Затор на двадцатом

ЗАТОР НА ДВАДЦАТОМ

Когда Павла Дубовика спрашивали, где он работает, он неизменно отвечал:

— А я, братец, работаю на тех… на подсобных…

Так называемых подсобных работ на лесоучастке было не так много, и обычно их выполняли пожилые люди, — ну, а пожилым Павла Дубовика назвать никак нельзя.

Ему лет сорок, он круглолиц, красен, как бурак, толст и силен, как медведь. Ходил он медленно, переваливаясь, словно утка, с ноги на ногу. Смотрел всегда исподлобья, подозрительно оглядывая собеседника, будто не веря, что с ним говорят серьезно. Брился он от случая к случаю, потому от глаз до самой шеи оброс редкой рыжеватой щетиной.

Узнать его можно было издалека по костюму, который он носил неизменно и летом, и зимою. Одевался он необычайно пестро: фуфайка, замызганная до того, что нельзя узнать, из чего она сшита, брюки-галифе не то зеленого, не то защитного цвета, с черными леями; на ногах огромные туфли, из которых всегда торчали портянки, а на голове армейская пилотка с жирным пятном на самом верху.

С каждым новым днем от солидола, автола и машинного масла пятен на одежде становилось все больше. Рыбья чешуя всех цветов поблескивала на фуфайке и брюках. По всему этому сразу можно было догадаться, с какими материалами и продуктами имел дело Павел Дубовик, выполняя подсобные работы.

Особенность подсобных работ заключалась в том, что они могли возникнуть в любое время суток: к примеру, срочно подвезти горючее для автомашин, отправить рыбу или мясо в столовую, подбросить дров в пекарню. Тут был необходим человек, и таким человеком являлся Павел Дубовик, который в свободное время спал в дежурке конного двора, уткнув голову в войлок седелки. Спать он любил больше всего на свете, — где сел, там и заснул. Это о нем говорили, что на Яневском лесоучастке есть такой человек, который может выспаться даже на ходу.

Просыпался он не сразу: долго зевал, чесал лохматую голову, стонал, наконец поднимался и шел запрягать ленивую кобылу Машку, тоже выделенную для подсобных работ.

Павел Дубовик появился на Яневском лесоучастке больше года назад. Здесь он сразу, как говорится, впрягся в подсобные работы, был ими очень доволен и, кажется, больше ни о чем не думал. Он даже получил прозвище «подсобные работы», но не обижался за это.

Всю свою жизнь Павел Дубовик прожил в одном из местечек Западной Белоруссии. Оставшись сиротой с самого раннего детства, он сначала собирал подаяние, потом пас местечковое стадо. Невзирая на горемычную жизнь, он всегда был бодрым и веселым. Став взрослым, он решил заработать деньги и завести собственное хозяйство. Однако в условиях панской Польши это было невозможно. Единственная государственная работа, которая проводилась в уезде, — прокладка шоссейной дороги — оказалась ему недоступной. Для того чтобы поступить на работу, надо было «записаться в поляки» — принять католическую веру.

Тогда Дубовик стал понемногу зарабатывать, нанимаясь к местечковым богачам. Он колол и пилил дрова, ставил заборы, подметал дворы и улицы, носил воду, разметал снег. Брал за работу — что давали, а давали, конечно, немного. Иногда ему платили деньгами, а чаще работал за харчи и ночлег. Когда в местечке не находилось работы, он уходил в деревни: летом — на сенокос и жатву, осенью — на молотьбу.

Работая у разных хозяев, убедился, что каждый хочет дать как можно больше работы, а заплатить как можно меньше, и стал смотреть на людей подозрительно. Он убедился и в том, что, как бы ты хорошо ни выполнял работу, хозяину не угодишь. А самое главное — он пришел к выводу, что честным трудом не разбогатеешь. Все это привело к тому, что он разленился, опустился, научился подбирать все то, что плохо лежит, но делал это очень осторожно и ни разу не попался.

Так прожив почти полвека, он никогда не имел постоянной работы, не получил никакой специальности и знал цену копейке — жил всегда очень скромно.

Война почти не коснулась его. Он провел ее в деревнях у «теплых» мужиков. Когда Советская Армия освободила Западную Белоруссию от фашистских захватчиков, он работал у одного кулака — вместе с его сыном заготавливал бревна для постройки нового дома.

На лесоучасток он пришел, прослышав про хорошие заработки. С большими трудностями он продержался на лесоучастке первый месяц. Работая от случая к случаю, он не мог привыкнуть к дисциплине. Его тянуло в местечко, к легкой работе, к свободной жизни, чтобы он мог день работать и два отдыхать, или, еще лучше, помочь выкатить из чайной порожние пивные бочки, закатить туда полную, принести поварихе пару ведер воды — и, смотришь, уже кружка пива и тарелка супа стоят на столе…

Однако продержался, потому что надо было ждать расчета. И ждал он его с нетерпением. В тот день он старательно сложил в котомку свои небогатые пожитки, заодно запихнув туда новую седелку, несколько кожаных ремней, новые веревочные вожжи и с полдесятка супоней. Уйти он собирался после полуночи.

Рассчитывали рабочих вечером. Дубовик стоял в очереди и терпеливо ждал, когда его вызовут. Он заранее представлял себе легкую жизнь в местечке, соображал, кому можно будет продать седелку и вожжи, потом полежать с неделю на печи у старой Прокопихи, которая жила в его хате.

Когда его наконец вызвали, он медленно подошел к кассиру. Тот так ловко защелкал костяшками счетов, что Павел даже ухмыльнулся.

— Тебе триста рублей, Дубовик. Распишись.

— Три-и-ста! — удивился Павел и, разинув рот, взглянул на кассира.

— Что, мало? Я, брат, считаю согласно нарядам. Не веришь — пересчитаю.

Павлу хотелось сказать, что не надо пересчитывать, что триста рублей вовсе не мало, а даже много. Главное — он боялся, что кассир, может, действительно ошибся и насчитал ему больше, чем положено, а вот теперь пересчитает и… Павлу стало жарко.

Кассир снова защелкал костяшками, но уже медленнее, и наконец сказал:

— Ну вот, пожалуйста, смотри — триста. Зря ты меня задерживаешь.

Он отсчитал Дубовику триста рублей новенькими хрустящими пятерками: их на столе лежала целая горка. Павел взглянул на свои огромные шершавые руки, в которые въелась грязь пятилетней давности, и несмело взял со стола свой заработок.

Он не положил деньги в карман, а нес в руках и все повторял:

— Говоришь — триста… Гм… Если триста, то это, братец, триста… Гм…

Такой суммы за один раз он никогда не получал, и это его взволновало. Так он и пришел в дежурку, не положив деньги в карман.

В дежурке никого не было. Дубовик зажег лампу, сел у столика и пересчитал деньги. Их было ровно триста. Он положил их на столе и долго смотрел на них. Потом дрожащими пальцами отсчитал двадцать пятерок и засунул их в карман. Остальные завернул в газету, потом в тряпку, вытащил из-за пазухи толстый кожаный бумажник и запихнул туда деньги. Потом поднял с полу свою котомку, развязал ее, вынул седелку, вожжи, ремни и супони и развесил их там, где они и были, пока не попали к нему в котомку.

В ту ночь ему плохо спалось, и, может, это была первая такая ночь в его жизни.

Назавтра он вышел на работу. Так и потекла жизнь Павла Дубовика на Яневском лесоучастке.

Теперь он отказывал себе почти во всем. Питался только хлебом и дешевыми конфетами, запивая их холодной водой. Сахар он не покупал, считал, что это невыгодно. Но каждый день у него была своя радость, непонятная другим, — ожидание получки.

Начальник Яневского лесоучастка Жаровин только что вернулся из леса. На крыльце конторы он долго отряхивал снег с воротника пальто и с шапки и недовольным голосом бормотал:

— Ну и валит без конца, чтоб на него холера… Ну и валит…

Снег действительно валил без конца, влажный и густой. Подметальщикам на автотрассе хватало работы: машины буксовали и простаивали в дороге; график ломался. А тут еще нехватка людей: пятнадцать лучших рабочих пришлось отправить на курсы механизаторов.

Жаровин, не раздеваясь, прошел в контору лесоучастка, остановился у двери своего кабинета и спросил у статистика:

— Из леспромхоза звонили?

— Нет, Семен Петрович. Сводку я передала утром.

— Хорошо. Кузьма Иванович на месте?

— Здесь. Только что пришел.

Жаровин открыл дверь. Парторг Ковалевский сидел на диване, окутанный облаком дыма от сигареты, которую он курил, вставив в длинный мундштук.

— Вернулся? — коротко спросил он.

— Вернулся…

Ковалевский кивнул головой.

Жаровин разделся, широкими шагами прошелся по кабинету и остановился у стола. Он долго смотрел в окно, в котором, кроме белых крыш поселка, ничего не было видно.

— Ты говоришь, вернулся… Выхода не мог найти! Мало того, что машины стоят в дороге из-за этой проклятой погоды, так и грузчиков не хватает. График по вывозке сломался… В бригаду Довнара надо дать человека, но кого дать? А он сегодня на меня налетел, как коршун, — начальник усмехнулся, — порох, а не человек. И вот, думаю: сними кого-нибудь из лесорубов или трелевщиков, там затрет… Одним словом, тришкин кафтан.

— Ну это ты перехватил, Семен Петрович.

Ковалевский положил мундштук на левую ладонь, хлопнул по ней правой, и окурок отлетел далеко на пол. Ковалевский поднял его, положил в пепельницу и спрятал мундштук в карман.

— Выход есть. В Довнарову бригаду я тебе дам человека.

— Кого? — начальник удивленно взглянул на парторга.

— Павла Дубовика.

— «Подсобные работы»?

— Переведем на прямые.

Жаровин грузно опустился в кресло.

— Что ж! Это мысль неплохая. Но как посмотрит на это сам Довнар! Знаешь, какой он.

— Знаю. С головой парень. Дубовика он, безусловно, возьмет. Но дело не в одном Дубовике, Семен Петрович. Нам вообще необходимо пересмотреть как следует все подсобные работы. Там не один такой Дубовик.

— Тогда мы оголим подсобные.

— И тут выход есть. Многие домашние хозяйки помогут нам. Одним словом, я это беру на себя. Ты был в лесу, а я тоже кое-где побывал.

— Ну, Кузьма Иванович… говоря прямо — эти твои слова мне как маслом по сердцу… Давай пересмотрим подсобные работы.

Бригадир грузчиков Федор Довнар был горячим и вспыльчивым. Невысокого роста, коренастый, он был сильный, как дуб, и любая работа горела в его руках. Подвижный и ловкий не по годам, он любил работать сам и не терпел плохой работы других. При первой встрече он казался душою-человеком, но стоило ему заметить лодыря и бездельника — руки его сжимались в кулаки, он кричал во весь голос и был готов броситься в драку.

Бригаду он подобрал на славу: молодец к молодцу. Но больше всех он ценил своего заместителя Ивана Свирщева, который ростом был почти вдвое выше бригадира. Если Федор Довнар руководил бригадой, то спокойный и рассудительный Иван Свирщев руководил своим неспокойным бригадиром.

Узнав, что в его бригаду назначили Павла Дубовика, Довнар сразу вспыхнул и как бомба влетел в кабинет начальника. Жаровина не было в кабинете, за его столом сидел Ковалевский.

— Слышал, Кузьма Иванович? — тонким голоском закричал он. — Слышал, кого мне вперли в бригаду?

— Слышал, Федор Антонович. Это я и впер, признаться тебе сердечно, — серьезно взглянув на Довнара, сказал Ковалевский.

Федор как стоял, так и опустился на диван, недоуменно поглядывая на парторга. Эти слова сразу погасили его пыл.

— Спасибо, Кузьма Иванович, — прошептал Довнар, — но я не верю!

— Почему не веришь?

— Ты сам лесоруб… знаешь, что такое погрузка!.. И чтоб впереть в мою бригаду «подсобные работы»! Да ты посмотри, как он ходит! — возмущался он. — Я как увижу, как он плетется за возом, то, кажется, выхватил бы из его рук кнут и стеганул бы его, чтоб он хоть шел как человек.

Ковалевский усмехнулся.

— Вот я и надеюсь, что вы научите его шевелиться побыстрей.

— Кто его научит? Лысый теленок так и издохнет с лысиной. Теперь же на мою бригаду будут пальцем указывать: вот, скажут, «подсобные работы» идут… А мы еще с Доски почета не сходили.

— Ничего, Федор Антонович. У нас больше некого дать. Да я и не верю, что один человек всю бригаду потянет с Доски почета. А вы вот сообща одного человека потяните за собой.

— Пусть его за хвост тянут! Прогоню! Прогоню, Кузьма Иванович! Только что-либо замечу — сразу прогоню! Мы и без него справимся, так и начальнику скажи.

Выйдя от парторга, Довнар помчался к Ивану Свирщеву. По дороге он встретил Алену Головач и пожаловался ей и на начальника и на парторга. А у бараков остановил приемщика Миколу Куделина.

— Ты слышал, Микола? — спросил у него.

— Что такое, Федор Антонович? — заинтересовался Микола.

— Он не знает — что! — горько усмехнулся Довнар. — В мою бригаду знаешь кого дали?

— Кого, Федор Антонович?

— «Подсобные работы»! Этого бездельника, лентяя, слышал? Ты подумай, Микола! Ну что мне теперь делать?!

— Только вешаться, браток, или жениться, ничего другого не придумаешь. Я на твоем месте пошел бы на Яневку. Видел прорубь, где кузнецы воду берут? Там глубоко! Вниз головой — бух! Пусть бы знали, как подсобные… — Микола не успел закончить.

Довнар сжал кулаки.

— И ты еще издеваешься надо мной, рыжий черт! Вот как дам, так перевернешься раз десять.

— Что ты, Федор! — Микола отступил на шаг. — Ты ж ненароком зубы мне выбьешь! Чего ты размахался кулаками? Издеваешься! Какой ты чудак, братец! Дубовику в самый раз на погрузке работать, а не дрова возить. Такой здоровяк.

— Иди поцелуйся с ним, свояками будете! — крикнул Федор и, повернувшись, побежал в барак.

Свирщев собирался идти в клуб. На столе стояло зеркальце, лежала бритва. Сам он был в майке, — видимо, недавно умылся. Федор только хмыкнул, зайдя в комнату, и, не поздоровавшись, начал:

— Беда, Иван… Слышал о нашей беде?

Свирщев уже о «беде» слышал, но виду не подал. Надо было дать Довнару выговориться до конца.

— В чем дело, Федор Антонович?

— В чем дело? «Подсобные работы» в нашу бригаду вперли.

— Дубовика?

— Того, волосатого…

— Гм… Ну и что ты думаешь?

— Выгоню.

— Ну, с первого дня как-то неловко выгонять.

— А что там! Я только посмотрю, как он будет поворачиваться у бревен.

— Он сильный, Федор Антонович! Видел, как он бочки с горючим на сани вкатывает? Один!

— И медведь сильный, но попробуй поставь его на погрузку! — крикнул Довнар.

Свирщев захохотал.

— Нашел с чем сравнивать! Дубовик же человек, у него разум есть.

— А лихо его знает…

— Это не беда, Федор Антонович, что в нашу бригаду Дубовика назначили. Я вот думаю, как бы нам его обтесать.

— А-а-а! — разочарованно протянул Довнар. — Значит, ты уже слышал… Ну и обтесывай его сколько тебе влезет, а я не стану.

Покачав головой, он направился к двери.

— Федор Антонович, подожди! Приходи в клуб, в шахматы сыграем.

— Не пойду. Я из-за этого волосатого еще сегодня не ужинал.

Он грохнул дверью и вышел.

Наутро Павел Дубовик вышел на погрузку леса. Утро было ясное, морозное. Снежок, выпавший за ночь, искрился на солнце и мягко хрустел под ногами. Но настроение у Дубовика было плохое. Во-первых, он не выспался, потому что ночью пришлось везти бензин в гараж. Во-вторых, его поставили на трудную работу и он знал, что лодырничать ему не дадут.

Он чувствовал, что берут его неохотно, только по необходимости; что его не любят и не уважают; что каждый думает о нем как о «подсобных работах». Как он отличался от них, от этих сильных и веселых хлопцев! Все они в теплых шапках-ушанках, в ватниках, в валенках, в новых рукавицах, а он среди них словно белая ворона.

Он знал, что Довнар ненавидит его, поэтому и шел позади всех, чтоб не попадаться ему на глаза, а тот ежеминутно оглядывался, пренебрежительно сплевывал на снег и что-то вполголоса бормотал.

На лесном складе еще никого не было, только невдалеке догорал костер. Увидев его, Павел повеселел. Рукавицы у него были старые, за дорогу руки замерзли, и он сразу подошел к костру.

У Довнара чесался язык. Хотелось сказать «подсобным работам» что-то оскорбительное, злое, но разве проймешь этого лентяя. Тогда Довнар стал разметать площадку, бросая время от времени колючие взгляды в сторону Павла Дубовика, но тот стоял понурый и не смотрел на своего неспокойного бригадира.

Наконец подошла машина. Грузчики сразу заняли свои места. Довнар и Свирщев положили на прицеп скаты, чтобы на них с эстакады вкатывать бревна. Дубовик все еще стоял у костра и дремал.

Довнар разозлился:

— А ты что ж, бревно! Прилип к огню? Может, что-нибудь приснилось? — крикнул он.

— Иди сюда, Дубовик! — окликнул его Свирщев. — Будешь стоять с моей стороны.

Если бы в этот день Павел работал рядом с Довнаром, это был бы его первый и последний день работы на погрузке. Ленивый и неуклюжий, притом еще незнакомый с работой, он только нагибался, чтобы подхватить бревно, а оно уже катилось по скатам на машину. Работа шла быстро и слаженно. Дубовик сам чувствовал, что бревна катятся вверх почти без его помощи, и даже был доволен этим. «Не так страшен черт, как его малюют», — думал он о своей новой работе.

Не успел он как следует развернуться, а машина была уже нагружена.

— Прими скат от прицепа, — приказал ему Свирщев.

Дубовик по-медвежьи обхватил скользкое, обкатанное бревно и отбросил его в сторону.

— Куда ты потащил? — крикнул Довнар. — Может, думаешь, что уже все, справился?

Дубовик нагнулся, чтобы поднять скат, поскользнулся и упал в снег.

Довнар захохотал:

— Посмотрите, хлопцы, может, он там рассыпался?

Свирщев не стал ждать, пока Дубовик встанет и отряхнет с себя снег, положил скат на место.

— Ты что, не видел, как Федор принимал скат? — спросил он у Дубовика.

— Нет…

— Плохо. Надо смотреть. Я тебя нарочно попросил принять скат, потому что ты должен был видеть, как убирал его Федор. Он приподнял конец его с земли, потянул назад, и готово, он уже упал. Смотри: вот так. А положить его на машину тоже будет легко, надо поднять другой конец. Смотри: вот так. А теперь потянуть вперед и положить на прицеп. На каждой работе, Дубовик, кроме силы нужны еще соображение и умение. Надо присматриваться к другим, учиться у более опытных. Вот скоро придут две машины, и мы разделимся на две группы. Я беру тебя в свою, только смотри не подкачай.

Из-за поворота дороги показалась машина. Она развернулась и подошла к эстакаде. Через минуту загудела и вторая.

Как бы там ни было, в тот день Дубовику не пришлось по-настоящему поработать. Он только вертелся и не успевал за товарищами.

Возвращался он домой с таким чувством, словно только что закончил какой-то бестолковый бег. Было жарко, усталость чувствовалась в каждом мускуле.

Он снова плелся позади бригады, с сожалением поглядывал на свои рукавицы. Они разорвались до основания…

Когда Свирщев отстал от товарищей, чтобы пойти с ним рядом, он немного испугался. Не зная почему, он стал бояться Свирщева больше, чем Довнара. Довнар со своим криком не страшен. А вот Свирщев! Этот не бросит! Дубовик был уверен, что Довнар даже не выгонит его из бригады, пока этого не захочет Свирщев.

— Ну как, Павел, устал? — спросил у него Свирщев.

— Не так чтобы очень… Так себе…

— Так себе! Прежде всего ты сходишь на склад и получишь рукавицы. Покажи свои. Ну, это не рукавицы! Дай сюда… Одна рвань. Работника из тебя в них не будет.

Он швырнул рукавицы в снег. Павел с сожалением посмотрел на них.

— Братка… ну а как же я…

— Получишь на складе новые.

— Я понимаю… За новые нужны же деньги…

— Какие деньги? За спецовку денег не платят, чудак ты этакий.

— Не платят? — недоверчиво спросил Павел.

— Ну понятно. Сносишь — другие дадут. Теперь вот в чем дело, Павел. Такие волосатики, как ты, нашей бригаде не нужны. Смотри, какие у нас хлопцы, один к одному! А ты оброс, как дикий зверь.

— Так-то оно, братка Иван…

— Денег нет? Ну понятно, какой был твой заработок на подсобных, только на харчи. Я тебе дам пятерку, сходишь в парикмахерскую. Знаешь, где она?

— Знаю.

Свирщев достал из бумажника пять рублей и протянул их Павлу.

— Братка Иван… — сказал Павел, и сердце его сжалось. — У меня есть. На бритье найду…

Он удивился, что Свирщев думает, что у него нет денег. Если бы он знал!

— Не только на бритье. Ты и подстригись, и в баню сходи. Пятерки на все хватит. Если денег нет, бери.

— Есть, братка Иван… Спасибо.

— Смотри, чтоб завтра пришел на работу без этих косм.

— Ладно, братка…

— Теперь дальше — одежда на тебе… Ты вот сегодня поскользнулся, а знаешь почему? Из-за твоих башмаков. Был бы ты в валенках, не поскользнулся бы. Это еще хорошо, что ты упал порожний. А вот представь себе, держишь ты бревно, вдруг нога твоя поскользнулась. Ты полетел, и бревно полетело. Куда? На тебя же! А рядом с тобой рабочие, и на них… Теперь — шапка. Ударит мороз, ты без ушей останешься. Это же тебе не на коне ехать, полотенцем обмотав голову. Я поговорю с начальником, чтоб выдали тебе авансом валенки и шапку.

— Братка Иван!.. Может, как-нибудь до получки дотяну, — взмолился Павел. — А то мне ничего не останется.

— Ничего, останется! Это тебе не подсобные работы. Где ты живешь? Все в дежурке?

Павел кивнул.

— Глупости! Какой там отдых. Сегодня скажу завхозу, чтоб организовал тебе койку в бараке. Ты и постель не получил?

— Нет.

— Надо получить. Запомни, Павел, что у нас рабочий — первый человек в государстве. Ему даются все права. Он должен не только работать, но и жить как человек. А на тебе костюм… Ну это мы сделаем после получки.

И тут Дубовик понял, что жизнь его ломается. Он пришел в дежурку, вытащил из-за пазухи кошелек, пересчитал деньги. Было их более двух тысяч. Он вздохнул: стало жаль этих денег. Он вздохнул еще раз, однако вытащил из пачки одну пятерку и положил ее в верхний карман. Вымотает ли Свирщев из него душу или нет, это еще не известно, но деньги-то вымотает. Валенки, шапка. А потом новый ватник, штаны.

Захотелось есть. Он достал с полки буханку хлеба и съел ее всю, запивая холодной водой. Потом пошел в склад за рукавицами и выбрал, как ему показалось, самые лучшие. Оттуда пошел в парикмахерскую и около часу сидел в кресле, пока его стригли и брили. Сидеть было приятно. Из парикмахерской пришлось идти в баню.

Назавтра он опоздал на работу, потому что после бани хорошо спалось. Пришел на склад, когда все уже были в сборе. Ночная смена ушла на отдых, но погрузка еще не началась — не было машин.

Когда он остановился у эстакады, Довнар взглянул на него и схватился за живот.

— Не могу, хлопцы… Умру или лопну, — стонал он, заливаясь смехом. — Я же его не узнал. Вот обработали человека. Спасите, люди! А портянки из сапог все так и торчат.

Павел стоял, неловко поворачиваясь на месте, круглолицый, как молодой месяц.

Через несколько дней Дубовик переселился в барак. Прежде чем перейти туда, он снова достал заветный кошелек. Долго считал и пересчитывал деньги, стонал и вздыхал. Он то отсчитывал от общей суммы часть денег, то клал их обратно, потом снова отсчитывал. Наконец, не считая, вынул несколько десяток и пошел в магазин.

Тут он долго стоял у прилавка, до тех пор, пока вышли все покупатели и наступило время закрывать магазин.

— А тебе что? — не очень приветливо спросил его продавец.

— Мне? Шапку и… валенки.

— Какой размер?

— А я, братка, не знаю.

— В таком случае примерь, какие подойдут.

Дубовик целый час выбирал и примерял шапку и валенки, пока наконец нашел по себе.

Когда стал отсчитывать деньги, заныло сердце. Он хотел что-то сказать, но махнул в отчаянии рукой и вздохнул.

Из магазина он вышел, держа под мышкой валенки, а в руках — шапку.

Утром, собираясь на работу, он думал, как будет над ним смеяться Федор. Но этого не произошло. Довнар долго оглядывал его, будто какое-то чудо, будто не веря, что перед ним настоящий Павел Дубовик. Наконец сказал:

— Ну взгляни, Иван! Видел ты такое мурло! Если бы на него, черта, надеть хороший костюм, он был бы настоящий красавец.

— Видный мужчина, — ответил Свирщев.

Установилась погода, и вывозка леса пошла полным ходом. Месяц приближался к концу. Вначале из-за снегопадов и метелей нарушился график вывозки. Теперь же он установился и грузчики стали перевыполнять план. Они старались как могли. От их работы в значительной мере зависело перевыполнение плана.

Павел Дубовик постепенно вошел в бригаду как равноправный ее член, и хотя у него не было такой ловкости, как у других грузчиков, но была сила, заменяющая ловкость.

В дальней делянке открывался новый лесной склад. Надо было проложить к нему автотрассу. Довнар послал туда часть своей бригады подготовить эстакаду для погрузки леса.

Тем грузчикам, что остались, — а их было только четверо, в том числе и Дубовик, — хватало работы. Приходилось работать без передышки.

Павел Дубовик начал теперь понимать, что он в бригаде не последний человек. Без него ни одно бревно не поднимали на машину. Ему иной раз даже хотелось прикрикнуть на Довнара, когда из-за того была заминка в работе. Но этого он себе еще не разрешал и только злорадно усмехался. «Ага, — думал он, — кричать любишь, а сам-то не очень…»

Неугомонный Довнар во время коротких передышек не отдыхал. Он старался подкатить по эстакаде к трассе как можно больше бревен, чтобы ускорить погрузку. Его напарником был Дубовик. И вот однажды попалась такая толстая смолистая сосна, что Федор, как ни напрягался, не мог стронуть ее с места. Она словно пристыла к скатам. Павел стоял и равнодушно наблюдал за Федором. Он даже не подумал, что надо помочь товарищу. Наоборот, он был бы очень недоволен, если бы Федору удалось сдвинуть бревно. Потратив напрасно много усилий, Федор наконец разогнулся и, сжав кулаки, налетел на Дубовика.

— Стоишь! — крикнул он. — Ты… ты… «подсобные работы»…

Он уже был готов вцепиться в Дубовика, как коршун. Тот стоял немного испуганный и мигал глазами, словно не понимая, что от него хотят.

В этот момент подошел Свирщев, работающий на другом штабеле. Он с любопытством наблюдал за бригадиром и Дубовиком. Подойдя, Свирщев отвел Довнара в сторону. Тот все еще кричал тонким голосом.

— А что? Обтесал ты его? Обтесал?! — кричал он. — Единоличник, кулак! Пусти, Иван, я ему по зубам дам.

— Не кричи, Федор. Дай мне поговорить с Павлом.

Он повернулся к Дубовику:

— Ты почему, Павел, не помог Федору подтащить комель? Неужели тебе так тяжело?

— Так, братка… — растерянно ответил Дубовик. — Я же того… сам ворочаю… А это же не с моей стороны…

— Не с твоей стороны? — вскипел Свирщев. — Не с твоей стороны — значит, и помогать не надо? — он удивленно взглянул на Дубовика. — Ну, это мне не понятно. А ты видел, как Федор всегда бежит на помощь нам, чтоб поднять наш конец бревна, когда они со своим справились?

— Видел…

— Значит, ты думал, что Федор глуп?

— Так это же на машину.

— Какая разница? А что, если бы ты не мог стронуть? Думаешь, Федор стоял бы так, как ты стоишь? Да он бы не утерпел. Он, может, по привычке обругал бы тебя, но все же помог.

Дубовик понуро молчал.

— Может, у Федора только на один килограмм не хватило силы, чтоб сдвинуть этот комель. Неважно, помог ли ты ему или нет, лишь бы ты подошел к нему, чтоб он почувствовал твой локоть. Вот в чем дело. Тогда бы у него самого прибавилось силы на этот килограмм.

Дубовик молчал: видно, понял, что на работе существует тесное трудовое единение, взаимопомощь. Чувство локтя товарища — вот что помогает сделать то, что порою кажется невозможным.

— Смотри, Дубовик.

Эти слова Свирщева он воспринял по-своему, как угрозу. Он знал, что если от него отступится Свирщев, ему в бригаде не быть. Нельзя сказать, чтобы Дубовик очень жалел это место. Может, нет никакой выгоды, но возвращаться на подсобные работы не хотелось. Он чувствовал, что если бы его теперь заставили спать, уткнув голову в войлок седелки, он бы уже не заснул. Вряд ли и поужинал бы хлебом с водою…

Приятно было войти в барак, в свою комнату, где стояли четыре аккуратно застланные койки. Стол был покрыт новой клеенкой, у окна стояла голубая тумбочка, а на ней графин с водой и стаканы. Все это было залито ярким электрическим светом, блестело и сияло, как молодой снежок на поле под ясным солнцем.

Свирщев не знал, сколько денег израсходовал Павел, переселившись в барак. Когда он взглянул на белую чистую постель, то сразу вспомнил, что уже около месяца не менял нательного белья, и сердце его тревожно затрепетало. Как лечь в такую чистоту в своем грязном белье! И он, превозмогая скупость, купил две пары нового белья. Он чуть не плакал, отдавая за него деньги, но когда надел белье и лег на мягкую постель, на сердце его стало тепло и спокойно. Он даже стал гордиться собой.

Теперь он думал: стоит ли решиться потратить еще немного денег на покупку остальных вещей? Однажды он вошел в магазин и как зачарованный взглянул на фуфайку и брюки темно-синего цвета. Каждый вечер он приходил в магазин и следил, купит ли их кто-нибудь. Пальцы его судорожно сжали кошелек. Если кто-либо из покупателей просил продавца показать фуфайку и брюки, Павел пристально следил за его движениями. И если бы тот взял в руки облюбованную им пару, Павел, наверное, не выдержал бы, сразу вынул деньги и крикнул: «Я беру ее». Но этого не происходило, словно все знали, что эти вещи должен купить только Павел Дубовик. И он так привык к этой мысли, что считал эти вещи уже своими. «Мои целы», — радостно думал он каждый раз, входя в магазин…

В тот вечер Павел Дубовик пришел в магазин. Он сразу взглянул на полку, где лежала «его пара», и лицо болезненно передернулось. Полка была пуста… Павел обвел глазами все полки, решив, что продавец переложил «его пару» на другое место. Нет, ее нигде не было. «Кто-то перехватил», — с сожалением подумал он. Теперь он чувствовал себя так, словно его обокрали. Оставаться в магазине больше не было желания. Он глубоко вздохнул и медленно поплелся домой.

В бараке, ложась спать, он с ненавистью взглянул на свою засаленную фуфайку и брюки.

Павел с наслаждением отдыхал. Было воскресенье, и он с утра валялся на койке. На душе у него было спокойно и радостно. Вчера поздно вечером он получил зарплату за месяц работы на погрузке. Он не заставил кассира пересчитать деньги, но не мог поверить, что получил в три раза больше, чем на подсобных. Ему хотелось смеяться и петь, и его охватило такое умиление, что он готов был всех обнять и сказать что-то приятное и ласковое. Даже Довнар, получая деньги, сегодня смотрел на него более приветливо. Павлу показалось, что он даже улыбнулся ему.

Дубовик положил деньги в карман. Мысль о том, что за один месяц он покрыл с излишком все свои расходы, мелькнула у него в голове как ясный луч. Ему сегодня хотелось сделать нечто такое, чего он никогда себе не позволял.

В толпе он разыскал глазами Ивана Свирщева и сел на скамью недалеко от двери. Когда Довнар, получив деньги, пошел к выходу из конторы, Павел решил задержать его.

— Федор, — тихо сказал он, — подожди немного.

— Чего? — удивленно спросил Довнар.

— Да ничего, братка. Свирщев уже получает — может, подождем его?

Довнар сел на скамейку рядом с Павлом, вынул папиросы и предложил:

— Закурим.

Павел встрепенулся. Это было впервые.

— Оно, братка, того… я этим не балуюсь. Но давай одну испорчу…

Он закурил в первый раз в жизни, неумело пуская дым и не веря, что возле него сидит Довнар.

У Павла было хорошее настроение. Идти в барак не хотелось. Тянуло к людям. И снова он вспомнил о фуфайке и брюках.

Свирщев остановился возле них.

— Ну как, хлопцы? — спросил он. — В клуб зайдем?

— Послушай, Иван, — обратился к нему Дубовик. — Может, мы бы зашли… в столовку. По кружке пива, что ли…

— Почему не зайти? С получки можно, — согласился Иван.

В столовой они выпили по стопке водки и по кружке пива. Раскрасневшись, Павел рассказал товарищам о своей беде с облюбованной им в магазине покупкой.

— И вот, братцы, — говорил он, — нет теперь в лавке ни фуфаек, ни штанов, а мне не в чем выйти на люди… Всю жизнь как-то не думалось об этом. А теперь, братцы, тянет меня в компанию. Мы и на работе все сообща… и привык я…

— Это не велика беда, Павел, — ответил ему Свирщев, переглянувшись с Довнаром, — сегодня нет, завтра будет. Над этим не стоит голову ломать.

Весь этот разговор вспоминал теперь Дубовик, лежа на койке. И до того были приятны эти воспоминания, что он все время возвращался к ним. И не то было важно, что Свирщев и Довнар сидели с ним за столом как равные. Важно было то, что Дубовик почувствовал уважение к самому себе. Кто может упрекнуть его теперь подсобной работой! От нее в наследство остались только вот эти фуфайка и галифе. Но вскоре не будет и их.

На стене тикали ходики. Они равномерно отсчитывали время, которое сегодня тянулось очень медленно. Может, потому, что до этого Павел никогда не считал его.

Дело в том, что в час дня в клубе должно было начаться собрание, на которое его просили обязательно прийти. Слово «обязательно» для него теперь многое значило. Если обязательно, то хочешь или не хочешь, а прийти должен.

И он стал собираться не очень торопливо, потому пришел в клуб, когда там уже было полно людей. По привычке быть всегда незаметным, он стал искать себе место в задних рядах, но его окликнул Свирщев. Павел нехотя пошел к сцене и сел рядом с Иваном на передней скамейке. Теперь он осмотрелся. На сцене в президиуме сидели начальник, парторг, Алена Головач, Довнар и еще несколько рабочих.

Он не прислушивался к речи начальника, который говорил о перевыполнении месячного плана, хвалил многих лесорубов, трелевщиков, грузчиков, шоферов. Павел не любил собраний и всегда считал, что если начальству захочется, оно созывает людей и начинает одних хвалить, других ругать. Он работал на лесоучастке, но его никто никогда не хвалил. Обычно о нем не вспоминали, и Павел только тогда стал прислушиваться к тому, что говорил начальник, когда речь зашла о бригаде Довнара. Он был доволен, что бригаду похвалили, поставили ее в пример другим, но по-настоящему это не тронуло его. Бригаду Довнара хвалили и раньше, она была занесена на Доску почета. Однако имени Павла Дубовика на ней не было, и он был уверен, что похвала эта относится не к нему.

Потом он снова углубился в свои думы и очнулся от них, когда началось премирование лучших рабочих. Он любил наблюдать, как это происходит, но большого интереса оно у него не вызывало.

По-настоящему он пришел в себя только тогда, когда Ковалевский выступил с небольшой речью, в которой отметил, что рабочий Дубовик еще только месяц работает на погрузке и за это короткое время зарекомендовал себя как добросовестный работник и потому не отметить его невозможно.

— Павел Константинович! — сказал он. — Получите премию.

Дубовик не тронулся с места. Он не понял, в чем дело. Ну что ж, отметили — хорошо, думал он, но не хотел поверить, что премируют именно его. «Павел Константинович». Неужели этот серьезный, умный человек — парторг так назвал его, Павла Дубовика…

— Павел, что же это ты! — подтолкнул его Свирщев.

Павел встал и пошел на сцену с тем неприятным чувством, которое всегда появляется у человека, когда на него с любопытством смотрит не одна пара глаз. Однако когда он поднялся на сцену, это чувство исчезло. Ему пожали руку все члены президиума. Крепче других пожал ее Ковалевский. Пожал и удержал в своей, словно хотел подбодрить его. Алена Головач подала ему большой сверток, завернутый в бумагу. Он взял его и не торопясь пошел на свое место. Он знал, что всем интересно посмотреть, чем же его премировали. Ему и самому хотелось знать, но он развернул сверток только тогда, когда Свирщев сказал ему:

— Покажи, Павел, свою премию.

В бумагу была завернута «его» темно-синяя пара — фуфайка и брюки.

Наступила весна, и на лесопункте началась самая горячая пора — сплав леса. Этот последний этап лесозаготовительных работ считался самым ответственным. К нему стали готовиться еще зимой. Важно было всю заготовленную древесину отправить на места назначения — многочисленным предприятиям и стройкам. Работа была ответственная еще и потому, что выполнить ее надо было как можно скорей, потому что Яневка — небольшая река. Весь лес, подвезенный к ее берегам, она могла вынести к Вилии только весной, в половодье.

Еще не успел тронуться лед, а уже началось скатыванье бревен в реку. Работа продолжалась круглосуточно.

Для проведения сплава вся река была разделена на участки — пикеты. Каждый пикет занимал от трех до пяти километров, в зависимости от профиля реки.

На Яневке не сплачивали бревен, лес тут шел по одному бревну, потому что даже во время половодья Яневка не могла выносить плоты к Вилии.

На каждый пикет ставилась бригада рабочих, весь лес, который шел с верховьев реки, надо было пропустить так, чтобы ни одно бревно не осталось на берегу и чтоб не создавалось заторов. Заторы на Яневке были бедствием сплава. Небольшая река, узкая и мелкая, имела множество перекатов и крутых поворотов. Стоило лишь одному бревну упереться в берег, как к нему прицеплялись другие, и вскоре лес перегораживал реку и создавал плотину от берега до берега, устилая русло до самого дна.

Пикет довнаровской бригады был самым ответственным. Он занимал четыре километра реки и примыкал к ее устью. Через этот пикет проходил весь лес, заготовленный по обоим берегам Яневки.

Перед самым началом сплава парторг Ковалевский навестил Довнара.

— Ну как, Федор Антонович, на твой пикет подкрепление не требуется? — спросил он.

— Справлюсь со своей бригадой, Кузьма Иванович.

— Как Дубовик? Подгонять кнутом не надо?

Довнар засмеялся:

— Нет, Кузьма Иванович. На ходу он уже не спит. Обтесал его Свирщев.

— Свирщев, а не ты?

— Нет, Кузьма Иванович, не я. Я и теперь ему не очень верю. Не люблю хмурых людей. Черт его знает, что он думает.

— Смотри, Федор Антонович! За пикет и за бригаду отвечаешь ты, а не Свирщев. Это не погрузка, а сплав. Там вы всегда работали вместе, и Дубовик был на ваших глазах. А теперь вам в основном придется работать в одиночку.

— Это я понимаю, Кузьма Иванович. Глаз с Дубовика не спущу…

— Будешь смотреть за Дубовиком и проглядишь сплав.

— Этого не будет! — твердо ответил Довнар.

— Ладно. В случае аварийного положения — сообщай. Твой пикет самый далекий, и держать с вами связь мы будем. Нам дремать тоже не придется.

После этой беседы Довнар пошел к Дубовику и сурово предупредил его:

— Смотри, Дубовик! Я за тебя и за пикет головой отвечаю. Ты знаешь, что такое сплав! Может, нам по целым суткам спать не придется. Надо все время быть на реке. Если где заметишь, что начинается затор, — раскидывай. Не можешь сам — кличь всех.

Он долго объяснял Павлу его обязанности, наконец пригрозил и пошел успокоенный. Он был уверен, что Дубовик все понял.

Было теплое весеннее утро. Над рекой курился прозрачный туман. Кусты верб, что густо росли у самой воды, были обсыпаны желтыми пушистыми почками. От них шел приятный легкий запах.

Невдалеке от берега, на невысоком пригорке, в тени черемух стояла небольшая дощатая избушка рабочих-сплавщиков довнаровского пикета. Тут они складывали свои вещи, котомки с харчами, тут и отдыхали, когда случалась свободная минута. Отдыхали по очереди, часть бригады была всегда на реке, следила за ходом леса.

А лес шел. Плыли могучие стволы сосен и елок, лип и берез. Плыли и по одному и по два, а иногда и по нескольку десятков, в некоторых местах плыли густо по всей реке.

Можно часами стоять и наблюдать, как идет по реке сплав. От движения бревен на реке стоит какой-то своеобразный шум. Словно живые плывут они одно за другим, сходятся и расходятся, сбиваются в кучи, цепляются за прибрежные кусты.

Толстые комли тонут до половины, а верхняя часть их высоко торчит над водой. Забив в такой ствол багор, можно стоять на бревне и плыть. Зато вершины почти не видны из воды, торчат впереди только их концы.

Когда Свирщев вскочил в избушку с багром в руках, Довнар еще спал.

— Затор на двадцатом километре! — крикнул Иван. — Вставайте, хлопцы!

Довнар стремительно вскочил с нар:

— Где затор? На двадцатом километре?

— На двадцатом.

— Авария! — крикнул Федор. — Живо, хлопчики!

Три сплавщика, отдыхавшие с Федором, вскочили с коек.

— А Дубовик там? — спросил Федор.

— А разве он не здесь? — удивился Иван.

— Он должен быть там! — крикнул Довнар. — Я ему поручил двадцатый!..

— Все там, кроме Дубовика. Я считал, что он отдыхает. Я иду с двадцать второго километра. Заметил, что на реке не стало леса, побежал к двадцатому, чувствуя, что беда там. Ну так оно и есть. Созвал туда всех, хлопцы уже работают. А Дубовика на реке нет…

— Верно, спит в кустах, сукин сын. Скорей, хлопцы! — приказал Федор.

Когда Довнар вышел из избушки и свернул в сторону, чтобы забрать свой багор, что висел на черемуховом кусте, он от удивления остановился: из-за куста торчали ноги Павла Дубовика в кирзовых сапогах. Только один миг стоял Федор неподвижно. Он толкнул ногой Дубовика. Тот быстро продрал глаза и сел.

— Затор на двадцатом! — крикнул ему Федор. — Где ты был, лодырь?

Дубовик встал на ноги.

— Там, где и ты… — глухо ответил он. — Тебе что, можно…

Но он не закончил.

— Что ты сказал? — крикнул Федор. — Что ты сказал, «подсобные работы»?!

Сжав руки в кулаки, он бросился на Дубовика, но отлетел назад от сильного удара в грудь. Он с удивлением взглянул на хлопцев и спросил:

— Видели? Ну обтесал же ты его, Иван!

Казалось, вся его злость испарилась, осталось одно лишь удивление.

— Видели, Федор, — ответил Свирщев. — Пойдем быстрей.

Он снял с черемухи Довнаров багор, отдал ему, и все пятеро, не оглядываясь, быстро зашагали в сторону двадцатого километра.

Дубовик не сразу понял, что произошло. Он сначала хотел приготовить себе завтрак и уже направился в кусты, чтоб принести сухих веток для костра, но тревожная мысль остановила его на полпути. Еще не понимая, что надо делать, он вернулся, взял багор и медленно пошел к реке. «Привык… — думал он о Довнаре. — Как только что… сразу с кулаками… Вот я его и проучил, теперь будет знать».

Вода в реке поднялась и стала выходить из берегов. По ней густо шли бревна. В низких местах они ударялись вершинами о берега, вертелись на месте как привязанные и останавливались. «Такой заторище, — с ужасом подумал Павел, — даже воду в реке запрудило…» Ему стало жарко. Мысль, что это из-за него создался такой затор, на мгновение уколола его в самое сердце. Он вскинул на плечо багор и побежал на двадцатый. Он знал, что там понадобится его помощь. Еще не добежав до места, он услышал песню сплавщиков:

Чем ближе подходил он, тем крепчала песня и терзала его сердце. Он, не останавливаясь, по бревну взлетел на затор и сразу стукнул своим багром в бревно около багра Ивана Свирщева.

Свирщев разогнулся:

— Вот что, Дубовик: иди своей дорогой. Мы разберем затор без тебя.

— Как же это так, Иван…

— А вот так, иди своей дорогой. Сплав еще только начался, и уже видишь, что из-за тебя происходит. Иди, Дубовик.

Павел растерянно обвел глазами бригаду, но никто не поднял головы, не взглянул на него. Даже Довнар не повернулся в его сторону.

Он положил на плечи багор и пошел: надо было забрать в избушке свою котомку. Теперь он понял, что из бригады его выгнали навсегда…

Он снял котомку с гвоздя и вышел.

Возвращаться на лесоучасток он уже не мог. Он закинул котомку за плечо и стал у порога, не зная, куда направиться.

В это время по тропинке, что шла вдоль берега, промчался всадник. Дубовик узнал его: это был парторг Ковалевский. Вероятно, там, в верховьях реки, откуда шел лес, поняли, что где-то тут создался затор и поднял воду в реке. Холодный пот выступил на лбу Дубовика. Только теперь, в эту минуту, он понял, какое преступление совершил он. Это из-за него по всей реке поднялась тревога. Если бы он мог предвидеть такое несчастье, разве бросил бы свой пост на двадцатом! Почти всю прошлую ночь он ходил по берегу, но ничего плохого не случалось. Лес плыл и плыл без конца. Только на рассвете вернулся он с двадцатого, чтобы немного отдохнуть. Очень хотелось спать. Но он даже не вошел в избушку, думал подремать немного на дворе…

Однако куда же идти? Проситься, чтоб приняли в бригаду? Может, если бы там не было Ковалевского, он так и поступил бы. Свои же хлопцы, неужели не простят ему…

Он медленно шагал по реке. Решения в голове не было, появлялись только бессмысленные обрывки вроде того, что работы теперь всюду хватает; что такой сильный человек, как он, нигде не пропадет; что небольшое тут счастье, на сплаве…

Он снова услышал голоса людей из своей бригады. По тропинке мчался обратно Ковалевский. Дубовик понял: за людьми. Значит, там беда. Сердце его заныло так, что захотелось провалиться сквозь землю. Не мил стал ему белый свет.

Он зашел в кусты подальше, чтобы не показываться на глаза своей бригаде, и вышел снова на тропинку только тогда, когда затор скрылся за поворотом.

Солнце к этому времени поднялось и стало пригревать. Трудно было идти с котомкой за плечами. Мешал багор, который он нес в руках. Знал, что не нужен ему багор, но бросить не мог. Думал, что на Вилии найдет себе работу, но не верил в это…

Ниже затора по реке шло немного леса. Только изредка плыли отдельные бревна. «Не очень подается затор», — подумал Дубовик, но это не принесло ни радости, ни удовлетворения.

Он медленно шагал по тропинке, своей утиной походкой, едва переставляя ноги, и без интереса смотрел на реку. Вот проплыло около десятка бревен, кучкой, словно связанные. Вот еще. Потом снова плыли по одному и по два. Потом пошли густо по всей реке. Дубовик уже не смотрел на них.

Одно желание мучило его, но сделать то, что он хотел, у него не хватало воли. Назад! Туда! В свою бригаду!..

Когда он вышел на двадцать третий километр, до устья Яневки оставалось не больше двух километров. Тут он решил остановиться, позавтракать и обдумать свое положение. Он взглянул на реку и остолбенел. «Затор!» — чуть не крикнул он.

Тут действительно был затор. Еще небольшой, не такой, как на двадцатом. Пройдет час, и что будет!.. Сжатая между гор, река в этом месте была узкая, она круто поворачивала в сторону.

Сначала какая-то злобная радость охватила Дубовика. «Ага, — думал он, — вы умные! Покуда вы рвете затор на двадцатом, на двадцать третьем он станет больше!»

Дубовик несколько минут стоял и наблюдал, как бревна одно за другим подплывают к затору, влезают, как живые, ложатся вдоль и поперек реки, становятся торчком, как столбы… Затор рос на его глазах.

Решительным движением он сбросил с плеч котомку и с багром в руках вскочил на затор. Бревна, что лежали у берега, закачались под его ногами. Он прыгнул вперед — там они лежали плотней — и толкнул багром первое бревно.

Он пел. Ему казалось, что оттуда, с двадцатого километра, Довнарова бригада перекликается с ним. Оттуда густо шел лес. «Рвут хлопцы затор!» — радостно думал он, отрывая от своего затора бревно за бревном.

Рубашка давно лежала на берегу, шапка упала с головы и поплыла вместе с лесом в Вилию. От тела шел пар, но усталости он не чувствовал. Бревно за бревном отрывал он от затора и с радостью видел, что затор становится меньше, что бревна лежат не так плотно, что вытаскивать их легче.

Так и застала его Довнарова бригада на заторе, на двадцать третьем километре.

1954