Замятин Евгений

Интервью для Фредерика Лефевра (Вместо автобиографии)

Интервью дано французскому критику Фредерику Лефевру для журнала «Lts nouvelles littéraires» в 1932 году в Париже.

Печатается по: Замятин Е. Сочинения. Т.4. Мюнхен. 1988. С. 15–19.

— Если я вам отвечу, что я родился в России, — это мало. Я родился и прожил детство в самом центре России, в ее черноземном чреве. Там, в Тамбовской губернии, есть городок Лебедянь, знаменитый когда-то своими ярмарками. цыганами, шулерами — и крепким, душистым, как антоновские яблоки, русским языком. Недаром об этом городе писали Тургенев и Толстой. Я до сих пор помню неповторимых чудаков, которые вырастали из этого чернозема: полковника — кулинарного Рафаэля, который собственноручно стряпал гениальные кушанья; священника, который писал трактат о домашнем быте дьяволов; почтмейстера, который обучал всех языку эсперанто и был уверен, что на Венере — «les habitants énériques»[3] — тоже говорят на эсперанто… Эти чудаки 90-х годов живы и до сих пор. Не удивляйтесь: их местожительство — в моем первом романе «Уездное».

С начала 900-х годов я жил уже в Петербурге. Кажется, у меня всегда было это свойство характера — выбирать lа ligne de la plus grande résistance[4]. Может быть, именно поэтому я выбрал для себя самый трудный факультет в École Polytechnique de Pétersbourg[5] — кораблестроительный. В 1909 году я окончил этот факультет, был оставлен как agrégé[6] при кафедре кораблестроения — и с этого же года началась моя амфибийная жизнь…

— Вы находите это сравнение странным? У амфибий, кик известно, двойная жизнь, двойное дыхание: в воде и на воздухе. В 1909 году я одновременно делал свой дипломный проект корабля и писал свой первый рассказ. (' тех пор я живу одновременно в этих двух стихиях. От амфибий я, впрочем, отличаюсь тем, что никогда и ни перед кем не пресмыкался и не стеснялся писать то, что мне казалось правдой. Чтобы излечить меня от этой дурной привычки, царское правительство держало меня, как революционера, в тюрьме в 1906 году: в той же самой петербургской тюрьме, такой же курс лечения был предписан мне и в 1922 году. Но я боюсь, что я болен еретичеством неизлечимо. Один из припадков этой болезни — мой роман «Nous autres»[7] — я вижу у вас на столе. Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства — все равно какого. Американцы, несколько лет тому назад много писавшие о нью-йоркском издании моего романа, не без основания увидели в этом зеркале и свой фордизм. Очень любопытно, что в своем последнем романе известный английский беллетрист Huxley развивает почти те же самые идеи и сюжетные положения, которые даны в «Nous autres». Drieu de la Rochelle на днях рассказывал мне, что при встрече с Huxley он же спрашивал его, не читал ли Huxley «Nous autres». Совпадение, конечно, оказалось случайным. Но такое совпадение свидетельствует, что эти идеи — кругом нас, в том предгрозовом воздухе, которым мы дышим.

— Другие мои работы? Вот они: еще шесть книг прозы, шесть пьес для театра и шесть… ледоколов.

— Названия? Чего — книг или ледоколов? Давайте начнем с ледоколов. Ледоколы я строил во время войны, в Англии. Моя самая лучшая и самая любимая постройка — ледокол «Ленин», 1916–1917 годы, завод Армстронга. В те годы я и не подозревал, что строю корабль с таким громким именем: тогда ледокол назывался «Св. Александр Невский», и только после революции он раскаялся и переменил имя. Это один из самых больших наших ледоколов, он немногим меньше «Красина», но более усовершенствованной конструкции. Недавно разные немецкие, американские и чешские газеты преподнесли мне звание строителя «Красина». Это не совсем точно: на постройке «Красина» — он строился тоже в Англии одновременно с «Лениным» — я бывал только как консультант.

Неприятным последствием моего двухлетнего пребывания в Англии была повесть «Островитяне» — неприятным для англичан: они так обиделись на эту повесть, что в Англии оказалось невозможным ее перевести и издать. Другой мой роман — «Au bout du monde»[8] — напечатанный в России во время войны, показался обидным царской цензуре: журнал, напечатавший этот роман, был конфискован, и книга увидела свет только после революции. Как видите, профессия еретика — довольно трудная, особенно в наше время, когда требуется, чтобы еретик не только отрекся от своих заблуждений, но и немедленно доказал на деле их ошибочность. Представьте себе положение Галилея. которому пришлось бы на деле доказывать, что он ошибался, т. е. что Земля не вертится! Старик теперь был бы в довольно безвыходном положении.

— Нет, о своих пьесах я не забыл: просто в наш разговор вмешалось третье лицо — Галилей. Забыть о пьесах мне тем более трудно, что последние годы я вообще больше всего занимался театром. И затем, если вы хоть раз в жизни видели театральный зал. взволнованный вашей пьесой, — вы этого никогда не забудете. Особенно если дело происходит сейчас в России, где в театре не публика, а народ[9], перед которым только теперь открылись двери в театр и который воспринимает все особенно живо и свежо.

Из моих пьес две закончены только недавно, и до отъезда за границу я их не успел поставить, одна пьеса — в ссоре с цензурой, и три пьесы были поставлены в самых крупных театрах Москвы, Ленинграда и провинции. Комедии «Общество Почетных Звонарей» и «Блоха» вышли, по-моему, самыми удачными. «Звонари» — это сатира по адресу современного английского общества, и, как говорят, сатира очень злая. В первый раз эта пьеса показана выла на сцене бывшего петербургского Михайловского театра, но, кажется, лучше всего ее сыграли в Русском драматическом театре в Риге, где она шла несколько сезонов подряд. «Блоха» — пьеса в стиле русской народной комедии — или, если хотите, итальянской commedia dell’arte. Эта пьеса была поставлена в 1926 году Моск. Художественным театром и с тех пор идет там вот уже шестой сезон. Обе эти пьесы переведены сейчас на французский язык, и о постановке их у меня идут переговоры с парижскими театрами. Переводится на французский и одна из моих новых пьес — трехактный фарс из советской жизни Le délégue d'Afrique»[10].

— Какие сейчас наиболее влиятельные литературные группы в России? Смотря по тому, о каком влиянии говорить. Наибольшее влияние — иже власть — находится в руках группы так называемых «пролетарских писателей», проводящих официальную идеологию коммунистической партии и практически имеющих поэтому монопольное право литературной критики — оружие серьезное. Кроме военных талантов, некоторые из членов этой группы несомненно обладают и штатским, литературным талантом. Если хотите имена, я могу назвать вам драматурга Афиногенова, романистов Шолохова, Лаврухина, Фадеева. Но большинство членов этой группы работают еще по методам дореволюционного натурализма. В области, литературной формы гораздо дальше ушли вперед авторы из среды так называемых «попутчиков» — «les compagnons», и в литературном отношении, конечно, они оказывают влияние на своих пролетарских соседей. Среди «попутчиков» едва ли не самая интересная и живая группа это — Серапионовы братья» (Вс. Иванов, Федин, Тихонов, Каверин, Зощенко, Слонимский и др.). Мне приятно отметить здесь, что технике нашего ремесла почти все они учились у меня: в 1919–1922 годах при петербургском «Доме искусств» была литературная студия, где я читал курс лекций по технологии художественной прозы. В этой студии родились «Серапионовы братья», и я был их литературным акушером. Как видите, у меня есть еще одна профессия. Кроме «Серапионовых братьев», через мой кабинет в моей ленинградской квартире прошли и многие другие молодые писатели.

— Каково положение писателей сейчас в России? О, о них заботятся больше, чем в других странах: им больше платят, они получают очень хороший ration quotldlen de vivres et pour comble — ration quotldienne ide'ologique[11]. Здесь, в Европе, кажется, много писателей ayants mil fols[12]; у нас много антиподов: écrivains n’ayant nul doutes[13]. Это, вероятно, очень счастливое состояние.

— Sans blagues?[14] Но я говорю совершенно серьезно — по крайней мере, по отношению к большой группе писателей, полностью и искренно усвоивших официальную идеологию. Гораздо труднее положение «попутчиков> — писателей непартийных, в большинстве вышедших из интеллигентской среды. Многим из них сейчас приходится в корне менять себя, свою психологию, свои вкусы — как у нас говорят, «перестраиваться». Иные делают это очень легко. Но их не уважают даже те, кому они служат, за ними установилась презрительная кличка «приспособленцы». Другие стараются сделать это совершенно искренно, и для таких — это тяжелый, болезненный процесс, иногда кончающийся даже трагически. Известное самоубийство Маяковского — по моему убеждению — развязка именно такой трагедии. Это был очень крупный поэт, новатор, с большим формальным искусством и несомненным лирическим élan[15]. Он сознательно вырезал из себя лирику — «наступил на горло песне» (как он писал в одном из своих последних стихотворений), чтобы стать поэтом политическим. Эта жестокая хирургическая операция над собой обошлась ему дорого. Любовная история (которых у него в жизни было сколько угодно) могла, конечно, быть только поводом, а не причиной его смерти.