Зеркало времени

1. Остров Северный. Симбиотический комплекс

Если бы не знать, что за спиной остались взлётно-посадочные и рулёжные полосы авиабазы острова Северного, ангары с самолётами и военный даже не городок, а целый город, повернуться спиной к берегу и смотреть перед собой и широко в стороны, вдыхая полной грудью холодный и резкий йодистый ветер, вдруг осенит тебя и, поражённая, внутренне согласишься, что и без присутствия человека всё так же лениво и неустанно будут наползать низкие тёмно-синие тучи на фиолетовые вершины угрюмых сопок острова.

Всё с тем же природным ритмом стихотворного гекзаметра продолжат накатываться на песчаную береговую кромку ряд за рядом тихоокеанские протяжённые валы. Ударятся и будут рассыпаться с гудящим грохотом на торчащих кое-где из воды у прибрежья обломанных скалах в мелкую влажную пыль, переносимую упругим ветром через полосу песка и набрасываемую с бездумной щедростью на выбеленные солью и первым робким снегом каменистые осыпи у растресканных подножий скал, вросших в тощие мхи, и беспрерывно сеяться на те же солёный песок и сырые мхи.

Холодно, особенно на голом берегу, но уходить из сурового величия царства северных стихий в прозаическое домашнее тепло нам пока не хочется.

Когда мы прогулялись вдоль доступного участка берега, присели отдохнуть и стали понемногу мёрзнуть, Борис развёл для меня небольшой костёр из плавниковых, просолённых океаном и обглоданных песком и волнами обломков деревьев и пиловочника в расщелине между отрогов двух соседних сопок, близко подступивших друг к другу. Здесь можно стало укрыться от ровного напора ничем не сдерживаемого над Тихим океаном северного ветра. Из относительного затишья мы не уставали рассматривать величественную панораму гористого прибрежья, хмурого закатного неба и волнующегося сумрачного океана, не в силах оторвать от неё заворожённых глаз. Изредка оранжевые солнечные лучи высвечивали далёкие вершины гор на соседних островах в длинной цепи Алеутов, но совсем ненадолго, и вскоре сероватые от первого робкого снега, местами в пятнах мхов и лишайников, горные пики вновь поочерёдно скрывались в тёмных тучах и сизой дымке.

Кажется, что долгие день и вечер сегодня не кончатся, а утро мы почти не заметили.

Я, сидя на обломке бревна и постукивая ступнями в туристских ботинках друг о друга, подняла капюшон пуховика-анорака, зябко втянула голову глубоко в плечи и неотрывно вглядывалась в скоропроживаемые жизни сменяющих друг друга бесконечных поколений океанского наката. Перед обедом я тихонько плакала, прослушивая «Жизнь в любви» в исполнении Мирей Матье и Шарля Азнавура, пока Борис был в ванной. «Мон амур, моя любовь»… Завтра я улетаю с острова Северного, так распорядился Джеймс Миддлуотер, вместе с ним. Патрульный полёт Бориса с Хэйитиро назначен на послезавтра. Я надеюсь встретить их при возвращении из столь неожиданно приблизившегося к нам полёта.

— Хочу выкупаться, Акико, — объявил Борис, когда молчание слишком уж затянулось, и принялся раздеваться. Я посмотрела на него, прекрасно поняла, что ему хочется сделать хоть что наперекор чему угодно, слабо улыбнулась и ничего не сказала. Он храбро пошёл в воду, обдаваемый брызгами с силой бьющих о его ноги леденящих волн. Оглянулся: я поднялась и с изумлением за ним наблюдала. Зайдя стоически по пояс, Борис окунулся с головой в высокую накатившую на него волну и немедленно, вслед за нею, заторопился к берегу, ощущая, что его голени уже одеревенели. На твердом влажном песке он издал дикий вопль, подпрыгнул, взбрыкнул ногами так, что почти попал пятками по ягодицам, и припустился бежать, что было силы, метров на сто от меня и потом сразу ко мне.

— Водичка-то по Цельсию градусов пять-шесть, о-о-ей-ёй, — подбежав, сообщил Борис между глотками воздуха. Выкрикнул, что его охватила необыкновенная, искрящаяся бодрость. Не вытираясь, он повернулся ко мне спиной, снял и выжал плавки и немедленно стал одеваться, оставаясь голыми ступнями на ледяном песке. Задыхаясь, фыркая и отпыхиваясь, он торжествующе прокричал, отворачивая лицо от ветра:

— Могу теперь кому угодно честно сказать, что я купался в Тихом океане!

«Sharazan», вспомнив песню очаровательной итальянской пары, плеск тёплых волн, и непроизвольно вздрагивая, подумала я, но не отважилась произнести эту крамолу вслух.

— А знаешь, Борис, о чем я сейчас вдруг подумала, когда ты так храбро входил в океан по мокрому холодному песку? — спросила я, развеивая ожидание Бориса, что сразу же расскажу ему о моём впечатлении от его купания, но я просто подошла и встала с ним рядом. — Мне самой удивительно, что не в Гоби неожиданно пришли ко мне воспоминания о коротком периоде и моей собственной жизни среди царства песков, а только здесь.

Он взглядом пригласил меня поделиться и взял ботинки, но, попрыгав на одной ноге, придерживаясь за мой локоть, махнул в сторону обломка ошкуренного волнами толстого ствола какого-то дерева, чтобы присесть и обуться.

— До сих пор не могу объяснить себе, — заговорила я, глядя на его босые пятки и выбирая, куда ступить, чтобы проследовать за ним, — почему мне захотелось после окончания с отличием британского университета на полагающуюся мне небольшую премию поехать для заслуженного недельного отдыха именно в Прибалтику. А не в те же полюбившиеся Нидерланды, например. Пусть это остаётся внутри меня мной не понятым. Если мне интересен был тогда Жан Поль Сартр, кажется, гораздо больше о нём я могла узнать во Франции. Верно? Но, наверное, мне хотелось тогда и уединения у малолюдного моря, и я неосознанно выбрала Балтику. Наверное, я понимала, что иначе мне никогда там больше не побывать, а увидеть те места для чего-то мне очень необходимо. И сберечь потом память о них на всю жизнь. Наверное, так.

В полёте из Англии я с любопытством разглядывала в иллюминатор незнакомую мне Европу. Медленно надвигалась с востока земная тень, внизу блёкло-серые пятна городов постепенно начали преображаться в прихотливые орнаменты световых соцветий. Люди включали освещение, и казалось, что планета, вместо того, чтобы спокойно погружаться в сон, стала пробуждаться и, наконец, ожила. Я прилетела в Литву в не совсем удачное время суток, под вечер, и потом всю ночь междугородным автобусом из Вильнюса ехала в темноте в Клайпеду, так и не сумев рассмотреть страны, как ни старалась вглядеться в боковое окно. А утром из шумящего клайпедского порта небольшим, но довольно быстроходным катером уплыла в Нерингу-Ниду. Это совсем маленькая рыбацкая деревушка на длинной песчаной Куршской косе, отделяющей воды широко разлившегося Немана от Балтийского моря. Или это две разных деревушки, Нида и Неринга? Не помню, для меня важнее не то, сколько их. Люди там всю жизнь с упорством борются с наступлением песков на свои дома, и я вспомнила роман нашего писателя Абэ Кобо «Женщина в песках». Абэ ведь тоже врач по образованию, как я, он окончил медицинский факультет Токийского университета Васэда, в котором сдавал экзамены и ты.

Я и сейчас, стоит лишь закрыть глаза, вспоминаю, вижу эти песчаные массивы, дивные, бесконечные, прибалтийские величественные дюны. Они охвачены, рассечены и опоясаны во всех направлениях бесконечными же километрами вручную сплетённых ивовых изгородей, препятствующих постоянному перемещению песков от неустанного ветра. Море там очень прохладное и малосолёное.

А на широком берегу тоже не жарко, пахнет больше сосновой хвоёй, а не йодом и не морскими водорослями, постоянно овевают тебя ветровые потоки, отчего почти всегда там свежо. Дюны, ветры, в воздухе косые взмахи крыльев чаек. Шелест осоки и вновь и вновь шуршание ползущих песков. Изо дня в день тихий посвист ветра и тончайшее пение дюн оттого, что постоянно трутся гранями друг о друга массы песчинок, перекатываемые приморскими ветрами. Со старым шерстяным одеялом, которое бережливые хозяева не слишком охотно давали приезжающим на отдых в качестве циновки, чтобы гостям не мёрзнуть на песке, я устраивалась погреться на солнышке в ложбинке между дюн, где почти не дуло. Просто лежала там, легко одетая, и в полузабытьи слушала шум моря и дивные песни песков. Мне чудилось, что в тишине, когда в осоке не свистит ветер, и в дюнах не трутся песчинки, я слышу, как неподалёку нескончаемо дышит море. А когда соскучивалась по простору и волнующемуся горизонту, то поднималась и приходила к самой воде, где к песку любовно ласкалась легчайшая пена и оставляла на нём свою живую влагу, а потом бесследно уходила в песок. Море тогда сжаливалось надо мной и приносило ко мне звуки бесконечно далёкой родины.

О пришедшем ко мне после смерти отца чувстве вечного одиночества в последний год учёбы напоминали в шелесте ветра робкие и жалобные вздохи бамбуковой флейты сякухати. Глядя на солнечные лучи, сквозящие над дюнами из-за облаков, я вспоминала струны японской цитры кото. Но чаще слышалась мне почему-то нежная, как звоны далёких серебряных колокольчиков, струнная китайская лютня. Когда к вечеру начинал тянуть слабый ветерок с востока, от литовского берега, снова над дюнами веяло нагретым за день на солнце целебным сосновым настоем.

Как много волшебного навевает в душе тихое пение прибалтийских дюн…

Иногда, уйдя далеко от деревни в пески, усаживалась на одеяле, смотрела, как слегка дымятся гребни дюн под ветром, и думала, что я вот-вот оставлю поражённый неверием в высшее добро Старый Свет. Что каждый из нас должен избрать, по мудрейшему Сартру, собственный закон, которого и следует сознательно придерживаться всю дальнейшую жизнь, если искренне хочешь приносить благо нуждающимся в добре людям.

Тогда я свято, совсем по-студенчески верила, что «Экзистенциализм — это гуманизм», так ведь называлась одна из послевоенных работ Сартра. Думала, и не раз, что не смогла бы, наверное, уехать в совершенно незнакомые мне чужие, далёкие края, чтобы там так же лечить людей, как знаменитый врач-подвижник Альберт Швейцер. Но ведь Швейцер был не одинок, он уехал в полудикую Африку с женой. А я постоянно, дни и ночи, была одна, одна и одна, и отчётливо понимала, что мне уже очень скоро придётся вернуться на родину, в Японию, где и провести безвыездно, как мои ушедшие родители, как тысячи поколений до нас, всю мою оставшуюся жизнь. Сложится ли она для меня счастливо? Этого я не знала.

Я начинала грустить и тихонько плакать, но потом вновь печаль моя засыпала на время, убаюканная непрестанным пением дюн. И тогда я снова думала о мудром Сартре и его философии, созданной из жгучей необходимости мирного протеста, как если бы что-то предчувствовала о себе и своей жизни. Разумом я не понимала ещё и только предощущала, что на вопросы, во мне возникающие, ясно могла ответить только моя собственная длящаяся жизнь. И я то торопилась предпринять хоть какие-то действия, чтобы поскорее начать жить, то спохватывалась и вспоминала, что остаются считанные денёчки для отдыха, и, наверное, лучше посвятить их сосредоточенному очищению души.

Борис обулся, встал и молча меня слушал.

— Ты знаешь, Борис, а я ведь и вправду увидела там, в дюнах, Сартра, хотя его не стало за четверть века до моего приезда в Литву. Вот, оказывается, зачем я туда приехала.

Мне почудилось, что он прошёл рядом со мной и в задумчивости молча ушёл дальше в пески. Он был в расстёгнутом длиннополом пальто из толстого чёрного сукна, правую руку со снятой с головы шляпой заложил за спину. Шёл прямой, почти не сутулясь, но, ступая по сухому песку, он наклонился вперёд, чтобы легче было идти. Мне кажется, он курил, не знаю только что. Я даже видела, как блестят его ботинки на тонкой кожаной подошве, когда он аккуратно поднимает ноги из песка. Я испугалась, не чеховский ли это «чёрный монах», предвещающий сумасшествие и окончание жизни, этакое патологическое видение, которым нас до мурашек по коже запугивал лукавый преподаватель психологии в университете. Я тогда не знала ещё, что учусь считывать информацию, запечатлевшуюся в обстановке.

А вечером того же дня пожилой хозяин, в деревянном доме которого я остановилась, принялся вдруг рассказывать, как был ещё молодым, когда к ним в Ниду действительно приезжал «пранцузинский» писатель Сартр. Францию литовец забавно называл Пранцузия, у них в языке нет буквы «эф». Со мной разговаривал кое-как по-русски, и я отвечала ему, как могла, заглядывая и в англо-литовский разговорник. Русский факультатив я старательно посещала в Англии пару лет вместе с Джеймсом Миддлуотером, но язык знала ещё по-студенчески слабо. Старик назвал запомнившееся и ему пальто Сартра по-русски, драповым. Я поняла, что «увидела» Сартра среди песчаных дюн правильно, потому что и хозяин рассказывал о нём в основном то, что я уже восприняла в поющих дюнах. Почему и старику-литовцу и мне подумалось о Сартре в один и тот же день? Наверное, это я так подействовала на память хозяина одним своим присутствием в его доме.

Почему, думая о Сартре, я приехала в Ниду? Зачем, за какими нужными впечатлениями, до меня приезжал в Ниду сам Сартр? Почему так важно было для меня в юности принять решение всегда следовать тому святому закону, который вещует мне моё сердце на будущее? Наверное, всё оказывается взаимосвязанным, и, думаю, что с тех пор и по сей день я всегда следовала этому закону. И только сейчас, на острове Северном, я подумала, что мир переходит в другое, пока не совсем ясное для нас, новое состояние, и сегодня Сартр мне припомнился только для того, чтобы я смогла с ним и его навсегда ушедшим временем попрощаться.

Приехав в Литву, я не могла ещё поздороваться с ней на языке её народа: «Lietuva, sveiki», но, покидая её, искренне и с уважением поблагодарила за доброе гостеприимство и попрощалась уже по-литовски: «Sudie, aciu, Lietuva». Помнится, я с причала тоже бросила в море монетку, как делают все туристы, но больше на Балтику пока не возвращалась.

А сейчас здесь, на этом отдалённом северном острове, где я не одна, а с тобой, Борис, среди этой величественной первобытной природы, я смотрю на тебя и думаю, что всё-таки правильно, что это нашей умной праматери Еве самой первой пришло в голову, что они с Адамом голы. Точно так же и мы с тобой, милый, сейчас тоже обнажены, открыты для любых воздействий мира. Ответь мне, пожалуйста, сразу, Борис, о чём ты сейчас подумал?

Мой вопрос застал его немного врасплох. Я глубоко чувствовала Бориса и поняла, что он и сам удивился только что пришедшим откуда-то из немыслимого далёка визуальному, а затем и звуковому, и обонятельному впечатлениям. Но рассказал о них откровенно:

— Я вижу на южноамериканском рынке в высокогорном крохотном городке корзины с золотым маисовым зерном, укрытые старыми изношенными пончо от пыли, которую на площадь между каменными белёными домиками и такими же стенами межусадебных изгородей приносит с тысячелетней инкской дороги нисходящий с Кордильер ледяной юго-восточный ветер. И вижу крупный красно-бордовый горько-сладкий чилийский перец. И круглые остро пахучие головки лука, высыпавшиеся из мешка, притороченного на спине ламы. Чувствую запах свежести от белья, выстиранного юной матерью, и вижу, что когда она развешивает его, то оглядывается на спящее в плетёной корзине дитя, не проснулся ли младенчик, не почудилось ли ей в шелесте листвы и шуме студёного ветра, что ребёночек подал голос. И я вижу сотни чилиек, идущих за поднятым на руках гробом и провожающих своего, родного, воспевшего их поэта, в последний путь, и вижу, как они горестно вздымают руки и кричат рыдающими голосами:

— Паб-ло!.. Не-ру-да!.. Пабло!.. Неруда! Паб-ло!.. Не-ру-да!..

— Да, это было в Чили, — я согласно качнула головой и похлопала руками в перчатках друг о друга, чтобы согреть. — Действительно, так женщины прощались с любимым поэтом, кто их воспел, я видела тогда в теленовостях CNN. Но это было так давно и далеко отсюда…

— А я воспринял только что. Пока образ прошлого доплыл с далёкого юга досюда, через весь Тихий океан… Мне кажется, что я узнаю сейчас стихи чилийца Пабло Неруды, но не словесно, и я не смог бы произнести их, не зная его языка, а как-то визуально. И они зримы для меня точно так же, как строки Андрея Вознесенского из твоей любимой рок-оперы «Юнона» и «Авось!»:

Когда-то, давным-давно, я видел такие белоснежные контрфорсы в Киево-Печерской Лавре, проходишь по дороге как раз под ними, спускаясь от входа в Лавру в сторону Днепра. Побываю ли, побываем ли мы с тобой там хоть когда-нибудь?

— Не знаю. А мы уже не в Монголии, а здесь… Посреди Тихого океана. Так быстро, так скоро… Только когда окунёшься в потаённую жизнь какого-нибудь далёкого военного городка, — торопясь, заговорила я, будто бы Борису в ответ, но о своём, личном, — то очень постепенно начинаешь понимать, что кто-то действительно обеспечивает мирным людям саму возможность жить так, как они живут. Как им нравится, как им можется. А уж как они её используют… Теперь я лучше, с уважением буду относиться к военным. В Гоби, когда я там немного привыкла, то на прошлой неделе увлеклась чисто внешней стороной военной службы и этого ещё не понимала. Я очень забавно училась перед зеркалом отдавать честь, чтобы это не выглядело настолько глупо и смешно, как получалось у меня. Как быстро нас выхватили из Гоби… Попрощаться, как следует, ни с кем, кроме таких славных Эзры и Зиминой, не удалось, Кокорин после возвращения сразу умчался в медсанчасть к Зофи. А нас прямо из штаба разъярённый Джеймс забрал в самолёт, не дал сходить в наш домик за вещами. Бен Мордехай обнял, а добрая Зимина даже расцеловала и немножко всплакнула.

И только когда мы с тобой посмотрели старый фильм «Не горюй!», я поняла, что глубокоуважаемый нами Эзра честно трудится в Монголии, но отчаянно ностальгирует по временам молодости, когда он трудно и опасно, но так захватывающе интересно служил в спецназе. Военные, по большому счёту, наверное, самые несчастные люди. Человеческое счастье Эзры, что он выучился ещё кое-чему полезному людям, кроме злого искусства скрытно нападать и внезапно убивать. Но даже современную информацию он воспринимает теми своими, молодыми глазами, очень спецназовскими и по времени устаревающими. Много рассказывая о России, владея русским языком, зная кусочки быта и литературу, восхищаясь русскими песнями, чужую страну Россию он не понимает, потому что в ней никогда не жил… За нашу мирную жизнь мы все перед военными в человеческом долгу. В долгу неоплатном. Но как же хорошо, Борис, что у тебя много разных гражданских профессий, так сегодня необходимых твоей великой стране! Ведь Эзра не прав, Россия внутри себя не сломлена и возродится? Я в это верю. Мир без России неполноценен.

Я понимаю так, Борис, что мы с тобой слегка растерялись в этом огромном мире…

— Пока нет, — автоматически возразил мне Борис. И я уловила, о чём он задумался: «Что случилось? Она, исходя из её рассказов, не терялась на учёбе в Англии, на практике в Европе. У себя в Японии выглядела почти царицей и вполне могла бы посоперничать с самой царицей Савской, знай я её, и с хорошими шансами на успех. А после пустыни в Монголии на Алеутах Акико вдруг слегка растерялась. Вот ещё незадача…»

— Ты задыхаешься, Акико, — обеспокоился Борис, — мы ещё не акклиматизировались, не свыклись с нехваткой кислорода среди океана, может, тебе не стоит так много говорить? Хочешь, я сам расскажу о твоих впечатлениях этой недели, как они были восприняты мной? Поправь, если ошибусь, хорошо? Ты ведь этого хочешь, проверить меня…

Я подумала и согласилась.

Первым памятным событием текущей недели Борис определил наши прыжки с парашютом позавчера, в среду утром. Но для меня большое значение имела уже укладка парашюта накануне вечером. Слишком непривычным делом она показалась мне, и я старательно следила за тем, как это проделывал Бен Мордехай. Пыталась понять порядок открытия парашюта и запомнить требующуюся последовательность всех осознанных действий при прыжке, чтобы случайно не открыть парашют до прыжка, на земле или уже в кабине. Разбирая и ровняя стропы, складывая неожиданно большой купол — я впервые тоже прикоснулась к нему своими руками, — Эзра безобидно подшучивал надо мной. Но я, в своей сосредоточенности на очерёдности действий в процессе укладки, не смогла запомнить ни одной из его нехитрых шуток, отпускаемых, вероятно, всякий раз, по адресу путающихся новобранцев. Очевидно, я всё же не очень преуспела, хотя и сдала зачёт по парашютной подготовке, потому что наутро из прилетевшего к нам для коллективных прыжков вертолёта Бен Мордехай вывалился вместе со мной, взяв меня в охапку своими огромными ручищами. Я и пискнуть не успела, так разъевшийся котище хватает лапами крохотную полевую мышку. Эзра открыл мне парашют, отпустился и камнем улетел вниз. Обогнав меня в своём падении, он встретил, почти поймал меня на руки на земле и не дал мне упасть.

Кажется, я проделала в воздухе всё, как положено, но мне огорчительно не хватило времени понять себя в падении и затем насладиться плавным, на высоте еле замечаемым спуском под куполом, который в небе, уже над моей головой, показался до обидного маленьким. Почему не хватило времени? Потому что во мне всё ликовало от ощущения полной свободы, хотелось не кричать в небе от страха, а петь, и чтобы этот полёт по небу длился бесконечно. Перед самым приземлением, разворачивая себя за стропы по ветру, чтобы видеть, куда на земле меня с такой неожиданно большой скоростью снижает и несёт, я случайно глянула далеко перед собой и мгновенно вспомнила шлягер, слышанный когда-то в рассказе Бориса: «…в свежем просторе над юной землей Синею птицей ты вместе со мной…»

Осмыслить ничего не успела, потому что глянула себе под ноги, как это и положено, и увидела подбегающего Бен Мордехая. Через три-четыре секунды меня поймал Эзра и помог погасить купол и во всех дальнейших действиях. Бориса я увидела, только когда он ко мне подошёл после его приземления с парашютом, уже собранным и сложенным в специальную сумку для переноски. Зато потом, с приподнятым, даже праздничным, настроением полюбовалась прыжками и приземлением супругов Кокорин и всех, кто в это утро вместе с нами прыгал. А Мордехай торжественно вручил мне значок парашютиста, и все захлопали.

— Ты рассказывала, что понимала, что хочется и надо бы запомнить все мгновения, все впечатления от первого в жизни прыжка, но их оказалось у тебя слишком мало. Однако они у тебя есть. Ты потом вспомнишь и не однажды поймаешь себя на том, что снова и снова переживаешь все перипетии этого прыжка, он станет даже сниться тебе, — неторопливо продолжал говорить Борис, ломая сучья и подкладывая обломки в костёр. Потом устроился на бревне напротив меня, за костром, и протянул руки к согревающим языкам пламени.

В следующее за прыжками утро, в четверг, одиннадцатого октября, то есть вчера, первым улетел по срочному вызову Бен Мордехай, и в командование базой вступил Андрей Кокорин. Нас как раз пригласила к себе свободная после суточного дежурства Зимина. Она хотела показать нам, наконец-то, свои монгольские ковры и без спешки, с удовлетворением от своих слов, как она обычно и разговаривает, подробно и певуче рассказать о них. Самолёт Мордехая не успел ещё долететь до места назначения, как и Андрею приказали срочно вылететь следом за Бен Мордехаем. Он передал командирские функции следующей за ним по званию Зиминой. Через секунды Эзра по связи подтвердил своё согласие с решением Кокорина и напомнил ей о требовании строжайше блюсти нас.

Тогда, вместе с нами, Ираида Евгеньевна приехала в штаб. Андрей Кокорин оставил в её распоряжении кабинет начальника базы и улетел. Беспредметно разговаривать о чудесных монгольских коврах на службе не имело смысла, мы мирно беседовали с Зиминой о каких-то обыденных мелочах текущей жизни авиабазы.

Ты спросила у неё, почему в воинском контингенте авиабазы ООН, судя по тем, кого мы могли увидеть в пищеблоке, не чувствуется многонациональности?

— Как раз по этой самой причине, — усмехнулась Ираида Евгеньевна. — Питание всем нужно по своей вере. Буддисты, вегетарианцы откажутся от мяса, мусульмане откажутся от свинины, потребуют халяльную пищу, пять раз в день станут творить намаз и послушаются своего муллу, а не командира. Евреям нужна кошерная еда. Пусть все они готовят у себя дома и едят, что им положено, но здесь надо безупречно служить на благо всем нациям, а не выпячивать свои особенности и с ними повсюду носиться. Не только медиков и поваров, а сколько тогда священнослужителей включить в состав базы, как уживутся евреи и арабы, если у одного солдата в вещмешке Коран, у другого Тора, и ещё много кто поцапается много с кем? Нам не свести тут в одно боевое подразделение тех, кого там развела политика. Не отменить международных ограничителей, финансовых и прочих специально придуманных барьеров, в которые людей приучили свято верить и их блюсти.

— Понятно, — согласилась Акико. — Только буддизм основывается не на вере, а на личном опыте. С остальным согласна.

Но уже вскоре базовский дежурный диспетчер доложил по видеосвязи о появлении на экране радара самолёта, следующего к нашей базе вне расписания, и произнёс кодовые слова «Гамбургер-экспорт». Дикое, согласись, сочетание, бессмыслица.

— Нет, — я торопливо, начиная волноваться, возразила Борису, — если точно, то он сказал Зиминой так: «У нас, похоже, ситуация «Гамбургер-экспорт».

— Да, — согласился Борис и продолжал, а я вновь пережила всё, что вчера произошло.

Ираида Евгеньевна встала, сняла с полки встроенного шкафа и надела кепи. Приложив вертикально ладонь, привычно проверила правильность положения кокарды. Взяла со стола компактное переговорное устройство:

— Я «Кабул-11», «Кабул-11», командую базой, командую базой! Код «Саламина»! Код «Саламина»! Внимание, всем постам — действовать по боевому расписанию! Встречаем.

Обратилась к нам:

— Вы, мои дорогие, шагом марш оба в соседнюю комнату. Смотрите на монитор и будьте настороже. — Она посмотрела на меня, потом взглянула мельком на тебя, Акико, какой-то миг поколебалась и сказала:

— Роберт, выдаю вам пистолет. Вы знаете, как поступать. В случае чего.

— Да, ты взял пистолет, осмотрел его, обойму, чем-то щёлкнул, опустил в карман брюк. И мы вышли от неё. Ты включил монитор с полиэкраном, мы сели перед ним, ты увидел под облаками самолёт и сказал, что это летит определённо «Геркулес». Он стал снижаться к посадочной полосе. Перед самой базой, на очень малой высоте, из него выпрыгнули четыре парашютиста.

— И у Зиминой пропали последние сомнения, — соглашаясь, дополнил Борис.

Мы неотрывно смотрели на монитор: из подруливавшего к диспетчерской вышке тускло-жёлтого, в зелёных и коричневых маскировочных пятнах, военно-транспортного «Геркулеса» С-130 по приспущенному заднему трапу стали выбегать и соскакивать с него экипированные десантники: в громоздких защитных шлемах, с наспинными кофрами, со штурмовыми винтовками наизготовку. Пробежав несколько шагов, они роняли оружие, падали на бетон рулёжной дорожки, опускали головы лицом вниз и замирали. Выглядело это непривычно и уж совсем странно. Последний, седьмой, улёгся, свесив руки, прямо на трапе, не успев спрыгнуть с него наземь.

Самолёт заглушил два ещё работавших двигателя, по инерции прокатился с полсотни метров и остановился, не достигнув стояночной площадки. Винты продолжали вращаться со слышимым нами снаружи свистом, постепенно замедляясь. Никто больше из транспортника не выходил. Сквозь стёкла кабины через обзорную мощную оптику было видно, что пилоты откинулись на спинки сидений, замерли в таком положении «отдыха на рабочих местах» и в оцепенении смотрят над и перед собой.

Диспетчер продолжал отслеживать воздушную обстановку вокруг базы. В его докладах звучали нотки возбуждения. Небо было чисто. К остановившемуся самолёту приблизились два российских джипа «Тайгер» с чёрными стволами в башенках над кабинами.

— Я «Кабул-11». Капрал, их командира ко мне, — сидя в кресле начальника авиабазы, спокойно произнесла Ираида Евгеньевна, и вскоре одного из десантников привезли на третьей, патрульной машине. Четверо авиабазовских солдат за ножки внесли стул с принайтовленным к нему военным уже без шлема и снаряжения, поставили его метрах в трёх перед письменным столом Зиминой, откозыряли и вышли из кабинета. Гость, похожий на амбала с крепкой, толще поперечного размера головы, шеей, молчал, морща лоб и недоумённо разглядывая обстановку, в которую столь неожиданно попал. Ираида Евгеньевна, не поднимаясь из-за стола, хлопнула в ладоши и спросила по-английски:

— Who are you (Кто вы такой)?

Задержанный десантник наморщился так, что зашевелился ёжик седеющих волос, всмотрелся в широкоскулое лицо Зиминой и хрипло пробормотал:

— Можно на русском… Я капитан Стоян Атанасов.

— Болгарин?

— Да. Я из город Пловдив.

— У-мм-гу, значит, из Пловдива. Там, у вас, ещё«…стоит над горою Алёша…»?

— К сожалэнию, стоит, — ответил с иронической улыбкой болгарин.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что вы, русские, нас оккупировали… Хотя Болгария никогда с Россией нэ воевала.

— Не воевала… Только помогала врагам России в обеих Мировых войнах, Австро-Венгрии, потом гитлеровской Германии, воевать против России: лечила, кормила, снабжала, размещала у себя военные формирования, предоставляла агрессорам свою территорию для транспортных перевозок… Союзничала с врагами. Ясно! Известно ли вам, капитан, сколько тысяч русских освободителей сложили на том же Шипкинском перевале головы, чтобы спасти вас, братьев-славян, от погубления, защитить от резни, от османского ига?

— Няма, нэт, нэправда. Российска пропаганда… Османы нэсут в тогда отсталу и слабу страну своя велика култура. Без это нэ быт нашето процветание. Никога никой вас к нам нэ звал. Нэ против болгары воевала Турция, османы воевали против русски оккупанты.

— И это совсем не так. Да не просто нас на помощь позвали, а упрашивали, на коленях стоя и умываясь кровавыми слезами, умоляли Александра Второго болгарские беженцы. Несчастная Болгария получила свою свободу и государственность из рук России после пятисот лет жестокого османского ига, капитан. Не зря по всей Болгарии поставлены памятники русскому царю-освободителю. Храмы, бульвары, площади носят имя Александра, — с назиданием во вздрагивающем временами голосе, сдерживая нарастающее негодование и стараясь оставаться терпеливой, негромко отвечала Зимина. — С какой великой славой показал себя в Болгарии наш русский генерал Михаил Дмитриевич Скобелев! Панически боялись его османы. Он ведь и Константинополь успешно взял бы, не сильно над этим задумываясь, да только его царь остановил, потому что свободолюбивая Европа крупно возмутилась.

Культуру вам османы несли? А вы её будто не имели после святых равноапостольных Кирилла и Мефодия? Так и воевали бы турки-защитники у себя дома. Зачем же они пришли в братскую нам, русским, Болгарию? Зачем вас, мужчин-болгар, истребляли, а красивых девушек-болгарок забирали к себе в гаремы да в прислуги, в вечное рабство? Где же это вас такому гнусному извращению действительной истории научили, ответьте же, капитан? Кто вас выучил мазать чёрной краской мать-Россию и зачем?

Болгарин подавленно молчал, зло сверкая глазами. Потом, старательно выговаривая русские слова, ответил вызывающе:

— Я бывший офицер НАТО, толко я служу тепер в частная военная компания. Я учился в Нидерланды! Ещё в Копенгаген, Дания.

— Нашёл, у кого учиться! В 1940 году Голландия сдалась Гитлеру на шестой день после германского вторжения. Про датчан и говорить нечего — сдались спустя шесть часов от начала войны. А теперь они учат воевать. По-вашему, кто ж вас реально оккупировал?

— Нас оккупировали, это русские.

— Да, братушки, добре дошли вы до жизни такой. Полной и счастливой, под железной пятой Евросоюза, только без работы и перспективы. Выходит, после русских освободителей уже советские оккупанты отнеслись к вам бережно, с заботой, с любовью. Для вас отстроили черноморские порты Бургас и Варну, открыли курорты в Варне, Златы Пясцы, и на Слунчев Бряге, Солнечном Берегу. По-братски помогли сделать современной, красивой вашу столицу Софию, построили и оснастили вузы, техникумы, школы, библиотеки, театры, больницы, стадионы… Создали вам сильную энергетику, модернизировали старые и проложили новые железные дороги, автомобильные трассы, построили разноотраслевую промышленность, всю коммунальную инфраструктуру, связь, дали лучшую сельхозтехнику, помогли поднять сельское хозяйство, развернуть широкое жилищное строительство. Построили заводы по переработке цветов, плодов и овощей, постоянно закупали большую часть всей вашей продукции. Сделали всю вашу страну, до последнего села, образцовой, прогрессивной социалистической республикой с развитыми культурой, образованием, медициной, наукой. Вы не знали ни проблем со сбытом вашей продукции, ни экономических или топливно-энергетических кризисов, ни голода. При социализме нищих у вас не было! Для сообщения с братской Болгарией советские люди построили под Одессой огромный современный порт Ильичёвск. Железнодорожными эшелонами, от себя отрывая, гнали вам разнообразнейшую помощь через специально построенную паромную переправу Ильичёвск — Варна…

— Забирали нашето — да, повече, болше, всэ врэме гнали в голодна Россия всички ешелони с нашето продоволствие. Осталной — вашите пропаганда!.. Было нам в страну из Европа голямо-голямо, на русском болше зарубежни инвестиции, оттуда кредитна помощ. Вам нэ удаётся долго оккупироват нас!

— Скажите, капитан, как вам живётся под свободолюбивым, демократичным Евросоюзом, если под жестокими русскими и советскими оккупантами жилось настолько плохо? Огромные голубые и зелёные поля в Долине Роз под Казанлыком всё ещё дают большие урожаи лаванды и роз? Болгарское розовое масло было такое приятное!.. Все женщины мечтали о таком масле!

— Нэт, цветя, рози, лавандула тепер так нэ садят, — не смутился, но и не стал лгать болгарин. — Евросоюз делал ограничения на болгарска продукция, Европа богато, ему нэ голямо, болше нэ надо. Парфум и вино возит из Франция, овощи болше вигодно берёт из Турция, Израил, Италия, Кипрус. Ви говорите так, как побыла у нас, в Болгария?

— Значит, бурьяном заросли ваши заброшенные поля. Советский Союз помог Болгарии построить и развивать новую жизнь, а Евросоюз вам жить по-человечески запретил, и вы не посмели возразить. Поделом, ваш общий выбор! Я гостила в Болгарии в комсомольском возрасте, в восемьдесят четвёртом году, по обмену с вашими старшими школьниками, которые отдыхали у нас в Крыму и на Кавказе. Мы посетили много городов: София, Варна, Бургас, Шумен, Велико Тырново, Несебр, Стара Загора, Габрово, Пловдив, курорты. Очень много цветных слайдов на ГДРовскую плёнку «ORWOCHROM» и чёрно-белых снимков я сделала автоматическим советским фотоаппаратом «Сокол» с прекрасным, резким лантановым объективом. Он продавался и у вас, в Болгарии, стоил недорого, на уровне средней зарплаты квалифицированных врача, учителя, инженера, сто восемьдесят левов. Мы вместе давали концерты. Люди плакали, у всех текли слёзы, когда мы пели про Алёшу, «Венок Дуная», «Пусть всегда будет солнце», «Бухенвальдский набат»… Мы чувствовали общность, дружбу народов, радость, сердечность, счастье. В спортивном лагере вместе с учащимися из социалистических стран выучилась летать на болгарском тренировочном планёре «Бисер», это была надёжная, хорошая машина. Бисер по-болгарски значит жемчуг, запомнила. Сейчас Болгария строит планёры?

— Нэт, нэ строит. Это дорогой спорт, тепер никой, никто нэ надо, много стоит денег.

— А автобусы «Чавдар» вы производите? Мы ездили по всей Болгарии на ваших прекрасных автобусах. Они были комфортабельные и мощные, легко шли в гору.

— Тоже нэт. Тепер у нас из самэ Германия. Ещё машини из Швеция. Это европейски прогрессивни страни, лучши автобус, всички лучши транспорт. Агрессивна Россия тепер правилно остава една… Остава одна, без помощ нашите болгарски трудещите сама нэ може, продае толко нэфт, газ, много древие, лес.

— Потому что контра угнездилась в стране, её, как клопов, без ошпаривания крутым кипятком не выведешь! Вот ведь, разговорился-то как, помощничек… «Болгарские трудящиеся»! «Мы пахали», сказала муха, сидевшая на голове у вола, запряжённого в плуг, слышишь? Так кто же вас оккупировал, ответь мне, «лгарин»?

— Вы, Россия.

— Свалился с неба мне под старость, впервые такое… От кого вы получили задание? И какое задание, капитан?

— От полковник Георги Деведжиев. Приказал привезти оба, се укрива у вас, дезертири, подполковник Макферсон и подполковник Риччи. Два дезертири мы должени привезти.

— Куда вы должны их доставить?

— Маршрут рейса дадут, когда мы снова будем в воздух. С два презрени дезертири.

До сознания болгарина стало постепенно доходить, что с ним не просто разговаривают, но допрашивают. Он пробормотал: «Нэ розбэрэмо (Не понимаю)», угрюмо оглядел кабинет, посмотрел в окно, напряг бесполезно мышцы, лицо его исказила гримаса ненависти. Ираида Евгеньевна снова резко и неожиданно хлопнула в ладоши:

— Кто вы такой?

Судорога злости на лице допрашиваемого сменилась недоумением. Затем он успокоился и мирно ответил, коверкая слова для лучшей понятности:

— Я фермер. Я толко привёз гас, карасин, горучее. Буду трактор пахат моё частное полэ.

— Так и будет, — спокойно заверила Ираида Евгеньевна, согласно покивав головой и с объяснимым любопытством посмотрев прямо в глаза задержанному, — ты, братушка, своё отслужил. Повезло тебе со мной, задёшево отвоевался. Но землю пахать сможешь! Спасибо скажи, что не носом. Что цел. Что человеком, а не болгарским овощем, после такой-то экскурсии к русской, остался.

— Спасибо, — бездумно, автоматически повторил болгарин.

— Так-то, пахарь ты мой, — констатировала Зимина. — Отдыхай, бедолага. Патруль!

В кабинет вернулись солдаты патруля.

— Задержанного в коридоре отвязать, оставить в наручниках, увести. Всё стадо приблудных баранов сложить кверху мордами поодиночке и пристегнуть, по рукам-по ногам, к подмостям на пустом шестом складе мясных полуфабрикатов. Интервалы и дистанции между подмостями по пять метров. Температуру держать комнатную, чтобы не застудились. Капрал, подобрать и туда же привезти четверых, выпрыгнувших на подлёте к авиабазе, и экипаж из самолёта. На склад двух часовых. Всю амуницию оставить в боксе, под тентом в свободной грузовой машине из нашего транспорта, тент опечатать. Выполняйте!

Командира десантников вынесли. Зимина по связи продолжала отдавать распоряжения:

— Отбой, код «Кокос-двойка»! Всем постам отбой! Вернуться к работам по расписанию. Лейтенант Кокорин! София, поприсутствуйте на шестом складе при размещении пленных, проверьте, не нужна ли кому из них медицинская помощь? Исполнение доложите.

— Да, так всё тогда и было, — сказала я.

— Так и должно быть, — подтвердил Борис. — Десантники отвоевались…

Я перебила Бориса:

— Когда Зофи приступила на складе к беглому осмотру задержанных, она и в шлеме и надетом бронежилете выглядела очень привлекательно, а я…

Борис ответил снисходительной улыбкой: вот что видят в любой обстановке женщины!

— Ты ошибся. Я всё время боялась за неё, что кто-нибудь из десантников выхватит спрятанное оружие и начнёт стрелять в неё. От них всего можно было ждать, по виду они настоящие бандиты. Я очень за неё боялась. И всё время стыдилась, что тогда ничего не смогу для Зофи сделать, не смогу никак её от них защитить. Эту красивую женщину могли просто убить.

— К счастью, ничего плохого с фрау и мадам Кокорин не случилось, — сказал Борис.

— Я только не пойму, как всё это было сделано, — призналась я. — Когда я увидела их, как они бегут из самолёта с оружием, растерялась. Подумала, что сейчас начнётся бой. Начнут стрелять все эти броневые колпаки в песках вокруг базы! Всё будет гореть и взрываться. Как она это сделала? Вот как она это сделала?! Я имею в виду Зимину. Такая мирная и спокойная женщина. И вдруг в ней, внутри, скрытая, как пружина, боевая ярость! Хотя она не повышала голоса!

— Нам с тобой и не надо этого знать, — сказал Борис, — у всех военных свои тайны.

— Я настолько растерялась, что подала сигнал Джеймсу, что мы в опасности, только когда всё кончилось, и ты отдал пистолет Зиминой. Но Миддлуотер вылетел за нами ещё раньше, как только узнал о планируемом десанте. И, благодаря Джиму, вместе с ним вернулись Эзра Бен Мордехай и Андрей Кокорин, примерно через час после моего сигнала.

— Гуманное оружие в действии, — резюмировал Борис. — Всё с отлётом Мордехая и Кокорина было подстроено. Зимина это поняла вовремя. Я не сомневаюсь, что Зимина могла бы приказать сбить нарушителя задолго до приближения его к авиабазе, ещё до того, как выпрыгнут четверо десантников. Но она проявила выдержку и взяла их целенькими, что называется, с поличным, под видеозапись. Разберутся, кто они, что это за частная военная компания, откуда у них о нас сведения. Эзра из них душу вынет. Да, ребята отвоевались.

— А потом Зимина зашла к нам, в соседнюю комнату, — добавила я. — Помнишь, спросила у нас: «Видели этого фрукта? Ну, вот что с такими будешь делать? Он ведь не один у них сейчас такой, ненавидящий всё русское. Вырастили целое поколение с изуродованной психикой. Вот такие оказались братушки… Показали себя всему миру отщепенцами… Это не ругательство, а прискорбный факт. Всё, ребятки мои, зависит от того, какими глазами человек на событие смотрит. Наверняка, его отец при социализме потерял какую-нибудь мелкую фабричку, которую национализировали. Или, скажем, торговую лавку со стоками-промтоварами, бакалею, аптеку. Плохо дело, ребятушки, они ведь за вами прилетели, по ваши души. Пора вам перебираться отсюда, а то, глядишь ещё, авианосец пришлют, от него труднее будет отбиться. Кто-то же их самолёт пропустил сюда, над своей-то территорией. Эх-х… Ну, Бен Мордехай вернётся и разберётся. Всё, война на сегодня, дай Бог, у нас завершена. Война войной, а обед по расписанию. Пойдём мирно и посменно обедать. Жалко, что незваные гости помешали вам у меня ковры хорошенько рассмотреть. А ведь любой монгольский ковёр — это степная поэма, народное сказание, долгая-долгая песня».

— Про свои любимые ковры наша Зимина и на войне не забыла, — улыбнулся Борис и прищурил глаза от ветра. — А обедали мы уже в самолёте Миддлуотера.

— Да, — сказала я. — Накормить нас обедом она не успела, поскольку прилетели командиры авиабазы. А затем ей не позволил Джеймс Миддлуотер, он сильно злился, пока не вник и не разобрался, когда она сделала рапорт Бен Мордехаю о необычном происшествии на базе. Потом Джеймс благодарил и Эзру и Зимину. Какой ужас! Даже Зофи Кокорин, только лейтенант, имела на поясе пистолет. А вот мне Ираида Евгеньевна такой пистолет — подумала и не дала…

— Она, несомненно, опасалась не вражеских десантников, а за них, — с успехом стараясь выглядеть серьёзным, пояснил Борис, — чтобы ты своей оглушительной пальбой не положила всех агрессоров сразу, на месте. Кого бы тогда она смогла допросить?

— Спокойная, такая домашняя, тихая женщина. Мечтает об ухоженном саде и огороде, о жизни среди прекрасной природы. Пишет стихи. Она ведь не сделала ни одного лишнего движения. Гий, гий по-японски — как это по-русски? О, мастерство! Ещё шин — дух, тай — сила, а вместе сила духа. У Зиминой всё это есть. Как психолог, могу отметить несколько лишних фраз. Но, возможно, она и хотела подзавести этого типа, чтобы он высказался откровеннее. Ей это удалось. Мне кажется, я и сейчас волнуюсь сильнее, чем тогда она. И говорю лишнего больше, чем она. Все русские женщины такие, как Зимина?

— Нет, конечно. Но ведь она — офицер! Это её профессия.

— Больше всего мне жаль, Борис, — сказала я, — что мы умудрились не взять с собой иерусалимские свечи, подаренные супругами Кокорин. Они остались лежать упакованными в моём кофре. Так и скучают без дела в нашем домике возле пустыни Гоби. Я бы одну из них здесь уже вечером зажгла, за твой полёт. За его успех. Потому что завтра улечу.

— Если есть такая потребность, то и я не против. Но ты ведь обратилась к Джеймсу ещё в самолёте, когда мы летели сюда. Он пообещал напомнить Эзре. Бен Мордехай отправит всё, оставленное нами, на твой адрес в Японию. Кроме американской военной униформы, она останется здесь. Ты сейчас в штатском, я в рабочем ООНовском комбинезоне. Послезавтра мы с Хэйитиро будем в космических скафандрах. Да-да, как и сегодня тоже, после экзамена, когда мы с ним обживали кабину и всё под себя подгоняли. А ты снова была рядом с нашим МиГом.

— И всё-таки очень жаль, что нет свечек, — взгрустнула я. — Всё надо делать вовремя.

Борис коротко дёрнул кистями рук и фыркнул:

— Если с тобой кто-нибудь о чём-либо разговаривает, на самом деле этот человек, в особенности, женщина, думает о другом. Ты, наверное, замёрзла?

— Давай погасим костёр и пойдём в тепло, — предложила я и пояснила, оправдываясь:

— Устала, не очень хорошо себя чувствую. Часа через три ужин. И рассказывай дальше, Борис. Мне надо вспоминать и ещё подумать, а голова ватная. Мир, похоже, и впрямь от мудрого напутствия Сартра отворачивается и идёт в совсем ином направлении.

— Когда Зимина скомандовала «Код «Саламина», — сказал Борис, поднимаясь с бревна и оглядывая обломки леса, — мне припомнился нынешний портовый городок-предместье Афин: домики небольшие, старинные, оштукатуренные и окрашенные, улочки настолько узкие, что не везде есть и тротуары. Зато прямо на улицах растут гранатовые деревья. Мы были там со Стахом и Эвой, заезжали по пути в древние Микены. Любопытно же было посмотреть, где произошла Саламинская битва. Хотя была своя Саламина и на Кипре.

Борис палкой сгрёб догорающие угли в кучку и засыпал их сухим песком.

В самолёте, уносившем нас из Гоби, я спросила Джеймса, что нового известно ему о Стахе Желязовски и Джордже Уоллоу. Алкоголем от него не веяло. Он ответил, что командование заверило его, что с ними и их семьями всё в полном порядке, они на отдыхе под надёжной охраной. Телевизионщики поторопились, подхватили чью-то недостоверную информацию и раструбили на весь мир о трагедии. Не исключено, что дезинформацию запустили специально. Экипаж МиГа с заданием справился лишь частично, неизвестное оружие локализовано на участке поверхности с относительно небольшой площадью, хотя пока и не обнаружено. Эта зона взята под постоянное наблюдение, чтобы исключить доступ в неё любых людей и животных крупнее зайца или суслика. Нужен полёт следующего МиГа в качестве провоцирующей наживки, и сейчас наверху, вроде бы, решается, кто будет командовать экипажем, Борис или Хэйитиро. Придумали ненужную проблему.

Во мне возникло и постепенно укрепилось ощущение, что Джеймс и сам не вполне верит всему, о чём нам рассказал, особенно в отношении незабвенного Стаха и остающегося мне незнакомым Джорджа. Но со своим негодованием Джеймс в тот раз всё-таки справился.

Борис выслушал, пошевелил губами, как если бы выругался про себя, и промолчал. Я почувствовала облегчение, когда Джеймс закрыл более чем сомнительную, скользкую тему в связи с предложенным нам на борту роскошным обедом с антрекотами и красной икрой. После обеда Миддлуотер попросил нас переодеться, его не беспокоить, ушёл на диванчик в переднем салоне и спал под пледом часов семь, до самой посадки. После переоблачения Борис стал майором ВВС ООН, как это ему и положено. А я, без ставшей уже привычной американской военной униформы, стала походить на самую обыкновенную туристку из категории разновозрастных зевак, без устали шныряющих по всему земному шару в поиске новых впечатлений, которые завтра вытеснятся новейшими, всё так же подогревающими любопытственный раж.

Борис запустил мини-диск «Песни Израиля», подаренный Софией-Шарлоттой Кокорин, на своём компьютере. Вскоре мы смотрели фильм-хронику и подпевали ивриту по титрам на латинице. Все титры были без знаков препинания. Пели, конечно, не без огрехов. Слов мы не понимали, но за сердце тронули и в душу запали мелодии, особенно, три из них: «MI HAISH», «CHOFIM» и «YERUSHALAIM SHEL ZAHAV».

Я до этого просмотра никогда не задумывалась над кровавой историей Израиля, необъяснимо несправедливой и безжалостной ко всем его обитателям, просто её не знала. Тяжёлые бои происходили и в Иерусалиме, самом сердце Святой Земли, и это особенно больно. Возникло ощущение, что и в центре духовности трёх мировых религий ожесточение тех, кто в Иерусалиме сражался, полностью вытеснило малейшие напоминания о Боге. А всему остальному миру никакого дела не было до всего, что ни творилось обезумевшими людьми на Святой Земле, неизвестно, при этом, для чего.

Я вспомнила взволнованный рассказ супругов Кокорин об Израиле и подумала, что это государство существует всего около полувека, но люди, его населяющие, говорят на общем для них языке, считавшимся до того мёртвым. Переведены и написаны книги, ставятся спектакли, снимаются фильмы, развиваются образование, медицина, наука. У себя дома, на работе, в школе, на рынке, в пути — где угодно общаются люди. На бывшем мёртвом языке, иврите, взросла и продолжает расти культура народа. Поэтесса Рина Левинзон, уехавшая из Советского Союза, где оказалась лишней, сейчас пишет на иврите стихи для детей. Это и она творит культуру своего народа, потому что и наяву и во сне она помнит о «шести», шести с лишним миллионах евреев, загубленных во время Второй Мировой войны.

Что такое патриотизм? Патриотизм — это когда ты каждый миг помнишь о каждом, кто жил, живёт и будет жить в среде твоего народа. Молишься за них и посильно что-то постоянно делаешь в память живших, для блага живущих и грядущих.

Странствующий монах Саи-туу учил, что живых существ бессчётное множество, а каждый из нас всего лишь в единственном экземпляре, поэтому лучше думать о других. Всегда было страшно и сейчас за всех людей страшно, это не Саи-туу, это я так подумала.

Вздохнула тяжело и повернулась к Борису.

Борис временами посматривал за иллюминаторы по обоим бортам, прикидывал, рассчитывал в уме и время от времени сообщал мне, где мы пролетаем. Маршрут, по его представлениям, получился примерно таким: прошли северо-западнее столичного Улан-Батора, заметную границу с Россией, затем севернее Читы, которая еле угадывалась справа, потом под нами невероятно долго тянулась забайкальская тайга. Хабаровск остался южнее, затем пролетели северо-западнее, но довольно близко к Комсомольску-на-Амуре, полускрытому облаками. Потом летели над широкими рукавами Амура, над Татарским проливом возле Александровска. При ясном небе пересекли северный Сахалин, где по правому борту он показал мне гору Лопатина с заснеженной вершиной, о которой я от Бориса уже что-то слышала в воспоминаниях его отца о незабываемом Сахалине. Прошли существенно южнее Шантарских островов. Время от времени самолёт слегка кренился то вправо, то влево, и потом снова летел по прямой. В какие-то моменты под закатным небом по левому борту смутно угадывался очень далёкий берег, вдоль которого, не приближаясь к нему, мы долго летели над океаном. Борис пояснил: «Восточная Азия, там Колыма, тоже огромный край. Обрати внимание, Акико, как быстро темнеет, потому что мы летим навстречу ночи».

Утомившись, мы с Борисом незаметно уснули в своих креслах над вскоре затянутым плотной облачностью Охотским морем. Проснулись и за поданным стюардом кофе увидели далёкий, в нескольких сотнях километров, отсвет огней Петропавловска-Камчатского за линией ночного горизонта к югу от нас, закрывшийся вскоре вырисовывающимися на фоне тусклого сияния воронкообразными вершинами камчатских вулканов. «Палана осталась гораздо севернее», отметил Борис, оглянувшись на огни поселения и сориентировавшись. Он пояснил, что Курильские и Командорские острова мы увидеть не могли даже при самом ясном небе, они лежали южнее и восточнее, очень далеко в стороне.

Потом, когда от надоедающего вынужденного безделья мы решили посмотреть фильм «Римские каникулы» с изумительной парой главных героев, роли которых блистательно исполнили великолепные, незабываемые Одри Хэпбёрн и Грегори Пек, а лететь над Тихим океаном предстояло ещё неопределённо долго, самолёт накренился вправо и взял курс к юго-востоку. Спустя примерно полчаса по правому борту в частых разрывах между облаками показалась длинная изогнутая цепь Алеутских островов с редкими огоньками. Острова чернели на тусклом тёмно-сером полотнище океана и долго тянулись чередой справа от нас. Это была уже территория Соединённых Штатов Америки. И, наконец, сегодня, почти на рассвете, вялые и полусонные, мы подлетели к острову Северному.

Я обратила внимание на довольно большой город, на несколько десятков тысяч жителей, правда, малоэтажный, этажа на два, без привычных глазу высотных зданий. Но странность города оказалась в другом: когда мы приблизились, я с удивлением увидела — в нём полностью отсутствовали электрическое освещение и огни наружных реклам, отчего город казался опустошённым, вымершим по неизвестной причине.

Небольшой лайнер, перенёсший нас на шесть с лишним тысяч километров, как в уме подсчитал Борис, принадлежал семейству Миддлуотеров. После благополучной посадки Джеймс скомандовал экипажу завтракать и отдыхать, потом заправиться и вернуться домой, в штат Нью-Йорк, без него. «Пилотам не позавидуешь, — тихонько шепнул мне Борис, пока мы с ним под собственными, кстати, именами, и отметками о вчерашнем вылете из Саппоро, проходили формализованный, но внимательный американский въездной пограничный контроль. — Это снова столько же, сколько мы уже пролетели: тысяч шесть километров ещё над океаном и Канадой и часов восемь в воздухе, если по ветру».

В ожидании, пока Миддлуотер свяжется с опаздывающими встречающими, мы с Борисом остановились в каком-то холле, мало похожем на аэропортовский. Я спросила:

— Почему вдруг им лететь над Канадой? Мы ведь уже в Штатах…

— Потому что по кратчайшему расстоянию, называется оно «по дуге большого круга». Здесь трасса пройдёт прямо, если смотреть по глобусу, но гораздо севернее, чем кажется по плоскости карты. Назову тебе ориентиры, в том числе различимые с высоты глазами или приборами. Как я это представляю себе, где мы находимся, не глядя на географическую карту? Относительно неподалёку алеутский городок Датч-Харбор, атакованный японцами с пришедших сюда авианосцев в 1942 году, чтобы отвлечь внимание американцев от главной цели — атолла Мидуэй, этот атолл отсюда к юго-юго-западу, тысячах в трёх или больше километров, нас ведь окружает Тихий океан с его фантастически огромными расстояниями. На северо-востоке от нас с тобой крупный город Анкоридж на берегу залива Кука, это штат Аляска, США. На Аляске просторы столь же огромны, как в нашей Сибири. Дальше к северу уже от Анкориджа лежит Аляскинский хребет и среди горного массива снеговая вершина Мак-Кинли, она, помнится, выше шести тысяч метров. Она выше Монблана в Альпах и Эльбруса на Кавказе. Но ниже Эвереста в Гималаях, он же высочайшая Джомолунгма. За Анкориджем на континенте очень большая река и территория Юкон. В тех местах, между первой и второй третями течения Юкона, ставшие знаменитыми в дикие времена «Золотой лихорадки» канадский Доусон, центр провинции Клондайк, описанные смелым землепроходцем и ярким писателем Джеком Лондоном. На богатой Аляске до сих пор добывают много золота, а ещё больше там, конечно, остаётся пока не добытого. В другую сторону вдоль побережья располагаются канадский Ванкувер, потом уже штатовский Сиэтл с кучей островов и островков от нас на юго-восток, до него раза в четыре или пять дальше, чем до Анкориджа. Ещё южнее, пожалуй, юго-восточнее, и всё дальше от нас, американские города Портленд, Санта Роза, Аламеда, Окленд, Сан-Франциско с тщательно сберегаемой на холме в окружении соответствующих официальных флагов могилой легендарной испанки Кончиты де Аргуэльо, героини твоей любимой рок-оперы «Юнона» и «Авось!». Там её помнили и чтили всегда, и так будет длиться вечно, а в нашей стране узнали благодаря экстраординарной находке и мощным стихам поэта Андрея Вознесенского, неповторимо прекрасной музыке Алексея Рыбникова. Ещё намного южнее процветают Лос-Анджелес и центр киноиндустрии Голливуд. К востоку от крупного Лос-Анджелеса, за горными хребтами, в глубине побережья, располагается мощная американская военная авиационно-космическая база Эдвардс с длинной, больше двенадцати километров, взлётно-посадочной полосой. Такая чрезвычайно длинная полоса необходима для приземления сверхскоростных космопланов типа «Шаттл» и на дальнюю перспективу. У южной границы Соединённых Штатов город и важный военный порт Сан-Диего и потом протяжённый полуостров Калифорния, это, скажу тебе, уже Мексика.

Да, а могила русского графа Николая Петровича Резанова, которого обручённая с ним в юности испанка Кончита верно, но тщетно прождала долгих тридцать пять лет, находится, прочитал давно, в Сибири, в городе Красноярске, на территории какого-то крупного завода, точно не помню, чуть ли не комбайнового, выстроенного на месте снесённого при сталинской индустриализации старинного городского кладбища. Появилась и другая информация, что похоронен он был не совсем там, а у собора, что могилу славного графа снесли намного позже индустриализации, чуть ли не в шестидесятых годах, и что перезахоронили уже в двадцать первом веке, года четыре назад. Если только нашли его останки верно, через два-то века. Но памятный крест поставили, привезли землю с могилы Кончиты, а на её могилу в Сан-Франциско — землю с могилы возлюбленного. Николай Петрович Резанов очень многого хотел и много для России сделал, но ещё больше не успел. Надеюсь, с нами так жестоко, как злой рок с Кончитой и графом Резановым, судьба не обойдётся. У меня ощущение, что наши с тобой уж точно не «Римские каникулы» закончились, начинается долгожданная большая работа. И потому, дорогая моя японская принцесса не «Аня», как в фильме, а Акико, желаю стойкости и успехов нам обоим!

— О! И я тоже желаю нам стойкости и удачи во всём. Тем более, что я не наследная принцесса неизвестного королевства Анна, а ты не репортёр Джо Брэдли, снимающий квартиру, похожую на кабину лифта, неподалёку от площади Испании по Via Margutta, 51, и не служишь в Риме в Американском агентстве новостей. Наблюдая за манерами Брэдли, я задалась вопросом: чем он занимался во время войны? У него сохранилась выправка, заметен военный опыт. Явно служил офицером, хотя и в не очень высоком звании, пожалуй, лейтенант, потом капитан. Не морской пехотинец, дерётся так себе. Филологический факультет университета окончил перед войной. Приятели за карточным столом тоже из воевавшего поколения. Не фантазирую? Прочитывается прямо с экрана. Послушай, Борис, если Джеймс отправляет свой самолёт, на чём мы улетим?

— Не переживай, милая. Наверное, найдётся, на чём. У него всё продумано. Не грусти.

— Да. Скажи ещё подбадривающее: «Не горюй!», — невесело улыбнулась я. — Если будешь паинькой, то сечь не будут, а подарят конфетку. Но дарят редко.

Он продолжал говорить, а я молча думала о своём. Не могу же я откровенно признаться Борису, что весь день на этом диком острове Северном чувствую себя не в своей тарелке, как нелепо почему-то говорят русские. А в своей тарелке им лучше? Нашли себе место комфортного пребывания! Мне подобное состояние абсолютно несвойственно, но оно есть. Причина не только в тягостной бескислородной акклиматизации, которую я не успею преодолеть. Причин несколько, и почти все они связаны с новой встречей на острове ещё с одним русским, Павлом Михайловичем Башлыковым, у которого Борис когда-то учился.

Командует здесь авиабазой ООН швед по национальности, майор Бьорн Свенсон. Мне бросилось в глаза, как он сразу после встречи нас на аэродроме стал следовать буквально по пятам за Джеймсом, ловя его взгляды и опасаясь хоть чем-либо вызвать его недовольство. А Миддлуотеру именно это и не понравилось. Швед явно осознавал, кто этот залётный гость, и не хотел потерять свою работу из-за прихоти пусть и чужого, но начальства, тем более, облечённого властью американца в его стране. Хотя во всём остальном на базе у Свенсона был образцовый порядок, так лично мне представилось, не знаю, как Джеймсу. Несколько раз Свенсон смотрел на майорские же погоны и военную форму Бориса, как если бы искал какие-либо недочёты, но ничего неуставного не обнаружил и замечаний Густову не сделал.

— Сначала к самолёту, размещаться потом, — потребовал Джеймс от начальника базы.

Свенсон беспрекословно подчинился и привёз нас к ангару, куда из тира после пробы бортового оружия на наших глазах забуксировали русский аэрокосмолёт МиГ. Далёкую стрельбу краткими залпами и одиночными и разрывы снарядов мы слышали ещё в аэропорту и были несказанно удивлены. Что за боевые действия на Богом забытых Алеутах? И никаких карьеров с полезными ископаемыми в горах мы здесь с воздуха не увидели. Что за взрывы?

В огромном ангаре компактный, приземистый, распластанный МиГ с единственным, как у циклопа, глазом во лбу — пилотской кабиной — показался мне издали, от самых ворот, несолидным, почти игрушечным. Я шла и с любопытством озиралась по сторонам. Когда мы приблизились к летательному аппарату, я снова взглянула на него и ощутила себя крохотным воробьишкой, от неожиданности встречи оцепеневшим перед гигантским хищным кондором. И обмерла в изумлении — какая диковинная громадина! От самолёта распространялись слабый запах керосина и еле уловимые флюиды порохового дыма. Под ним и на нём работали пять-шесть человек. Он, словно хищник, припал к земле, отслеживая малейшее движение жертвы, готовый к броску, подводящему черту под её судьбой. И восхитительно, и жутковато.

Из открытой кабины приветственно взмахнул рукой в обычном рабочем комбинезоне японский пилот, Хэйитиро. Об этом сказал Борис. Крохотная голова японца в громаде самолёта была без полётного шлема, но в наушниках. Он крикнул оттуда по-английски, что занят технологическими опробованиями и к нам не спустится. Под кабиной красовалась изображённая на борту МиГа стилизованная под птичье крылышко табличка и в ней надпись, обозначившая состав экипажа:

И тут самолёт неожиданно для нас что-то запел внутри себя по-русски под музыку. Борис почему-то улыбнулся, а Джеймс поморщился и недовольно посмотрел куда-то рядом со Свенсоном. Свенсон нахмурился, решительно подошёл к самолёту и крикнул по-немецки:

— Hallo! Genosse Basсhlykoff! Hallo! Herr Oberst! Herr Professor! Knack-knack!..

МиГ неторопливо выпустил из-под брюха две разверстых пасти. Открылись тёмные туннели, почти в рост человека. По стенкам одного из них метался луч ручного фонаря.

— Посмотри, ты такого чуда не видела, — легонько тронул меня за руку возбуждённый Борис. — У него убирающиеся воздухозаборники. А профессор Башлыков, он внутри воздухозаборника, проверяет всякие настройки. Полковник в отставке, уже по возрасту.

Кто-то из техников подвёз стремянку, и по ней из воздухозаборника споро спустился невысокий, темноликий, почти как индиец, седой, с короткой военной стрижкой, человек в такой же рабочей одежде, как Хэйитиро и занятая у МиГа обслуга. Он вынул из кармана комбинезона и надел берет. Военные откозыряли, мы взаимно представились друг другу. Обо мне несколько коротких, но ёмких фраз сказал Миддлуотер, заинтересованный русским самолётом и с заметным опозданием принявший официальный непроницаемый вид. Профессор Башлыков, любезно улыбнувшись, слегка поклонился мне, пожал всем руки, а обрадованного неожиданной встречей Бориса ещё и сердечно обнял. Сказал своим негромким голосом, слегка над ним подшучивая:

— Не возомни, что меня соблазнили притащиться на край света из-за тебя, бывшего моего курсанта. Просто хочу ещё разок полюбоваться на твоё кольцо Меровингов. Привет тебе от старшего брата Ивана. Он деятель интересный, был недавно по делам в Москве, заглянул и ко мне. Так что, я в курсе твоей заграничной одиссеи… — Он не договорил, с видимым удовольствием обернувшись на разносящееся с эхом по пространству ангара топанье Миддлуотера, почти бегающего, задрав голову и заложив руки за спину, под всем русским самолётом.

— Шутите, мэтр? Покажу, Павел Михайлович, — не возражал Борис. — Оно отцово, сбереглось. За привет спасибо. Мистер Джеймс Миддлуотер отвечает за наш полёт в целом, техническую сторону доложите ему по-русски, он хорошо нас понимает и говорит. Потом пройду всю машину вместе с вами. Сюда прилетели только вы? А где академик Дымов? Ведь обычно прилетал только он, чтобы руководить, без фонарика и отвёртки в руках, как вы…

— Я ныне един в двух лицах. Как в советской песне при Брежневе, «за себя и за того парня». Американцы не дали визу Дымову. Имеют зуб на него. Не смешно ли, им первым нужен результат от полёта, и они же не пустили для его обеспечения Виталия Дымова… Ничего, сами справимся! Хорошо, что американскому генералу можно кое-что рассказать по-русски. В штатском я сначала принял его за вашего охранника, могутный лось. Почти для половины терминов у них в языке и слов-то нужных нет, пришлось бы использовать сплошные многословные описания.

Башлыков повернулся ко мне:

— Хочу поблагодарить вас, мисс Одо, похоже, это вы привезли с собой пристойную погоду. Климат здесь очень сырой, дожди лили декаду подряд, а вчера выпал первый снег.

Я понимающе улыбнулась в ответ на прозвучавшее ободрение, отошла на несколько шагов и снова стала осматриваться по сторонам, уже чуточку смелее. В авиационном ангаре я оказалась впервые в жизни. Меня поразила чрезвычайная насыщенность разнообразным техническим оборудованием и инженерным оснащением самого ангара вдоль всех его стен. Нет, всех его внутренних поверхностей, включая потолочные и, наверное, даже сложно устроенный и очень чистый пол. Рассматривать русский тёмно-синий аэрокосмолёт лучше бы всё-таки издали, потому что вблизи его элементы показались неожиданно громоздкими и грубыми. Но уйти и бродить одной по гулкому обширному пространству ангара я не решилась. Да, в общем, мне и незачем.

Миддлуотер нетерпеливо задал вопрос русскому профессору, и тот стал отвечать:

— Всё вооружение размещается внутри фюзеляжа, под ним крепятся прилегающие к нему конформные топливные баки, они без крайней необходимости не сбрасываются.

Вместо частично выгорающего при спусках с орбиты абляционного покрытия старых американских «Шаттлов» и советских «Буранов» на этом российском аэрокосмическом МиГе смонтированы борокерамопластовые панели двойной кривизны. Они обеспечивают плавно скругленные обводы нижней, донной части планёра самолёта — снижаясь из космоса, он погружается в постепенно уплотняющиеся слои атмосферы дном вперед, на очень больших углах атаки, как экспериментальный американский аппарат Х-31, и тормозится в полёте. Снаружи выполнено гладкое и стойкое термоизоляционное покрытие тёмно-синего цвета, оно наносится перед каждым полётом, После полёта к цели (к ней, при необходимости, первый спуск из ближнего космоса) покрытие частично выгорает и окраска светлеет. После второго спуска из космоса при возвращении к месту посадки покрытие почти сгорает, и самолёт становится серым, цвета титана, местами с потёками сажи.

Я повернулась к собеседникам лицом и, отдыхая, спокойно следила за происходящим. Интересен был темноликий русский профессор. Он почти не жестикулировал и говорил отчётливо, но негромко, как в микрофон на кафедре перед студенческой аудиторией. Миддлуотер проявлял жгучее любопытство, как мальчишка-школьник, но ни разу не дал оценок тому, что увидел на МиГе и услышал о машине от Башлыкова. Свенсон встал чуть в стороне от беседующей группы, как и подобает местному, хоть и небольшому, но боссу.

Башлыков рассказывал, что русские инженеры прибыли с МиГом на своём «Руслане», но я не поняла, что это за транспорт. Самолёт собрали, отрегулировали, облетали. Вооружение отстреляли, установленные заводские регламенты полностью соблюдены. Машина технически подготовлена. Выполняется общая информационная настройка МиГа вместе с его экипажем, назавтра остаётся заправить машину топливом, загрузить боекомплект. При запуске двигателей перед стартом запрограммированный МиГ усиливает мощность интеллектуальных излучений управляющего им экипажа в сотни тысяч раз и тогда сам подчиняется мысленным командам экипажа, игнорируя возможные внешние воздействия. Живой экипаж и неодушевлённая, но высокоинтеллектуальная машина вместе образуют активный боевой симбиотический комплекс. Так, собственно, всегда и везде и происходило, но раздельно: готовилась техника, обучались управлять ею люди. Симбиоза не было, техника и люди не всегда сочетались и считались друг с другом. Пришло новое понимание: с развитием у современных технических устройств искусственного интеллекта возникла возможность объединить его с разумом человека. Убрать из цепей управления многочисленные рычаги, тяги, громоздкие механические передачи. Но на этом МиГе и традиционное управление пока сохранено, все его системы многократно резервированы.

— Когда, вы говорите, даётся настройка? — Миддлуотер слушал русского профессора с напряжённым вниманием, но неужели что-нибудь пропустил?

Борис с таинственным видом достал и открыл футлярчик, показал свою синюю бусинку:

— Вот здесь программа на единый строй мыслей экипажа и летательного аппарата.

Башлыков рассмеялся и пояснил, что на предстоящий полёт написана и установлена в компьютерах аэрокосмолёта новая программа. Прежняя программа на Борисовой бусинке своё успешно отработала и в предписанный срок самоуничтожилась, носитель теперь пуст. Пока мы общались, МиГ своим излучением вложил новую информационную программу и в наши головы. Мы стали другими людьми. В возникающих обстоятельствах сможем более разумно относиться к миру и всему, что в нём происходит. Пока жизнь не предъявит нам новые, ещё более разумные представления о самой себе. И это абсолютно нормально.

Миддлуотера встревожило, что русский МиГ оказывается столь коварным и, подобно ранним атомным бомбам, опасным и в нерабочем состоянии своим постоянным излучением, даже при незапущенных двигателях. Джеймс крепко потёр ребром указательного пальца лоб сверху донизу, что бывало крайне редко, но всегда означало, что он выходит из себя. Ему потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки и смочь продолжить спокойное общение. Он с усилием сосредоточился и высказал сомнение в разумности того, что МиГ с момента создания «никогда больше не дремлет», пока его не спишут, а потом выразил и крупное недовольство:

— Аппарат изменяет людям сознание, это произвол! А если мне не хочется относиться к миру иначе, чем я воспитан и привык? Я поступал и всегда буду поступать так, как привык. Как выучен с детства. Это моё кредо!

— Вы знаете, генерал, что техника опасна, особенно военная, и всегда воздействует на сознание. Как чужим, так и своим. Права выбора никто вас не лишает, — тут Башлыков чуть заметно усмехнулся, — оно, вы знаете, от Бога, сэр. Но вы и сами не захотите вернуться к прошлым представлениям, когда поймёте, что они в жизненном пути стали помехой. Ведь вряд ли вы предпочтёте застрять в прошлом. Новое сознание, причём, бесплатно, вы уже получили. Постепенно убедитесь, что оно действует. Поскольку на МиГе вы не полетите, энергетическую мощность вашему интеллекту он не повысит. Подавлять окружающих интеллектом вам не грозит.

Русский прикрыл глаза и склонил голову, пряча лёгкую улыбку.

Я подошла к МиГу, сняла тонкую перчатку, высоко вытянула руку и ладонью несмело прикоснулась и погладила его нижнюю гладкую холодную тёмно-синюю поверхность. Эти крылья вознесут Бориса в космос. И пусть они бережно возвратят его невредимым на землю.

2. Светская жизнь русского отпускника, или Парад парадоксов

После ужина в уютном и тихом, без музыки, ресторанчике при совершенно безлюдном аэровокзале безлюдного города Джеймс Миддлуотер поднял и увёл за несколько столиков от нашего стола майора Бьорна Свенсона и японского лётчика Хэйитиро Кигучи. Ему хотелось глубже понять характеры и деловую надёжность новых причастных к его ответственному заданию и, возможно, карьере. Джеймс словно стремился заполучить своеобразный страховой полис на предстоящий патрульный полёт, усиленно добивался этого впечатления от собеседников. Между ними завязался оживлённый разговор, иногда переходящий в спор. Повышал голос, естественно, один Миддлуотер. Другие голоса напоминали возмущённое жужжание кем-то растревоженных в улье пчёл, и разобрать слова было почти невозможно. Мы остались за большим круглым банкетным столом втроём, в гражданской одежде, приличествующей ужину: я, Борис и профессор Башлыков. Все столики, включая и наш стол, были застелены старомодными скатертями с вышивкой гладью по уголкам: U.S. AIR FORCE. Настенные плафоны были в стиле конца сороковых годов ХХ века.

Борис вынул из внутреннего нагрудного кармана носовой платок и торжественно, словно священнодействуя, развернул его на столе:

— Вы хотели видеть кольцо Меровингов, Павел Михайлович. Смотрите.

— Нет-нет, в руки такую старинную вещь я и не возьму, — профессор благоговейно наклонился над раритетом. — Выглядит древность, конечно, скромненько, в сравнении с нынешними шиками… Твой отец Кирилл уверял, в шутку или всерьёз, что кольцо обладает могущественнейшей мистической силой, как же без неё в древнем государственном деле… Она воздействует на человеческие сознания на обширном пространстве, площадью с целую страну, и заставляет тысячи людей выстраивать такое будущее, которое угодно кольцу, независимо от их желаний и воли владельца. Потому из лоскутных земель галльских племён некогда и возникло единое ядро будущей Франции. Кольцо сработало только во Франции? Я, конечно, не экстрасенс, но, кажется, что-то, какое-то смутное ощущение колдовской необыкновенности, даже я улавливаю. Невероятно! Ишь, как бриллиантики поблёскивают… А по центру вделан, похоже, синий сапфир… Спасибо, Борис, за доверие. Спрячь.

— Да, сапфир врезал токийский ювелир, по месяцу моего рождения. Он накапливает уже мои жизненные впечатления, станет излучать, и их можно будет прочесть, если настроиться на восприятие. Бриллианты по бокам родные и вместе с сапфиром действуют, как прежде.

Заказали ещё кофе. Я вежливо задала, наверное, не самый умный вопрос:

— Уважаемый Павел Михайлович, какую русскую песню исполнял ваш самолёт, когда вы были внутри него с фонарём?

Башлыков удивлённо взглянул на меня, вспомнил. Вынул сотовый телефон, пощёлкал клавишами, положил на стол, и тот запел: «Над родной Москвою, вдоль Москва-реки, самолёты вражеские шли. И тогда карманные фонарики на ночном дежурстве мы зажгли»… «Мой старый друг, фонарик мой, гори, гори, гори…»

Борис признался, что никогда не слышал этой песни. А я непритворно удивилась, что над столичной Москвой свободно летали вражеские самолёты:

— Это искусственно придумано? Разве не Россия разбомбила Западную Европу и в 1945 году бросила атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки? В газетах писали, что Сталин, сверх Курильских островов, хотел отнять у Японии ещё и северный остров Хоккайдо, но демократические страны сделать это ему не позволили.

Мой вопрос заметно озадачил русского, но он вновь быстро нашёлся и стал отвечать:

— Ну, и каша в представлениях! При чём тут Россия, уважаемая мисс? Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика не была отдельной от Советского Союза страной. Кроме РСФСР, в его состав входили ещё полтора десятка социалистических союзных республик. Императорская Япония ударила по тихоокеанской военно-морской базе США Пёрл-Харбор на Гавайях в декабре 1941 года. Следом за Японией, поняв после разгрома германского Вермахта под Москвой, что блицкриг против СССР не удался, Гитлер через считанные дни объявил войну Соединённым Штатам Америки в нетерпеливом ожидании, что и Япония поможет ему нападением на советский Дальний Восток.

Но она, парализовав американский флот, нацелилась на южные моря, до Австралии, чтобы срочно получить остро необходимые ей нефть и полиметаллы, и стратегические месторождения захватила, что по многим причинам не скоро удалось бы ей в Сибири. В ответ Японию уже с апреля 1942 года бомбили Соединённые Штаты. И они же осуществили обе первые атомные бомбардировки японских городов в 1945 году, но ещё и для того, главным образом, чтобы запугать новейшим сверхоружием СССР, своего потенциального послевоенного коммунистического соперника. Советский Союз, напрягая все силы, восстанавливался после катастрофических разрушений от фашистского нашествия и смог одновременно создать очень дорогостоящую собственную атомную бомбу, но только через четыре года после окончания Второй Мировой войны, построив для доставки таких бомб и самолёты-носители. А впервые испытал её на собственной территории, на Семипалатинском полигоне в Казахстане осенью 1949 года, и никакие другие страны он не бомбил, — по-профессорски терпеливо ответил Павел Михайлович, переглянувшись с тоже удивлённым моими вопросами Борисом. — Напала на Советский Союз 22 июня 1941 года союзная Японии гитлеровская Германия, причём, не одна, а вместе с другими ею завоёванными и подчинёнными странами Западной Европы, о чём сейчас политкорректно стараются не вспоминать, обвиняя только Германию. Москву с 22 июля 1941 года бомбили немцы, были отдельные попадания даже в территорию Кремля. Надо сказать, что свободно летать немцам не дали сталинские соколы и зенитчики, очень многие были сбиты, к нашей столице прорывалась лишь десятая часть налётчиков. Не все из прорвавшихся бомбардировщиков находили цели, многие купились на специально построенные в отдалении ложные объекты, вплоть до воссоздания характерных изгибов Москвы-реки, служащих ориентирами при наведении бомбардировщиков на цели. Над Москвой летали лишь единичные, но тоже опасные вражеские самолёты. Жертвы и разрушения, конечно, были, но отнюдь не массовые, чего хотелось Гитлеру. Так что, планы его не осуществились. Сбитые и обескураженные лётчики Люфтваффе на допросах с досадой признавали, что неожиданно для них противовоздушная оборона Москвы оказалась многократно сильнее, чем Лондона. Атакуя другие европейские столицы, они не считали их ПВО заслуживающей упоминания.

В отношении острова Хоккайдо, по справедливости, вовсе не японского, согласно праву первооткрывателей — раз, исторически и цивилизационно — два и три, Сталин, вероятно, хотел вернуть стране лишь то, что в девятнадцатом веке согласно международному праву принадлежало России, то есть вся Курильская гряда, острова Хабомаи и Сахалин, но ничего более. Аляска до продажи царём Америке за семь миллионов двести тысяч долларов тоже была российской, да и Алеуты, где мы с вами находимся, и другие северные тихоокеанские острова. Командорские острова ведь были и остаются российскими. Стоит напомнить, что это США, продвигаясь по Тихому океану к Японии с юга, рекомендовали Сталину атаковать Хоккайдо на севере. Но Япония островное государство, поэтому американцы обещали предоставить Красной Армии на Тихий океан все необходимые морские десантные средства. Однако советский Генеральный Штаб оценил возможные потери своих войск и мирного населения острова Хоккайдо, которое предпочло бы погибнуть, но не сдаться, как при высадке американцев погибли на южном острове Окинава все его жители, и Сталин ограничил боевые действия разгромом миллионной Квантунской армии в Маньчжурии, южным Сахалином и островом Матуа в центре Курильской гряды.

Во все времена любая действительность имеет слишком мало общего с тем, что потом расскажет о ней бессовестная, изолгавшаяся история!.. Зато мифы, в отличие от истории, естественны и потому правдивы.

Когда они вдвоём растолковали мне главное о событиях той войны, я не знала, куда деваться от стыда. «Как жаль, что человеку не дано заранее предвидеть, во что, в какое дело, он наобум ввязывается или собирается задать неосторожный вопрос», то и дело думала я.

— Похоже, что у меня неплохо получилось бы торговать эмоциями, под старость кусок хлеба, — напустив на себя вид бесталанного, туповатого, но самодовольного бизнесмена, и тихонько посмеиваясь над собой, проговорил Башлыков, милостиво давая мне возможность прийти в себя от переживаний за историческую безграмотность. И обратился к Борису:

— Всё переврали зарубежные партнёры, кого припомнили — унизили, не забывая себя нахвалить. Самохвалам от истории, конечно, крайне лестно считать себя далеко ушедшими вперёд со времён старика Геродота. Но лично мне трудно разделить с ними их наивную радость и прогрессирующий оптимизм. А лучше сказать наоборот: их наивный оптимизм и прогрессирующую радость, так точнее. Не зря у них считается неприличным обсуждать в обществе историю, политику, религию, чтобы не вскрылась растиражированная ложь. Мы с ними очень разные. Высокомерие — это когда не похожих на себя, даже лучших, кому повсюду завидуют, они оптом именуют дикарями. Русским подобное не приличествует.

Про карманные фонарики ты, Борис, не слышал. А такую песню: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…»? «Скажи мне, Украйна, не в этой ли ржи Тараса Шевченко папаха лежит?»

— Михаил Светлов? — подыгрывая и по-школярски наморщив лоб, припомнил Борис.

— Конечно, милейший! Сегодня день памяти моего приёмного отца, поминаю его, а Светлов его любимый поэт, потому-то и песня про фонарики… Хотя мне из поэтов того времени больше по душе Михаил Исаковский, предполагаю, по Смоленщине, он и мой тоже земляк. Отец восхищался тем, как просто Светлов творил из чего угодно песенно ложащиеся на музыку стихи. Уже работая в союзном Минздраве, отец как-то причастен был к судьбе Светлова, вроде бы, помогал с его устройством на специальное лечение. И очень жалел, что всё-таки сгубил окончательно поэта алкоголизм, как и многих в то время.

Осенью 1941 года отец служил главврачом военного госпиталя, тогда под Москвой, а меня к нему, завёрнутого в казачий башлык, это вроде тёплой накидки на плечи поверх шинели, привёз неизвестный кавалерист. Сообщил немногое: «Двигаемся к фронту. Налетели «Юнкерсы», рядом разбомбили гражданских эвакуирующихся. У меня, говорит, на руках умерла раненая, вроде бы, цыганка. Бумаг у ней на теле никаких не обнаружилось, но по виду, по одежде, женщина культурная, не из табора. Смогла только прошептать несколько слов, что сыну три месяца, он Павка, как Корчагин. Себя назвать не успела. Я Михаил. Фамилию ему запиши казачью, в чём принёс, Башлыков, после войны я по ней его найду». Ускакал, да так и не объявился, видимо, погиб казак. Кто знает, не из Индии же она, в самом деле, моя родная мама? Или сотрудница Коминтерна, кого в нём только не было? А я, возможно, русский то ли индиец, то ли индеец, то ли эфиоп или цыган, всё только мечтаю завести коня, когда, кроме отставки по военной службе, уйду на отдых и из профессоров. Шучу, шучу, конечно, мне только коня ещё не хватает. Я ведь и сейчас всего лишь в отпуске, чтобы подготовить твой полёт, я — отпускник, Боря, и щедро расходую на тебя мой отпуск.

Принявшая меня семья была бездетной. Я в дороге, видно, простудился. Отец вылечил меня, оформил усыновление темнокожего малыша, весной привёз к жене в Москву, сдал ей на руки и уехал снова на ушедший к западу фронт. Мама всю трудовую жизнь работала в редакции союзной газеты и не эвакуировалась из столицы. Это она с карманным фонариком тоже дежурила по ночам на крыше, как тысячи москвичей, тушила вражеские бомбы-зажигалки. Поэтому отцу песня нравилась, а мама то время вспоминать не любила, оно ей очень тяжко досталось. Когда я после школы поступил в военно-инженерное училище, всякий раз мама встречала меня дома стихами ещё одного незаслуженно забытого поэта:

До генерала я военную лямку не дотянул. И вдовцом остался, без моей «королевы мадагаскарской». Она на Митинском кладбище, под своей, кстати, фамилией, гордая была. Хожу к ней от мемориала над радиоактивными останками умерших в лучших госпиталях первых ликвидаторов Чернобыля, тогда, в 1986 году, Митино, где решили их захоронить под слоем защиты, было, пожалуй, ещё ближним Подмосковьем. Прохожу мимо могилы крупнейшего историка-археолога Бориса Яковлевича Ставиского, открывателя Кушанского царства, кланяюсь и его памяти. Мне посчастливилось давным-давно общаться с ним. Вот кто был истинный питерский интеллигент, личность, высочайший эрудит, стоик-учёный, неустанный труженик и скромнейший человек! Его в Москву перевели из Ленинграда. Сберегаю его брошюры об уникальных раскопках в Средней Азии, все с автографами. Он из той же героической научной когорты, что и Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Да они и внешне были очень похожи, как из одного гнезда. Я бывал на публичных выступлениях того и другого в Академии Наук. Заслушаешься! Мой друг с детства Виталий Дымов с уважением относится к памяти Бориса Яковлевича, однако выработал и в чём-то придерживается собственных оригинальных взглядов на историю мира. И жаль, что академик Дымов не здесь, рассказал бы много необыкновенного, неожиданного для всех нас. Ну, да я в древних историях не специалист, чистый технарь, моя шуточная курсантская кличка «Профессор интегральных наук», и как в воду дружки-однокашники глядели, так оно и вышло.

Живали и мы в самом центре Москвы на Сретенке и в Грохольском переулке. Потом в Тушино, сейчас в Измайлово, здесь поспокойнее, потише. Два сына выросли, служат Родине, по стране разъехались, но и внучатки деда не забывают, приезжают, проведывают, когда и я нахожусь в Москве, не околачиваюсь на полигонах. «O tempora, o mores»! Нет уж с нами тех, кто вечно будет дорог! Виташу Дымова к твоему отцу, Кириллу, перевели на Урал, потом оба перебрались в Сибирь, и он ни разу не пожалел, что уехал из Москвы. Зато не упустил шанс создать выдающуюся машину. И в обывательском мире есть творцы! Но мало.

Вспомнил, Боря, автора стихов? Ай, нет? Бывал ведь у меня, когда приезжал в академию сдавать сессии, книжки брал. Что ж так слабенько? Не узнаю тебя, науками перегрузился к экзаменам, иль вдруг обеспамятел, что ли? Это стихи очень интересного поэта Николая Степановича Гумилёва. Он расстрелян большевиками где-то под Питером в 1921 году по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре. Старую культуру коммунистические идеологи тогда считали буржуазным пережитком и отвергали её и её носителей, тем более, происходящих из дворян. Николай Гумилёв — муж великой русской поэтессы Анны Ахматовой и отец крупного в позднем советском периоде, достаточно независимого в своих нетривиальных догадках и суждениях вне официально принятых догм, и, в том числе, ещё и потому преследовавшегося советскими властями историка Льва Николаевича Гумилёва. Его уже в тридцатые годы сажали, лишали возможности учиться в университете, и великая Ахматова, простаивая изо дня в день перед тюрьмой, безуспешно пыталась передать сыну еду и тёплые вещи. Лев Николаевич бедовал на строившемся заключёнными Беломорканале, потом в Норильске, уже из лагеря добровольцем ушёл воевать и дошёл до Берлина, и после войны экстерном сдал за университет и сумел защититься. Он считал, что в лагере было голоднее, хуже и ближе к смерти, чем на фронте, на передовой. Даже мне, не историку, известно, что он знал французский, персидский, тюркский языки. Наверное, и английский. Потом его неоднократно увольняли с работы. Тех, кто «выпал из гнезда», нигде не жалуют.

Борис Яковлевич Ставиский, конечно, знал Льва Николаевича Гумилёва. Думаю, что они познакомились, когда оба трудились в Москве, в Музее этнографии. Сноха Бориса Яковлевича эмигрировала из Союза вместе с его старшим сыном, долгое время работала за границей, и я с интересом слушал её регулярные радиопрограммы по «БиБиСи из Лондона». Ерундой, как человек широко образованный и просветитель, она не занималась. Но лично не знаком. Я рассказываю об истинной интеллигенции. И мне очень повезло с приёмными родителями, поскольку я, когда повзрослел, оказался в той же социальной группе, что и они. Мы всегда понимали друг друга и могли друг другу помочь.

— Николай Гумилёв — поэт периода русского декаданса? — неожиданно для самой себя спросила я, а Башлыков прищёлкнул языком и раза три одобрительно хлопнул в ладоши:

— Вам, уважаемая мисс Акико, захотелось блеснуть перед российским профессором своей образованностью? И, надо отметить, вполне заслуженно! Блестяще! Да, именно этого довольно короткого времени, периода русского декаданса, — довольно вскинув коротко стриженую седую голову, ответствовал Павел Михайлович:

— Гумилёв — натура сложная, поэт и доброволец-офицер в Первую Мировую войну. Но он, пожалуй, в большей степени всё же романтик и символист, чем декадент. Госпожа Одо… А вы знаете, что ваша фамилия по-гречески означает «улица»? Бывали в Элладе, но не сталкивались, и никто вам об этом из вежливости не сказал? Ай-яй-яй! Любопытная этимология, но я, к сожалению, ни в японском языке ни бум-бум, ни в тёмных дебрях вашей достопочтенной профессии, где мне всё совершенно не ясно. В отличие от моего посконного солдафонского воляпюка, предназначенного для оттопыренных курсантских ушей, вы похвально владеете языком рафинированной русской интеллигенции, практически без акцента говорите. Я польщён знакомством с ярким научным светилом в вашем лице, с радостью подарю вам редкую книгу современного даровитого петербургского стилиста о духовном прозрении автором выси небес и глуби земли, архистратигах, ангелах и скрытой от смертных истории рек от Евфрата, Тигра, Аракса и Волги до мало кому известной Оредежи. Книга здесь, на острове Северном, со мной, подарить её вам я не забуду. А чем ещё новеньким занимает вас проживаемый нами период? Нуте-с, нуте-с…

Борис с интересом повернулся ко мне, наблюдая, как я выдержу своеобразную пикировку в светской болтовне с его старым учителем. И я ни на секунду не забываю, что «мон амур» постоянно учится. Он со мной как-то даже пооткровенничал: «Я во все глаза смотрю, как в тех или иных случаях поступают окружающие меня люди. Да, преимущественно, мужчины. Женская реакция мне тоже любопытна, но ведь я не могу и не собираюсь поступать, как женщина».

— Я, уважаемый Павел Михайлович, психопатолог, и обратила, наконец, внимание на мощное давление, какое оказывает наша цивилизация на людские умы. Действительно, открылось и нечто новенькое, противоречащее бытующим представлениям. Периодически интересуюсь через Интернет, что в нашем мире творится в связи с участившимися случаями прочтения людьми информации о предыдущем рождении, или воплощении души. Вот, к примеру, случай: пожилой английский фабрикант детских игрушек Джек Ридвуд, человек, по всей видимости, не консервативный и сентиментальный, воспользовался новым знанием и, растрогавшись, признал за родственника некоего юношу, в котором воплотилась душа деда фабриканта, умершего, когда сам Джек заканчивал колледж. Джек рано лишился родителей, воспитывался дедом, о доброте и милосердии которого он сохранил наилучшие впечатления на всю жизнь. И дед вернулся к Джеку в образе юноши. О том, что между ними сохранилась кармическая задача, не решённая при прошлом воплощении души тогда деда, а ныне юноши, которого Джек Ридвуд объявил теперь внуком, сам Джек и не подозревает.

Башлыков по-преподавательски терпеливо выслушивал мою речь, склонив набок голову и поглядывая чуть в сторонку, чтобы не смущать меня пристальным вниманием, и я с большей уверенностью продолжила, удивляясь нахлынувшей на меня разговорчивости:

— Некоторые христиане оживлённо обсуждают через Интернет, признавать ли так называемое душегенное сродство. «Мы же не буддисты. Это они находят воплотившуюся душу ушедшего Далай-ламы». Звучит так, как если бы ребенок оправдывался за что-нибудь, я же хороший. Можно подумать, что у не буддистов какие-то другие души. Церкви вначале солидно и настороженно молчали. Но особое оживление проявлялось у тех скряг, кто родным детям не оставил бы ни цента и, будь такая возможность, предпочёл бы всё свое нажитое забрать с собой, на тот свет. Таким и при новом рождении в первую голову хотелось прибрать к рукам свои старые богатства из прошлой жизни. Затевались даже суды, но невозможно привлечь отсутствующую правовую базу. Потом и церкви оказались вынуждены обратить, наконец, высокомерное внимание, и начали осторожно отвечать на вопросы верующих, но ответы ими давались сколь велеречивые, столь же и расплывчато-невразумительные, больше про непостижимость таинств и про то, что на всё воля Божья, с толкованиями и всевозможными ссылками на святые источники, авторитетные для соответствующей конфессии.

И всё же многим из людей, считающих себя цивилизованными и прогрессистами, каждому из которых не дай-то Бог отстать от общества и прослыть ретроградом, становится ясно, что старый, привычный мир затрещал и по швам, и по целому, по живому. И нельзя, невозможно стало не обращать внимания на очевидное. Были попытки адвокатуры, разведки, секретных служб, специальных агентов или искусных экстрасенсов, нанятых знатнейшими фамилиями всех континентов, воспрепятствовать упоминаниям в средствах массовой информации о подобном явлении. Опасения их понять можно: вдруг да кто-нибудь из «проснувшихся памятью души» станет претендовать на фамильные сбережения, а хуже того, обнаружит владение семейными тайнами. Ведь самыми страшными всегда были тайны генеалогического характера и финансовые. Вдруг да вновь рождённый прочтёт в своём собственном подсознании страшную тайну семьи?! Узнает, что предшественник по ныне его душе был отправлен на тот свет тогда-то, при таких-то обстоятельствах, тем-то и тем-то. За такую-то мзду. Или найдёт тайные письма. За письмами всегда охотились, как в мирное время, так и в периоды войны.

«Бог мой, — думала в смятении я. — Тайна семьи, а семья — королевская!», да и в семьях простых людей не всё легко складывается в связях между ними: у нормальных, самых обычных людей простых характеров не бывает. Но в жизни общества новое знание широко покамест не применяется.

— Наука задыхается в многовековом плену материализма, — наставительно заметил Башлыков. — Вот потому-то правовой базы ещё нет. Не возникает вопросов к умнейшим представителям старших поколений, потому что их опыт относится лишь к условиям прожитых ими жизней. Эти условия более не повторятся тысячи лет. Человек — такое же природное существо, как дерево, зверь или трава, и полностью зависит от сил Того Света. Только он не знает или не помнит об этом, если и знал. Но слышна уже и близится поступь новой цивилизации духа с новыми правилами жизни, новой религией, новой культурой, новой литературой и искусством. Тем, кто их не приемлет, впору готовиться не воевать за старое, они безнадёжно запоздали, а продумывать правила бегства в глушь, в скиты.

Поясню. Когда мои коллеги говорят: «Мы преподаём философию», возникает уместный вопрос: какую именно? Они задумываются, но честного ответа не дают, начинают плести околесицу. Почему? Потому что, на самом-то деле, преподают не философию, а историю философии, а это разные вещи. Бессмертна только логика, но ведь и логика это не философия, а только один из важных инструментов мышления. От кого ждать открытия и предъявления миру истины, если её не видит якобы имеющаяся, но сохнущая у нас на глазах, как лист для школьного гербария, прежняя философия? Скрестить материализм и идеализм? Глядь, а уж нет в мировом научном обиходе ни того, ни другого, оба втихомолку сданы в архив и благополучно пылятся на дальней полке. И никто за них не ратует, не сражается и ничью кровь не проливает. Сегодня действительной, результативной философии нет. Нужна в наше время совсем другая философия.

Самые проникновенные слова могут выявиться на деле пустыми и обманчивыми, смотря по тому, откуда на их содержание смотреть. К примеру, когда говорят, что Россия склонила знамёна и сдалась Западу без боя, это так и не так. Проиграли те, кто пытался без плана продуманных действий вступить в бой, а потом струхнул и поспешил сдаться, ожидая для себя пощады. Народ России, мучительно переживая эту трагедию, и не думал начинать воевать, он оказался не только терпеливее, но и намного мудрее в своей бессловесности, но не в бесчувствии и не в безмыслии.

Для оптимизма, глядя из того же сливного водостока, куда ввергли Советский Союз, разумеется, нет оснований. Россия, с точки зрения «скупого царства прагматизма, успеха и материализма», выбранной для взгляда и оценки её положения талантливым итальянским политическим писателем Кьезой, действительно потерпела крупнейшую политическую катастрофу, доказательством чего огромные, как в Мировой войне, людские жертвы, потери политического престижа, ресурсов всех видов и обширных территорий. Потерпела уже вслед за Советским Союзом, осколком которого самонадеянно ступила при своём рождении на новый путь, на деле оказавшийся началом подготовленного для неё глубокого исторического спуска, вплоть до полного исчезновения. Россия терпит, начинает понемногу соображать, что к чему, но молчит пока и бездействует. А что же происходит в якобы победившем её и торжествующем западном мире?

Начались, и давно, губительные процессы, поначалу не всем заметные, и втянули в себя не только Россию, но и весь мир. О каком успехе демократического Запада можно вести речь, если его и не было? Если историческим успехом провозгласили гомеопатическую отсрочку от конца их цивилизации за счёт ограбления не только колоний, но ещё и всего развалившегося социалистического лагеря.

Сегодня радикальный ответ на вопрос «быть или не быть» означает либо выживание всего мира, либо его гибель. Стало виднее, что России предоставлена была историческая возможность начать изменяться первой, и своими первыми же шагами, пробуя, нащупывая путь общественных и культурных изменений, показать всему миру правильное направление пути к спасению. Высокое служение тоже своего рода талант, и в этом смысле народ российский свою талантливость доказал и оплатил давно. В том числе, выразил себя миру и через свои произведения искусства. Чаще к искусству относятся, как к развлечению. А что же это такое — искусство?

Борис пожал плечами, дескать, вопрос профессора не к нему, далёк он от этого. А я промямлила что-то о мироощущении, мироотношении, самовыражении, замешкалась и в нерешительности умолкла. Подобный вопрос мне и в голову никогда не приходил, хотя я считаю себя человеком культурным и кое-что в искусстве, безусловно, понимаю.

— Для меня, — поглядев на нашу беспомощность и выждав для приличия, негромко заговорил Башлыков, — искусство только один из предметов моего хобби. Не станем трогать искусства войны, искусства боя, совершенства технических устройств, сродни предметам искусства, и тому подобных ответвлений. Но, изучая разные художественные творения, я постепенно пришёл к собственному определению этого очень важного для человека и свойственного лишь ему понятия, что и отличает его от животных. Довольный и сытый индивид, в лучшем случае, скажет: «Слава Богу», а то и просто растянется на лежанке, поглаживая набитое брюхо. Я сформулировал так. Искусство — одна из форм творческого выражения в художественных образах отношения человека к окружающему, часто протестная. Вы согласны?

Нам оказалось нечего возразить, и Башлыков заключил:

— Любопытные у вас интересы, госпожа Одо. А ещё?

— Обдумала и согласна с вами, Павел Михайлович. Форма часто именно протестная, чем характеризуется практически любое самовыражение, а не поддержка либо дополнение не тобой созданного, что логически можно отнести к выявлению своей позиции. Но не самовыражению, ибо не ты автор того, что поддерживаешь. Первые понятия о мире истинном, существенно отличающиеся от наших прежних, и представления о нём возникали во мне ещё дома, когда я стала самостоятельно работать в Японии. Может, и раньше, в Англии, в студенчестве. И хотела тогда усвоить первые правила поведения в этом мире. Одновременно выучиться мыслить. Я давно не смотрю на мою деятельность как на путь к чечевичной похлёбке. Но ведь и чечевичная похлёбка, вы попробуйте её, очень вкусна. Наверное, всем нам надо выучиться разумнее сочетать духовность в каждом с личной деловой активностью. Потому что время непрерывно ускоряется, события в жизни каждого человека льются на нас чередой, подобно водопаду, и горько ощущать своё одиночество у этого водопада. Искала хотя бы намёк на тропинку ухода от гнетущего ощущения духовной неполноты. Получив европейское образование, я и пыталась воспользоваться духовными путями классически образованных западных людей, не понимая, что опоздала, а их время ушло. Живыми казались лишь идеи, пока и они не угаснут. Но, наверное, я дилетантски смотрела на европейские религии. «Неужели я всех глупее?», думала я о себе.

Все — не верят, потому что на собственном опыте знают о слабости религии, саму по себе религию считают последним на этом свете прибежищем слабых. А вот я наивно надеялась, что в лоне веры стану духовно сильнее. Однако любая религия требует, чтобы мы много раз на дню повторяли: дважды два четыре. И ни в коем случае не отходили от этого догмата веры, не сдвигались от этой точки дальше дозволенного, не впадали в ересь. В итоге моих одиноких поисков получилось, что мне не на что, не на кого опереться вне себя. Силу, веру, любовь я должна оказалась изыскать внутри себя, в самой себе. Потому что от поучений не всегда разумных церковников, от невежественных священнослужителей, а где их набраться на всех нас, образованных умников, мне становилось очень не по себе. И веру мою хранить глубоко, оказалось, надо, прежде всего, от них, от их грубого, слепого подхода, ибо это они веру мою вольно или невольно разрушают невежеством своим. Уточню: присвоив единственно себе право на истину, своей гордыней сами разрушают в нас веру в церковь и религию. Почему не видят, что каждый народ создаёт свою истину и свою религию, что религии множатся неостановимо? Потому что нет силы духа в сегодняшних религиях, с горьким разочарованием, даже с ужасом поняла я, ибо всё в мире затмили собой деньги. Почему же так выпятилось это всемирное зло? Деньги издавна служили народам всего лишь платёжным средством, обеспечивающим удобство торговых расчётов. Пока не стали сокровищем и не обрели чудовищную власть не только над телом, но и над многими душами человеческими, подчиняя и народы, и религии, и правительства, и страны.

Башлыков, казалось, ожидал подобной откровенности от ничем ему не обязанной и не зависящей от него чужой японки. И дождался возможности с воодушевлением развить тему:

— И на достигнутой в губительном болоте бытия кочке безнадёжности завершились ваши духовные изыскания? Не возникло ощущения освобождённости от шор на глазах и пут на ногах, предписанных социуму, за которые он ещё и привычно платит? Не помогло образование, не помогла в духовных поисках наука? Что верно, то верно. Классическая наука способствовала доведению целого мира до порога возможности существования, до самого края, до жизненного предела, до исчерпания природы и человека, и уже этим подписала себе приговор, фактически изжила самоё себя. Принято надеяться на науку, как на последнюю инстанцию, к которой апеллируют, утопая в множащихся кризисах, когда уже больше не к чему и не к кому обращаться. Но надежда не оправдывается.

Мировая экономика зашла в тупик, усиливается спад. Почему? Те чисто экономические, казалось бы, процессы, которые в значительной степени определяются практическим, часто сиюминутным интересом, оказываются подвержены не столько прагматической необходимости, сколько воздействиям совершенно иным по характеру, неожидаемым для организаторов их развёртывания, и ими и сторонними свидетелями не сразу замечаемым. Эти воздействия вызываются к жизни осознанной кем-то в заблаговремении идеологией, которая сама сформировалась в определённом культурном, религиозном и философском планах. Она зависит и от способностей породившего её автора. А способности приходят с его душой в этот мир, они тем богаче и шире, чем большее количество миров Того света посетила душа перед очередным воплощением на земле. Есть в каждом из нас природный аспект, и есть аспект Божественный. Если последовательно видеть всю эту логическую цепочку, казалось бы, наш бедный мир спасут от страданий вера и несущая её религия. Однако беспомощной сегодня оказалась не только наука, но и религия, но почему? Вы правы. А мне причина видится общая. Разберёмся.

Стоит помнить и изначально из этого исходить, что в какой мере материализм родится из видимого, слышимого и осязаемого, ровно в той же мере сковывает себя в объёмах и методах исследований приверженная материализму наука. Классическая наука ограничена пределами материализма, видит она это или нет. Если мы ищем решения стоящих перед нами проблем, то решения, приближающиеся к истине, находятся в иных областях, наукой в массе сегодня не замечаемых, не исследуемых и не востребуемых, хотя они существуют. Почти то же самое о неискоренимой приверженности примитивному пра-пра-материализму можно сказать о фактически замерших в развитии религиях западного происхождения, неизменно повторяющих сами себя, как заезженная граммофонная пластинка. На ужесточившиеся вызовы времени духовно они не отвечают. Потому от них бросаются за благами в сатанизм и куда угодно. Все заняты тем, что отнимают и присваивают, но неужели только в этом заключается призвание, с которым они посланы Богом в этот мир? Религии не наука и, будучи основательно потеснены классической наукой от власти над умами и телами, просвещения народов не желают. Хотя больше не сжигают еретиков на кострах инквизиторы и отделены от многих государств церкви, но и учёные, и церковники самоуверенно заявляют: «Мне не нужна информация вообще. Я нуждаюсь в той и только той информации, которая соответствует миру моих внутренних ценностей». Но если внутренний мир убогий, он не к подъёму способен, а лишь к экспансии вширь, к захватам спасительных доноров в лице всё новых адептов, только это мы вокруг и видим.

А что же государства? Самым ценным ресурсом любого народа, любой нации, любого суперэтноса, любой страны являются, я думаю, управленческие кадры — однако не бездарные в массе индивиды, называющие себя управленцами лишь в силу занимаемых ими должностей. А люди, с младых ногтей квалифицированно отобранные по способностям, специально подготовленные, и на деле таковыми являющиеся. Но где таких взять, если их готовят, как не надо? Не только в России с её управленческим ресурсом кадровое дело обстоит просто безобразно. Людей с истинно государственным уровнем мышления родятся единицы на десятки миллиардов, по одному на несколько земных поколений. Ничего не остаётся, как гордиться теми, кто есть, кого попало и назначать, хоть актёров, готовых сыграть всё, что прикажут. Личностей вселенского масштаба ещё в миллион раз меньше.

Недавно я прочёл роман одного европейца под названием, которое меня зацепило и долго не отпускало — «Безупречность», но я не о романе, хотя он, безусловно, эстетичен и талантлив. На задней обложке небольшой книги фото — измождённый европеец обличьем из средневековья с сигаретой в поднятой к губам руке. Это он написал роман. Мы забыли об этом важнейшем понятии, мы алчно сменяли безупречность на ничтожную выгоду. И я крепко задумался, что же это такое — безупречность?

Выстроилась цепочка и свернулась в прочное, как у Бориса, кольцо: продуманность это минимальное из необходимых условий безупречности; безупречность — минимальное из условий разумности. Это не статичное, не застывшее навек понятие. В безупречности кроется мощный заряд внутреннего динамизма, требующий осознанных действий. Чтобы вам стало близко и понятно: если бы Россия и Япония были безупречны в своей разумности, они давно дружили бы, вот в чём бесконечные выгоды для обеих стран.

Мы только начинаем учиться понимать и представлять интересы новейшего, нарождающегося при нас, человечества, которое будет воспринимать мир не только шире, но и глубже, и яснее, и объёмнее, чем нынешние народы, религии, церкви и правительства. Чем все ныне живущие люди, вынужденно съедающие и то, что должно бы достаться их детям. Иначе человечеству не выжить, путь спасения от близящейся катастрофы только один — осознаваемый, и каждым. То есть, безупречный для всех.

— И каким чудесным образом нам обнаружить этот спасительный путь? — спросила я.

— Мы не замечаем того, о чём не только не знаем, но и не предполагаем. И находим искомое по известным признакам, как была вычислена и потом открыта планета Уран.

— Какие признаки желаемого будущего сегодня известны, Павел Михайлович?

— П-п-п-п-п-пы-у-у-у, — Башлыков озадаченно поплямкал-пошлёпал губами, вытянул их трубочкой, тихонько прогудев, выдохнул и только потом, размышляя, стал мне отвечать:

— О-ого!.. Вы настойчивы и схватываете на лету, госпожа Одо. Налицо признаки высокого профессионализма. И научного острого склада ума. Попробую вам ответить так.

Во времена совсем не легендарные, а относительно недавние, отстоящие от нас лет на сто-сто пятьдесят, серьёзные открытия были не слишком часты. Ещё в девятнадцатом веке поддерживался баланс между количеством открытий и численностью научных работников, которые в своих трудовых жизнях (в самых различных областях знания) всегда были на подхвате. Эти научные силы успевали пересмотреть свои научные дисциплины и подвести их к новому рубежу, обусловленному свершившимися прорывными открытиями. Но в ХХ веке столько возникло наук и столько открытий во всех направлениях сразу, что затруднительно, а вскоре и почти невозможно оказалось найти сообщение хоть о чём-либо. Человечество захлестнул информационный бум, затем — информационный взрыв. Стало невозможно не только совершенствовать, но и отслеживать, что в науке живо, а что рухнуло, как пласты тающего снега с ветвей деревьев. Так обозначился естественный предел возможностей усвоения новых знаний. И люди начали совершенствовать свои человеческие и различные технические возможности.

Искали и, казалось, нашли удачный выход в том, что стало практиковаться скорочтение, изучение во сне. Помните ту недавнюю моду? Компьютеры вначале помогли, взяв на себя рутинную долю повседневной работы, а потом стали забирать на себя и наше дорогое время. Информационный поиск и ознакомление с найденным, первичная оценка, они по-прежнему требуют уйму времени. В Интернете можно утонуть и не выплыть. Или от него отказаться, если не отыскать и не соблюдать оптимум времени пребывания в нём. Так обозначился тупик пока преобладающего в мире, вне зависимости, верующий это человек или атеист, материалистического подхода к окружающей действительности, в которой видится и воспринимается людьми только наделённое исключительно физическими свойствами.

Обозначился рубеж в отношении перемещения своего физического тела в пространстве. Медлительны суда, автомобили и поезда. Не спасают самолёты-суперсоники. И ужасно вредят миру живому. Наши транспортные средства всё более автоматизируются, но при этом возникают всё новые диалоговые проблемы в непрерывно усложняющемся комплексе «человек-машина». Интеллектуализация машины не исключает человека из комплекса, и пример тому наш аэрокосмолёт МиГ, но человеку всё труднее контролировать правильность работы машины, длительного напряжения он не выдерживает. Тренированность экипажей лишь отодвигает на время предел развития, но неизбежного материалистического тупика впереди не устраняет. Бессмысленно чипизировать человека в обещании поднять ему интеллект и быстродействие, а на самом деле стараясь сделать его управляемым сигналами со стороны, полуроботом. Материальными задумываются нанотехнологии. Значит, их тоже неминуемо ожидает материалистический тупик. Целые направления цивилизации у предела.

Ещё знаменитый физик Гейзенберг считал, что: «Первый глоток из сосуда естествознания порождает атеизм, но на дне сосуда нас ожидает Бог». Требуется революционный скачок. Человек должен стать другим. Человек должен научиться иному отношению не только к себе и природе, но и к информации и знаниям. Требуется освоить получение точного знания интуитивным путем. Как умели это высокоразвитые предыдущие Человеческие Расы. Знания надо получать не из информационного источника, подготовленного другими людьми или интеллектуальными автоматами. Знания человечеству надо получать на интуитивном уровне непосредственно из информационного поля Земли, а потом и Вселенной. Вспомнить, что человек — сложная копия породившей его могущественной Вселенной, а не дарвиновская пародия на обезьяну. Вспомнить, что каждая частица Вселенной способна принимать, хранить, накапливать и усваивать информацию, преобразовывать её и адресовать другим.

Добывание знаний новым, интуитивным путём неизбежно разовьёт в человеке начавшегося третьего тысячелетия новые качества. Приведёт к открытию вначале элементов органов чувств второго порядка: ясновидения, яснослышания, ясночувствования. Такие элементы в некоторых из нас уже есть. Новые качества человека, в своей массе дремлющие, получат импульс к пробуждению и развитию.

Изменениям не обязательно происходить сразу на анатомическом или гистологическом, микротканевом уровне. Даже микроскопические тканевые изменения слишком грубы. И, прежде чем изменения станут накапливаться на субклеточном уровне, они должны произойти на уровнях полевых, энергоинформационных. Предел совершенствования этих уровней ощутится людьми очень и очень не скоро. Долговременным будет развитие.

Это цепочка: Абсолютное Ничто — Сверхсознание — Информация — Энергия — Материя. Нам пора подниматься к тому доступному, что уже подаётся Сверхсознанием.

Не один я так считаю, это давно носится в воздухе. Как поют у нас всевозрастные туристы, вырвавшись на природу: «Развивайся, бабка, развивайся, Любка, развивайся ты, моя сизая голубка!» Вы удовлетворены, госпожа Одо?

— Удовлетворена, благодарю вас. Нечто подобное в отношении развития, предстоящего человечеству, и мне когда-то уже встречалось, правда, не в песенном, а в прозаическом разговорном изложении, однако общим местом пока не стало. Тем более, что вызвало массированные удары консервативных диванных критиков, не желающих и слышать об энергоинформационной эволюции человека. Легче всего не думать и не делать ничего. Критиковать других, кто не болтает, а что-то делает. Когда я разрабатывала теорию памяти, немало интересных идей почерпнула из мыслей именно физика, Дэвида Бома. Почему на стыке психологии и физики не родиться такой дисциплине, как психофизика? Она родилась.

Павел Михайлович, разрешите задать вам ещё пару вопросов, — я вынудила себя чарующе улыбнуться через «не могу», и от обезволивающей усталости, и не только. — Как постоянно заинтересованному в изучении людей специалисту.

— Пожалуйста.

— Всегда ли вы достигали поставленной перед собой цели? Спрашиваю, потому что вы произвели на меня впечатление очень волевого и целеустремлённого учёного и человека, это первый мой вопрос. И второй: есть ли у вас увлечение? Возможно, хобби?

— Нет, целей достигал, разумеется, не всегда. Особенно, в последние лет двадцать пять, когда по причинам, не зависящим от научного коллектива, куда меня приглашали работать, вдруг срывалось, например, железно подтверждённое и на самом-самом (Башлыков потыкал пальцем вверх) уровне утверждённое финансирование темы. Лопался инвестирующий в работы весьма надёжный до самого последнего времени банк, средства которого бесследно исчезли. Теми или иными способами противодействовали конкуренты, как правило, зарубежные, либо закрывались завод, горнорудный карьер, обогатительная фабрика, профильное по электронике предприятие, внезапно включенные властями в планы приватизации и потом распроданные. Или возникала ещё какая-нибудь пакостная каверза.

Я всегда стремился не только в полном объёме выполнить техническое задание на порученную разработку, но ещё и заглянуть за его пределы, потому что могло открыться что-либо новое, интересное на перспективу. Мы, конечно, стали принимать меры, заранее готовить подушки безопасности, но не всегда они предвидимы и срабатывают. Что касается личного увлечения, то это книги на определённые темы и обязательное самообразование.

В школьной юности увлекался лаконизмом чёрно-белой фотографии и входящими время от времени в молодёжную моду ультразавлекательными идеями мировой революции. Чуть позже, когда зимой тысяча девятьсот шестидесятого года близко увидел и сам снял на Красной площади в Москве легендарного латиноамериканского революционера команданте Эрнесто Че Гевару с его западногерманской фотокамерой «Лейка-М3» на груди, твёрдо решил в мои восемнадцать лет, что у меня обязательно будет такая же фотокамера, как у моего кумира, чего бы мне это ни стоило. Диву даюсь собственной юной отчаянности, и хорошо ещё, что мне в голову пришло обрести фотокамеру, а не винтовку или автомат. Но почему не длинные волосы, не бороду и не берет, финансово доступные выпендриванию любого чудика? Выяснилось, однако, что немецкие послевоенные «Лейки» это чрезвычайно дорогие фотоаппараты, сопоставимые по стоимости с легковым автомобилем, в отличие от советского ширпотреба, намеренно сделанного при Хрущёве доступным народу, чтобы поменьше валял дурака, и в нашей стране свободно не продаются. И что?

Решено — сделано. На первоклассную немку «Лейку-М3» я всё-таки заработал. Добыл эту камеру со светосильным объективом «Суммикрон». Её купили мне в портовом Гамбурге за 456 западногерманских марок, а во что это встало в советских рублях, лучше не говорить, чтоб спешно не упекли в дом сумасшедших. Кто-то точно приобрёл себе малолитражку на мои деньги за «Лейку». Эх, молодость! Потом подарил её на тридцатипятилетие Кириллу Августову, который оплакивал свой фотоаппарат «Ленинград», но новый так и не собрался купить. Может, уже в продаже не было, техника развивается, снимается с производства устаревшая, нередко без адекватной замены, а кота в мешке он брать с рук не стал. Для меня приятным делом было купить что-нибудь особенно интересное, а ещё приятнее — дарить то, что принесёт человеку радость. Кирилл был потрясён и рад, а я за него счастлив втройне! Для меня важнейшим оказался процесс добывания, а не обладания, и потом чудо дарения.

Так и в характере Эрнесто Че Гевары важнейшими для меня качествами оказались не умение стрелять и воевать, привлекательные для экстремистов, а организаторские способности, с которыми он, врач по образованию, будучи назначен министром промышленности и директором Национального банка Кубы, принялся после победы Кубинской революции создавать промышленность и экономический фундамент Острова Свободы. Для обеспечения этого он и приезжал в СССР. Созиданию, творчеству, делу надо учиться, а не только стрелять, понял я напрямую от выдающегося революционера, и он стал для меня и многих личным примером. До сего дня считаю моими наилучшими годами жизни романтичное начало шестидесятых.

Сам я уже давно снимал в туристических поездках любительские фильмы самой лёгкой и недорогой советской шестнадцатимиллиметровой кинокамерой «Киев-16С-2». Дома терпеливо озвучивал снятое с помощью отечественного магнитофона «Комета». Забросил увлечение кинолюбительством году к семидесятому, когда днями и ночами готовил к защите докторскую диссертацию. Я лукавил, успокаивая себя, что на всё не хватает времени, но на самом деле у меня пропал интерес к такому однообразному занятию, как собрать всё тот же узкий, до ноготка знакомый, клуб друзей-зрителей для просмотра фильма, а потом, вместо доброжелательного обзора, услышать, что они здесь тоже побывали. Хотя сами и не сняли ничего, что стоило бы показывать за пределами семьи, но вот я, по их общему мнению, просто-таки преступно упустил выигрышные возможности снять там же ещё более интересные места и уникальные эпизоды. Отказавшись, наконец, от кино и неблагодарных зрителей, я высвободил себе уйму времени для других интересных дел, и даже неплохие деньги. Поэтому не стал связывать себя снова, когда появились импортные видеокамеры, надоело. Снять пустячное хватает телефона. Сейчас для меня актуальными остаются книги по культуре всех времён, особенно этрусской, немецкие издания по истории авиации и разноязычная периодика по ряду разделов высшей математики. Мечтаю тысяч с десяток экземпляров сбагрить, ополовинить библиотеку, кроме, конечно, редких и ценных изданий. Но перебрать моё книгохранилище руки всё никак не доходят. Точнее, не поднимаются. Я, грешный, тоже барахольщик, как все.

— Спасибо, Павел Михайлович, за откровенные ответы. Я отдохну, пожалуй, с вашего позволения. Жаль, но устала. Не пришла ещё в себя после длительного перелёта, и немного нездоровится. Послушаем нашего молчуна, Бориса. Он в последнее время много прочёл и интересно рассуждает о российской художественной литературе. Например, о выдающемся произведении Булгакова. Посвятишь нас, Борис?

Борис неторопливо начал свои размышления вслух:

— Наверное, то, что я могу сказать, в какой-то степени созвучно предыдущим нашим темам. В плане общем последние несколько дней меня занимают два вопроса, относящиеся к роману Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита», на которые мы с Акико в своё время не нашли непосредственно в тексте, как ни старались, ни намёков, ни ответов, ни подтверждений нашим предположениям. Может, мы неглубоко читали, как дилетанты в литературе, а специалисты давно знают ответы на эти вопросы, не знаю… Почему Мастер не заслужил света, а заслужил только покой? И что за покой от Господа он получил?

Так и вижу старинный домик под зацветающими вишнями, пройти к которому надо через мостик из замшелых камней над горным ручьём. А ведь Мастер-Булгаков описывает, похоже, южную Германию, где плющ и виноград поднимаются по стенам домов. Допустим, это Бавария. Местность приведена в предгорьях Альп, это какая-то укромная долинка в дальних окрестностях Мюнхена, и тогда ручеёк впадает в Инн или Изар. Но может быть и Баден-Вюртемберг, и тогда ручей пополняет собой воды верхнего Дуная. Или, наконец, Саксония возле Дрездена? Согласитесь, что ни на низинный Мекленбург, ни на Эльзас с Лотарингией, ни, тем паче, на Францию или забытую Фландрию пейзаж не походит. Это всё же гётевская или шиллеровская Германия, пожалуй, чуть даже пораньше.

И домик, и утварь в нём и одеяние Мастера — длинный плащ, предполагаемый камзол, высокие ботфорты, в которых принято путешествовать на коне и не вполне удобно ходить по земле, велюровый берет с пером, непременная шпага при себе вне дома — эти предметы вполне могут принадлежать средневековому немецкому учёному, писателю и философу, никак не барону и не бюргеру. Хотя… Что имелось в виду? Кто это знает за Булгакова?

Попутно: почему прекрасная особа, в жилах которой течёт королевская кровь, Маргарита, идёт рядом с Мастером по песку босиком, ей ли не во что обуться? Спешила?

Чем близки и место в южной Германии и время послежизненного вечного упокоения Мастера и Маргариты самому Булгакову и почему? Не тем же, чем близка Япония бывшим в прошлой жизни японцами, и чем мысли о Дельфте волнуют тебя, милая Акико? Вот пример реальной, действующей независимо от нас, истории. Но люди слепы и её не желают видеть.

И второй мой вопрос: по какой серьёзной причине Мастер ни разу не позволил себе пренебрежительно отозваться о Воланде? Из одного лишь опасения неудачно пошутить насчёт света и тьмы, подобно тёмно-фиолетовому рыцарю с мрачнейшим, никогда не улыбающимся лицом, за прижизненную необдуманную шутку преображённого в посмертии в демона Коровьева-Фагота? Согласитесь, невозможно посчитать глубоко понимающего суть вещей Булгакова воспевателем или тайным приверженцем сатаны. Сколько бы ни восклицала Маргарита: «Всесилен, всесилен!», как ни восхищалась бы могуществом Воланда, внутренняя позиция писателя, чувствуется, иная. Да и так ли уж всесилен временный оператор-Воланд, распоряжающийся в отведённых ему пределах власти судьбами не своих рук созданий, в сопоставлении с бесконечным могуществом истинного, вечного Творца всего сущего? Почему тогда красавица Марго обратилась к тёмной силе? Не прописано это или пока не вошло в опубликованный текст романа — не знаю. Её время жизни было такое, в темноте? Мне, к сожалению, это тоже непонятно.

— Ты, я думаю, почти ответил на свои вопросы, Борис, — помедлив, отозвался русский профессор, когда «мон амур» умолк. — Тут, видишь ли, вот как обстоит. Место Воланда в иерархии высшее, но, очевидно, превыше, вне ангельской иерархии, пребывает Господь. Воланд чувствительно ревнует, но ничего поделать не может, Господь вне его власти. Пренебрежение непозволительно, ибо Воланд не смертный человек. Если Бог — любовь, то никому без наказания разъединить любящих нельзя, а за обращение к тёмной силе вознестись в царство света Маргарита всё же не могла, хоть босиком она, хоть нет. Поэтому ей, просительнице за непритязательного Мастера, дарован с ним не свет, а покой. Прекрасный роман, и во всякие времена вдумчивые люди будут находить собственные ответы на вечные и булгаковские вопросы.

«Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай», — как прав любимый поэт: большего, чем можем, мы за жизнь не сделаем. А чтобы успеть то, что должны, надо бы не отвлекаться и не громоздить лишнего, не тратя на пустое силы и средства. Но ведь так в реальности не бывает. Пример тому рядом с нами — выстроенный и заброшенный город. Скольким нуждающимся мог быть обеспечен приют, если бы город построили в месте, необходимом людям, а не военным! На севере в палатках войско долго не протянет, не в африканской Сахаре, откуда американские «Летающие крепости» поднимались на бомбёжку Западной Европы и Германии. Город махом возвели для расквартирования воздушной армии, которая, в случае войны, должна была блокировать и уничтожить тихоокеанскую базу советских подводных лодок в Петропавловске-Камчатском. Когда на вооружении у Штатов появились баллистические ракеты, ни бомбардировочная армия не понадобилась, ни город, достаточный для её размещения. Вместе с благоустроенным жильём, коммунальной инфраструктурой, внутренним транспортом, кафе, офицерскими ресторанами, пивнушками, барами и дансингами для солдатни, кинотеатрами, редакциями газет, телецентром и прочим, прочим, прочим. Перенести город на другое место невозможно, законсервировать незачем, снести дорого, вот его и бросили. Сколько омертвлено дорогостоящих ресурсов и затрачено человеческого ненужного труда! Прочные льняные скатерти здесь, на обеденных столах, вы видите, сохранились от той военной авиабазы, и десятилетиями сносу им нет. Обстановка вся сбереглась в рабочем состоянии и без нареканий служит. С кого-то спросили за дурную милитаристскую политику, кто-то ответил перед налогоплательщиками за безумные растраты? Нет! Им внушили, что всё это делается в национальных интересах Соединённых Штатов. Не все американские граждане, к сожалению, и интересовались.

И у нас, в России, в отношении государственной расточительности ничуть не лучше. Особенно обидно, когда тратят общенародные денежки не на дело, а бросают, как в болото, впустую. Жаль, конечно, тратиться на оборону, но тут уж никуда не деться, поскольку не мы сегодня лидируем, не мы определяем жёсткую мировую политику. Мы только защищаемся. Отец моего приёмного отца, мой дед, сам кадровый военный, любил частенько вспоминать: в Первую Мировую войну русские солдаты-артиллеристы хорошо знали, что целиться обязаны точно: один выстрел из трёхдюймовой пушки — пара хромовых сапог улетела. Те, кто до призыва в армию ходил в деревне в лаптях, ещё как понимали ценность сапог!

Всё усложнилось и вздорожало с тех пор. Современный трамвай, который начинают производить у нас в России на Урале, стоит восемьдесят миллионов рублей. Сколько это квартир или частных домов, миллиона по два, легко подсчитать. А один боевой самолёт Сухой-34 стоит миллиард рублей, хватит на двенадцать с половиной трамваев. Или на довольно крупное поселение из полутысячи благоустроенных домов. Так что, аэропланы не строить? Отбивать у супостата охоту к нападению будем на городских рельсах трамваями?

До нас донёсся голос Джеймса Миддлуотера, сорвавшегося на повышенные тона:

— …Вы не представляете себе, какие огромные силы уже прибывают к цели предстоящего патрульного полёта и с ходу задействуются на земле!..

— Да, уже послезавтра предстоящего тебе вместе с Хэйитиро полёта, — повторил в задумчивости Башлыков, метнувший быстрый взгляд на Бориса. — В воскресенье, четырнадцатого числа. Какой насыщенный выдался у вас сегодня день! Наверное, уже ноги не держат? Нужно держаться. А военным всего-то нужна сочинённая гениальной шпаной информационная программа для легко доступного оружия вроде школьной лазерной указки, с которой эта указка становится способна вывихнуть экипажу мозги и расплавить конструкции самолёта. Чтобы добыть программу, затрат не жалеют. Разработка дороже, да и не получается пока у военных, судя по всему…

Практика показывает, например, что ни один летательный аппарат не может быть испытан полностью. Из-за возрастающей дороговизны испытаний, дефицита времени, организаторы ищут разумный компромисс. Но чаще, если не всегда, получается испытательный минимум, далёкий от желаемого оптимума. Потому что безостановочная гонка! Но мы теперь готовы противостоять и этой агрессивной программе.

Скажи, Борис, а что нового в выдаче разрешения на полёт? Мне не полагалось быть на собеседовании, я не бывший заместитель твоего отца в КБ, как Дымов, вот ему на официозе присутствовать бы можно.

— Нового не так много. Может, условия только на этот конкретный полёт. Мне, Павел Михайлович, пришлось не тесты и не собеседование пройти, а сдать целый предполётный экзамен по международному воздушно-космическому праву. Здесь со мной были только двое: бригадный генерал ВВС США Миддлуотер и майор Свенсон, начальник авиабазы. Свенсон после экзамена, как служащий в войсках ООН и её высший местный чин, принял протокол о моей сдаче с электронными подписями комиссии и итоговый документ с предварительным разрешением на полёт. Трое экзаменаторов находились каждый в своём офисе, не исключаю, что на разных континентах. Председатель комиссии заявил, что болен, и пребывал в собственном доме. Расхаживал, красовался в дневном кабинетном халате со шнуром, белоснежной сорочке с отложным воротом «а ля Зорро», и побалтывал бокалом в руке, якобы с лекарством. Сложилось впечатление, что ему просто-напросто всё по фигу.

О неясностях скажу дальше, попутно. А содержание экзамена следующее.

На высотах до примерно ста километров (точная граница по высотам до сих пор не определена) действует международное воздушное право, а свыше ста километров, в космосе, действует международное космическое право.

При транзитном пролёте каждый летательный аппарат подпадает под правила Международной организации гражданской авиации ИКАО. Полёты и гражданских и военных воздушных судов обеспечиваются международной системой управления воздушным движением.

В соответствии с принятой системой уведомлений об испытаниях ракетоносителей в Мировом океане о моём запуске будет сделано соответствующее сообщение. Хотя я стартую с поверхности земли без использования ракетоносителя, но в направлении Мирового океана, то всё равно подчиняюсь тому, что действует. Как и в прежних полётах аэрокосмического МиГа, из-за моего полёта не стали вводить новую международную юридическую форму. Её пришлось бы увязать с действующими нормами, правилами и законами разных стран, соответственно изменяя и их законодательство. Сколько рутинной работы! Сэкономили на юристах-разработчиках не только при ООН, но и по всему миру. Да и суть полёта не меняется: откуда бы я ни стартовал, всё равно должен взлететь в ближний космос.

Не станем по мелочам придираться. Потому что дальше самое интересное.

Периодом нахождения воздушного судна в эксплуатации считают время с начала предполётной подготовки и в течение двадцати четырех часов после совершения воздушным судном посадки. Период эксплуатации уже начался, вы стали готовить МиГ к полёту. Однако в договоре аренды летательного аппарата между Россией и ООН почему-то ничего не сказано о периоде нахождения МиГа в эксплуатации, там говорится только о свободном полёте — от момента отрыва до момента касания поверхности планеты колёсами шасси. Или контакта в результате падения летательного аппарата на поверхность планеты.

Мой контракт с ООН и договор аренды МиГа в данном случае оканчиваются с завершением единственного предстоящего нам полёта, от отрыва до контакта с планетой. Но период эксплуатации аппарата по общему правилу закончится только через двадцать четыре часа после посадки, которая по смыслу и контексту данного договора лишь подразумевается как момент касания земли колёсами шасси, включая носовые колёса. Хотя это только одна из фаз посадки, а исчерпывающего определения посадки в международном документе не дано. Определиться бы тогда поточнее, что такое — посадка? Не упомянуто юристом-исполнителем торможение на взлётно-посадочной полосе, руление, глушение двигателей и покидание экипажем кабины. Эти действия юридически ещё относятся по данному договору к посадке или уже нет?

Зато из контекста косвенно следует, что ООН не имеет лишних средств и не станет оплачивать приземление, пребывание, охрану и обслуживание МиГа на своих авиабазах. Значит, финишировать нам предстоит не на авиабазе ООН, напрашивается такой вывод. Вопрос: а где? И где мы должны провести целые сутки до истечения периода эксплуатации патрульной доли от всего не конкретизированного полёта? После чего прилететь к не названному месту посадки. Мы не должны нормально приземлиться? Нас планируют сбить?

Получается, что после выполнения патрульного полётного задания я должен коснуться поверхности планеты и вынужденно вернуться на сутки и ещё одну секунду в космос на баллистическую траекторию? Поскольку для суточного беспосадочного полёта в плотной земной атмосфере мне не хватит горючего, которое, сверх объёма нормальной заправки, никто, к тому же, не оплатил. На этот вопрос никто из разрешающей комиссии мне не ответил: двое высокомерно промолчали, двое отделались ничего не значащими улыбками. Стало быть, не стоит ожидать снисхождения высоких должностных лиц за юридические нарушения, которые, вполне возможно, будут допущены мной в предстоящем полёте. Самих себя они же не подставят!

Учитывая, что влёт (этот непривычный термин из документа, но лучшего, вероятно, не нашли или не сумели придумать) космического аппарата на иностранную территорию оправдывается только действием «непреодолимой силы», после выполнения задания в поверхность какого из аэродромов или аэропортов и какой страны я должен припечатать колёса шасси моего тяжёлого самолёта, чтобы КЗА, контрольно-записывающая аппаратура МиГа, начала отсчёт двадцати четырёх часов и минимум одной секунды для завершения периода эксплуатации после патрульной части, или доли от всего полёта, а я не стал нарушителем воздушного пространства, правил и распорядка аэропортов и не заработал от этой суверенной страны уголовного наказания в виде вечной каторги?

И ещё, о моём нахождении над Мировым океаном.

В открытом море на воздушное судно распространяется юрисдикция страны его регистрации. Моя машина несёт опознавательные знаки ООН, но регистрация, то есть своего рода страна приписки, как порт приписки водных судов, оставлена за Россией. Значит, в полёте над Мировым океаном Организация Объединённых Наций за арендованный МиГ не отвечает, а ответственна за него Россия. Но для чего эта юридическая казуистика?! Похоже, что кто-то пытается что-то выгадать в международной юридической невнятице ради совмещения двух разных полётов в одном, хотя мой аппарат и будет включён Генеральным секретарем ООН в реестр космических объектов, куда заносятся данные, представляемые каждым государством в отношении каждого запускаемого в космос объекта. Мой МиГ Генеральному секретарю ООН должна представить сама ООН, как заказчица полёта, но обеспечивающая и ещё чьи-то не ясные пока интересы. Она же официально удостоверяет, что на борту аэрокосмолёта не содержатся расщепляющиеся вещества (понимайте, атомное или ядерное оружие), заверяет, что я буду пользоваться международным космическим пространством для выполнения военной неагрессивной миссии. Если дословно, то мой полёт будет выполняться «в целях отражения агрессии и поддержания международной безопасности».

Теперь дальше.

В отношении моего МиГа на высотах до около ста километров действуют нормы Монреальской конвенции 1971 года. Действия против моего МиГа квалифицируются как преступление. Ведь любой вид космической деятельности затрагивает интересы всего человечества, и Космос нельзя подразделить на национальные пространства и пространство общего пользования.

А вот когда мы снизимся над определённой заданием неизвестной страной, чтобы вызвать на себя воздействие лазерного психотронного оружия, если таковое действительно существует, то рискуем нарушить воздушное право этой страны. И я не должен выйти за рамки строгих ограничений, перечисленных в законодательных и нормативных актах этой страны, чтобы войти и пребывать в её воздушном пространстве исключительно в роли международного борца с терроризмом.

Страну Джеймс не назвал, но предположительно, она всё в той же Центральной Азии. Её законодательных актов, если они и есть, я пока не знаю, если хоть когда-то узнаю. Нас с Хэйитиро используют втёмную, но мы не вправе отказаться.

В международном воздушно-космическом праве также сказано, что «ответственность за ущерб, то есть лишение жизни, телесное повреждение или иное повреждение здоровья либо уничтожение или повреждение имущества государств, физических и юридических лиц и международных организаций носит абсолютный характер в случае причинения вреда на поверхности земли или воздушному судну в полёте». Это в отношении возможного ущерба от моего МиГа и, наоборот, если причинят ущерб МиГу и мне с Хэйитиро. Но с кого может спросить летавший и, вероятно, погибший Станислав Желязовски за причинение ему ущерба, носящего абсолютный характер? И с кого смог бы спросить тот, кто стал бы отстаивать интересы погибшего, что вполне вероятно, Стаха?

Если что-нибудь действительно случится, если что-то в предстоящем полёте пойдёт не по задуманному неизвестными нам руководителями сценарию, международным комиссиям хватит разбираться до морковкиного заговенья! И, я уверен, они ещё больше запутают дело, пока оно всем попросту не надоест. И постепенно о нём забудут.

Если многоцелевой самолёт Су-37, на котором я раньше летал, получил официальное имя «Терминатор», потому что в мире и сегодня, в две тысячи десятом году, нет противника для него, не считая моей машины, а мой МиГ только по вооружению превосходит «Су-тридцать седьмого» на сто восемьдесят процентов, не говоря об искусственном интеллекте и прочих его особенностях, как я избегну причинения абсолютного ущерба имуществу пока не определённого лица или не заявившей о себе организации, которые захотят причинить абсолютный ущерб мне? Я врежу хоть кому!

Председатель комиссии, тот, что расхаживал в халате и с бокалом в руке, предупредил, что в моём отчёте за патрульный полёт не должно быть никаких упоминаний о том, что нас преследовали либо сопровождали в полёте УФО, НЛО, светящиеся шары и тому подобные субъективные иллюзии, официальным властям не интересные. Устно пообещал, что мои вопросы учтут, инструкции я своевременно получу от руководителя воздушной части операции, стало быть, от Джеймса Миддлуотера, вместе с окончательным разрешением на полёт. Как говорится, хотите — верьте, а хотите — проверьте. Вот так обстоит дело на текущем этапе подготовки полёта, Павел Михайлович.

Отдаю себе отчёт о том, что просто довыполняю мой международный воинский долг. Мне лично подобный полёт, в общем-то, и не нужен. А потерять я могу достаточно много.

— Озада-ачил ты этих чопорных господ, — недовольно протянул, с удивлением разведя руками, Башлыков. — Экипажи перед прошлыми полётами МиГов острых вопросов им не задавали? Держу пари, эти закоренелые бюрократы, сойдя с натоптанной дорожки, остолбенеют, не понимая, что делать, и в итоге палец о палец не ударят. Потому, что при досконально известном им и годами освоенном распорядке ничего не сделать, да попросту и не успеть! И сам тогда не суши себе мозги. Слетай, как можешь, положась на Бога, и уповай на удачу — ничего иного тебе не остаётся. Короче, плюнь ты на всё и спокойно лети! Как напутствие на полёт, могу привести стихи того же Николая Гумилёва:

Но это, по сути, мечта русского поэта-мыслителя, а не точное знание, что надо сделать, чтобы мечта осуществилась, и не умение воплотить мечту в жизнь. Сделать надо кому? Очевидно, нам, людям, в сердцах которых на эти слова, выстраданные всей жизнью, отзовётся живая струна, а не тем, которых проникновенные слова Гумилёва не заденут…

Разговоры в стороне от нас затихли. Миддлуотер отпустил вымотанных собеседников, подошёл к нам и довольно безапелляционно предложил отправляться на отдых, поскольку он и я вылетаем утром, очень рано. Башлыков дипломатично отозвался насчёт утра, которое вечера мудренее, а Борису, наклонившись к нему, негромко сказал, что стоит подумать над схемой полёта: «Профиль, всё может решиться через профиль. Сюда, туда. Времени хватит: наборы высоты, ступеньки, площадки, разгоны, размены скорости на объёмы… Кажется, здесь надо искать ключик к решению задачки, и ты тоже над этим хорошенько подумай».

Мы с Борисом ещё не успели раздеться и лечь, когда Башлыков принёс мне обещанную в подарок и подписанную им книгу. Вручая, пояснил: «В книге вместо закладки моя визитка. Будете в Москве, чтоб никаких гостиниц — только ко мне!» Мне он пожелал успешного полёта и мягкой посадки, очень тепло попрощался, а Борису сказал:

— Утром покумекаем у самолёта. И надо посмотреть на колёса.

И день, и вечер, как ни длились, всё-таки закончились.

Мы с Борисом остались вдвоём, оба понимали, что и это пройдёт, и, задыхаясь, очень спешили, пока не устали. Я припомнила и удивилась, что он никогда не рассказывал мне о чудесном старинном кольце, которое я сберегла, как и синюю бусинку, и Борис, виновато улыбаясь, сознался, что и не вспоминал о нём, пока случайной шуткой не напомнил о вещице Башлыков. А потом снова и снова нас влекло друг к другу. В полночь Борис заставил себя заснуть до шести утра, а я отключилась от воздействия памяти о пережитом с ним времени от первой встречи до текущей минуты, наверное, только около трёх часов ночи, когда встала, накинув махровый халат, и ещё напилась чаю с бисквитом.

Машина с Миддлуотером пришла за мной в половине седьмого. Мне хотелось вставить между веками спички, но вряд ли они у кого-то с собой были, и я держалась не из последних моих физических, а только из ничтожных остатков нравственных сил, и была, как в тумане.

Борис проводил меня до машины, попрощался с нами довольно сдержанно. Джеймс, с непреходящим выражением озабоченности на лице, увидев на моей голове повязанную второпях газовую косынку, отметил, что видит такой головной убор на мне впервые, но там, куда мы полетим, определённо есть и парикмахерские. В его понимании, за две недели я всего лишь обросла?

Пожимая Борису руку, Миддлуотер, сдерживая раздражение, буркнул:

— Пакет с полётным заданием три дня дожидается тебя у Свенсона. Завтра получи!

Борис на мгновение словно окаменел. Но не вымолвил больше ни слова. Мы поехали.

Все драгоценные тайные слова, сказанные нами друг другу этой ночью, я запомню на всю жизнь. Хочется верить, что и Борис запомнил всё о нас тоже.

3. На живцов, или Звёздные сутки

Башлыков и Борис позавтракали всё в том же ресторанчике, где вечером так интересно протекала общая беседа за большим круглым столом. Хэйитиро в зале не встретили. Сели вдвоём за маленький столик, покрытый малой старомодной скатертью с той же вышитой по углам надписью, гласящей о принадлежности имущества американским военно-воздушным силам. Оба испытывали саднящую, неподвластную воле злую досаду. Ничего изменить нельзя. Борис отметил, что сдержанный Башлыков ограничился телячьей сосиской и свежим томатом и не доел ни омлет, ни классическую овсянку. Поторопились уйти, почти не говорили. И только в приехавшем за ними «фордовском» микроавтобусе, за рулём которого сидел похожий, вероятно, на молоденького Башлыкова невысокий солдат-индус, Павел Михайлович более-менее отмяк и высказался кратко:

— У нас с тобой всего два часа, пока не отправишься на сутки перед стартом в медицинское чистилище. Если вылет завтра в обед, обгонишь время и будешь на месте задолго до завтрака. Лучше, когда уже рассветёт. Продумал схему полёта? Что получилось?

— Получилось следующее: выполнив патрульное задание, стучать колёсами в земную поверхность надо при массе не больше посадочной, при минимальном объёме топлива, чтобы не превысить посадочную скорость. И взлететь при малой стартовой массе легче. В то же самое время необходимо иметь норму топлива, то есть полные баки, включая конформные, для достижения первой космической скорости и взлёта в ближний космос. Дозаправка в воздухе из самолёта-заправщика, как это делали всякий раз для «Чёрной молнии» SR-71 сразу после его старта с аэродрома, исключена. Заправщик не предусмотрен.

— И что? — Башлыков был весь внимание.

— Вы, как всегда, правы, Павел Михайлович, от места касания земли надо взлетать с минимальным топливом, которого, однако, должно хватить для разгона и набора высоты с десяток километров. После чего снизиться, разменивая кинетическую и потенциальную энергии машины, то есть её скорость и высоту, на восполнение объёма топлива в баках. Снова с разгоном рвануть вверх, уже повыше. Снова спикировать. И так несколько раз, пока не хватит топлива для подъёма на баллистическую траекторию в ближнем космосе, где и провести сутки. По профилю: это и ступени — вверх, и площадки разгона, и пике — вниз, а в целом — задранная в небо пила с притуплёнными зубьями. Только пила не с прямым полотном, а что-то вроде сильно растянутой, на сотни километров, плавно поднимающейся в космос параболы. Фигурная получается траектория подъёма. И не знаю, где будет посадка.

— Ставлю «отлично», вашу зачётку. Молодец! Остаётся воплотить твою теоретическую затею в реальность. И вот тебе графическое представление профиля твоего взлёта в космос. Можешь долго смеяться, Борис, но я с половину ночи рассчитывал на ноутбуке профиль полёта МиГа и перегрузки для разных полётных масс. И между делом вспоминал, как в бухгалтериях любых организаций и даже в банках ещё в пятидесятые годы за столами сидели армии счетоводов в чёрных нарукавниках и перебрасывали костяшки на конторских счётах. Сколько я провозился бы со счётами, работая дни и ночи!.. С полгодика, год? Как ты думаешь, располагая древними абаками из финиковых косточек или камешков, либо счётами, можно было нашим предкам рассчитать, как в космос летать? Другие были цивилизации до нас, с компьютерами лучше наших, вот они-то и летали. Ещё в школе моему восторгу не было пределов, когда отец подарил мне на день рождения метровую логарифмическую линейку для серьёзных конструкторских бюро. Было это после седьмого класса, помню, как сейчас, и хороша ж ты насчёт милого детства, старческая память…

Густов почувствовал, что к Башлыкову возвращается привычное, рабочее состояние:

— Посмотри, Боря, высота первой ступеньки у меня получилась до значения не выше одиннадцати километров, так что ты не сильно ошибся, хотя, имея приличный лётный опыт, мерил кулаком. Помнишь анекдот? После войны в берлинском кабачке пили русский и англичанин. Наш спрашивает того, почему после рюмки шнапса он всякий раз смотрит на свой палец? Британец ответил, что если сможет увидеть палец, то пьёт ещё, а не сумеет, то пить уже хватит. Тогда наш после хлопнутого стакана стал смотреть на свой кулак: «Как его не увижу, так тоже хватит». И из второго: в общем, лунатик поведал озабоченным поломкой американским астронавтам, как перед ними русские в аналогичной ситуации за пару часов починились с помощью кувалды и какой-то матери и стартовали с Луны. Вспомнил?

А теперь переверни листок… Это письмо твоего делового, но, видимо, забывчивого в спешке новгородского тёзки на бересте, писано лет шестьсот-семьсот назад. Читай вслух.

Борис, улыбаясь всё шире, вслух прочёл текст, приведённый с берестяной грамоты:

— Памятка, чтобы ты ни сорочку перед полётом не забыл, ни что-то ещё. Дел там и у тебя будет много, да только не догонит тебя человек на жеребце и «сороцицю не привезе». Сегодня руководствуйся этой стороной листа, а завтра в полёте лист переверни, шпаргалку положишь в надколенный планшет. Приехали, идём смотреть колёса твоего замечательного МиГа. Спасибо, брат!

Индус понял, что русский обращается к нему, и показал в улыбке белоснежные зубы. Часовой из обычной патрульной пары в джипе при воротах, дополнительно выставленной Свенсоном по требованию генерала Миддлуотера, по старинке, без автоматики, сверяющей карточки, радужку или отпечатки пальцев человека, имеющего допуск, скрупулёзно изучил документы и впустил Башлыкова и Бориса в ангар.

У МиГа старший из техперсонала доложил, что японец-оператор принимает на складе боеприпасы, после комплектации летательного аппарата отбудет в медсанчасть базы. Все рабочие смеси дозаправлены, подписать формуляры надо зайти к начальнику авиабазы.

— Заглянем сначала в кабину, — предложил Борис.

— Полезли, — не споря, согласился Башлыков, поднимаясь по лесенке на крыло следом за Густовым. — Хотя, что там нового? Авионику на первых машинах сразу сделали первоклассную. По два монитора у тебя и оператора, стандарт. Телевизионная связь с пунктами управления на земле через аппаратуру засекречивания. Вот тумблеров и клавишей, в сравнении с другими самолётами, стало минимально. А прицелы-то у вас для авиапушки стоят какие! Коллиматорные, универсальные индикатор-прицелы. Ух, пали, не жалей! Между снарядами в пушечной очереди всего по полметра. Можно и бомбить, и бить врага ракетами. Правда, что касается РЭБ, комплекса радиоэлектронной борьбы, аппаратуру серьёзно обновили, не стоим на месте, атакующие ракеты стопроцентно уводит в сторону, чётко, как «Отче наш». Но лучше не рискуй, манёвр вовремя никого не подводил. Как учил лётчиков-истребителей легендарный Покрышкин: высота — скорость — манёвр — огонь! И вот ещё, сильно нравятся мне эти маленькие штучки! — Профессор перевесился через правый борт кабины, но немного не дотянулся и помахал рукой в сторону ярко флуоресцирующих рычажков.

— Тензоруды, что ли? Их два, задают тягу двигателям, — вытянувшись над профессорской спиной и приглядевшись к глубине кабины у левого борта, сказал Борис.

— Ага. Тензометрические рукояти управления двигателями, почти такие же, как у многоцелевого «Терминатора» Су-37. Наверное, и в развитии тензорудов появились и всякие усовершенствования, и отличия. На этой машине рукоятки тоже неподвижны, и тяга двигателей зависит от силы нажатия на тензоруды ладонью в перчатке или хотя бы пальцем. Или количеств лёгких нажатий, если ты ослабел, ранен, и не в состоянии давнуть с силой. Эти маленькие штуковины обладают памятью и запоминают положение задания на тягу, в котором должны оставаться до следующего нажатия, в свою очередь изменяющего тягу двигателей. Уравнивает двигатели по тяге, если тебе надо, уже автоматика, человек не столь точен. Разница между движками в тяге всего в тонну развернёт аппарат в ту или иную сторону, но пилоту такую небольшую разницу по приборам с десятитонной ценой деления отловить не просто. Тензоруды освобождают твою левую руку от непрерывного удержания РУД, рычагов управления двигателем. Освобождают руку для работы с клавиатурой, управляющей полётом. Твоя правая рука в бою на истребительной ручке управления и занята управлением машиной, ведением огня и много ещё чем. Любуюсь!

— Так на МиГе и было, не вижу, чтобы тензоруды изменились. Разве что поменяли их цвет, были чёрные, стали заметнее, ярче. Они, как и были, Г-образные, вместе напоминают букву Т, сложенную из двух симметричных половинок. Но в высокоманёвренном бою я предпочёл бы пользоваться РУДами, потому что наощупь сразу ясно, в каких они находятся положениях, что с тягой двигателей, не надо отрываться, чтоб уследить за индикацией.

— Да, на вкус и цвет… Хорошо, погляди здесь, что положено, время нам и спускаться.

Осматривая вдвоём МиГ, Борис и Башлыков остановились у главной ноги шасси.

— Колёса как колёса, — полушутя ворчал, размышляя, Башлыков, найдя маркировку, царапая ногтем, постукивая пальцем и ощупывая их поверхности непонятно зачем, — а вот то, что покрышки поставили сталепружинные, а не из резинопласта, оно и хорошо, и не очень. Наш, русский изобретатель, придумал такие сверхпрочные, когда англо-французский сверхзвуковой «Конкорд» сгорел при посадке вместе с пассажирами после разрушения покрышки из высокопрочной резины. На чём сэкономили, на том они и получили…

Твой отец добился выпуска опытной партии сталепружинных покрышек нужного типоразмера, да всю её и забрал для своих МиГов.

Вот что тебе скажу ещё, Борис: не знаю, как в той стране, куда ты прилетишь, насчёт автобанов с высокой несущей способностью дорожной поверхности, это вряд ли, а стучать сталепружинными колёсами тебе придётся по какой-нибудь именно дороге. По азиатскому шоссе. В глухой-преглухой местности, подальше от ВПП любых аэродромов и аэропортов, радаров и диспетчеров. Для них ты уйдёшь в складки местности, выполняя боевой манёвр. Приложишься о дорогу, и КЗА, контрольно-записывающая аппаратура МиГа начнёт отсчёт необходимых суток. Будь внимателен, осторожен, не торопись. Спеши медленно. Выбери с воздуха твёрдую, как камень, дорогу. Не попади на щебень, на посадочной скорости около трёхсот шестидесяти километров в час он будет долбить по машине страшнее артиллерийской шрапнели. И при взлёте после контакта с землёй, с учётом атмосферного давления, в зависимости от высоты местности над уровнем моря, особенно, если это приличное высокогорье, плюсом к форсажу добавь наддув окислителем, но недолго, не переборщи, не запори движки, чтоб там дуриком не остаться!

— Есть, товарищ полковник!

— В отставке. Но довольно крупный полковник, а не мелкий майор, как ты, хоть ты и длиннее меня…

— Сорока на хвосте принесла, что в России мне присвоили звание подполковника, к вам ближе. Всё же академию окончил перед заграницей. А попасть сюда ещё отец успел помочь.

Башлыков отмахнулся, мол, случайно присвоили, перепутали, не тому дали.

— В России тебе на таком МиГе не летать, нет его на вооружении без влияния и авторитета Кирилла Михайловича, царствие ему небесное. И Суховского «Терминатора» тоже нет. По десятку опытных образцов, малая серия, это в лучшем случае. И всё. Нет вооружённого комплекса в воздухе, на земле и на море, в составе которого МиГ мог бы воевать. Нет общей системы вооружённых сил, нет национальной обороны, в составе которой эти машины могли бы сражаться. Из единственного, сколь угодно выдающегося инструмента, не только полный оркестр не составишь, но хотя бы дуэт или трио — ничего!

Осторожно тронул Бориса за руку:

— Извини, но не могу не спросить, ибо нет времени. С Акико у тебя серьёзно?

— Более чем.

— Редкостная женщина. Она ведь не просто восточная экзотика, а… Большая умница.

— А вы… что бы мне сказали, Павел Михайлович?

— Нет-нет, никаких советов! Могу сказать только то, что вижу и понимаю. И решать, и поступать — всё-всё предстоит исключительно тебе. И, конечно, вместе с ней. Наберись терпения и выслушай. Не спорь, всё потихоньку обдумай, а тогда уж решай, как тебе сердце подскажет, прости мне многословие одинокого старика. Я уж скажу тебе, вместо отца…

Борис терпеливо молчал.

— Видишь ли, дорогой мой, наверное, ты и сам отдаёшь себе отчёт, что у тебя уйма не выясненного с твоей спасительницей — Акико Одо. Ты начинаешь понимать, что этой госпоже, с её заработанным научным статусом, обеспеченным положением в обществе и личными запросами выше обычных, делать нечего в России, а тебе в Японии. Эта страна известна в мире своим подозрительным отношением к иностранцам, а лётчиков там и своих девать некуда. Тот же Хэйитиро после полёта трёх ваших экипажей, когда ты пострадал, закрыв собой остальных, он не домой в Японию уехал, а с полгодика терпеливо возил вторым пилотом ООНовских чинуш от Норвегии до Алжира и Израиля. Он, этот опытнейший КВС, командир воздушного судна, и этому заработку был рад! Лётчиков в наше время везде с перебором. Что ж, пойти в дворники, каких всюду не хватает, в портовые грузчики или сесть любящей женщине на шею? Почему-то в мире этом, удивительном, так дерьмово устроено (устроено людьми! — Башлыков негодующе резко взмахнул рукой), что мир, самими людьми созданный и организованный, жестоко использует одних людей против других. Ты улавливаешь воздействие страшных нитей, за которые дергают силы, немногими людьми сотворённые, в их частных, а не в общелюдских интересах. Эта организация человеческой глупости устроена образованными элитами, ведь повседневно они ничем иным не занимаются. В России элиты всегда вырубались, от Ивана Грозного до советского периода, да и сейчас их нет, поэтому не с наших скоробогатеньких спрос. Но западным многовековым элитам кто на перспективу думать мешает?

А ты знаешь японскую элиту, наивный? Как в её страну соваться?

В молодости видел два советских фильма о любви японки и русского. Грустные оба. Дай, вспомню… «Мелодии белой ночи» — один из них. Красавица, очень милая японочка Комаки Курихара. И наш красавец, милейший Юрий Соломин. Я ведь до сих пор не знаю, почему у них не сложилось? Так нежно, так трогательно любили друг друга, но расстались… Героиня то ли погибла от радиации, но, может, так во втором фильме, то ли вернулась в Японию, а он в печали остался в Союзе. Зачем такой мир, в котором воюют, но нет места для любви? У жены текли слёзы, когда мы смотрели этот фильм. А вот посмотрел я здесь своими глазами на тебя и Акико и… Подумай. Не плакать бы ей.

— Спасибо, Павел Михайлович… Мне пора к Свенсону. А от него в лапы к эскулапам.

— Нагнись, дай, обниму, завтра к тебе не подойти. Ступай, Боря. С Богом!

В штабе майор Бьорн Свенсон официально известил Бориса Густова о том, что полёт до цели будет проходить в автоматическом режиме. В его присутствии Свенсон завтра введёт в главный компьютер МиГа принятую от вышестоящего руководства программу и опломбирует крышку информационного блока. С содержанием полётного задания командиру экипажа следует ознакомиться на мониторе в пилотской кабине после взлёта в космос. Инструкция даётся автоматически и дублируется звуковым оповещением.

Русский не смог сдержать мимолётную улыбку, на что швед, недоумевая, как её расценивать, собрался было нахмуриться, но не успел.

— Сколько вложили комплектов питания на борту? — спросил Борис. — Еды сколько?

— Как положено на один полёт, по одному комплекту на члена экипажа.

— Распорядитесь загрузить шесть бортпайков на двоих, майор. Завтрак, обед и ужин. Вы были с генералом Миддлуотером на комиссии и знаете, что мы в космосе будем минимум сутки. И удвойте весь неприкосновенный запас, включая оружие, потому что неизвестно, где сядем. Дайте подписать формуляры по снабжению.

Майор Свенсон, справившись с удивлением, молча кивнул.

В приёмной медсанчасти разговаривали двое: высокая миловидная женщина в белом халате и шапочке и здоровяк с сержантскими погонами, которого она называла Эшли.

— Майор Густов, лётчик, — откозыряв, по-английски представился Борис.

— Капитан Свенсон, — отозвалась дама, отпуская сержанта. И, взглянув на настенные часы, сделала многозначительное движение левой бровью.

— Фру? Фрекен? — невозмутимо, словно не заметив продемонстрированного укора, с лёгким поклоном и улыбаясь, спросил Борис.

— Фрау Свенсон. Я немка, — усмехнулась и медичка. — Майор Свенсон мой муж.

— Хорошо, фрау Свенсон, с удовольствием вспомним немецкий. Меня зовут Борис.

— Я знаю. Ваше полное имя Борис Кирил-ловитш. Меня зовут Бригитта. У вас приятное старо-берлинское произношение, но разговаривать уже нет времени.

— Я принял вас за шведку не только из-за фамилии, но и потому, что вы напомнили мне лицом и фигурой одну из участниц четвёрки «АББА», улыбчиво-задумчивую, яркую блондинку Агнету Фёльтског. А вы?..

— Да, мы с ней, говорят, похожи, как родные сёстры, и я навсегда покорена её звонким сопрано. Я из славного города авиационной промышленности Аугсбурга, в Берлине лишь училась. Майор, прошу вас в душ и потом в лабораторию на тестирование. Поторопитесь, даю на всё пять минут.

— Есть, капитан Бригитта.

После душа Густову выдали больничные тапочки, он надел на голое тело халат, и его провели в лабораторию. Хэйитиро уже лежал, блаженствуя, на кушетке под простынёй, из-под которой к записывающей аппаратуре тянулись жгуты из многочисленных разноцветных проводов. Увидев Бориса, Хэй обрадовался, сощурил от удовольствия свои и без того узкие глазки, улыбнулся и выставил ладонь для приветственного шлепка.

— Не разговаривать, — предупредил Эшли, оказавшийся фельдшером, уже в зелёном лабораторном халате, величественным сенаторским жестом приглашая Бориса занять кушетку по соседству с японцем. К ней он тоже, расправляя, потянул разноцветные провода.

Явилась фрау Свенсон и с профессиональным вниманием занялась обоими лётчиками. Поговорить им удалось только по снятии тестовых записей с их организмов, когда медики на время выходили, дав своим жертвам передышку, но технологически оставив их лежать.

— Вы нами не разочарованы, фрау Бригитта? — приподняв голову, спросил Густов.

— Хоть в космос обоих, — уходя, пошутила врач и озорно подмигнула.

Борис и Хэйитиро поторопились перемолвиться, разговаривали по-английски. Японец рассказал, как летал от Тромсё и Дагали в Норвегии до Португалии, Испании, Гибралтара, Алжира, Ливии и военных баз Израиля Тель-Ноф и Нефатим. Он перечислил десятка два авиабаз, аэродромов и аэропортов. И добавил:

— Представь себе, только в Норвегии два государственных языка: норвежский и саамский. Это ж сколько языков надо знать для обыкновенного человеческого общения, если бы я попытался пешком обойти всю Европу? Знающие люди говорят, что в городах мне хватило бы одного, английского. А в европейских провинциях не все деревенские жители понимают горожан из своей же страны, даже столичных. Разве не удивительно?

— Наверное. На чём ты летал, Хэй? — спросил Борис.

— На стареньких машинах, вторым, а иногда первым пилотом: реактивном Лирджет-45, турбовинтовом Барон Кинг Эйр-350. В Швейцарию полутрезвых чиновников на разные курорты возил сам на поршневом двухмоторном Бароне-пятьдесят восьмом фирмы Бичкрафт, отличный небольшой самолёт. Ничего необычного. Просто приятно вспомнить захватывающие далёкие красоты. Мне особенно нравилось летать над Альпами: горы, горы, горы, ущелья, плато, горные озёра, водопады, ледники, вечные снега, над облаками высится Монблан… Но над Альпами летал редко.

— Не знаю эти машины. Так ты работал при ООН или от НАТО? Называешь, по большей части, военные авиабазы.

— Мне кажется, между организациями нет никакой разницы, как и между людьми, в них служащими, — покачав головой из стороны в сторону по подушке, с брезгливой гримасой признал Хэйитиро. — Там и там военные пассажиры, от полковников до генералов. Хоть в форме, хоть в штатском, все с лошадиными зубами, стальными глазами, жёсткими физиономиями, деревянной выправкой, ослиным упрямством, верблюжьим апломбом, хорошим запасом алкоголя, презрением ко всем и непоколебимым сознанием собственного превосходства. Все европейцы для нас, японцев, на одно лицо. Однообразны, скучны. Кроме тебя, ты иногда ещё остаёшься похож на обыкновенного человека, особенно, если укроешься с головой. Я рад возможности полететь с тобой в космос. А там, как получится.

— Спасибо, собрат мой по космосу, — со смехом поблагодарил Борис.

— Извини, Борис, эта женщина, она была с тобой, Одо Акико… Наверное, я её знаю.

— Знаешь из Интернета?

— От знакомых её дальних родственников. Япония — гигантский суетящийся рынок, где не все между собой знакомы, но все друг о друге всё знают, так шутят над нами. Её мать происходит из самурайского рода, сильно обедневшего после разгрома непокорившегося сословия самураев новыми войсками Императора в девятнадцатом веке. Она, как и её овдовевшая после битвы бабка, то есть прабабка Одо-сан, а потом и мать, бабка Одо-сан, очень бедствовала и вынуждена была крестьянствовать, сама выращивала рис. В деревне вышла замуж за достойного кузнеца, но с условием сохранения родовой фамилии, и кузнец не мог возразить. Одо-сан их дочь, и единственная, фамилию ей передала мать, к сожалению, рано умершая. Некоторые не считают самураев настоящими японцами, хотя не всегда об этом говорят. Многие самураи выглядели европейцами, хотя прибыли из Китая, Маньчжурии, и триста или пятьсот лет назад, о временах их прибытия спорят, заняли Японию, о чём не спорят. Спорят ещё, во благо это было или нет, хотя большинство в стране очень гордится культурой, принесённой в страну образованными самураями. Иероглифы, означающие фамилию Одо, прочитывают по-разному, потому что древнейший самурайский род Одо происходит, говорят, с Алтая. Что означает там это слово, никто у нас, в Японии, не знает. Зато не самураи считают, что Япония должна вернуть себе Алтай, потому что некоторые самураи происходили и оттуда.

Рассказывают также, что некому воину из рода Одо сёгун пожаловал за особые заслуги титул барона, и воин в девятнадцатом колене явился предком матери Одо Акико. Вполне возможно, что и Одо-сан вправе считать себя баронессой. Хотя о наследовании титулов, особенно, женщинами, мнений существует больше, чем людей, потому что люди меняют свои мнения много раз на дню, меняя и правила. Может быть, рано умершая мать ничего не передала о знатности своего рода дочери, умолчал или не знал об этом кузнец-отец, передавший ей лишь имена своих предков, и не рассказал никто из понимающих существо вопроса — неизвестно. Но только все соглашаются, что род Одо очень древний.

Часть народа приплыла в Японию из Полинезии, эти крепкие люди выглядят иначе, чем Одо-сан, из них воспитываются хорошие борцы сумо. Её среди нас можно принять за высокую изящную европейку, она в полтора раза выше средней японки. Как бы ни было, Одо-сан своими достижениями прославила страну на весь мир, и народ может ею гордиться.

Я прочёл собственными глазами во всём её облике, что она очень любит тебя. Тебе неслыханно повезло побывать в её обществе, под её наблюдением, и снискать любовь такой выдающейся женщины. О ней можно мечтать всю жизнь, но ни на шаг не приблизиться к осуществлению мечты. Многие повсюду тебе позавидуют. Если бы ты жил в Японии в прежние времена, стоило бы начать опасаться за свою жизнь и нанять телохранителей.

— Я смотрю на эти генеалогические трюки очень просто, Хэй. Знатные морочат головы: каждый из живущих людей происходит из древнейшего рода, подумай сам — разве не так? Титулы можно придумать любые. В России говорят: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Так я к титулам и отношусь, на людей надо смотреть, а не развешивать уши, как звучат титулы. В отношении ваших самураев не знаю. Возможно, всё было наоборот: они всегда жили на островах, а из материковой Азии пришли те монголоиды, потомки которых называют себя теперь истинными японцами, и присвоили древнюю культуру прежних обитателей себе. Акико меня вылечила после неудачного полёта. Говорят, какое-то время я был просто сумасшедшим и бросался на людей, не понимая, что делаю. Я плохо это помню.

— Ничуть не удивительно. Мне тоже хочется после неудачи вынуть из ножен меч. И не вкладывать, пока не успокоюсь, ты знаешь. Но мечи для тренировок остались в Японии.

Хэйитиро задумался, словно колебался, говорить или не говорить, но всё-таки решился и заговорил, сменив тему:

— Интересная семейная пара эти Свенсоны, у них главенствует она, медик и лидер, он по образованию физик и военный. Почему-то чувствует себя неполноценным и пытается это всеми силами скрыть, придираясь ко всем и почти не улыбаясь. Я читал, что они запатентовали своё изобретение — так называемое зеркало времени. Ты бреешься и смотришься в зеркало. А оно показывает тебе, что через пару секунд ты порежешься! И ты отдёргиваешь руку и вовремя избегаешь пореза. Хочешь перейти улицу, но из-за поворота вот-вот выскочит мчащийся автомобиль, о чём ты не подозреваешь. Ты собрался повернуть за угол, а там свою жертву подкарауливает грабитель. И ты в обоих случаях останавливаешься, чтобы не пострадать. Кругом же установлены камеры наружного наблюдения, и новое устройство Свенсонов снимает с них картинки, обрабатывает информацию, прогнозирует и визуально предупреждает тебя о том, что произойдёт через нужное тебе время в том месте, куда ты направляешься. Через одну, две, три секунды, сколько нужно для безопасности владельца зеркала времени, чтобы он оказался предупреждён, и не делал этого.

Маркетологи считают, что для продвижения революционного товара Свенсонов на рынок можно успешно использовать приёмы, аналогичные продвижению американских фотоаппаратов для моментальной съёмки «Поляроид»: малые первоначальные объёмы — высокая цена, могут купить лишь богатые; совершенствование конструкции, технологии и расширение производства при снижении себестоимости — снижение цены продажи — расширение рынка и увеличение сбыта, смогут купить все желающие.

Свенсоны настойчиво ищут инвесторов, но пока безуспешно, потому что великоваты первоначальные затраты, в том числе, на совершенствование и замену камер наблюдения, и сроки окупаемости. Если бы не мировой финансово-экономический кризис, когда инвесторы придерживают деньги, супруги Свенсоны реально стали бы очень богатыми людьми. А так вынуждены служить, заниматься нами, кем угодно, перевозками, исполнять любые приказы.

— А что ты знаешь из разговоров на этом большом базаре обо мне, Хэй?

— О присутствующих не говорят. В предстоящем полёте ты мой командир.

— А потом?

— Там видно будет, — сказал, как отрезал, японец.

Пилотам проделали все необходимые предполётные процедуры. На обед, ужин, завтрак и следующий обед они получали высококалорийное специальное питание, чтобы исключить газообразование в пищеварительном тракте во избежание болей внутри кишечника при понижении давления в полёте, уменьшить естественные отправления и избежать многих ненужных случайностей и неприятностей, обычных для землян и недопустимых в космосе. Они спали в медсанчасти и с утра вновь прошли блиц-тесты с участием, в основном руководящим, Бригитты Свенсон и стараниями исполнительного и важного этим Эшли. Он, кстати, оказался австралийцем, а не англичанином.

Борис ознакомил Хэйитиро со схемой предстоящего полёта и сам вложил листок с графиком профессора Башлыкова в левый наружный надколенный клапан-планшет своего скафандра. Вложил, не задумываясь, по привычке, вверх ногами, для чтения в полёте.

Надевание космических скафандров справедливо относят к длительной по времени и сложной многооперационной технологии. Каждого из пилотов в молчании неторопливо обряжали по двое квалифицированных американских специалистов. Один в стерильных перчатках брал с простерилизованного стеллажа требующийся элемент и подавал его другому, а тот, тоже в перчатках, устанавливал его на скафандр, монтируемый на пилоте. Некоторые элементы требовали участия трёх и четырёх рук, действующих согласованно и одновременно. В какие-то моменты Борис и Хэйитиро поднимались с круглых поворотных сидений без спинок и стояли, замерев, раскинув и терпеливо держа руки крестом, а также расставляли ноги и наклоняли головы. Из белых кальсон (с вложенными памперсами, на всякий случай) обоих пилотов торчали наружу розовые наконечники мочеприёмников, в дальнейшем проходящие через гермоклапаны скафандров, на земле прикрытые тканевыми накладками на «липучке» или «молнии», и при посадке в кабину подсоединяемые к системе утилизации естественных человеческих отправлений, установленной на летательном аппарате.

Гермошлем и гермоперчатки американских скафандров этого типа присоединены через узкие, тонкие, круглые гермоподшипники, что обеспечивает большее удобство в обзоре в стороны и более свободные действия кистями рук при работе, чем у скафандров российского производства без гермоподшипников, потому что у американских скафандров гермошлем и гермоперчатки легко вращаются вместе с поворотами закреплённых головы и кистей рук.

Снаряженные, пилоты прошли к автобусу, каждый нес в левой руке устройство, похожее на объёмистый саквояж, соединённый многожильным шлангом со скафандром, внутри объёма которого через шланг очищенным и подогретым воздухом вентилировались их тела.

В ангаре их встретил всё такой же неулыбчивый и заметно подозрительный ко всему в поле зрения майор Бьорн Свенсон. Как и обещал, вложил в главный компьютер программу полёта, опломбировал информационное хозяйство самолёта. Строго оглядел, пожал экипажу руки, пожелал успеха и уехал.

Борис и Хэй заняли места в пилотской кабине и присоединили летательный аппарат к себе, а МиГ без промедления озаботился жизнеобеспечением своего экипажа и его служебным функционированием. Приземистый аэродромный тягач с огромными толстыми колёсами отбуксировал аэрокосмолёт в самое начало взлётной полосы и поспешно укатил.

Густов запросил разрешения диспетчера на запуск двигателей и включение главного компьютера с программой полёта в автоматическом режиме и получил его. Пока двигатели выходили на предписанные режимы, пилоты повернули головы к комплексу управления воздушным движением и, прощаясь, одновременно отдали честь. Оба знали, что за их стартом стараются следить все, кто на авиабазе свободен или может оторваться от работы, осознавая, что взлёт подобного летательного аппарата увидишь не скоро, если вообще увидишь ещё хоть раз в жизни. Некоторые любопытствующие вышли на открытый воздух с биноклями, разномастными телефонами, смартфонами, айпедами, планшетами, даже с устаревающими видеокамерами. И своей неосторожной смелостью, находясь всего лишь в полукилометре от места старта, вызвали непроизвольные улыбки у пилотов МиГа.

Перед каждым из пилотов в верхнем правом углу обзорного дисплея возникла телевизионная картинка с откозырявшим Свенсоном, потом на несколько секунд показалось напряжённое лицо Джеймса Миддлуотера. Экипажу он молча кивнул, остерегаясь преждевременно выдавать свой голос в эфир хотя бы и через аппаратуру засекречивания. Густов запросил разрешения диспетчера на взлёт и получил его.

Особыми психоэнергетическими приёмами Борис и Хэйитиро объединили собственные сознания с квазисознанием искусственного интеллекта МиГа и пошаговыми действиями сконцентрировали объединённые волевые усилия на предстоящем подъёме в космос.

«Экипаж, взлетаю», женским голосом предупредил пробудившийся МиГ в соответствии с наставлением по производству полётов многоместных машин и дал нарастающую тягу двигателям. Раскатистый грохот сотряс, наверное, весь остров Северный, до самого периферийного кусочка его земли. Казалось, вздрогнули и тучи, и всколебались небеса, неосторожную стайку птиц рёвом разъярившегося МиГа мгновенно сбило на землю. Внезапный звуковой натиск сжал всему живому вне помещений грудные клетки, никто вблизи временно не смог вдохнуть воздуха. Любопытствующие зажали уши, бросив и наблюдение и съёмку, и мгновенно присели, в паническом испуге зажмурив глаза и укрыв потом и головы. Аппарат качнулся, отпустив тормоза, и, склонив нос, как рыцарь, опускающий забрало к поединку с противником, тронулся с места, очень заметно на глаз, необычно быстро, в сравнении и с военными самолётами, набирая скорость. Компьютер дал двигателям команду на полную стартовую мощность, и внезапно они выбросили из сопел пятидесятиметровые огненные языки.

Экипаж вдавило в кресла, в глазах потемнело, и пилоты почувствовали, что мягкие ткани обжали кости их скелетов и слегка обвисли на них, как ни сопротивлялись этому противоперегрузочные свойства скафандров.

Тёмно-синий МиГ, всё ускоряясь, помчался по взлётке, унося с собой ощутимо удаляющийся грохот, ставший бы нестерпимым, оставайся аппарат на месте. Только вряд ли смогли бы удержать его не только мощные тормоза, но и связки из стальных канатов, их бы вырвало вместе с якорями. Языки пламени преобразились в ослепительно белые пламенные полосы и затем в ярко-белые точки. Они, уменьшаясь, плыли и светились в извивах раскалённых оранжево-сизых почти бездымных выхлопов, оторвались от земли, круто понеслись вверх. Через секунды они вонзились в серую облачность, первые слои которой окрасили их в красный цвет. Секунд десять красные огни виднелись и сквозь плотные облака, постепенно тускнея. Потом они скрылись совсем. Стих грохот, надолго оставшийся лишь в потрясённой слуховой памяти остолбеневших на месте свидетелей взлёта, не верящих в реальность небывалых собственных ощущений и одновременно ошеломлённо счастливых тем, что перед ними всё это произошло, и они это увидели своими глазами и прочувствовали своими помятыми телами. И только эхом несколько раз ещё доносило издалека громовые удары, отражённые от стен ущелий, поперечных по отношению к взлётной полосе.

Не девять минут занимает подъём МиГа в космическое пространство, а больше, но, в отличие от космических ракетоносителей, которые, кажется, уходят со старта просто вверх, выстреливаются, чуть ли не наугад, эта машина возносится к звёздам вначале по пологой, а затем всё круче забирающей кверху траектории, пока не ложится на траекторию орбиты.

На нижнем сегменте дисплея боевого обзора оба пилота видели, как за их спинами от пролёта машины взвихриваются облака, взбудораженные концевыми вихрями с крыльев, как вытягиваются из них облачные же нити и свиваются-закручиваются в вертящиеся трубчатые пряди. Как начинают зиять сквозь всю толщу пронизанного машиной кучевого облака и не затягиваются, пока всё ещё видны, два идеально круглых, аккуратных отверстия, выжженные раскаленными выхлопными газами из сопел работающих на номинальном режиме двигателей. Пилотов давит и обездвиживает перегрузка, их тела вздрагивают только от тяги двигателей, неслышимо работающих за преодолённым звуковым барьером над невидимым под облаками Тихим океаном.

Высота — сорок девять тысяч метров. Продолжает расти. Автоматика проверяет системы МиГа и докладывает об их состоянии. На мониторе панорамного обзора крылья сверкают и переливаются в лучах солнца, как два меча с огненно отточенными широкими лезвиями. Работоспособны оба оперения машины — переднее горизонтальное и заднее, похожее на приподнятые крылья гигантской бабочки, они обеспечивают высокую боевую манёвренность МиГу в атмосфере. В ближнем космосе оперения не нужны, а при спуске с орбиты могут сгореть в бушевании огненных вихрей, охватывающих тормозящую машину, и теперь, на пятидесятикилометровой высоте, начинают убираться в фюзеляж, обладающий вместе с крыльями несущими свойствами. Корпус машины преобразуется в клин, напоминающий остриё копья с расширенными боковыми гранями. Действуют все газовые струйные рули на концах крыльев и фюзеляжа. Втянулись воздухозаборники под фюзеляжем. Воздушно-реактивные контуры двигателей выведены из работы. Оба двигателя действуют в ракетном режиме на номинальной тяге и возносят, возносят, возносят их в космос. Двигателей не слышно, пилотов слегка трясёт вместе с машиной. Перегрузка сохраняется, но постепенно слабеет. Впереди и справа пилоты начинают видеть яркий голубоватый ореол атмосферы над земным шаром. Слева ослепительно сияет Солнце. Защитные светофильтры на гермошлемах автоматически изменяют плотность, предохраняя глаза, и звёзд пилотам не видно. Летательный аппарат продолжает плавный, уже малозаметный глазу, подъём на космическую высоту для орбитального полёта. Облака далеко внизу кажутся щедрой россыпью мелких леденцов-монпансье — но все только белого цвета.

Хэйитиро отключил внешнее переговорное устройство и перекинул на курсовой монитор Борису примерную траекторию их рейса над земной поверхностью:

— Засёк точки нашего пролёта и экстраполировал маршрут. Левее военная авиабаза США Ноум, заканчивается Аляска, впереди Берингов пролив и посёлок Уэлен на Чукотке, через оптику уже различима там взлётно-посадочная полоса вдоль береговой кромки. Потом выйдем на Северный Ледовитый океан, Певек и его бухта-губа останутся намного южнее. Если компьютер не изменит курс, очень примерно назову районы, где будем пролетать: полярный порт Тикси, от него пересекаем с севера на юг Сибирь и выходим близко к Новосибирску. Потом уже Казахстан, Средняя Азия, в Таджикистане это районы Худжанда и Душанбе. В Афганистане Кундуз и потом Кабул останутся существенно восточнее, пойдём мимо к югу почти на Кандагар. Дальше Персидский залив, Ормузский пролив, на Аравийском полуострове трасса приходит в район города со сладким для винных гурманов названием Мускат. А дальше Индийский океан, там нам нечего делать, и потом выйдем близко к острову Мадагаскар, где нам тоже ничто не интересно. Понимаю, что полётное задание придётся выполнять в протяжённой зоне где-то от Памира до Персидского залива. Сколько сотен километров? Не сотен. С тысячу? Тогда, включая время на торможение и спуск, остаётся до места работы минут двадцать-двадцать пять полёта.

Так, Уэлен прошли, над океаном идём на Тикси. Справа льды и разводья. Слева чисто.

Гиссар, Памир, Тянь-Шань, Гиндукуш — эти горные хребты мощные, высокие. Не там бы нам работать. Где же, где точка? В Афганистане? Или восточнее, в Пакистане, если МиГ сманеврирует? Может быть, рабочая точка окажется и в Ираке, и в Иране, если западнее. Или в Кувейте. По затратам топлива гораздо выгоднее направить нас не к северо-западу, а к северо-востоку, с ускоряющим пинком под зад попутным вращением Земли, то есть над севером Канады и Гренландией. Но МиГ не пустили после пересечения Атлантики к густозаселённой Европе, где в нас никто не нуждается, а направили в бедную населением Сибирь, где нас почти некому испугаться, и правильно сделали.

— Вижу, спасибо, — отозвался Густов. — Включи внешнее СПУ и не отключайся, Хэй.

— Есть, командир. Высота — девяносто километров, продолжает расти. Восемьдесят пять процентов рабочего топлива израсходовано. Курс без изменений. По прикидкам, по высоте нас вынесет километров на сто шестьдесят-сто восемьдесят. Точнее пока не скажу.

— Вижу, спасибо. Ты заметил, нас сопровождают два светящихся шарика?

— Заметил, выскочили из верхнего слоя облаков. Оперативно работают.

На ста десяти километрах высоты пилотам был озвучен и дан текст инструкции:

— Да мы с тобой оказываемся просто бездельники! — в сердцах воскликнул Хэйитиро, возвращая на мониторы себе и Борису полётную карту. — Вот повезло летать! Нас везут, как набитые хламом дорожные чемоданы!

— Без нас МиГ не поднимется в космос, в этом вся соль, — отозвался Борис, с горечью осознавая свою правоту перед чиновной комиссией, членам которой дела ни до чего, кроме причитающегося жалованья, как видно, не было. — А что нам делать при сбое автоматики? Эти интернациональные умники…

Женский голос не дал ему договорить:

— Оперативный запас и неснижаемый остаток топлива. Двигатели отключены. Оперативный запас и неснижаемый остаток топлива. Двигатели отключены. Продольная курсовая ориентация летательного аппарата поддерживается.

— Спасибо тебе за невесомость, мартышка, — без интонаций сказал Борис по-русски. А вот ремни привязных систем пилоты ослабили с удовольствием.

— Переговоры записываются, — пригрозил компьютер с бабьими сварливыми нотками в голосе и, словно в отместку, убрал с курсовых мониторов полётную карту. Видеть лицевые золотистые стёкла гермошлемов друг друга пилоты продолжали на угловых картинках обзорных дисплеев. — Прекратить несанкционированные разговоры. Сосредоточиться на выполнении полётного задания. В противном случае последует наказание.

— Yes, sir, — одновременно автоматически откликнулись оба раздосадованных пилота, не ожидавшие новинки в контроле их действий в полёте. Чего-чего, но воспитательных мер по своему адресу они никак не предвидели. Полётная программа оказалась не российского происхождения. Или не только российского.

Компьютер обиженно возразил:

— Excuse me, I am Miss Randy.

И тут же оба пилота получили слабые электрические уколы в пятые точки через проводочки и датчики в памперсах. Стало ясно, что при последующих нарушениях мисс Рэнди напряжение, безусловно, повысит.

Хэйитиро приподнял обе руки и развёрнутыми в стороны большими пальцами потыкал в остекление кабины: видишь? Не отстают шарики, сопровождают.

Густов согласно наклонил закрытый гермошлем.

С десяток минут пилоты молча следили, как автоматика управляет полётом МиГа. На высоте полутора сотен километров аппарат глотал почти восемь километров ежесекундно.

— Новосибирск на траверзе, — объявила мисс Рэнди и бесцеремонным рывком затянула привязные системы членов экипажа, как перед катапультированием спасательной капсулы из МиГа. — Через тридцать секунд начинаю торможение.

По обеим сторонам носа аэрокосмического корабля поднялись защитные люки и открыли сопла системы торможения, похожие на стволы пушек, или, скорее, на мортиры времён сражений парусных флотов. МиГ выбросил вперёд бело-голубые в фиолетовой окантовке факелы и начал постепенное торможение и снижение. Пилотов в ремнях потянуло ногами вперёд под приборные панели и стало вдавливать перегрузкой в ложементы преобразованных при снижении кресел. После невесомости перегрузка воспринимается и переносится ощутимо тяжелее, чем при взлёте. Постепенно МиГ окутался оранжево-красным шаром из пламени, и в ясном азиатском небе стал виден с земли, уподобившись яркому метеору. За ним вытянулся, прочерченный словно по линейке, длинный огненный, и затем клубящийся дымный след.

На высоте тридцати километров мисс Рэнди вернула пилотов в положение по-боевому.

Светящиеся шары обнаружились уже перед МиГом, выполняя, похоже, роль боевого охранения. Мисс Рэнди опустила воздухозаборники и предупредила о начале расходования оперативного запаса топлива. Аэрокосмолёт, выпустив переднее и заднее горизонтальные оперения и открыв защитный лючок над тридцатимиллиметровой авиапушкой, принял штатную лётную конфигурацию для боевого пилотажа в атмосфере. Цвет его окраски посветлел, тёмно-синими оставались мало пострадавшие от огненного облачения узкие полосы вдоль задних кромок крыльев и оперения. Компьютер закончил проверку, подтвердил готовность к применению комплекса бортового вооружения и активировал его.

Центр управления полётом передал на верхнюю часть функциональных дисплеев МиГа спутниковый план местности, а затем панорамную картину театра предстоящих военных действий. На горном плато размерами примерно с километр на два в шахматном порядке рассредоточились, в нескольких метрах друг от друга, сотни, если не тысячи, солдат со штурмовыми винтовками в руках. Все они медленно поворачивались, внимательно всматриваясь в своём кружении в россыпи камней вокруг себя. «Армия Александра Македонского из морпехов США, имитирующих верчение египетских танцующих дервишей неподалёку от границ владений индийских махараджей», с юмором длинно подумалось Борису, и он улыбнулся. Над морскими пехотинцами, возвышаясь над ними, как головы боевых слонов, парили десятка полтора дронов-квадрокоптеров с зоркими видеокамерами, сканирующими каждый квадратный метр плато. В отдалении кружили боевые вертолёты со склонёнными книзу крыльями, похожие на плоских клешнястых крабов с приделанным к спинке панциря несущим винтом. «Как неповоротливые бегемоты», снова улыбнулся Борис.

МиГ снизился, выпустил закрылки и замедленно вошёл в ущелье, склоны которого испещрены были тёмными пятнами зарослей кустарника. Светящиеся шарики летели со скоростью МиГа впереди и выше, над горами. Оба пилота, глядя, что называется, во все глаза, всматривались вперёд по курсу и сравнивали увиденное с плато на функциональном дисплее — никакого сходства. Минуты полторы МиГ проходил насквозь извивающееся под ним ущелье, потом перепрыгнул через горный хребет и нырнул в соседнее ущелье, и так несколько раз кряду, поворачивая из стороны в сторону и абсолютно дезориентировав экипаж. Скорость в близком соседстве с горами размазала склоны по сторонам остекления в пёстрые полосы. Пилотов отжимало из стороны в сторону при резких эволюциях МиГа и, не будь прочных ремней, всмятку расколотило бы их тела внутри скафандров о стенки кабины. «Попробуй найти при такой дикой скачке хоть какую-нибудь дорогу!», в сердцах подумал Борис. Наконец, МиГ выскочил из очередного ущелья, и пилоты через мощную оптику увидели километрах в пяти перед собой плоскость плато с едва различимыми фигурками морпехов. Один из дронов над правой окраиной плато резко качнулся, пустил зелёную ракету под ноги пехотинцу и без промедления подал телевизионную крупноплановую картинку на мониторы МиГа, ЦУПа и всех заинтересованных высших командиров, организующих крупномасштабную войсковую поисковую операцию.

Один из камней буквально в метре от ног пехотинца шевельнулся, роняя с себя мелкую крошку, и стал приподниматься на блестящих металлических лапках. Рядом, разбрызгивая искры, догорала сигнальная зелёная ракета. Из-под верхней оболочки, замаскированной под камень, показался тёмный тубус, нацеливающийся в сторону приближающегося МиГа линзами с малиновым защитно-просветляющим покрытием. Дрон набросил на изображение крабовидного устройства ярко-зелёную масштабную сетку — пятьдесят на пятьдесят сантиметров. Пехотинец подскочил к хищному уродцу, засунул под коробку с тубусом ствол штурмовой винтовки и, действуя, как рычагом, приподнял и попытался вывернуть устройство из земли. Но чудище напрягло лапки и, сопротивляясь, стало водить хищным тубусом из стороны в сторону, пытаясь избавиться от помехи и выполнить заложенную в него программу. Ствол винтовки слегка изогнулся. Набежавшие товарищи морпеха дружными объединёнными усилиями выворотили диковинный агрегат из земли и опрокинули его на спину. Шевелящиеся лапки, пытавшиеся, как им показалось, ухватить их за ноги, со злостью прибили прикладами. На урода, против его возможного подрыва и самоликвидации, поспешно набросили серебристую высокопрочную мелкоячеистую сетку, сплетённую из волосовидной проволоки. Но недвижимый урод, лёжа кверху брюхом, и не подумал самоподрываться. Может быть, и потому, что над ним тут же принялись колдовать двое оставшихся сапёров в лёгком защитном снаряжении. Освободившиеся трое солдат поспешно отошли. Пехотинцы поодаль стали по команде об отбое в подшлемном наушнике и дублирующей красной ракете от ближайшего офицера расходиться в стороны, освобождая место для посадки вертолёта и погрузки в него таинственной добычи.

Всё заняло не больше минуты.

Левый из светящихся шаров, зависших над плато, ударил белым лучом в каменный отрог и осыпал его на расположенный ниже уступ на крутом склоне горы. С тем, что привлекло внимание шарика и вынудило его нанести лучевой удар, ещё предстояло разобраться военным экспертам. Вертолёт, метрах в трёхстах пятидесяти от пыльного облака, расползающегося от места взрыва, испуганно шарахнулся в сторону.

Джеймс Миддлуотер на телекартинке двумя полусжатыми пальцами показал экипажу МиГа, что топлива остаётся слишком мало. Кивнул и резко вздёрнул кисть руки, безмолвно, но выразительно артикулируя губами: пора, валите оттуда, убирайте ваши задницы!

Густов согласно наклонил гермошлем.

— Ручное управление, — объявила всеведающая и, местами, всемогущая мисс Рэнди и выдала положенную информацию на мониторы перед пилотами, — ручное управление. Комплекс вооружения активирован. Комплекс вооружения активирован.

МиГ, подчиняясь Густову, убрал закрылки, прибавил в голосе и плавно пошёл в небо.

— Это вездесущие русские, — на плато сказал один из командовавших пехотинцами американских офицеров другому командиру, провожая взглядом в нашлемный монокуляр быстро удаляющийся неизвестный самолёт, — летают нагло, без опознавательных знаков, где захотят. И суются всюду, куда не просят.

— Не думаю, — отозвался второй, — Россия отсюда далеко. И у русских самолёт, похожий на этот, какой-то хилый и тёмно-синий, знаю точно, а этот крупнее и тёмно-серый. Ставлю бакс, это наведались и полюбопытствовали китайцы, они здесь рядом.

— Быстро уносится, — сказал первый офицер, — и команды сбить нет. Ставка не принята, чей он — неизвестно. Всё равно, уверен, это русские.

— Если бы мы попытались сбить, нас бы уже не было, — возразил второй. — Это точно.

— Ищем с неба дорогу, Хэй, — сказал Борис, — где бы нам о неё приложиться. — И вполголоса замурлыкал по-русски:

— Чтобы не хватил удар, вы не суйтесь в Кандагар. Нет, пожалуй, лучше так: «В Багдаде всё спокойно, спокойно, спокойно…»

— Правильно, — отозвался Хэйитиро, не понимающий по-русски, — самое время помолиться двум джентльменам в космической птичке. Говорят, молитвы у русских очень действенные. Я тоже за нас помолюсь.

— Лучше возьми управление на себя, Хэй. А я пороюсь в корзинке среди бабушкиных клубков, поищу завалявшуюся иголку. Светящихся шаров больше не видно…

И Густов принялся пальцем в перчатке перелистывать карту, заботливо выведенную Рэнди на курсовой монитор, изменяя масштаб и пытаясь найти хоть какую-то автомобильную трассу среди то ли степи, то ли высокогорной пустыни, простирающейся под МиГом.

— Хэй, держи ближе к горам, слишком отдалились, нужна твёрдая, как камень, дорога.

— Держу к горам. В полусотне километров, три с половиной минуты от нас, рядом с границей, взлётная площадка в долине между хребтами, подходы приличные, правда, полоса всего 870 метров. Высотная отметка 1590 метров, нормально, высота над морем небольшая. Но уж, во всяком случае, покрытие, думаю, там твёрже, чем в пустыне на караванной тропе. Шарики держатся позади нас у границы облачности, иногда в тучи запрыгивают.

— Спасибо, вижу. Дха… Дхо… Доханагар, Дахунугар, или как там его ещё, этот аэродромчик, не разберу, и чья же эта территория, «куда нас, сударь, к чёрту занесло?..» Смотреть некогда. Аллах с ним, отдай управление, рулим туда, нигде же не видно приличных дорог, одни грунтовки! Будь готов дать наддув окислителем, Хэй.

— Готов. А территория эта спорная.

— Четыре глаза лучше двух. Покажи крупно направление полосы, чтобы не выскочить поперёк. Мои руки заняты. Хорошо, что подходы свободные. Захожу на полосу… Закрылки во взлётном положении. Замедляемся… Ноги шасси вышли. Три тонны остатка оперативного запаса топлива, должно хватить, плюс неснижаемый остаток, машина тяжеловата, но сливать не буду, рискованно. До контакта минутная готовность. Какая-то белая хибара рядом, диспетчерской вышки не наблюдаю. Что за странная скотобаза? И облучения от радаров нет, некого подавлять, слава Богу, что никакой цивилизации у аборигенов. Снижаемся. Закрылки в посадочное положение… Вышли закрылки. Скорость четыреста. Готовься, готовься, Хэй!

— Есть, готов.

— Аллах его знает, насколько здесь у них твёрдая полоса… Вроде, плотная, вроде, каменистая. Сосредоточились… Сажусь до контакта с землёй. До контакта… Закрылки на максимальный посадочный угол, на всякий случай. Есть закрылки, есть наклон носовых кромок. МиГ устойчив. Касание основными. Опускаю нос. Пять секунд до конца полосы. Есть касание носовыми колёсами! Лампочка, подтверждение контакта с землёй от КЗА есть! Полный газ! Даю форсаж! Наддув, Хэй!

— Есть наддув!

И произошло то, чего опасался ещё на Алеутах Башлыков: если давление от мягкого касания четырёх, широко разнесённых, сталепружинных колёс основных ног шасси полоса из укатанного и плотного лёсса почти выдержала, то резковатый удар пары колёс носовой стойки стал пропахивать в ней рваные борозды, и нос машины стал опускаться всё ниже.

— Газу на носовые струйные рули! — не своим голосом заорал Густов. — Полный газ на носовые! Иначе не поднять нос! Обоих оперений не хватает!

— Уже дал! Ты крикнуть не успел… Вместе тянем ручку! Переднее оперение на максимальном углу атаки. Усилий бустеров хватит?

МиГ нехотя поднял нос и, ускоряясь, с диким рёвом помчал вдоль полосы, оставляя за собой густой шлейф из лёссовой пыли, поднимающийся с воздушными вихрями к небу.

— О-ой!.. — Густов выдохнул со всхлипом откуда-то изнутри. — Носовая стойка в воздухе! Правая оторвалась!.. Левая нога оторвалась! Мы в воздухе! Летим! Убавляю угол ПГО. Н-ну… Никаких слов нет! Полетели, мы полетели, Хэй, летим! Шасси убираю. Что делается… Полосы уже и нет, мелькнула — и пропала! А позади-то, позади — облако, как после атомного взрыва… Вывез нас, голубчик, миленький!.. Спасибо…

— Наддув — финиш, — невозмутимо доложил Хэйитиро, — отключил. Газ на струйные рули после отбалансировки — финиш, отключаю. Носовые кромки убрал. Ставлю закрылки во взлётное, раскачивает. Убавь угол набора, свалимся! Отдай управление, отдохни.

— Отдаю. Дай отдышаться. Я, похоже, забыл дышать!

— Тысяча метров. Тяга: номинал. Иду с набором, грамотно, курсом к востоку, командир?

— Нет-нет, не в Индию и не в Китай! Валяй южнее, к Индийскому океану, туда нам и дорога! Не влезем без причин в чужое воздушное пространство! Сэкономим топливо, быстрее выйдем на орбиту, а там автоматика нас поправит. Всё равно она станет нелинейно изменять траекторию.

— Выполняю.

— Набери десять тысяч пятьсот метров и на горизонтальной площадке разгоняйся. На площадке возьму управление.

— Выполняю. Командир, взлетать ты умеешь, — посмеялся Хэйитиро. — Триста метров на взлёт такой машине, вместо двух километров, это надо увидеть своими глазами, чтобы поверить! Садиться тебя не научили: перелетел пятьдесят метров за начало, потом полкилометра ездил по полосе, испортил людям международный аэропорт.

— Воистину международный, если мы там сели! Только они, дай Бог, об этом не узнают.

— Думаю, что в аэропортовской хибаре никого не было, на их волне радио молчит. Или ещё в себя не пришли. Удивятся, чем можно было в пять секунд пропахать шесть борозд глубиной с фут на половине взлётки. Сильно нас притормозило!

Борис поддержал весёлые рассуждения напарника:

— Ни скреперов, ни грейдеров, ни бульдозеров здесь никогда, наверное, не видели. Кетменями полосу строили, всем кишлаком утаптывали. Ничего, восстановят. Сто граммов и яичко, и я на такую халтуру подписался бы. Да, ещё и домик совсем близко к полосе, сейчас так не строят. Послать им сотню долларов на восстановление остекления, наверняка, высыпалось от нашего рёва, всё на полу. А то и рамы оконные, и двери вынесло. Хорошо, крышу не сдуло, и стены не рухнули. А всё ты, Хэй! Взлётка крепче дороги, взлётка крепче дороги — ты насоветовал!

— Не спорю, я. Командир, проверь, когда с этого аэродрома крайний раз летали?

— Посмотрим… Набираю код аэропорта. Сорок лет не используется.

— Вот видишь? Территория спорная, за неё наверняка воевали. Потому и посёлок брошен, а люди, кто живой, уехали в город. В аэропортовском доме нет сейчас и караван-сарая. Тогда с тебя причитается половина от сэкономленной сотни долларов за стекло, побитое неизвестно кем, мы этого не видели, нас здесь не было. Ты, командир, легко деньгами разбрасываешься, как какой-то русский!

— На земле отдам тебе всю сотню. Всё равно неудобно, Хэй, извини за слабые лётные навыки. Нюх подрастерял, тьфу, как нехорошо!..

— Моё прощение дороже стоит. С тебя бутылка виски «Белая лошадь». Самого крутого. Или соглашусь на автофургон с саке.

— В саке купаться? На виски идёт, не стыди. Разрушить людям нужную дорогу было бы ещё хуже. А так, что ни делается, всё к лучшему! Отдай управление и наслаждайся. По пиле дальше будем лететь, вверх-вниз. Вверх, а потом снова вниз. И так спокойненько, аккуратненько, обведём каждый её зубчик на башлыковском графике, до самого до космоса.

— Отдал управление, наслаждаюсь. Не сокрушайся, командир. Каются только русские, никто больше. Всё ты сделал правильно. Я не взлетел бы лучше. Всё, рули. Отдыхаю.

На ста десяти километрах высоты пилотам был озвучен и дан текст новой инструкции:

— А где спасибо вам, где сто граммов и яичко, шашлык-машлык, боржом-моржом? И куда ж это нас, грешных, привезут? — шутливо пригорюниваясь и ёрничая, вопросил Борис, от души поддаваясь чувству облегчения и позволяя себе небольшую разрядку. — Сожрали с твоей взлёткой больше тонны топлива, такого дали чаду, сгорать не успевало. Двух тонн оперативного остатка нашей, которая лучше всех, мисс Рэнди на нелинейные манёвры теперь хватит? Или залезет в неснижаемый остаток?

На дисплее возникло лицо Миддлуотера:

— Благодарю за выполнение программы патрульного полёта. Хорошая работа. На сутки вы для земли, во избежание возможных эксцессов, не будете подавать признаков жизни. Телеметрия, передаваемая на землю, этому соответствует. Вас здесь ждут. Связь с вами на сутки прекращается. Конец связи.

В этот самый момент, ещё не закончил Миддлуотер говорить, астральным зрением Борис увидел Акико с раздуваемыми ветром и растрепанными волосами, выходящую из двери диспетчерской, где-то очень далеко. Она была без куртки, мучительно сжала руками виски и, глядя прямо перед собой, пошла, оступаясь и не понимая, куда идёт. Акико чуть не натолкнулась на чей-то стоящий у диспетчерской вышки редкостный ретроавтомобиль, рядом с женщиной блеснули сверкающее боковое стекло «Дюзенберга» и лакированная дверь. Густов мгновенно уловил, что единым разом понимает то, что не может видеть, внутренне содрогнулся и заставил себя немедленно отогнать прочь непрошенное видение. И сразу о своей поспешности пожалел — надо было мысленно обозреть окрестности с разных высот и попытаться понять, в какой местности находятся Акико и диспетчерская. Опоздал.

— Адью, месью, мерсю, — снова с опозданием отозвался, одновременно с мыслями об увиденном, внимательно слушавший Джеймса Борис и, сосредотачиваясь, добавил, адресуясь к Хэйитиро: — Когда нас повезёт автоматика, по здешнему времени предлагаю позавтракать, по дальневосточному — пообедать, и проделать всё это одновременно. Килограмма по три веса мы потеряли на этой аэробике. На меня такой жор напал, быка бы съел! Генерал Миддлуотер сможет теперь успокоиться, объект найден и захвачен. Минутное дело! И к чему было столько переживать и мотаться по всему свету?

Мисс Рэнди известила экипаж своим приветливо-безразличным голосом, что берёт управление на себя, в дела экипажа не вмешивается, что в баках МиГа содержатся одна и девять десятых тонны оперативного запаса и неснижаемый остаток топлива.

Экипаж с удовольствием приступил к заслуженному приёму пищи. МиГ, управляемый бортовым компьютером, время от времени словно выплёвывал короткие импульсы факелов из сопел газоструйных рулей и мчался по прихотливо изгибающейся траектории, обходя известные зоны на Земле, запрещённые для полетов. Машина своей орбитой то почти достигала полюсов, то они летели почти перпендикулярно меридианам. МиГ отсчитывал виток за витком с экипажем, который для земли не подавал признаков жизни. Им обоим, и прежде Борису, надо было разобраться в обстановке. И не столько на борту аэрокосмолёта, где за время полёта существенно убывало разве что продовольствие, сколько на остающемся неизвестным месте приземления. Акико там, вероятно, и находится, но чем вызваны её острые переживания, если у них на борту МиГа всё в порядке и даже боя никакого не было?

Между делом, они поставили мировой рекорд скорости, полностью облетев Землю на воздушно-космическом самолёте впервые без посадки и дозаправки извне (после рекорда дальности двухмоторного поршневого американского «Вояджера» с экипажем из мужчины и женщины, облетевшего планету за девять суток с минутами). Только вряд ли пришло хоть кому-то в голову зафиксировать рекорд. Потому, в первую очередь, что подобный класс Р летательных аппаратов в охватывающем промежутке от низколетающих самолётов до спутников в международной классификации хоть и появился, но спортивные комиссары их аэрокосмолёт в засекреченный полёт не провожали и из полёта не встретят. Рекорд получился, но неофициальный и вне классификации. Поскольку воздушно-космический самолёт МиГ, в соответствии с новыми физическими принципами, сам себя всё-таки дозаправлял, вероятно, не бесспорно вписываясь в класс Р классификации ФАИ.

Курсовой монитор подремал, вновь включился сам собой и показал, что МиГ проплывает снова над Аляской, но в обратном взлёту направлении: Ноум, Талкитна, Келовна. Потом что-то сработало в программе, машина резко поменяла курс, заваливаясь влево. Она словно оттолкнулась от незримого воздушного столба над Йеллоустоунским кратером и, вместо гор, её нос нацелился на серебрящийся вдалеке огромный Гудзонов залив.

Хэйитиро напомнил Борису, как в прошлом полёте в околополярных областях они испытали погружения в иные времена: вблизи Северного полюса — в будущее планеты, над Южным полюсом, над Антарктидой — в прошлое. В арктических приполярных зонах возникало ощущение временного потока, извне текущего на Северный полюс из будущего. Омывая землю по меридианам, временные потоки становятся настоящим, а затем смыкаются над Южным полюсом и, храня в себе прошлое, покидают ауру Земли, подобные тянущейся из её пуповины серебряной нити.

— У меня было не совсем так, — поразмыслив и вспоминая, возразил Густов. — Я оказался в конкретном месте и в определённом времени. В облике американского лётчика пилотировал Боинг-двадцать девятый «Суперфортресс» и бомбил Токио весной 1945 года.

— Я тоже в том космическом полёте повоевал, — заговорил Хэйитиро, — но был японским морским палубным лётчиком-истребителем. На мне под лётным комбинезоном был надет пояс оби с шёлковыми волшебными стежками-амулетами, присланный из дома и защищающий от множества опасностей. На шее новый белый шарф военного лётчика, такой же, какие повязывали себе те, кто атаковал Пёрл-Харбор. В памяти ещё слышалось обращение нашего командира перед боевым вылетом на филиппинскую Манилу: «Лётчики Императорских Военно-Морских Сил!..» Ощущал себя в кабине славного «Зеро» А6М2 и одновременно видел мой истребитель в сумрачном послештормовом оранжевом небе над тучами. Я был бы неточен, если бы сказал, что видел воздушные бои — я в них участвовал. Я погнался за американским истребителем, ему не хватило тяги и скорости выскочить вверх, он попытался уйти из-под атаки и заложил вираж, не зная, что проиграет, поскольку «Зеро» по своей манёвренности был непревзойдённым. Я подвыпустил боевые закрылки, правой рукой с наклоном потянул ручку, левой ногой толкнул педаль руля направления и с восходящей бочки с переходом на боевой разворот дал короткую пушечную очередь.

— «Киттихок» горит!

Это выкрикнул пилот в соседнем «Зеро», а я атаковал следующего американца и не смотрел уже, что с первым. Единственное, что мне удалось выяснить после нашего с тобой полёта, командир, только то, что атаки на авиацию американского генерала Мак-Артура, командующего на Филиппинах, за несколько месяцев до войны на океанах безупречно подготовил и организовал главнокомандующий 11-м воздушным флотом и командир базовой авиации на Формозе, так называли тогда Тайвань, вице-адмирал Цукахара Нисидзо. В то время адмирал Цукахара был самый выдающийся военачальник военно-воздушных сил не только в Японии, во всём остальном мире просто некого поставить с ним рядом. Авианосцы ему не потребовались, Цукахара освободил их для атаки на другие важные цели. Японские истребители летали с Формозы, сражались над Филиппинами и над океаном возвращались на Формозу. При внимательном взгляде на карту это более чем впечатляет. Без посадки они находились в воздухе до 12 часов и преодолевали за полёт около 2500 километров. Такая сильная военно-морская авиация тогда была только у Японии. В первый же день было уничтожено не менее 60 американских самолётов. Потом вылету помешал сильнейший шторм. В целом, с 8 по 13 декабря 1941 года янки полностью потеряли свои сто шестьдесят боевых и много транспортных самолётов, включая «летающие лодки», на авиабазах Иба и Кларк филиппинского острова Лусон. Но имени пилота в кабине «Зеро» я, среди 123 японских лётчиков-истребителей, эффективно атаковавших Филиппины, установить не смог.

Есть события, оставшиеся неизвестными. Потому никто не понимает их значения.

В космосе наши земные представления о нём оправдываются лишь частично, в нём действуют иные правила и закономерности. Точно так же потребуется по-иному жить под водой. Иначе вести себя в глубокой шахте, где неверным действием легко погубить себя и товарищей.

Слушаешь, командир? Саша Дымов после полёта со Стахом Желязовски сказал мне: «Я мог бы полететь в паре с тобой и на перехватчиках, на Памире». Не знаю, что почудилось тогда в полёте Стаху, но Сашу крепко потрясло то, что он пережил в космосе, когда Стах утратил разум. И Дымов уволился из авиации ООН и вернулся в Россию. Саша рассказывал, что у Стаха редкостное врождённое владение образным художественным языком. Из него мог бы получиться интереснейший писатель, не хуже, чем американский лётчик Ричард Бах, написавший про великую чайку по имени Джонатан Ливингстон. А где теперь наш Стах?

Все мы очень разные. Мы молчим на земле о своих необыкновенных космических впечатлениях, чтобы большие начальники, исходя из своих земных представлений, не закатали нас на излечение вместе с психами. Но я считаю, что можно попытаться погрузиться в собственную память души и в очень далёкие времена. И попытаюсь это сделать в нашем с тобой нынешнем полёте. Когда ещё полететь придётся? Предлагаю несколько часов не беспокоить друг друга.

— Согласен, — отозвался Борис, понимая, что и Хэйитиро разговорился для разрядки.

Оба замолчали. Под МиГом медленно проплывали ярко освещённые мирные ночные города, до которых пилотам, в общем, никакого дела не было. Они отдались иным мыслям, порождённым новыми, необычайными ощущениями.

Вместе с временем из будущего от центра нашей Звезды — Солнца — к Земле приходят души, ожидающие воплощений, очередного рождения в детях Земли. И после смерти уходят из нашего мира через зоны над Южным полюсом. Борис и Хэйитиро с этим соприкоснулись, оба это ощутили. В потоках времени, льющегося извне на Арктику, они ощутили прообразы душ их будущих детей, которые появятся на свет не в проживаемых ныне, а в последующих воплощениях. И ощущали души ушедшие, иногда — следы своих собственных душ в предыдущих воплощениях. Волнуясь и в глубоком молчании, воспринимали они новые ощущения и отдавались трудно передаваемому чувству, когда не хватает слов описывать столь непривычные явления в столь необычных обстоятельствах.

Хэйитиро закрыл глаза и предался медитации.

Спустя несколько минут, в полной темноте он услышал юношеский голос, произнесший на незнакомом языке короткую фразу: «Хайрэтэ, Анаксимандр», и мысленно, без задержки, воспроизвёл её перевод: «Радоваться, Анаксимандр». Это было приветствие, принятое в древней Элладе. Он сосредоточился на этих словах и постепенно ощутил себя человеком в годах, с седыми кудрями, охваченными узким кожаным ремешком, оглаживающим, словно лаская, густую бороду, оправляющим множественные складки белого хитона и неторопливо расхаживающим по песку, на котором удобно чертить, в ремённых сандалиях перед тремя безбородыми учениками, устраивающимися в прохладной тени кипарисов и олеандров. Для пиршественной трапезы после занятий раб-фиванец по соседству, в хозяйственном дворе, варил в почерневшем медном котле мясо с овощами, несколькими листьями, сорванными с лавра и мелким красным перцем, оттуда временами веяло дымком и очень аппетитно пахло. Второй раб, перепроданный из Македонии, принёс из подвала небольшой бочонок с вином и разбавлял красное вино в финикийском пористом глиняном кувшине родниковой водой. Один из учеников, чуть запоздавший, ещё не успел занять своё место на обтянутом козлиной кожей табурете. Самый старший из них, Анаксимен, обратился к учителю:

— Расскажи нам, мудрый Анаксимандр, как наши соседи-антагонисты, живущие за морем, представляют себе человеческую сущность. В прошлый симпосион ты это обещал.

Учитель довольно улыбнулся, прикрыл глаза, возвращаясь памятью в далёкую юность, и, давая возможность ученикам подготовить навощённые дощечки и удостовериться в остроте пишущих палочек-стилосов, начал свой неспешный рассказ:

— Это было три зодиакальных цикла тому. На отцовском купеческом судне отправился я, в таком же юном возрасте, как сейчас и вы, за море в удивительную страну Айгюптос, чтобы выучиться у храмовых жрецов их высоким знаниям. В путешествии через пески в составе каравана под охраной воинов фараона за мной шёл верблюд, гружённый талантами серебра для храма Амона. Если рассказывать с подробностями о моём долгом путешествии и дорожных приключениях, дня до заката не хватит. Но наша цель иная. Я не смогу ограничиться только знаниями из заморской страны Айгюптос, мне придётся обращаться к учению некоторых брахманов из ещё более далёкой страны Востока, Индии.

Когда разливается великая река, делящая южную от нас землю, как известно, на Азию и Ливию, три огромных величественных пирамиды в Гизе главенствуют в местности, они царственно возвышаются над голубым разливом вод. Вечером, на заре, в своих основаниях подсвеченные по частым праздникам факелами от ритуальных процессий жрецов, они словно вырастают из вод, как земная островерхая твердь в день своего творения. Эллинские мудрецы, там не бывавшие и знающие о стране за морем, разлившимся по воле богов посреди Ойкумены, лишь понаслышке, уверяют, что гигантские пирамиды построены многими тысячами рабов. Учёные люди, высшие жрецы, в самой стране Айгюптос считают, что не могли рабы строить такие сооружения, они построены свободным трудом свободных людей, ясно осознававших необходимость своего труда. В размерениях пирамид заложено сродство с точными размерностями Вселенной, нашей планеты и самого человека. Следовательно, обязано быть и родственное соответствие элементов священного духа пирамид элементам сущности человека и Вселенной.

Жрецы древнейшей по возрасту и культуре страны Айгюптос с незапамятных времён разрабатывают своё философское и практическое учение и сегодня верят, что сущность человека представлена двухосновно; это материальное, физическое тело и нематериальная структура, составленная из трёх невидимых простым смертным элементов: Ка, Ба и Ах.

Ба — это та часть, которая в любой момент может покинуть мёртвое тело, чистый дух, свободный дух, способный легко перемещаться в любом направлении. Наверняка, сегодня, находись мы с вами на Востоке, в далёкой Индии, могли бы сопоставить с Ба астральное тело, может быть, взятое вместе с эфирным. Но действуют они только в течение затухания своей жизни в посмертии человека, эфирное умирает на 9-й день, астральное на 40-й. Если айгюптосцы-жрецы, например, некоторые высокопосвящённые, умеют продлевать их жизнь после смерти на более длительный срок, тогда Ба может жить и дольше сорока дней.

Ах является воплощением силы духа, его теснее всего увязывают с физическим телом человека. Возможно, это нечто близкое эфирному телу человека, а может, оно ближе и к высшим телам. Не разделяя Ка, Ба и Ах, особенно часто айгюптосцы связывают друг с другом понятия Ба и Ка, и при этом Ка трактуют расширительно, и как судьбу и характер, и как положение, как душу и вообще потустороннее существование, во время которого, однако, Ка нуждается в жертвоприношениях в виде продуктов и питья, чтобы не умереть окончательно, и родственники или жрецы неукоснительно исполняют требуемые ритуалы.

Уже написана айгюптосцами-жрецами подробная «Книга о том, что есть в ином мире». Интересны и те законы, на основании которых происходит движение душ по тем и этим мирам. Об этом мы будем говорить с вами в следующем году обучения.

Жрецы-айгюптосцы считают, и справедливо, если вспомним, что ничего неживого нет, что пирамида это живое существо. Каждую из пирамид издавна наделяли именем, и это тоже правильно. Ей приносились и приносятся жертвы точно так, как другим живым сущностям, не только богам, от которых хотят чего-то, важного для себя, добиться. С учетом их мощнейшего священного сознания, Великие пирамиды страны Айгюптос нельзя считать вместилищами погребальных саркофагов. Это в чистом виде храмы, дающие стране жизнь в соединении с сознанием Вселенной. Фараоны эпохи строительства Великих пирамид носили «звёздные имена». Я предлагаю вам, юные философы, найти их к следующему симпосиону. Я поведаю о том, что означает соединение трёх структур: Са, Ба и Ка. Вы узнаете, что символизирует Са-Ба-Ка, бог в образе шакала, дикой собаки пустыни.

— Анаксимандр, расскажи, почему страна пирамид, фараонов и жрецов носит столь необычное название — Айгюптос?

— Хорошо, Никомед. Слушайте же. В глубокой древности её обитатели называли свою страну «любимой землей» — Та-мери, или, на диалекте, Маср. Одну из древних столиц страны Маср, а они нередко менялись, ту столицу, которую мы именуем Мемфис, или Меннефер, древние жители называли Хут-Ка-Птах, «Усадьба души Птаха», одного из главных своих крылатых богов. Соседние племена вместо простого слова Хут, усадьба, произносили Хут-Ра, поскольку поклонялись своему верховному богу Ра. Были войны, объединившие страну вдоль Великой Реки от порогов до устья. Тогда смешались языки всех народов страны Маср. А эллины, наши предки, слово Хут-Ка-Птах произносили встарь: Хикупта. Но потом и у нас с течением времени постепенно изменилось произношение, и древнее слово, обозначающее заморскую страну, стало звучать: Айгюптос…

«Понять бы хоть сотую долю смысла того, что рассказал им этот древний грек, давний, возможно, носитель доставшейся мне души. Я понимал все слова, хоть и не знаю греческого языка. Но не знаю и не понимаю того, что знал он», про себя удивлялся японец.

Пока Хэйитиро путешествовал в иллюзиях медитации по Древней Греции и Древнему Египту и учил античной премудрости юных эллинов, Борис Густов задремал, утомлённый поистине сказочными, неожиданными перипетиями полёта и крайне встревожившими размышлениями о многих странностях в действиях не вовремя привидевшейся Акико. Ему стало сниться, что он не спит, что перед ним засветился функциональный дисплей, и на экране из темноты возникло ярко освещённое мужское лицо, но не Джеймса Миддлуотера, не Бьорна Свенсона, а иное, причём, странно знакомое лицо человека, с которым давным-давно Борис не только виделся, но и тесно общался неоднократно. И даже о чём-то этого человека просил.

«Не может быть, — вязко думал во сне Борис. — Я его знаю. Это же автор! Ему-то что надо от меня, когда я выполнил задание, когда я лечу, когда я не знаю, что происходит с Акико, и потому лечу, надеюсь, к ней, и полёт всё никак не кончается…»

— Много лет назад, — строго заговорил автор, — ты обратился ко мне с настоятельной просьбой о помощи. Я стараюсь изо всех сил, потому что имел неосторожность эту помощь тебе, Борис, пообещать. Тысячи часов я потратил на сбор информации, на подготовительные работы, на самообразование, на выращивание себя и своих способностей, на создание и шлифовку текста трёхчастного романа-притчи. Понимаю, что всегда найдутся такие индивиды, кто, смеясь, заявит, что лучше бы я этого не делал, а вот он написал бы лучше меня, но пока ему сильно некогда. Моё отношение к таким гениям должно быть понятно, улыбнусь в ответ и пожелаю ветра в парус. Но если хотя бы единственный читатель скажет: «Спасибо», значит, я не зря старался, платил зрением и здоровьем за трудное счастье моей работы. Тебе не приходит в голову, милый Борис, что и я, бывает, нуждаюсь в дружеской помощи? Но ты исчез! Как прикажешь это расценивать, поматросил и бросил?

— Чем же я могу помочь? — замедленно ворочая тяжёлыми, как мельничные жернова, мыслями, недоумевая, спросил Борис, не покидая сна.

— Ты был в Японии, подскажи, как мне быть, как обратиться к кому-нибудь в стране, в которой жил и сражался за неё мой предшественник по душе, за будущее которой он отдал свою жизнь, а там об этом, вероятно, и не знают? Я упустил шанс встретиться с его вдовой Ёко, а теперь она покинула этот мир. Мучительно думать о том, что она узнала о судьбе мужа, после гибели сброшенного в океан, только в своём посмертии. Я не придумал ничего нового, работая над романом. Я всего лишь вглядываюсь в отражение мира моим зеркалом времени и об этом увиденном рассказываю. Известно правило: «Всё, о чём ты подумал, во Вселенной уже есть». Всё, описываемое мной, в каких-то из Вселенных уже когда-то было, но рядом не оказалось никого, кто поднял бы меня, автора, из глубины моего океана дум.

— Наверное, следовало обратиться там, в стране, к кому-нибудь, — не очень уверенно пробормотал недовольный Борис. — Неужели ты не знаешь ни одного японца?

— Вот именно, не знаю, представь себе! Как многие. Из публичных людей нам бывают известны только премьер-министры страны Восходящего Солнца. И некоторые киноактёры. Но я с ними не знаком, и они ничего не знают обо мне. Так устроено, что и у нас и у них не принято обращаться с просьбами глубоко личного характера к незнакомым людям, тем более, к лицам официальным и высокопоставленным. Неужели все друг другу чужие?

— Попробуй посмотреть иначе, — в задумчивости проговорил Густов. — Ведь для чего-то официальные лица нужны. В том числе, для помощи людям, чаще всего, незнакомым. Меня-то ты знаешь давно. Представь себе, что это я — премьер-министр этой страны. Ко мне ты обратился бы?

— Сильно бы подумал, даже в этом случае. Я всегда старался сам решать мои проблемы. Но здесь одного меня не хватает. Так ведь недипломатично… Существует этикет.

— Даже очень строгий этикет — между представителями разных государств. Его долго отрабатывали, будущие дипломаты этикет годами изучают, потом тщательно соблюдают. Но ты же не представляешь никакое государство, ты просто человек, самый обычный человек. И обратись к человеку, мы все — дети Божьи, разве нет? Всю свою жизнь ты ломаешь установленные кем-то когда-то нелепые правила, таким порядком и живёшь.

— Стараясь, однако, не нарушать чьих-либо суверенных прав, — возразил автор.

— Ты ничьи права личности не нарушаешь, наоборот, выступаешь за их осуществление. Если исходить из правила, установленного поэтессой Риной Левинзон, — с прозвучавшей торжественностью в голосе заговорил Борис, — золотого правила, что ни один человек не может быть важнее другого человека, каждый вправе обратиться к любому за помощью и получить её. Обратись ко мне и расскажи, что знаешь, что беспокоит тебя много лет.

— Ты сказал. Я думаю. Взвешиваю. Итак, Борис, ты премьер-министр Японии?

— Да. Обращайся.

— Я обращаюсь, с Вашего позволения, господин Премьер-Министр.

Глядя прямо в глаза Борису Густову, автор стал произносить следующее:

— Что скажешь, Борис? Господин Премьер-Министр?

Ответить автору Густов не успел, вздрогнул от неожиданно прозвучавшего вопроса и проснулся. В последнюю микросекунду перед пробуждением Борис мгновенно ухватил и запечатлел в памяти образ всей нашей разбегающейся и, одновременно, сбегающейся Вселенной, и увиденное впечатлило и потрясло его воображение. «Рассмотрю после полёта, если не забуду», решил Борис и проснулся совсем. Сказала или не сказала строгая мисс Рэнди: «Просыпайтесь, бездельники», или это ему только почудилось?

— Через тридцать секунд начинаю торможение, — объявила мисс Рэнди.

— Где мы? — спросил Борис. — Прошу карту.

— Посадка будет произведена в автоматическом режиме, — равнодушно напомнил приятный и приветливо звучащий женский голос. Карта экипажу показана не была.

Снова по обеим сторонам носа аэрокосмического корабля поднялись защитные люки и открыли сопла системы торможения. МиГ выбросил вперёд бело-голубые в фиолетовой окантовке факелы и начал постепенное торможение и снижение. Пилотов в ремнях вновь потянуло ногами под приборные панели и стало вдавливать перегрузкой в ложементы преобразованных при снижении кресел. Вновь постепенно МиГ засветился, вспыхнул и окутался оранжево-красным шаром из пламени, уподобившись яркому метеору. За ним вытянулся длинный огненный и, сразу затем, клубящийся дымный след. Вновь на высоте тридцати километров мисс Рэнди вернула пилотов в положение по-боевому и доложила о наращивании оперативного запаса топлива при снижении до двадцати тонн.

— Атакует неизвестный противник, — неожиданно оповестила мисс Рэнди. — Левая задняя полусфера, дистанция сто сорок километров. Две ракеты «воздух-воздух» типа «Феникс» с самолётов типа F-14 «Томкэт». Государственная принадлежность самолётов не обозначена. Авианосец в радиусе пятисот километров не обнаруживается. Противоракеты активированы. Атакую. Пуск первой противоракеты. Пуск второй противоракеты. Защитный противоракетный комплекс «Шиповник» активирован.

— Это не американцы, если нет авианосца, — сказал Хэйитиро, с интересом следя за остающимися за хвостом и тающими шлейфами от пущенных противоракет российского производства. В действии он их увидел впервые. — Ракеты «Феникс» не новые, но всё ещё дорогие, поскольку точные и летают на пяти скоростях звука. Поэтому у них за полёт выгорает полтора миллиметра толщины внешней оболочки. Кому-то очень надо нас сбить.

— Тоже так думаю, — отозвался Борис, — напродавали по всему миру. Теперь и воюют все, кому в голову придёт. Похоже, «Томкэты» с сухопутного аэродрома. Мы снова где-то над океаном поблизости от Азии. Мешают облака. А если мы над Персидским заливом, где тогда американский авианосец, неужели перевели?

— Не нравится мне над заливом, — признался Хэйитиро. — На море не укроешься в складках местности. Видимость до горизонта и дальше.

— Первая цель уничтожена. Вторая цель уничтожена, — бесстрастно отметила мисс Рэнди своим приветливым голосом. — Носители с живыми людьми в соответствии с программой атакованы быть не могут. Дистанция сто десять километров. Угроза повторной атаки сохраняется. Прошу решения командира экипажа.

Густов думал не дольше секунды:

— Я командир экипажа. Мисс Рэнди, приказываю внушить неприятельским пилотам и операторам носителей, что они атакованы огнедышащими крылатыми драконами. Дать мне и оператору картинку левой задней полусферы на обзорный дисплей.

— Есть, командир, — отозвалась Рэнди. — Пуск первого волевого импульса. Пуск второго волевого импульса. Четыре пилота катапультировались. Носители не пилотируются. Защитный противоракетный комплекс «Шиповник» деактивирован.

— Помойтесь, ребята, — сказал Борис голосом полюбившегося миллионам кинозрителей таможенника Верещагина, с удовлетворением наблюдая за беспорядочным падением самолётов и спуском четырёх парашютов. — Расскажете там, кто вас так напугал.

— Центр управления полётом в связи с атакой указал другое место посадки, Саудовская Аравия отменена. Действует план «Б», — предупредила Рэнди. — Экипажу приготовиться. Перелёт на высоте восемьдесят километров, удаление восемь тысяч двести километров. Оперативный запас горючего будет израсходован. Даю оператору карту. Стартую.

— Мисс Рэнди, благодарю. Кто нас мог атаковать, мне не понятно. Но сбить нас у них не получилось. Хэй, как мы сейчас летим?

Преодолевая нарастающую перегрузку, Хэйитиро сдавленным голосом сообщил:

— Летим очень интересно: считай, почти позади Аравийский полуостров, Персидский залив впереди на удалении триста, там дальше Бахрейн — Иран — Афганистан — Китай — Монголия, потом снова Китай… Двину карту… Кусочек России на Дальнем Востоке… И Япония! Мы сядем на Хоккайдо!

— Ну, что ж, полетели… Как верёвочке ни виться, а кончику быть.

Перелёт прошёл без каких-либо осложнений и нареканий. Весь космический полёт продолжался чуть больше суток после контакта с землёй, зафиксировавшего начало отсчёта двадцати четырёх часов. Над приближающейся Японией угасало алое закатное небо. Аппарат начал быстрое снижение в сиреневую приземную дымку. Когда в слабеющем свете дня и скоро наступающих сумерках сильно потемневший от сажи, покрывшей внешние поверхности, воздушно-космический самолёт МиГ снизился до восемнадцати километров, к нему, близ южной части Татарского пролива, свободно подошли и пристроились, встали по бокам для сопровождения, два современных японских истребителя FS. От своего прототипа, лёгкого американского многоцелевого истребителя F-16, их отличали скошенные книзу выросты переднего оперения, отходящие под кабиной пилота то ли от заострённого, веретенообразного фюзеляжа, то ли от боковин уплощённого подфюзеляжного воздухозаборника.

Взглянув мельком и опознав марку охраняющих самолётов, разглядывать их Борис не стал, сосредоточившись для контроля посадки на незнакомый аэродром, затянутый плотной облачной пеленой, едва пропускающей свет от вечерних городов на земле. Зато японские лётчики-истребители с почтительным удивлением разглядывали на фоне плывущих мимо облаков вдвое более крупный закопчённый диковинный летательный аппарат с двумя пилотами в гермошлемах, воздерживаясь подходить к нему близко.

Когда три самолёта спустились в сумрак ниже слоя облаков, и по правому борту в отдалении показались береговые очертания широкого залива Исикари и световое зарево над раскинувшимся Саппоро, непредсказуемая мисс Рэнди сделала для экипажа приятный сюрприз. Она сопроводила автоматическую посадку МиГа на сияющую разноцветными бегущими огнями двух с половиной километровую полосу военной авиабазы Асахикава на северном японском острове Хоккайдо струнными звуками музыки из нашумевшего фильма к 500-летию легендарного открытия Христофором Колумбом Америки, под которые великий мореплаватель ступил на её берег.

Октябрь в Подмосковье вновь побаловал солнцем и теплом повторного за осенний сезон бабьего лета. «Листва почти осыпалась. Наведываясь по нескольку раз в год в Москву, сколько я в Подмосковье не был? Лет десять. За всю дорогу от аэропорта нигде не увидел хвойных деревьев», с удивлением отметил Иван Кириллович Августов, поглядывая за окна мчащегося по автостраде к югу обычного чёрного восьмицилиндрового «Лимнуса» и морально готовясь к сложному разговору с московским боссом о своей зарубежной поездке.

Встречая перед калиткой в глухом металлическом заборе нечастого в своём доме сибирского гостя, московский партнёр Августова по бизнесу Владимир Виленович Берстенёв, пухленький и весь какой-то округлый мужчина лет пятидесяти с очень здоровым цветом кожи, гладкими, без намёка на морщины, сытыми щёчками и сочными губами, пребывал в привычном лениво-благодушном настроении. Милостиво дал гостю пожать свои толстые короткие пальчики и ради него приоткрыл с левой стороны прекрасные, ровные зубы. Если он и красил густую, всегда тщательно подстриженную светлую шевелюру, этого не заметил бы самый искушённый куафёрский глаз. Берстенёв был в очень просторных серых брюках, рубашке цвета крови без галстука и любимом светло-бежевом репортёрском жилете с множеством ремешков, клапанов и свободных от вложений карманчиков. О жилете, и не только, он любил говаривать туманно: «Важнее не то, о чём мы в своём хозяйстве знаем, а потенциал», и это вызывало уважение вновь представленных партнёров, а некоторых из них вводило в кратковременный транс или ступор, кто на что был способен. Дорогими в его внешнем облике выглядели только легчайшие на ноге светло-серые французские туфли с узором, сплетённым из тонких ремешков, и нарочито неброские серебристые швейцарские наручные часы, баснословную цену которым Августов знал и никогда не купил бы, чтобы не сказать опытному глазу ничего лишнего о себе. Они прошли к непритязательно выглядящему коттеджу в духе первых частновладельческих построек девяностых годов по широкой трёхметровой дороге из шлифованного красно-коричневого лабрадорита, родственного облицовке мавзолея Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Шеф усадил гостя на бледно-салатовую пластиковую садовую скамеечку у входа в дом и сам сел рядом.

Ивана Кирилловича всегда удивляла способность москвича просканировать собеседника одними зрачками, не только не поворачивая головы, но и без заметного движения глаз.

— Видел сегодня твою усадьбу с воздуха, Владимир Виленович, десять минут полёта до посадки, а от Домодедово мой московский водитель вёз к ней чуть не час.

Берстенёв сложил руки на животе и слегка сощурил левый глаз, что должно было означать радушие и особую расположенность к желанному гостю. Иных, впрочем, здесь не бывало. Он ответил, «акая» по-московски, частично глотая безударные гласные и растягивая с подвыванием ударные:

— Вертолёт в срочных случаях, у меня редчайших. Неужели сверху места узнаваемы?

Иван Кириллович мысленно воспроизвёл московский выговор: «Виртлёат в срочнхх слуучьхх, у мняаа ритчаайшхх», внутренне усмехнулся и добродушно пояснил:

— Как не узнать Куравлёво? Одна улица вдоль речки, по бережкам кустарники, и не в центре, а у околицы церквушка. На отшибе, среди рощицы, твоё хозяйство. Всё видно.

— А-а-а, пусть себе смотрят, не дождутся. Что там, в Германии, новенького, сказывай, Иван Кириллович, ты ведь оттуда прилетел? Земское и имперское сословия в Германии позднего Средневековья стали стремиться сами управлять своими городами, изгоняли и светскую и религиозную власти. Не воцарились ли там попы? Да, кстати, отвар из молодой крапивы ты не пил в Германии, как я тебе рекомендовал? Очень поспособствовал бы заживлению твоего колена. Плюс специальные стимулирующие упражнения. Или пил?

— Спасибо, помню. Колено заживает. Они бестолковые насчёт крапивы, дома найду, напьюсь. Немцев у себя дома уже меньше, чем турок, так сплетничают. Река Шпрее течёт, Берлин живёт, Бранденбургские ворота и телебашня высятся, стеклянный купол над Рейхстагом сверкает. По одним газетам, бизнес процветает, всё благополучно. По другим — кризис нарастает, и конца ему не видно. В развитых странах расплодили покупателей ненужных вещей, отовсюду слышны их стоны: денег нет, а покупать хочется, и всё больше. Врачи, лечащие шоппоголизм, не добирают доходов и тоже жалуются на жизнь. Это у нас с тобой в домах пусто, ничего в них лишнего, шоппингом не страдаем, и потому от нас психиатрам не отломится. Европа как Европа, Германия как Германия. Финансовой и политической столицей мира был и есть Лондон, но я до него нынче не добрался.

— Пока, пока ещё столица, — немедленно возразил Владимир Виленович, насмешливо прищурив оба глаза и показав краешки зубов. — Смотри вперёд: хозяевами денег через пару лет будут не Лондон и не ФРС США. Запомни: с двадцать четвёртого декабря две тысячи двенадцатого года Россия юридически становится хозяйкой почти 90 % денег всего мира, а остальным деньгам хозяин Китай. С нами, с нами надо договариваться, вот они и встают на дыбы. Россию как правопреемницу Советского Союза при её рождении изначально поставили в положение проигравшей. Приходится с этим считаться. Будет большой скулёж и серьёзный на Россию наезд, когда на берегах Атлантики врубятся, того от них и ждём. Только бодался телёнок с дубом, пусть медведя приструнить попробуют, а мы на их родео от своей берлоги посмотрим. Сами развлекаются, сами платят свои потанцульки. Запомни ещё: Москву интересует всё, до самых до окраин, но не во всё мудрая Москва вмешивается.

— Учту, Владимир Виленович. Конечно, поживём — увидим, — просто и скромно держась, ответил Августов, не собиравшийся выкладывать шефу, что под псевдонимом уже побывал и в Соединённых Штатах Америки, поскольку интересов неведомых москвичей пока ни в малейшей степени не затронул и не предполагал задевать, непрошено вторгаясь в их замысловатую, на грани фэйка, или блефа, игру. Подоплёка интереса американского финансиста дядюшки Говарда Миддлуотера к перспективному проникновению в Россию и закреплению в ней оригинально задуманным им путём, через родственную связь с Августовыми, для Ивана Кирилловича секретом уже не была. Заманчиво сыграть на этом реально высветившемся интересе свою сольную партию, для чего и нужны действительные козыри, а не гипотетический, не ощутимый в руках, берстенёвский потенциал. — Как здоровье Вилена Фёдоровича? Чуть не полгода в Москве не был, лечился, не видел его.

— Чаще надо в столицу приезжать, а не сидеть сиднем и бирюком в своей Сибири. У нас здесь всё хорошо. Отец в норме. Восемьдесят летом разменял генерал-лейтенант Вилен Фёдорович Берстенёв, бывшие советские комитетчики народ крепкий, и бывшими они, как известно, не бывают. Ну и, слава Богу, пусть там, у себя, в мелких своих европах, загибаются-развиваются, кому и как можется, лишь бы не плакали. Можно подумать, где-то лучше, и там нас ждут. Это Россия большая, ей ведомы всякие: и белые, и красные, и зелёные с жёлтыми, и полосатые в крапинку.

— Я тоже жду тебя в гости в Сибирь, да ты всё отговариваешься занятостью. Банькой из кедра и байкальским омулем тебя не заманишь, не удивишь. Привёзут тебе на днях подарок спецдоставкой, Владимир Виленович, из Европы, прямо с аукциона. Подлинный Пикассо, один из портретов его любовницы Доры. Послушай, что об этом сюжете рассказал русскоговорящий искусствовед-француз, распечатка упакована вместе с полотном.

— Банька и своя кедровая хорошая есть, — равнодушно отозвался москвич, — вон она, а омуль с душком никогда мне не нравился, как и извращёнка вроде сыра с плесенью. Есть же нормальные, стопроцентно чистые продукты. У меня, как у людей из Кремля, только «экстра» из самого хозяйства Марфино.

Августов понимающе покивал головой и включил диктофон своего телефона:

«В конце октября 1900 года Пабло Пикассо вышел из вагона на перрон вокзала Орсэ в Париже. В столице Франции он и остался почти на всю жизнь. Балерина Ольга Хохлова из группы Дягилева стала женой Пикассо, и через три года родился их сын Паоло. После измены Пикассо Ольга потребовала развода. Но Пикассо не соглашался, чтобы не отдавать ей половину своего имущества и картин. Пабло влюбился в 17-летнюю блондинку Мари-Терез Вольтер. Потом у него появилась Дора Маар, девушка-фотограф. Мари-Терез родила от Пикассо дочь Майю. Он не оставлял Мари-Терез и Майю, продолжая отношения с Дорой. Обе женщины как-то даже подрались в период, когда он работал над большим полотном «Герника». Он был очень доволен и с гордостью рассказывал: «Две женщины дерутся из-за меня перед «Герникой». От упрёков Доры он скрывался у Мари-Терез, но потом снова и снова возвращался к Доре, потому что он не был простым испанцем Пабло, но всегда оставался всемирно известным Пикассо. И женщины, и всё окружающее, служили для него только хворостом для творческого костра, в котором рождались его великие картины. От Доры он ушёл к молодой художнице Франсуазе Жело, он даже представил их друг другу. После разрыва с Пикассо Дора два года провела в психлечебнице их приятеля, она была на грани сумасшествия. Позже Пикассо купил ей дом в маленьком городке в Провансе и дал ей несколько картин. Возможно, и этот портрет является одной из отданных Доре картин, среди искусствоведов единого мнения на этот счёт сегодня нет. Дора перестала зарабатывать фотографией и стала ревностной католичкой».

— Спасибо, друг ситный. Умеешь приятно удивить. Верь, не верь, а я, между нами, всю жизнь никак не пойму, братец ты мой, сибиряк, как намазанная глиной тряпка может стоить дороже, например, жилого дома? Как все они там с жиру бесятся! Почему у нас-то не так?!

— Нашего добра у них нет, вот и носятся со своим. Сам понимаешь, Владимир Виленович, мне лично не совсем удобно одаривать моего большого начальника по бизнесу. Это мой племянник Сергей тебе челом бьёт за скорое возвращение родителя, моего младшего брата Бориса Кирилловича Густова, из заграницы.

— Сделаем, родного отца Сергею обязательно вернём. Понимаю и тебя, хочешь, чтобы виновные ответили головой. Ц-тца!.. Со временем. От исполнителей убийства твоих родных избавились сразу, установлены, но найдены уже мёртвыми. От них ниточки к заказчикам уходят далеко и пока обрываются, концы предполагаются, но не доказаны. Опасную вещь, воздушно-космический самолёт, создал твой отец. За бугром они вынуждены покупать каждый слетавший экземпляр, потому что сбить уже не могут. Но и без нас всю мощь самолёта применить тоже не в состоянии, у них он в космос не поднимается, а для работы у земли вылет обычного военного самолёта проще и дешевле. Каждый вылет американского стратегического разведчика SR-71 обходился в восемь миллионов долларов, ещё теми, дорогими деньгами. Вылет августовской машины в четыре-пять раз дешевле уже в современных долларах, вот и посчитай выгоду. Поэтому пусть и дальше покупают, пока мы продаём. Пусть ставят в авиамузеи по всему миру, пусть люди на наше посмотрят. Хорошо!

А что, и твой брат летал в этот раз? Не ожидал. Я слышал, вроде, с новой программой хотели запустить поляка, тоже славянина, с японцем? Какая, вроде бы, разница, зачем твоего брата? Заработался, не особо и вникал, с меня только деньги трясут за продажу самолёта господа-товарищи. На сделке хотели посредничать саудовцы, но кто-то там вклинился, то ли Иран, то ли Йемен, то ли Иордания, то ли Оман, то ли Эмираты — за всеми арабами ведь не уследишь, их много, и всё прибывают в численности, многожёнцы. Мы никого, слышишь, не обвиняем, никогошеньки. В итоге аванс от заказчика получили через японцев, к ним сразу и посадили космоплан, буквально, в течение часа. Рассчитается человек, тогда пусть, что хочет, с аппаратом делает, нам он без надобности, преждевременно появился, потом ещё и лучше построим. Свою долю, как наследника авторских прав, вместо отца, ты тоже получишь по завершении покупателем расчёта с нами. И брата не обидим, фешенебельно отдохнёт немедленно после полёта.

Помнится, племянник твой увлекается старинными монетами, нумизматикой? Я отдарю за Пикассо, не люблю оставаться должным. Ему привезут серебряную монету Владислава, сына польского короля Сигизмунда. Отчеканена именем будущего государя Руси, который в Смутное время не состоялся, не доехал до Москвы. Надпись на ней гласит: «Владислав Жигизмонтович всея Руси Великий князь», лично я в таком порядке её читаю.

— Спасибо, Владимир Виленович.

— Хорошо. И вот какое у меня к тебе дело. Новая проклюнулась тема, Иван Кириллович, не по Германии, не по Японии, о них больше ни слова. Тема для некоторых заинтересованных жгучая, однако, нового в ней ничего нет, любой мальчишка спит и мечтает отрыть клад.

— Обзавестись лопатой и миноискателем?

— Фу, без паники. Отца пытались убедить бывшие люди со Старой площади, видимо, вспомнив на старости лет детство и кладоискательство, что тема и жгучая, и срочная. Но только информацию для них готовили в конторе. Почти с отцовой подачи и они темой завладели. Чем спешить, лучше хорошенько к выезду подготовиться. Отец их трясёт, но они на деньги жмутся, зато постоянно торопят. Отец благодарит тебя за чёткое содействие прошлогодней спелеологической экспедиции. Она обнаружила проходы из ваших мест почти до Узбекистана. Там упёрлись в узкие и низкие туннели, в которых далеко и легко могли пройти только субтильные люди специально выведенной породы горнодобытчиков, ростиком они были около метра. Из твоей Сибири можно свободно пройти, а то и проехать, не только в Москву и Киев, но и в Западную Европу, вернее, даже под Атлантику. На восток от вас пока далеко не ходили.

Мы хотим поручить тебе, Иван Кириллович, кураторство на месте, так что сам копать не будешь. Найдут или нет — ты не в ответе. Связь с нами у тебя будет через людей из воинских частей в ваших краях. Без спешки, зато с соблюдением конфидента, это важнее. Мэр вообще не должен быть в курсе, он отживает, будем менять. Там, у вас, в самом центре Города, у набережной, грандиозная постоянная лужа имени действующего мэра. Сколько на её ликвидацию каждый год затребовали и получали, вместе с обоюдным недовольством по поводу денег, но кормушку свою так и не прикрыли. И этот мэр тоже, уже надоел. Настроения допускает не те. Люди у него осуждают сталинские репрессии, но с ностальгией тоскуют о социалистических временах. Не по чину заворовался? А для вашего губернатора рабочая легенда — изыскательские работы для строительства международного оздоровительно-экологического центра, а то, глядишь, ещё сам рыться начнёт. Предупредим, чтобы раньше времени никакого трезвона в его структурах и СМИ не было, головой ответит.

Московский бизнесмен значительно поглядел на сибирского собеседника, стреляя в двух зайцев сразу и убеждаясь, что Августов предостережение и в свой адрес понял:

— Инвестиции из-за бугра любят тишину и спокойствие. Пообещаем ему крупное расширение аэропорта, речного порта, железнодорожного вокзала в Городе и всё такое. Всё это чистая правда, но деньги не сразу, а как с твоим участием интересная людям тема выстрелит. Решишь тему, будут тебе и открытый выход на любую нашу финансовую структуру, и собственное мощное дело, это я обещаю. А теперь по теме.

Глаза бизнесмена оживились, каждое слово напиталось внутренней энергией и зазвучало:

— Федеральная Резервная Система США была открыта на золото из России, переданное императором Николаем II, надо понимать, реальным её соучредителем, желающим не только крупно заработать, но, вероятно, и контролировать деньги другой страны, которой самой грезилось мировое господство, и он и это знал, и верил в честные правила Большой денежной игры. Много золота, десятки тысяч тонн, вроде, семьдесят тысяч тонн, если верно. Но не мой этот вопрос, международными выяснениями у нас есть, кому заниматься. Сказал для справки.

Старичков интересует и внутренний аспект, и вот его поручили мне. У России не могло физически быть столько своего золота. Наверняка, такое чудовищное количество золота досталось ей из найденных хранилищ Великой Тартарии. Посуди сам: Аляску продали, чтобы строить Транссибирскую железную дорогу на Дальний Восток, значит, ни денег, ни золота у императора Александра Второго ещё не было? И на тебе: золота вдруг столько, что одним пароходом и не увезёшь! Не с неба свалилось. А все ли тартарские золотохранилища найдены? Вот то-то. Всё ещё, в сотый раз перепроверяем. После революции золото не только царской чеканки осело в хранилищах ФРС США. Золото царской семьи также оказалось вывезено за границу. Золото начали вывозить и в Первую Мировую войну в виде оплаты странам Антанты за помощь в войне. Брестский договор о мире Советская Россия подписала 3 марта 1918 года и обязалась тремя траншами передать кайзеровской Германии 243 с половиной тонны золота. Ну, два транша, вроде бы, передали. Один из них из Нижнего Новгорода довезли поездом до Орши, где уже были немцы. Потом 93 тонны золота из Орши считалось вывезенным в страны Антанты после наступившего поражения Германии в войне. Второй транш из хранилища Госбанка в Петрограде вывозили через укреплённый форт Ино на Балтике. Всего в районе Петрограда было ещё около 140 тонн золота, которое, скорее всего, перевезли в Москву и потом большевики потратили на Коминтерн. Но, может быть, мы предполагали, золото осталось и внутри форта Ино, который был взорван комендантом, не доверявшим большевикам? Он был русским патриотом, понимал, что крепость не должна неповреждённой достаться немцам, и взорвал её. Позже, на основании многих косвенных данных, мы начали считать, что при взрыве не было золота в форте Ино, нет его там и сейчас. Есть предположение, что около 50 тонн золота комендант тайно вывез под носом у белофиннов под видом продуктов, орудийных замков, военных материалов и оборудования. А оно куда делось? Всё пока очень мутно. Но — очень надо!

Ты, конечно, знаешь, Иван Кириллович, что колчаковское золото белочехи из Сибири через Японию увезли кружным путём в Европу, к себе, и оно в виде золотого запаса легло в основание под послевоенное учреждение из осколка бывшей Австро-Венгрии нового европейского государства, буржуазной республики Чехословакии. Мы предполагали, что частично колчаковское золото могло в Сибири и осесть, вдоль маршрута вывоза, и долго искали его. Представь теперь себе, что спелеологи, которых ты снабжал и опекал, привезли в прошлом же году в Москву из вашего сибирского Края около центнера или двух золота, говорят по-разному, именно петроградского происхождения. Возможно, золота, вывезенного из форта Ино. Или из петроградского Госбанка. Будем тайно искать у вас этот клад, или эти клады, и ты — местный куратор. Старики здешние не возражают. Хорошо. А сам ты как?

— Согласен, Владимир Виленович. Спасибо за доверие. Поисковикам обещаю зелёную улицу и снабжение по высшей категории. Только вот с военной связью… Армия есть армия, в ней тоже всякие… Неурядицы. Почётче бы проработать, чтобы я там, у нас, не засветился.

— Всё будет подготовлено высокопрофессионально, по-нашенски, будь спокоен, не засветишься. Зато потом окажешься весь в шоколаде, от восстановленного в Израиле колена до обоих ушей, которыми меня внимательно слушаешь… Рынка нет, рынок задавлен государством, но это мы поправим, и ты поучаствуешь. Проблема, ты понимаешь, Иван Кириллович, вовсе и не в армии, какой смешной она кому угодно ни покажется. А в тех ядерных штуках, которые она может запустить, всего лишь нажав на кнопку. Штуки задуманы действительно профессионалами. Опасность в том, что пустить их может и дурак. Поэтому при штуках дураков нигде нет. И к связи с тобой по этой важной старикам теме дураки допущены не будут. Приведу лично тебе пример. Сталин отложил удар по Западной Европе до создания своей атомной бомбы. На карте Генштаба с планом удара написал: «В мой архив», где её и обнаружили через много лет после Сталина и после Советского Союза. Все, кто знал о плане, молчали. Вот на таком же уровне секретности, через пятьдесят лет после нас, ни днём раньше, мы с тобой и двинем нашу тему. Действуй.

5. Выпал снег на Хоккайдо

Оставив вечером свой остывающий МиГ, Борис и Хэйитиро освободились от скафандров, приняли душ и прошли медицинский блиц-контроль. Уже к завершению послеполётного минимума тестов им подготовили и выдали в вещевых мешках туалетные принадлежности, зимнее бельё, униформы без погон, лётные куртки, носки, хлопчатобумажные кепи военного образца, пластиковые мягкие наручные браслеты с чипами для перемещений по территории в разрешённых зонах, соответствующих цвету браслетов. Они получили нитяные шарфы и перчатки, военные ботинки-берцы и талоны на питание в пищеблоке авиабазы Асахикава на ужин и последующие сутки. Хотелось поскорее отдохнуть, от ужина они отказались и наскоро напились лишь чаю. Ночевали в двухместном номере небольшой лётной гостиницы.

Ещё довольно ясным утром два крепких малоразговорчивых японца в одинаковых шляпах и плащах с тёплой подстёжкой принесли к ним в номер по небольшому чемодану на колёсиках и с выдвижной ручкой. В каждом чемодане была гражданская одежда по сезону. Пилотам подсказали, и они обнаружили, что в чемоданы вложены также банковские карты, по десяти тысяч долларов на каждой, сотовые телефоны, авторучки с блокнотиком и временные разрешения на пребывание в стране в течение четырнадцати суток. Вещмешки с военной одеждой японцы, прикреплённые к вновь прибывшим, как понял экипаж МиГа, умело упаковали и унесли.

Перед обедом над обширной зоной от южного Сахалина до главного японского острова Хонсю соприкоснулись и вскоре начали бороться друг с другом два мощных, противоречивых воздушных потока: холодный с Охотского моря и тёплый с Жёлтого и Восточно-Китайского морей. Погода постепенно стала ухудшаться. От залива Анива на юге Сахалина до бухты у портового города Аомори на севере Хонсю пошёл снег, вскоре он усилился до метели, и остров Хоккайдо оказался в самом центре обильных осадков.

До начала снежной бури Густов успел по закрытой связи отчитаться за полёт и передал с банковской карты проспоренные сто долларов своему оператору, хотя тот поначалу брать отказывался, но потом, посмеиваясь, принять согласился. Хэйитиро не стал спорить, поскольку собрался навестить близких родственников на южном острове Кюсю, удовлетворённый свободой и предчувствием нечаянно организовавшейся встречи, и воспринял выигрыш, как добрый знак. «Потом полечу снова в Западную Европу, — сказал Хэй, — возить генералов и полковников. Зайдём, посмотрим на наш МиГ? Простимся с ним».

К полудню с МиГа, не отчищая его внешние поверхности от наростов сажи, успели отстыковать крылья, конформные баки и оба оперения, разоружили, слили топливо, окислитель и рабочие смеси. На летательный аппарат остов МиГа, вызывающий жалость, больше не походил. Пилоты с грустью обошли части заслуженной боевой машины, прикасаясь и поглаживая закоксовавшийся, твёрдый с поверхности, слой грязно-серой копоти. Хэйитиро спросил у пожилого бригадира японских такелажников:

— Куда теперь его?

— Мы не знаем. Нам поручили разобрать и погрузить, завтра ожидают транспортный самолёт «Гелэкси». Только его у нас не примут. Буря дня на три, не меньше. Мы поэтому не торопимся.

Борис сорвал никому больше не нужную пломбу с крышки информационного блока и вынул вторую синюю бусинку, с той самой мисс Рэнди, запланировано уходящей в небытие.

После обеда Борис и Хэйитиро дружески распрощались, и японца на машине увезли в аэропорт Саппоро, как он сказал, на ближайший рейс до Мацуяма или Ивакуни. «С базы Асахикава рейса на Кюсю не предвидится, а то улетел бы отсюда. Снежная круговерть разыгралась от порта Холмск на Сахалине до порта Ниигата на Хонсю. Если пассажирские самолёты из Саппоро из-за непогоды уже не будут летать, когда приеду, найду военных транспортников или отчаянного частника, самолётом всё же быстрее, — сказал Хэй. — Всего тысяча триста километров отсюда, на нашем МиГе трижды моргнуть не успели бы, меньше трёх минут полёта, и вот, попробуй, доберись. Только бы выпустили из аэропорта. Если не улечу, то уеду поездом или уплыву, хоть морем».

Те же два малоразговорчивых японца снова явились к Борису и предложили ему срочно собраться и пройти с ними к автомобилю, пока ещё не замело дороги:

— Не надо беспокоиться, мистер Густов. Мы должны доставить вас в международный туристический центр. Вы увидите неповторимую красоту горы Асахи.

Дорога из долины по горам и бесчисленным холмам заняла около часа. Последние километры по снегу в низинах мощный джип-внедорожник «Тохару» преодолевал, но уже с трудом. Борис задрёмывал ещё в автомобиле. Японцы созвонились со своим начальством и заняли номер по соседству с густовским. Движение прекратилось, наверное, по всему острову, снег повалил стеной, но вдруг снегопад ослабел. Над Хоккайдо закружился самый центр гигантского атмосферного вихря, и немного посветлело. В гостиничном ресторане вместо полдника Борис ещё раз пообедал, не особо интересуясь, где оказался, и на сутки завалился спать. Пришла усталость от полёта и нервного перенапряжения, от резких скачков атмосферного давления немного заболела голова, и казалось, что внутри трясётся и ходуном ходит каждая клеточка. Через сутки он снова сходил поесть и после еды снова уснул, едва головой коснулся подушки. Проснулся Борис от голоса Джеймса Миддлуотера. Слышно его было ещё из коридора. По тому, как он драматически замедленно отчеканивал каждое слово, легко догадаться о степени ярости, которая бушевала в нём:

— Я буду искренним с тем, кто найдет в себе силы быть честным со мной. Ничего нового в условии этом нет. Так поступает каждый. Есть какая-то странность в том, что меня не слышат и не хотят услышать. Наверное, я говорю не то?

В дверь постучали. Борис накинул халат и распахнул её. Акико смогла сказать только:

— Милый…

Борис увидел её расширенные глаза, вздрагивающие веки, обнял и удержал на ослабевших у неё ногах, прижав к себе. И весь мир, вся Вселенная закружилась вокруг них, двоих, на целую вечность.

— Здравствуй, Борис, — раздался голос Миддлуотера. — Багаж впустите к себе, господа. Я в номере рядом. Извините, мне надо побыть одному.

— Ему постоянно звонят из Америки, — сказала Борису Акико. — Против него начато расследование. Ему хотят много чего приписать. Как ты себя чувствуешь? Всё удачно? Ты спишь днём? Почему?

— Я здоров, просто отсыпался, и обо мне потом. А вот что с тобой случилось, почему ты без памяти выбежала из диспетчерской? Где вы были? Я ведь ничего не знаю…

— Сначала в душ, все разговоры потом. Я рада, что ты в порядке. Медицинский контроль что показал? Нет! Всё, всё потом. Иначе никогда разговоры не кончатся. Ухожу.

После душа Акико выглядела успокоенной и даже посвежевшей, особенно, переодетая и слегка подкрашенная, чтобы прикрыть дугообразную синеву под глазами. Борис успел одеться и закинуть постель в спальне. К ним постучался Миддлуотер. Он явно сумел взять себя в руки, устроился в гостиной в мягкое кресло у бездействующего камина и попросил Бориса рассказать главное о полёте. Борис рассказал очень коротко, без живописной детализации.

— А мы побывали у саудитов, — оживившись, начал рассказывать Джеймс. — Ваш МиГ должен был приземлиться на саудовской базе Принц Султан. Отличная взлётно-посадочная четырёхкилометровая полоса, все условия идеальные, только унитазы ещё не золотые. Вот что значит — купаться в нефти! Вдруг что-то пошло не так. Я был уже у диспетчеров перед вашей предполагаемой посадкой, а Эйко оставалась в том же здании, во временном Центре управления полётом, как вдруг услышала, что вас могут сбить, и испугалась. У арабов возникли споры, надо ли вас защищать, выслать ли перехватчики, чтобы предотвратить возможную атаку. Пока выясняли, может ли хоть кто-то подняться в воздух, вы отбились от нападавших сами. Покупатель тоже отслеживал ситуацию и немедленно отказался от сделки, не пожелав рисковать крупным авансом. Сразу с авиабазы уехал и представитель посредника. Мы тогда включили запасный план «Б».

— Я понял, почему Акико выбежала из здания вне себя, — сказал Борис. — А чей рядом стоял «Дюзенберг»?

— Ты всё уже рассказала, Эйко? До меня? — Миддлуотер готов был снова вскипеть.

— Я ничего ещё не успела рассказать, приводила себя в порядок в ванной, Джим, и вышла оттуда одновременно с твоим приходом.

— Я воспринял Акико через её взволнованное состояние, — сказал Борис. — Обычное астральное зрение, на каком угодно расстоянии, особенно, между родственными душами.

— Мне только этих, твоих с Акико, заумных штучек не хватало. Предлагаю пойти поужинать. Кто, кстати, платит за всё это?

— Идём, Акико? — спросил Борис. — Как сообщил хозяин отеля, Москва открыла мне здесь кредит, в разумных пределах всё оплатят. Так чей, всё-таки, был «Дюзенберг»? Очень редкая и дорогая американская машина чуть не тридцатых годов прошлого века.

— Автомобиль дилера, представителя посредника, кого-то из многочисленных Саудовских принцев. Когда-то у моего отца был такой же, пока он не распродал всю автоколлекцию и не перешёл на разведение любимых кур и коллекционирование исторических самолётов. А вот кто был заказчиком, покупателем МиГа, мы никогда, наверное, не узнаем. Да и зачем? Интереснее узнать, кто пытался сбить вас и сорвать сделку?

За ужином Миддлуотер заказал токайского вина из Венгрии и упросил Бориса и японку хотя бы символически смочить губы с ним за компанию, настолько ему было тяжко на душе. Акико сделала вид, что смочила губы, а Борис смочил и спросил, что известно Джеймсу об устройстве, при охоте на которое он в паре с Хэйитиро выступил в качестве приманки.

Миддлуотер отвечал почти равнодушно:

— Насколько известно, вся военная проблема оказалась по весу меньше комара. Бытовой компьютер с чьей-то убогой кухни. С излучателем, настроенным на появление МиГа. Вот МиГ летит. Этот дряхлый «комп» улавливает его приближение, реагирует, включается. Загружается. Излучает: — бац! Самолёт получает информационное «впечатление», что подвергся жестокому лучевому удару, что-то в нём выходит из строя. Сознания пилотировавших самолёт людей погружаются в анализы собственных грехов, рассмотрения своих душ, как носителей грехов, и подвергают себя саморазъеданию. Не в потустороннем чистилище, а ещё при жизни, прямо здесь, на земле, в полёте. На подходящем для этого материале из информационного поля собственной души или планеты. Или другого человека. Самая ценная вещь — программа, с ней сейчас разбираются. Наверняка, она очень проста. Но составлена на таком энциклопедически объёмистом материале, что нужна армия экспертов из самых разных сфер знаний, от каждого по буковке, по циферке. Примерно, так.

— Может ли такое быть? — спросила Акико.

— Почему не может быть? Ещё как может… Если вся наша Вселенная — крохотный пузырек космического вакуума, с изнанки которого точно так же развивается, но от конца к своему началу, Антивселенная. Время в ней течёт вспять, от финиша к началу времён. Причём, обе они, Вселенная и Антивселенная, существуют, пока длится индуистский день Брахмы, пока его веки раскрыты, и он бодрствует. Баланс соблюдён, и практически всё может быть…

Джеймс пригубил полглотка вина:

— Может, конечно же, ещё как может такое быть!.. Новая здесь, собственно, только программа, воздействующая на сознание человека, подобно любой мировой религии, и понуждающая его раскаяться в содеянном. Каждого, разумеется, в своём. «Солярис» читали? Такую программу, как у сознания мыслящего океана Соляриса, кто-то взял и сделал.

— А автора этой программы удалось захватить?

— Пока не удалось. Но это вопрос только времени, найдут. Может, он новоявленный пророк, выступивший против всемирного зла и в совершенстве освоивший компьютерное программирование. Не обязательно ведь пророк обязан явиться в рубище… Авторы — все мы, наша цивилизация — автор. Да, вся наша погрязшая в грехе и невежестве цивилизация, с которой мне лично меньше всего хотелось бы иметь дело. Так ведь приходится. Ибо я — тоже только человек. Homo sum… Ни пить, ни есть не хочется и не можется, дорогие мои. Как бы поскорее со всем этим развязаться…

Он отодвинул и бокал и тарелку:

— Я опозорен, раздавлен и уничтожен. Я стал понимать, что, выполняя изо дня в день поручения моего непосредственного руководства, руководителя, не знаю, что уж там говорил ему, наедине с ним, президент, которому докладывал о наших с вами делах всегда я лично, я испытывал удовлетворение от моей востребованности. И знал, что президент в постановке любой задачи добивался равновесия в назначении для её решения людей.

Я мог быть удовлетворён или недоволен начальством, мог осуждать те или иные действия. Оценивать их как своевременные или безграмотные, но я получал подпитку, был занят, при деле, и начинал беспокоиться, если переставал получать руководящие указания и, значит, мог стать ненужным. И тогда я деликатно подталкивал того или иного сам. Президент ведь никогда не отдавал мне непосредственно поручений. Всегда делал это через кого-то, а мне лишь советовал, причём, ненавязчиво. Я, таким образом, организовывал себе всё новые и новые бесполезные работы. Лишь бы ощущать себя постоянно занятым делом, втайне рассчитывая, что будут замечены и оценены мои умения и способности. Сейчас я этого лишён. Мой ум остался без пищи. Мне нечего обдумывать, некого критиковать. Всё исчезло, как не бывало. И теперь либо предъявят обвинения, либо… Мне предложено следующее звание, генерал-майора, с условием, что я ухожу в отставку в мирное время. Так для чего нужна была она, моя востребованность? Поверишь, что стараются непременно отстранить тех, кто соприкоснулся с вашим русским МиГом. Но уже не убивают. Хотя вас в полёте атаковать ещё попробовали, ну, это по старинке, так мне кажется. Или вне всякой связи, просто из вредности.

— Остаётся самому стать президентом, если тебя это так заедает, — серьёзно посоветовал Борис, понимая, что последнюю фразу Джеймс сказал, чтобы лишний раз не обеспокоить Акико, хотя остановиться следовало парой фраз раньше. А она опустила глаза и с интересом рассматривала свои руки, сложенные на коленях, и, словно любуясь, даже пошевеливала тонкими длинными пальцами.

— Видишь ли, в моей стране лицо, избранное президентом страны на всеобщих выборах, приступает к исполнению своих обязанностей с 20 января года, следующего за годом выборов. Каждый американец знает это наизусть. Выборы проходят в первый вторник после первого понедельника ноября каждого високосного года. Сейчас у нас две тысячи десятый, так что ты не прав: действительная предвыборная лихорадка начнётся в две тысячи двенадцатом. К шоу с предварительными выборами я серьёзно не отношусь, часто это срежиссированная фикция для легковеров, предварительный результат не всегда подтверждается. Потом по-крупному залихорадит в две тысячи шестнадцатом, две тысячи двадцатом и так далее. В промежутке между днём выборов и 20 января избранное лицо так и считается «лицом, избранным президентом» и в течение трёх месяцев вникает в дела, входит в курс, знакомится с наиболее острыми проблемами и высшими секретами государства. Обязанности президента продолжает исполнять в этот период предшественник вновь избранного, человек, избранный на этот пост четыре года тому назад. Или восемь лет, если он был президентом два срока. Но не более. Хотя ФДР был три срока, я имею в виду Франклина Делано Рузвельта, но тогда была Вторая Мировая война…

Акико тоже захотелось сказать Джеймсу что-то в качестве психологической поддержки:

— Человека с рождения окружают множества явлений, событий, факторов. Или понятий и ощущений невидимых, неосязаемых, предполагаемых. Но они вызывают порой в человеке чувства и эмоции, ничуть не менее сильные, чем вещи, явления или объекты видимые и осязаемые. Не реагируй, Джим, на то, что не случилось.

— Сегодня президентство пролетает мимо меня, — с гримаской брезгливости высказался Миддлуотер, — я не готов. Война — это событие, не вписывающееся ни в какие положения здравого смысла. Тем более, против собственного государства, которому я служил, а оно со мной так обошлось. Но ничего сейчас не изменишь, остаётся принять действительность, вернуться к семье и попытаться жить дальше. Вы отдохните, отец пришлёт за мной самолёт послезавтра. И будь, что будет! Идём? Нет ещё? Тогда спокойной вам ночи.

Утром Акико, лёжа рядом, заметила, что я в ленивой истоме приоткрываю глаза, указала на заснеженную гору Асахи, заполнившую бледно-розовым сиянием всё расшторенное окно, и взяла с прикроватной тумбочки свою верную Джоди:

— Послушаем? Это стихи Рины Левинзон. Она очень поддержала меня своими стихами в Аравии, иначе я могла бы сойти с ума. Я обязательно заучу их наизусть. Ворожат над душами строчки иерусалимской волшебницы Рины, кажется, что она написала их о нас с тобой, Борис:

Я безмолвно шевельнул губами, согласен, пожалуйста, и Джоди стала читать:

— Ещё, пожалуйста, — заворожённо прошептал я, не решаясь заговорить громче, чтобы не поколебать то неосязаемое, но ощутимое, что, вместе с могущественным воздействием сияния легендарной горы и проникновенной мелодики стихов, волшебно спустилось с небес и окутало нас. Акико поискала и скоро нашла следующее стихотворение, с посвящением, которое Джоди тактично опустила, но без названия, такие у Рины встречаются довольно часто:

— Ещё, — снова прошептал я и повторил, — «Короткое паренье над веками». Какой дар Божий, слёзы выбивает, лучше и точнее этих летящих строк не скажешь, паренье над всей историей человечества, но всего лишь на отпущенный жизненный срок.

— «И не просить, и ничего не брать, а только жить…», — повторила и Акико, — только жить. Спасибо, Рина. Иногда мне кажется, что Рина и Марина Цветаева — родные сёстры. Так владеть русским языком, так проникать в глубину сердца. Я не в силах выдержать внутренних потрясений больше, чем от трёх-четырёх стихотворений обеих, и Марины и Рины, кряду. Тем более, после того страшного потрясения, которое постигло меня в Аравии.

— Я знаю, как на Сахалине, а он ведь рядом, хирург Зоя Гавриловна после труднейшей операции дала моему отцу, Кириллу Михайловичу Августову, умный совет — никогда не вспоминать о том, что могло бы быть, если это не случилось. Мы с тобой живы, и слава Богу!

— Да. Я больше не стану об этом вспоминать, спасибо и этой русской женщине тоже, светлая ей память. Интересно бы найти обеих её дочерей. И очень хочется воочию увидеть Рину, но она так далеко, в Иерусалиме. Было бы правильно, хотя бы раз в году, живыми видеть тех, кто вечно нам дорог, и собрать всех вместе. Разве не смог бы сделать этого Бог людям добрым, если Воланду по силам собрать на бал преступников? Неужели наши люди не будут и друг другу интересны? Обязательно будут! Ой, проболтаем завтрак! Вставай! Военный подъём, лежебок!

Сегодня обещают днём таяние снега, Борис, а к вечеру снова придёт снежный циклон или антициклон, я не запомнила, или от усталости и переживаний перепутала один с другим, но очень хотела бы после завтрака прогуляться с тобой и Джимом. Его надо поддержать, ведь мы почти друзья с ним, не так ли? Можем стать друзьями, если он будет меньше гнуть из себя. Так по-русски? Да, правильно! И надо что-нибудь купить, хотя бы выглядеть туристами, а не белыми воронами среди них, в наших городских костюмах.

— Таяние снега русские называют и одним словом — оттепель. От тепла. Снег тает, потому что оттеплел, хотя так уже не говорят.

— А здесь неплохо, — сказал Миддлуотер, спокойно встретивший нас в холле первого этажа, — много молодёжи. Но вы, двое великовозрастных, видите только друг друга. И всё же, Борис, дай мне твой сотовый телефон, спишу себе номер.

Я повиновался. Носил его с собой, но не пользовался.

— Да, молодых много, — согласилась Акико и чуть порозовела, — есть даже композитор-китаец, правда, с Тайваня, а не из материкового Китая. Мы не познакомились, но мне нравится, как он музицирует на синтезаторе, в его руках как будто целый оркестр. Ему тоже нравится Рыбников. Китаец часто играет мелодии про карие вишни и белый шиповник.

— Возьму после завтрака лыжи, — добавил Джеймс и вдруг спросил, — кто-нибудь составит мне компанию?

— Мне противопоказано, — немедленно отказалась Акико и поправилась, — я хотела сказать, что так и не научилась ходить на лыжах. И будет оттепель.

— Остаются прогулка и любование горными видами, пока позволяет погода, — согласился американец. — Спасибо вам, вы вчера здорово меня поддержали.

После прогулки он зашёл с нами в универсальный магазинчик при отеле и со смехом сказал Акико, что ни разу не видел ещё, как она покупает вещи. Впрочем, с женой он по магазинам тоже не ходил, подбирать готовую одежду Джеймсу Миддлуотеру не было ни необходимости, ни привычки.

Переодевшись туристами, мы снова вышли на воздух, без Джеймса, но по дорожкам текли ручейки, и далеко мы в этот раз не уходили. Когда мы вернулись с предобеденной прогулки, Акико включила телевизор и устроилась перед ним. Гостиничный телекомплекс показывал запись с Риверданс — темпераментными ирландскими танцами для гармонизации духа и тела, так решила моя любимая.

В номере потемнело. Она подошла к окну:

— Похолодало, всё застывает и снова падает снег. Укрывает под соснами, по склонам гор, все старые грехи. Он, как листы альбома, на которых можно снова писать, пока снег не растает.

Пока я был в тренажёрном зале, Акико исписала, исчеркала, испортила с обеих сторон и выбросила в урну в туалетной комнате всю бумагу, какую нашла в номере. У меня возникло ощущение, что она чего-то ждёт, но мне об этом не расскажет, и я не решался спрашивать.

Но она сказала сама, что пыталась написать необходимое письмо, а вместо него написала стихи на русском языке и, пока у неё не получилось, была, словно в лихорадке, и не могла успокоиться несколько часов. Меня не было в номере три часа. Её стихи остались для меня неприкосновенной тайной. Письмо она могла продиктовать своей Джоди, но не стала. Почему?

На следующее утро мне почудилось спросонок, что я проспал всё на свете. Акико давно встала, и в номере её не было. Я заглянул в окно. Казалось, затяжные снегопады снова отрезали нас от всего остального мира и от горы Асахи, разумеется. Оделся и тоже вышел, осматривая холлы и интерьеры, воспроизводящие интересное японцам швейцарское шале. Мне показалось, что Акико должна быть на первом этаже гостиницы, в каминном зале, стены которого украшали почему-то европейские эстампы в металлических тонких обрамлениях и кашпо с висящими из них зеленолистыми плетями аспарагусов. Наконец-то, я разглядел хотя бы это.

Ещё на лестнице я слышу, как потрескивают полутораметровые поленья в огромном камине, огонь никак не разгорается, потому что сверху давит тёмное небо с плотными многоснежными тучами. Снег за окнами всё валит и валит. На первом этаже гостиницы в полутёмном каминном зале горят лишь несколько лампочек при входе. На душе становится ещё сумрачнее оттого, что в зале лениво перебирает клавиши музыкального синтезатора «Хайтачи» давешний композитор-китаец с Тайваня. Не понять, какую мелодию подбирает он и, не завершив, обрывает печальные звуки. Склоняется в задумчивости над инструментом, вновь переключает тумблеры, подбирая звучания различных инструментов, и слышатся то лёгкие прикосновения к струнам сямисэна, то протяжные вздохи японской бамбуковой флейты сякухати. Вот он взъерошил черноволосую шевелюру, поднял голову и с каким-то странным и неожиданным удивлением, которое я ощутил ясно, повернул лицо к окну, как если бы ждал чего-то для себя отсюда, от окна с невидимой из-за снегопада, но ощутимой горой Асахи.

И я перевёл мой взгляд в том же направлении. У панорамного окна словно закаменела в глубокой грусти моя любимая. Она стоит спиной к каминному залу, и я так и не вошёл в зал из коридора, и остановился у стены, и не решился приблизиться. Мне показалось, что если я сделаю ещё хотя бы шаг, то совершу величайшее кощунство. Я почти вжался в стену и только смотрел и смотрел во все глаза, как если бы хотел запомнить эту неожиданную и печальную до пронзительности сцену на всю жизнь. «Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу…» Всё та же, любимая ею, рок-опера «Юнона» и «Авось!» припомнилась мне.

На Акико белый гладкий свитер, тёмно-синие, как МиГ, брюки от лыжного костюма. Спинку она держала не менее прямо, чем виденная мной некогда Женни Маркс. Фоном за её тонкой фигурой пасмурно-сиреневое небо, покрытые снегом и влажные голые ветки, с которых то и дело обваливаются протяжённые снежные поленья. Волосы Акико свила сегодня в подобие струи водопада, перебросила на грудь и укрыла под своеобразной пеленой руки. Я ведь могу рассматривать Акико со всех сторон и заглядывать ей в лицо, не трогаясь с места.

На нижние ресницы её правого глаза медленно покатилась мельчайшая слезинка. И снова за окном с очередной ветки свалилась протяжённая снежная оболочка.

Как будто тончайшие звоны колокольчиков, в которые звонят эльфы на заре на росном лугу, родились неизвестно где, и неведомо откуда поплыли по пространству зала.

Композитор склонился над инструментом и легко прикасается к клавишам. Мелодия на этот раз получилась у него совершенно определённая, нежная и по-восточному очень печальная, трогающая и проникающая и в сердце, и в самую душу. Он проиграл как будто вступление и поднял голову к Акико. Зазвучали переливы очень знакомого, родного голоса…

Продолжая стоять лицом к окну, негромко запела Акико. Она запела по-русски:

Она умолкла, а печальная восточная мелодия всё продолжала звучать. Я прикрыл глаза, потому что у меня защемило в сердце и тоже захотелось заплакать оттого, что я не понимал причины неожиданной грусти моей любимой. А ещё я не знал, по уговору они с композитором музицируют в каминном зале или это получилось спонтанно.

— На каком языке вы пели, уважаемая прекрасная незнакомка? — Китайский композитор довёл мелодию до конца, опустил руки на колени и выпрямился. Вопрос он задал по-английски.

— На русском, — не оборачиваясь, тихо ответила Акико.

— Это стихи? Ваши стихи?

— Это пятистрочная танка из тридцати одного слога. Она русская. У меня получилась русская танка.

— О чём ваши стихи?

Акико страдальчески закрыла глаза, замотала головой и с трудом выговорила:

— Извините… Спасибо вам за мелодию, в которой я так нуждалась, и вы это поняли.

— Эту музыку, взяв за основу древнюю китайскую мелодию, написал сын великого российского композитора Алексея Рыбникова Андрей к фильму-сказке «Волшебный портрет», это песня Сяо-Цин. Вы хотели услышать именно её, и я интуитивно понял это ещё вчера, когда вас увидел. Но сумел подобрать только сегодня и рад вам помочь.

В эту ночь Акико была со мной то удивительно нежной, то набрасывалась, как голодная тигрица, ненасытно, со стоном, требуя всё новых и новых ласк и удовлетворений.

Мы позавтракали вдвоём, ощущая себя во власти утомления. Миддлуотер улетел ещё ночью. В номере Акико обняла меня, потом неожиданно отстранилась и твёрдо проговорила:

— Я должна оставить тебя, Борис. Я уезжаю. Ты ко мне не приедешь, прошу тебя не перечить. Ты не сможешь полноценно жить здесь. Тебе предстоит научиться жить в своей стране, построить жизнь на Родине. Я не могу этого дать. И, когда ты сумеешь стать…

— Почему, Акико?

— Потому, что теперь это касается лично меня. Того, что предстоит сделать мне самой. Помочь в этом ты не сумеешь. Прошу тебя, не надо слов и долгого прощания. Я не прощаюсь и говорю только: прости меня. Больше ничего…

И она приложила палец к моим губам:

— Отвернись, Борис, и не смотри мне в спину. Мне надо уйти.

6. На семи ветрах. Раздумья возле Храма Любви

В оставшиеся дни разрешённого пребывания в стране Восходящего Солнца мне пришлось снова побывать в Токио, уладить всё, связанное с увольнением из военно-воздушного корпуса сил ООН и получить причитающийся расчёт. В общей сложности, вместе с деньгами, теми, заработанными на бирже ещё у Акико, у меня образовалась сумма в полмиллиона с хвостиком долларов. Мне очень помогли сопровождающие, без которых я ни с чем не справился бы. Они и напомнили купить японские сувениры и выбрали их для меня. Полное безразличие к происходящему не покидало меня, поскольку каждый взгляд на узкие, сверх всякой меры переполненные людьми, токийские улицы, в сутолоку в бесчисленных коридорах официальных учреждений, заставлял отыскивать на минуту отошедшую от меня по какой-то причине Акико, как было всего лишь этим летом. Военная косточка, живая внутри, заставила меня созвониться с Москвой и заказать форму с подполковничьими звёздами на погонах. В кадровую службу Вооружённых Сил я не могу явиться в штатском, а старой формы у меня давно нет. Значки, планки и сами награды всегда при мне.

В Москву я улетал из токийского международного аэропорта Нарита экономическим рейсом с промежуточной посадкой в пакистанском Карачи. Но посадили нас неожиданно в Улан-Баторе, и Монголия вновь напомнила мне о моей любимой.

Мы с Хэйитиро наколобродили и сильно нашкодили на относительно небольших высотах над Азией. Нарушили и сместили временные потоки, испортили погоду и привязали к земле множество воздушных судов. Пусть нас простят великодушно все, кому мы в чём-то помешали в связи с неагрессивной международной борьбой с агрессивным международным терроризмом.

Я сказал в аэропорту таксисту, что мне надо к русским. Не запомнил название российской организации, то ли это было консульство, то ли государственный комитет по экономическим связям, то ли что-то ещё, но отфиксировал, что там меня приветливо встретили, напоили хорошим чаем, профессионально помогли с гостиницей и в покупке билета на скорый поезд Пекин-Москва, но только на завтра. Так у меня образовалось свободное время побродить по столице Монголии.

Понемногу я отвлёкся от печальных дум и хотя бы чуть-чуть стал видеть обстановку, внутри которой перемещали меня непредсказуемо выбирающие направление ноги. Помню, что был на главной площади города, помню там могучее белое здание, похожее на плоское лицо монгольского бахадура в надвинутом до бровей золотом шлеме. Зачем-то решил проехаться на троллейбусе, но не знаю, где вышел. Мне было всё равно, куда идти.

Если бы я правильно выбрал путь движения, и мне хватило сил, через месяц или два я добрёл бы до пустыни Гоби и авиабазы ООН к безупречному служаке Бен Мордехаю, доброй Зиминой и интеллигентным медикам, питомцам парижской Сорбонны, супругам Кокорин. Только что сказать им об уходе Акико? Огорчить тоже?

Какой-то русский водитель стоявшей у чего-то автофуры по доброй воле и от хорошего настроения подсказал мне, что поблизости памятник Георгию Константиновичу Жукову, а в отдалении интересный старинный Храм Любви с множеством интересных скульптур, слившихся в различных классических позах в любовных объятиях. Я побрёл к Храму, не уверен, что к рекомендованному, не заинтересовавшись памятником, и нашёптывал по-русски чьё-то древнее японское стихотворение, памятное по хоккайдскому дому Акико:

Вдоль просторных столичных улиц разгуливали сильные ветры с различных направлений, отовсюду несли с собой холодную степную пыль. Я вспоминал, как непривычно смотрелась Акико в невесть где добытой газовой косынке, становящейся в воспоминаниях тоже драгоценной для меня. Я не понимал, зачем ей нужно было столько времени уделять мне, заботиться, ласкать и принимать мои ласки, чтобы потом беспричинно взять и всё единым взмахом, как-то по-самурайски, разрубить, даже без боевой ярости, но обдуманно. Я понимал, что и в мыслях избегаю такого словосочетания, как «восточная дикость», потому что не мог допустить, чтобы на образ Акико пала хотя бы тень этих слов. У меня слезились от злого ветра глаза, и я вытирал их рукой, потому что носового платка в штатскую одежду мне почему-то не положили, или я его незаметно потерял, а купить не додумался ни в Японии, ни здесь. По-европейски одетые горожане прикрывали лица марлевыми повязками, и казалось, что все они провинциально бесцеремонно смотрят на меня с осуждением, как на деревенщину, не знающую бытовых норм. Или на единственного пьяного. Это ощущение врезалось в память, потому что до приезда в Улан-Батор мне и в голову не приходило, что монголы, как провинциалы на отшибе европейской цивилизации, более дисциплинированны и культурны, чем многие в моей стране, включая меня, грешного. Даже некоторые из монголов в национальных синих дэли, похожих на халаты, возможно, степняки, тоже пользовались повязками, но эти не проявляли ко мне ни любопытства, ни интереса. Мне помнятся ещё донёсшиеся то ли из окон общежития с рабочим контингентом из России, то ли из школы бальных танцев, если такая в Улан-Баторе есть, звуки старого вальса «На сопках Маньчжурии»:

Я бродил по дорожкам на территории Храма и, наверное, монастыря при нём. Бесцельно и смутно скользил мой взгляд по двум каменным львам у входа, развеваемым ветрами голубым лентам, изогнутым кровлям и расцвеченным стенам разнообразных внутренних построек, непредсказуемо диковинным очертаниям каких-то вычурных гигантских каменных ступ с прахом после сожжения почивших святых или содержащих привозные реликвии, бронзовых молитвенных барабанов хурдэ, прокручивание которых равнозначно прочтению молитв и гарантирует прощение соответствующих грехов. Запомнил огромную позолоченную статую, наверное, Майтрейи внутри специально выстроенного молитвенного павильона, да простится Буддой моя безграмотность и в реликвиях, и в буддизме, и его ответвлениях и школах, и без конца прокручивал в сумеречной голове одну из последних фраз, слышанных от Акико:

— Я не могу этого дать.

Что она имела в виду? Разве я что-то у неё просил? Что именно касается лично её, в чём я не смог бы ей помочь? Вспоминал неоднократно слышанные от неё слова: «Мы чувствуем человека. Мы принимаем за своего такого, чьи ритмы резонируют, попадая в унисон с нашими собственными». Я — что, ей чужой? Я в какой-то не такой стране жил?! Она — не такая, как другие? Если не понял её сам, из каких источников, книг, газет и фильмов смог бы о ней узнать, чтобы объяснить себе её неожиданное решение об уходе? Если она всё ещё считает меня неполноценным, нуждающимся в её помощи, то отказала в ней, потому что не может «этого дать»? Чего — дать?

Я невольно улыбнулся, впервые после ухода Акико, припомнив премудрые поучения Павла Михайловича Башлыкова в один из моих приездов в Москву на сессию в академии, но уже не помню, по какому поводу: «Ты рассуждай логически, в соответствии с законом тождества — первым законом логики. Принимай во внимание второй — закон противоречия. Поступай же в соответствии с законом исключенного третьего: что — да, а чего нет и быть не может. Пример. Душа твоя может либо достичь, либо не достичь рая. Одновременно там и не там она пребывать не может. Но запомни: закон третий неприменим к мирам иной природы. В иных мирах что угодно и кто угодно может естественным образом пребывать и там, и не там, и где угодно. Быть вместе тем и не тем, как у Льюиса Кэрролла с Алисой в стране чудес».

У Храма Любви, если это был он, с его явственно ощутимой высокой энергетикой при мне имеется полный научный комплект законов логики, я нахожусь не в раю, не в нирване, а в нашем мире. Рассуждаю, первое: я и Акико тождественны, мы любим друг друга. Принимаю во внимание второе, что мы с ней оба хороши и противоречивы. И я совершенно исключу то, третье, что мы расстались навсегда. Я должен стать достойным её любви и доверия. И пусть мне помогут вечная любовь к нам Бога, все Силы Небесные, все видимые и невидимые боги и все святые всех времён и народов. Да будет так!

Где-то, уже снова в городе, я настолько заставил себя успокоиться, после посещения Храма Любви, что додумался в магазине русской книги купить себе в долгую даже на скором поезде дорогу исторический роман интересного пермского писателя Александра Иванова «Золото бунта, или Вниз по реке теснин». Мне пришло в проясняющуюся постепенно в Улан-Баторе голову в поездке отключиться от всего и сосредоточиться только на чтении. Каково было моё изумление, когда в двухместном купе спального вагона, открыв её, я увидел, что издана книга в Санкт-Петербурге в 2012 году, то есть через два года! Поскольку сейчас заканчивался октябрь только ещё 2010 года!

Нечего сказать, добротно, славненько полетали мы с Хэйитиро на отцовском МиГе! Ну и последствия. Это же надо, так смешать времена над огромным континентом, что локальные возмущения времени докатились и до Улан-Батора…

7. Вражьи происки

Утром, без десяти секунд в назначенное время, осмотревшись и подтянувшись, подполковник военно-космических сил Борис Кириллович Густов постучался и приоткрыл высоченную евродверь, как вспомнилось, в лучшие времена дубовую, с пудовой ручищей, смахивавшей на бронзовый пушечный ствол из тех орудий, что были брошены Наполеоном и красовались в Кремле перед Арсеналом до победы демократии и, возможно, красуются и поныне, если неизвестные доброхоты не сволокли их в пункт приёма цветных металлов.

Но Густов, оказавшись в Москве, в Кремле рассчитывал побывать позже, когда решится вопрос о дальнейшем прохождении службы. Тогда, он надеялся, можно будет ознакомиться с пока ещё столицей, которую, по некоторым слухам, могут перенести далеко на восток, поскольку гигантский город втянул в себя ничего теперь не производящую, явственно паразитирующую четверть населения страны и давно уже съедает не только тощающий государственный бюджет, но и сам себя, закупорил свои транспортные артерии, умерщвляет жилую среду и природу Подмосковья на тысячи квадратных километров вокруг.

Густов отметил спартанский дизайн заменённой глухой белой евродвери, не вяжущийся с сохранившимися державными ореховыми панелями коридорных стен, и то, что сделана дверь была второпях, из тонких сырых досок, уже рассохшихся и местами потресканных, покосился на золочёную субтильную фитюльку вместо массивной дверной ручки. Осторожно заглянул в необозримый кабинет на втором этаже указанного ему одного из обширного комплекса зданий совмещённого для экономии бюджетных средств Главного Объединенного Управления кадров и воспитательно-пенитенциарной работы Министерства обороны Эрэф. Густова тут же обдало холодом и застоявшимся запахом архивно-учрежденческой пыли, который не мог заглушить ежеутренне возобновляемый удушливый аромат поддельной французской туалетной воды и скисающих паров алкоголя.

— Разрешите войти?

Хозяин кабинета, коренастый наутюженный багроволицый полковник, несколько криво избоченясь, монархически старательно возвышался над пережившим многих восседателей памятником советского крупноблочного мебельного зодчества в дальнем левом углу кабинета. Он неохотно и с недовольством оторвался от разостланной перед ним газеты и, от отвлечения внимания не находя слов, замотал головой с седеньким вензелем, заботливо, но как бы незатейливо выписанным на загорелой твёрдой лысинке. От обеспокоения не вовремя он мгновенно побагровел ещё шибче, предостерегающе поднял руку и исподлобья, поверх тёмно-серых роговых очков, придававших ему вид умной сосредоточенности, принялся неторопливо разглядывать Густова. Убедившись в невысоком звании незнакомого посетителя, он несколько раз приоткрыл и закрыл рот, как бы примеряясь поудачнее выразиться, или проглотить пришельца, а потом полуразборчиво от скороговорения, но неожиданно миролюбиво произнёс:

— А вот же у меня на восемь срочное оперативное совещание назначено.

И кивком указал на ряд вначале показавшихся пустыми стульев, стоящих в простенке между исполинской высоты окнами, через которые начал просачиваться серенький октябрьский рассвет, не заглушаемый отсутствующим из-за экономии уличным освещением.

Борис вгляделся и прямо перед собой обнаружил вжавшихся в спинки и сидения четырёх офицеров, от напряженного ожидания мимикрически приобретших лицами и форменной одеждой блёклый цвет старой мебельной обивки: двух капитанов, майора и одного подполковника. Все четверо казались плоскими, как камбала, но полупрозрачными и одинаково ненастоящими. Все четверо судорожно сжимали красными от морозца пальцами импортные папки для документов и папками пригнетали книзу свои вздрагивающие колени.

К совещанию Густов не приготовился, поскольку никто о нём его не предупреждал, но не успел и рта раскрыть, чтобы доложить об этом полковнику, как зазвучали сигналы точного времени. Ото всех сторон сразу и из всех внутренностей дома-дворца накатил утробный гул и тут же откатился, словно спросонок зевнуло или вздохнуло монументальное здание всеми своими фасадами, лестницами, коридорами, подвалами и гигантскими кабинетами. Офицеры немедленно раскрыли свои импортные папки.

— Подождите в коридоре, — насупив брови, строго сказал Густову багроволицый полковник. — Посидите на стульчике.

И неожиданно выкрикнул:

— Я сказал: закройте за собой дверь! Оттуда!

«Вот так так, — выходя и невольно поёживаясь, подумал Борис и нехотя устроился в длинном коридоре на оцарапанном стуле напротив двери в кабинет. — Кто ж так назначает?»

С первого взгляда, брошенного внутрь помещения, считал Оноре де Бальзак, сразу видно, что там царит, счастье и радость или уныние. «Ну уж нет… Какая-то чудовищная фантасмагория… Фантастическая нелепость. Невозможность. Да он — элементарный вампир, — недоумевая, торопливо размышлял Борис. — Реликт ушедших времён. Как всё просто: подчинённые трепещут от одного его взгляда, он только этого и добивается, читает будто бы газетку, а сам сидит и жрёт их ауры, а потом очищается от людского негатива водкой. Ну, от меня ты, господин полковник, страха не дождёшься».

Послышалось тяжелое гупанье и, временами, шарканье двух пар ног по вытертому ковровому коридорному покрытию. Молоденькие солдатики, ещё мальчишки, в зимних бушлатах для хозяйственных работ и в летних хлопчатобумажных кепочках, вдвоём за ручку несли тяжеленное подоржавевшее местами цинковое ведро со строительным цементным раствором. Когда они приблизились, тот, что выглядел постарше, поразвинченнее и поразбитнее, не глядя на Густова, сказал:

— Вы бы, господин подполковник, переставили стул. Вы сели слева от напротив двери, а сядьте справа. Нам аккурат здесь работать надо будет.

Борис послушно переставил стул и пересел, всматриваясь, где солдаты собрались работать, но ничего похожего на начало ремонта не обнаружил. В ту же минуту дверь кабинета отворилась, и поспешно вышел полковник. Мундир его сильно натянулся выпирающим животом.

— Пришли? — хмурясь и как бы волнуясь, спросил он. — Расстегнитесь! Сверху. И это… Как сказать? Не гимнастерки, а что это у вас? Так сказать, кителя… Тоже. Быстрее, быстрее — время, время идёт!..

Солдаты расстегнули бушлаты и воротники рабочих курток.

— Наклонитесь! Я сказал: ко мне! — скомандовал полковник и скрупулёзно изучил сквозь очки состояние застиранных подворотничков. Издал удовлетворённый хмык.

— Эти поднимите… Штанинины! Время! Время! Время! Быстрее!..

Солдаты приподняли штанины над шнуровкой разбитых, но ярко начищенных ботинок.

Полковник вскрикнул, выдохнул и рывком наклонился, целясь головой между солдатами. Обеими выброшенными в стороны руками он ухватился за голенища носков каждого из солдат и сильно дёрнул их кверху. Носки выдержали. Полковник выпрямился, втягивая в себя воздух и помещая выпучившиеся глаза в орбиты. Отпыхиваясь и возвращаясь лицом к своей обычной багровизне, но не дав ещё себе отдышаться, удовлетворённой скороговоркой выпалил:

— Одеты по уставной форме. Можете приступать. А вы тут, — он повернулся лицом к Густову, — ещё подождите с полчасика.

Он засеменил ножками под животом и ринулся с места, проскочил было мимо Бориса, но круто развернулся и сумел юркнуть в кабинет, плотно закрыв за собой дверь.

— Время пошло наше, — сказал разбитной солдат, вынул из военной кепочки сигарету без фильтра, аккуратно разломил её пополам и подал половинку сотоварищу. Не обращая на чужого Густова ни малейшего внимания, они закурили.

Почти не касаясь ногами пола, как невесомая балерина, по коридору, озабоченно хмурясь, беззвучно пролетел свой майор с импортной папкой в правой руке.

Солдаты одновременно вытянули руки по швам, одновременно автоматически, как если бы выполняли ружейные приёмы, высунули до отказа языки, их кончиками подхватили с губ дымящиеся половинки сигарет, одновременно сложили языки пополам и втянули в рты вместе с сигаретками, убрав, таким образом, следы нарушения вовнутрь себя. Дружно выдохнув ноздрями, они вмиг развеяли волны едкого дыма. Едва свой майор исчез в далях коридора, дымящиеся окурки мгновенно вернулись в исходное положение, на губу.

— Спасибо капитану Питушину, — сказал солдатик помоложе. — Не дал бы он свои старые штрипки от галифе, выдернул бы полковник Пердунов у нас поголёшки носок из ботинок. И отправил бы обратно в часть не емши.

— А что ты себе думаешь, салага, — точно бы выдернул, так и знай, самих-то носков и нету, весь вечер штрипки к поголёшкам пришивали. Ладно, что ещё нитки крепкие в роте нашлись не из распущенных бинтов, как на подворотнички, — значительно приосаниваясь, солидно согласился старший. — Накрылась бы нам халява. Уж лучше здесь сидеть, чем без куска в части. — И мечтательно добавил:

— Может, опять нам поесть полковник Пиртунов по будеброту купит.

— По бутеброду, — меланхолически поправил младший. — Не спорь, точно знаю, хоть и признаю, что ещё салага.

— Ну-ка, высунь язык и скажи: солдат, дай пороху, — потребовал разбитной. — Давай, блин, короче, говори, мямли.

— Гав-гав, вай фо уфу, — старательно выговорил младший, высунув язык и вытянув тонкую шею из ворота бушлата.

— Обещаю: сейчас сил нет, но потом точно дам по уху, если ещё раз исказишь про нашего капитана Петра Иваныча с инициалами и фамилией. Что за Питушин? Если не знаешь, почему у него имя и отчество знаменитые, говори только фамилию, Тушин. Он — один нормальный у нас мужик. Про него в толстой книжке, бают, прописано, где про бой в Бородино. Про нашего капитана Тушина. Усёк, скажи-ка, ведь недаром?

Окурки в губах у них исчезли, докуренные дотла, сигаретный пепел на ковровом покрытии солдаты аккуратно затёрли подошвами.

— Сейчас держись, — прислушиваясь, сказал тот, что постарше. — Разогрелся полкан.

По зданию раскатился словно бы пушечный выстрел, в воздухе материализовалась пыль десятилетий. На высоте фута от пола рядом с евродверью вывалился из стены кусок примерно с квадратный же фут, а если учесть и толщину стены, то объёмом с фута три кубических.

— Вот, блин, Пиртунов бьёт на совещании! — восхитился старший солдат. — Точно, подошвы у него от водолазов.

— Нет же у нас денег на водолазов, вроде бы, — засомневался младший.

— Так импортные же они, подошвы-то, козёл. Свинцовые, наверно. Или эти, как их, наш капитан ещё рассказывал, какие бывают военные материалы, из американской танковой брони, из обеднённого урана.

— Чего он на них взъедается?

— Тебе, салабон, знать не положено. Служба ихая такая, — гордясь своей опытностью, проговорил разбитной. — Чтоб имям служба мёдом не казалась.

Младший поковырял выпавший кусок стены носком ботинка:

— А пинат-то стенку пошто?

— Не порть казённое имущество, не хватит доносить, босой останешься, — сделал ему замечание разбитной. — И г…вно это не кроши, самим же убирать. До вечера далёко, как до царя. Пинат… Неграмотный. Он сам лично проверяет всё наощупь и завсегда для верности ногой пинает. Давай примерять.

Они вдвоём попытались приподнять выпавший кусок стены, но не смогли.

— Опять простой, опять с голодухи. Было бы чем, был бы нам ещё перекур, — сказал тонкошеий и, поворачиваясь к Густову, состроил жалостную рожицу:

— А у вас нету закурить, господин подполковник? Есть?

Борис мгновенно просчитал варианты словесных препирательств с юными разгильдяями и ответил правдиво:

— Не курю.

— На нет и ни хрена нет, — проговорил старший из солдат, — и в ногах правды нет.

Оба солдата, как по команде, опустились на корточки и оперлись спинами на ореховую стенную панель.

— Слышь, что он им кричит: «бездельники», гутарит, — сказал, кивнув на сквозную дыру, младший из солдат. — А как его настоящая фамилия, не Пердунов же, в самом деле?

— Тебе какая разница? — лениво спросил старший и мечтательно прикрыл глаза. — Ты молись, чтобы он вмазал, когда этих отпустит. Вот и станет добрый. Тогда накормит.

— Дак хоть что-то знать. Я-то недавно, а ты, с после курса молодого бойца, второй уж год сюда ходишь. Что потом дома про службу рассказывать?

— Не-а! Сперва я в то здание ходил, пока было с целым потолком. Та-ак наш полкан пнул не туда, что там сразу потолок и угол упали. Уже его не починят. Это у них теперича другое, три месяца как уплотнённое, — не открывая глаз, лениво проговорил опытный. — Вроде, кадровиков то ли с тюрьмами, то ли с дисбатами объединили, нет же денег в стране. А девкам дома, что ты хошь наплетёшь, всё одно не проверят. Птички на петлички на дембель достань, скажи, в самой авиации служил, под дрожащим крылом самолёта крылатые бомбы и лазерные ракеты подвешивал. У нас, блин, в аэродромном обслуживании и службы-то никакой теперь нету, метёлок не запасли. На птичек в петлички и то металла нет, а то в хозроте умельцы сами бы выточили.

— Да уж в деревне и девки все уже знают, что авиации у нас никакой не стало. Порезали и продали всё на экспорт чухонцам. Что-то другое надо плести. А вот скажи ещё: как это у него выходит — он вмазывает, а потом от него не пахнет? Какая это химика?

— Импортные таблетки за валюту жрёт, от них потом в желудке булькает и цирроз в печёнке делается. С простой водки же ни у кого не забулькает… Видел, потроха в брюхе какие у него? Во как выпирают!

— А в караул на той неделе нашему взводу идти, возьмут меня? — не мог успокоиться младший. — Может, пороху дадут… Ты, эвона, дразнишься, что я ещё его не нюхал. А какой он, порох?

— Уймись, не дадут, — отрезал старший. — Порох бывает в патронах. И патроны не дадут, всё генералами налево югам распродано. Зачем они? И без патронов наши в прошлый караул собачку дачную прикладом забубенили. Сдуру в часть забежала, любопытства ради. Может, тоже с голодухи, к зиме брошенная, тут ей, бедной, и настал кирдык. Соли не было, так старой лаврушки побольше со склада напи…дили — ох, и вкуснота получилась, кто ел, говорят!.. Что там охранять, в карауле? Грибок обоссанный, под которым стоишь?

— А амбары или эти, как их, боксы с техникой? За штабом, за колючей проволокой…

— Не амбары, салабон, а ангары. С какой такой ещё техникой? Кто её когда видел? Ребята, которые в караул ходили, ну, кто дембелям да фазанам проигрывает на наряды, говорят по секрету, они как есть нарисованные там, все эти ангары, — понизив голос, зашептал старший. — Для дезухи своим, чтобы верили, что армия ещё есть. На большущем полотне. Как ветер подует — оно, блин, и захлопает. А дождик пройдёт — так ангары те и обвисают. Ничего там нет за этим полотном, один лес. Если не повырубили на коттеджи генералам, на сауны. Помолчи, земеля, дай соснуть… Ведь жрать же хочется, ты соображай, поимей хоть совесть.

— Полотно-то, оно же очень, ну о-очень большое получается, — не поверил тонкошеий солдат, — дорого, поди.

— Так импортное же. Ихий президент дал по гранту нашему. И колючая проволка против прохода к полотну. А чтоб не сняли её пьяндалыги, не стащили для чухонцев, эту проволку как раз и охраняют. Замолчь, сказал.

— Не ихий, а ихний, — меланхолически поправил младший и зевнул, но старшему лень стало возразить.

Они наладились было вздремнуть, но тут распахнулась заветная евродверь и из неё показались офицеры: два красных, взмокших капитана вели под руки немолодого бледного подполковника, майор на подгибающихся ногах шел самостоятельно и нёс все импортные папки, обеими руками прижав их к груди.

Младший солдат хотел встать, но старший только открыл на вышедших глаза, поглядел и пренебрежительно мигнул ему: «Сиди, мол, им не до нас, береги силы».

Густов пропустил пропотевшую процессию, поморщился, дёрнув носом, решительно постучался и вошёл в кабинет, постепенно заполняемый слабым поздним солнцем.

Седенький полковник стоял к нему спиной, лицом в угол, ногой торопливо захлопнул дверцу тумбочки с телефонами, к левому уху прижал телефонную трубку. Правой рукой он, не оборачиваясь, указал Густову на ряд стульев в простенке между окон.

— Это я пони… Алло-х-х-х!.. Понимаю… Да, так точно. Про сокращение штатов я вас отлично понимаю, господин за… — Судя по торжественному и слегка насмешливому тону, полковник явно говорил с кем-то из довольно высокого начальства. Дескать, только прикажите, выполним в момент, нам всё нипочём. Вот он закивал головой, перебросил трубку к правому уху, резво развернулся на месте и молодцевато вытянулся, обратившись спиной к тумбочке. Разговаривая, наклонился над столом и механически, не глядя, перебросил бумагу из одной раскрытой папки в раскрытую другую.

— Так точно… Вот только что на эту тему провёл совещание с личным составом… Да, рабо… Да, прорабаты… Алло-х-х-х!.. Господин заместитель… По вопросу объединения с пенитенциарной систе… Считаю, своевременно… Все кадровые перемещения без волокиты в одной системе… Оттуда сразу туда, без проволочек! Тоже так считаю! Алло-ф-ф-ф!.. Как, как вы говорите? Дума решила?! Ещё сокращение финансирования? Куда уж ещё? Я понимаю, что такое насущная необходимость, господин заместитель мини… Так точно! Поддерживаем. Все мы, говорю, это поддерживаем. Мы все… Почему я так далеко? Так я сейчас нахожусь в другом здании… Уплотнился. И вы переехали? Вы тоже в другом здании? Алло-х-х!.. Так вы сейчас прямо надо мной? Нет? Вы в совсем другом здании? Так и я сейчас в совсем другом здании. Так точно!

Он снова перебросил трубку из руки в руку и к другому уху, кинул на стол очки и, пританцовывая от нетерпения на месте, повернулся спиной к замершему на стуле в ожидании Густову и лицом к городу за окнами.

— А у вас что сейчас из вашего окна видно? Так и у меня тоже ограду, улицу и площадь с постаментом от памятника… Да, две улицы. Обе две. Так вы сейчас прямо надо мной, господин заместитель министра! Определились с нашей дислокацией с вами. Алло-х-х-х!.. Ф-ф-ф! Что за связь!.. Я вам докладываю, что нахожусь тоже в другом здании. Я понял. Понял, я говорю…

Он перебросил трубку к противоположному уху и отбежал, семеня, от кабинетного стола к двери, насколько позволил телефонный шнур. Вглядевшись без очков, обнаружил не заделанную дыру в стене и вернулся к письменному столу.

— Как вы говорите? Алло-х-х! Ф-фь-фь! Алло!.. — Наконец, он дунул в трубку с такой силой, что вполне мог бы продуть всю длину провода, окажись он полым. — Говорите! Я записываю… Да. Кто унёс очки? Диктуйте… А-н-т-о-н… Да, для точности лучше по буквам. Крупными буквами диктуйте, нет же очков. Сейчас адъютанта вызову, поищет… Так нет же его, забыл в работе совсем, сократили его от меня, я говорю!.. Антон — я записал. Да, записал, я говорю. Согласен, лучше факс, чем с такой связ… Но его нет. И у вас факса нет? И у меня тоже нет. Алло-х-х!.. Антон… Семён… Обоих записал. На какие их должностя? Или разжалуются? Нет? Семён… Семёнович — я понял! Да, я понял: Семёнович… Макаров? Алло-ф-ф!.. Мака-мака-ренко… Записал.

Он повернулся к Густову:

— Пожалуйста, майора Полупопчука позовите… Нет, я сам, вы же не знаете… Где тут у меня звонок с кнопкой? Вот чёрт, не сделали еще…

И снова в трубку, прервавшись на секунду, чтобы пробулькалось в глубинах живота:

— Господин заммини… Алло! А откуда вы его знае… Нет, я вас понял, что он — Антон Семёнович… Он в каком звании? В каком? Он гражданский? На высших курсах сказали? На совещании? А у кого сказали? Кто, спрашиваю, принял решение? А должность его? И что он, сказали? Кто он? Педагог? А степень у него? Научная… Он труды имеет? Труды он имеет? Публикации? Рекомендованы? Пенетенци… Так я его труды, господин заместитель министра, наизусть знаю!.. Да, так точно! Конечно… Уже выполняем. Напоминаю, что, между прочим, я — кандидат е-е-е-е-ических наук. Да… Да, наизусть знаю. Говорю, знаю давно. До связи, господин…

Он уселся за свой монументальный стол в то самое мгновение, когда в кабинет вошёл давешний майор. Подошёл, не глянув на Густова, и за три шага до стола встал руки по швам.

— Так вот, — полковник нацелился в майора суровым и подозрительным взглядом и, не промедлив, метнул ему по воздуху листок бумаги. — Я тут нацарапал в спешке… От замминистра… Вы разберитесь срочно.

Майор сделал два шага вперёд, поймал листок, не дав ему лечь на пол, и отступил.

— Читайте! — крикнул полковник, начиная багроветь больше нормы.

Майор, стоя навытяжку и держа перед собой листок, старательно зашевелил губами:

— А… Ап… Апто? Ан-то… Ан-то… Антонов?

Полковник побагровел до предела:

— Вас повысили в звании… Вам родина доверила… Что ж вы, уже и прочитать, что ли, не можете?!

— Так точно. Господин полковник, читаю вслух: Антонов Семён Ма-рко… Мар-кович? Антонов Семён Мака-рович! Что я с ним должен сделать?

— Призвать!.. — выкрикнул полковник в негодовании.

— Так точно, призвать, — немного растерянно подтвердил майор. — Только… Разрешите доложить: призывают военные комиссариаты по месту постоянного жительства военнообязанных…

— Нет, это я вам докладываю! — Полковник побагровел выше всяких пределов, но, странное дело, может быть, сказалась чиновная выучка, только он отбросил свою скороговорку, заставил себя успокоиться и утишил голос до нормы:

— Так вот, это я, слышите вы, это я вам докладываю, что вы совершенно не соответствуете требованиям той работы, которая руководством на наш отдел возлагается. Таким не место в аппарате Министерства! Очень даже можете украсить собой отдалённый гарнизон. Вам что больше нравится, к югу или похолоднее? Призвать…

— Так точно, призвать, — сказал, холодея и бледнея, майор.

— Нет, когда я говорю, вы молчите! — вскипел полковник и выскочил из-за стола с возобновлением бульканья в животе. — Что вы влезаете? У вас уже была возможность на нашем проводимом совещании высказать свои соображения, как лучше наладить работу в отделе! Так вы же отмалчиваетесь, когда надо делать! Сотый раз не устаю повторять, что это не я вас, а это вы меня должны учить! Я постоянно занят, но я всегда готов учиться, в отличие от вас. Вы же собрались все здесь у меня в отделе, как-то подобрались сплошные бездельники… Командуете тут, понимаете… Работать мешаете. Вы понимаете, что вы мне работать мешаете? Мне, организатору кадрового строительства… По рукам — по ногам опять меня связываете…

Он состроил не просто брезгливую, а какую-то гадливую гримасу и с нею скоро-скоро по кругу засеменил по кабинету. Вдруг вспомнил про не заделанную дыру, достал из кармана ассигнацию, приотворил дверь и сунул руку с ассигнацией в коридор:

— Держите!

Майор тут же повернулся к Пиртунову лицом и сделал к нему шаг.

— Я это даю не вам, а им, — чутко отреагировал полковник, оглянувшись на майора и постепенно возвращаясь цветом лица к норме. Крикнул солдатам в дверную щель:

— Буфет в другом здании, понятно? Скажите, что пришли от меня! Вас обоих или, так сказать, кого-то одного, туда пусть пропустят, разберитесь там.

Он захлопнул дверь, почти бегом вернулся к столу и сразу перебежал к телефонам:

— Надо срочно позвонить. Совсем забыл. Э-эх-х… Вы, майор, не уходите! Мы ещё с вами добеседуем, кое-кого выведем на чистую воду.

Майор снова чётко повернулся к полковнику.

— Алло-х-х-х! Кто это? Я членораздельно говорю: к-т-о э-т-о? Х-х-х! Ф-ф-ф! Я говорю… Кто это? Это полковник Пиртунов. Это ты? Звоню насчет контейнеров. Забери их у меня с дачи в районе Завидово. Нет, не по Рублёвскому шоссе, тот, какой, значит, с шоссе, тот — другой полковник, а это я, который возле Завидово. А-а-лоф-ф-ф… Нет, мне не надо эту, так сказать, финскую, от финнов. У неё антресоли низкие, новая фуражка не входит. Как это, это как так ещё — раньше надо было смотреть?! Вам же было переведено порядка двадцать семь тысяч рублей… Кто же знал… Да, говорю: кто же знал, что у них такие военные шапочки низкие… Как у них называются? Финки? С кожаным козырьком тоже финки? Кто сказал: чем слабее армия, тем выше тулья? И ножи — тоже финки? Х-х-х!.. Да… Ф-ф-фь!.. Да, говорю… Кто же знал… Живут там, рядом с Петербургом… Вроде бы, холоднее у них должно быть, значит, и фуражки не меньше наших, ах-ха-ха. Ну да, на север от Москвы… Я говорю: на север от кольцевой автодороги… Нет, это Финляндия — от нас на север, от кольцевой автодороги… Связь, т-твою… Или контакты. Что за связь… Это Финляндия… Да не водка «Финляндия»! Я говорю… Всё, отбой. Отбой, я сказал. Нет, лучше мне бы повыше, итальянскую… Тьфу ты, чёрт, прервали, не дадут договорить!..

Он уселся за стол и непонимающе посмотрел на майора.

Раздался телефонный звонок.

— Я занят, перезвоните мне через шесть минут. — И, вскипев, крикнул в трубку:

— Я сказал: у меня совещание срочное, люди в кабинете сидят. Перезвоните через пять с половиной минут.

Раздался телефонный звонок.

— Адъютант! Нет его… Я вам сам перезвоню через девять минут.

Полковник, разговаривая по телефону, одновременно развязал одной рукой тесёмки и раскрыл папку на своем столе. Вынул вслепую какой-то лист и положил перед собой.

— Вы готовы записывать, майор? Вы же ничего никогда не помните. Потому никогда и не готовы. Я хочу вас предупредить, что это большое искусство — подготовить приказ, который ляжет на подпись Министру обороны… Поищите у меня в папках документ, я для вас заранее заготовил, осталось только вставить в компьютер, одну буковку надо перебить… Нет, лучше я сам, всё равно вы ничего не в состоянии найти…

Звонок. Пиртунов с досадой перебросил документ в ящик стола, потом закрыл папку.

— Я сам перезвоню вам через десять минут.

Брякнул трубкой об аппарат и торопливо высказался:

— Я помню о вас, господин майор. Я о вашем отношении к службе всё отлично помню. Такие, как вы, порочат армию!..

Звонок.

— Перезвоните через шесть… Нет, через девять с половиной минут. Что вы здесь у меня в кабинете делаете, майор, почему вы всё ещё у себя не работаете?

— Вы приказали — Антонова призвать, господин полковник. Разреш…

— Чтобы подготовить серьёзный документ… Нет, вы, пожалуйста, помолчите, господин майор, когда я говорю. Раскомандовались тут. Я сказал, помолчите. Призвать — это значит призвать всё ваше воображение, весь ваш опыт кадровика-специалиста. Вы понимаете, что означает творчески подойти к порученному вам делу? К кадрово-пенитенциарной системе! Что вы знаете об этой новейшей системе и что вам положено знать? Что у вас за бумажка в руке? Не прячьте в карман и не носите документы в карманах. Вам же купили папки! Нет, вы ответьте мне: вам купили папки?! Нет! Отмолчаться не удастся! Что вы тут из меня дурака делаете? Я по службе никогда дураком не был и не буду! Вы уж лучше помолчите, всё равно ведь ничего умного сказать мне не сможете! И помолчите! Вам купили импортные папки? Или сможете? Я вам сотый раз говорю…

Звонок. Полковник приподнял и припечатал трубку к аппарату.

— Так… О чём это вы здесь докладывали, майор? А не подготовить ли нам приказ? Как вы думаете, мне кажется, лучше было бы пустить приказом. Замминистра, он, конечно, есть зам, хоть и Первый, но за подписью Министра оно как-то вернее бы было. Что скажете? Время! Всё-таки, майор, вы, не теряя время, срочно пойдёте к себе и там с толком, с пользой для дела, подумайте…

Звонок.

— Вот как раз сейчас прорабатываем, господин заместитель мини… Какой Хайрадинов, кто такой? Да, он у меня тут в кабинете сидит. С утра дожидается. Ф-ф-фу!.. Так точно. Будет исполнено.

— Я вам сотый или сто первый раз говорю, господин майор, что ожидал бы от вас, что к вопросам кадрового строительства Вооружённых Сил…

Звонок.

— Полковник Пиртунов. Папки перепутали! Я говорю, что у нас папки перепутали. Такие у нас тут сотрудники работают!.. Х-х-х-х! Ф-ф-ф!.. Ал-ло-х-х-ф-ф!.. Как его фамилия? Фраердинов? Нет или да? Хаердинов? Что он сделал? В гостинице в Сибири? В какой гостинице? Выясняете? Что — пьяный дебош? Я говорю, папки с личными делами перепутали. Да, такие работают здесь некоторые сотрудники, настолько безответственно относятся к своей работе! К работе, я говорю!.. Ал-ло-х-х-ф-ф!.. Так точно, я с вами согласен, что безобразие! Отъявленные… Гайрутдинов? А вы куда звоните? Нет, полковник Пиртунов. Да нет, исключено! Я сказал: исключено! Да как же вы говорите, что он у меня сидит?.. Это из Управления делами президента? А-а-а, это вы — Гаердинов? А вы от какого президента?! Какой компании? Или, так сказать, общества? Акционерного? Я вам сам через… Тогда и не надо! Звон-нят…

Борис посмотрел на часы: без семнадцати минут одиннадцать.

— Я сказал: свободны, майор. До следующего моего замечания.

Майор вышел.

— Подождите в коридоре, — сказал полковник Густову.

Борис поднялся и сделал шаг: — Разрешите обрати… — Борис хотел представиться и тем напомнить о себе, но полковник вновь остановил его резким жестом.

— Отставить, сидите, — передумал Пиртунов, снял телефонную трубку и принялся накручивать диск номеронабирателя. — Вот как раз сейчас, пока вы ещё подполковник, ваш вопрос решается. Там, наверху! Вот как кое-где, оказывается, на местах, некоторые геройски служат! Вы из Сибири? Х-м-м, пьяный дебош! А как вам на юг, в гарнизон на южные Курилы? Если не помешают опять некоторые товарищи. Господа, так сказать, офицеры… Ал-ло-х-х-х!.. Ф-ф-ф!..

Борис терпеливо ждал, потому что полковник так и не дал ему рта открыть. Пиртунов непонятно куда звонил, угрожал, требовал, согласовывал, трудился. Становилось яснее, что полковнику, старому, опытному, битому перестраховщику, важнее всего было не только сымитировать собственную бурную деятельность и создать о себе впечатление во всех доступных ему властных сферах, но и не допустить при этом ничего такого, за что когда-либо можно стало бы его тюкнуть. И для этого необходима была поддержка вышестоящих, необходимо было неустанно создавать её для себя в их мнениях. При этом ни на волосок, ни на йоту нельзя было поступиться достигнутым уровнем собственной власти. Не получая энергетической подпитки в любом её виде, полковник явно страдал и всё более и более торопился.

За секунды до начала звучания полуденных сигналов точного времени полковник Пиртунов схватил со стола подаренные когда-то к юбилею карманные часы, захлопнул крышку и сунул их в карман брюк. Левой рукой подхватил подмышку первую попавшуюся на столе папку. Вся выпуленная им Густову тирада как раз уместилась в оставшееся время, в которое он также успел с антресоли встроенного в стену шкафа выхватить и надеть форменную фуражку с полуметровой тульёй:

— Вы вот что, господин подполковник… Здесь вам не в Сибири… Как дебоширить… А как ответ держать… Зайдите к майору Полупопчуку после обеда, он, так сказать, — толковый офицер, наш перспективный сотрудник. Ах да, вы же не знаете, где он сидит… Ну — завтра. Или тогда отбывайте в свой гарнизон, министерский приказ там будет раньше вас. Мы же здесь, в отличие от вас там, на периферии, работаем… Всегда лично убеждаюсь, так сказать, наощупь. Не ленюсь своей рукой потрогать. Что вы мне хотите сказать?

И, успев побагроветь, с началом следующей секунды гневно крикнул:

— Я вам сказал: немедленно отбыть в гарнизон!

Он успел уложиться в оставшееся до обеденного перерыва служебное время. С началом первого писка сигнала точного времени необычные метаморфозы стали происходить с полковником Пиртуновым: он стремительно съёжился вместе с фуражкой и формой, съёжился и одновременно покрылся диковинными перьями, превращаясь в птичку, в пичугу, в какого-то странного, невиданного воробья. Словами, переходящими в птичий свист, он, вылетая прямо сквозь стену кабинета в коридор, скороговоркой выдал на прощание:

— Я в думский комитет, потом в правительство… С-с-с… С-свис-сь…

«На вторую работу отметиться, на вторую работу в административно-хозяйственную часть коммерческой фирмы, потом сразу на пьянку», — честно прочирикало уже из толщи стены его эфирное тело.

Ото всех сторон, из всех внутренностей здания понеслись хлопанье крыльев и лживый птичий щебет:

— Я в министерство, я в департамент, я в академию, я на объект, я в правительство, я в воинскую часть… — И тонкоэфирное верное: «На вторую работу, на вторую работу, на вторую работу…» Одно тело пискнуло: «А я на третью работу…», от молоденькой воробьихи донеслось: «А я с начальником и шампанским в сауну».

Метаморфоза неожиданно произошла и с Густовым: его золотые подполковничьи погоны с серебряными орлами стремительно удлинились на всю длину рук, удлинились и оперились. С изумлением он понял, что превращается в жёлтого аиста, приснившегося когда-то Акико. Крылья взмахнули сами собой и вынесли его в коридор, к дремлющим солдатам. Густов бы и взлетел, но чиновные воробьи, стремясь покинуть здание, атаковали его со всех сторон. Натыкаясь на него, биясь с налёту о его эфирное тело, как дробь из охотничьего ружья, они сбили-таки его, и он на ноги опустился на ковровое покрытие, поневоле решив переждать воистину паническую воробьиную эвакуацию.

Тихое царапанье привлекло его внимание: вконец отощавшая мышь, выбравшись через не заделанную дыру откуда-то из глубины стены, сумела вскарабкаться по проржавелым стенкам ведра, принесённого солдатами, и встала на отогнутой кромке его стенки на задние лапки. Балансируя хвостиком, она молитвенно сложила передние лапки перед грудкой, воззрилась тоскливо на мгновение в небеса и бросилась в ведро, в никак не твердеющий без нормы цемента якобы строительный раствор, и, вместо того, чтобы погрузиться в вечность, в отчаянии поплыла в мутной жиже по кругу.

Между тем, вся тысячная стая диковинных государственных пернатых, оглушая хлопаньем крыльев и без умолку галдя, пролетела прочь из снова вздохнувшего здания над фигурной оградой и на считанные мгновения расселась на голых зимних ветках деревьев вдоль бульвара, отчего деревья как будто ожили. Ветки прогнулись и словно зазеленели, потому что необычные воробьи отличались от природных уличных сереньких воробьёв не только осанистостью и дородством, но и зеленовато-табачным оттенком форменных перышек. Если бы возможно было в эти мгновения заглянуть ещё и в глаза державных пернатых, неосторожный отшатнулся бы. Потому что обнаружилась бы наиважнейшая их отличительная черта: в них не было живых искорок естественной жизни. Зато из их тяжких, налитых демоническим ядом глазных яблок тускло сочились какие-то особенные, ведомственно-силовые нахальство и нечеловеческий эгоизм. От ртутной тяжести налитых и отравленных державным ядом глаз и нижние веки выглядели набрякшими и словно бы с подвывертом. Нагло оглядев соседей и округу, каждый из них сам собой поднялся в воздух и полетел с импортной папкой в свою личную сторону. И стало ясно, что никакая это не дружная стая, что расцветка форменных пёрышек у этих служилых воробьёв никогда не будет иметь никакого значения для остальных, обычных людей, как и цвета собирающих их под своей сенью государственных флагов.

Борис горько вздохнул, поднял голову и расправил плечи. Золотые волшебные крылья счастливо вынесли Густова из кошмарного чиновного здания.

8. До Бога высоко, до царя далёко

Обнаружив прилипшую к дверной ручке кабинета начальника кадровой службы вражескую информационную программу, подполковник воздушно-космических сил России Борис Кириллович Густов мысленно стёр и уничтожил её: «Такой им хочется видеть российскую оборону. Вот же вражьи происки!». Покосился на золотые звёздочки на своих двухпросветных погонах, прочёл надпись на бумажке, вставленную в табличку: «Подполковник Поликарп Лукич Попчук», улыбнулся, вспомнив «майора Полупопчука», и решительно постучал в дверь.

Подполковник Попчук принял решение о подготовке приказа на увольнение Густова из рядов Вооружённых Сил за считанные минуты. Он задал всего несколько вопросов, но Борис интуитивно уловил не озвученные Попчуком предпосылки к его решению: летать лично Густову не на чем, никто на нас нападать, вроде бы, не собирается, с американцами доверительные обмены делегациями, китайцы остаются расположенными к нам соседями и торговыми партнёрами, на европейские недовольства мы ноль внимания, оставаться на службе для счёта, «для мебели», бессмысленно. И, вообще, Министерством Обороны проводится дальнейшее сокращение кадрового офицерского состава на основе принятого финансирования.

— Понимаю, на какой уникальной машине вы летали в заграничной командировке, Борис Кириллович, — подполковник Попчук очень по-человечески посмотрел в глаза увольняемому подполковнику, — возьмите в расчёт, у нас в стране подобная новая техника на вооружении появится ещё не скоро, а освоенных вами типов самолётов на вооружении тоже нет. Для переучивания на другой тип самолёта и полётный тренаж топлива достаточно не выделяется. Имеющиеся лётчики недозагружены, не добирают часов полётов до годовой нормы. И добрый вам совет: смените хотя бы свою фамилию, тому есть веские причины. Документы будут оформлены на вашу новую фамилию.

— Августов, — хриплым голосом назвался Борис, — имя и отчество пусть будут прежними.

— Хорошо, Борис Кириллович. По линии ООН вы отчитались, к вам у нас претензий и замечаний нет. Здесь за вами ничего не числится, всё сдали перед зарубежной командировкой, получить ничего не успели. Приказ, документы, литер на проезд получите после обеда в канцелярии. Уехать, если нет дел в столице, успеете сегодня, через Казань, через Екатеринбург. Гостиницы дороги. Положенное пособие увольняемому будет переведено на новую фамилию через военкомат по месту постоянного проживания в течение месяца, как подпишет Министр. Письменную Благодарность Президента России за участие в поддержании международной безопасности получите там же. Вопросы?

— Никак нет, товарищ подполковник.

— Удачи на гражданке, Борис Кириллович…Э-э… Августов. Специальность-то есть?

— Так точно, есть. Благодарю, Поликарп Лукич. Спасибо.

Так я стал штатским человеком и вернул себе отцовскую фамилию. Ближайший скорый поезд в мой сибирский Край отходил от перрона Ярославского вокзала. Мне без проблем снова удалось с доплатой к положенной по литеру плацкарте через службу военных перевозок попасть в пустое купе спального вагона. Однако перед самым отправлением проводница привела подслеповатого, высохшего, но весьма егозливого старичка в очках с мощными линзами и краснокожим лицом, какое бывает у тех, кто долгие годы прожил под среднеазиатским солнцем. Она, вовсе не маясь от безделья, принесла и его немудрящий багаж, который он успешно оставил в тамбуре вагона — старомодный дипломат. Помогла ему снять дублёнку, размотала с тощей шеи мохеровый длинный шарф. Он пытался ей помогать, но, по-моему, размахиванием костлявых рук только мешал. Он же заказал «миленькой» для нас чайку. Я подумал, было, что мне придётся уступить ему нижнюю полку, но суетливый старичок вежливо поблагодарил и отказался. Он назвался Иосифом Самойловичем, инженером-пенсионером. Во мне он сразу определил военного и лишних вопросов в первые минуты не задавал, зато говорил без умолку сам. Только отъехали, он, глядя за окно, заявил:

— Сколько отсюда езжу, вечным укором любой российской власти, начиная от Иоанна Грозного, эти почерневшие избушки, тянущиеся чуть не от Ярославского вокзала в Москве и по Камчатку… Посёлки из коттеджей, которые появляются то там, то сям, общей картины жизни народа не меняют. Вы знакомы с нашей авиацией, Борис Кириллович?

— Ну, так. Отдалённо, когда она в небе. Как всякий. Или, когда самолёт меня везёт.

— Лицо ваше очень напоминает одного человека, с которым мне посчастливилось работать много лет. Только он вас старше. Был старше. Собственно, работал-то я в промышленности под началом его первого заместителя, потом вырос… Очень напоминаете его в молодости. Тоже Кирилл, как ваш отец. А с высшей математикой вы, случайно, не знакомы? О, в ней содержится множество остроумных понятий!

Я пожал плечами, мало ли людей, на кого-то похожих. Пожалел, что читать роман Александра Иванова он вряд ли мне даст, но обрезать его было рановато и, кроме того, он слегка меня заинтриговал, упомянув имя, такое же, как у отца. Пускай себе говорит. Разговор тоже эффективно сокращает дорогу и отвлечёт меня от грустных воспоминаний. Сказал ему:

— Я, увы, не математик. Долго служил в очень отдалённом гарнизоне, и мои представления о промышленности, заводах, практической жизни российского общества весьма далеки от…

— Я это сразу понял! — воскликнул экспансивный Иосиф Самойлович и слегка подпрыгнул от возбуждения на сидении рядом со мной. — Это очень легко восполнить. Вот у меня есть старая, ей лет десять, моя статейка, которую не приняла ни одна журнальная редакция. Но, если вы с ней ознакомитесь, нам будет что интересно обсудить, поскольку вы сразу войдёте в курс дела. Корни нынешнего состояния производств оттуда произрастают, из деловых свойств советских управленцев. Не возражаете, милейший? Мне крайне любопытно ваше пока не очень просвещённое мнение, вы сами это признали, я вас за язык не тянул.

— Не возражаю. Почему нет?

— Хочу предупредить, Борис Кириллович, вы, разумеется, сразу поймёте, что мне пришлось воспользоваться эзоповым языком… Знаете ли вы, что это такое, эзопов язык? «Фригийский раб, на рынке взяв язык, сварил его…» Ну, иносказание, разумеется! Не мог же я, вылетев из ценных кадров, в открытой печати написать, что речь на самом деле идёт о разработке технического устройства следующего поколения, с более совершенными характеристиками. Это вам должно быть понятно. Я привёл пример конкретной ситуации в обобщённой форме, но иносказательно.

— Уже понятно, Иосиф Самойлович.

— Возьмите и прочтите. — Он достал из дипломата и протянул мне несколько поблёкших машинописных листков. Я взял и приготовился читать, а он всё ещё двигал руками.

— А латынь вам понятна? — обеспокоился старичок. — Языками вы владеете? Аудиатур эт альтэра парс означает «Выслушайте и другую сторону».

Я кивнул, предостерегающе приподнял руку и стал читать.

— Спасибо, Иосиф Самойлович. Читается легко. Но становится не очень радостно на душе. Неужели настолько паршиво обстоит дело с нашим директорским корпусом? И почему-то большие начальники любят товарный продукт попинать…

— Обстояло десять лет назад. Было страшно, когда товарные поезда почти переставали ходить по стране, всего два-три поезда за целые сутки по Транссибу. Страна умирала, неужели Москва не видела, что наделала… Сейчас полегче, но инвестиций на разработку я не нашёл. А как обстоит, вам бы и не сталкиваться. Вместо полнокровного развития страны на пользу всем её жителям примитивно устроенная кормушка для своих. Одно сырьё гонят, выручку делят по ближнему кругу, как в мафии. Вы и чаю не попили, остыл чаёк… Да, попинать любят. Не умную голову, не проталкивающую руку, так хоть ногу в туфле приложить. А чем иным удостовериться, если нечем? Даже этого не сообразят.

Замечу, что с авторскими правами положение лучше не стало. Как, например, поступают киношники? Вместо того, чтобы работать в тесном содружестве с автором литературного произведения, вылавливают отовсюду идеи, по служебному заданию сажают полуграмотных сценаристов писать за нищенские гроши, чтобы и у них не возникло авторских прав, — и готово дело! Жаль, поезд скорый, подъезжаем к Ярославлю, мне выходить. Так ни жить, ни работать нельзя. Всё же надеюсь, что когда-нибудь наша молодёжь положение изменит. Вопрос, в каком от нас поколении? Давайте прощаться.

Когда старичок вышел, я достал книгу Александра Иванова, раскрыл её и удивился, что издана она будет только через два года. Едва я положил её на столик, на нём тут же оказалась смятая российская пятидесятирублёвка, даже не уплаченные в магазине монгольские тугрики, а книга исчезла. От неожиданности я даже руку отдёрнул. Для меня этот факт стал сигналом, что календарное время восстановилось. Временные перескоки от полёта нашего МиГа и слива за борт изменённого времени кончились. Доеду поездом, ничего страшного. Отмечу, что «Золото бунта» я всё же купил через два года, но уже за сто рублей, из-за инфляции.

В Ярославле у меня появился новый сосед, директор камнерезного завода с южного Урала, бывший таксист. В городе при слиянии рек Волги и Которосли он заказал какой-то редкий инструмент. Ехал он до Екатеринбурга, там ему надо было пересаживаться на поезд вдоль Уральского хребта. Высокий плечистый моложавый блондин, обаятельный и жизнерадостный. Мне показалось, что в купе сразу посветлело. На визитке было его имя, Иннокентий. Подарил мне красочный проспект со своей продукцией. Уже через десять минут он стал звать меня Борей, я тоже обращался к нему по-свойски, Кеша. Всё для него было решаемо, всё без проблем. С ним за его таксистскую жизнь произошло множество интересных историй и, чтобы переслушать все, надо было несколько раз проехать до Владивостока, а потом обратно, до Москвы.

— Ты, Боря, невозмутимостью напоминаешь моего батю. Я как-то приехал к родителям, он сидит на кухне, пьёт пиво и обстоятельно лущит мелких окуней. Хоть и не рыбак, сам купил, сам засолил, сам навялил. Захожу, батя меня увидел, спокойно долил стакан, поставил на стол бутылку и матери в комнату: «Мария, иди. Иннокентий приехал».

Или вот, был весёлый случай, ещё в советское время. В час ночи беру бабульку в аэропорту. Куда, спрашиваю, ехать, мать? Называет соседний город, надо к сестре. Деньги есть, на самолёт сын посадил. Не ждать же утра, когда пойдут электрички. И до вокзала, знает, не близко. Лучше уж сразу ехать к сестре. Поехали. Подъезжаем к городу. В час ночи у них отключают уличное освещение, и темнотища до пяти утра, все спят. Сейчас почти два часа. Адрес какой, мамаша? Дак не помню я адрес-то, сынок, Бог-то его знает, а я к вечеру и утро и обед позабываю. У сестры ворота синие, ишо собака во дворе залает. Представляешь, Борь?

Я начал улыбаться.

— Что с такой пассажиркой будешь делать? Не высаживать же старого человека, она на полном серьёзе, и спокойно так сидит рядом, на переднем сидении. На меня надеется. А мне как быть? Адрес в не своём, другом городе: в темноте синие ворота и собака в невидимом дворе. До рассвета кататься, весь город с бабулей объехать? Он горнозаводский, старинный. Более новый там только микрорайон соцгорода при заводе, остальные дома одноэтажные. У таксистов план, и надо сделать. Тут и включил соображалку. Еду и в уме со всей поспешностью вычисляю и определяю, что только по улице вдоль пруда могут быть синие ворота, больше быть им негде. Тьма. От пруда расползается туман. Свечу всеми фарами, противотуманками и подфарниками, чтобы мимо не проскочить. Подъезжаем в два десять. Бабка до слёз радуется: вот же они, сестрины синие ворота. Ишо и собака залаяла. Здоровья тебе, сынок. Стоял, пока не убедился, что не ошиблась она воротами, когда сестра к бабуле вышла, обнялись обе.

Не в силах удержаться, я захохотал.

— Смеёшься, а мне каково было? Вот с поездом я однажды припух. Ехал на юг. В купе две пожилых соседки, катят на морской песочек, косточки погреть. Жужжат вместе и по очереди весь день напролёт, безостановочно, как радио, только без музыки. Одна — уж такая из себя интеллигентная, куда там телевизионной героине Веронике Маврикиевне. Знала множество иностранных слов, вставляла к месту и не к месту. Дай, думаю, хоть выйду на воздух в Пензе, прогуляюсь по перрону, подышу на воле, голова отдохнёт, газетки в киоске возьму. Пока туда, пока сюда, поезд укатил, а я остался с газетами в руке. Аллюром через вокзал на площадь к стоянке такси. Выручай, говорю, брат, от поезда на юг отстал. Я тоже таксист, всё понимаю, не обижу. Он уже на низком лёте над дорогой сообразил, где будет следующая остановка у моего поезда. Километров через сто, ладно, что пассажирский, а если бы поезд скорый был, то и на триста, и четыреста, и больше пришлось бы догонять. Долетели за три минуты до прибытия поезда, рассчитался честь по чести. Иду в вагон, а около моего купе такой аларм, мать честная, святых выноси! И проводница, и бригадир, и начальник поезда уже здесь, сыр-бор, тыр-пыр. Дамы меня увидели — у обеих челюсти отпали и общий столбняк. А я так вальяжно: вот, говорю, я за газетками только выходил.

Железнодорожники покачали головами и успокоенные ушли. Тут обе дамы обрадовались и ретиво за меня взялись, свои кости перемыли и приметили, наконец, соседа. Вы, наверное, военный? Спрашиваю, вы думаете? Мы это по вашей короткой стрижке поняли. Да, говорю, был майором, теперь подполковник. А вы, наверное, лётчик? Вы же всё-таки отстали от поезда, не разубеждайте нас! Потому что мы поняли, как вы нас догнали, вы на самом-то деле лётчик! Да, говорю, от вас не скроешь ничего, очень наблюдательные попутчицы, я лётчик. Глиссада, радиолокатор, угол снижения, разбег, стреловидные плоскости. Коллеги из реактивной авиации на бреющем помогли поезд догнать. Ах, ах, ах! Убедились в своей правоте и потеряли, при мне, интерес ко мне. А когда возвращался из туалета, понял, что им представилась возможность до конца дней обсуждать это приключение и ахать от своей проницательности.

— Трогательные старушки. Кеша, ты так натурально их изобразил…

— Идём в ресторан, Боря, поужинаем.

За столом в вагон-ресторане Иннокентий рассказал ещё одну приключившуюся с ним историю, когда он рисковал потерять крупные деньги:

— Когда началась демократия, ушёл из такси. Ни у кого денег нет даже на трамвай. А мне семью кормить, жена потеряла работу, дочь школьница, сына надо собрать в первый класс. У друзей случаи один страшней другого. Приятель решить сделать бизнес на мясе. Взял под квартиру кредит, закупил у знакомых в бывшем совхозе машину мяса. Рассчитывал начать продавать за неделю до праздников, прикинул, как рассчитается за кредит, ну, и доход. А в деревне осенние свадьбы, затянули с забоем скота. Забрал, наконец, мясо и в город привёз в самый канун праздника, везде уже закрыто, никто не принимает. Он к бывшим коллегам, у тех в аренде промышленные холодильники. Да, говорят, примем, возьмём к себе твоё мясо. После праздников заберёшь. Он разгрузился и успокоился. А когда приехал забирать, холодильники отключены, из-под дверок пенистая жижа течёт. Он к этим приятелям, а те ему: в бизнесе, братан, друзей нет. Ты нам в кооперативные киоски поставки перебиваешь, у нас тоже мясо не сертифицировано, ни магазины, ни мясокомбинат без бумаг не принимают. Отдал банку за кредит квартиру. Прихожу к другому приятелю, он пять коробок с упаковками масла сливочного по двести граммов на кухне на всех горелках в кастрюльках перетапливает. Тоже просрочка по какой-то причине, или старьё подсунули, под обёртками вырос чёрный грибок. По неопытности многие прогорали. Особенно опасно подписываться на какие-нибудь срочные поставки, небольшой процент неустойки при крупной сумме и длительной просрочке оборачивался серьёзными, иногда непосильными потерями. Так чуть и со мной не получилось.

Живых денег в достатке при Егоре Тимуровиче Гайдаре, не тем быть бы ему помянутым, в стране не было, все перешли на бартерную систему и взаимозачёты. Заменили собой Госплан. У меня была выстроена сделка со сложной цепью обменов по России и нескольким бывшим советским, а теперь независимым республикам: одним партию автомобилей «Жигули», от них трансформаторы, за них шпалы, от тех диаграммные бумаги для промышленных контрольных приборов, за бумагу медицинские термометры и одноразовые шприцы и так далее. Близко к концу цепочки надо было привезти в Приднестровье крупную партию материалов для теплоизоляции фургонов рефрижераторных автомобилей. Из Приднестровья я должен пригнать заказчику в город на Волге через границы Молдовы с Украиной и Украины с Россией три новых рефрижератора на базе грузовиков-трейлеров КАМАЗ, и сроку оставалось мне всего два дня.

Получил машины, поехали к нам. Оп-па! Граница Молдовы с Украиной по речке на замке. Натурально, на замке! Шлагбаум на мосту крепкий, повешен амбарный замок. Не объехать, кругом камыши, плавни. Встали КАМАЗы на молдавской земле. Время жмёт, а молдаван нет. Идём к украинским пограничникам. В хате сидят пятеро или шестеро крепких хлопцев, и на пограничников-то не все похожи. Оказывается, пограничники вместе с таможенниками. У одного родился сын, все дружно отмечают. На нас никакого внимания, морды красные, дым коромыслом. Один выглядел потрезвее, спрашиваю, сколько пьют? Третий день. Столько мы и были при заводе, как ни торопили изготовителя, он и без того шёл нам навстречу, и вдвое сократил сроки. Спрашиваю, на сколько ещё здоровья хлопцам хватит? Он внятно сказал, чтобы приходили на той неделе, и на этом с нами всё. Выходим от них — что делать? По срокам угораю, только хлопцам, служакам у погранмоста этого не докажешь. Они с оружием, а мы не на танках, одна очередь спьяну — и за три рефрижератора не расплатишься. Кто-то из нас курит, кто-то в кустики отошёл, стоим, а обсуждать нечего. Не проедешь и не отойдёшь.

Слышим через час, вроде бы, в отдалении мотоцикл затарахтел. Не помню, что у них тогда было, милиция или полиция. А только подъехал местный участковый зачем-то. Глянул на нас, всё понял, в сторону пограничной хаты махнул рукой. Сколько вас на КАМАЗах? По сто долларов за машину и с каждого, проеду с вами в кабине, полями проведу, в объезд растаможу. Через сорок километров на ваших машинах проехать можно. Мы дали ему девятьсот долларов и кое-как успели к заказчику.

Я без слов только покачал головой, когда Иннокентий закончил рассказ.

Он рассказывал что-то очень забавное и завтра, но поучительного для предстоящего устройства моей жизни в стране было для меня в его историях уже немного. Или, скорее, я не всё уловил, не зная ещё, что меня ждёт. Но книга исчезла, газет я не купил, проспект прочёл, все истории с благодарностью прослушал. Прощаясь в Екатеринбурге, Кеша сказал мне:

— Зашёл в купе, вижу: сидишь один, смурной какой-то, надо подбодрить. Не поддавайся.

После Урала я в купе был один. Никто в Сибирь со мной не ехал. Все хотят в Москву, где крутятся деньги. Что хорошего тут скажешь?

9. Августовское гнездо

Я не сразу понял, что в кармане плаща звонит мой сотовый телефон, тот, что достался из сумки от прикреплённых к нам с Хэйитиро на авиабазе в Асахикава японцев, так получилось, что ни разу не слышал ещё его звонка.

— Борис?

— Да, слушаю.

— Привет, я твой брат Иван. Ты где?

— Привет. Я в поезде, через три часа подъезжаю к нашему Городу.

— Тебя встретит и привезёт мой водитель, он знает тебя в лицо.

Мой номер не был известен даже Акико, так поначалу я подумал. Как узнал его Иван? Вспомнил, что давал телефон Джеймсу. Но ведь и Акико точно так же смогла бы списать номер. И не только Акико и Джеймсу. Куче народу он мог быть известен, тогда не стоит об этом и задумываться.

Ещё на перроне, у главного входа в вокзал, ко мне подошёл смуглый темноволосый невысокий мужчина лет тридцати, близкого к турецкому или южному кавказскому типа, в чёрной кожаной куртке, серой рубашке с галстуком и чёрных брюках. Без акцента поздоровался и взял у меня сумку. С разных сторон подтянулись ещё трое одетых почти так же славян, тоже без головных уборов, не выглядящих крепче обычного, но повыше водителя и с отточенными тренировками профессиональными взглядами. В группу они не сбивались, даже в людной привокзальной сутолоке держались недалеко, но порознь. Мы пришли к бронированному внедорожнику «Метредес». Мне пришлось устроиться сзади, поскольку впереди, за перегородкой, находились водитель и охранник. Он на меня оглянулся и, глядя мне в глаза, слегка поклонился. Я ответил. Водитель по внутренней связи подсказал, что в баре в моём отделении имеются лёгкие закуски и питьё.

С площади от железнодорожного вокзала и, расположенного за нешироким сквером от него, центрального автовокзала, друг за другом стремительно двинулось несколько машин, и составилась колонна из четырёх одинаковых внедорожников. В быстром движении они иногда менялись местами. Город мы пересекли минут за пятнадцать: по-осеннему одетые люди, жилые дома, по центру сталинской постройки, к окраинам панельные пяти-, девяти- и шестнадцатиэтажки, витрины магазинов, проспекты, скверы, улицы мелькали, немногое показалось бы интересным. Проехали по мосту над широкой сибирской рекой, внизу был речной вокзал, почти безлюдный в наступившем предзимье и без пришвартованных к причалу пассажирских теплоходов.

«По долинам и по взгорьям» мы безостановочно неслись по хорошо асфальтированному шоссе на большой скорости почти три часа. По обе стороны от шоссе темнели кедры, светлее выглядели сосны, с лиственниц начала опадать жёлто-оранжевая хвоя. Октябрь кончался, приблизилась поздняя сибирская осень. В дороге я съел по паре бутербродов с красной рыбой и копчёной колбасой и выпил пол-литровую бутылочку минералки. Дважды мы влетали, не сбавляя хода, в полосы несильного дождя, но выше, в предгорьях, было сухо, и бесконечную тайгу оживляло послеполуденное солнце. В средней по ширине реке Алтынагаре, к ней трижды приближалось шоссе, теснимое горами, отражалось бездонное синее небо с белыми облаками. Я пытался понять, знакомы ли мне эти места, но всё казалось и обычным, и непривычным одновременно, и я оставил бесполезные попытки. Просто смотрел по сторонам и любовался голубыми далями и зелёными просторами, периодически возникающими то справа, то слева в просветах и разрывах в несущейся за окнами тёмной стене тайги.

Минут за двадцать до прибытия на место в отдалении мелькнули крыши над сельскими избами и белая свечка колоколенки под почерневшим куполом.

В дороге охранник время от времени общался с кем-то по радиосвязи. Разговаривая, он покачивал головой, и у его левого уха растягивалась и сжималась пружинка витого проводочка. За пару десятков километров до посёлка из тайги к обочине несколько раз выходили поодиночке рослые люди в камуфляже и закатанных с лица ко лбу балаклавах, с автоматами на плече. Приветствовали раскрытием ладони в ответ на меняющиеся сигналы фарами. По тому, как один из патрулирующих оглянулся, можно понять, что были стражи в тайге не поодиночке. Хорошенькое поселеньице, наш посёлок! Километрах в трёх, не доезжая до него, на подходящем ровном участочке расположилась вертолётная площадка с четырьмя разноокрашенными частными вертолётами Ми-2, ещё с полдюжины мест были свободны.

С дороги посёлок за лесом видно не было. Мы в очередной раз повернули, и синее небо закрылось, во всё лобовое стекло, тёмно-синим ельником, покрывшим могучий горный хребет. В отдалении белела ещё более высокая гора с совсем голой вершиной, вероятно, из кварца, «Сахарная гора», вспомнил я.

Перед въездом в не очень большой всё ещё, как я понял, посёлок, чьи разноцветные крыши проглядывали за остро коническими вершинами пирамидальных тополей, мы дважды приостанавливались у автоматических шлагбаумов. Сразу после въезда наш «Мерседес» остался в одиночестве. Машина на скорости скатилась с главной дороги и повернула к двум отдельно стоящим коттеджам, прикрытым оголившимися кронами куртины тридцатилетних лип с уже убранной из-под них опавшей листвой и вновь подстриженным газоном. Мне было около трёх лет, когда отец, мама и старший брат Ваня сажали их, я помогал им с детской лопаткой, а на зиму мы вернулись в квартиру в Городе, я это помню, хоть и очень смутно.

Эти дома я узнал: один был чисто жилой, отцовский, точнее, наш семейный, второй был тоже наш, построенный для прислуги и различных функциональных надобностей. В его дворовой части, окнами в сад, имелись большая кухня, популярная во многих странах викторианская гостиная с камином и столовая, она же зал для совещаний и просмотровый кинозальчик. В мансарде было с полдесятка квартирок по одной и две комнаты для бездетной прислуги, с отдельными санузлами и душем, но без кухонь. Питаться обслуживающим людям полагалось в своей столовой, тоже на первом этаже, а пища для них готовилась в общей кухне. Да, были внизу ещё и прачечная, и гладильная комнаты и множество кладовок. И приличных размеров и площади оборудованный всякой хозяйственной всячиной подвал.

Осенний малинник за лёгкой оградой из тёмно-зелёной металлической сетки, невидимой на фоне летней листвы и замечаемый с близкого расстояния в безлистные периоды, скрывал внутренность усадьбы и, за ней, без ограды, располагалось почти зеркально отражённое хозяйство былой семьи моего овдовевшего старшего брата Ивана. Я всё это припоминал, с удовольствием выйдя из машины, разминая ноги, шею и спину, и не спешил идти к дому. За закрытым окном второго этажа отодвинулась ажурная занавесь, и показался светлоголовый мальчик. Он помахал мне рукой и спустя секунды исчез, но я успел ему ответить.

Неизвестно откуда на газоне у ограды материализовался матёрый рыжий котище. Он присел, осмотрелся и деловито двинулся ко мне, нимало не интересуясь ни «Метредесом», ни вышедшими из него темноволосым водителем и светловолосым охранником. Они остались у машины. Кот обнюхал мои ноги, поглядел мне в глаза, выгнул спину, привстал на задние лапки и, опускаясь на все четыре, потёрся шеей и заушьем о брючину. На шее у него красовался оранжевый ленточный ошейничек.

— Здравствуй, хозяин, — я всерьёз и вежливо поприветствовал котяру, — узнал, узнал.

Оглядываясь, он повёл меня к приоткрывшейся со щелчком замка калитке в ограде.

Из неё вдруг вышла и присела, в ожидании кота, примерно двух-трёхлетняя светленькая девочка в розовой вязаной шапочке, розовых курточке и укороченных расклешённых брючках поверх розовых колготок и башмачков. Она уставила на меня синие пуговки, вопросительно приоткрыла розовый ротик, слегка напряглась, но не припомнила и, игнорируя меня, как к равному, обратилась к коту:

— Мейзавец Хакей, иди, поглажу.

Я в недоумении остановился. Кто бы это мог быть в нашем доме? Чья она? Полины? Когда успела бывшая жена? Не замечал при разводе её беременности, да и откуда бы? Из-за непроглядной гущины кустов послышался негромкий женский, но не Полины, чуть медлительный голос, произносящий русские слова твёрже, чем говорят любые наши люди, и со строго прозвучавшей интонацией:

— Это нехорошее слово, Лера, нельзя так говорить.

Я удивился ещё больше.

— Няня говойит. Хакей летом в саду на столике сметанку любит и едит, а я её не еду. Хойошее слово, Леа знает.

Мужской голос, показавшийся мне знакомым, напомнившим отца, спросил:

— Лерочка, как зовут твою няню?

— Асанасадовна.

— Как-как?

— О-са На-са-довна, — раздельно и чётко повторила девочка. — Не понимаете?

— Оксана Александровна, она вчера уехала в Город, у неё выходная неделя, — подсказала женщина. — Нельзя с такими именем и отчеством работать с маленькими детьми. Об этом я не подумала, а сейчас дочь к ней уже привыкла. Я поняла, Иван Кириллович, няня исправит свою речь.

Я присел перед крохой и спросил у неё:

— Пойдёшь ко мне на ручки? Хочу пройти в дом.

— Не пойду. Вы кто?

Ответить я не успел. Мимо нас проскользнул в калитку кот. Послышались стремительные шлепки по дорожке, и из усадьбы выбежал мой десятилетний сын в наспех накинутой куртке:

— Ты мой папа? Папа Борис, который в командировке?

— Да, Серёжка, твой папа — это я. Лучше зови меня просто папа, без имени. Обнимемся?

Я рывком поднял сына на руки, он обнял меня, и я почувствовал, как от его тонкого тельца потеплело в груди.

— Меня все уже зовут Сергей, запомни, папа. А это заскочил мой кот. Его зовут Хакер. Потому что он везде проберётся, он такой проныра. Он больше персиковый мастью, чем рыжий. Только у него, наверное, больные лёгкие, он с холода кашляет, и я его поэтому жалею и не наказываю, когда он что-нибудь уворует. А правильно сказать — скрадёт? Мама говорила, что нет такого слова в русском языке, а я его слышал. Если кот поест рыбы из холодильника, то потом кашляет. Я ей запретил его кормить, потому что она всегда куда-нибудь торопилась и совала ему с холода, а он ел и кашлял. Я его кормлю только сам. Если ты его не будешь кормить прямо из холодильника, а сваришь ему, остудишь и тогда уже накормишь, то я тебя полюблю. И ещё: его кормушку надо сразу вымыть с порошком и убрать, чтобы он питался по режиму. Иначе разбалуется, если без режима.

— Я вполне доверю тебе, Сергей, кормление твоего, нет, — теперь нашего с тобой кота Хакера. Надеюсь, что и меня он признает.

— Это я тебе говорю, папа, только на тот случай, когда у меня будут важные дела, и меня нет дома. Тогда корми кота правильно.

— А он у тебя ест сухой корм?

— Не-а, он ленивый жевать.

— Борис, ты войдёшь, наконец? — раздался мужской голос. — Замучил людей. Кот уже здесь и тоже ждёт тебя.

— Правда, пойдём, папа. Тебе приготовили сюрприз, заходи.

Сын пропустил меня вперёд. Я распахнул калитку и в изумлении замер. Сергей взял за руку Леру и встал рядом. Перед Сергеем сел больше персиковый, чем рыжий, Хакер. По обе стороны дорожки к входу, украшенному гирляндой, свитой из белых, красных и синих воздушных шариков, стояли около десятка незнакомых людей, слева женщины, справа мужчины. Все были одеты подчёркнуто аккуратно, даже празднично, каждый держал в руке по три таких же шарика, цвета российского триколора, тянущихся на ниточках в небо. В центре, на дорожке, улыбаясь, стояли единственно знакомый мой брат Иван в светло-сером пальто, он был без шляпы, и светловолосая, с непокрытой головой, молодая женщина в голубом демисезонном пальто и ярко-бирюзовых туфлях-лодочках. В руке она держала небольшой букет из белых японских хризантем.

Дружным хором люди проскандировали, одновременно выпуская в небо шарики:

— До-бро по-жа-ло-вать, Бо-рис Ки-рил-ло-вич! Ура! Ура! Ура-а-а!

С придомового газона, справа и слева, поднялась пальба, с шипением, дымом и свистом полетели вверх ракеты фейерверка. «Вот это встреча!», подумал я. Сергей и Лера пришли в восторг и тоже хлопали. Хакер мгновенно дематериализовался.

— Так красиво, как рагуда, — восхитилась Лера, и от переживаемого восторга у неё как-то само собой получилось выговорить трудную букву.

— Не рагуда, а радуга, — поправил её Сергей.

Иван и женщина приблизились под аплодисменты остальных. Женщина сделала быстрый книксен и, наклонив голову, подарила мне букет, а мы с Иваном обнялись и расцеловались.

— Мой брат Борис, — сказал Иван женщине, и мне: — Изольда Марковна Зарецкая, без пяти минут моя любимая жена. Поцелуй родню в щёчку, Боря. Она из Эстонии, и очень хорошая, ведёт хозяйство в наших с тобой усадьбах, растит дочь от первого брака, Валерия не выдержала, от нас сбежала и первая тебя встретила. И ещё Изольда Марковна воспитывает твоего сына Сергея, потому что его родители в вечных загранкомандировках.

Щека Изольды нежно опахнула мои ноздри майским тонким ароматом ландыша. От Акико пахло теплее и роднее.

— У нас принято здороваться с людьми, — негромко подсказал брат, — подойди к каждому и поблагодари за встречу. Изольда Марковна, мы с ней только по имени-отчеству, заездила их репетицией.

— Спасибо вам всем, — сказал я с общим поклоном. Никто не двинулся с места, и я подошёл, пожал всем руки и сердечно поблагодарил каждого.

— Спасибо вам, — повторила Зарецкая. — Будет выдана премия. Прошу вас, по местам.

И, обращаясь ко мне и Сергею, добавила:

— Приглашаем в столовую на торжественный обед. Борис Кириллович, мы отказались от алкоголя. Для вас есть французское шампанское «Вдова Клико», мы не знаем, как с этим у вас.

— Так же, как у вас.

— Это приятно.

По пути к дому со службами Сергей, идя со мной рядом, как бы, между прочим, сказал, что хотел встречу сделать с хлебом и солью, но ему указали, что так встречать уже не принято.

— Кто указал?

Сын грациозно повилял бёдрами из стороны в сторону:

— Кто у нас главный репетитор…

За обедом в нашей столовой Иван Кириллович поздравил меня с возвращением, но все разговоры предложил перенести на потом, чтобы я, не торопясь, присмотрелся к обстановке. Все вопросы решать по мере возникновения, в рабочем порядке.

После обеда сын сказал мне, что у него есть час свободного времени, чтобы рассказать, чем он интересуется. Я слегка удивился, но согласился. Он предложил пойти к нему, чтобы включить компьютер. Разговор продолжался на ходу вдоль по нашему дому, наверх, и в почти пустой рабочей комнате Сергея. Всё необходимое для работы имущество у него, как и у Кирилла Михайловича, продолжало находиться во встроенных шкафах. Под стеклом поблёскивали немецкий фотоаппарат «Лейка-М3» и два японских плёночных «Пентакса» разных моделей. Сергей устроился перед монитором компьютера за переставленным от оконной засветки письменным дедовым столом. На стене над ним висела новая чёрно-белая увеличенная фотография молодого Кирилла Михайловича, только лицо крупным планом. С противоположной стороны, за спиной сына, со времён отца на стене сохранилась крупномасштабная карта Советского Союза. Рядом прислонены сложенная алюминиевая стремянка и деревянная метровая линейка, какой прежде продавцы отмеряли за прилавком ткани. У окна стоял полумягкий стул, я взял его, чтобы сесть ближе к Сергею. Я посмотрел на часы, по-местному времени сейчас шестнадцать ноль четыре.

— Оригинально живёшь, — отметил я. — А если приходят друзья, куда им сесть?

— Можно в столовой, если что-то посмотреть, чаще в мастерской. У нас есть моторист, он сильный, ему уже пятнадцать. Есть электрик, он ещё старше. Сварной и кузнец взрослые. Но ты не волнуйся, папа, у них высшее образование, они не пьют и не матерятся, мы бы тогда взяли к себе в группу других специалистов. Я тоже учусь что-то делать своими руками, чтобы не дразнили кустарём-теоретиком. Мы сделали по чертежам лучшего советского дизайнера Эдуарда Молчанова из старого журнала «Моделист-конструктор» автомобильчик «Муравей», но с движком не от чешской «Явы», а от нашего одногоршкового мотоцикла «Иж-Планета», я уже научился на «Муравье» ездить.

— Почему, ты считаешь, лучшего дизайнера?

— Потому что Молчанов создал новый облик легкового «Москвича», грузового вездехода «Урал», вертолёта Ми-восьмого, это основное, и ещё дал много чего. Жалко, рано умер. Хотим построить самолёт. Мне нравится скоростной Локхид «Орион», мы хорошо его изучили, посмотри на снимке, он просто красавец! Особенно, если его покрасить в чёрный цвет с оранжевыми или ярко-голубыми полосками. Посмотри, очень изящный аэропланчик!

— Выглядит архаично, — покритиковал я. — Он из тридцатых годов прошлого века?

— Ретро сейчас в моде, папа. Сразу заметно, что мы летим. Петруша говорит, что хватит одного мотора сил на семьсот, Антон считает, что лучше наш звездообразный бензиновый от Ан-2 на тысячу лошадей, он более ходовой. Колёса убираются, кабину сделать по-своему, не на одного, а на двух пилотов рядом, с перекидным штурвалом или просто с двойным управлением каждому. А над крылом сядут четыре пассажира — как раз наша группа войдёт, все шестеро. Если удлинить на семьдесят сантиметров, тогда и восемь человек помещаются, а вместительнее нам незачем. За ними небольшое багажное отделение и комнатка. И чтобы долететь легко от нас до Барнаула, Омска, Новосибирска, Красноярска и Иркутска без посадки. Ребята говорят, чтобы скорость у него километров пятьсот в час, и чтобы не над облаками лететь, а всю землю сверху видно было, иначе не интересно. А я его перекомпоновал на движок от ИЛа-четырнадцатого, он почти на две тысячи лошадиных сил, и на трёхколёсное шасси, чтобы не было угрозы капота при торможении. Смотри, носовое убирается в нишу под полом между пилотами, главные колёса уходят под сидения задних пассажиров. Скорость получается шестьсот, шестьсот двадцать и даже под шестьсот пятьдесят, чтобы не дольше трёх часов в воздухе, потому что туалетик я встроил, комнатка задумана для него, но он всё равно получается немного тесный, руки помыть перед едой. Только летать неоткуда, и получается задержка. Иван Кириллович пока не определился, откуда летать, у нас временные неудобства. Сейчас строим буер, это такая парусная рамка на коньках. Когда река уже замёрзнет, но ещё без снега, будем носиться по льду, даже против ветра. Ещё хотим строить аэросани-глиссер, это такой быстроходный водно-снежный аппарат для всех сезонов на Алтынагаре. Сюда, ко мне, друзьям не всегда и заходить надо, мы чаще кучкуемся в мастерской.

— Дороговатые у вас увлечения…

— Нам понемножку помогают родные, бывает, дают разные материалы из своего бизнеса. Но мы всей группой в основном и сами зарабатываем. В Чесноковке всё ещё хариусы есть, но мы не рыбачим, чтобы не извести ценную породу, только думаем, как бы её разводить. Отправляем по сети по городам горный мёд и целебные травы на лекарственную фабрику по договору. Держим пока только двадцать три пасеки и нанимаем на сезон сотни по две или три сборщиков. Год на год не приходится, когда много, они тысяч по тридцать зарабатывают, когда мало, тогда достаточно нанять человек сто, и соглашаются по четвертаку, ну, это за десять дней или две недели. Больше из тайги, с гор, на себе до дороги собранного сырья никому не унести. Лично я получил страховки за тебя и за маму, когда с вами произошли опасные случаи. Вы же и предусмотрели, а опекуном у вас назначен дядя Иван Кириллович, он честный. И деньги я не трынкаю, а понемногу вкладываю в бизнес, чтобы получился доход. Прислуге плачу сам. Вот, как-то так сделано в доме у меня.

— А чем ещё ты интересуешься?

— Не очень многим, чтобы не разбрасываться. С утра три часа высшей математикой, на ясную голову. Потом остальное, по плану. Через два часа после обеда полчаса качаюсь. В смысле, занимаюсь силовыми упражнениями. По полчаса ежедневно на разговорный английский и немецкий, ну, это ты знаешь, сам меня приучил с детства. С ребятами мы в выходные по полдня на этих языках чешем, а проверяюсь по делу в Скайпе, кто умеет. Произношением в мире сейчас никто не грузится, все говорят, как могут, и всем всё понятно. Сегодня моё расписание сбилось. Перед сном полчаса читаю только книги, на сон грядущий: Беляев, Жюль Верн, Уэллс, Джек Лондон, Иван Ефремов. Сегодня буду читать шведскую Астрид Линдгрен, взял у друзей, говорят, крутые сказки. Если не прикололись в мой адрес.

— Наверное, мы могли бы заниматься вместе, хочешь?

Сергей задумался. Покачал светловолосой головой:

— Если ты разбираешься в математике. Мама в ней много забыла, а кое-чему её не учили в горном. И если ты снова куда-нибудь не уедешь. Мама давно уехала. А теперь болеет и лечится в Москве. Иван Кириллович у неё только что был. Привёз от неё мне подарок из Африки: слон, носорог и бегемот из кенийского, то ли заирского, малахита и тунисские древние монеты. Позже покажу, если интересно. А потом дядя отправит маму восстанавливаться в его саклю на Кавказ. Летом я там был, в Гагре. Чёрное море тёплое, мне понравилось. У нас все речки холодные, потому что с гор. Мы на Чесноковке выкопали себе неглубокую заводь, чтобы вода быстрее прогревалась, в ней купаемся. Алтынагара быстрая, и далеко унесёт, ещё не везде на берег выйдешь, потому что попадаются крутые скалы, на ней наобум опасно. Можем вместе заниматься с тобой, наверное, физкультурой.

Я протестующе замахал обеими руками и затряс головой:

— Погоди-погоди, Сергей, говоришь для меня слишком много всего. Ты начал с занятий высшей математикой. Не разбрасывайся. Я тоже не всё помню и, если ты меня поучишь…

— Папа, правильнее заниматься самообразованием. Я взрослых не учу, а сам учусь, мы все с друзьями учимся у себя дома и соревнуемся, кто выполнил свой план. Никто не хвастается, потому что себя не обманешь, а учишься для себя, чтобы пользу сделать всем. Нахвастай, а ничего не сможешь, не стыдно? Сколько ни злись, а уже ты опоздал. Павел Михайлович, он из Москвы, когда свободен, по Скайпу даёт мне задания, я их выполняю. Контрольные архивирую и посылаю ему по электронке. Два раза в год он приезжает к нам поправлять здоровье в горах на конеферме у дяди Лёши, который муж весёлой Иринки, дочки Ивана Кирилловича. Её все так зовут, и я тоже зову, весёлая Иринка. Она моя двоюродная сестра, а как родная. Это раньше она дразнила меня, что я юный зануда, когда у меня что-нибудь не получалось, и я ходил нахмуренный. Я не обижался, сказал ей, что я же не дразню её «Ирка-дырка», а говорю с ней вежливо. Тогда она подумала и научила, что надо овладеть собой, и всё получится. А теперь я вырос и уже приезжаю к ним в горы с Павлом Михайловичем, она увидит меня, успокоится и всегда радуется.

— Фамилия Павла Михайловича, случайно, не Башлыков? У него седые волосы и очень загорелое лицо?

— Случайно, Башлыков, он полковник. Седой, загорелый, он интересный.

— Я учился у него, Сергей.

— Тогда ты сможешь меня понять, папа, если, конечно, захочешь. На разговоры люди теряют много времени. Восемнадцать минут проговорили.

— Рассказывай, Сергей. Попробую тебя понять.

— Деда Кирилла и меня интересуют многомерные пространства. У него я нашёл мало. А Павел Михайлович говорит, что без начертательной геометрии, на которую у меня пока время не запланировано, потому что я о ней не знал, мне трудно будет понять, как сделать проекцию четвёртой оси на три оси декартовой системы.

— Сергей, тебе десять лет! Не рано ли…

— И что? Или мы говорим с тобой, или я занимаюсь один. Научись выслушивать, папа, и не диктуй. Я как-то здесь жил и рос без тебя и мамы… Изольда Марковна меня не перебивает.

— Хорошо. Перебивать тебя я не буду. И ты тоже выслушивай меня и не перебивай. Если провести в трёхмерной декартовой системе координат четвёртую ось, она всё же может быть спроецирована на три имеющихся оси, как её ни проводи, но специальными способами. Поэтому говорят, Серёжа, прости, Сергей, что в декартовом трёхмерном пространстве четвёртую ось ортогонально трём, то есть под девяносто градусов к каждой, провести нельзя.

— А я, папа, и не провожу четвёртую ось сразу в декартовом пространстве. Смотри внимательно на монитор. Я мы-слен-но провожу четвёртую ось под прямым углом к каждой из трёх осей, имеющихся в декартовом пространстве. Понимаешь? Она воображаемая, виртуальная. Что же здесь неясного? Ты смотри на графику и вообрази, папа, в своём уме, что это возможно, если провести четвёртую ось не в воздух, а внутрь не имеющей размеров декартовой точки пересечения трех декартовых осей координат: абсциссы, ординаты и аппликаты. В ней эти невообразимые ортогональности и будут. Поэтому я считаю, что декартова якобы пустая точка и содержит внутри себя четвёртое измерение. Оно и получается тоньше, чем трёхмерный мир, потому что внутри точки трёхмерного пространства нет, а четырёхмерное пространство есть. Мы даже время можем поместить внутрь точки. Значит, какой-то объём внутри точки есть, если в него входит время, а оно в четвёртом измерении. Вот тогда внутри объёма четвёртого измерения я могу провести ортогональную ось и нужный мне вектор на ней, и задать для него математический закон. В трёхмерном пространстве зеркально вектору внутри четвёртого измерения я могу, в качестве равнодействующего, провести компенсирующий его вектор, который уже можно спроецировать на три декартовы оси теми способами, которые ты знаешь, а я пока нет, потому что ты не рассказал, что знаешь. Они взаимно компенсируются, и их как бы нет, поэтому ничего я не нарушаю. Если я проведу необходимый мне вектор из точки пересечения четырёх взаимно перпендикулярных осей внутрь этой точки четвёртого измерения, в пятое измерение, точно так же в четырёхмерном пространстве могут быть проведены зеркальные вектору пятимерного пространства компенсирующие векторы, каждый из которых я могу аналогичным образом перевести в трёхмерное наше декартово пространство.

Я умею работать с матрицами, описывающими многомерные пространства, но мне матрицы не очень-то и нравятся. Матричная форма кажется мне малоговорящей, видишь? Скучная, как таблица умножения. Что таблица умножения может нам интересного рассказать? Но без неё, как без соли, невкусно, а сама по себе соль тоже не очень-то интересная, иначе её ели бы горстями. Гораздо проще работать с виртуальными векторами, а не с матрицами. Вот я подумал хорошо и придумал аппарат преобразования для перевода векторов из многомерных пространств в трёхмерное пространство. Это по шагам немножко похоже на работу с производными, это уже поинтереснее таблицы умножения. А ты изучал дифференциальное исчисление? Дифференциальная геометрия ещё интереснее. И в чём-то проще.

Жалко, что начертательную геометрию ещё не знаю, отстал по своей глупости. Но узнаю, с евклидовой же разобрался, всё в ней легко и просто. Но в евклидовой нашёл новые способы доказательств, только сейчас я о них не буду, их много. В декартовых осях я могу разложить систему компенсирующих векторов на проекции по осям и работать с математическим аппаратом, который есть в моём распоряжении. Векторы и их проекции я считаю вообще в уме, без калькулятора. Но, папа, есть и другой момент. Когда мы работаем в трёхмерном пространстве, то, сами не понимая того, производим какие-то мысленные действия и внутри точки пересечения декартовых координат, в четырёхмерном пространстве, и в четвёртом измерении, и во времени. Зря, что ли, эта точка придумана? Оказалось, что дед понял это.

— Твой дед, академик Кирилл Михайлович Августов?

— Да, мой дед. А я понял то, как он это понял. Мы с ним независимо друг от друга это поняли. То есть, если бы я раньше этого не понял, то и не узнал бы, как дед работал с многомерными пространствами, просто я самого по себе этого факта не понял бы. Не вообразил в моей голове.

— Занятно… Хотя я не всё в твоих рассуждениях понимаю, Сергей, честно тебе скажу.

— На винчестере старого дедова «Септиума» я вскрыл его секретные закрытые файлы. Дед построил корпус, то есть фюзеляж и крылья самолёта, как бы в четвёртом измерении. Ну, почти в четвёртом, у деда немного поменьше, как число «пи». Я огрубляю до четвёртого, хотя числа округляют иначе, ну, просто потому, что мне надо больше, чем трёхмерное. У меня приблизительный расчёт, в дискретных числах, с ними можно это делать, и получается проще. Он там и летает. И получилось, что и двигатели этого самолета, да и все другие части, тоже дают собственные отображения в четвёртое измерение. Дед условно, чисто математически записал, что у него получилось как бы «эфирное тело» каждого двигателя. И как будто «горит» в эфирном теле двигателя эфирное тело керосина. Как горит, я у деда не всё понял. Химик меня только в этом сентябре начал консультировать, он из Новосибирского Академгородка, из научной школы академика Семёнова. Скорее всего, там происходит не просто горение.

— Ты хочешь сказать, Сергей, что это не процесс окисления в общепринятом смысле? Но этот процесс запускается и идет с выделением огромной энергии?

— Да, папа. Потому что это гораздо более мощный, чем простое горение, это другой, это временной и информационный процесс. Понял ты, папа, меня, наконец? Или ещё тебе надо объяснять? У-у-у-уй, как долго…

— Не очень понял. Затруднился.

— Ну, тогда потом. До пяти у нас десять минут, а я с тобой не всё решил. У деда там пришло ещё звуковое письмо от кого-то, а я не смог связаться по обратному адресу, он изменился. Оно пришло в день аварии с дедом, бабушкой и женой Ивана Кирилловича, когда они погибли, а Ивана Кирилловича в ногу ранило. Сказать, что дед не выполнит то, о чём его просят. И меня это беспокоит. Может быть, ты знаешь эту женщину? Иван Кириллович сказал, что её не знает. А как найти, если фамилии нет? Я списал себе письмо в нерешёнку, включу, ты послушай.

Зазвучал подчёркнуто дружеский, молодой голос женщины:

«Дорогой, милый Кирилл!

Ты написал, что приехал в Свердловск и увидишь мою сестру. Пожалуйста, передай Нине моё поздравление. Не успеваю. Рассчитывала отправить на электронный адрес, но у неё, похоже, сломался компьютер. У нас с Виктором всё в порядке, здоровы. Дениска и Коляша уже работают. Вспоминаю наши прекрасные вечера на Сахалине.

Обнимаю. Таня».

— Пока не знаю, Сергей. Подумаю, если получится, но не обещаю. Письмо старое.

Я встал. Сын тоже поднялся. Возвращая мой стул на место у окна, он, насупившись, опечаленно сказал:

— Тогда тоже потом. Жаль. Вот так в жизни и накапливается незавершёнка…

Я улыбнулся и сказал сыну, что у него и кот Хакер, пожалуй, уже решает в уме хотя бы квадратные уравнения по алгебре. Сергей прыснул по-детски и ответил без заминки:

— А ты дай ему, папа, контрольную, икс квадрат равно четырём, и проверь. Он ответит: мур-мур.

10. Тайга — закон, медведь — хозяин

— Оттягиваюсь, Вань, по полной, отдыхаю всей душой только за рулём любимой военной «бээрдээмочки», — признался Александр Ильич Кошелев, с детства друг, одноклассник и партнёр по сибирскому бизнесу Ивана Кирилловича Августова, сдавая задом пятнистую БРДМ, боевую разведывательно-дозорную машину со снятым вооружением и прицелами, в тень у ельника на хребте глубоко в тайге. Оба внедорожника, Августова и Кошелева, остались под присмотром водителей и охранников у охотничьей избушки за полста километров отсюда, у подножия хребта, куда без помех смогли доехать по грунтовке. — БРДМ, подруга боевая, верная. Спасала на Кавказе, и не только там, и не одного меня. Всё в ней сделано в самый раз бойцу. А ты поднимись на утёс, Иван, осмотрись, подыши. Мне с человеком поговорить надо. Потом к костерку подойдёшь, как подмигну тебе.

— Из какого он у тебя кольца прикрытия? — поинтересовался Иван.

— Давай, подсчитаем. До банкиров у меня четыре звена прикрытия, до тебя пять. По торговым центрам у меня семь, у тебя восемь. По золотодобыче для меня он из одиннадцатого, для тебя, соответственно, из двенадцатого звена. Фамилия старинная казачья Лутчий, в том смысле, что лучший. Ему семьдесят, но всё ещё служит егерем, известен под кликухой Медведь. Опытный. «Тайга — закон, медведь — хозяин», это сказано про него. Для него ты москвич наезжий, око государево. Если бы не новая тема по поиску царского золота, он тебя и не увидел бы. Должен проникнуться доверием. Иди, он торопит.

Как ни оглядывался Августов, поднимаясь на вершину утёса над плёсом Алтынагары, как ни всматривался, егеря не увидел. Медведь вышел из тайги позже, неслышным лёгким ходом, в полном охотничьем снаряжении, с карабином Симонова, вниз стволом на плече, и вещмешком за спиной, прикрываясь лёгким дымком от разожжённого Кошелевым костерка:

— Здорово, Сашка-мурашка. Это кого в тайгу с собой притащил? По виду, московская приблуда. С контролем к нам? Важный ты, однако, стал, если к тебе, как к себе домой, око государево призаглядывать повадится.

— Здравствуй, Михаил Изосимович. Поаккуратнее, лишнего не говори. Меньше знаешь, спокойнее живёшь. Особенно, с молодой женой. Сынок-то до кашки уже дорос? Докладывай, что у тебя на золотодобыче?

— Верно сказал, мил-человек. Чем меньше народу о тебе знает, тем меньше у тебя врагов, закон тайги. Старые бригады робят, на харч обид нет. Новая слаживается. В ней, как ты велел, все вместе, прокурор, два судьи и те пацаны-вражины, которые к нам в Край наркоту привезли. Всем срока одинакие, как по закону, да только под нашим приглядом. Предупреждены, ежели кто в работе покалечится, по пять лет сам добавит всей бригаде, а ежели убьётся кто до смерти, десятчик в бригаде добавится каждому. Робьте дружно, в последний год срока половина вам в зарплату пойдёт. На волю с чистой совестью вернётесь и с честно заработанным миллионом, а то и тремя, как подфартит, так что молитесь кажнодённо своей идолице, Золотой Бабе, чтобы делилась. Прокурор пробовал заерепениться, я, де, в Крае величина. А мой смотрящий ему: «За свою величину килограмм золота добавочно на этой неделе сдашь. Жене записку своей рукой напиши, что вынужден в опшоре от коррупции скрыться, что через десять лет вернёшься. И не зыркай. Не на ярмарке вытаращенки свои продаёшь. Ежели я на тебя глаз открою и зыркну, сам с себя шкуру спустишь и на ремешки порежешь, а я теми ремешками гачи, штаны медвежьи, к чреслам своим подтяну, чтобы не парусили». И пацанам, торговцам, дал напутствие: «Вы приехали к нам с отравой, чтобы за наши же деньги убивать наших людей — детей, братьев, сестёр. И их несчастных родителей. По закону положен за это преступление срок наказания. Но вас откупили. Здесь с вами вместе будут мыть золото стране, которую вы предали, те, кто вас спас от тюрьмы. От вас теперь зависит, какими вернётесь домой, и когда». Чего с ними, вражинами, долго рассусоливать?

Кошелев с Медведем проговорили не меньше получаса, в деталях рассмотрели все темы, которыми в хмурой таёжной глубинке в тайности ведал старый егерь. Александр убедился, что Медведь проникся и к организации розыска золота по тайному заданию Москвы. И задумался.

— Зови теперь гостя, — велел Кошелев.

— Подь-ка сюды, мил-человек, до нас, — без натуги провозгласил Медведь на всю поляну. Он снял свою всесезонную шляпу, пересчитал-проверил крючки от отцепленного под осень накомарника и положил её сверху на поставленный в досягаемости вещмешок. Достал из нагрудного кармашка маленькую алюминиемую расчёсочку, аккуратно расчесал тёмно-русые, без единого седого волоска, волосы, усы и коротко остриженную бородку. «Вот сильная коренная русская порода», — спустившись и подходя к костру, восхитился про себя Иван Августов, без стеснения и с внутренним подъёмом разглядывая таёжного обитателя. — А то высишься на утёсе, как башня Сююмбике осередь Казани. Ты, брат, встал на каменном лбу и стоймя стоишь, а Ермак Тимофеевич и потом Степан Тимофеевич плотно сидели, кажный на своём утёсе, свои думы думаючи. Только царь Пётр «на берегу пустынных волн стоял…» На двух Петров надо троих тебя, может, кто из вас тогда и получится.

— Но-но, — шепнул Кошелев. — Просил ведь тебя по-человечески, говори только по делу.

— Можно и по делу, — привставая, чтобы пожать Августову руку, медлительно проговорил Михаил Изосимович. — Иваном величают? А я Медведь. Не бойся, я зверь хоть таёжный, да смирёный, битьём повдоль да поперёк хребта научёный. Вот дед мой бит не бывал, а в людях слыл как истинный кремень, кулачный боец, именем старинным звали, Иеуй. Не слыхал? Да откудова, там в Москве? В восемьдесят своих годочков дедко не верил, что зубы у людей болеть могут, они же кость, а кость-то с чего заболит? Кулаком в лоб быка племенного оглушал и, придёрживая за роги, с ног наземь клал. По половине сохатого с охоты на себе за два раза приносил, по лапе на плечо. Барса снежного в горах у лёжки руками взял для циркача. Я деда видел, ещё застал, помню. Сводил он меня на своё заветное озерцо, дикими гусями полюбоваться. птицу перелётную уважал за святую любовь к родине, никогда не бил ни лебедей, ни гусей, ни утей — перелётных никого. Долго мы с ним на гусей из ивняка прибрежного смотрели, а ещё дольше он потом вспоминал, как самый любимый его гусь-вожак плескался: «Покупатца-покупатца — пооку-у-уркиватца». Пельмени любил до беспамятства, сам лепил со всем, что под руку попадётся: мясо, редька, картошка, капуста, грибы. Раз на земскую власть дедко Иеуй за что-то крепко обиделся, ещё при царе, по глупой молодости, так двадцатипудовый якорь от барки отвязал, с пристани на себе принёс и дверь в земское присутствие якорем привалил. Сколь человек потом понадобилось якорь обратно на реку оттащить? Сам прикинь, он же так барку выбрал, чтоб на лошади к ней не подъехать. Людям на заработок заставил земство раскошелиться.

Тут вот что просматриваю, какое средь вас мне дело, мальцы-огольцы. Что-то ты храмлешь шибко, мил-человек наезжий. Поступишь, как знаешь, а я тебе кое-что присоветую, хотя и не просишь, да больно жалостливый к добрым людям я. Уж тому от тебя, Иван, рад, что не говоришь мне, как прошлый москвич, хвастун Владимир Виленович, в запрошлом годе: «Знаешь, Медведь, кто был мой папа?» Ну, я ему в ответ: «А ты знаешь, какой по стране кипеж идёт?», он и не понял. Тут вот как дело было. Ехал я как-то в молодых годах на поезде с северов, с заработков, ещё в советское время. Там зоны лагерные, там люди опосля сроков освобождаются, и значит, на этот поезд. Вагоны все раздолбанные, зима, ни отопления, ни титана с кипятком, ни постелей, ни тебе белья с полотенцем. Проводницы с двух вагонов попарно в одно своё купе забиваются и сидят обе тихо, как мышки. А ты едь, и терпи. Стоянка была на разъезде с полчаса. Подъехал абориген на собачьих ещё нартах, и к окошку, где проводницы, спрашивает: «Чикалон есть?» Те ему окно отпустили, он им связку шкурок, не разобрал, каких, беличьих либо собольих, а они ему одеколон «Тройной», налитый в пятилитровой банке под полиэтиленовой крышкой. Вот он отпил, закусил снегом, сел на нарты, да и дальше поехал. А ко мне в плацкартное купе синяк из откинувшихся зашёл, говорит: «Я капитан дальнего плавания». Залез в сапогах и телогрейке сразу на вторую полку, открыл какую-то политуру, нацедил в латунную охотничью гильзу двенадцатого калибра, да и спрашивает: «В тумане ехал? Гудки давал?» С бутыльком чокнулся, выпил. Потом снова: «В тумане ехал? Гудки давал?» С бутыльком сызнова чокнулся, выпил. Перевесился после третьей, и мне: «А ты знаешь, какой по стране кипеж идёт?» Вот это откуда знаю. Да москвичу не это надо было. Это я рассказал вас позабавить, намолчишься однырём, добрым людям рад в тайге.

Кошелев нахмурился.

— Докладываю, как на духу, для пользы Ивану, — посерьёзнев, продолжал егерь. — В Городу у нас хороший шаман объявился, пришёл с Алтая. Может, и дальше, с Хакасии. Говорят, все уж власти с жёнами у него перебывали.

— Слышал о нём, — заинтересованно заметил Кошелев. — Малограмотный, работал газосварщиком, но знал о себе всегда, что станет потомственным шаманом, как все мужчины в его роду, как войдёт в свой возраст. Рассказывай, что знаешь, и от кого, Медведь.

— Рассказываю. У жены городская подружка Майя, моей новой половине погодка. У той мать, Клара. Годов сорок и Клару эту знаю, ещё до Майкиного рождения. Образованная. На заводе всё ещё работает, хоть и пенсионерка, из-за своей дотошности, только не по цеховой специальности, а редактором при дирекции, инструкции к технике сверяет на грамотность, да ещё всякие другие документы на экспорт. Из себя до сей поры видная, фигуристая краля, всё при ней. И мужики за ней вечно табунятся роем, как осы на пчелиный мёд. Вот эта Клара стала болеть. Замучилась ходить по врачам, да всё без толку. Тарапевты внутрях без понятия. А тем временем от язвы желудка у ней пошла ржавчина с пупырями вверх по пищеводу…

— Эрозия пищевода? — переспросил Августов.

— Вот-вот, я ж и говорю, коррозия, ржавчина поднимается у ней по пищеводу. Уже хирурги сказали, вырезекцию придётся делать, кусок желудка с куском пищевода выстригать на операции. Клара и стала вся погруженная в сомнениях. Ей кто-то из заводских присоветовал: сходи, говорят, к шаману, он поможет. Все уж заводские у него перебывали, вослед за властями. Она не сразу, но всё-таки к шаману пошла. Придумала единственный к нему вопрос, и с ним пришла: «Соглашаться с хирургами на операцию или есть какие-то народные средства, отвары, травы, ещё какие-то примочки?»

Ну, вот, пришла Клара, а он сидит в тесной такой комнатке на стуле и, вроде бы, отдыхает. Руки на колени спокойно положил, да и глаза прикрыты. Она его и спросила, с чем к нему пришла. А только он ей не отвечает. Стал одной рукой делать перед ней какие-то движения, её при этом не касается. Сам легонько этак покачивается, вслед за своей рукой. А другая рука так у него и лежит, положенная на коленки. Она потерпела маленько, да и снова спрашивает. Он снова ей не отвечает, зато сам стал задавать свои вопросы: Ты из больших начальников? Это был ей именно первый его вопрос. Он глядит не в одну точку, а немножко в сторону, да ещё и как будто вовнутрь Клары засматривает. Она ему удивилась. отвечает, нет. Тогда он её спрашивает, а что так за производство переживаешь? Она говорит ему, так работа моя ответственная, на Кларе сдача-приёмка документов заказчику, строгая и по срокам, и по качеству. Копеечная ошибка в документах может привести к очень большой итоговой потере. Он на это ей заметил, что по работе есть кому нести ответственность, не за своё не надо так убиваться. Он просто задавал ей свои вопросы, слушал её, не переставал двигать рукой, что-то своё замечал ей на её рассказы. Сказал ей, что есть у неё дочь. Что так сильно о дочери печёшься? Взрослая она у тебя. Не замужем, она тебе уже может маленько помогать, покуда без своего семейного груза. А ты ей не мешай, не вяжи по рукам-по ногам своими заботами, принимай с любовью то, что от неё тебе каждый день есть, она же любит, почитает тебя. Чему ты её научила, то тебе от неё вертается. Майя свою мать Клару переспросила: «А про меня ты сама ему рассказала?» Клара повторила, что пришла к шаману с одним вопросом, соглашаться на операцию или есть народные средства, на который он не ответил, и больше ни о чём она его не спрашивала.

Он продолжал делать движения рукой. Говорил с ней не грубо и не ласково, не по-деловому, а обычно, буднично. Справлялся у неё, двигал беспрестанно рукой. То как будто что-то шевелил, а что-то обирал с неё, что-то цеплял и отбрасывал себе за спину. Время трудное, где-то люди без работы, на Кавказе льётся кровь, по крупным городам были террористические акты. «А что за государство тревожишься?», спросил шаман. Так за державу обидно, отвечает Клара. «Ты можешь что-то государству сделать?» Не могу, растерялась Клара. «Так что тогда за державу обижаться, ещё и переживать? Раз не можешь, то и не обижайся. Делай честно, что должна, и все другие делают своё, кому что положено. Или ты им не веришь, думаешь, что сама за них справишься лучше? Держава сама с собой пусть справляется, у неё лучше твоего справиться получится».

Он спросил, как у неё сердце? С сердцем у Клары тоже были большие проблемы. Шаман сказал, что один из её любовников, уже из жизни ушедший, вцепился и держит её за сердце. Сосёт из него её жизненные соки и силы, и внутри неё самой «почти вкоренился». Сейчас, предупредил, буду этого твоего любовника удалять, потерпи.

Шаман сидел уже весь мокрый от пота. Когда он удалял любовника, Кларе казалось, что сердце у неё трещит и разрывается на куски. Было очень больно. Потом боль стала опускаться из груди ей в живот, потом ещё ниже, потом в ноги, до самых кончиков пальцев. Всё болело, всё как будто рвалось, и повсюду по телу слышался треск. Треск, разрывы чего-то и снова боль и треск. В почке шаман нашёл у Клары камень. Сказал, что предки его лечили такой камень травкой-камнеломкой. Сказал, что запустит сейчас в больную почку эту травку-камнеломку. Взял эту «травку» из воздуха и «подсадил» в почку, не коснувшись Клары руками. «Ты не волнуйся, эта травка у тебя сама из почки камень выведет».

Ни моя половина, ни Майка не спросили Клару, платила ли она шаману за исцеление, а она сама не сказала.

Да, вот ещё что важное. Шаман после лечения почки искал причину ещё какой-то старой Клариной болезни. Перебрал всех её родственников, братовьёв-сестёр, но все они были не то, не тем, не причиной. Клара тоже перебрала в уме всю родню. А потом вспомнила, что у её родителей была тоже дочь, до Клариного рождения, только умерла в двухлетнем возрасте, не смогли спасти. Шаман сказал, а ты её тоже поминай, хоть и не знаешь. Он стал совсем мокрый, и видно было, что очень устал. Но приём пока продолжался.

Перед уходом Клара повторила вопрос, с которым пришла к шаману. Он только усмехнулся и сказал ей, что ни на операцию, ни к врачам ей уже больше не надо. А вот к нему спустя какое-то время надо ещё зайти. Она, конечно, удивилась, поблагодарила и собралась уходить. Уже в спину он ей сказал: «А почему о своей душе не заботишься? За всё, за всех волнуешься, переживаешь. а для своей души хоть бы чуть-чуть сделала».

Клара снова удивилась. Она-то себя считала, как раз, духовным человеком. И женщиной культурной: и театр, и филармония, и эстрада, и поэтические вечера. И все выдающиеся кинофильмы, все премьеры! Майя, дочь, ей на это потом дома сказала, что так, по-шамански, выходит, что душа — это не походы в театр, а диплом это ещё не образование, если малограмотный шаман о душе больше нашего понимает. Мир перед глазами всю жизнь, да не всё мы в нём видим.

Какое-то время Клара у шамана ещё бывала. Время прошло, а она всё ещё с каким-то удивлением рассказывает, что всё, что шаман излечил, у неё никогда больше не болело, хотя новые болячки и появлялись, но уже не такие серьёзные, в других местах, посильные врачам и аптекам. Одна знакомая ей сказала, что после шамана надо обязательно пойти в церковь и покаяться, потому что врачей церковь признаёт, а шаманство не одобряет. Так Клара и не решила, идти ли каяться ей или нет, так с той поры в сомнении и живёт. Азият, одним словом, шаман этот, но людям не вредный, правильный.

Медведь глянул в небо на солнышко и стал подниматься:

— Власть о себе правды не говорит, как вы, Иван. Молчком всё, знать, в высоких вы чинах и полномочиях. А я перед Александром Ильичём за дело отчитался. Что надо вам, Иван, для Москвы, он сам расскажет, чего Медведю и знать не положено. А мне недосуг тут с вами проклаждаться, прощевайте. Извините уж за всё хорошее.

Он пожал двум друзьям руки, подержался за медвежий коготь, подшитый под лацканом куртки, навесил снаряжение, и косолапо, отсидев ноги, вперевалку, но бесшумно ушёл в тайгу.

Иван проводил Медведя взглядом и обратился к Кошелеву:

— Кстати, о церкви и твоих строителях, Саня. У нас в посёлке ни церкви, ни колокольного звона в ночь-полночь по церковным праздникам не будет, население ценит природный покой непосредственно от Творца мироздания и возражает. Пустосвят без звонов в посёлке не нужен. Церковь есть в торговом селе, откуда возят прислугу, по дороге от нас в сорока километрах, там и кладбище, но сильно обветшала. Пошли своего человека, кому у тебя положено, к отцу Серафиму, насчёт приличного обновления либо постройки. Пусть определятся вместе с митрополией, что ей там нужнее. Деньги даже на новый храм у меня с продажи самолёта уже есть. Да, Санёк, религией пользуются в бытовом плане. С ней живут. Наукой и бизнесом у нас в посёлке занимаются без религии.

Кошелев согласно кивнул, прикидывая что-то в уме, и в задумчивости повторил слова из рассказа старого егеря:

— У вас в посёлке, да. «А ты знаешь, какой по стране кипеж идёт?»

— Знаю. И ты знаешь. Мы с тобой вместе считаем, что в бывшем и пока нынешнем своём состоянии Россия бестолкова, бесталанна и обречена властями стать мировым складом сырья с немногочисленным складским персоналом. Мы ищем Моисея, который поверит не политикам, не церкви, а самому Богу. Наберёт отовсюду молодых, и они, поверив Богу, как новый Моисей, пойдут за ним по стране, которую алчущие сегодня превращают в безыдейную и обезбоженную разрастающуюся пустыню. Населят её, восстановят страну и станут новым народом.

11. Местный крах философии совершенства

Я позволил себе быть с сыном в родительском доме неделю. Начал уже понимать, что вернулся в страну, во многом изменившуюся и изменённую, о которой моим представлениям было от роду всего несколько дней. Даже не моим, а понаслышке. И надо было набираться собственного опыта, находить и отстаивать моё собственное «место под солнцем». Тем более, что вокруг меня упорно трудились все, включая сына, не имея ни возможности, ни большого желания на пустые разговоры со мной: ах-ах, ого-го. Получалось, что моё мнение по любому пункту их повседневных занятий, о которых я почти не знал, интересно им не больше, чем, если бы меня не существовало совсем. В жизни окружающих, даже самых родных, я не участвовал, никому не помогал и не мешал. В их глазах я мог выглядеть только бездельником. И все ожидали от меня каких-то действий, хотя никто на это не намекал.

Во мне забрезжили начатки понимания, для чего Акико отправила меня на Родину, в Россию. Я уехал в Город, снял жильё, но работу нашёл не сразу. В конце концов, мне всё-таки помог мой дядя, младший брат мамы, губернатор Края Гурьян Александрович Соболев. Не сразу вскрылась для меня глубинная подоплёка тех или иных его поступков в отношении меня, его племянника, поэтому я отложил до поры, до времени, попытки оценить их и приступил к непосредственному исполнению того, что он поручил.

Я стал работать в его общественной приёмной, осознавая, что мне выпала редкая возможность в буквальном смысле возложить руку на пульс огромного региона и прочувствовать, как бьётся его сердце, как и чем, дышит он, что ему на пользу, что или кто мешает. Мне пришлось вести приём в центре, убедить принять помощницу-пенсионерку на полставки, чтобы самому побывать и на периферии. Опробовать на себе все виды транспорта и способы передвижения в Крае. Вникнуть в множества разнообразнейших вопросов различной степени сложности, решить которые было не в моей власти (у меня её не было).

В любом случае, каждую пятницу до обеда я подавал в канцелярию губернатора предельно краткий перечень того, что с утра в понедельник могло пригодиться высшему должностному лицу региона в подготовке оперативного совещания с подчинёнными ему руководителями Края. Руководствовался при отборе теми устными инструкциями, которые получил от него при приёме на работу. Но я несколько забежал вперёд.

Никто не сказал мне, кто вёл приём посетителей до меня, и сколько времени захламлённая приёмная в самом убогом, по-моему, здании Города бездействовала.

Мне пришлось заставить коменданта здания привести приёмную в божеский вид. Киргизки мыли окна и полы, вытирали пыль, вынесли застарело засохшие цветы из двух обшарпанных горшков, которые комендант тут же забрала вместе с зацементированной землёй. Я вынес два мешка макулатуры, в том числе избранные произведения Леонида Ильича Брежнева, но один экземпляр временно оставил себе, для ознакомления. Считаю, что мне повезло найти в ящике соседнего с моим стола ученическую тетрадку, которую я тоже забрал домой, чтобы в первый же вечер после первого моего рабочего дня ознакомиться с записями, сделанными трудовой рукой, я почувствовал, неравнодушной и немолодой женщины. Я набрал текст из тетради на приобретённом накануне ноутбуке. Вот он:

Я, как записавшая воспоминания Татьяна Ивановна П., тоже не смог остаться равнодушным к подлинному историческому свидетельству и решил сохранить тетрадку в двенадцать листов и набранный по ней текст, с тем, чтобы, при первой возможности, его опубликовать. Но пока сделать это не удавалось: изумлялись, проникались, омрачались — и всё. Публиковать не брались, некоторые отговаривались, что не Солженицыны. Почувствовал, что Георгия Николаевича Иванова уже нет в живых. Он покинул этот мир, так и не получив ответа на мучительный вопрос, который возник и стоял перед ним всю его долгую трудовую жизнь.

Не стану пока расписывать, с чем приходили на приём бесчисленные просители. Имя им легион. Реальных и надуманных проблем у каждого из нас множество.

Я действительно задумал, подготовился, написал и опубликовал ряд статей, но вначале не по тематике исторического характера. Острой, животрепещущей проблемой и Края, и страны в целом, мне представилась обширная тематика, связанная с жилищным строительством и развитием жилой среды поселений. Того, в чём и где мы все живём. К чему все мы не можем и не должны быть равнодушны, но не всегда способны повлиять. Я смог использовать специальные знания, которые, благодаря содействию Акико и её действенным связям, счастливо получил на её родине. Меня стали узнавать в профильных и правительственных организациях Края после публикаций в региональном отраслевом журнале цикла статей, которые я посвятил развитию, в первую очередь, социального строительства. Но официальной реакции не последовало, потому что на проблемы людей небогатых власти всех уровней внимание обращать при демократии перестали. Власть провозгласила и создавала якобы капитализм — строй для блага капиталистов, собственников средств производства, за счёт труда всех остальных, — а что у неё из объявленной затеи получилось, серединка на половинку, но для себя, побоку остальных, видят все. Статьи по проблемам жилой среды отклик получили, но небольшой. Центральная газета Края свела тему к проблеме распространения мусорных свалок и пыталась найти виновных за отсутствие борьбы с пострадавшей экологией.

Стало грустно. Но потом с утроенной силой захотелось дать детям, внукам, потомкам, всем хорошее образование и привычку думать, без чего не выработается различение. Иначе и с их страной разделаются, как с Советским Союзом, играючи.

Справедливости ради, скажу, что одно из народных предложений дядя и мэр осуществили. У подземного перехода к торговому центру поставили бронзовую скульптуру женщины в натуральную величину с авоськами в обеих руках. Собирается, якобы, перебежать проспект в неположенном месте, а сама повернула голову к магазину, забыв и про дорогу. Знающие люди позже рассказывали, что от бюджета на городское благоустройство отщипнули и распилили «в пополаме» оба отца, и Города, и Края. Между собой они, вроде бы, пребывают в войне «между городом и деревней», не живут мирно, но их первые замы взаимодействуют в плотном постоянном контакте. Ну, это так, слепок времени.

Одну из моих статей о вредоносном законотворчестве государственного депутатского корпуса, приведшем жилищное строительство в стране к резкому спаду, перепечатал, с моего разрешения главному редактору по телефону, один федеральный журнал.

После трёх месяцев работы в общественной приёмной я всё-таки отважился на смелую публикацию, после которой мне предложено было уволиться. Предложил мой дядя Гурьян.

Вот аннотация, которую я написал, и сама прогремевшая и ударившая по мне статья:

Я вернулся в посёлок к сыну, чтобы обдумать, чем заниматься дальше, не теряя, а честно зарабатывая деньги. По возможности, приличные, чтобы самому перед собой стыдно не было. При этом постараться создать такой бизнес, чтобы как можно меньше зависеть от прихотей власть имущих. Мне, исходя из полученного образования, пришла в голову не самая здравая и плодотворная идея стать творцом в стране, творчество не поддерживающей. Кроме ремесла криминального, запрещённого, но наиболее популярного во всех слоях и сферах общества, приносящего деньги, чтобы просто жить, пусть не на широкую ногу, если уж шиковать не у всех получается.

При мыслях о заработке вспоминается эпизод в аэропорту местных авиалиний при моём возвращении в Город из командировки в одну из северных окраин региона. В зале отлёта рядом присел кавказец с национальными роскошными усами, возрастом лет под тридцать. Через пару минут подошли двое молодых полицейских, попросили его предъявить документы и ручную кладь, которой, кроме барсетки, у него не было, а у меня спросили, не со мной ли он. Я ответил, что не со мной. Уходя, самый молодой, с погонами рядового, со злобой взглянул на моего соседа и процедил сквозь зубы: «Вся зараза прёт с Кавказа», а сержантик дёрнул товарища за рукав и увёл. Кавказец, пряча документы, улыбнулся мне и сказал совершенно без акцента: «Молодых с материка пригнали взамен скурвившихся, нашей жизни ещё не знают. Показываю им, что свой, местный я, а они ноль внимания».

В небольшом, но быстром чешском самолёте L-410 он оказался снова моим соседом. Понемногу разговорился, и вот что без малейшего опасения рассказал. Он после окончания школы у себя дома отработал на нашем севере двенадцать лет безвыездно. Дать ему высшее образование ни дома, ни в России родные по бедности не смогли. На врачей-табибов и юристов-кадиев его соплеменники учатся в России, а потом припеваючи устраиваются дома, с помощью, конечно, родных. Священнослужители получают духовное образование в Египте и Турции. На добыче углеводородов на северах сейчас есть настолько богатые люди, только руку подними, сразу спросят, чего тебе надо, и наймутся работать со своей техникой, хоть японским «Коматсу», хоть американским «Катерпиллером», хоть на БЕЛАЗе. А он откладывал каждый рубль, и вот теперь получил шанс стать на родине достойным человеком. На заработанные им деньги родные дома купили для него новый грузовик на госпредприятии. Его зарплату будет получать, как принято, директор государственной автобазы, отстёгивая и посылая, в свою очередь, наверх. Заправлять, обслуживать и ремонтировать машину будет, естественно, её владелец, но работать на ней будет уже чисто на себя. Построит дом, приведёт невесту, будет свадьба, пойдут дети. Ребята в бригаде посмеивались над его мечтой, так у вас там феодализм, он же им отвечал, что не надо им ни советского коммунизма, ни постоянного российского бардака. Пусть будет то, что есть, к чему люди привыкли и знают, что при соблюдении ими установленного порядка и им жить дадут. Нет, и не будет ежеквартального изменения налогов и ежегодной свистопляски с не гарантированной государством пенсией.

Как-то, в дороге, сама собой сочинилась у меня горькая басня на тему правового государства, хотя критически настроенный мыслитель, чуть ли не Гораций, в далёком прошлом заметил, что нет смысла в праве, если в людях отсутствуют нравы. А басня вот какая:

Знаете, жаловаться ниже моего достоинства, я просто как-нибудь это моё крушение с трудоустройством потихоньку переживу. Поделился я только с поднаторевшим в бизнесе старшим братом Иваном, и он крепенько призадумался, не сразу согласившись мне помочь. Если я и расскажу ещё кому-то, то лишь много спустя. Пока противно, а пустопорожние эмоции ещё никого из нас не спасли. Мне пришлось припомнить японские уроки Саи-туу и Чу Де Гына и снова выучиться реагировать на происходящее без эмоций. Хотя неохватного не охватишь, полного совершенства, по Синмену Мусаси, не добьёшься, всегда кто-нибудь опередит, а поддаваться всё же никогда не надо, не по-мужски это.

После возвращения Бориса на Родину, его увольнения из Вооружённых Сил, первых попыток стать полезным семье и стране много воды утекло. Что-то получилось у него, что-то не очень, а кое-что провалилось, как говорят, с треском. О том речь впереди, в своём месте, чтобы не нарушать порядка повествования.

Сергею пошёл тринадцатый год, и к дню его рождения приехала почти забытая многими его мать Полина. Борис из-за перенесённого вмешательства в психику не помнил в подробностях, какой она была в пору замужества, но то, как она выглядит сейчас, не может не вызвать сочувствия у чёрствого сухаря или засохшего пня, если с ними сравнивать равнодушного человека. И всё же она бодрится и старается восстанавливаться с упорством ирокеза или гурона, охотящегося за скальпом бледнолицего, устроившего погубление племени краснокожих.

Брат Иван рассказал как-то Борису, что с год на лечении в Москве Полина отказывалась разговаривать, и надо радоваться, когда ей хочется о чём-то рассказать, к кому бы она ни обратилась. Пришёл час, когда Полина решила пооткровенничать с бывшим мужем. Ей не хотелось воспоминаний, связанных с обоими домами и садом Августовых. Она предложила выйти из жилого дома туда, что условно считалось улицей, и прохаживалась, разговаривая с Борисом, от сетчатой ограды до начавших рано желтеть лип перед домами, а потом обратно:

— Знаешь, Борис, как меня встретил Сергей? Я думала, Серёжка меня совсем забыл. А он спросил:

— Мама, есть у тебя любимые стихи?

Я ответила:

— Да, сынок, конечно. И ты, наверное, знаешь, какие стихи.

— Неужели эти, мама? Гаврилы Романовича Державина:

Тебя так давно у нас не было… А я вспоминал, как ты в детстве читала мне эти стихи на ночь, говорила, что ты бездомовная, но не знаешь, почему. Каждый вечер повторял их про себя и только потом засыпал. И навсегда их запомнил.

— Обо мне он вспоминал тоже, но другое, — сказал Борис. — Он просит меня рассчитать для него небольшой самолёт. Чертить на компьютере собирается сам, графика у меня хромает. Строить будем вместе с его друзьями. Ребята хотят летать.

— Не прерывай. Это всё детская чепуха. Хочу тебе рассказать, что помогло мне не сойти с ума от голода в жутком плену в Центральной Африке. Каждое утро я процарапывала ногтем на земляной стене ямы, в которую меня заточили, чёрточку — для отсчёта времени, для календаря. И потом весь день посвящала обдумыванию одного конкретного вопроса из моей вдруг незадавшейся жизни, рассуждала, комментировала часто вслух, вполголоса, чтобы не злить охранника. Таких вопросов я набрала семь, на всю неделю. Через неделю начинала новый круг из тех же вопросов и сравнивала вновь получаемые ответы с прежними результатами. Потом стала терять сознание от духоты и голода. Воду, правда, бросали, две литровых бутылки на день. И сушёную травяную лепёшку.

— Я не знал, что ты попала в плен, узнал только, что тебя освободил президент страны и передал российскому консулу. Какие это были вопросы?

— Допустим, в понедельник я вспоминала, что помогало мне в жизни. В разных её аспектах: в родительской семье, в нашей с тобой семье, которую мы не сохранили. В пору студенчества, в экспедициях, в общении с коллегами, руководством, в том числе научным. Во вторник я думала над тем, что мешало, кто и как мне мешал. В среду надо было ответить, чему меня жизнь научила. Потом надо было вспомнить, кого и чему научила я, оказала ли помощь, когда это требовалось. Была ли она достаточной? Была ли она чрезмерной, то есть я делала за кого-то то, что он должен был выполнить сам. В пятницу я искала ответы на вопрос, кто именно и чего хотел от меня. Следующий день был самым сложным и интересным, потому что надо было ответить, чего от самой себя хотела бы я? Чаще всего в этот день я сбивалась и начинала думать о себе заново. Самым простым был выходной, воскресенье — чего я хотела бы от других? Немногого! О свободе я себе думать запретила: слишком простое, но невероятно болезненное желание, очень не просто осуществимое, можно свихнуться от одного сознания невозможности вырваться. Я поняла многое. Поняла ещё и то, что могу советовать всем и каждому задать себе при первой возможности эти вопросы. Но ни с кем мне не хочется делиться ничем из того, до чего я в яме додумалась, настолько всё это глубоко личное. Наверное, я здорово очистилась в духовном плане за этот месяц. Всё стало выглядеть невероятно простым и понятным.

Главарь похитившей меня банды неожиданно стал президентом всей республики, новое название которой невозможно выговорить, не сломав язык. Он объявил меня своей почётной гостьей и сразу окружил посильным в тех примитивных условиях комфортом. Но я была уже настолько плоха от истощения, что не смогла ходить. Я весила меньше сорока килограммов. На носилках пришлось самолётом срочно эвакуировать меня в Россию. К местным колдунам и дипломированным, но с пустыми руками, эскулапам бандит никакого доверия не испытывал и не мог допустить, чтобы я умерла у него «в гостях». Здесь меня восстанавливали почти год, ещё с полгода я провела в Ванином доме, спасибо ему, в Абхазии, в Гагре, у моря и на фруктах, чтобы окрепнуть. Африканского бандита, кстати, через месяц застрелили. Было в теленовостях, президентов у них в каждый год по дюжине и больше.

Я не знала, что ты не служишь и находишься здесь. Ваня меня не беспокоил, оберегал. Хотела только навестить Серёжку перед тем, как уехать в новую экспедицию, где я встану на ноги, и во весь рост. Всем остро нужна нефть. У нас здесь начинается тихая, прекрасная, хрустальная осень с синим небом и паутинками, а в Южном полушарии сейчас наступает благословенная весна. Хочу проверить и некоторые из интересных гипотез о движении нефти в земной коре, моих и чужих. Дома не высижу, надо, надо ехать, куда-то нестись, куда-то лететь. И я этому вновь очень рада, как перелётная птица, взбулгаченная предстоящим отлётом.

Лично тебе, Борис, я хотела бы сообщить очень немногое из того, о чём мне думалось. Ты, вижу, почти не изменился. Всё такой же молчаливый и сосредоточенный на своём. Наверное, я чувствовала бы себя счастливой, если бы любящий человек рядом со мной в рот бы мне глядел. Постоянно и с восторгом. И был счастлив этим. Хорошо бы, если б он и ездил всегда со мной в экспедиции. Ты же бредил самолётами и полётами. Ты такой же эгоистичный, как я, и тоже хочешь, чтобы всё беспрестанно крутилось вокруг тебя, всё способствовало тебе, твоим устремлениям.

Серёжа прекрасно вырос без меня. Со мной ему это было бы намного труднее. Я не стала переламывать о колено ни тебя, ни его. Потому что поняла, что мне самой себя не переделать. Иначе я перестану быть собой. Такая уж я есть, бездомовная. Мечтаю в одиночку сплавиться по Индигирке или Амгуэме, испытать себя, как легендарный геолог Олег Куваев, хоть вряд ли когда напишу такой мощный роман об открытии богатейшего золота, как его «Территория». Литературного дара у меня точно нет. Я пишу другое, и о другом. Знай, что кандидатская диссертация моя по нефти остаётся на прежней моей… Нет, на твоей фамилии — её автор Густова Полина Глебовна. Это действительно честно. Потому что там есть доля и твоего личного участия, незабвенных Кирилла Михайловича, Надежды Александровны. Я не могу предать дорогую память о них. Вы все мне помогали, брали на себя мою домашнюю работу, освобождали мне время, заботились о моём сыне. В моём сыне и их кровь, я знаю и помню. Да, с сыном помогает снова твой брат. Дядя Ваня, наш милый, терпеливый, добрый, бедный, раненый в тело, сердце и душу, стойкий, непревзойдённый Ваня. Следующую диссертацию, докторскую, пишет уже снова одинокая Полина Глебовна Рой. Мой удел, моё призвание.

Думала я и о тебе. Знаю, что ты не любишь непрошеных советов. Но не век же тебе оставаться тоже одиноким. Не подумай, что водружаю на твою отчаянную голову какой-то венец безбрачия. Но, в самом-то деле, на ком же тебе жениться? Этого я не знаю. Знаю лишь о тех, на ком жениться лично тебе не стоило бы, поскольку хорошо знаю тебя. Это не актриса, которая вбирает в себя всё отовсюду, чтобы выдать потом своим мастерством оглушительные залпы со сцены алчущей эмоций зрительской ораве, а дома она то необъяснимо взвинчена, то до донышка пуста, и сама непрерывно нуждается в понимании, почитании, восхищении и бытовом, хотя бы, за собой уходе. Не певица или музыкантша, она изведёт окружающих распеванием, ежедневными гаммами и экзерсисами. Не нищая училка, которую на словах все любят и уважают, а на деле не нужная никому, потому что не имеет возможности правильно воспитать хотя бы собственных детей. Не вороватая простодушная работница общепита, которая станет кормить тебя вынесенными из столовой котлетами из хлеба с запахом мяса. О, и не врач, тонущий в чужих проблемах и болезнях, и с ними идущий с работы домой. Тем более, не геологиня, такая, как я, которая, как её ни ласкай, а она всё в лес и поле смотрит и в благоустроенной квартире грезит о ночлеге в палатке. В идеале, и не только немецком: кюхе, киндер, кирхе. Жена должна всегда быть дома, а вне дома только при муже, на пристёгнутой к нему и себе цепочке, и ни-ни даже глазками!

Но что-то я не увидела вокруг себя, как ни смотрела, живого образа свободной русской женщины, воспетого поэтами и придуманного всей классической литературой, театром, кино и телевидением!

Ловлю себя и на том, что и в Городе, и в Москве, и в этом посёлке — повсюду — оказываюсь чуждым вкраплением, настолько всё, что построено за последние двадцать лет, оказывается не родное, чуждое, не русское, не справедливое, не моё. Народ выживает не благодаря, а вопреки проводимой государством политике — нужно ли ему такое государство? Взаимно не принимая, хочу отсюда в пампасы, в пампасы!..

Я, скорее, поверю в духов гор, лесов, озёр, ущелий, рек, среди которых проходит моя жизнь и от них зависит, чем бреду Карла Маркса о противостоянии капиталиста, владельца, и пролетария, работника того же производства, которое кормит их обоих, в котором оба кровно заинтересованы.

О! Нашла! Идеал — женственная, но при этом стальная, наполовину русская, крепость Изольда! Он для неё вожделенный, милостиво снисходящий кумир, предмет поклонения, почти божество, окружающие её уважают, от неё зависящие до беспамятства боятся утратить благословенную зависимость. Найди себе женщину, ей подобную. Ты всегда был сильным. За либерастического европейского хлюпика, мечтающего не снимать фартук домохозяйки, о модной губной помаде и новых колготках, я бы замуж не вышла. Живи, как можешь, Борис. Больше и сказать тебе нечего.

Кажется, тебя Ваня зовёт… Вон, он идёт от своего дома. Да, Боря, подойди-ка к нему. И кто-то едет со стороны шоссе. Да это пылят две машины! Но почему две, а не одна, ведь здесь, в посёлке, уже без охраны! Похоже, обе сворачивают к нам. Всё ли в порядке? Почему их пропустили?!

Борис махнул рукой старшему брату и направился к подъездной дорожке. С усадьбы, сквозь сетчатую ограду, из-под кустов малины, с интересом принялся отслеживать происходящее матёрый рыжий, нет, больше, конечно, персиковый кот Хакер.

К Полине подошёл Иван Кириллович, поздоровался и взял её под руку. Вместе они стали наблюдать за двумя приближающимися внедорожниками. Иван почувствовал, что Полину сотрясает дрожь. Прижал к себе плотнее её руку: «Ну, ну, спокойнее, Линка, не трясись, здесь ведь не Африка». Машины остановились, подъехав к Борису. Из первой выбрался Джеймс Миддлуотер, подошёл и обнял Бориса. Джеймс начал седеть по вискам и подстригся очень коротко. Его дочери Элис в ярко-красной лыжной куртке и жене Диане в лёгком расстёгнутом дорожном пыльнике дверь предупредительно открыл блондинистый водитель.

Полина с изумлением, а Иван с усмешкой увидели книксен Дианы перед Борисом:

— Your imperial Highness (Ваше императорское высочество)…

Полина и Иван переглянулись, Иван улыбался. С ещё большим удивлением Полина встретила появление из второй машины, с ассирийцем, темноволосым личным водителем самого Ивана, долговязого сутуловатого мужчины азиатской наружности, который принял на руки и поставил на газон одного за другим двух крохотных карапузиков не старше лет полутора в одинаковых альпийских курточках и шапочках. Мальчик выглядел европейцем, девочка — азиаткой. Потом мужчина помог выйти высокой худощавой даме в сером демисезонном пальто-реглане, нейлоне, облекающем стройные, прямые ноги, чёрных туфлях на шпильках и трёхъярусной лисьей шапке-ротонде.

— Что за азиатское семейство? Кто это? — Недоумевающая Полина задала вопрос Ивану, продолжающему с улыбкой следить за происходящим. — Они к Борису? Или к тебе, Ваня?

Дама в импозантной ротонде, тоже азиатка, издали улыбнулась Ивану и Полине, остановилась и повернулась к Борису.

— Это приехали к Борису его японская жена, — негромко сказал Полине Иван, — и их дети. Для Бориса это сюрприз, Лина. Только вчера их крестил в истинном Иордане, Босфоре, у подножия горы Бейкоз, японский православный священник отец Николай. Сейчас он в самолёте на пути из Ататюрка в Стамбуле обратно в Токио, в аэропорт Нарита. Её имя в крещении Аглая, отчество она выбрала византийское — Георгиевна, у детишек истинно императорские имена, Константин и София…

Обескураженный Борис переводил взгляд от Акико к Фусэ и вновь к Акико, веря и не веря своим глазам. Семейство Миддлуотеров тоже заинтересованно наблюдало за неожиданной для Бориса встречей. Фусэ поклонился Борису и произнёс по-английски:

— Your imperial Highness…

Борис поклонился Фусэ в ответ, не находя слов.

— Ты рад? — У Акико заметно дрожали губы и жгло в глазах, она готова была осесть, но держалась изо всех сил. — Мы приехали. Я привезла наших с тобой двойняшек.

Борис без стеснения опустился перед Акико на колени и обнял её ноги. Акико выпрямилась и замерла, мучительно откинув голову, не мигая и не видя перед собой белого света.

— Пойдём здороваться и знакомиться, — сказал Полине Иван Кириллович. — И сразу ко мне, Изольда прислугу загоняла со своими эстонскими закусками и колбасками и сама с ног сбилась. И малышей надо срочно положить отдыхать. Наверное, устали: самолёт, вертолёт. А там и Серёжка из школьной мастерской вернётся…

Рыжий, но персиковый Хакер убедился, что новые приехавшие люди ущерба его владениям не причинили, развернулся и скрылся в малиннике по своим неотложным кошачьим делам.

Предлагая занять места за столом в своём доме, чтобы не обеспокоить возможным шумом уложенных у брата под надзором няни малышей, предусмотрительный Иван Кириллович сказал, что обед чисто домашний, безалкогольный, узким семейным кругом.

Собравшиеся повернулись к красному углу, где теплилась лампада у рядочка почти неприметных иконок. Старший Августов попросил Господа благословить трапезу и осенил застолье широким крестным знамением. Все обитатели нового Ноева ковчега дружно перекрестились под «Аминь», произнесённый хором, но, без привычки друг к другу, несколько не дружно, вразнобой.

— Пусть каждый из собравшихся, — предложил Иван, — сообщит о себе в двух словах, кто он и что он, чтобы всем всё стало друг о друге ясно. С самой младшей, и по солнышку.

— Я Элис, — по-русски сказала американская девочка, — мне уже будет десять лет, не давно, к зимой. Это приехал мой фэмили, мама и папа, я дружит с Серёжа и буду здесь жить очень далеко в Сибирь. Учусь один или два год, потом смотрим, как делаем дальше. По-русски мне имя Алиса, потом крестили Элизабет.

— Елисавет, — поправил дочку Джеймс, — как русская императрица.

— Yes, — не смутилась Элис, — по-русски Елисавет.

Диана посмотрела над головой Элис на мужа:

— Please, darling…

Себя и семью представил по-русски Миддлуотер, хотя и несколько сумбурно:

— Я Джеймс, меня на самом верху настоятельно попросили уйти в отставку в звании уже генерал-майора авиации. Согласился и ушёл. Мне не захотелось предстать перед комиссией из невежественных зубоскалов и мозгоблудов, которые обвинят меня во всём, что кому-то в голову придёт, от расизма и женоненавистничества до государственной измены.

Теперь я служу в бизнесе отца. Он решил, что на какое-то время, возможно, надолго, мне с семьёй лучше перебраться к вам, в Россию. Зная о способностях некоторых из здесь присутствующих видеть людей насквозь, скажу откровенно: отец пожелал мне научиться самому отвечать за мою семью, отнеситесь с пониманием к тому, что я крепко думаю сейчас над его словами, и помогите мне здесь обживаться. Отец держит жёсткую осаду в условиях глобального кризиса и постепенно переформатирует свой бизнес. Такие люди, как отец, не дают государству окончательно погубить утопающую в раздорах страну. Он ожидает моей поддержки отсюда, но в одиночку мне не справиться.

Рядовым американцам давно подменили бога. Вместо иконы с ликом Божиим дана бумажка, с которой за всем бдит недремлющее око. Ещё моё поколение наизусть знало десять американских заповедей, что провозглашены вместо данных в Новом Завете Христовых:

— Уплати налоги.

— Не мешай уличному движению.

— Будь политкорректен.

— Улыбайся.

— Ходи, как все, в свою церковь.

— Делай деньги, будь лидером!

— Стриги вовремя газон.

— Твои проблемы есть, кому решить (Уплати!). Психоаналитику, юристу, маркету, везде.

— Уважай Америку.

— В остальном делай, что хочешь.

Не сказано — трудись на благо себе и всем. Это бы ещё полбеды, потому что трудиться всё равно приходилось, чтобы жить. Но беда пришла, когда провозгласили новую заповедь: «Наслаждайся! Работать за тебя и на тебя будет весь остальной мир. На тебе деньги, иди и покупай!» Идеология сладостного безделья, far niente, придуманного когда-то итальянцами и возведённого кредитодавцами в ранг закона, испортила простых трудолюбивых американцев. Безумие поразило и тех в мире, кто поверил во всесилие американского долларового нарисованного бога, стоит лишь взять пачку с изображениями его ока в руки.

О делах поговорим потом, тесным мужским кругом. Здесь, в России, я хочу построить свой дом, обязательно церковь. Мы крестились в православие ещё в Штатах, настоял отец, мать согласилась, потому что эта вера греческая, и ей импонирует. Пока не привыкли к новым именам в крещении, Георгий и Мария. Мы с Дайаной позавчера на Босфоре стали крёстными отцом и матерью Акико и малышам. Подготовились заранее, крестили в павильоне на воде. Мы, как видите, тоже ждём ребёнка. Вроде, снова девочка. Или мальчик, не ясно… Мы против ультразвуковых исследований, потому что ребёнку это очень не нравится. Будем рады, кого Бог даст. Весь прошлый месяц мы, в ожидании Акико, провели в Стамбуле, причём, с обоюдной пользой и возрастающим интересом в свободное время к фантастически интересным музеям. Я занимался своими делами. В Дайане пробудился подспудно дремавший историк, она набирала в Стамбуле материалы по теме, которую определила сама и ею увлеклась: «Древняя Русь — фема Византийской империи». В самом деле, славяне, скифы, сарматы, готы, половцы, ромеи, и вдруг ранняя Русь — не только Киевская Русь, но и византийская фема. Непонятно, как это произошло. Сумасшедше интересно! Дайана воссоздаёт истинную историю. Но не станем преждевременно забегать далеко вперёд, спокойно дождёмся научных результатов Дайаны. Благодарю за внимание. Айвен?

Иван улыбнулся и коротко сообщил, что он старший брат Бориса и местный бизнесмен. Джеймс вполголоса переводил для Дианы и Элис с русского языка. Иван посмотрел на Изольду.

— Я Изольда Марковна Зарецкая, мне 23 года, эстонка по матери, русская по отцу. По образованию я VIP-дизайнер. Вышла замуж, прожила с Карлом меньше года. Работы в республиках Прибалтики нет. Из Европы прибалтов стали возвращать в пользу южных мигрантов, которые стоили ещё дешевле. Он завербовался снайпером и уехал на восток. Не прошло месяца, погиб. Не верилось. Но получили точное подтверждение от его друзей, которые были с ним и там похоронили. У меня родилась дочь Валерия. Сейчас с дочерью занимается педагог. Трудно говорить, извините, Иван Кириллович.

— Разрешите, Изольда Марковна, продолжу я, — сказал Августов. — Не удивляйтесь, между собой мы только на «вы» и с отчеством. Изольда убеждена, что только так и должно быть между супругами, ответственно, без легкомыслия и панибратства. Она религиозна, из родительской семьи в православии, которому, не боясь трудностей, учит и меня. Её тяжёлым положением тогда воспользовались бесчестные люди, втянули в так называемую «арийско-варяжскую» секту и убедили поехать с годовалым ребёнком в Сибирь. Выманили деньги, скрылись от неё и бросили без средств в нашем Городе. Она не знала, куда идти. Сидела в безлюдном сквере на лавке рядом с закрытым на ночь автовокзалом с ребёнком на руках, их сверху засыпало снегом. Она не знала из-за снегопада, что за спиной у неё поблизости вокзал железнодорожный. Я проезжал мимо, увидел случайно и не поверил своим глазам. Остановился, вернулся, подобрал и завёз их в гостиницу, чтобы срочно отогреть. Заказал в номер горячий ужин, постепенно разговорил, мы познакомились. Стало ясно, что возвращаться домой ей смысла нет. Наутро предложил работу — управлять ведением хозяйства у меня и в доме Сергея Густова, и увёз сюда. А уже весной случилась катастрофа: погибли наши с Борисом родители, моя жена… Пострадал и я. Всё это время Изольда безупречно справлялась с обоими нашими домами. Когда меня привезли из Москвы сюда, терпеливо меня выхаживала. Потом я был в Израиле, восстановили колено. Вызывают искренние удивление и уважение продуманность и органичность её, кажется, очень простых действий. Вернулся — она уже разумно организовала двор, устроила дворовой камин, эстонскую коптильню, вы ешьте, ешьте копчёные колбаски. Интерьеры в доме тоже её работы. Улучшения одобрил. Ещё через год Иза стала моей гражданской женой. Пока не претендует на большее, внимательно изучает меня. Присмотритесь, она вам понравится: элегантна, строга, малоразговорчива. Прислуга уважает Изольду Марковну за справедливость, щепетильность при расчётах, и больше всего боится не угодить, чтобы не потерять работу у такой аккуратной во всём хозяйки.

— Борис Кириллович вернулся из заграницы и вскоре банду сектантов вместе с полицией разгромил, они получили серьёзные сроки. Весь причинённый ущерб мне полностью вернули по российскому суду, — дополнила Изольда, внимательно выслушивавшая всё, что произносилось за столом, и успевавшая глазами энергично указывать молодой женщине в чёрном коротком платьице и белом передничке, прислуживавшей за столом. — У нас гостил генерал, начальник управления внутренних дел, восхищался Борисом Кирилловичем, звал к себе на работу. Вы сами можете рассказать, Борис Кириллович, у меня не получится с военными подробностями. Иван Кириллович тоже нас с Лерой полюбил. Мы с ним считаем, что в основании семьи должно быть четыре условия, которым муж и жена обязательно следуют, оба супруга вместе должны: любить, уважать, заботиться и обязательно дружить. Должен каждый. И у нас ещё родится общий ребёнок. Когда-нибудь. Или больше, я не против.

Борис взял Акико за правую руку и нежно сжал ей кисть:

— Я тоже не уложусь в пару слов. Но коротко попробую. О борьбе оперов с бандитами написаны тысячи книг и сняты сотни сериалов. Кому интересно, посмотрите любой, всё так и разворачивалось. Труднее всего было определить, где хотя бы искать схрон секты. Я сделал это с закрытыми глазами по карте. Потом, на месте, я внушил бандитам, что они видят то, что было вчера, и меня никто не заметил. Парализовал главаря, остальных положил ОМОН. Мне тоже пришлось уволиться из Вооружённых Сил в запас, тем более, что здесь ждал сын, мой Сергей. Я поначалу рассчитывал, что с родственной помощью нашего дяди Гурьяна Александровича устроюсь в Городе в какую-то из здешних авиакомпаний, переучусь на гражданского пилота. Или дядя-губернатор возьмёт в экипаж на свой самолёт хотя бы вторым пилотом. Или стюардом, наконец. Секретарь принесла ему справку — мест нигде нет. Дядя развёл руками: все лётчики хотят летать, но всё поделено, всё занято. Мои японские дипломы его даже не заинтересовали. Мне он предложил работу либо охранником, либо специалистом в его общественной приёмной за восемь тысяч рублей. Ничего иного не оставалось, как согласиться на второе его предложение.

— В нашем уголовном праве, — напутствовал меня дядя-губернатор, — применяется презумпция невиновности, пока суд не определил вины преступника. Ты в работе с людьми должен руководствоваться положениями гражданского права, в котором, напротив, действует презумпция виновности. Каждый, кто к тебе, представителю государства, обратится с любой просьбой, уже виновен. Пусть с документами в руках доказывает обратное. И поменьше всех слушай, принимай только документальные подтверждения!

Я добросовестно проработал в общественной приёмной три месяца: люди несли жалобы, просьбы о помощи в организации собственного дела. На самом деле, дядя ждал от меня информации, что и где ещё можно продать, я это предчувствовал, но его надежд не оправдал. Финансовая и организационная помощь региона были не всем, кто действительно их заслуживал, чаще случалось наоборот, но только своим, кто в «обойме». В советское время такие «свои» люди принадлежали к партийно-административной номенклатуре. Со «своих» документального подтверждения власти, как водится, не спрашивали. Это традиция, рука руку моет. За время работы в Городе я определил, что в экономике нашего региона вполне послужило бы локомотивом развития такое направление как жилищное строительство. Проанализировал его состояние. Подготовил публикаций для местного отраслевого журнала на год вперёд, обосновал необходимость опережающего развития массового социального строительства, в сравнении с любыми другими его видами. Это оживило бы торговлю, например, стройматериалами, мебелью, и не только её.

Одну из моих статей о том, как законодатель подорвал жилищное строительство на небогатой периферии России в пользу крупных компаний и городов, попросил разрешения перепечатать федеральный журнал, я согласился. В качестве гонорара мне выслали один экземпляр журнала. Резонанс вызвал, только ничего нигде от моих статей не изменилось. В структурах региона серьёзные руководители говорили мне, что, согласно закону о долевом строительстве, небольшие стройфирмы вполне могли бы работать на субподряде у крупных фирм. Я спрашивал: «А если в глухой деревне кто-то хочет срубить избу или баню, построить усадебный дом, тогда и заказчику и местным строителям надо ехать на месяц-другой-третий в Город, обивать там пороги, втридорога заплатить архитектору за проект, уплатить за согласования и разрешения, вписаться в градостроительные регламенты, оформить договор заказчика с крупной лицензированной фирмой, договор местной артели с ней же, чтобы работать от неё в деревне на субподряде? И ещё договор артели с деревенской бабкой? Три договора и куча ненужных бумаг с подписями и печатями! Кто тогда сможет строиться? Или бабке попросту заплатить трём мужикам, которые за неделю ей всё сделают!», но ответить, как поступить и по закону, и разумно, никто не смог. Тех, кто соглашался, что так никто строить не станет, я спрашивал: «А зачем нужен бестолковый и вредный закон, который исполняться не будет?» Вряд ли деревенские артели из россиян смогут подрядничать и в городе, там места на стройке заняты таджиками и узбеками, украинцами и молдаванами. Дворы и подъезды убирают киргизы. Торгуют китайцы, рынки и рестораны держат кавказцы. Власти не против, но что делать русским? Молча загибаться? Разумного ответа ни от одной из структур, как государственных, так и ведомственных, не прозвучало.

Я знаю: в тех же Соединённых Штатах заказчик нанимает только одного архитектора и у него принимает построенный дом, не имеет больше дела ни с кем — почему сразу не принять разумный и работоспособный закон?!

Работал на себя вечерами, снял в Городе комнатку за четыре с половиной тысячи, к сыну приезжал дважды в месяц. Проанализировал применяемые у нас строительные технологии и пару десятков зарубежных, включая австрийские, финские, германские, американские, канадские, шведские, местные, и разработал более приемлемую и экономичную для наших климатических условий собственную технологию, для малоэтажного строительства. Моя оказалась ниже по себестоимости от двух с половиной до четырёх раз. Что это означает? Можно снизить цену на новое, благоустроенное жильё! Сделать его доступным. Если у меня будет работать трезвая семейная пара, то, возвращая до половины зарплаты, она сможет рассчитаться за построенный ей под ключ дом за три года, а если будет строить из моих конструкций сама, то и раньше. Оставшаяся у неё половина денег оказывается даже больше обычной в нашем регионе среднемесячной зарплаты этой пары, так что бедствовать семья не будет. Может работать и на земельном участке, получать свой урожай. Через пять лет работы у меня она вправе выкупить и земельный участок. Инвестор получит двенадцать процентов годовых. Прав был Генри Форд, когда платил своим рабочим высокую заработную плату, чтобы они первыми могли покупать его автомобили.

Я разработал бизнес-планы на серийную постройку моих домов и организацию на базе леспромхозов, загибающихся в таёжной глубинке, цехов соответствующей мощности по выпуску деталей моих строительных конструкций, чтобы не возить за сотни километров в Город бревно-кругляк. Так ведь привозят кругляк, а потом не знают, куда девать опилки и стружку. Вывозят отходы за город, вываливают и потихоньку сжигают, платят мзду пожарникам и Природнадзору. Для переработки деревоотходов, например, на топливные гранулы надо арендовать дорогие площади у простаивающих в городах заводов и закупать прессовое оборудование, целыми линиями. У меня всё должно перерабатываться на месте, без отходов, стопроцентно, и с обязательным лесовозобновлением на местах рубок. Ни у кого язык не повернулся упрекнуть меня в неразумности предложения!

Юристы подтвердили соответствие моего проекта стройки действующему законодательству от первого колышка в землю до сдачи под ключ и всего расчёта за жилой комплекс и земельный участок. Получил положительные заключения архитектурной академии, где мне предложили за хорошие деньги защитить кандидатскую диссертацию по моей технологии, от головной конторы по строительным конструкциям и фундаментам, от теплотехников, от лесников, охраны природы и регионального министерства строительства, мне предложил собрать эти заключения заместитель министра. Я всё оплатил и собрал, представил ему, вызвал даже его удивление, что слишком уж быстро прокрутился. Обычно согласования занимают около года, а мне уж очень хотелось поскорее начать работать. Он же и утвердил положительное заключение министерства, за что получил крупную нахлобучку от своего шефа. За что? За то, что я вызвал раздражение собственников могущественных компаний, которые при поддержке министерства ведут строительство обыкновенного, но неоправданно дорогого многоквартирного жилья, и лживо представляют его в качестве элитного. Когда министр распределяет бюджетную финансовую помощь своим друзьям, у министерства не проехать из-за дорогих иномарок, приёмная и весь коридор перед ней заставлены букетами цветов и разномастными упаковками с импортными подарками, народные артисты и звёзды шоу-бизнеса обзавидуются. Пришлось дать статью об отличительных особенностях настоящего элитного жилья, которую журнал опубликовал вопреки устному мнению главного архитектора региона о вредности подобного анализа, чтобы не будоражить общественное мнение, не вызывать в народе зависть небогатых.

Дядя пришёл в бешенство и мне крупно выговорил. Он не кричал, а сказал спокойным ровным голосом, что я лезу не в своё дело. Что он согласен с мнением министра строительства, что таких, как я, ничего не понимающих в существе текущего момента, настырных, въедливых, надо гнать в три шеи, и я из его приёмной уволился. Истратил без малого треть миллиона из личных средств, почти по сотне тысяч рублей в месяц, но не добился ничего. Многие, пытаясь начать собственное дело, вынуждены тратить на заключения и согласования ещё больше, и с тем же отрицательным результатом. Вместо поддержки от власти Города и Края, которая нужна только сама себе, но не на пользу государству и стране.

Да, а когда в новой резиденции губернатора проводили выставку, посвящённую новым строительным технологиям, меня с моим рекламным стендом, только подготовка которого обошлась мне в тридцать тысяч рублей, губернатор, сам бывший строитель, с главным архитектором обошли далеко стороной, а потом вместе с московскими инвесторами посмеялись над моими, как они выразились, «хотелками». Оказалось, что так называемые «инвесторы» тоже искали, где бы и чего ещё можно урвать, затем продать или перепродать.

Иван удивился моему возвращению из Города ни с чем. Но такой уж у меня мой первый блин на гражданке получился, вышел комом. Раздразнил, разозлил чиновную богадельню.

А потом, через недельку, прилетел на вертолёте сам Гурьян Александрович и, как ни в чём не бывало, предложил мне за счёт долгов региональному бюджету восстановить леспромхоз за триста километров отсюда. Это за хребтом, дороги через который из нашего посёлка нет. Если добираться через Город, туда, а потом снова в нашу сторону, но в другую долину, получается чуть не тысяча километров. И люди из леспромхоза разбежались. Хотя денег дядя пообещал минимально, в пять раз меньше, чем надо, даже без строительства через хребет дороги. «Если не обманет и даст», сразу подумал я. С дорогой транспортное плечо от места предстоящих работ до Города сокращается примерно до четырёхсот пятидесяти километров, такой у нас сибирский размах. Дядя пояснил, что деньги я получу, если продам две тысячи мотоциклетных оппозитных двигателей по сорок две лошадиные силы со склада отделения потребительской кооперации, из них погашу долги этого разваленного региональной властью отделения, а восемьдесят процентов остатка вырученной суммы передам тому, кого дядя укажет. Дядя напросился и в соавторы, о моей кандидатской диссертации он в архитектурной академии узнал, ему доложили, и попытался со мной договориться.

«У тебя три варианта ответа», сказал дядя, «да, нет, я подумаю». Я ответил, как битый старый бюрократ, что отвечу послезавтра. И он улетел, а я пошёл снова к Ивану. Что в итоге?

— В итоге, — подключился Иван Кириллович, — восемьсот двигателей уже развозят по сёлам, где есть ещё у людей советские мотоциклы «Днепр» и «Урал», движки износились, на новые мотоциклы денег у деревенского народа обычно нет. Большую часть двигателей мы используем на малых катерах-дощаниках, собранных из простых просмолённых досок. На крупных прудах и озёрах, где нет быстрого течения, будут воссозданы рыболовецкие артели. Мини-судоверфи для постройки катеров и рыбопереработку на местах тоже готовят мои люди. Никакого мозгового штурма, чистый бизнес. Встанут рыбацкие артели на ноги, пусть покупают катера стеклопластиковые, какие угодно, хоть с водомётами, хоть золотые и с крыльями. А пока по Сеньке и шапка. Быстрее с нами рассчитаются, своё мы берём не задранной до небес ценой, а скоростью финансовых оборотов. Но рыбка-то на рынок уже поплывёт, наша сибирская рыбка!

Региональные строители обиделись за свою дешёвую кормушку. Им и в головы не пришло, что могут иметь в десять и двадцать раз больше, если немного подумают и сойдут с вконец затоптанной колеи. Пустим ещё и стройку из самых дешёвых Борисовых усадебных домов. Министр отчитается за ввод нового жилья, сам губернатор орден получит, если образумится и уймёт аппетиты. Восьмидесяти процентов ни губернатору, ни его дружкам не будет, воевать он не посмеет, тоже под Богом и Москвой ходит. Что людьми знающими сказано про три этапа любой стройки? Сначала шумиха-неразбериха, потом наказание невиновных и награждение непричастных. Увидим, оправдается ли.

Думаю, к лучшему, Боря, что ты не стал губернаторским холуём-пилотом. Тогда тебе не грозит давать свидетельские показания, как ты заносил следом за дядей в самолёт чемоданы с наличкой всякий раз, когда он вылетал в Москву. Покупает там место себе. Тайны в этом нет, все это знают. Но, как верёвочке ни виться, а кончику всё равно быть. Так может фишка лечь, что и соавтором твоим он не станет, защитишься, сам с усам. Научная степень сейчас не ценится, но в будущем не помешает. Нашего дяди не опасайся: если решится выступить против нас, до Москвы может и не долететь, места отсидки находятся ближе. Его там давно поджидают, он сейчас на верхосытку себе грехов набирает перед Москвой. Будь сам всегда чист, тогда и дорожная грязь надолго не пристанет. Никогда не финти с налогами, не давай ни малейшего повода государству в тебя вцепиться, не обойдётся, а потеря чести встанет дороже денег. Я это всем и тебе напоминаю, Борис. Тем более, что ты стал носить фамилию славную, отцовскую, Августов. И ещё. Нам, с нашими сибирскими расстояниями, съедающими темпы, крайне нужен надёжный гидросамолёт-амфибия, такой, хотя бы, как простой американский двухмоторный «Гуз», но он выпуска ещё тридцатых годов. Нам бы лучше позднюю его модификацию, с турбовинтовыми двигателями, с большей скоростью, грузоподъёмнее, и с лучшей дальностью. Может, и закупим, но лучше и надёжнее выпускать свои. Чтобы летали с суши на колёсах, с воды, льда и снега со своей лодочной конфигурации корпуса, без лыж. Местную авиацию в регионах у нас почти угробили. Над этим мы сейчас с Борисом тоже усиленно работаем. Готовим опытный образец для сибирского завода. Перспективная тема.

Теперь вы, доктор Одо, — Иван Кириллович повернулся к Акико. — Не вставайте, сидите, пожалуйста.

— Я как-то прочла советский роман «Битва в пути» о большой любви и доблести труда. У вас, двух братьев, свой путь и тоже героическая битва с чиновниками в пути мирном. Чисто военную прозу я всегда игнорировала и не читаю. У меня всё оказалось проще и хуже. Вместе с изменением экономического курса в условиях мирового финансового кризиса и введением режима жёсткой экономии подал в отставку премьер-министр, сменилось правительство. Одновременно, из-за обострения спора по поводу принадлежности южных островов, потребовалось укрепить флот и силы самообороны, улучшить взаимодействие с руководством Вооружённых сил США в моей стране. Фактически, в нарушение собственной конституции, Япония при настоятельной поддержке Соединённых Штатов возродила свои Вооружённые силы и Военно-морской флот. При этом любая власть желает, чтобы ей не мешали, не критиковали, но восхваляли, хотя, по большому счёту, мнением народа она не интересуется.

Никакого научного центра, который я должна была возглавить, организовано не будет. В клинике, которую меня вынудили продать очень недорого, разместятся военные американцы, оборудуют офисы, расширят моё рабочее подземелье, поставят в него свою разведывательную электронику. Рядом будут построены пятиуровневая транспортная развязка и ещё что-то. Мои врачебные услуги и моя теория памяти у нас никому не нужны. Проводится в мире сокращение численности народонаселения. Боюсь, как бы и в моей стране… Извините.

Мой заместитель Такэда-сан работает теперь в корпорации двух своих сыновей и пытается продолжать изобретать. Я жила на Хоккайдо с детьми и неизменно доброй и заботливой Митико-сан, которой хочу подарить дом, поскольку он живёт благодаря её заботам, и она в нём осталась. Издалека узнавала о развале моей токийской клиники. Дети подросли, чтобы выдержать перелёты и привыкнуть к новому климату. Мне очень не нравится, как в моей родной стране детей превращают губительным воспитанием в пластичную глину, из таких аморфных особей можно вылепить что угодно. Их выращивают не мужчинами и не женщинами. Они становятся существами бесполыми, не имеющими жизненных ориентиров и не понимающими, что хорошо и что плохо. Изуродовать психику наших с Борисом детей Константина и Софии я не могу позволить и не дам. Не хочу, чтобы дети воевали против Родины своего отца или кого бы то ни было в любой из сторон света. Или погибли от чужих ответных ударов по моей вновь обезумевшей стране.

Борис и я отдали нашим детям атомы, молекулы своих собственных тел. Мы поделились с ними собой, чтобы дети передали послание от нас своим детям, нашим внукам, до того, как станут частью планеты, подобно нашим почтенным предкам. Здесь, как я уже понимаю, не идеально, но у нас, вне России, ещё хуже и станет только страшней для будущего поколения. Мою страну финансовые глобалисты активно превращают в антицивилизацию. Она не свободна и, вслед за Западом, катится в пропасть навстречу своей духовной и затем физической гибели. У нас сегодня это понимают слишком немногие. Поэтому сейчас ничего сделать нельзя, если они, из элиты, вовремя не одумаются.

Связь я поддерживала с Джеймсом. Он сообщался с Иваном Кирилловичем, так что я постоянно была в курсе всех забот и достижений моего любимого. Спасибо вам обоим за всё, что вы для нас с Борисом сделали и продолжаете делать. Думаю, Борис был занят выше головы и не считал ещё себя вправе соединиться со мной, поскольку не полностью выполнил программу, о которой мы с ним договорились при расставании. Это верно? Почему ты не решился обратиться ко мне? Но так уж вышло, что ты поверил в мою неприступность, хотя это не так. Прости мне, говорю это при всех. С моим помощником Фусэ-сан мы вместе приехали сюда. Я пока не знаю, чем полезным смогла бы здесь заниматься, мирового светила из меня надолго не выросло. Вряд ли и российской научной корпорации что-нибудь говорит моё японское имя, и скажет, тем более, неизвестное новое русское имя. Мне самой надо привыкнуть, что я стала Аглая Георгиевна почти Августова, с подтверждающими инициалами А.Г.А. Я привыкну! С косностью мировых светил я уже столкнулась. Обычно лучшие мировые умы заняты исключительно собой, и на их внимание и поддержку я не рассчитываю. Знаю лишь, что наука, возникающая без духовного начала в своём истоке, неукоснительно затухает. Критерий любой науки — духовность. Я осознала мои недочёты в работе в прошлом, глубоко продумаю ещё, что и как надо сделать, и обязательно буду работать над созданием новой науки. Ничего другого я просто не умею. Благодарю за внимание. Уважаемый Фусэ-сан дома считал, что готов выполнять любую медицинскую работу. Наверное, и сейчас считает так же. Пусть скажет сам. Пожал-руйста.

Фусэ обвёл взором присутствующих и с весёлым отчаянием заявил по-английски:

— Я добьюсь того, чтобы поехать в экспедицию вместе с уважаемой Полиной. Стану самым верным её помощником и рыцарем. Я давно люблю вас, Полина, и при всех делаю вам предложение. — Он поклонился Полине. — Полина-сан любезно согласилась помочь мне освоить русский язык. — И по-русски добавил. — Брагодарю.

Полина ответила, что, благосклонно и уважительно к признанию, подумает некоторое время о том, кто его сделал, и призналась сама, что ей кажется, что всем за столом, кроме, пожалуй, Элис, о ней всё известно, такое сложилось впечатление. И обратилась к выглянувшей из-за Джеймса девочке:

— Элис, Алисочка, зови меня тётя Поля. Или тётя Лина. Как тебе понравится. Я привезу тебе подарок из предстоящей геологической экспедиции, если ты хорошо подумаешь и после обеда скажешь мне, чего тебе хочется. Только не заказывай медведя, мне с ним не справиться.

Элис ответила немедленно по-русски с американской практичностью:

— Тётя Полли, мне сейчас надо велосипед. У Серёжа есть, у меня нет. Как вместе едем?

Все расхохотались.

— Тебе привезут его из Города завтра, сейчас же закажу, — ответила Полина.

— Ты не сможешь отделаться от подарка из экспедиции, Лина, — продолжал громко смеяться Иван, — о велосипеде для Элис ещё месяц назад позаботился Сергей. Он никому не выдал свою тайну, кроме меня, и прекрасный новенький велосипед ждёт свою хозяйку в гараже!

Под продолжающийся общий смех Элис захлопала в ладоши и покраснела от удовольствия. Непринуждённое застолье продолжалось, создавая у всех ощущение наступившего праздника.

После обеда Акико и Борис, держась за руку, прошли в жилой дом и поднялись к детской. Няня Оксана Александровна жестами показала им, что малыши спят. Акико шепнула Борису:

— Пройдём в сад, побудем наедине. Мне, ты знаешь, не дано знать многого о себе, и очень немногое провидится о тебе, только самое-самое общее. Наверное, это правильно. И не надо гадать. Все предопределено. Но никто, кроме Бога, не отменит права нашего человеческого выбора. Поэтому о нас с тобой.

Они обходили сад по всем дорожкам, которые сами стелились им под ноги. Акико подбирала слова, и Борис её не перебивал.

— Наверное, я не думала о тебе лишь тогда, когда всецело сосредотачивалась на рождении наших детей. Прости за то, что в те минуты внимание мое отвлеклось от тебя. Как и прежде, милый, я не всегда владею собой. Теперь я снова могу сказать тебе: любимый мой! С трепетом произношу я эти необыкновенно значительные и для меня неповторимо драгоценные русские слова. Мой навеки единственный! Мой ненаглядный и бывший таким далёким… Борис!

Молюсь, чтобы ты меня правильно понял. Никакие слова не вместят всего, о чём взывает к тебе моё любящее сердце. Но я вынуждена обратиться к слабым и беспомощным словесным подобиям переполняющих меня чувств, потому что общее наше время уже настало, и я должна объяснить то, не сумела сказать тебе у подножия горы Асахи.

Скрепя сердце я отпустила тебя, мой любимый, будучи не в силах воссоздать в тебе и для тебя всё то, что от рождения имеет обычный смертный просто по праву рождения. И еле этот разрыв выдержала. Я закрылась от тебя, от твоего возможного дерзкого проникновения всеми мыслимыми способами личностной защиты, чтобы не помешать тебе стать тем, кем ты должен был стать по праву рождения в могущественной и славной стране с величественной и драматической историей и ослепительно сияющим будущим.

Но я почти беспрерывно (я прошу меня простить за ничтожный, вполне объяснимый естественной причиной рождения детей перерыв) продолжала следить за каждым движением, каждым шевелением твоего сердца. И понимаю теперь, что твоя родная земля всемилостиво свершила над тобой то, что не в силах содеять самым могущественным целителям, кроме Отца Небесного. Ты наконец стал самим собой. Я, благодаря Богу и тебе, тоже стала собой, любящей матерью и женой.

Я длительное время размышляла. Мне, уже взрослой, всегда казалось, что внутри себя мне очень тесно, что меня что-то ограничивает и сдавливает, что мне, моей душе, а еще расцветающей, разворачивающейся, а потом действующей, а не прозябающей личности, сердцевине внутренней потребности, движущей и вдохновляющей развитие моего духа, чего-то духовного недостает.

Мне кажется, не сразу, но я поняла.

Я ощущала себя шинтоисткой, но лишь в той мере, в какой люди участвуют в официальных праздниках, в какой и я посещала храмы в Токио, Киото и на Хоккайдо. Но обрядов, особенно местных, деревенских, я почти не знаю. В ощущении себя частью общества я знала о Ками — божествах сил природы, и признавала ритуалы общения с природой. Признавала, что всё вокруг священно: небеса, земля, воды, выдающиеся люди и духи предков. Я осознавала необходимость единения с нацией, разделяла общую радость людей на праздниках, например, мацури, в которых принимают участие и души предков. Но почитание предков пришло из конфуцианства, в шинтоизме культа предков не было. Шинтоизм легко приспособился к конфуцианству, потом к буддизму, а сейчас и к христианству. Заповеди те же и очень просты. По их исполнению я уже могла считать себя христианкой. Мне очень нравилось очищение себя по выходным в садах возле храмов, а потом питьё воды из священных фонтанов из деревянных стаканчиков на длинных жёрдочках. Если бы в моей жизни не появились ты, а потом дети, ничто в религиозном плане не нужно было бы менять.

О, если бы дети не становились с пелёнок испорчены воспитанием взрослых! Я знаю, зачем детей воспитывают — дети не должны сломать дурной, часто архаичный мир, созданный взрослыми, имён которых мы можем и не знать. Детей приучают постепенно. Их убеждают, что в этом мире всё правильно. Наказывают, если дети в это не верят, запугивают, ломают силой. И доверяют действовать, лишь убив в ребёнке всё животворящее, что в мир принесла с собой душа его от Бога.

По чину и красоте богослужения, своей продуманной заботе о молящихся более всего влекло меня католическое христианство, и я бывала в католических храмах. В прошлом воплощении душа моя пребывала в теле близкой родственницы великого протестанта, то есть тоже христианки. Но в этой жизни мне открылся известный более двух тысяч лет, как его ни искажали, как ни боролись против него, единственный на сегодня путь к бессмертию души, засвидетельствованный самим Иисусом Христом. И я пойду по нему с тобой, мой любимый, потому что и ты с него, знаю, не свернёшь, какие бы испытания Господь тебе не ниспослал. Мы с тобой, если захочешь, по этому пути вечно будем идти вместе. Потому что: «Много званых, мало избранных». Это, только это — самое важное, что нам дозволено знать. Ведь жизнь продолжается и пребудет, по милости Божией, вечно. Православие ко мне воззвало и меня восприняло. Теперь и ты меня поймёшь.

Мой любимый! Я не умнее, не важнее и не лучше тех миллиардов людей, которые до нас в своих жизнях двигались по этому пути и достойно его преодолели. Принцессы принимали веру будущего супруга и становились королевами, чем же я лучше? Наши с тобой дети крещены в православии, принятом в твоей… В нашей с тобой стране. Крестил их глубоко почитаемый нами за чистоту своего сердца отец Николай. Главным для меня оказалось то, что православный от рождения и крещения ты, мой любимый, мой избранный. У меня замирает сердце и перехватывает дыхание от того, что в твоём доме…

Борис обнял и прижал к себе Акико, а она продолжала с текущими слезами тихо говорить ему то, что не могло больше носить и удерживать в себе её бедное сердце:

— В твоём доме почти двухлетний мальчик, родившийся первым, наш с тобой светловолосый и голубоглазый сын Константин, всеми своими чертами и, верю, характером так похожий на тебя, и его родная сестра София, Богом дарованная нам моя крохотная копия, в облике которой ты легко воспримешь мои детские черты. Я повторяюсь, прости. Перед нами открытый путь, и мы по нему пойдём. Сердце моё открыто, и я вбираю свет, звуки, запахи, просторное и могущественное дыхание этой страны. Я понимаю, что пожизненно должна Богу и этой великой стране за нас с тобой и за наших детей. Но не станем опережать события, и пусть да свершится предопределённое!

На край берёзовой рощицы, извивающейся вдоль берега речки Чесноковки, из остатков рассветного августовского тумана, зависшего между стволов деревьев, вышел по грунтовой дороге немолодой, невысокий, сильно загорелый человек в клетчатой ковбойской рубашке, подвёрнутых до икр белых полотняных штанах, похожих на матросские рабочие, и с тощим вещмешком за плечами. Выйдя из тумана, он оглянулся, усмехнулся и продолжил движение. Шёл он с удовольствием босиком, забавно семеня из-за утренней прохладности увлажнённой утренней росой земли. Связанные шнурками кроссовки, повешенные на посох на левом плече, покачивались в такт шагам.

Дорога привела к неглубокому броду, и человек аккуратно перешёл через дышащую лёгким паром речку, не замочив штанов. На самом берегу речки он остановился, улыбнулся своим мыслям снова и начертал концом посоха на песке иероглиф «Будда».

Из рощицы донеслись звонкие голоса перекрикивающихся детей, прозвонил велосипедный звонок. Человек отошёл от дороги и встал рядом с прибрежным кустарником. Ему не пришлось долго ждать, в брызгах воды и с визгом через брод промчались на велосипедах мальчик лет двенадцати и девятилетняя девочка. Они весело прокричали утреннее приветствие встреченному путнику, и он кивнул им в ответ. Разбегающиеся из-под колёс быстрые волны смыли иероглиф.

— А вот и они, новые мои подопечные- сказал сам себе Саи-туу. — Пора обучать Сергея и Элис, их ждёт большое будущее.

Он тряхнул головой и, снова засеменив босыми ногами, уверенно направился вслед за умчавшимися детьми по дороге к коттеджному посёлку, чьи разнопрофильные и разноцветные крыши виднелись за частоколом из вершин выросших пирамидальных тополей, обрамляющих небольшое богатое поселение. Двигался, бормоча или мурлыча что-то себе под нос.

На него оглянулся босой рыбак, тоже в закатанных штанах, дремавший над речкой на солнышке с единственной удочкой из длинного рябинового прута, по всему видно, человек явно не местного круга. Он сдвинул на макушку старую потрёпанную соломенную шляпу, повеял себе на горячую грудь расстёгнутой рубахой и вгляделся в одиноко движущегося путника. В улыбнувшемся рыбаке внимательный зритель, окажись он здесь, узнал бы автора притчи. Автор блаженно и устало прикрыл глаза, покачал головой из стороны в сторону, глубоко вздохнул и прошептал еле слышно:

— Ну, вот, и слава Богу!.. Я подарил вам и читателям много лет моей жизни. Наконец-то, я от всех вас, дорогих и любимых моих героев, освобожусь. И займусь теперь своими делами!