100% [худ. Пинкисевич]

§ 33

В одном из стихотворений Даггана говорилось о бедняге Слиме, который «лакомился снегом», то есть стал жертвой кокаина; не имея, где голову приклонить, этот Слим зимой бродил весь день по улицам Ныо-йорка, а к вечеру заходил в какое-нибудь казённое учреждение и прятался в уборной, где и проводил ночь. Он не решался растянуться на полу, так как его могли бы увидеть и выгнать на улицу, поэтому он всю ночь сидел на стульчаке; чтобы как-нибудь не упасть во время сна, он привязывал себя верёвкой к сиденью.

Ну какой толк от таких рассказов? Питер и слышать ничего не желал о подобных субъектах! Ему хотелось высказать свое презрение к ним, но он, конечно, понимал, что лучше сдержаться. Смеясь, он воскликнул:

— Бог ты мой! Дагган, неужели у вас ничего не найдется повеселее? Неужели вы думаете, что дело социалистов излечивать наркоманов? Во всяком случае, тут уж ни при чем система выколачивания прибылей!

Дагган горько усмехнулся:

— Хотел бы я знать, какие несчастья в наше время не порождаются этой чудовищной системой? Что же, по-вашему, наркотики сами себя продают? На их продаже здорово наживаются. Если бы не так, разве их стали бы продавать кому-нибудь, кроме врачей? Интересно знать, где это вы изучали социализм?

Тогда Питер постарался загладить свою ошибку.

— Да, конечно, я это знаю. Ведь и в тюрьму нас посадили за то, что мы хотим изменить существующий строй. Разве мы не имеем права немного передохнуть, пока находимся здесь?

Поэт сурово посмотрел на Питера и покачал головой.

— Нет! — сказал он. — Разве можно забывать о тех, кто страдает там, на свободе, только потому, что мы не худо устроились в тюрьме?

Остальные засмеялись, но Дагган не намеревался смешить. Он медленно поднялся и, протянув руки, словно принося себя в жертву, торжественно произнёс:

— Пока есть на свете униженные, я с ними душой! Пока есть на свете преступники, я с ними душой! Пока в тюрьмах томятся узники, не свободен и я!

Он сел и закрыл лицо руками, и эти грубые, суровые люди хранили почтительное молчание. Немного погодя Гас, матрос-швед, которому показалось, что Питера слишком сурово отчитали, робко заметил:

— Товарищ Гадж уже два раза сидел в тюрьме. Тогда поэт поднял голову и протянул Питеру руку.

— Да, я это знаю! — сказал он, дружески пожимая ему руку, и добавил: — Я расскажу вам сейчас весёленькую историю.

Как-то раз Даггану пришлось работать в киностудии, где требовались бродяги, нищие и прочие статисты для массовых сцен. Снимали боевик о готовности страны к войне, где хотели показать нападение социалистов и других смутьянов на дворец банкира. Набрав человек двести хулиганов и нищих, отвезли их на грузовиках к загородному дворцу, и там на лужайке режиссер обратился с речью к толпе, объясняя содержание картины.

— Помните, — сказал он, — этот дворец принадлежит злодею, который захватил в свои руки богатства, а ими он всецело обязан вам. Вы обездолены и знаете, что он обобрал вас, и потому ненавидите его. И вот, вы собрались на этой лужайке, чтобы разграбить его дворец, и попадись вам хозяин, вы зверски расправитесь с ним за его преступления.

Так разглагольствовал режиссер, пока Дагган не крикнул:

— Слушай, хозяин! Не стоит учить нас! Это настоящий дворец, а мы отпетая голытьба!

Видимо, арестанты нашли эту историю «весёленькой» и довольно долго смеялись. Но это только усилило ненависть Питера к красным; эта история лишний раз доказала ему, какие сумасброды эти красные и до чего они завистливы. Они бешено ненавидят всякого, кому удалось добиться успеха в жизни только оттого, что ему повезло. Ну уж сами-то они никогда не добьются успеха. Пусть себе ворчат и бранятся, — большинство американских рабочих здраво относится к великим мира сего, которые ворочают делами. Эти рабочие не хотят врываться к ним во дворцы. Они преклоняются перед ними и с радостью принимают их руководство.

Казалось, лесоруб Гендерсон прочёл мысли Питера.

— Боже ты мой! — воскликнул он. — До чего это трудно пробудить в рабочих классовое сознание!

Он сидел на койке, согнув свои широкие плечи, нахмурив густые брови, и думал о том, как бы вызвать возмущение у рабочих всего мира.

Он рассказал, что в их артели за одну зиму погибло семь человек — так тяжела и опасна была эта работа. Хозяин этого лесного участка приобрел его путем мошенничества и всяких низостей; в бараках невообразимая грязь, насекомые, пища отвратительная, заработки нищенские и на каждом шагу оскорбления. Весной туда приехал сын владельца со своей молодой женой — провести медовый месяц.

— Боже мой! — воскликнул Гендерсон. — Если бы вы видели, какую встречу им устроили эти болваны; они чуть не охрипли, выкрикивая приветствия! И знаете, это делалось искренне; они и вправду любили эту парочку молодых бездельников!

Потом заговорил матрос Гас; лицо у него было широкое, добродушное, а когда он улыбался, было видно, что недостает трёх зубов, выбитых железным нагелем.

— У моряков дело обстоит не лучше, — уверял он. — Они никогда не видят своих хозяев и даже не знают, как зовут тех, на кого работают, а всё-таки они без памяти любят свой корабль. Бывает и так, что какое-нибудь старое корыто нарочно посылают в море, чтобы оно потонуло, а владельцы могли поживиться страховой премией, но эти бедняги так привязаны к суденышку, что готовы вместе с ним идти ко дну, и порой спасают свою посудину к великой досаде владельца!

Целые дни напролёт Питеру приходилось выслушивать эти разглагольствования о страданиях бедняков и о преступлениях богачей. Казалось, его в виде наказания заставили целых полмесяца днем и ночью слушать споры социалистов. У каждого из этих парней были совершенно особые представления о том, как должен быть устроен мир и как делать революцию. Жизнь — это бесконечная борьба между имущими и неимущими, и вопрос в том, как превратить неимущих в имущих, назывался «тактикой».

Как только речь заходила о «тактике», начинали сыпать мудрёными техническими терминами, совершенно не понятными простым смертным. Питер нередко засыпал, убаюканный всё тем же припевом: пролетариат, прибавочная стоимость, сверхприбыль, поссибилизм и импоссибилизм, политическое выступление, массовое выступление, его преследовали во сне анархо-синдикалисты, анархо-коммунисты, коммунисты-социалисты и социал-синдикалисты.