Замятин Евгений

Печатается по: Замятин Е. Соч. Т. 3.

Мюнхен, 1986, С. 334–347 (Публикация В. Троицкого).

Ранее текст был опубликован в сб. «Память», кн. 5, С. 287–309.

В шуточной форме Замятин в этом сочинении передает историю одного из самых известных издательств, организованных после революции. Договор о создании издательства был подписан наркомом просвещения РСФСР А. В. Луначарским и Горьким — представителем литературно-издательской группы (Горький, З. П. Гржебин, И. П. Ладыжников, А. Н. Тихонов) 4 сентября 1918 г.

В распоряжение издательства была передана типография газеты «Копейка», Горький стал заведующим издательством и комиссаром типографии.

Планы издательства были грандиозными. Только в первые три года намечалось издание 800 томов основной серии и 2000 брошюр народной серии (для массового читателя). А весной 1919 года планы разрослись до гигантских размеров. Было принято решение издать все шедевры не только западных, но и восточных литератур. Основная серия увеличилась до 1500 томов. Подсобная библиотека, организованная при издательстве, включала 70 тысяч книг. Была открыта школа переводчиков. На четырех языках вышли роскошные каталоги «Всемирной литературы», которые были разосланы в разные страны.

В качестве переводчиков и экспертов были привлечены самые известные ученые, поэты, критики, прозаики. Рядом с маститыми работали и молодые талантливые литераторы.

Работа в издательстве не только позволила многим сотрудникам раскрыть новые грани своего таланта, но и просто-напросто выжить в трудные голодные и холодные годы после революции. По сути дела, здесь был собран весь цвет русской литературы того времени. Многие оставили о той поре воспоминания.

К сожалению, великим планам не суждено было осуществиться.

К концу 1920 года из сотен книг, переведенных, откомментированных, снабженных предисловиями, отредактированных (объемом более 6000 печ. листов), вышли в свет лишь 53 книги и брошюры общим объемом 476 печатных листов. А за весь 1921 год не вышло ни одной книги, хотя подготовленные рукописи продолжали поступать.

Планы оказались нереальными. Экономическое положение страны было тяжелым, все еще шла гражданская война, был дефицит бумаги, нехватка продуктов питания, всеобщая нищета — все это не способствовало развитию книжного рынка. Но, помимо веских экономических причин, существовали и идеологические. Издательство постоянно конфликтовало с Госиздатом РСФСР, которому формально должно было подчиняться, из-за расхождений в оценке содержания и направленности ряда изданий. Отъезд Горького за границу осенью 1921 года усилил эту конфронтацию.

Некоторое оживление в деятельности издательства после введения НЭПа все же его не спасло. В декабре 1924 года оно закрылось.

Замятин написал шуточную историю издательства, поэтому не касался событий по-настоящему трагических для него: в 1920 году умер один из активнейших сотрудников — литературовед, критик, историк литературы Федор Дмитриевич Батюшков (1857–1920), а вслед за ним в августе 1921 года умрет А. А. Блок и в том же месяце будет расстрелян — Н. С. Гумилев.

В своей истории Замятин упоминает многих лиц. Некоторые пояснения к ним посчитал нужным сообщить публикатор В. Троицкий. С сокращением приведем эти сведения.

Зиновий — Гржебин Зиновий Исаевич (1869–1929), художник и издатель. До лета 1919 г. заведовал техническим отделом издательства и отвечал за коммерческую деятельность. Организовав собственное «Издательство З. И. Гржебина» в 1919 г., он выехал в 1921 г. за границу, где осуществил многие планы по изданию русской литературы. Выпустил несколько книг Замятина.

Август, Максим — Максим Горький, инициатор создания издательства. Благодаря дружеским связям с Лениным и другими вождями смог добиться для издательства и его сотрудников материальной поддержки государства. Отошел от руководства издательством задолго до своего отъезда за границу.

Корний — Корней Иванович Чуковский (настоящее имя Николай: Васильевич Корнейчуков (1882–1969) — к моменту создания издательства известный критик и переводчик, входил в Коллегию экспертов, ведал изданием англо-американской литературы.

Цезарь Тихон — Александр Николаевич Тихонов (1880–1956), по образованию горный инженер, друг Горького, с 1915 г. его помощник в издательских делах (редактор-издатель журнала «Летопись» и газеты «Новая жизнь», владелец издательства «Парус», заведующий редакцией «Всемирной литературы»). После закрытия издательства был редактором альманахов «Круг», издательств «Федерация» и серий «История фабрик и заводов», «Жизнь замечательных людей» и др.

Браун — Федор Александрович Браун (1862–1942), профессор Петербургского университета с 1900 г. филолог-германист. В Коллегии экспертов руководил немецким отделом (вместе с А. Блоком). В 1920 г. выехал в командировку в Германию, оставшись там, с 1923 г. стал профессором Лейпцигского университета.

Левин-сон, сын Левия — Андрей Яковлевич Левинсон (1887–1933) — критик, знаток балета. Вместе с Н. Гумилевым вел отдел французской литературы. В начале 1921 г. уехал за границу. Порвал с Советской Россией и резко нападал на Горького.

«Зачатый под виноградной лозой» — Григорий Леонидович Лозинский (1889–1942) — переводчик, литературовед: ведал испанской и португальской литературой в Коллегии экспертов. После отъезда за границу его место в коллегии занял брат, Михаил Леонидович Лозинский, поэт и переводчик.

Сильверсван, он же Серебряный Лебедь — Борис Павлович Сильверсван (1883–1934), филолог, скандинавист, член Коллегии экспертов не ранее, чем с начала сентября 1921 г. К этому времени относится его знакомство с будущей женой, секретарем издательства Евдокией Петровной Струковой (Прекрасная Евдокия).

Василий — Василий Михайлович Алексеев (1881–1951), филолог-китаист, профессор Петроградского университета с 1918 г., член-корр. РАН с 1922 академик с 1929 г. Член Восточной коллегии экспертов с 1919 г.

Иоаким бен-Леви — Аким Львович Волынский (Хаим Лейбович Флексер) (1863–1926) — критик, литературовед, искусствовед, страстный балетоман, руководитель Школы классического балета («Хореографического техникума»), В Коллегии экспертов вел отдел итальянской литературы. Псевдоним намекает на то, что Волынский в своих статьях и докладах часто преувеличивал роль иудаизма в мировой культуре.

Брауд — Евгений Максимович Браудо (1882–1939), критик, музыковед. Вошел в Коллегию экспертов во второй половине 1919 г. После отъезда Ф. А. Брауна и смерти А. А. Блока руководил отделом немецкой литературы. Автор многих вступительных статей к книгам, выпускаемым «Всемирной литературой» (бытовала даже шутка о специальном приборе для написания вступительных статей — браудографе).

Эвгенес — сам автор, Замятин, член Коллегии экспертов, руководил вместе с Чуковским изданием англо-американской литературы и Литературной студией при издательстве.

Игнотус — Игнатий Юлианович Крачковский (1883–1951), арабист, член Восточной Коллегии экспертов с апреля 1919 г. С. 1921 г. академик РАН.

Лукуллов друг Павел, именуемый также Елисеем — Павел Елисеевич Щеголев, историк и пушкинист. В издательстве подрабатывал как редактор. В историю попал благодаря своей солидной комплекции, являвшейся предметом постоянных шуток.

Пророк Божий Иона — Илья Ионович Ионов (Бернштейн, 1887–1942), старый большевик, руководивший издательским делом в Петрограде в первое десятилетие советской власти. По характеристике Чуковского, «сварливый, бездарный и вздорный маньяк» (Чуковский К. Современники. М. 1967, с. 433); брат З. И. Лилиной — первой жены Зиновьева.

Фидея (верная) — Вера Александровна Сутугина-Кюнер (1892–1969). работала в издательстве с момента его основания, сначала техническим сотрудником (подсчитывала строчки для оплаты поэтических переводов), затем — после отъезда Е. П. Струковой — стала секретарем редакции. После закрытия «Всемирной литературы» была переведена в ГИЗ. где работала до 1931. г. В 1935 г. была выслана из Ленинграда. Жила в г. Данилове Ярославской области, затем в Куйбышеве и в Сенгилсе Ульяновской области. В Ленинград вернулась после 1956 г. Пробовала писать воспоминания об издательстве и о поэте В. А. Зоргенфрее, с которым была очень дружна, но не закончила эту работу. В 1960-х гг. она перепечатала сохранившиеся у нее образцы шуточной литературы издательства и один экземпляр подарила писательнице Р. Зерновой. От нее эти тексты попали к публикатору. Возможно, при перепечатке были допущены опечатки, исправить которые не представляется возможным.

Часть первая

Подобно многим царствам, Всемирная Литература возникла среди воинственных кликов, и дыма пожарищ, и мечного звона в дни, когда пред силою железа склонились многие могущественные властители[42]. Один из них, именем Зиновий, первым принес жертву богам завоевателей. после чего тотчас был поставлен ведать сокровищницей Августа Максима, но жертва его, как мы впоследствии узнаем, была не от сердца, и в душе своей он затаил месть.

Август Максим заложил основание царству на Невском, 64, и первый год его правления был явно благословлен богами. Из окрестных пустынь ежедневно притекали многочисленные караваны переводчиков и, раскинув пестрые шатры, торговали плодами своих земель, получая по 250 бумажных сиклей за лист, чего в те древние и изобильные времена с избытком хватало на приобретение одного фунта хлеба. Влекомые слухами об изобилии, стекались во множестве ученые мужи из готских, франкских, халдейских, вавилонских, индийских, египетских и иных стран[43].

Два юных менестреля, оставив тлетворный обычай писания стихов о прекрасных дамах[44], ежедневно составляли азбуки для просвещения покоренных Августом диких племен. Два корифея Дионисовых плясок[45], забыв о жертвах неистовому и прекрасному богу, явились во дворец Августа, смущая ученых мужей видом украшенных виноградными листьями тирсов. И наконец, пришел человек из страны, где удивленный чужеземец видит у граждан не языки, но смертоносные змеиные жала, что составляет там гордость равно старцев и юношей. Человек этот, именем Корний, пришедши на Невский, 64, знаком показал, что желает принести жало в жертву богам, после чего всенародно изъято у него было жало, а в уста ему вложен был язык некоего благостного и доброго старца.

Так в первый год правления Августа Максима процветала земля Всемирной Литературы, добродетель и любовь к отечеству была велика, поля и жены равно плодородны.

Но уже три бледные Сестры, прядущие нити человеческих судеб, усталые, задремали, перепутались нити, и над благодатной страной нависла туча нежданных и ужасных событий. Первым же из них была жестокая месть сказанного выше Зиновия.

Был великий и светлый день: исполнилось 50 лет Августу Максиму, и все племена Всемирной Литературы, многоголосые и разноязычные, как весенний лес, собрались на Невском, 64, дабы оказать Августу надлежащие почести. Весь день звонили медные языки колоколов и людей. Мужи, жены и дети длинной чередой подходили и возлагали цветы и ветви у подножия статуи Августа и подносили ему для благословения младенцев обоего пола, и в золотых кадильницах курили ему фимиам. От синих благовонных дымов многие лишались сознания[46], но и лишенные сознания продолжали говорить, так что никому не заметно было странное действие этих волшебных курений, и никто не видел, как из-под тоги вынимал Зиновий исписанные арабскими цифрами кусочки папируса и клал их в кадильницы.

Когда же настало утро и дыхание розовоперстой Эос прогнало дым, то все изумленно увидели незнакомые стены, шкафы и диваны и спрашивали друг друга: — «Где мы?» — и опоясанный мечом привратник Михаил отвечал: «На Моховой, 36». С воплями и рыданиями бросились на Невский, 64, но здесь в дверях встречал их Зиновий и, зло торжествуя, спрашивал: «Вам кого? Здесь издательство Гржебина». И с ужасом узнавали, что силою чар и волшебных курений пленен Август Максим[47].

С того дня уже не видели больше Августа Максима во Всемирной Литературе, и власть принял некий юноша, 35 лет или более, именем Тихон. Правление этого нового цезаря было обильно многими происшествиями и бедами. Юноша этот рожден был под знаком Скорпия, о рожденных же под Скорпием[48] так сказано в гороскопе Брюса: «Сей есть природы и естества Скорпия, студен и мокр, наклонения же Марса, сирень непрестанен и немирен, тело свое украшать охотник, и помышления его к великой любви жен, но не весьма плодороден; счастье имеет купить и продавать; смерть же его будет от дьявольского привидения или от деяний женских».

Под темным знаком Скорпия — скорби и скудости — текла жизнь на Моховой, 36, и происходили многие вещие знамения. Когда заседали мужи Совета, внезапно погасали светильники как бы от ветра. Каждый пятый день недели неведомая, в черных вретищах, женщина неслышными шагами проходила сквозь закрытые двери — и за нею, так же неслышно, священное и зловещее животное египтян — кошка. И, подъятые невидимой рукой, на глазах у всех исчезали папирусы и книги.

Вслед за знамениями и видениями явилась болезнь, дотоле неведомая и получившая теперь название Дельфской, по имени оракула в Дельфах. Пораженные этой болезнью мужи Совета истекали словами[49], как истекает кровью воин, насквозь пронзенный звонко летящей стрелою. А затем начался голод и мор, и опустели сокровищницы цезаря, несчастно рожденного под знаком Скорпия. Женщины из племени переводчиков толпами приходили к цезарю Тихону и протягивали к нему младенцев, рожденных в изобильные времена Августа Максима, и, раздирая на себе одежды, обнажали перед Тихоном иссохшие груди и требовали денег. Он же платил им по 25 000 бумажных сиклей за лист, но даже и одного фунта хлеба нельзя было купить на них, ибо были там обозначены письмена кушитские, хамитские и иудейские, и, опасаясь наказания от подлинных богов за нечестие, никто не хотел брать этих сиклей и менять их на хлеб[50].

И вот однажды ночью проходил Тихон между освещенных зеленым серпом Дианы и молчаливых стен, когда из зеленого сумрака вышли, подобно дочерям Горгоны, переводчицы и потребовали не языческих, но истинных денег. С привычной твердостью цезарь отвечал им: «Завтра», — и тогда переводчицы кинулись на него и, ударяя его железными посохами нещадно, переломили ему ногу. И лишь наутро Тихон был поднят шедшими к источнику за водой и перенесен во дворец. Но о происшедшем цезарь строго запретил разглашать, и лишь немногие знали, как сломана была его нога. Народу же сказано было, что сломал ногу цезарь, упав с колесницы.

После этого происшествия началось запустение и уныние и еще больше скудость во всем. Охладел пепел перед алтарями богов, в портиках храмов пауки невозбранно плели паутину, и лишь в храме Весты, как прежде, пылал ярко огонь, рачительно блюдимый Евдокией, верной служительницей Богини.

Тем временем смятение и страх вошли даже в защищенные железной мудростью сердца мужей Совета. И вот один из них, именем Браун, что значит темный или коричневый, явился к цезарю Тихону и сказал ему так: «Скудость в нашей земле, проклятой от богов, и вся жизнь наша под знаком Скорпия. Дай мне сиклей, и привезу тебе товаров из Готских стран». И, облобызав, отпустил его Тихон. И каждый вечер, когда Феб окрашивал кровью своей весь запад, восходил Тихон на стены, и с ним истомленные жены и мужи, и все, приложив ладони к глазам, смотрели с надеждой вдаль: не заклубится ли пыль под копытами коней, везущих Брауна из Готской страны, но по-прежнему дорога была желта и пустынна.

Тогда пришел к Тихону другой муж Совета, именем Левин-сон, что значит из великого колена Левия, и сказал Тихону: «Нет прощенья Брауну. Дай мне сиклей, и я поеду в Готские страны, чтобы привезти оттуда товаров и Брауна, заковав его в железа». И, облобызав, отпустил его Тихон[51]. И каждый вечер, когда из желтых становились розовыми камни на стенах, все восходили и с надеждою смотрели вдаль, но никого не было видно.

Тогда пришел к Тихону третий муж Совета, о котором знали, что зачат он был под виноградною лозой, и сказал Тихону, что поедет в Готские земли и привезет товаров, и Брауна, и сына Левия, надев на них цепи. Облобызав, отпустил его Тихон. Но и этот, подобно двум прочим, не вернулся, прельщенный мерзкою красотою готских жен. Узнав о том. Август Максим, преодолев силу волхвований Зиновия, сам пришел к Тихону и сказал ему так:

— Нехорошо. Я поеду в Готские земли и привезу в оковах Брауна, и сына Левия. и зачатого под виноградною лозою, и товаров.

И, уехав, также не вернулся, прельщенный готскими женами.

Тогда, скорбный и томный, как дерево с почерневшей от ледяного Борея листвой, пришел Тихон в храм Весты. где по-прежнему ярко пылал огонь, поддерживаемый верной Евдокией. И, низко поклонившись, сказал ей цезарь:

— Ты одна неизменна, — и щедро вознаградил ее.

И одному из немногих оставшихся мужей Совета сказал:

— И ты неизменен, да будет благословенно имя твое. Серебряный Лебедь, — ибо имя его было Сильверсван, что значит Серебряный Лебедь.

Серебряный Лебедь отвечал Тихону:

— Так, цезарь, неизменен я, как серебро, и чисты мои помыслы, как лебединые крылья. Мне верь. Дай мне сиклей, и я привезу от готов Брауна, и сына Левия, и зачатого под лозой, и Августа Максима. И клянусь: завтра утром увидишь меня здесь — и их со мною.

И, облобызав, с спокойным сердцем отпустил его Тихон, и с спокойным сердцем пришел утром на Моховую, 36. Но, входя, почувствовал: зимним холодом повеяло на него. И увидел: покрытый пеплом алтарь строгой Весты, и лежит на полу развязанный пояс, и узнал Тихон пояс Евдокии. и спросил:

— Что значит это? И где Евдокия?

Отвечали ему с рыданием и воплем:

— Ночью сегодня Сильверсван и с ним тридцать всадников ворвались в храм Весты, и Сильверсван, связав нас, похитил прекрасную Евдокию.

И затворился Тихон, и пробыл у себя весь день и всю ночь, и никто не видал его. Когда же вышел, то был он уже не юноша, но зрелый годами муж, и так сказал народу:

— Храните мудрость мужей и целомудрие жен. Мне же внушено богами самому пойти в Готские земли и, разрушив чары готских жен, привезти назад Брауна, сына Левия, и зачатого под лозой, и Августа Максима, и Серебряного Лебедя, и прелестную Евдокию.

Народ же и мужи Совета растерзали на себе одежды и восклицали: «Горе нам. Горе», — ибо знали, под Скорпием рожден Тихон, и суждено ему погибнуть от деяний женских, и не было случая, чтобы изрек ложь гороскоп Брюса. И каждый вечер восходили на стены и смотрели вдаль, но желта была даль и пустынна, и не вернулся Тихон, опутанный золотыми сетями, ибо как бы из золота волосы у готских жен.

Как младенец привычным ртом припадает к материнской груди, хотя бы и не было в ней молока, так и мужи Совета, лишившись цезарей, все же заседали привычно в опустелых чертогах на Моховой, 36, хотя не было здесь ни продажи, ни купли, и не оглашались стены пестрым, разноязычным говором переводчиков. И в эти последние дни восстал среди мужей Совета один, именем Василий, что значит Цезарь или Князь, ибо был он, как обнаружилось позже, князем многих китайских и иных племен. И, наущенный восточными демонами, стал этот муж проповедовать некий новый язык, соблазняя всех вместо Теккерей говорить Сакры, вместо Соути — Сазы, вместо Перси — Песы, вместо Бернэй — Бены[52]. И в простоте все многократно повторяли за ним эти страшные слова, не ведая, что это имена подчиненных ему китайских и иных племен, сильных чернокнижием и волхвованием, и одним лишь словом обращающих дев в жен и производящих смертельный смех и великие неистовства.

И вот, призванные силой заклинания, в белый и тихий вечер 25-го декабря Моховую, 36 несметными полчищами осадили Сакры и Сазы, Шанзы и Песы, Бены, Серапионы[53], хвостатые и пестрые, иные о трех ногах, иные с четырьмя глазами, иные в звериных шкурах, иные же почти без одежд, и ворвались в священные стены, и разрушили установленный богами порядок шкафов и стульев, и началась варварская музыка, и скаканье, и бесовские игры, и мужи Совета, забыв о чадах и о всех постигших отечество бедах, искали забвения в вине и в объятиях чужеземных женщин.

Так кончился третий год в землях Всемирной Литературы. Четвертый же начинается сегодня, и чем он кончится — ведано лишь троим бледным Сестрам, управляющим судьбами людей, и царств, и самих Богов.

Часть вторая

Те времена, о каких мне ныне должно повествовать вам, — времена изобилия, но равно и времена сатанинской волшбы, восстания лжепророков, великих бедствий и знамений небывалых. И как некогда великий Равви изгнал торгующих из храма, так теперь, в отмщение, торгующие изгнали его из храмов[54], разнося звон бумажных сиклей и неистовый шум торговли всюду — даже в тихую доселе обитель Всемирной Литературы.

Народами же Всемирной Литературы продолжал тогда править цезарь Тихон из рода финикийских купцов, отчего ум его был остр в торговых делах. А старейшим в Совете был мудрый Иоаким бен-Леви, деливший свою жизнь поровну между изучением священных книг и созерцанием танцев прекрасных дев из Бактры, Дакии, Вавилона и Шебы. Ибо от круговращения — учил он, — подобного круговращению семи небесных сфер, и дух, вращаясь, дионисийски возносится к небу. И еще так говорил он: «Когда взираешь на плавные приседания танцующей девы, то ощущаешь ясно, как по хребту струится ток некоего драгоценного растительного масла»[55].

Изречение это запало в финикийскую душу цезаря Тихона, и он, никому не сказав, в непрестанных заботах о Всемирной Литературе умыслил некоторую хитрость.

Подкупив рабыню в Яслях Искусства[56], как прозывался дом Иоакима бен-Леви, цезарь Тихон проник в его спальню. Здесь он совлек с себя одежду, прикрепил крылья к ногам и, как надлежало, фиговый лист — занял на пьедестале место Меркурия, ибо он был во многом сходен с предприимчивым богом.

И вот в таинственный час, когда Диана возносит в небо холодный, как ее сердце, серебряный щит, — дверь заскрипела, и бледный, изнеможенный великим зрелищем танцев — вошел мудрый Иоаким, неся в руках некий сверток, обернутый темной тканью. Не дыша ждал цезарь Тихон, что произойдет дальше, и глазам его представилось зрелище поразительное. Иоаким бен-Леви осторожно развернул ткань и вынул оттуда прозрачную хрустальную амфору, полную драгоценным растительным маслом. Затем, перейдя с амфорой к ложу, он откинул исписанное письменами покрывало — и внизу, под ложем, цезарь Тихон узрел сокровищницу мудрого Иоакима: целые ряды сверкающих от огня амфор. Цезарь Тихон, забыв, что он Меркурий, с своего пьедестала воскликнул: «Иоаким, Иоаким! Отныне я знаю источник твоих богатств».

Устрашенный тем, что дотоле безмолвная заговорила статуя бога, — Иоаким бен-Леви поспешно скрылся. А цезарь, поставив на место статую и захватив с собой сколько мог амфор драгоценного масла, вернулся к себе во дворец на Моховую.

С того именно дня началось изобилие во Всемирной Литературе. Продав часть масла Иоакима бен-Леви, цезарь Тихон купил хлеба, одежды, обуви, геркулеса — ив летние, напитанные болотистой пылью и тишиной вечера Моховая оглашалась звонким ржанием нагруженных онагров и веселыми разноязычными песнями народов Всемирной Литературы. Тем же драгоценным маслом цезарь Тихон умащал дотоле непреклонных властителей страны Госиздата, где, как известно, среди людей и подобно людям разнообразные деревья ходят, живут и говорят, осеняя всех тенью. Так установлена была мирная торговля даже с этими, обитающими среди скал, воинственными племенами.

Но не от труда и благочестия, а от волшбы Иоакима бен-Леви и коварства цезаря Тихона произошло это богатство, и вскоре обнаружилось, кто невидимо управлял как описанным, так равно и всеми следующими происшествиями.

Был вечер. Солнце, умирая, закрыло лик свой пурпурной тогой, как некогда Гай Юлий — чтобы не видеть кинжал предателя Брута. В обагренном солнечной кровью покое заседали мужи Совета. И вот встал один из них, по воле Рока носивший имя, подобно звучащее имени Брута — Брауд он звался, — и сказал им:

— Благородные мужи. Благо отечества прежде всего. Я и мой друг Амадеус Гофман — предлагаем вместо драгоценного, но неизвестным путем добываемого масла — изготовить и продавать эликсир сатаны.

Как неразумная птица не может раскрыть ореховой скорлупы и вынуть ядро, так ослепленные богами мужи Совета не могли снять скорлупы с этих слов нового Брута и увидеть то ужасное, что было внутри, но лишь неразумно состязались в том, как назвать эликсир: эликсир сатаны, эликсир дьявола или же эликсир черта. И каждый из них всю свою долгими ночными бдениями приобретенную мудрость расточал лишь затем, чтобы, опорочив сатану и оклеветав черта, — превознесть дьявола. И когда старейший в Совете — Иоаким бен-Леви возгласил: «Кто за дьявола?..»[57] — мужи Совета как один подняли руки.

В тот же момент нос у называвшего себя Брауд загнулся клювом, на глазах у всех этот муж Совета вытянулся под потолком, затем — как над рекою купающийся — склонился над чернильницей, простирая сложенные руки, и нырнул головой вниз — так что снаружи торчали лишь две тонкие — и все тоньше — ноги, превратившиеся в обыкновенные обгрызенные ручки для письма.

— Он отправился домой, — сказал ослепленный, как и все, Иоаким бен-Леви и спокойно первым — взял из чернильницы ручку и скрепил протокол, предающий Всемирную Литературу во власть дьявола. Едва лишь Иоаким бен-Леви поставил точку, как с легким, но все же явственно слышным стоном опрокинулось навзничь солнце, забрызганное кровью и хлопьями снега, кружась, посыпались неслыханные события и соблазны.

Наутро цезарь, взяв с собой, по обычаю, драгоценного масла, отправился в каменистые горы Госиздата. Среди мужей Совета в то время был один, носивший греческое имя Эвгенес, что значит благорожденный, ибо родом он был из счастливых греческих провинций. По странной игре случая, сказанный Эвгенес и цезарь Тихон — лицом и всем телом даже до последнего — были совершенно подобны друг другу. Был же Эвгенес набожен, не знал ни вина, ни языческих ночных бдений, ни прельстительных женских уст, но лишь писал благочестивые и поучительные истории, служа примером для многих.

В то самое время как цезарь покинул страну, Эвгенес, идя в храм, услышал, как дьявол, принявший образ привратника Михаила, приветствовал его так: «Да живет цезарь!» — и тотчас же злое семя, запав в душу Эвгенеса, разрослось дремучей чащей, населенной сатирами и дриадами.

Вернувшись из храма, Эвгенес вошел во дворец цезаря через триумфальный устланный пурпуром вход, и стража — как перед цезарем — склонила перед ним знамена. Даже вернейшая из домоправительниц цезаря — Фидея, что значит Вера — по воле богов не увидела, что это не цезарь, но лишь коварно похитивший вид цезаря Эвгенес[58].

Войдя и дерзко воссев на трон цезаря, Эвгенес принимал послов, творил суд и щедрой рукой расточал казну — ибо не он собирал ее. Многие прекрасные женщины приходили в те дни во дворец и спрашивали: «Здесь ли цезарь?» Фидея отвечала им: «Здесь», — и проводила их в покои цезаря и ревностно охраняла двери, ибо знала, что приходили те женщины, чтобы дары свои и любовь принести цезарю, но не знала, что Эвгенес коварно похищает принесенное цезарю.

Как игрок, распаленный удачей, все смелее и смелее бросает кости, так Эвгенес, наущаемый дьяволом, простирал дерзость свою все дальше. И вечером однажды, омывшись благовонной водой, этот святотатец вошел в цезареву опочивальню, где, окруженная рабынями, перебирая струны греческой лиры, на одиноком ложе тосковала жена цезаря.

— О мой цезарь, — воскликнула она, простирая к нему руки и все свое тело. — Ты вернулся нежданный, но тем горячее бьется мое сердце. Вот, посмотри.

— Да будет благословенно твое сердце, — отвечал Эвгенес и преступною рукою похитил биение из сердца.

И неизвестно, что было бы дальше, ибо, по сказанному, Эвгенес во всем до последнего был подобен цезарю Тихону. Но в этот опасный миг в опочивальню вошел подлинный цезарь, только вернувшийся из суровых гор Госиздата.

Вскочив, во гневе, жена цезаря — голосом, медно звучавшим, как боевая букцина, — сказала:

— Кто ты, дерзкий, осмелившийся войти ко мне, когда здесь цезарь со мною?

Цезарь же Тихон отвечал:

— Безумная, или ты не узнаешь меня, супруга своего и цезаря? Вот сандалии мои, еще серые от праха пустынь, ибо только сейчас я из гор Госиздата и, даже не сменив одежды, стремился к тебе.

Эвгенес же сказал:

— Не внимай словам дерзкого, хитростью желающего похитить твою любовь. Вот руки мои — они еще в чернилах: клянусь, ими я только что подписывал там, наверху, имя цезаря.

С рассеченным надвое и истекающим кровью сердцем жена цезаря, рыдая, воскликнула:

— Горе мне. Которому же из двух мне отдать объятия, не совершая ужасной ошибки?

На что Эвгенес, по наущению дьявола, сказал:

— Наибольшей жестокостью будет, если ты откажешь супругу в том сладком отдыхе, ради которого он спешил по горам и пустыням. Поэтому я полагаю, ты лишь в том случае с уверенностью избавишься от ошибки, если отдашь свое сердце обоим.

Но цезарь, обнажив меч. возразил с гневом:

— Довольно. Эту ночь ты будешь одна. А завтра я созову мужей Совета, и ты увидишь, кто из нас цезарь. А ты, Эвгенес, завтра увидишь свое последнее солнце.

Это жестокое слово цезаря Тихона исполнилось, но по-иному, ибо сами боги взяли меч в свои руки, чтобы поразить подписавших договор с дьяволом.

В ту темную ночь с грохотом сдвинулись хрустальные небесные сферы, не иссякая лил дождь и песок на землю; листья и камни, предупреждая, всю ночь непрестанно шептали одно и то же какое-то слово. Но никто его не услышал.

И никто не услышал, как в Капитолий Всемирной Литературы вторглись чужеземные воины. Первым же, к кому они вошли, был коварный Эвгенес. Войдя к нему, его, обнаженного, подняли с ложа и спросили:

— Кто ты и что делаешь?

Эвгенес отвечал:

— Если вы ищете цезаря — я не цезарь. Я лишь пишу благочестивые и поучительные истории.

— Мы хотим знать, чему ты поучаешь. Читай.

И обнаженный Эвгенес читал им, а воины слушали, вложив пальцы в нос, что было в их стране знаком презрения. А затем сказали:

— Где же твое благочестие? Ты не пишешь слова единого хвалы нашим истинным кумирицким богам и их статуям. Возьми с ложа подголовье твое и покрывало и иди в темницу: там будешь жить, пока не познаешь истинного благочестия.

И всадили его в темницу.

Затем вошли в дом к другому мужу Совета, именем Игнотус, что значит неведомый или на неведомых языках говорящий, ибо в обширных землях Всемирной Литературы правил он арабскими и халдейскими племенами. И. увидав у него всюду во множестве арабские письмена, так сказали ему:

— Как смеешь ты, нечестивый, молиться иным, нежели нашим кумирицким богам и их статуям?[59]

На что Игнотус отвечал:

— Не молитвы это, но лишь амантные стихи шейха Абу-Темана.

Воины же, в знак презрения вложив пальцы в нос, сказали ему:

— Мы не знаем твоих мерзких арабских письмен. Возьми покрывало твое и подголовье и иди в темницу: там будешь, доколе не научишь нас мерзким арабским письменам, дабы могли мы увериться, что ныне не лжет твой коварный язык.

И всадили его в темницу.

И пришли к третьему мужу Совета, именем Корний.

Когда пришли воины к Корнию, он в страхе, невзирая на седину своих волос, внезапно размножился и — как боевыми колесницами и катапультами, окружив себя двенадцатью своими детьми — жалобно закричал:

— Ужели, о жестокие, хотите вы гибели этих нежных младенцев!

И сделал тайный знак одному из младенцев, который, повинуясь, начал петь воинам свои стихи, сочиненные им накануне. Засунув пальцы в рот, что в их стране служило знаком одобрения, воины долго слушали. Затем, убаюканные сладкой музыкой, задремали. Корний же, взяв жену и младенцев, скрылся в темной ночи и проводил с тех пор жизнь, скитаясь в отдаленных лесах.

Меж тем разверзшее ложесна небо все еще изливалось черным дождем, молнии перекрещивались, как бы зачеркивая славную историю Всемирной Литературы. Цезарь же Тихон пламенел неправедным гневом на невинную супругу — если правильно только назвать супругу невинной. И во гневе приказал он зажечь все светильники наверху во дворце, приказал принести зажигающих кровь асийских вин и призвать танцовщиц Иоакима бен-Леви. Не внимая мольбам казнохранителя Кателлана[60], он горстью брал золото по курсу Госбанка и кидал его женщинам, а те перед ним кружились, маня его глазами, губами, мерной музыкой своих бедер. От взвеенного вихря одежд их тухли светильники, черное лицо ночи прижималось к окнам, гром, сотрясая стены, предвещал небесный гнев, а неистовый цезарь Тихон, ища забвения, пил вино уже не из чаши, но из полных до краев уст.

И здесь свершился над ним суд богов. Некая женщина, приняв на время насекомый вид, ужалила его в губу. Опьяненный винами и грехом, Тихон ничего не заметил.

Но вот — бледное, как бы от ужаса, утро. Пробудившись среди поваленных на пол светильников, разбросанных по полу яств, опрокинутых чаш, цезарь крикнул раба. Раб вошел, но только лишь взглянул в лицо цезарю, как. не в силах сдержать себя, — засмеялся, зажимая рот рукой. Разгневанный цезарь приказал взять его и казнить. И позвав Фидею, что значит Вера, ибо до того часа была она вернейшей, — ей сказал:

— Или уже не цезарь я? Взгляни мне в лицо.

Фидея, взглянув, засмеялась громко и убежала вон.

Еще не зная, но уже предчувствуя нечто недоброе, цезарь спустился вниз к супруге и так сказал ей:

— Вот я, супруг твой. Теперь, при свете Феба, ты узнаешь ли меня?

Но супруга, взглянув в лицо ему и громко смеясь, отвечала:

— Мой цезарь был подобен Фебу. Ты же… взгляни на себя, жалкий лжец.

Цезарь схватил из рук ее серебряное зеркало — и увидел, что губа у него распухла, как чрево женщины, носящей в себе дитя. И не зная, что Эвгенес уже в темнице, цезарь вскричал:

— Ты победил, Эвгенес.

С того часа овладела им болезнь, поразившая некогда Ирода: каждая часть его тела — все вместе и всякая по отдельности — чесались неистово и от малейшего прикосновения росли, подобно тесту, заквашенному искусной хозяйкой. И вскоре обилием и размерами членов своего тела превзошел цезарь даже Лукуллова друга Павла, называемого также Елисеем. А снаружи меж тем все громче неистовый грохот, и вой волн, и вопли народа. Как человек, выпивший чрезмерно вина, бежит, рыча, качаясь и сбрасывая с себя одежды, так упившиеся дождем воды Невы вырвались из гранитных одежд и, сокрушая все на пути, катились по улицам — и вот уже шипят и пенятся на Моховой. В страхе народ звал богов и звал цезаря. Цезарь вышел и, еле шевеля набухшей губой, с обычным величием произнес:

— Фя здесь. Фя с фами.

Но никто его не узнал — и он, в отчаянии, закрыв лицо плащом, замешался в толпу и вместе со всеми слушал, как выли в тысячи труб аквилоны, смотрел, как волны, подобно бешеным быкам, с разбегу бились лбами в стены дворца.

И вдруг увидел: вскипела белая борозда, как бы след от невидимой галеры, из самого чрева волн — грозный водяной фонтан вверх. Затем всенародное — ах! — и на Моховой вынырнул из воды кит, разинул ужасную пасть еще шире — и изрыгнул в воду некоего человека.

Человек этот, вида дикого и необычного, фыркая, выплыл. ухватился за блестящую, как мокрая сталь, спину кита, влез на чудовище и, бия себя в грудь, закричал:

— Я пророк Божий Иона. Горе тебе, блудница вавилонская. Горе тебе, нечестивая многоязычница. Горе тебе, не знающая истинного Бога. Я послан от Иеговы, чтобы возвестить тебе гибель. И вот, по воле Божьей, кит поглотит тебя[61].

Тогда, осеня себя крестным знамением, цезарь Тихон вышел и сказал киту:

— А ну попробуй.

Поощряемый сверху пророком, кит разинул огромную, дышащую смертельным холодом пасть, ляскнул зубами, схватил руку цезаря Тихона… В груди у каждого остановилось, как бы на краю пропасти, сердце. Вот уже заглотил обе руки, вот скрылась голова — и вдруг кит закашлялся, поперхнулся и извлек Тихона обратно. Ибо пораженный, по мудрости богов, спасительной болезнью, был цезарь Тихон размеров нечеловеческих, превосходящих даже размеры Павла, именуемого Елисеем.

Народ ликовал. Пророк во гневе ударил кита ногою, вновь спрыгнул в воду и стал входить обратно во чрево кита. Когда же видна была одна его голова, он, грозя рукою, прокричал:

— Горе тебе, горе. Мы еще вернемся.

Вернутся ли они или нет — о том знают лишь Парки, держащие нити человеческих судеб. Пока же восплещите и возрадуйтесь, ибо счастливой болезнью и мужеством цезаря Тихона спасена была от врагов земля Всемирной Литературы,

Часть третья и последняя

Слопали!

По неграмотности +

Впервые: Russian Literature Triquarterly. Ann Arbor. 1974. Winter.№ 7, pp. 427–429 (Публикация Гари Керна).

Печатается по: Замятин Е. Соч. Т. 3. Мюнхен, 1986. С. 354–355.

Публикатор Гари Керн сообщает, что эти эпитафии сочинены автором к восьмой годовщине со дня основания литературного объединения «Серапионовы братья». Эпитафии посвящены членам объединения.

Федин Константин Александрович (1892–1977) — прозаик, автор многих рассказов, повестей, романов, лауреат Сталинской премии (1948). В эпитафии идет речь о его романе «Братья» (1927–1928), содержащем элементы экспериментирования.

Слонимский Михаил Леонидович (1897–1972) — прозаик, лучшие его произведения написаны в 20-е годы XX в. О каком Совете идет речь в эпитафии, не установлено.

Зощенко Михаил Михайлович (1894–1956) — прозаик, драматург, переводчик. В эпитафии содержится намек на его участие в Первой мировой войне и на то, что одним из основных журналов, где печатались его рассказы, был ленинградский юмористический журнал «Пушка».

Никитин Николай Николаевич (1895–1963) — прозаик, очеркист, драматург. Лауреат Сталинской премии (1951). В эпитафии содержится намек и на то, что в 1923 г. он работал в советском торговом представительстве в Англии и на сильную политизированность его очерковой книги «Сейчас на Западе» (1924). Замятин в своей сатирической рецензии на этот сборник назвал Никитина «полпредом» («Русский современник», 1924, № 2).

Груздев Илья Александрович (1892–1960) — литературовед: автор многих книг и статей о М. Горьком.

Тихонов Николай Семенович (1896–1979) — поэт, прозаик. В эпитафии содержится намек и на то, что он участвовал в Первой мировой войне в гусарских частях, и на его рассказ «Рискованный человек» (1927).

Полонская Елизавета Григорьевна (1890–1969) — поэтесса. В эпитафии обыгрывается тот факт, что она — единственная женщина среди Серапионовых братьев, а имя позволило соотнести ее с одной из душ в реестре Собакевича («Мертвые души», т. 1, гл. 7), куда Елизавет Воробей занесена как душа мужского пола.