, овощи, фрукты. Кухня японцев только зарождалась, способы приготовления, виды блюд, их вкусовые качества были еще довольно просты, даже примитивны и, конечно, резко отличались от современной японской кухни, которая стала формироваться в XV–XVI вв. В принципе неизменными остались лишь способы приготовления риса. В Хэйан, как и в современной Японии, ели сваренный в воде белый неразваривающийся рис (химэии), сваренный на пару клейкий рис (коваии), жидкий рис с водой, а также колобки из риса (тондзики)[53].

Из рыбы готовили намасу[54] — тонко нарезанные ломтики, употреблявшиеся в сыром виде, — блюдо, предшествовавшее современному сасими, но чаще ели сушеную и соленую рыбу и морепродукты. В церемониальном кодексе «Энгисики» (X в.) упоминается также суси, в то время готовившееся из рыбы и моллюсков путем естественного квашения[55]. Из овощей употребляли огурцы, баклажаны и бобы Был известен также лук-порей, но его использовали как лекарственное средство. На десерт подавали лепешки из рисовой или пшеничной муки (токаси), поджаренные в масле. Сладкими блюдами были сироп (амэ) из клейких сортов риса и сок ползучего растения амадзура, который получали путем варки. Изредка употреблялся также пчелиный мед [397, с. 178–190].

Одежда хэйанских аристократов (седзоку) была сложной и неудобной, сковывающей движения. Главную роль играла красота одежды. На втором месте была защита от холода. В одежде, как и во всем быту знати, поощрялся китайский, танский стиль. В 819 г. император Сага даже издал специальный указ, предписывавший проведение дворцовых церемоний и ношение придворной одежды в соответствии с танскими обычаями. Соблюдался сложный и чаще всего практически бесполезный придворный этикет, существовала масса ненужных условностей.

В IX в. возросло стремление к роскоши, следствием которого стало усиленное поощрение шелководства. По данным кодекса «Энгисики», высококачественный шелк поставляли в Хэйан 12 провинций (Оми, Мино, Исэ, Бидзэн, Биттю, Кии и др.), причем столичная знать, стремясь удовлетворить свои непомерные потребности в тканях, часто вымогала их у крестьян.

Одежда мужчин разделялась на официальную, повседневную и домашнюю. Официальную (сокутай) носили во время церемоний. Сначала надевалась нижняя рубашка (хитоэгину) строго определенного цвета, зависевшего от цвета верхней одежды, которая, в свою очередь, различалась для лиц разных рангов и должностей. Затем надевали нижние шаровары (огутибакама), вторую рубашку (акомэ), верхние шаровары с орнаментом (уэ-но хакама). Передняя часть их шилась из белой материи, причем на шароварах чиновников выше 3-го ранга имелся особый узор, задняя — из красной. Следующим элементом была нижняя рубашка (ситагасанэ) со шлейфом (кё), тянувшимся по полу: чем выше был ранг, тем длиннее шлейф. На рубашку со шлейфом надевали короткую рубашку с короткими рукавами (хампи) и, наконец, — верхнее кимоно (хо, уэ-но кину), доходившее до бедер или до колен, имевшее круглый воротник и подвязывавшееся поясом из шагреневой кожи (сэкитай). В зависимости от ранга пояс украшался драгоценными камнями или рогом. С правой стороны к нему привязывался мешочек длиной 9 см, шириной 3 см и толщиной 1, 5 см, оклеенный акульей кожей (гётай). В передней части мешочка к коже крепилось шесть украшений в форме рыбки, сзади — одно, изготовленное из золота (для чиновников выше 3-го ранга) или серебра. В Китае такой мешочек служил пропуском в императорский дворец, в Хэйан же использовался как украшение. При дворе надлежало появляться в головном уборе и белых носках (ситодзу). Кроме того, в руках держали деревянную ромбовидную дощечку (сяку) длиной 36, 4 см и шириной до 6, 1 см. Первоначально она служила в качестве записной книжки, но затем превратилась в украшение без определенного назначения. Офицеры дворцовой охраны, а также высшие чиновники, получившие специальное разрешение, носили на поясе меч.

Повседневная одежда (носи) отличалась меньшим количеством элементов (чаще всего сразу надевалась нижняя рубашка со шлейфом — ситагасанэ), свободными верхними шароварами (сасинуки), подвязывавшимися шнурками к ногам, и видом головного убора. Входить в покои императора в такой одежде могли лишь чиновники выше 3-го ранга в экстренных случаях и по специальному разрешению. Домашняя одежда была проще. Сезонные различия заключались в том, что зимой носили утепленную ватой одежду, летнее же нижнее белье шили из самой тонкой ткани.

Женская одежда была ярче, а по составу элементов — сложнее. Число рубашек, юбок и шаровар иногда доходило до двадцати. Надевались сначала красные шаровары (харибакама), затем несколько нижних рубашек. Непременным элементом было нижнее кимоно (утиги), сшитое из очень жесткой ткани. Для смягчения его предварительно простукивали молоточком на специальной деревянной или каменной подставке (кинута). Поверх нижнего кимоно надевали короткое верхнее кимоно (уваги). Это была домашняя одежда, появление в ней при дворе не допускалось. Обязательными элементами официальной одежды была длинная юбка (мо) и короткая верхняя кофта китайского образца (карагину). В особо торжественных случаях аристократки украшали волосы (в Хэйан было принято носить длинные волосы — длиннее тела), кимоно подвязывали широким поясом (кутай), а к воротнику крепили длинный шарф (хирэ) [444, с. 400–404].

Как уже отмечалось, число придворных церемоний в Хэйан было очень велико: иногда в один день проводилось несколько. Особенно дол го праздновался Новый год, и ныне остающийся одним из главных праздников японцев. Первая неделя Нового года проводилась преимущественно по-синтоистски, во вторую читались буддийские проповеди, в третью устраивались развлечения.

Рано утром в первый день Нового года — 1-го числа 1-го месяца — император в официальном костюме выходил в сад, совершал поклонение (сихохай) богам четырех стран света, молился о хорошем урожае, спасении от бедствий и мире в стране. После этого, утром же, во дворце с участием высшей знати проводилась церемония (котёбай) моления родовым богам и поздравления с Новым годом, а затем — пир. 2-го числа официальный пир происходил во дворце императрицы, 3-го — император посещал своего отца, экс-императора. 5–6-го числа, как. уже отмечалось, присваивались ранги, 7-го утром объявлялось официальное решение. Затем начиналась церемония очищения от болезней (аоума-но сэтиэ): по двору водили 24 вороных коня (с X в. — белых), на которых взирал император. По поверью, увидевший в 7-й день Нового года вороного коня (аоума) на год очищался от болезней. Церемония завершалась пиром. В этот же день, по китайскому обычаю, ели жидкий рис с семью весенними овощами (нанакусагаю-дзиндзицу), что также должно было отвращать болезни.

С 8-го по 14-е число 1-го месяца в императорском городке велись буддийские проповеди. В тронном зале (Дайгокудэн) собирались монахи, которых кормили буддийской (растительной) пищей, после чего устраивались моления (госайэ). С 834 г. в те же дни проповеди (госитинити-но мисихо)[56] в храме секты Сингонсю на территории городка читал настоятель храма Тодзи.

По окончании проповедей при дворе устраивались песенно-танцевальные представления (тока-но сэтиэ): 15-го числа — мужские (до XI в.), 16-го — женские (оннадока). 15-го же ели жидкий рис с добавлением других злаков — кунжута, проса и др. (нанакусагаю-мотигаю). На этот же день приходилось полнолуние, по обычаю связывавшееся с беременностью, и мужчины произносили заклинания, прося родовых богов послать сына. В последующие два дня проводились ежегодные соревнования по стрельбе из лука: 17-го их устраивали управления дворцовой охраны (нориюми), 18-го — военный департамент (дзярай) [46, с. 367–368].

Кроме этих фиксированных церемоний проводились и другие; во дворце и домах знати часто устраивались пиры Протокол официальных пиров был строго регламентированным: определялись места для каждого присутствовавшего, устанавливались порядок проведения банкета, очередность подношения сакэ (рисовой водки) и другие мелочи, подчеркивавшие положение каждого придворного в иерархии власти [450].

Не только императорский трон, но и высшие государственные должности наследовались по мужской линии. Личное же имущество (дом и домашняя утварь) наследовалось по женской линии, что объясняется характером брачных отношений.

До X в. весьма широко был еще распространен дислокальный брак (цумадоикон), возникший на этапе разложения первобытно-общинного строя и характеризовавшийся раздельным проживанием супругов. Мужчина выбирал жену, руководствуясь личным вкусом, и навещал ее дом, который был местом хранения огня в очаге, рождения и воспитания детей. Единственным отчетливым признаком развода являлось возвращение женщине написанных ею писем, но мужчина мог и не делать этого. Брачные отношения прекращались сами собой, если мужчина переставал приходить к жене или начинал ходить к другой женщине. Покинутая жена могла сразу вступить в новый брак, но воспитание детей от всех браков было ее правом и обязанностью.

В X в. стал преобладать матрилокальный брак (сёсэйкон, мукоторикон), в целом существовавший с VII по XIV в. В этом случае жениха для дочери выбирали ее родители, а муж после заключения брака переселялся в дом жены. Женщина, вступив в брак, фамилию не изменяла, но дети носили фамилию отца Родители жены, принимая в дом зятя, брали на себя полную заботу о нем.

В Хэйан соблюдались свадебные обычаи: объявление о вступлении в брак и переселении в дом жены (токороараваси), церемония расставания молодоженов после брачной ночи (кинугину-но фуми). В первые три дня тесть и теща ложились спать, держа в руках обувь зятя, чтобы привязать его к дочери. Через три дня зять надевал приготовленное для него новое кимоно и подносил тестю и теще рисовые лепешки (мика-но мотии). Однако постепенно эти обычаи превращались в формальный церемониал.

При матрилокальном браке сыновья покидали дом отца, с родителями оставались дочери, их мужья и дети. Если же муж разводился с женой и вступал в новый брак, дети от первого брака оставались в доме родителей первой жены. Следовательно, братья по отцу жили в разных домах и прочных родственных связей не имели. Если дед по каким-либо причинам хотел жить со своим внуком по мужской линии, он должен был взять его в дом в качестве воспитанника, стать его опекуном. Так же мог поступить дядя в отношении племянника. Хэианские аристократы часто прибегали к опеке при отсутствии прямых наследников должности. В последующие века система опеки широко распространилась не только в среде родственников и не только у феодалов: пасынков брали и самураи, и купцы, и ремесленники, пере-дававшие им свое профессиональное умение, а также имя.

Женщина была хранительницей огня в очаге: обычай запрещал передачу огня из дома жены в дом мужа. Семья сына могла переселиться в дом его отца лишь в том случае, если отец умирал или переезжал в другой дом: считалось, что таким образом он уносил с собой огонь. Вместе с тем в Хэйан существовал обычай соединения очага семей (хиавасэ): жених, покидая дом родителей, брал с собой факел, зажженный от очага своего дома; через три дня факел зажигался вновь, и огонь вкладывался в очаг дома невесты.

На дальнейшую эволюцию форм брака оказало влияние становление вотчинной системы. Наследуя должность отца, сын феодала наследовал и его вотчинные права, что вело к усилению патрилинейных связей. Наметилась тенденция возникновения патрилокального брака (ёмэторикон). Разумеется, переход к этой форме брака происходил постепенно. В частности, с XI в. распространилась новая, промежуточная разновидность брака, при которой родители жены, не желая впоследствии дробить свое домашнее имущество, делить его между наследниками, поселяли молодых супругов в отдельном доме (кэйэйсё мукоторикон). С течением времени дом для молодоженов все чаще стала строить семья мужа [377].

Тем не менее в XI–XII вв. матрилокальный брак был распространен еще весьма широко, поэтому за женой или дочерью сохранялось право наследования не только дома и домашнего имущества, но и земельной собственности. Вместе с тем укрепление патрилинейных связей в процессе развития вотчинной системы вело к ограничению имущественных прав женщины, а вслед за этим — и ее социальных возможностей.

Однако в целом положение женщины в хэйанском аристократическом обществе и при дворе было еще весьма высоким. Но уже в IX в. в отличие от VIII в. женщины не занимали императорского трона. Почетным было лишь положение жриц крупных синтоистских храмов (Исэ, Камо), которые назначались из числа незамужних принцесс в год вступления императора на престол и могли быть освобождены от службы в случае отречения или смерти императора.

Изменения в положении женщины обнаружились и в сфере литературного творчества — одного из главных видов деятельности хэйанских аристократок. В IX в. среди придворных дам было немало поэтесс, писавших стихи на древнекитайском языке — камбуне. В отличие от них известные писательницы конца X–XI в. пользовались только азбукой — иероглифы стали письменностью мужчин[57]. Литературные произведения женщин читались преимущественно женщинами же; в дневнике Мурасаки сикибу, автора «Повести о принце Гэндзи», правда, говорится, что ее роман читали император Итидзё и правитель Фудзивара-но Митинага, но тем не менее в многочисленных дневниках мужчин, писавших в то время, название романа, по свидетельству Цутида Наосигэ, не упомянуто ни разу.

В целом в Хэйан прочно утвердился обычай, по которому женщина оставалась дома взаперти, а ее передвижение было крайне ограниченно. От аристократки требовалась осмотрительность. Считалось вульгарным показывать лицо чужим людям. Поэтому женщина должна была прятаться от посторонних за ширмой, закрывать лицо веером, а выходя из дома, пользоваться повозкой [444, с. 14–16].

Хорошо известная из хэйанскои литературы свобода отношений полов была присуща прежде всего высшему свету и императорскому двору. Чуть приоткрытая вуаль, кокетливый взмах веером давали мужчине повод к ухаживанию. Хэианский аристократ воздействовал на чувства понравившейся женщины поэзией, возлюбленная тоже отвечала ему стихами собственного сочинения. Такой обмен письмами в стихах длился на протяжении всей связи. Нередко столичный аристократ фактически был многоженцем. Подоплекой таких отношений были типичные для господствующих кругов браки по расчету, заключая которые родители невесты или жениха преследовали свои собственные политические, имущественные или карьеристские цели и вынуждали своих детей вступать в брак вопреки личным симпатиям.

Повседневным обычаем хэйанских аристократок было использование косметики — преимущественно румян и белил, накладывавшихся густо, чтобы скрыть следы оспы — одной из наиболее распространенных болезней. Известно, что в Хэйан пользовались свинцовыми белилами, о вреде которых не знали. Румяна накладывались на губы и лицо; брови выщипывали и подводили. Вплоть до XX в. в Японии был распространен обычаи окрашивать зубы в черный цвет (охагуро); в Хэйан так делали женщины и сыновья придворной знати. С конца XI в. этому обычаю стали следовать самураи, затем — крестьяне (в XIV–XVI вв. зубы, окрашенные в черный цвет, были признаком взрослой девушки, с 9 лет, а с XVII в. — замужней женщины).

Роль духов в Хэйан выполняли благовония (такимоно), появившиеся в Японии вместе с буддизмом. В императорском хранилище Сёсоин в Пара сохранилось высококачественное благовонное дерево (рандзятай)[58]. В домах хэйанских аристократов обычно одновременно воскуряли несколько видов благовоний — и в будничной обстановке, и когда приходили гости. Мужчины и женщины держали одежду в курильницах, долгое время сохранявших запах. Благовония наряду с цветами, живописью, сочинением стихов были одной из ценностей повседневной жизни; тщеславие порождало соперничество в этих областях [444, с. 405–409].

Безусловно, жизнь хэйанской знати не была лишь беззаботной чередой празднеств, церемоний, эстетических удовольствий. Велась постоянная борьба за земли. Политические комбинации, светские связи и интриги, в основе которых так или иначе лежал расчет на увеличение богатства, стремление к личной выгоде неизбежно порождали падение нравов и пессимизм, усиливавшийся, как уже отмечалось, вследствие частых стихийных бедствий и болезней, мятежей и растущей преступности.

Нередкими в столице были землетрясения, тайфуны, наводнения, пожары. Усиление борьбы за землю с 30–40-х годов X в. ознаменовалось частыми поджогами — горели дома знати, дворцы, храмы. Поджигателями чаще всего были вассалы и слуги соперничающих феодалов. Происходили вооруженные столкновения между враждующими храмами, мятежи дворцовой охраны. В XI в. участились грабежи, нападения разбойников, проникавших даже в императорский дворец. Существовали организованные банды. На улицах Хэйан случались убийства, происходили драки. Чаще всего их устраивали вассалы и слуги знати, но и сами аристократы не были исключением, и места для сведения счетов не выбирали: дрались и на улицах, и в императорском дворце.

Но больше всего в Хэйан боялись эпидемий. Наиболее опасными и частыми болезнями были натуральная оспа и корь, а также свинка, грипп и малярия, которую в то время не считали инфекционной. Болезни нередко заносились с материка: в Японии эпидемии распространялись с о-ва Кюсю, где чаще всего бывали иностранцы. В X в. уже было известно, что у переболевших корью и оспой вырабатывается невосприимчивость. В конце X — первой четверти XI в. эпидемии кори отмечались в 998 и 1025 гг., оспы — в 993–995 гг. и 1020 г. Число умерших было велико. Летом 994 г. только чиновников выше 5-го ранга в Хэйан умерло 70. Улицы были переполнены больными, трупы поедались собаками и птицами; в городе стояло зловоние. Специальные чиновники по распоряжению правительства собирали больных во времянки, построенные на дорогах, очищали от трупов реки.

Во время эпидемий росло легковерие, распространялись всевозможные слухи. Утверждали, например, что вода из маленького колодца на одной из хэйанских улиц спасает от оспы; у этого колодца все время толпились люди. Ходил также слух, что 16-го числа 6-го месяца по городу должен пройти бог болезней; и придворные, и народ в этот день запирали ворота и никуда не выходили.

27-го числа 6-го месяца на горе Фунаока проводился праздник бога болезней, возникший в среде народа, а затем ставший праздником синтоистского храма Имамия дзиндзя. В X в. в нем стало принимать участие правительственное Управление строительства, изготовлявшее священные паланкины. В день праздника читались проповеди, играла музыка, люди делали подношения богу болезней. Считалось, что таким способом они усаживают бога в святой паланкин, который по рекам отправляли затем в море.

Важнейшим средством исцеления от болезней в Хэйан считали молитву (кадзи). Использовались, разумеется, различные способы лечения, разные лекарства или то, что считали в то время лекарствами. Профессия лекаря была наследственной. В 982 г. глава одного из двух известных в столице домов лекарей, Гамба-но Ясуёри, написал труд «Способы лечения» («Исинхо»), в котором систематизировал большое число китайских сочинений по медицине. Лечили в Хэйан лекарственными травами, купанием в горячих источниках, иглоукалыванием, прижиганием, пиявками, диетой. Для лечения вывихов и переломов использовали, например, отвар листьев лотоса, купание в ваннах с кипяченой морской водой.

Хорошо известно, что в Японии, как и в Китае, молочные продукты в пищу не употреблялись, в японской и китайской кухне нет блюд, в которых использовались бы молоко, сыр, сливочное масло. В Японии эти продукты распространились только после второй мировой войны. С древности же молоко считалось нечистым. Однако в Хэйан была молочная ферма (нюгоин), где изготовлялись сливки и другие продукты, употреблявшиеся исключительно в качестве лекарств знатью и монахами, ссылавшимися на то, что Будда пил молоко для восстановления сил [425; 444, с. 392–399].

Болезни и стихийные бедствия усиливали религиозность и суеверность. Буддизм был непременным элементом жизни хэйанских аристократов. В храмах и у себя дома они молились, слушали проповеди, читали буддийскую литературу. Со времени распространения секты Тэндайсю главное место заняла «Сутра лотоса». Широко читавшейся в Хэйан была объясняющая ее книга «Истинное понимание большого» («Мака сикан»)[59]. Однако буддийские запреты отнюдь не стали нормой повседневной жизни феодалов. Лишь к старости они, подобно принцу Гэндзи, начинали вести спокойную жизнь [365, с. 202], отдавая чтению буддийских книг то время, которое прежде тратилось на изысканные развлечения.

Серьезное значение придавалось синтоистской церемонии очищения от грехов (охараи), официально проводившейся дважды в год. Большим грехом (сёкуэ) считалось присутствие на синтоистских церемониях и посещение императорского дворца, если в доме была скверна — траур, роды и др. Индивидуальный обряд очищения (моноими) заключался в том, что очищаемый в течение определенного времени не выходил из дому, ограничивал себя в еде и питье, мылся Широко распространенной была вера в злой дух живых и умерших людей, способный влиять на судьбу, вызывать болезни, наказывать. Верили также в воздействие животных, растений, звезд на судьбы людей, поэтому занимались астрологией. Астролога обязательно приглашали в дом сразу после рождения ребенка.

Небо, однако, не только порождало суеверия, но и было объектом любования. Луна воспевалась в хэйанской поэзии как символ печали. Дальнейшее развитие получили сезонные развлечения, связанные с любованием природой — растениями, цветами, а также снегом [315].

Любование природой сопровождалось пирами, музыкой, танцами и чтением стихов. Пели и танцевали и придворные музыканты (рэйдзин), и сами аристократы, и императоры. Исполнялась изящная музыка (гагаку). Большая часть песен имела народное происхождение: песни восточных провинций (адзума-асоби). воинов пограничной охраны (сакимори-но ута), погонщиков лошадей (сайбара) (220; 221). К гагаку относились также синтоистские песни (кагураута) и китайская и корейская музыка ([344]; см. также [167]).

Во время пиров писались и читались стихи; если участвовал император, то он задавал тему; ценилась и художественная выразительность, и скорость сочинения. Поэтические состязания в Хэиан стали регулярными; в первой половине IX в. придворные соревновались в сочинении стихов на китайском языке (си), со второй половины IX в. — и на японском языке (ута). Первое упоминаемое в литературе состязание в японской поэзии (утаавасэ) состоялось в доме докладчика Государственного совета Арихара-но Юкихира в 880 г. [283, с. 299].

Не случайно поэтому в Хэйан ценились образованность, знание истории и литературы, необходимое и для служебной деятельности чиновников, и для художественного творчества. Высшая школа (дайгаку), готовившая в Хэйдзэй и Нагаока детей аристократов к чиновничьей деятельности, в Хэйан фактически превратилась в университет с гуманитарным, преимущественно филологическим, уклоном.

Образование, история, литература

Хэйанский университет находился в ведении департамента церемоний и чинов (сикибусё) и располагался на углу главного проспекта Судзаку и Второго проспекта (Нидзё), рядом с храмом Синсэнъэн. В начале IX в он фактически совмещал ещё функции средней и высшей школы. Учиться обязаны были все дети чиновников выше 5-го ранга; при этом студенты должны были жить в общежитии (мондзёин) на государственном обеспечении. В этих целях в 794 г. университету было передано 102 тё (107, 1 га) земли (кангакудэн) в провинции Этидзэн.

Главным учебным предметом, по крайней мере до начала IX в., были конфуцианство и китайская классика (мёгёдо); кроме того, изучались китайская анналистско-биографическая история (кидэндо), японское право (мёбодо) и математика (сандо). В IX в. к этим предметам была добавлена филология — преимущественно китайская поэзия, а курсы истории и литературы были объединены. Тогда же (в 20–30-х годах IX в.) возникла специализация по курсам наук. При этом филологическая специализация пользовалась наибольшей популярностью.

Преподаватели университета считались государственными чиновниками с определенным рангом. Существовали такие категории, как хакасэ, дзёкё, дзикико, соответствующие современным должностям профессора, доцента и преподавателя. Возросшее значение филологического курса [432, с. 79–90] отразило повышение в чине «профессора» истории и литературы, которому до 834 г. присваивался 7-й ранг, а с 834 г. — 5-й.

Поступлению в университет предшествовала церемония принятия студенческого псевдонима — он складывался из двух иероглифов, один из которых брался от фамилии; затем абитуриент представлял документ, в котором была записана его фамилия и возраст, имя отца; после этого он выбирал курс.

Студенты, за исключением детей высшей знати, получавшей должности по наследству, должны были сдавать экзамены. Первый экзамен (рёси) держали в университете; студенты-филологи, например, должны были по выбору экзаменатора прочесть любое место из китайских «Исторических записок» («Ши цзи») Сыма Цяня. Через несколько лет сдавался второй экзамен (сёси) в департаменте церемоний и чинов. Филологи, в частности, должны были написать стихотворение на заданную тему. О сложности экзаменов свидетельствует тот факт, что известные впоследствии литераторы сдавали второй экзамен через 5–6, а иногда и через 10 лет после первого. Результаты экзамена обсуждала государственная комиссия (сихан) из высших чиновников (куге) и литераторов, выносившая решение о присвоении квалификации. Только небольшое число выпускников могло продолжить специальное образование и сдать затем письменный экзамен — подготовить трактат (тайсаку), соответствующий современной диссертации.

Дом Фудзивара с 821 г. имел свое высшее учебное заведение (Кангакуин), фактически существовавшее до XII в.; начальное же образование было домашним. В 970 г. известный литератор Минамото но Тамэнори написал букварь для детей знати («Кутидзусами»), содержавший стихи для запоминания азбуки.

Однако, видимо, предполагалось, что изучению этого букваря должна предшествовать определенная подготовка, поскольку все его основные разделы, посвященные чиновничьей службе и жанрам искусства, были написаны иероглифами [444, с. 252–255].

Хотя японцам было известно книгопечатание с досок [90; 176; 137], книги в Хэйан в основном переписывались от руки [88, гл. 2]. В небольшом количестве печаталась лишь буддийская литература. По меньшей мере в конце раннефеодального периода существовали крупные частные библиотеки. В дневнике министра Фудзивара-но Еринага («Дайки») говорится, что к 1143 г. он прочел 1030 книг, из них 362 — конфуцианские, 326 — исторические, 342 — остальные, включая поэзию. В 1145 г. Ёринага построил книгохранилище по собственному проекту, предусматривавшему защиту от пожара, ветра, наводнений. Его современник — докладчик Государственного совета Фудзивара-но Митинори (монашеское имя — Синдзэй) — хранил свои книги в 173 сундуках (карабицу), изготовленных из высококачественной древесины. Это была японская и китайская конфуцианская, историческая, художественная, юридическая, медицинская литература, книги по астрономии и словари. В императорском дворце тоже была библиотека (Госёдокоро).

Со второй половины XII в., когда активизировалась торговля с Китаем, увеличился ввоз китайской литературы. Известно, что Тайра-но Киёмори, фактически правивший Японией в конце 50-х — начале 80-х годов XII в., настойчиво стремился пополнить свою библиотеку. В числе книг, купленных им у китайских контрабандистов, была часть «Большого энциклопедического словаря» («Тайхэй гёран»), составленного в Китае в конце X в. и запрещенного к вывозу из страны ввиду его большой культурной ценности. Позднее, в XIII в., этот словарь получил широкое распространение в правящих кругах Японии [382, с. 332–335, 339, 413–414]

В IX в., когда влияние китайской традиции на японскую культуру было еще довольно сильным, продолжалось составление официальной истории в традиционном китайском жанре анналов и биографий.

Опыт прошлого использовался прежде всего в государственном управлении, и потому императоры и министры искали в японской и китайской истории прецеденты. В IX в. при дворе изучались «Анналы Японии» и китайские исторические труды «Ши цзи», «Хань шу» и др. Под историописанием понималось хронологически последовательное изложение деяний императоров, событий при дворе, церемоний, отдельных правительственных указов, кратких биографий придворных. История была зеркалом правления и этикета, так или иначе отражавшим конфуцианские принципы безусловного подчинения младших старшим, наказания зла и торжества добродетели, долга подчиненных. Прошлое и настоящее связывалось деятельностью божественных потомков — императоров. Эти принципы легли、в основу всей японской официальной историографии, вплоть до современной.

В 840 г. было завершено составление «Поздних анналов Японии» («Нихон коки»)[60], охватывающих 792–833 гг. [28) и хронологически следующих за «Продолжением анналов Янонии». В работе над официальной историей участвовали ученые и высшие государственные чиновники. Наиболее подробной из них была «Хроника императора Японии Монтоку» («Нихон Монтоку тэнно дзицуроку»)[61], написанная в 871–879 гг. [29].

Эта работа ближе к жанру историй, чем погодных хроник. Описываемые события не исчерпывались годами правления Монтоку (851–858), авторы в необходимых случаях возвращались к истории предшествующих десятилетий. Отчасти это объяснялось невозможностью уместить биографии поэтов и министров в узкие хронологические рамки правления одного императора, отчасти же — совершенствованием литературной формы и наметившейся во второй половине IX в. тенденцией усиления автохтонных элементов в культуре. Эту же тенденцию отражала составленная в 892 г. ученым и чиновником Сугавара-но Митидзанэ [358] «Тематическая национальная история» («Руйдзю кокуси»), в которой материал шести официальных историй (включая не законченную еще в то время «Хронику трех императоров Японии» («Нихон сандай дзицуроку»)[62] располагался по темам и по значимости (с точки зрения правящих кругов) — на первом месте стояли боги (синтоистские), затем — император и т. д. Три свитка из 205 занимали генеалогические таблицы императорского дома [35].

«Хроника трех императоров Японии» [30], завершенная в 901 г. и охватывающая 859–887 гг., стала последней из шести регулярно составлявшихся историй китайского образца.

Но работа над официальными хрониками продолжалась. В середине X в., в частности, была написана «Новая национальная история» («Синкокуси»), которая, однако, не сохранилась, поэтому судить о ее характере не представляется возможным. Принципиальных изменений в понимании содержания официальной истории в X в. не произошло, но поиски новых форм, связанные с общими тенденциями развития культуры, по-видимому, продолжались. Такое предположение находит косвенное подтверждение при сопоставлении историографии и других областей духовной деятельности, в частности поэзии, которой тоже отводилась важная роль в управлении государством.

Развитие стихосложения на японском языке с последних десятилетий IX в. привело, в частности, к тому, что организационная деятельность в этой области была оформлена в 951 г. созданием учреждения, собиравшего японские стихи (Сэнвакасё). Одновременно была активизирована работа ранее созданного специального учреждения по составлению национальной истории (Сэнкокусксё).

Так или иначе, подготовленные лишь в середине ХII в. «Династийные анналы» («Хонтё сэйки»), продолжавшие «Хронику трех императоров Японии» и охватывавшие конец IX — середину XII в. [42], по форме отличались от предшествовавших историй: составитель «Династийных анналов» Фудзивара-но Митинори не только основывался на записях и дневниках секретарей Государственного совета, но и включал в «Династийные анналы» выдержки из дневников частных лиц почти без изменений и в хронологической последовательности.

Отмеченный выше рост значения филологии с начала IX в. был связан с развитием поэтического творчества — одной из важнейших духовных ценностей хэйанской знати. Поэзия не являлась единственным или основным занятием раннесредневековых стихотворцев — все они, как правило, служили в столице или губернаторствах. В первой половине IX в. особенно поощрялось сочинение стихов на китайском языке, требовавшее кроме таланта основательной языковой и литературной подготовки, умения проникнуть в смысл иероглифического образа, постичь его оттенки, подобрать контрастные значения. По инициативе императора, а затем — экс-императора Сага во втором-третьем десятилетиях IX в. были составлены три поэтические антологии на камбуне. В предисловии к первой из них — «В заоблачные дали» («Рёунсю», 814 г.) — один из составителей, губернатор провинции Мино — Оно-но Минэмори, процитировал слова вэйского императора Вэнь-ди (III в.) о важной роли литературного творчества в управлении государством. Именно эта идея лежала в основе поощрения поэзии. Она же дала заглавие третьей антологии — «Об управлении государством»(«Кэйкокусю») (827 г.).

Вторая антология — «Сборник изящной словесности» («Бунка сюрэйсю», 818 г.) — составлялась по образцу китайского «Литературного изборника» («Вэньсюань», VI в.), популярного в Японии с VII в. и в свое время оказавшего влияние на «Сборник множества стихов» («Манъёсю»). Стихи в антологии, как и в «Литературном изборнике», располагались по жанрово-тематическому принципу, и сам заголовок японского сборника был заимствован из предисловия составителя «Литературного изборника» принца династии Лян Сяо Туна (Лян Чжаомина), где слово «бунка» (кит. вэньхуа) употреблено в значении «изящная словесность» [23, с. 2].

Первые две антологии (814–818) сохранились полностью, третья — частично. Они включали стихи почти 200 авторов, написанные в 707–827 гг., среди последних было немало женщин. Стихотворения самого императора Сага могли бы составить отдельный сборник.

Кем были авторы этих произведений? Какое место в их жизни занимала поэзия? Приведем несколько примеров.

Один из главных составителей антологии «В заоблачные дали», Сугавара-но Киёкими, происходил из семьи губернского чиновника из рода Хадзи, фамилия же «Сугавара» происходила от названия деревни в провинции Ямато, где отец Киёкими владел домом. С детства под руководством отца Киёкими изучал конфуцианскую классику и китайские исторические труды, а затем, с 777 г., — историю и филологию в университете. В 804 г. он был послан в Чанъань в составе японской миссии, а после возвращения стал проректором университета, позднее был назначен вице-губернатором провинции Овари, вице-мэром Левой столицы (восточной части Хэйан), ректором университета, секретарем Государственного совета. Во время составления антологии Киёкими служил чиновником департамента церемоний и чинов, а в 818 г. стал «профессором» истории и литературы (мондзё хакасэ) [283, с. 188–191]. В этом назначении, несомненно, сыграла роль его творческая и редакторская деятельность.

Поощрение поэтов должностями было в Хэйан скорее исключением и в данном случае объяснялось склонностями императора Сага, в жизни которого поэзия занимала главное место. Довольно часто поэты и ученые попадали в опалу, посылались служить в дальние провинции, обвинялись в заговорщической деятельности — и не потому, что не угождали власти своими стихами и трудами. Напротив, хэйанская поэзия если не воспевала власть, то была к ней лояльна; для поэтов могла быть характерна печаль, тоска по ушедшему времени, но не критика сложившегося порядка или отдельных его носителей. В политике ценилось стремление угождать; ученостью пользовались, но ее боялись. Однако поэты и ученые, сами часть государственной машины, часть господствующего класса, служа этому классу, далеко не всегда были склонны раболепствовать перед вышестоящими. И если они мешали какому-либо политикану, их устраняли. Так было, например, с Сугавара-но Митидзанэ, сосланным в 901 г. на Кюсю из-за интриг министра Фудзивара-но Токихира.

Среди поэтесс, авторов стихов в антологии «Об управлении государством», была Утико, одна из многочисленных дочерей Сага, рано изучившая китайские памятники «Ши цзи» и «Хань шу», хорошо знакомая с литературой. В 818 г. Утико стала жрицей храма Камо. Весной 823 г. незадолго до отречения от трона, Сага посетил храм, чтобы провести там праздник любования цветущей сакурой. Было устроено поэтическое состязание. Стихи вообще в то время чаще всего писали во время праздников и банкетов. Сага дал тему — «весенние дни на горной земле». Семнадцатилетняя Утико сразу взяла кисть и написала стихотворение, в котором выразила радость по поводу посещения императором «горной земли» (резиденции жриц), где они проводят «весенние дни» — свою молодость. Сага присвоил Утико 3-й ранг и пожаловал 100 дворов в бенефиций [283, с. 197–199].

Известным поэтом, ранние стихи которого есть в сборнике «Об управлении государством», стал Оно-но Такамура, о судьбе которого рассказывается в «Хронике императора Японии Монтоку». В детстве вместе со своим отцом — упомянутым выше Минэмори — он жил в провинции Муцу, где Минэмори служил губернатором. После возвращения семьи в столицу Такамура занимался военной подготовкой — стрельбой из лука и верховой ездой. Узнав об этом, император Сага выразил неудовольствие такими склонностями сына поэта и заставил Такамура учиться в университете. В 836 г. последнего назначили помощником главы дипломатической миссии в Китай, но, поссорившись перед отплытием с послом, он выехать отказался. Разгневанный экс-император лишил его рангов и сослал в провинцию Сануки, где Такамура писал изящные стихи. В 841 г. ему вернули чины [29, с. 43].

Сочинялись в то время и стихи на японском языке, однако большинство произведений первой половины IX в. утеряно. Традиции японской поэзии в середине столетия стали возрождать нарские монахи. В 849 г. монахи храма Кофукудзи поднесли императору Ниммё, отмечавшему свое 40-летие, 40 буддийских статуй и 40 свитков стихотворных поздравлений [283, с. 287].

Толчком для развития поэзии на японском языке стали, безусловно, и поэтические состязания. Рубежом в развитии поэзии явилась антология на японском языке — «Сборник старых и новых японских стихотворении» («Кокин вакасю»), составленный в начале X в. и включавший 1100 стихотворений Арихара-но Нарихира, Оно-но Комати, Ки-но Цураюки, ряда императоров и других известных и неизвестных поэтов второй половины VIII — начала X в., в том числе провинциальных. Каждый из 20 свитков антологии посвящался определенной теме — временам года, любви и т. д.

Руководил всей работой Ки-но Цураюки, он же написал предисловие к сборнику [119], включавшему 120 его стихов. Глава одного из старых аристократических домов, оттесненных от власти домом Фудзивара, Цураюки занимал невысокие должности. Лишь в 930 г, его назначили губернатором провинции Тоса, после возвращения из которой он написал (под псевдонимом) известный «Дневник Тоса» («Тоса никки») [88, с. 58–72; 89], имеющий и литературную, и историографическую ценность. С 935 г. Цураюки в течение пяти лет безуспешно обращался к министрам с просьбой о предоставлении ему очередной должности, но лишь через пять лет его назначили начальником управления по иностранным делам и делам буддийских монахов (гэмбарё) в департаменте обрядов (дзибусё), а в 944 г. за год до смерти, Цураюки присвоили 5-й ранг [314].

Классическим типом хэианского поэта-аристократа японские исследователи считают Арихара-но Нарихира (825–880), внука императоров Хэидзэй (по отцу) и Камму (по матери). Как и другие, он был не профессиональным поэтом, а чиновником, увлекавшимся поэзией в частной жизни. В отличие от Цураюки он не подносил стихов императорам, а чаще посвящал их женщинам. Известно, что аристократы заполняли избыток свободного времени любовными похождениями, и Нарихира — типичный образец такого хэианского Дон-Жуана, изысканно-куртуазного и печального, через всю жизнь пронесшего память о любовных страданиях молодости: неразделенной любви к Фудзивара-но Такайко, выданной замуж за наследного принца Корэхито, и романа с жрицей храма Исэ. Была и другая причина разочарований Нарихира, женившегося по расчету на женщине из дома Ки, родственного императору Монтоку, и пережившего крушение надежд на возвышение [283, с. 280, 290–292, 294–295]. Но сильная сторона поэзии Нарихира (в «Сборник старых и новых японских стихотворений» включено 30 его стихов), определившая глубину эмоционального воздействия на читателя, как раз и заключена в том, что в стихах он выражал чувства, которые пережил сам:

Возросшая роль японской поэзии в жизни хэйанского аристократического общества выразилась в функциях упомянутого выше учреждения, собиравшего японские стихи. Здесь занимались написанием чтений иероглифов к антологии VIII в. — «Сборнику множества стихов». От длительного пользования свитками со стихами, чтения иероглифов, написанные азбукой, стерлись, и теперь требовалось их восстановить. Готовилась и новая поэтическая антология, составленная во второй половине X в., «Сборник позднее собранных японских стихов» («Госэн вакасю»). Составители антологии — Киевара-но Мотосукэ, Минамото-но Ситаго и другие (насицубо-но гонин)[64] — были поклонниками Ки-но Цураюки, но и как поэты, и как редакторы, по единодушному мнению исследователей, намного уступали поэтам второй половины IX — начала X в. Интерес к ранее созданному возобладал во второй половине X в. над интересом к творению нового [283, с. 465–466].

Китайские и японские стихи писались аристократами и в XI, и в XII вв. Вместе с тем с IX в. развивались новые жанры литературы — повесть и роман (моногатари), дневники (никки), продолжали составляться сборники легенд и предании (сэцува).

Повести X в. — стихотворные и прозаические — создавались в тесной связи с развитием живописи. Истоком многих повестей был фольклор. Народные легенды легли, например, в основу «Повести о старике Такэтори» («Такэтори моногатари») первого из известных произведений X в. в этом жанре. В повести рассказывается о старике Такэтори, нашедшем в зарослях бамбука принцессу Кагуя, руки которой добивались пять принцев. Повести в стихах, первоначально передававшиеся устно, в X в. стали изображаться в живописи, которой давалось объяснение и толкование. После этого записывался и издавался расширенный текст повести [201, с. 225–226]. Другим истоком повестей стала поэзия аристократов. В частности, на основе стихов Арихара-но Нарихира в X в. была создана «Повесть об Исэ» («Исэ моногатари») [15]. Образ молодого аристократа, бросившего политику и проводящего время в любви и развлечениях, — это портрет Нарихира. Позднее появились также записанные легенды о других известных поэтах и поэтессах — Оно-но Такамура, Оно-но Комати.

Высшим достижением хэйанской литературы стал, без сомнения, роман придворной дамы (нёбо) Мурасаки сикибу «Повесть о принце Гэндзи», написанный в начале XI в. [71]. Придворные дамы — дочери аристократов — должны были жить во дворце императрицы, знать иероглифы, уметь писать стихи, играть на музыкальных инструментах, иметь длинные волосы и поддерживать доброжелательные отношения с окружающими. В 54 частях «Повести о принце Гэндзи» живо описаны быт и нравы аристократии, чувства, увлечения, духовная жизнь.

Разновидностью моногатари стали также исторические повести. В середине XI в. была написана «Повесть о процветании» («Эйга моногатари»), охватывающая почти двухсотлетний период правления 15 императоров с конца IX в., но преимущественно посвященная расцвету дома Фудзивара в конце X — первых десятилетиях XI в. Это — первое произведение на историческую тему, написанное японской слоговой азбукой, тематически выходившее за рамки официальных императорских анналов и представлявшее как литературно-художественную, так и историографическую ценность [449].

С X в. создавались и литературные дневники, представлявшие собой, как подчеркивает В. Н. Горегляд, дневниково-мемуарную литературу [88, с. 334]. Это были законченные художественные произведения в отличие от многочисленных дневников аристократов, писавшихся на древнекитайском языке с VII в и выполнявших функции современных газет и памяток. Творческое наследие Мурасаки сикибу, о которой сказано выше, включало кроме «Повести о принце Гэндзи» стихи и дневник, написанный на японском языке в 1008–1010 гг. Мурасаки не только регистрировала в нем события, отмечала то, что видела и слышала, но и приводила их оценку придворными, излагала собственные впечатления.

Легенды, рассказы, предания (сэцува) к концу раннесредневекового периода претерпели заметную эволюцию. «Удивительные рассказы о дурном и хорошем, происходившем в Японском государстве («Нихонкоку гэмпо дзэнъаку рёики»), написанные на древнекитайском языке — камбуне в VIII в., основывались на произведениях китайской литературы, служивших не только моделью: из них была заимствована часть материала. Расцвет же прозы сэцува исследователи относят к XII–XIII вв. и связывают, в частности, с «Повестями о прошлом и настоящем» («Кондзяку моногатари») [164, с. 3]. Это произведение содержит более 1 тыс. буддииских и светских рассказов и легенд, отражающих многие явления социальной и культурной жизни раннефеодальной Японии и посвященных людям разных классов и возрастов, церемониям и молениям в храмах, «переселению» умерших в рай будды Амиды и т. д.

Одна из особенностей литературы XII в. состоит в том, что аристократия перестала быть ее единственным героем. В «Повестях о прошлом и настоящем» рассказывается о монахах и самураях, императорах и крестьянах. Отдельные описания жизни крестьян содержатся и в «Новых записях о комических представлениях» («Синсаругакки») — книге Фудзивара-но Акихира, ученого, жившего в конце XII в.

Переход от китайской поэзии к сочинению стихов на японском языке, издание антологий японской поэзии начиная с X в. и развитие повествовательной литературы намного расширили сферу изображаемого, в которую были включены и новые социальные объекты, и новые пространственные явления. Изолированный мир эмоций и чувств хэйанской аристократии, выраженный в изящной поэзии, чудесные легенды и поэтическая фантазия, невероятные приключения и скрупулезное описание быта — все эти элементы, наслаиваясь и расширяясь, формировали культурный слой раннесредневекового периода.

Хронологически и по содержанию динамике литературного процесса соответствовало раавитие хэйанской живописи.

Изобразительное искусство

В буддийском искусстве с IX в. стал распространяться новый стиль, связанный с деятельностью новых сект — Сингонсю и Тэндайсю. Начало его развитию положил основатель Сингонсю — монах Кукай, заказавший в Китае космогонические картины — мандала — и буддийскую скульптуру. Мандала, в частности, явилась классическим видом живописи Сингонсю. Первоначальный смысл этого термина — круглый алтарь. Мандала как произведение живописи [77] изображали в центре будду Дайнити (Махавайрочана), имевшего два лика: указывавшего истинный путь (Тайдзокай) и выражавшего разум (Конгокай) Дайнити окружался разными буддами и бодхисаттвами, за которыми располагались боги — защитники буддизма в четырех странах света (ситэнно) и подчиненные им военные божества (сёгун). Каждый из богов мог быть легко узнан по цвету тела и одежды, украшениям и оружию. Так, защитник Востока (Дзикокутэн) изображался с красным телом, гневным лицом, мечом в левой руке и различными украшениями. Защитник Запада (Комокутэи) — желтым, с панцирем и оружием. Дайнити изображался и выражающим оба лика одновременно. Самая старая из таких мандала, хранящихся в храмах горы Коясан — центра деятельности Сингонсю, относится к 1156 г. [353, с. 74; 417]. Под влиянием Сингонсю создавались и скульптурные изображения Дайнити, богов-защитников буддизма, бодхисаттв [290].

Однако мандала писались еще в танском стиле. Развитие японского стиля в буддийской живописи связано с появлением сюжета райгодзу изображения будды Амида, спускающегося в окружении бодхисаттв на землю, чтобы проводить в свой рай земных людей (саттв). Райгодзу стали создаваться с конца X в., вслед за распространением веры в буддийский рай. Одна из наиболее известных таких картин хранится на Койсан [353, с. 66–67]. Золотой будда Амида и нежно-розовые бодхисаттвы изображены мягкими, возвышенными, привлекательными, готовыми принять в чистый блистательный мир рая ищущих спасения. Границы рая резко очерчены, детали выписаны очень четко и одновременно сливаются в неразделимый образ мира, покоя и изысканности.

Светская живопись (сэдзокка) с японскими сюжетами появилась раньше буддийской — в 50-х годах IX в. Создатели произведений изобразительного искусства — скульпторы и живописцы в отличие от поэтов были профессионалами, чаше всего передававшими свое мастерство по наследству. Сводом законов «Тайхо рицурё» в VIII в. при императорской канцелярии (накацукасасё)[65] было учреждено управление изящные искусств (эси-но цукаса), куда кроме трех чиновников-руководителей входили четыре старших художника (эси), 60 художников (экакибэ), 16 подмастерьев и слуга. Пополнялось управление за счет объединений художников центральных провинций Ямасиро, Ямато, Кавати и др.

В VIII в. живописцы работали исключительно по заказу — писали картины на буддийские и светские сюжеты для двора, расписывали храмы. В начале IX в. управление было реорганизовано, а число художников сокращено в несколько раз. Храмы стали делать заказы без посредничества правительственных учреждений, придворные же художники в IX в. объединились в официальную организацию (эдокоро). Они находились на положении чиновников низших рангов.

Труд художников в раннесредневековой Японии был коллективным; в Хэйан существовало отчетливое разделение труда. Главный художник выполнял тушью эскиз картины (такого художника называли сумигаки, что буквально «означает «рисующий тушью») и определял цвета и оттенки для всех ее элементов. Его ассистенты (саисики эси) наносили краски, после чего главный художник вновь обозначал тушью основные линии и штрихи. Лицо обычно рисовал подмастерье (ницукуриварава), выполнявший также разные работы по указанию главного художника [202, ч. 1, гл. 3; 201, с. 217–218, 232].

Сюжеты танской живописи, распространенной в Японии в VIII–IX вв., имели сложную структуру, включавшую изображение скалистых гор, долин, рек, озер, строений, людей. Обязательным элементом танского сюжета было чудесное, сверхъестественное, религиозное. Типичным образцом живописи в китайском стиле являются миниатюры на музыкальных инструментах, хранящихся в императорском хранилище драгоценностей Сесоин (Нара), а из больших полотен — «Горный дух». Прежде это полотно находилось в Зале Сутры лотоса (Хокэдо) храма Тодай-дзи, а сейчас хранится в Бостонском музее изобразительных искусств под названием «Основная мандала Зала Сутры лотоса». В Японии были известны и китайские повести на разговорном языке, изображенные в живописи и графике (хэмбун).

Параллельно с танскими стали появляться картины с японским сюжетом — яматоэ; как подчеркивает Акияма Тэрукадзу, в Хэйан этот термин употреблялся как антоним караэ — картин с китайским сюжетом. Японская светская живопись IX в. ограничивалась главным образом росписью ширм, вееров, створок раздвижных дверей. В конце IX в. появилась также живопись в свитках (эмакимоно). И на ширмах, и на свитках писались также стихи, по сути дела, здесь искусство каллиграфии, живопись и поэзия соединялись ([202, ч.1, гл.1; 201, с. 220–223]; см. также [284; 300, с. 22–34]).

Произведений японской светской живописи IX — первой половины XI в. почти не сохранилось; о развитии японского сюжета в живописи судят обычно по отдельным упоминаниям в литературе. Самый ранний пример относится к 50-м годам IX в. В частности, в «Сборнике старых и новых японских стихотворений» есть стихотворение, в котором говорится о любовании картиной на ширме, где водопад был изображен так искусно, что зритель слышал звук падающей воды. Но если этот пример вызывает расхождения во мнениях специалистов, поскольку водопад мог быть изображен и на картине с китайским сюжетом, то следующее стихотворение, в котором говорится о багряных листьях клена на реке, задержанных бамбуком [48, с. 271], навеяно, бесспорно, японским сюжетом картины на ширме, принадлежавшей Фудзивара-но Такайко и написанной в 70-х годах [267]: любование багряным кленом было обычаем японской знати. В X в. одновременно с развитием литературного жанра повести стали создаваться повести в живописи (моногатариэ), чаще всего писавшиеся на свитках (эмаки) и служившие не только для иллюстрации, но и для передачи обстановки описываемого. Художник и писатель часто работали вместе, одновременно создавая картины и текст.

Первые из сохранившихся произведений светской живописи на японский сюжет относятся ко второй половине XI в. В 1053 г. в храме Бёдоин был построен зал Хоодо[66], на стенах и дверях которого изображен рай будды Амида. Роспись включает буддийские и светские сюжеты. К последним относятся изображения японской природы — четырех сезонов на четырех дверях (как и на ширмах) — и японских обычаев. Ширина росписи — 3 м, высота — 4 м, но нижняя треть ее почти полностью стерлась. На картинах можно проследить некоторое влияние танской традиции — резкие формы небольших скал и утесов, — но в целом преобладают уже округлые линии холмов, заметно отличающиеся от изображения горных утесов и глубоких долин в танской живописи. Техника живописи также отлична от китайской: для передачи объемности почти не использованы штрихи, выполнявшиеся особой тонкой кистью. Объемность гор, ощущение расстояния, воздуха в отличие от танской живописи создается не множеством тончайших штрихов, а сочетанием очертаний и цветовыми эффектами — густотой красок, плавным переходом от светлых тонов к мглистым [201, с. 233–234].

Наряду с повестями в живописи X–XI вв. создавались картины с пояснительным текстом (этоки), состоявшие из ряда взаимосвязанных сцен и чаще всего использовавшиеся для объяснения верующим содержания буддийских сутр, легенд, биографий монахов. Для этих картин применялись как легко переносимые свитки, так и большие настенные полотна [253] К числу таких произведений относится «Биография принца Сётоку в живописи» («Сётоку тайси эдэн»), написанная, по данным документов храма Хорюдзи, в 1069 г. Хата-но Титэй в самом храме, а ныне хранящаяся в Токийском государственном музее в виде пятистворчатой ширмы. Высота картины — 1,76 м, ширина створок — 2,7–2, 9 м, общая ширина — 13,6 м; она включает около 60 сцен, к каждой из которых прикреплен пояснительный текст на цветной бумаге. Жизнь Сётоку описана в обычаях XI в.: изображены события во дворце, проповеди в буддийских храмах, сражения, аристократы, крестьяне. С XIV в картина неоднократно реставрировалась [201, с. 239–241].

В XII в. увеличилось число картин в свитках. В произведениях первой половины XII в. получила заметное развитие техника живописи, наметившаяся в X–XI вв. Работы художников, творивших в 50–70-х годах XII в., существенно отличаются и резко возросшим интересом ко всему чудесному, легендарному, необыкновенному.

К произведениям изобразительного искусства относят также «Собрание тридцати шести» («Сандзюроку дзинсю») — стихи 36 поэтов, написанные на 39 отдельных листах, 32 из которых хранятся в киотоском храме Ниси Хонгандзи. Их переписывали 20 придворных каллиграфов во втором десятилетии XII в. По мнению специалистов, это были стихи не столько для чтения, сколько для любования: привлекает внимание не только изящество каллиграфического исполнения, но и художественная техника. Текст написан золотой, серебряной и синей краской; использовалась китайская и японская бумага, некоторые листы составлялись из цветной бумаги разных оттенков; в верхней, средней или нижней части листа имеется рисунок [201, с. 243–244].

«Собрание тридцати шести» создавалось группой соревнующихся каллиграфов, что являлось одной из особенностей искусства XII в. Таким же способом писались «Свитки к Повести о принце Гэндзи» («Гэндзи моногатари эмаки») в третьем десятилетии XII в. Сохранилась лишь часть произведения: 19 сцен с полным текстом, 6 — с неполным, один — без картины. Находятся они в Музее изящных искусств Гото и в Рэймэйкай.

Акияма Тэрукадзу установил, что для создания свитков 54 главы повести были разделены на 10 частей, распределенных между пятью аристократами. Каждый из них выбрал по одной-две, максимум — три, сцены из доставшихся ему глав и поручил нарисовать их художнику, который ему нравился; отрывки из текста также поручили написать известным каллиграфам. Поэтому в один свиток входило 8–9 сцен из 4–5 глав [202, ч. 2, гл. 5–6].

Стиль свитков, писавшихся разными художниками, различен. На одной из сохранившихся сцен изображен осенний пейзаж, действие всех остальных происходит в глубине дома либо в углу комнаты, обращенной к саду. Поэтому, чтобы предоставить достаточное пространство для действия, авторы «срезали» крышу； лица изображали анфас, в профиль либо со стороны затылка. Глаза нарисованы тушью, множеством тонких линий, сливающихся в одну, нос — в виде буквы «ку» хираганы (тупого угла), рот обозначен красной точкой. Лица знати типизированы, лишены индивидуальности — по мнению исследователей, для того, чтобы зритель-аристократ мог вложить в героев романа свои чувства и увидеть на картине самого себя. Размер сцен, за небольшим исключением, одинаков: высота — около 21 см, ширина — 48,5 см (шесть картин имеют ширину около 39 см) ([214; 201, с. 246–248]; анализ отдельных сцен см. [72, с. 47–56]).

В 1157–1179 гг. было написано 60 свитков «Ежегодных церемоний и праздников») («Нэнтю гёдзи эмаки»); сохранились копии лишь третьей части этого произведения, ведущую роль в создании которого сыграл придворный художник Токива-но Мицунага. Сопоставление изображения церемоний при дворе, праздников в доме Фудзивара, буддийских проповедей с их описанием в литературе позволяет сделать вывод о высокой точности передачи содержания; живыми и выразительными являются портреты горожан.

Мицунага же был автором сохранившегося в оригинале «Сказания о старшем докладчике Государственного совета Бан» («Бан дайнагон эси») в трех свитках (частная коллекция дома Сакаи). «Сказание» посвящено событиям, связанным с пожаром внутренних ворот императорского городка Отэммон в 866 г. и интригами Фудзивара против дома Отомо, оттесненного от власти. Придворные, чиновники, воины показаны динамично, в действии; цветовая гамма и контуры, выполненные тушью, имеют много сходства со свитками «Повести о принце Гэндзи».

Особенностью живописи XII в., как и легенд, преданий — литературы сэцува, стало участившееся изображение киотоских горожан, воинов, крестьян. На свитках и веерах вместе с аристократами появились теперь их слуги; изображались лавочники, покупатели, выбирающие рыбу, прохожие, несущие на голове купленный товар. Зритель легко мог узнать торговку, служанку не только по простой одежде из грубой ткани или деревянным сандалиям — гэта, надетым на босу ногу, но и по коротким, до плеч, волосам, разительно отличавшимся от длинных, струившихся вдоль тела волос аристократок. Крестьяне часто изображались босыми или в гэта. Черты лиц крестьян и простых горожан — резкие, порой — грубые, в то время как лица аристократов хотя и лишены индивидуальности, но очерчены плавными, округлыми линиями, а закрытые глаза выражают томность. В лицах же крестьян заметна усталость; переданы эмоции — гнев, страх, возбуждение.

Новые тенденции в развитии живописи — изображение народа, а также чудес, юмор — воплотились в одном из наиболее известных произведений 70-х годов XII в., «Легенды горы Сиги» («Сигисан энги эмаки»), посвященном трем удивительным сказаниям о деятельности буддийского монаха из горного храма на границе провинций Ямато и Кавати (начало X в.). Здесь показаны и массы людей, возбужденных, удивленных, испуганных чудом, волшебством, и жанровые сцены — женщина с детьми, увидевшая в окно лающих собак; мужчина, высунувшийся из окна и грозящий собакам палкой. Искусство работы кистью достигло здесь высокого уровня — как в изображении людей, написанных броско, крупным планом, так и в контурах гор и долин [363; 201, с. 249–251: 266; 72, с. 61–72].

Эволюция светской живописи, соответствовавшая эволюции художественной литературы и протекавшая в тесной связи с ней, в целом выразилась в том, что произведения на японский сюжет, распространившиеся к X в., в XII в. стали зрелыми и с точки зрения мастерства художников, и в плане отображения действительности. Тем самым были созданы предпосылки последующего развития японского изобразительного искусства.