16 лѣтъ въ Сибири

ГЛАВА I Неожиданное приключеніе

Въ началѣ марта 1884 г. я изъ Цюриха поѣхалъ во Фрейбургъ, великаго герцогства Баденскаго. Оттуда мнѣ необходимо было контрабанднымъ путемъ переправить въ Россію нѣсколько пудовъ первыхъ произведеній незадолго передъ тѣмъ возникшей группы «Освобожденіе Труда». Въ Германіи тогда дѣйствовалъ исключительный законъ противъ нѣмецкой рабочей партіи, и центральный органъ послѣдней, печатавшійся въ Цюрихѣ, перевозился туда также контрабанднымъ путемъ. Надзоръ на швейцарско-германской границѣ былъ чрезвычайно усиленъ; поэтому лица, желавшія отправить подобныя же произведенія въ Россію, должны были сами перевозить ихъ черезъ названную границу въ своемъ багажѣ до какого-нибудь нѣмецкаго города. То же намѣренъ былъ сдѣлать и я тогда.

Я везъ съ собою въ багажѣ два большихъ ящика; до половины они были заняты книгами, сверху которыхъ, для устраненія подозрѣнія со стороны пограничнаго таможеннаго надзора, въ одномъ лежало мужское, а въ другомъ женское бѣлье и платье, какъ бы принадлежавшее моей женѣ. Для этого, при осмотрѣ вещей въ базельской таможнѣ, присутствовала жена моего друга, Надежда Аксельродъ, пріѣхавшая вмѣстѣ со мной изъ Цюриха. Кромѣ нея, меня на вокзалъ провожалъ одинъ знакомый, базельскій рабочій. Онъ объяснилъ мнѣ, какъ мнѣ нужно будетъ поступить дальше съ перевозимыми мною изданіями, такъ какъ, всего за нѣсколько дней до моей поѣздки, онъ, вмѣстѣ съ однимъ товарищемъ-полякомъ Яблонскимъ, самъ исполнилъ подобную же комиссію.

Погода въ этотъ день стояла пасмурная, небо было покрыто тучами, шелъ мелкій дождь. На душѣ у меня было невесело, тревожно: я какъ бы предчувствовалъ несчастіе.

Поѣздъ тронулся и, погруженный въ невеселыя думы, я не замѣтилъ, какъ пріѣхалъ во Фрейбургъ. Было часовъ 7–8 вечера. На платформѣ я обратился къ первому попавшемуся лакею изъ гостинницы и отдалъ ему свой ручной багажъ, а также и квитанцію на полученіе имъ двухъ моихъ ящиковъ, отправленныхъ багажемъ. Посмотрѣвъ на обозначенный въ ней вѣсъ, онъ выразилъ удивленіе по поводу его размѣра. Чтобы отклонить отъ себя подозрѣніе, я спокойно сказалъ, что это у меня много учебныхъ книгъ, такъ какъ я студентъ и пріѣхалъ во Фрейбургъ къ весеннему семестру.

Гостинница «Фрейбургское подворье» находилась недалеко отъ вокзала. Занявъ въ ней номеръ, я спустился въ ресторанъ ужинать. Тамъ я замѣтилъ, что привезшій меня съ вокзала служитель о чемъ-то пошептался съ хозяиномъ. Келнерша, принесши ѣду, вмѣстѣ съ тѣмъ подала мнѣ книгу для записи пріѣзжающихъ. У меня былъ съ собою заграничный паспортъ на имя «дворянина Александра Булыгина изъ Москвы», что я и записалъ въ эту книгу.

Послѣ ужина я отправился въ снятый мною номеръ, попросивъ подать мнѣ туда письменныя принадлежности. Но лишь только, очутившись тамъ, я затворилъ за собою дверь, какъ немедленно же раздался въ нее стукъ. На мое: «войдите!» — вмѣсто прислуги съ заказанными принадлежностями для письма, какъ я предполагалъ, къ большому моему удивленію, на порогѣ комнаты показался полицейскій въ сопровожденіи неизвѣстнаго мнѣ господина въ штатскомъ.

— Я агентъ уголовной полиціи, — отрекомендовался послѣдній. — Позвольте осмотрѣть ваши вещи.

Такъ какъ Фрейбургъ находится вблизи швейцарской границы, то полиція, узнавъ отъ лакея о пріѣздѣ молодого человѣка съ тяжелыми ящиками, могла заподозрить, что въ нихъ имѣются какіе-нибудь контрабандные товары или номера запрещеннаго тогда въ Германіи центральнаго органа рабочей партіи «Соціалдемократъ». Сдѣлавъ мысленно такое предположеніе, я началъ открывать сундуки, при этомъ какъ бы вскользь замѣтилъ, что въ одномъ изъ нихъ лежатъ вещи моей жены, которая также должна скоро сюда пріѣхать. Но лишь только я открылъ одинъ изъ нихъ, какъ тотчасъ же оказалось, что мое предположеніе о причинѣ прихода ко мнѣ этихъ посѣтителей было ошибочно: отбрасывая лежавшія сверху вещи, сыщикъ разсматривалъ, искалъ только книги. Увидѣвъ затѣмъ одну брошюрку въ красной обложкѣ, онъ радостно воскликнулъ: «вотъ это намъ и нужно!» То былъ незадолго передъ тѣмъ вышедшій въ Женевѣ «Календарь Народной Воли», свободно продававшійся въ книжныхъ магазинахъ Германіи.

— Теперь я долженъ васъ лично обыскать, — заявилъ мнѣ агентъ грубымъ тономъ.

Кромѣ записной книжки, одного письма и бумажника съ нѣсколькими стами марокъ, у меня въ карманахъ былъ еще съ десятокъ номеровъ цюрихскаго «Соціалдемократа», которые я захватилъ передъ отъѣздомъ, чтобы передать ихъ одному знакомому, жившему въ Германіи.

— А вотъ это мы и читать можемъ! — воскликнулъ агентъ, увидѣвъ названіе нѣмецкой газеты. — Теперь мы васъ арестуемъ, — закончилъ онъ.

— Почему? За что? — спросилъ я, пораженный.

— Тамъ узнаете! Слѣдуйте за нами! — грубо отвѣтилъ онъ.

Обыскъ у меня и мой арестъ крайне удивили меня, не были соблюдены даже самыя элементарныя правила неприкосновенности личности: мнѣ не предъявлено было рѣшительно никакой бумаги отъ какого бы то ни было учрежденія или лица, не присутствовали при этомъ никакіе свидѣтели и даже не составлено было никакого акта о томъ, что у меня было найдено. Увидѣвъ, что агентъ забралъ мой бумажникъ, даже не заглянувъ въ него, я предложилъ ему, по крайней мѣрѣ, при мнѣ сосчитать находившіяся въ немъ деньги, хотя я, конечно, понималъ, что разъ это будетъ сдѣлано въ отсутствіи свидѣтелей, это будетъ недостаточной гарантіей цѣлости принадлежавшихъ мнѣ денегъ.

— О, не безпокойтесь: мы вашихъ денегъ не тронемъ! — воскликнулъ онъ. — Это вамъ не Россія!

Мало довѣряя, однако, честности нѣмецкихъ полицейскихъ, я все же настоялъ на томъ, чтобы находившіяся въ бумажникѣ деньги были при мнѣ сосчитаны.

Оставивъ вещи въ занятомъ мною номерѣ, агентъ тайной полиціи заперъ на ключъ дверь и въ сопровожденіи полицейскаго повелъ меня изъ гостинницы. Когда мы втроемъ спускались съ лѣстницы, по ней въ это время поднималась вверхъ какая-то молодая нѣмка, съ красивыми чертами лица и прилично одѣтая, державшая небольшой ручной чемоданъ въ рукѣ. Обратившись ко мнѣ, агентъ быстро бросилъ: «это ваша жена?» И, хотя я отвѣтилъ отрицательно, тѣмъ не менѣе, онъ сдѣлалъ попытку задержать ее. Заподозривъ въ немъ, вѣроятно, ловеласа, молодая нѣмка съ крикомъ бросилась бѣжать внизъ по лѣстницѣ. Агентъ устремился за ней, стараясь поймать ее. Ей, однако, удалось выбѣжать на улицу. Приказавъ на ходу полицейскому вести меня дальше, агентъ помчался за быстро скрывшейся незнакомкой.

Полицейскій взялъ было меня за руку, желая, такимъ образомъ вести меня по улицамъ. Но я рѣзко воспротивился этому, заявивъ, что я не совершилъ въ Германіи никакого преступленія, и онъ не въ правѣ такъ меня третировать.

Зданіе, въ которое мы вскорѣ затѣмъ пришли, оказалось подслѣдственной тюрьмой. Тамъ служитель меня вновь обыскалъ и, впервые съ момента ареста, спросилъ о моемъ имени и фамиліи. Въ это время дверь съ шумомъ открылась, и агентъ втащилъ барахтавшуюся и навзрыдъ плакавшую молодую нѣмку.

— За что, за что оскорбляете меня? за что мучаете? — кричала она, обливаясь слезами.

Въ связи со всѣмъ, мной самимъ пережитымъ въ первый же часъ моего пріѣзда въ Германію, сцена эта произвела на меня потрясающее впечатлѣніе.

— Какъ смѣете вы мучить эту женщину? Повторяю, она не жена моя: я въ первый разъ ее вижу! — закричалъ я.

— Ну, это мы тамъ разберемъ! Не ваше дѣло! Ступайте! — грубо возразилъ мнѣ агентъ.

«Однако, совсѣмъ родные порядки», мысленно произнесъ я, поднимаясь затѣмъ во второй этажъ, вслѣдъ за шедшимъ впереди меня съ зажженнымъ фонаремъ въ рукахъ тюремнымъ надзирателемъ.

Затѣмъ раздалось громыханье отпиравшагося замка, и я очутился въ камерѣ. Когда надзиратель ушелъ, заперевъ за собою дверь, въ камерѣ настала полнѣйшая темнота, такъ какъ ни она, ни коридоръ вовсе не освѣщались. Я остался посреди комнаты въ полномъ недоумѣніи относительно того, что со мной приключилось за столь короткое время моего отъѣзда изъ Швейцаріи. Описанныя мною обстоятельства произошли до того быстро и неожиданно, что я рѣшительно не успѣлъ собраться съ мыслями и отдать себѣ въ нихъ отчетъ. Въ головѣ у меня былъ полнѣйшій хаосъ, мысли путались, я ничего не могъ понять. Шатаясь, словно пьяный, съ тяжелой понуренной головой, я ощупью вдоль стѣнъ добрался до кровати и въ изнеможеніи бросился на нее, не раздѣваясь. Я чувствовалъ себя пришибленнымъ, придавленнымъ всѣмъ случившимся со мною.

Всю ночь душилъ меня тяжелый кошмаръ. Я поминутно просыпался и, вскакивая въ испугѣ съ постели, спрашивалъ себя: «гдѣ я? Что со мною случилось?» Когда, же, наконецъ, я вспоминалъ происшедшее и отдавалъ себѣ отчетъ въ немъ, меня охватывалъ ужасъ: хотя въ Германіи я не совершилъ никакого преступленія и между нею и Россіей тогда не существовало еще договора о выдачѣ политическихъ преступниковъ[2], но я имѣлъ полное основаніе опасаться, что германское правительство не откажется отправить меня на родину. Чтобы мои опасенія и тревоги стали понятны я долженъ хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ, передать нѣкоторыя обстоятельства изъ моего прошлаго и изъ нашего революціоннаго движенія.

Ровно десять лѣтъ передъ описываемымъ мною временемъ, — въ 1874 г., — я, имѣя восемнадцать съ чѣмъ-то лѣтъ отъ роду, сталъ соціалистомъ и примкнулъ къ, такъ называемому, «пропагандистскому» движенію, которое охватило тогда значительную часть учащейся молодежи въ разныхъ концахъ Россіи. Какъ и у большинства юныхъ пропагандистовъ, во мнѣ говорило, главнымъ образомъ, чувство безграничнаго состраданія къ бѣдственному положенію трудящагося населенія; какъ и другіе, я считалъ своимъ долгомъ, обязательнымъ для каждаго честнаго и послѣдовательнаго человѣка, который любитъ свою родину, по мѣрѣ силъ содѣйствовать освобожденію народа отъ экономическаго гнета, отъ униженія, невѣжества и забитости, въ которыхъ онъ находится. Всегда отзывчивая къ страданіямъ другихъ, тогдашняя молодежь не могла оставаться равнодушной къ угнетенному положенію, въ которомъ находились незадолго передъ тѣмъ освобожденные отъ крѣпостной зависимости крестьяне. Но, чтобы освободить трудящіеся классы отъ матеріальныхъ и всякихъ другихъ лишеній и бѣдствій, пропагандисты находили необходимымъ измѣнить соціальныя условія Россіи; подобно западно-европейскимъ соціалистамъ, они считали нужнымъ уничтожить частную собственность на землю и орудія труда, сдѣлавъ ихъ коллективными. Пропагандисты глубоко вѣрили, что народъ легко пойметъ ихъ идеи и стремленія и охотно къ нимъ присоединится. Эта вѣра до чрезвычайности подняла ихъ духъ, возбудила въ нихъ небывалый энтузіазмъ и способность къ безграничному самопожертвованію. Юноши и молодыя дѣвушки безъ малѣйшихъ колебаній отказывались отъ привилегированнаго своего положенія и предстоявшей каждому изъ нихъ карьеры, они бросали учебныя заведенія, рвали семейныя связи, разставались съ самыми близкими людьми, — все это для того, чтобы отдать себя цѣликомъ, посвятить всѣ свои силы и средства общему дѣлу. Для этого рѣшительно никакія жертвы не казались молодежи сколько-нибудь значительными. Общность взглядовъ, единство цѣли и настроеній связывали всѣхъ пропагандистовъ въ одну тѣсно сплоченную семью. Между ними установились самыя нѣжныя братскія отношенія, въ ихъ средѣ господствовалъ полнѣйшій альтруизмъ, и они готовы были жертвовать всѣмъ другъ за друга. Только въ великія историческія эпохи, — во времена подвижничества первыхъ христіанъ и преслѣдуемыхъ сектъ, господствовали между прозелитами подобныя отношенія и настроенія.

Но, какъ и вездѣ это случалось, не у всѣхъ пропагандистовъ указанное настроеніе надолго осталось непоколебимо прочнымъ. Въ ихъ среду также попали нѣкоторые малодушные, а то и прямо низкіе люди, ставшіе впослѣдствіи ренегатами. Такихъ людей было, правда, немного. Но давно извѣстно, что сотни самыхъ искуссныхъ тайныхъ и явныхъ правительственныхъ агентовъ не въ состояніи принести сторонникамъ преслѣдуемаго направленія такого громаднаго вреда, какъ одинъ измѣнникъ изъ ихъ собственной среды. То же, благодаря ренегатамъ, случилось и съ русскими пропагандистами.

Лишь только молодые люди, одѣвшись въ крестьянское платье, чтобы стать ближе къ народу, отправились весной 1874 г. въ разныхъ концахъ Россіи по селамъ и деревнямъ для пропаганды идей соціализма, какъ уже появилось два-три измѣнника, которые предали общее дѣло и выдали правительству массу лицъ. Тогда начались многочисленные обыски и аресты; жандармы хватали праваго и виноватаго; тюрьмы и разныя мѣста заключенія были переполнены; около 1000 человѣкъ было арестовано въ указанномъ году; многіе изъ нихъ, просидѣвъ по нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ, при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, кончили жизнь самоубійствомъ, большое число было сошедшихъ съ ума, процентъ заболѣваній и смертности оказался громаднымъ.

Вполнѣ естественно, поэтому, что предатели вызывали къ себѣ со стороны соціалистовъ чувства глубокой ненависти и злобы. Причиненный ими вредъ невольно наталкивалъ многихъ пропагандистовъ на мысль о мести, о необходимости расправы съ ними, чтобы, дѣйствуя устрашающимъ образомъ, удерживать другихъ отъ предательства. Но въ теченіе первыхъ лѣтъ подобные взгляды не выходили изъ области теоріи, такъ какъ пропагандисты были крайне мирными людьми. Только лѣтомъ 1876 г. впервые произведена была попытка подобной расправы при слѣдующихъ обстоятельствахъ.

Въ Елисаветградѣ собрался на время извѣстный тогда на югѣ довольно большой кружокъ «кіевскихъ бунтарей», въ число членовъ котораго и я входилъ. Между многими «нелегальными», составлявшими этотъ кружокъ, было нѣсколько человѣкъ, которыхъ полиція энергично разыскивала, вслѣдствіе оговоровъ, между прочимъ, и Н. Гориновича. Послѣдній, будучи арестованъ въ 1874 году и, по тому времени, сильно скомпрометированъ, сталъ вскорѣ выдавать все, что зналъ и, повредивъ, такимъ образомъ, нѣкоторымъ лицамъ, добился освобожденія изъ тюрьмы. Какъ и другихъ ренегатовъ, его навѣрно также никто не сталъ бы трогать, если бы онъ совершенно оставилъ революціонную среду. Онъ же, по прошествіи двухъ лѣтъ послѣ освобожденія, вновь сталъ пробираться въ нее. Познакомившись, какимъ-то путемъ съ неопытными юношами и, конечно, не сообщивъ имъ о своемъ ренегатствѣ, Гориновичъ узналъ отъ нихъ, что въ Елисаветградѣ находится извѣстный кіевскій кружокъ. Тогда онъ, подъ вымышленнымъ именемъ, явился въ этотъ городъ и сталъ разыскивать именно тѣхъ нелегальныхъ, которыхъ онъ же оговорилъ. Но Гориновичъ былъ узнанъ, и у нѣкоторыхъ изъ насъ естественно явилось подозрѣніе, что онъ пріѣхалъ въ Елисаветградъ съ намѣреніемъ указать полиціи имъ скомпрометированныхъ лицъ, тогда я съ однимъ товарищемъ рѣшили убить его. Не желая дѣлать этого въ Елисаветградѣ, гдѣ полиція легко могла бы напасть на слѣдъ, мы предложили Гориновичу отправиться съ нами въ Одессу подъ предлогомъ, что тамъ находятся разыскиваемыя имъ лица. Онъ согласился.

Не буду распространяться объ этомъ несчастномъ дѣлѣ[3]. Скажу лишь, что Гориновичъ, страшно изуродованный, остался живъ. Онъ разсказалъ затѣмъ полиціи о всѣхъ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ покушеніе на его жизнь. Начались энергичные розыски и аресты. Осенью слѣдующаго года я, вмѣстѣ съ другими лицами, былъ арестованъ по, такъ называемому, «Чигиринскому дѣлу». Но весной 1878 года мнѣ, Стефановичу и Бохановскому удалось бѣжать изъ кіевской тюрьмы.

Между тѣмъ, судъ надъ обвиняемыми по дѣлу о покушеніи на жизнь Гориновича состоялся лишь въ концѣ ноября 1879 г., — въ періодъ разгара краснаго и бѣлаго террора. Послѣ цѣлаго ряда террористическихъ актовъ, направленныхъ противъ разныхъ должностныхъ лицъ, народовольцы въ то время сосредоточили все свое вниманіе на убійствѣ императора Александра II-го. На террористическіе акты правительство отвѣчало изданіемъ исключительныхъ законовъ, военными судами и казнями лицъ, нерѣдко совершенно непричастныхъ къ этого рода дѣятельности. За нѣсколько дней до начала суда надъ арестованными по дѣлу о покушеніи на Гориновича, когда имъ уже былъ выданъ обвинительный актъ, подводившій ихъ подъ сравнительно незначительныя наказанія, террористами произведенъ былъ 19-го ноября подъ Москвой взрывъ поѣзда, въ которомъ, какъ предполагалось, долженъ былъ ѣхать царь. Свою злость за этотъ фактъ правительство выместило на пяти обвиняемыхъ по дѣлу о покушеніи на Гориновича. Хотя изъ числа ихъ всего лишь одно лицо принимало участіе въ этомъ дѣлѣ, и всѣ подсудимые были арестованы за 2–3 года до начала террористическаго движенія, а слѣдовательно, ни въ какомъ случаѣ не могли являться за него отвѣтственными, — судъ отвѣтилъ на взрывъ поѣзда подъ Москвой жестокимъ приговоромъ надъ совершенно непричастными лицами: Дробязгинъ, Малинка и Майданскій были повѣшены въ Одессѣ 3-го декабря, Костюринъ и Янковскій были приговорены къ каторжнымъ работамъ, а предатель Ѳеодоръ Курицынъ[4] оправданъ.

Въ случаѣ ареста меня ждала тяжелая участь. Но въ началѣ 1880 года я эмигрировалъ за границу, гдѣ оставался на свободѣ до вышеописаннаго происшествія во Фрейбургѣ. Понятно теперь, почему меня такъ страшилъ этотъ арестъ.

ГЛАВА II Первые дни

Съ нетерпѣніемъ ждалъ я наступленія разсвѣта. Когда стало возможнымъ различать предметы, я поднялся съ постели.

Камера моя оказалась высокой, очень чистой, съ большимъ окномъ на улицу. Кромѣ кровати, на которой былъ удобный матрацъ, постельное бѣлье, подушка и теплое шерстяное одѣяло, въ ней имѣлись также столикъ и стулъ. На одной изъ стѣнъ прибиты были печатныя правила о поведеніи заключенныхъ. Оказывалось, что пользоваться свѣтомъ ночью, а также своими средствами и табакомъ, можно было лишь съ разрѣшенія прокурора. За нарушеніе тюремной дисциплины, говорилось далѣе въ этихъ правилахъ, полагаются разныя наказанія, но усмотрѣнію администраціи и тюремнаго комитета. Заключенному не дозволялось разговаривать съ кѣмъ-нибудь изъ сосѣдей, пѣть и свистать; ему запрещалось также смотрѣть въ окно и пр. Но ему дозволялось пользоваться, какъ своими книгами, такъ и библіотечными, а также письменными принадлежностями и перепиской не только съ родными, но и со знакомыми по своимъ дѣламъ.

Осмотрѣвшись кругомъ, я не увидѣлъ никакихъ принадлежностей для умыванія. Но часовъ въ семь раздался шумъ отпиравшейся двери, и на порогѣ показался надзиратель. Широко раскрывъ дверь, онъ сказалъ офиціальнымъ тономъ: «идите умываться, а за тѣмъ уберите свою камеру». Хотя я и не вполнѣ понялъ это приказаніе, но догадался, что мнѣ, очевидно, необходимо выйти въ коридоръ. Сдѣлавъ это, я увидѣлъ, что и всѣ другія камеры были также отперты настежь, и заключенные направляются изъ нихъ въ одинъ конецъ коридора. Я туда же послѣдовалъ. Тамъ, оказалось, были приспособленія для умыванія, а также щетки для чистки платья и подметанія камеры. Арестованные невдалекѣ другъ отъ друга умывались, не произнося ни слова. По окончаніи этой операціи, каждый бралъ щетку для подметанія камеры и отправлялся въ послѣднюю. Когда и уборка была окончена, надзиратель вновь заперъ всѣхъ. Все вышеописанное совершалось безъ малѣйшаго шума и безъ словъ, словно это дѣлали не живые люди, а автоматы.

Лица у большинства арестованныхъ были блѣдныя, худыя, со впалыми щеками. Судя по внѣшнему виду, можно было предполагать, что большинство изъ нихъ принадлежало къ низшимъ слоямъ населенія Германіи.

По прошествіи нѣкотораго времени раздался шумъ открывавшагося окошечка въ дверяхъ. Подошедши къ нему, я увидѣлъ, что чья-то рука просунула небольшой ломоть полубѣлаго хлѣба, — то былъ полагавшійся заключенному завтракъ.

Но мнѣ было не до ѣды. Я чувствовалъ страшную усталость и упадокъ силъ, словно наканунѣ я совершилъ чрезвычайно тяжелое физическое напряженіе. Голова совершенно не работала, никакія мысли не приходили мнѣ на умъ. Я ходилъ изъ угла въ уголъ, временами заглядывая въ окно, для чего приходилось подставлять табуретъ. Предъ моимъ окномъ разстилалась довольно большая площадь, по одну сторону которой были высокіе дома. Какъ потомъ оказалось, эта тюрьма когда-то была монастыремъ, и камеры служили кельями монахамъ. Она, поэтому, имѣла довольно мрачный видъ.

Часовъ въ 9-10 вновь появился надзиратель и вновь столь же сухимъ тономъ лаконично произнесъ: «на прогулку!» Всѣ камеры такъ же оказались открытыми, какъ и во время умыванія и уборки, и заключенные молча, одинъ за другимъ, направлялись къ лѣстницѣ и выходу, ведшимъ къ мѣсту прогулки.

Она происходила въ одномъ углу обширнаго двора, окруженнаго высокой толстой каменной оградой. Арестованные, одинъ за другимъ, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ, ходили по воображаемому кругу, не произнося ни слова. Надзиратель, выведшій насъ, наблюдалъ за тишиной и порядкомъ, стоя на нѣкоторомъ разстояніи отъ прогуливавшихся. Невдалекѣ находился также часовой съ ружьемъ. Въ другомъ концѣ двора, подъ наблюденіемъ этого-же надзирателя, молча производили разныя работы, какъ оказалось потомъ, приговоренные къ отбыванію небольшихъ сроковъ наказанія: иной кололъ дрова, другой строгалъ лучины, третій связывалъ настроганныя въ пучки и т. д. Меня поражала царившая при этомъ повсюду полнѣйшая тишина, несмотря на присутствіе во дворѣ значительнаго количества людей, — до того сильна нѣмецкая дисциплина. Прогулка при этой обстановкѣ произвела на меня самое удручающее впечатлѣніе. Не помню въ точности, сколько времени она длилась, полчаса или три четверти.

По возвращеніи въ камеру, я сталъ обдумывать свое положеніе: «вѣдь надо-же что-нибудь предпринять, надо какъ-нибудь дать знать товарищамъ о случившемся со мной». Я рѣшилъ написать имъ письмо, которое, конечно, должно было пройти черезъ цензуру прокурора.

Явившійся вскорѣ надзиратель позвалъ меня въ контору. Тамъ я увидѣлъ тѣхъ же лицъ, — полицейскаго и агента, — которыя наканунѣ меня арестовали.

— Ваше имя, фамилія и званіе? — грубымъ тономъ обратился ко мнѣ агентъ.

— Вы должны были спросить меня объ этомъ раньше, чѣмъ арестовали, — отвѣтилъ я.

— Не ваше дѣло указывать намъ, когда и что мы должны дѣлать, — рѣзко воскликнулъ онъ.

Видъ и обращеніе этого агента были надменны и вызывающи. Брюнетъ средняго роста, крѣпко сложенный и широкоплечій, онъ имѣлъ хитрые, плутовскіе глаза. Какъ потомъ я узналъ, этотъ агентъ былъ унтеръ-офицеромъ и отличался при розыскахъ по уголовнымъ дѣламъ.

Потребовавъ у надзирателя письменныя принадлежности, я отправился въ камеру, гдѣ написалъ своимъ друзьямъ по-нѣмецки письмо, въ которомъ сообщалъ о неожиданномъ своемъ арестѣ и просилъ ихъ прислать мнѣ адвоката, а также книги для чтенія, но, какъ потомъ оказалось, письмо это почему-то до нихъ не дошло.

Въ Германіи, какъ и во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, нельзя арестованнаго держать подъ стражей болѣе однѣхъ сутокъ безъ постановленія судьи. Но потому ли, что я былъ иностранцемъ, или по какимъ-либо другимъ, мнѣ неизвѣстнымъ причинамъ, меня повели къ судьѣ почти двое сутокъ спустя послѣ моего ареста. Задавъ мнѣ обычные въ этихъ случаяхъ вопросы о моемъ имени, званіи и пр., судья объявилъ мнѣ, что, какъ иностранецъ, личность котораго не можетъ быть немедленно удостовѣрена, я долженъ остаться подъ стражей. При этомъ онъ утѣшилъ меня поясненіемъ, что я имѣю право обжаловать его постановленіе, но тутъ же прибавилъ, что это ни къ чему не приведетъ. Поданная мною жалоба, дѣйствительно, была оставлена безъ послѣдствій. Сухимъ, формальнымъ тономъ своего отношенія ко мнѣ этотъ судья произвелъ на меня непріятное впечатлѣніе.

Такимъ образомъ, и послѣ этого допроса я столь же мало зналъ о причинѣ моего ареста, какъ и до него. Не меньше прежняго я терялся въ догадкахъ; какъ и раньше, у меня по этому поводу являлись всевозможныя предположенія. Неопредѣленность положенія вообще тяжела для всякаго человѣка, но она даетъ себя особенно сильно чувствовать лицамъ, очутиввшимся въ тюрьмѣ. Для меня же неизвѣстность, въ виду вышеописанныхъ обстоятельствъ, становилась невыносимой.

Утро проходило еще сравнительно незамѣтно, но съ послѣ обѣда до сумерекъ, а особенно по вечерамъ, время тянулось безконечно долго.

«Чѣмъ все это кончится, что ждетъ меня впереди?» — задавалъ я себѣ вопросы и, конечно, не находилъ на нихъ отвѣта.

Своихъ книгъ въ первые дни у меня совсѣмъ не было, но, замѣтивъ, что надзиратель уноситъ изъ какой-то камеры книгу, я попросилъ дать ее мнѣ. Оказалось, что то былъ нѣмецкій иллюстрированный журналъ. Но состояніе мое было до того тяжелое, тревожное, что я совершенно ничего не понималъ изъ прочитаннаго. Я поминутно бросалъ книгу и снова принимался за чтеніе. Но въ сумеркахъ для меня находилось пріятное развлеченіе: устроившись на подоконникѣ, я любилъ наблюдать за тѣмъ, какъ на площади играли ребятишки; когда же совсѣмъ темнѣло и наступала длинная ночь, я сильно томился отъ бездѣйствія, оставаясь съ одними лишь мрачными своими мыслями. Несмотря на полную темноту въ камерѣ, я безконечное число разъ, до головокруженія, измѣрялъ ее своими шагами, затѣмъ, нерѣдко не раздѣваясь, опускался на кровать. Безпокойные сны безпрестанно мучили меня, заставляли часто просыпаться. Такъ, помню, однажды мнѣ снилось, что я слышу, какъ дверь моей камеры тихо открывается и затѣмъ за ходитъ арестовавшій меня сыщикъ: онъ нагибается надо мной, намѣреваясь задушить меня. Я съ крикомъ просыпаюсь и къ невыразимому ужасу моему вижу, что камера моя освѣщена, и вблизи кровати стоитъ смуглый человѣкъ съ темными искрящимися глазами, чрезвычайно похожій на того сыщика.

— Что вамъ нужно? — вскрикиваю я.

— Это вамъ сожитель въ камеру, — говоритъ пришедшій съ нимъ надзиратель, держащій въ рукѣ зажженную свѣчку.

— Не нужно мнѣ его, уходите! — продолжаю я кричать, находясь еще подъ впечатлѣніемъ тяжелаго сна.

Мой голосъ и выраженіе лица, повидимому, отражали испытываемый мною ужасъ, такъ какъ пришедшій незнакомецъ сказалъ мнѣ:

— Успокойтесь, господинъ! Ничего худого я не сдѣлаю, поселившись съ вами.

— Оставьте меня, мнѣ никого не нужно! — продолжалъ я повторять.

Они удалились.

Взволнованный сномъ и этимъ ночнымъ посѣщеніемъ, я до утра не могъ уже заснуть и на слѣдующій день чувствовалъ себя совершенно разбитымъ.

Только по прошествіи трехъ сутокъ со дня ареста, меня повели въ камеру слѣдователя, находившуюся въ томъ же зданіи. Онъ вновь задалъ мнѣ обычные въ этихъ случаяхъ вопросы о моемъ имени, профессіи, родителяхъ, и, такъ какъ по паспорту я значился женатымъ, то и о моей женѣ. Но опасаясь разойтись въ показаніяхъ съ жившей въ Цюрихѣ m-me Булыгиной, еслибы стали провѣрять у нея мои показанія, я заявилъ, что ничего не буду показывать относительно нея.

Затѣмъ слѣдователь спросилъ меня, извѣстна ли мнѣ причина моего ареста. На мой отрицательный отвѣтъ, онъ сообщилъ мнѣ слѣдующее.

За нѣсколько дней до моего пріѣзда, изъ Базеля же пріѣхали во Фрейбургъ двое иностранцевъ: одинъ швейцарецъ и полякъ Яблонскій, которые, такъ же какъ и я, остановились во «Фрейбургскомъ подворьѣ» и тоже привезли съ собой въ ящикахъ много книгъ. Послѣднія они отправили затѣмъ по почтѣ въ Бреславль, на адресъ одного лица, которое какъ разъ въ тѣ дни было арестовано. Полиція вскрыла пришедшую для него посылку, и въ ней оказались многія запрещенныя въ Германіи польскія брошюры, напечатанныя въ Швейцаріи. Такъ какъ на этой посылкѣ отправители выставили свои имена и мѣстожительствомъ указали «Фрейбургское Подворье», то брошюры были присланы обратно для возбужденія преслѣдованія противъ указанныхъ лицъ. Сообщено было въ названную гостинницу, чтобы, въ случаѣ вторичнаго пріѣзда этихъ лицъ, немедленно дано было знать въ полицію. Когда служитель, приведшій меня съ вокзала, узналъ, что у меня въ ящикахъ имѣется много книгъ, онъ, по совѣту съ хозяиномъ, далъ знать въ полицію о моемъ пріѣздѣ; поэтому ко мнѣ тотчасъ же и заявились агенты. Такъ какъ они нашли у меня такую же по внѣшности брошюру, какая находилась въ арестованной въ Бреславлѣ посылкѣ, да, кромѣ того, въ моихъ карманахъ оказались номера запрещеннаго въ Германіи «Соціалдемократа», они меня, какъ иностранца, и рѣшились арестовать. По заявленію слѣдователя, я подозрѣвался въ распространеніи, въ сообществѣ съ другими иностранцами, запрещенныхъ въ Германіи литературныхъ произведеній.

Мнѣ не трудно было опровергнуть это подозрѣніе, такъ какъ въ числѣ отобранныхъ у меня брошюръ не было ни одной польской, да и вообще ни одной запрещенной тогда въ Германіи. Что же касается найденныхъ въ моихъ карманахъ номеровъ «Соціалдемократа», то это обстоятельство не являлось преступленіемъ по германскимъ законамъ. Такимъ образомъ, все слѣдствіе по поводу меня сводилось къ установленію связи между мной и названными лицами, а также къ опредѣленію, не занимался ли я вообще распространеніемъ запрещенныхъ въ Германіи изданій. Причиной моего ареста, слѣдовательно, оказалась простая случайность.

— Если бы вы не заѣхали во «Фрейбургское Подворье», васъ не арестовали бы, — замѣтилъ слѣдователь.

Послѣ его разсказа, я почувствовалъ значительное облегченіе: «значитъ, не все еще пропало», — подумалъ я: — «возможно, что я выйду отсюда неузнаннымъ». У меня блеснула надежда на скорое освобожденіе: «только бы не провѣдали мою настоящую фамилію!»

За однимъ столомъ со слѣдователемъ, но нѣсколько поодаль и сбоку, сидѣлъ какой-то господинъ лѣтъ тридцати на видъ, бритый, съ бѣлокурыми волосами. Въ теченіе допроса я уже нѣсколько разъ вскользь поглядывалъ на послѣдняго, и что-то знакомое, но вмѣстѣ тревожное, показалось мнѣ въ немъ.

— Вотъ переводчикъ по вашему дѣлу — профессоръ нашего университета, — сказалъ слѣдователь, указывая на этого господина.

— Можетъ быть, вы согласитесь ему сообщить что-нибудь о вашей женѣ? — закончилъ слѣдователь, послѣ чего самъ удалился въ другую комнату, затворивъ за собою дверь.

— Вы не узнаете меня? — обратился ко мнѣ по-русски переводчикъ.

— Профессоръ Тунъ? — воскликнулъ я.

— Конечно! Развѣ я такъ сильно измѣнился? Только снялъ бороду. Но почему вы измѣнились въ лицѣ? — замѣтилъ онъ.

Меня дѣйствительно испугала эта встрѣча и вотъ почему.

Я познакомился съ проф. Туномъ года за полтора до описаннаго случая въ г. Базелѣ, гдѣ я состоялъ вольнослушателемъ философскаго факультета и, между прочимъ, посѣщалъ лекціи политической экономіи и статистики, которыя онъ въ то время читалъ въ тамошнемъ университетѣ. Чрезъ посредство одного базельскаго соціалиста — швейцарца Карла Мора, — я, вскорѣ по пріѣздѣ, познакомился съ проф. Туномъ, который въ теченіе многихъ мѣсяцевъ принималъ меня за легальнаго русскаго студента, такъ какъ я жилъ тамъ подъ вымышленной фамиліей Николая Криднера. Но при первомъ же моемъ посѣщеніи его на дому, онъ сообщилъ мнѣ, что онъ чрезвычайно интересуется нашимъ революціоннымъ движеніемъ, много перечиталъ сочиненій о немъ и теперь надумалъ написать его исторію. Будучи уроженцемъ г. Аахена, проф. Тунъ, однако, зналъ довольно хорошо русскій языкъ, такъ какъ, по окончаніи Дерптскаго университета, прожилъ нѣкоторое время во внутреннихъ губерніяхъ Россіи. Когда же изъ частыхъ разговоровъ со мною онъ убѣдился, что мнѣ небезызвѣстно прошлое нашего революціоннаго движенія, то предложилъ мнѣ помочь ему въ задуманной имъ работѣ. Я охотно согласился на это, и мы съ нимъ стали сообща работать. Но во время этихъ занятій, я имѣлъ нѣсколько случаевъ убѣдиться, что онъ крайне отрицательно относится къ лицамъ, причастнымъ къ политическимъ убійствамъ. По его мнѣнію, такихъ лицъ европейскія правительства должны были бы выдать Россіи, какъ обыкновенныхъ уголовныхъ преступниковъ. Поэтому, думалъ я, знай проф. Тунъ мою настоящую фамилію, онъ пожелалъ бы, чтобы меня арестовали.

— Знаете-ли, кто я въ дѣйствительности? — спросилъ я съ тревогой.

— Да я знаю вашу настоящую фамилію, — отвѣтилъ онъ и затѣмъ прибавилъ: — скажите, не могу-ли чѣмъ-нибудь быть вамъ полезнымъ?

— Но, какъ вы узнали мою фамилію?

— Мнѣ сообщилъ ее, послѣ вашего отъѣзда изъ Базеля, вашъ же пріятель Карлъ Моръ.

— И зная, кто я, вы согласны мнѣ помочь? — изумился я.

— Да! — отвѣтилъ онъ просто.

Я не вѣрилъ своимъ ушамъ, но, взглянувъ на его доброе симпатичное лицо, я болѣе не сомнѣвался, что онъ говоритъ искренно и что я вполнѣ могу на него положиться.

— Такъ слушайте же! — сказалъ я: — если мнѣ не удастся выйти изъ этой тюрьмы законнымъ путемъ, я попытаюсь бѣжать изъ нея, — согласны ли вы помочь мнѣ въ этомъ.

— Хорошо, — отвѣтилъ онъ. — Но чѣмъ смогу я?

— А мы это тамъ увидимъ! — сказалъ я.

Мое изумленіе все болѣе и болѣе росло: тотъ самый нѣмецкій профессоръ, который однажды при мнѣ на громадномъ собраніи, между прочимъ, заявилъ, что «Дейчъ, къ сожалѣнію, до сихъ поръ на свободѣ», — самъ теперь вызывался помочь мнѣ въ побѣгѣ изъ германской тюрьмы! Онъ не далъ мнѣ времени объяснить себѣ это противорѣчіе, такъ какъ тутъ же доказалъ отчасти свою готовность совершать не только крайне компрометирующія его, но даже преступныя дѣйствія.

Какъ офиціальному переводчику, слѣдователь передалъ проф. Туну, всѣ взятыя у меня книги, бумаги, письма и пр. Несмотря на присутствіе письмоводителя въ камерѣ, Тунъ, доставъ полученную имъ для перевода мою записную книжку, предложилъ мнѣ просмотрѣть ее и уничтожить могущія мнѣ повредить страницы. Я охотно этимъ воспользовался и сталъ торопливо вырывать нѣкоторыя изъ нихъ, такъ какъ, не говоря уже о присутствіи письмоводителя, самъ слѣдователь могъ каждую минуту застать насъ за этимъ преступнымъ занятіемъ. Совершая это, я испытывалъ чрезвычайную тревогу, не за себя, конечно, которому, въ сущности, нечего было терять, а за профессора Туна. Но онъ имѣлъ совершенно спокойный видъ и старался лишь своей спиной загородить меня отъ глазъ письмоводителя, очевидно, упуская изъ виду, что опасность угрожаетъ не мнѣ, а ему, и не со стороны письмоводителя, а — слѣдователя. Хотя это занятіе продолжалось всего 2–3 минуты, но онѣ показались мнѣ безконечно долгими, и я съ облегченіемъ вздохнулъ, когда передалъ ему обратно свою записную книжку.

Убѣдившись, такимъ образомъ, въ его готовности ради меня подвергаться даже риску, я спросилъ его — можетъ ли онъ тотчасъ же поѣхать въ Цюрихъ?

— Если нужно, конечно, поѣду.

— Но какъ же будетъ съ вашими лекціями?

— Пустяки, я пропущу ихъ.

— Такъ поѣзжайте туда немедленно, — сказалъ я: — тамъ живетъ мой старый другъ Аксельродъ. Сообщите ему обо всемъ, случившемся со мной и передайте, чтобъ онъ переслалъ мнѣ американскія пилки для рѣшетокъ, ножницы, германскія и русскія деньги въ бумажкахъ, — все это нужно мнѣ на случай, если меня захотятъ выдать.

Онъ обѣщалъ отправиться въ Цюрихъ въ тотъ же день.

Когда слѣдователь вернулся обратно, мы съ проф. Туномъ приняли видъ совсѣмъ незнакомыхъ людей.

— Допросъ по существу дѣла отложимъ до другого раза, — сказалъ слѣдователь и, обратившись къ письмоводителю, велѣлъ позвать надзирателя, который увелъ меня обратно въ камеру.

ГЛАВА III Обстоятельства выясняются

По возвращеніи въ камеру, я почувствовалъ себя какъ бы вновь ожившимъ; мнѣ выяснилась причина моего ареста, я увидѣлъ, что въ этомъ нѣтъ рѣшительно ничего серьезнаго, и Я радъ былъ встрѣчѣ съ Туномъ, который неожиданно для меня оказывался готовымъ всячески помогать мнѣ; очень ободрило меня также, повидимому, сочувственное отношеніе ко мнѣ слѣдователя. Кажется, въ первый разъ съ момента ареста я въ тотъ день съ аппетитомъ принялся за ѣду. Затѣмъ, помню, я сталъ думать о предстоявшемъ допросѣ по существу. Мнѣ казалось необходимымъ внушить слѣдователю полное къ себѣ довѣріе. Поэтому я рѣшилъ, насколько это было возможно, держаться ближе къ дѣйствительности.

Въ сумеркахъ одного изъ слѣдующихъ дней меня вновь повели къ слѣдователю. На этотъ разъ онъ былъ только со своимъ письмоводителемъ. Въ отвѣтъ на заданный имъ мнѣ вопросъ, для чего я пріѣхалъ во Фрейбургъ, я заявилъ слѣдующее:

— Разскажу вамъ все по порядку. Пріѣхавъ за границу года два тому назадъ, я вскорѣ женился на русской и поселился въ Цюрихѣ, гдѣ моя жена посѣщаетъ мѣстный университетъ. Затѣмъ я надумалъ переѣхать во Фрейбургъ, намѣреваясь посѣщать нѣкоторыя лекціи въ здѣшнемъ университетѣ. Заграницу я пріѣхалъ, не имѣя твердыхъ политическихъ убѣжденій. Но живя въ западной Европѣ, я, подъ вліяніемъ мѣстныхъ условій, а въ особенности благодаря нѣмецкой соціалистической литературѣ, сталъ приверженцемъ ученія Маркса. Отправляясь во Фрейбургъ, я захватилъ съ собою произведенія, излагавшія воззрѣнія этого мыслителя, такъ какъ, устроившись здѣсь окончательно съ семьей, я намѣревался въ свободное отъ университетскихъ занятій время поѣхать въ тѣ германскіе города, въ которыхъ имѣется много русской учащейся молодежи, чтобы передать имъ эти брошюры; я предполагалъ также оставить ихъ на комиссію въ мѣстныхъ книжныхъ магазинахъ, потому что всѣ онѣ дозволены въ Германіи. И вотъ, — закончилъ я — въ первый же часъ моего пріѣзда въ нѣмецкій «Свободный городъ» (Freiburg), меня, безъ всякой рѣшительно вины съ моей стороны, не соблюдая никакихъ условій неприкосновенности личности, обыскиваютъ, подвергаютъ униженіямъ и бросаютъ въ тюрьму! Мало того, при мнѣ же хватаютъ совершенно случайно подвернувшуюся женщину и ее также тащатъ въ тюрьму.

— Да, вышло большое недоразумѣніе, — заявилъ слѣдователь, — но оно вскорѣ выяснилось, и ее освободили.

Выслушавъ внимательно мой разсказъ, слѣдователь замѣтилъ: «вышло совсѣмъ какъ у Шекспира: „но платокъ, платокъ“»!

Быстро расхаживая по комнатѣ, онъ сталъ затѣмъ диктовать своему письмоводителю мои показанія, произнося иногда сочувственныя замѣчанія или мотая укоризненно головой.

Мой разсказъ, повидимому, произвелъ на него благопріятное впечатлѣніе. Это подтвердилъ мнѣ потомъ и проф. Тунъ, которому слѣдователь сказалъ, что онъ вѣритъ въ искренность моего разсказа и что, по его мнѣнію, «арестовали совершенно невиннаго человѣка».

Надежда выйти скоро изъ тюрьмы законнымъ образомъ все болѣе, поэтому, росла у меня. Но я все же не поддавался ей цѣликомъ и обдумывалъ способы побѣга изъ тюрьмы, на случай, если бы открыли, кто я. Такое намѣреніе въ первое время не трудно было осуществить.

Въ эти же дни меня позвали однажды въ посѣтительскую комнату, гдѣ я нашелъ прилично одѣтаго незнакомаго мнѣ господина среднихъ лѣтъ. Отрекомендовавшись присяжнымъ повѣреннымъ такимъ-то и членомъ германской соціалдемократической партіи, онъ сообщилъ, что товарищи пригласили его быть моимъ защитникомъ.

— Ваши товарищи мнѣ все разсказали про васъ. Вы хотите бѣжать отсюда? — произнесъ онъ шепотомъ, хотя мы и были одни въ комнатѣ.

Получивъ отъ меня утвердительный отвѣтъ, онъ продолжалъ съ жаромъ:

— Это будетъ крупной ошибкой съ вашей стороны! Я только что въ камерѣ слѣдователя перелисталъ ваше дѣло: вы прекрасно его поставили и навѣрно скоро выйдете отсюда законнымъ путемъ. Зачѣмъ вамъ подвергать себя риску неудачной, быть можетъ, попыткой? Этимъ вы только ухудшите своей положеніе.

— Ну, а если одновременно наводятся обо мнѣ справки и на моей родинѣ? — спросилъ я.

— Рѣшительно нѣтъ никакихъ основаній предполагать это! Въ чемъ-нибудь проявились бы такія сношенія. У насъ не тѣ порядки, какіе у васъ, — замѣтилъ онъ. — Слѣдствіе ведется открыто, и мнѣ, заявившему, что я вашъ защитникъ, предоставлено для просмотра все дѣлопроизводство. Въ бумагахъ былъ-бы какой-нибудь намекъ на предполагаемыя вами сношенія.

— Но, если не судебныя власти, — замѣтилъ я, — то, можетъ быть, администрація ведетъ теперь обо мнѣ переписку?

— У насъ администрація не вмѣшивается въ судебное производство. Васъ арестовали, заподозривъ въ связи съ лицами, совершившими преступленіе въ Германіи. Но разъ вамъ удастся оправдаться въ этомъ, въ чемъ ни я, ни слѣдователь не сомнѣваемся, и изъ Швейцаріи придетъ подтвержденіе сдѣланныхъ вами ссылокъ, васъ немедленно освободятъ. Вѣрьте мнѣ, я нѣмецкій юристъ и знаю наши законы и нравы, а вы судите на основаніи вашихъ порядковъ, которые совсѣмъ къ намъ не подходятъ. Вотъ я еще разъ пойду въ камеру слѣдователя, вновь внимательно прочитаю все дѣло и поговорю съ прокуроромъ.

Мы разстались. Спустя нѣкоторое время меня снова ввели въ посѣтительскую.

— Я все перечиталъ, переговорилъ съ прокуроромъ, и теперь я окончательно пришелъ къ убѣжденію, что васъ выпустятъ: вамъ рѣшительно не слѣдуетъ думать о побѣгѣ.

Могъ-ли я, послѣ этого, настаивать на своихъ опасеніяхъ, когда мнѣ дѣйствительно были совсѣмъ незнакомы германскіе порядки? Къ тому же, какъ на первыхъ порахъ ни казалось легкимъ устройство побѣга, но онъ все же былъ сопряженъ съ большимъ рискомъ. Въ виду этихъ соображеній, не отказавшись окончательно отъ мысли о побѣгѣ, я рѣшилъ отложить время его осуществленія до тѣхъ поръ, пока не явятся несомнѣнныя данныя, что между двумя правительствами ведутся обо мнѣ переговоры. «Имѣя на своей сторонѣ уважаемаго мѣстнаго профессора, который находился въ наилучшихъ отношеніяхъ съ разными баденскими властями, — думалъ я, — всегда возможно будетъ своевременно узнать всѣ ихъ ходы и переговоры, касавшіеся меня, и принять соотвѣтственныя обстоятельствамъ мѣры».

Мнѣ, однако, еще долго пришлось посидѣть во фрейбургской тюрьмѣ, находясь между надеждой на скорое освобожденіе и опасеніемъ, что меня отправятъ на родину. Десятки разъ на день мѣнялись, поэтому, настроенія у меня. Эти постоянные переходы отъ надежды къ опасенію дѣйствовали на меня самымъ тяжелымъ образомъ. Время тянулось убійственно медленно. Дни, въ особенности же ночи, казались безконечными, хотя я и старался всячески заполнять ихъ. Книги у меня были, — ихъ доставляли мнѣ товарищи и профессоръ Тунъ, письменныя принадлежности я также имѣлъ, и отъ чтенія я переходилъ къ занесенію на бумагу своихъ мыслей, впечатлѣній и даже настроеній.

Не въ меньшей степени, чѣмъ неопредѣленность положенія и тревога за будущее, вліяли на мои настроенія также опасенія за близкихъ мнѣ лицъ и за судьбу нашей молодой группы «Освобожденіе Труда». Лишь незадолго передъ тѣмъ основавшись, она была крайне бѣдна, какъ матеріальными средствами, такъ и связями. Отправляясь въ Германію съ первыми нашими изданіями, я имѣлъ въ виду не только организовать ихъ правильную доставку контрабанднымъ путемъ въ Россію, но также надѣялся завязать нѣкоторыя связи и пріобрѣсти кой-какія матеріальныя средства. Въ Швейцаріи, откуда я уѣхалъ всего на одну-двѣ недѣли, оставалась масса самыхъ разнообразныхъ дѣлъ, требовавшихъ наивозможно скораго моего возвращенія. Много работы было и у всѣхъ остальныхъ моихъ товарищей. Для нихъ также время было чрезвычайно дорого, а между тѣмъ, не только я оказался надолго оторваннымъ отъ спѣшной работы, но, вслѣдствіе моего ареста, они всѣ, оставивъ другія дѣла, сосредоточили все свое вниманіе на ходѣ моего процесса и на средствахъ освобожденія меня изъ тюрьмы, тѣмъ или инымъ способомъ. Сознаніе, что я явлюсь невольной причиной пріостановки дѣлъ нашей группы, дѣйствовало на меня самымъ удручающимъ образомъ. Уже по одному этому меня разбирало сильнѣйшее нетерпѣніе поскорѣе вернуться на волю; поэтому, несмотря на совѣты моего защитника, я все же возвращался къ мысли о побѣгѣ.

Такъ, однажды, будучи въ сумеркахъ въ камерѣ слѣдователя, я увидѣлъ, что одно окно открыто настежь. Камера помѣщалась въ нижнемъ этажѣ, и было не трудно спуститься изъ нея на улицу. Признаюсь, мнѣ нужно было сдѣлать надъ собою нѣкоторое усиліе, чтобы удержаться отъ соблазна. Но, съ одной стороны, убѣжденія защитника не предпринимать такой попытки, а съ другой — незнаніе расположенія улицъ заставили меня отказаться отъ такого намѣренія.

Въ другой разъ, когда меня позвали въ эту же камеру, въ ней вмѣсто слѣдователя оказался проф. Тунъ. Онъ сообщилъ мнѣ о своей поѣздкѣ въ Цюрихъ и о совѣтѣ друзей не предпринимать никакихъ рискованныхъ попытокъ къ побѣгу. Кромѣ насъ двоихъ, въ камерѣ былъ только письмоводитель, сидѣвшій вдали за отдѣльнымъ столомъ, мы же съ Туномъ бесѣдовали, стоя у открытаго окна.

— Вотъ переставлю ногу и буду на свободѣ, — сказалъ я, глядя на него.

— Такъ, безъ всякой подготовки и не зная расположенія города? — замѣтилъ онъ.

— А вы скажите мнѣ, куда ведетъ вотъ та улица, пересѣкающая эту? — и я указалъ направленіе.

— Если завернете за уголъ налѣво, то вскорѣ будетъ лѣсъ, который тянется почти сплошь до Швейцаріи, — отвѣтилъ онъ. — Но все-же безъ всякой подготовки извнѣ, по моему, крайне рискованно предпринимать такую отчаянную попытку.

Хотя Тунъ также допускалъ возможность законнаго освобожденія меня изъ тюрьмы, но, въ отличіе отъ моего защитника и отъ друзей, не отговаривалъ меня категорически отъ побѣга; онъ считалъ лишь необходимымъ обставить его съ наибольшими шансами на успѣхъ.

Во все время моего пребыванія во фрейбургской тюрьмѣ онъ оказывалъ мнѣ безконечное число услугъ, подвергая, какъ мы это уже видѣли, значительному риску свое общественное положеніе. Онъ передавалъ мнѣ отъ друзей письма и другія запрещенныя вещи, а также и обратно отъ меня имъ всякія порученія и свѣдѣнія. Имѣя, въ качествѣ переводчика, постоянный доступъ ко мнѣ, онъ вызывалъ меня иногда въ посѣтительскую и безъ всякаго дѣла, а просто для бесѣды.

Чтобы слѣдить за ходомъ моего дѣла и помогать мнѣ, когда это окажется нужнымъ въ случаѣ побѣга, одинъ изъ моихъ русскихъ товарищей пріѣхалъ изъ Швейцаріи во Фрейбургъ и снялъ комнату въ домѣ, расположенномъ противъ фасада тюрьмы. Окно моей камеры приходилось какъ разъ противъ его комнаты. Путемъ условныхъ знаковъ, производимыхъ носовыми платками, мы могли подавать другъ другу необходимые сигналы и сообщать нужныя свѣдѣнія. Съ этимъ лицомъ проф. Тунъ устраивалъ тайныя свиданія въ мѣстномъ соборѣ и, соглашаясь помогать мнѣ въ устройствѣ побѣга, онъ, между прочимъ, предлагалъ воспользоваться его квартирой. Нерѣдко онъ самъ иронизировалъ по поводу своей роли:

— Смотрите, — говорилъ онъ, — я, нѣмецкій профессоръ, превратился въ русскаго нигилиста-конспиратора, а мирный баденскій городокъ сталъ очагомъ заговора!

Изъ разговоровъ со слѣдователемъ онъ зналъ, въ какомъ положеніи мое дѣло и конечно, немедленно передавалъ узнанное мнѣ и товарищу, поселившемуся во Фрейбургѣ.

Я, такимъ образомъ, имѣлъ немало случаевъ убѣдиться въ искреннемъ расположеніи ко мнѣ проф. Туна и, поэтому, вполнѣ ему довѣрялъ. Но не такъ въ первый моментъ отнеслись къ нему мои друзья.

Предлагая ему отправиться въ Цюрихъ, но, боясь возвращенія слѣдователя въ камеру, я не имѣлъ возможности снабдить его письмомъ къ моимъ друзьямъ. Они же изъ моихъ прежнихъ разсказовъ знали, что проф. Тунъ враждебно относится къ лицамъ, совершившимъ насильственные акты. Совершенно неожиданное сообщеніе проф. Туна о моемъ арестѣ, поэтому чрезвычайно ихъ поразило и у нихъ даже мелькнуло подозрѣніе, не было-ли въ этомъ происшествіи и его вины? Только изъ моего ближайшаго письма, пересланнаго черезъ него же, они узнали о томъ участіи, какое онъ принялъ во мнѣ и, конечно, сильно пожалѣли тогда о явившихся у нихъ несправедливыхъ подозрѣніяхъ относительно него.

ГЛАВА IV Нѣмецкіе порядки

Режимъ во фрейбургской тюрьмѣ былъ не изъ мягкихъ и, во всякомъ случаѣ, оставлялъ желать многаго. Особенно сильно онъ давалъ себя чувствовать въ первые дни, пока я еще не освоился съ нимъ. Уже то обстоятельство, что ночью камеры не освѣщались и заключеннымъ запрещалось курить, являлось большимъ лишеніемъ, — запрещенія эти мотивировались предосторожностью въ пожарномъ отношеніи, хотя тюрьма была каменная. Будучи впослѣдствіи въ Сибири, я не разъ вспоминалъ эти чрезмѣрныя предосторожности нѣмцевъ, когда я видѣлъ, какъ сотни лицъ, осужденныхъ на поселеніе и каторгу, слѣдовательно, такія, которымъ нечего было терять, помѣщались въ полусгнившихъ, легко воспламенявшихся деревянныхъ этапахъ. Тѣмъ не менѣе, эти зданія все же освѣщались и заключеннымъ не запрещали курить; при этомъ никто не опасался, что столь тяжкіе преступники умышленно или даже нечаянно произведутъ пожаръ.

Обращеніе всякаго рода тюремнаго начальства съ заключенными во фрейбургской тюрьмѣ, какъ это мы уже отчасти видѣли, не отличалось особенной вѣжливостью. Со мной, напримѣръ, въ первые же дни былъ такой случай. Во время прогулки, напоминавшей гоньбу лошади на кордѣ, я увидѣлъ зашедшую во дворъ смѣну военнаго караула. Заинтересовавшись еще незнакомымъ мнѣ процессомъ сдачи поста старымъ часовымъ новому, я машинально остановился и незамѣтно очутился на шагъ или на два внѣ линіи, по которой гуляли заключенные. Вдругъ подбѣжалъ наблюдавшій за нами надзиратель и сталъ кричать на меня, что, если въ другой разъ я буду останавливаться, то меня лишатъ прогулокъ. Но я, въ свою очередь, началъ на него кричать, заявляя, что, если остановки во время прогулокъ не дозволяются, то онъ долженъ былъ просто сообщить мнѣ объ этомъ, а не кричать, какъ на совершившаго тяжкій проступокъ. Мои доводы, повидимому, подѣйствовали на него, и онъ заговорилъ вѣжливымъ тономъ. Послѣ этого случая у насъ съ нимъ установились вполнѣ мирныя отношенія.

Отпускавшаяся заключеннымъ пища была крайне ограниченныхъ размѣровъ, и взрослаго человѣка она рѣшительно не могла удовлетворить: кажется, давалось полтора фунта получернаго (ситнаго) хлѣба на сутки, а въ обѣдъ и ужинъ приносили какіе-то супы или каши; мясо арестованнымъ, въ первый мѣсяцъ ихъ заключенія, давалось только два раза въ недѣлю, затѣмъ по три раза, да и то въ крайне микроскопическихъ размѣрахъ. Даже надзиратели, не отличавшіеся, вѣроятно, особеннымъ сердоболіемъ, признавали, что на такой скудной пищѣ, при неимѣніи собственныхъ средствъ для ея улучшенія, подслѣдственный можетъ жить лишь впроголодь.

Только камеры, находившіяся въ верхнемъ этажѣ и выходившія окнами на улицу, были просторны и свѣтлы; остальныя были незначительныхъ размѣровъ и менѣе свѣтлы. Но за то въ нихъ вовсе не было нашей знаменитой «параши», — ее замѣняло приспособленіе, сдѣланное въ стѣнѣ въ видѣ шкафа съ дверью внутрь и съ отверстіемъ въ коридоръ, черезъ которое служитель выносилъ посудину. Благодаря этому приспособленію, а также хорошей вентиляціи, воздухъ въ камерахъ былъ всегда чистый. Въ одномъ углу помѣщалась топившаяся изъ коридора кирпичная печь, которая срерху до низу отгорожена была отъ камеры толстой желѣзной рѣшеткой, какъ мнѣ объясняли надзиратели, — для предупрежденія побѣга.

По инструкціи заключенный обязанъ былъ повиноваться всѣмъ распоряженіямъ тюремной администраціи. Особенно рельефно бросилось мнѣ это въ глаза по слѣдующему случаю.

Однажды меня повели въ нижній коридоръ, гдѣ я увидѣлъ выстроенныхъ въ шеренги арестованныхъ, которые, повидимому, ждали чего-то. Мнѣ также предложили стать въ рядъ, но я предварительно пожелалъ узнать, въ чемъ дѣло? Надзиратель сообщилъ мнѣ, что пріѣхалъ католическій священникъ, который желалъ видѣть всѣхъ заключенныхъ, — ихъ, дѣйствительно, по одному впускали въ посѣтительскую комнату гдѣ сидѣлъ ксендзъ. Услышавъ это объясненіе, я заявилъ, что, не имѣю никакого желанія бесѣдовать съ нимъ, и просилъ повести меня обратно въ камеру. Но надзиратель съ улыбкой отвѣтилъ мнѣ:

— Но онъ хочетъ васъ видѣть, и вы должны къ нему зайти.

— Вы не можете заставить меня видѣть того, кого я не желаю! — воскликнулъ я.

Находившіеся при этомъ три надзирателя разсмѣялись, выражая этимъ, вѣроятно, свое изумленіе по поводу страннаго упрямства чудака-иностранца.

Въ концѣ-концовъ, не желая изъ-за такого пустяка подымать исторію, я зашелъ въ посѣтительскую, когда до меня дошла очередь. Разговоръ съ ксендзомъ у меня былъ самый короткій:

— Вы какой религіи? — спросилъ онъ.

— Я соціалдемократъ.

Ксендзъ посмотрѣлъ на меня съ грустью, покачалъ головой и сказалъ, что я могу уйти.

Своеобразное вниманіе, проявляемое надзирателями, особенно на первыхъ порахъ, къ арестованному, также заключало въ себѣ немало оскорбительнаго. Случалось, сидишь въ камерѣ за чтеніемъ или за письмомъ и вдругъ предъ тобою выростаетъ приставникъ: подкравшись на цыпочкахъ и безъ шуму открывъ дверь, онъ являлся внезапно, чтобы застигнуть заключеннаго врасплохъ. Меня, такимъ образомъ, они неоднократно ловили на томъ, что я смотрѣлъ въ окно, — развлеченіе это, какъ мы уже знаемъ, строго возбранялось по инструкціи. Но въ концѣ-концовъ мнѣ удалось убѣдить надзирателей въ безобидности этого развлеченія, и они стали смотрѣть на такое нарушеніе мною инструкціи сквозь пальцы.

Особенно характерной казалась тщательность обысковъ, производившихся у арестованныхъ. Мнѣ, напримѣръ, прислали съ воли десятокъ апельсинъ. Но прежде чѣмъ передать ихъ мнѣ, администрація разрѣзала каждый на четыре части. Такая подозрительность переходила всякія границы.

Всѣ эти мелочи и формальности вначалѣ сильно раздражали меня. Но мало-по-малу я самъ началъ привыкать къ нѣмцамъ, да и они, повидимому, становились все менѣе придирчивыми. Въ этомъ отношеніи не малую роль играло то, что я былъ иностранцемъ, какового тюремные служащіе столь маленькаго городка, какъ Фрейбургъ, быть можетъ, видѣли впервые. Затѣмъ, хотя нѣмецкій чиновникъ вообще безкорыстенъ, но и въ немъ все же нѣкоторое расположеніе къ себѣ вызываетъ человѣкъ, матеріально обезпеченный; а тюремные служащіе видѣли, что я не нуждаюсь въ средствахъ: у меня было съ собою все, что только нужно и возможно имѣть при себѣ въ тюрьмѣ, — проф. Тунъ и товарищи привозили и присылали мнѣ даже въ излишнемъ количествѣ всякіе вещи и продукты; затѣмъ, они видѣли, что я не походилъ на другихъ сидѣвшихъ въ этой тюрьмѣ преступниковъ, и что слѣдователь и проф. Тунъ относятся ко мнѣ, какъ къ человѣку интеллигентному. Къ тому же въ разговорахъ съ надзирателями я, отчасти искренно, отчасти преднамѣренно, старался внушить имъ, что меня должны скоро выпустить, и на первыхъ порахъ они, кажется, вѣрили этому. Но, кромѣ того, допуская возможность, что мнѣ необходимо будетъ устроить побѣгъ изъ этой тюрьмы, я умышленно задавался цѣлью привлечь надзирателей на свою сторону.

Всего было ихъ трое, изъ которыхъ одинъ считался старшимъ, — онъ одновременно отправлялъ обязанности смотрителя тюрьмы и надзирателя. Его-то, прежде всего, я постарался привлечь. Исполнительный и не злой человѣкъ, г. Ротъ, — какъ величали его заключенные, — вмѣстѣ съ многочисленной своей семьей занималъ квартиру, находившуюся въ нижнемъ этажѣ, рядомъ съ конторой. Отчасти вслѣдствіе того, что тюремная пища была очень скудна, но также въ видахъ побѣга, я рѣшилъ получать столъ у фрау Ротъ, что инструкціей разрѣшалось.

Я договорился съ нею относительно пищи, каковая доставлялась мнѣ въ камеру кѣмъ-нибудь изъ членовъ семьи старшаго надзирателя, что давало мнѣ возможность ближе познакомиться съ нимъ. Кромѣ того, госпожа Ротъ, — толстая, добродушная нѣмка среднихъ лѣтъ, — боясь не угодить мнѣ своими блюдами, настаивала, чтобы я самъ ежедневно заказывалъ ей меню. Сложилось, поэтому, такъ, что, отправляясь по утрамъ на прогулку, я заходилъ на кухню, помѣщавшуюся невдалекѣ отъ выхода во дворъ, и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ обсуждалъ съ фрау Ротъ, что ей готовить къ обѣду или ужину. Хотя и кратковременныя отлучки эти могли мнѣ пригодиться, въ случаѣ устройства побѣга.

Заключеннымъ разрѣшалось также пить пиво, кажется, не болѣе трехъ бутылокъ въ день. Пользуясь этимъ правомъ, я угощалъ надзирателей, стараясь, такимъ образомъ, смягчать ихъ суровый нравъ. Я также дѣлился съ ними получаемыми мною отъ друзей продуктами и лакомствами. Жеманясь и отказываясь, они иногда принимали угощенія.

Я старался пользоваться всякими поводами, чтобы вступать съ ними въ бесѣды; я разговаривалъ съ ними о тюремныхъ и политическихъ порядкахъ въ Баденскомъ герцогствѣ и, вообще, въ Германіи, узнавалъ отъ нихъ нѣкоторыя политическія новости, разспрашивалъ объ ихъ матеріальномъ положеніи и пр. Они, въ свою очередь, интересовались узнать отъ меня о Россіи. Всѣ три надзирателя были чрезвычайно довольны своимъ положеніемъ, службой и получаемымъ ими жалованьемъ, хотя каждый изъ нихъ работалъ съ ранняго утра до поздняго вечера, дежуря при этомъ еще черезъ двѣ ночи въ третью. Жалованье, получаемое ими, было, дѣйствительно, довольно значительно, и если память мнѣ не измѣняетъ, оно достигало 2000 марокъ, а то и болѣе того, въ годъ (около 1000 рублей), повышаясь черезъ каждое пятилѣтіе; полную пенсію они получали по окончаніи пятнадцатилѣтней службы.

Прошедши военную службу и усвоивши, слѣдовательно, прусскую дисциплину, строго примѣняющуюся въ тюрьмахъ, надзиратели, подъ внѣшней офиціальностью и грубостью, скрывали нравы и качества обыкновенныхъ германскихъ гражданъ. Видя, напр., что у меня остается, какъ казенная, такъ и собственная пища, они охотно передавали ее кому-нибудь изъ моихъ сосѣдей, жившихъ впроголодь, что едва-ли разрѣшалось инструкціей. Здоровые, крѣпкіе дѣтины, въ возрастѣ отъ 25 до 40 лѣтъ, надзиратели эти, до поступленія въ тюремщики, были мастеровыми. Какъ и все рабочее населеніе Германіи, они прошли только начальную школу, программа ко торой значительно выше нашей и, по сравненію съ нашими служащими этого же рода, они являлись чуть ли не образованными людьми.

Изъ бесѣдъ съ ними я многое узналъ о нѣмецкихъ порядкахъ, въ особенности касавшихся тюремъ. По пословицѣ: «голодной кумѣ — хлѣбъ на умѣ», я больше всего старался сводить разговоры на тему о побѣгахъ. Оказалось, что таковой случился, однажды, и во фрейбургской тюрьмѣ. Живо помню разсказъ одного изъ нихъ о важномъ уголовномъ преступникѣ, который, сдѣлавъ отверстіе въ печи, — тогда она еще не отдѣлялась рѣшеткой отъ камеры, — взобрался по ней и по трубѣ на чердакъ, оттуда черезъ слуховое окно — на крышу, а съ послѣдней на сосѣдній домъ, съ каковаго, никѣмъ незамѣченный, спустился по водосточной трубѣ на улицу; но черезъ нѣсколько дней его поймали. По словамъ разсказывавшаго мнѣ это надзирателя, бѣглеца подвергли за это жестокому наказанію: въ теченіе нисколькихъ дней его держали связаннымъ въ позѣ человѣка, сидящаго на корточкахъ, пригнувъ колѣни вплотную къ груди и обхвативъ ихъ руками; когда члены его совершенно затекали, его ненадолго развязывали, а затѣмъ вновь подвергали той же пыткѣ.

Несмотря на такую же, быть можетъ, перспективу въ случаѣ неудачной попытки, я, тѣмъ не менѣе, часто возвращался къ мысли о побѣгѣ. Не говоря уже про указанные мною случаи, когда окно въ камерѣ слѣдователя оставалось открытымъ, возможно было сдѣлать попытку и изъ квартиры надзирателя Рота, и чрезъ парадную дверь, когда меня вели на прогулку. Но всѣ эти планы могли удаться, лишь при самомъ строгомъ и точномъ разсчетѣ и въ томъ только случаѣ, когда возлѣ тюрьмы была бы приготовлена лошадь, на которой можно было бы ускакать отъ погони.

Въ видахъ возможности совершить побѣгъ, я не только, такъ сказать, приручалъ къ себѣ надзирателей, чтобъ сдѣлать ихъ надзоръ за собою менѣе бдительнымъ, но я также изъ бесѣдъ съ ними, а отчасти самъ непосредственно, во время прогулокъ, подробно знакомился съ расположеніемъ тюрьмы и ея порядками. Такъ, отправляясь и возвращаясь съ прогулокъ, я всегда старался замедлять шаги, чтобы сопровождавшій насъ надзиратель терялъ меня на время изъ виду. Это мнѣ тѣмъ легче удавалось, что лѣстница, ведшая изъ нашего коридора во дворъ, шла винтомъ. Иногда же я, наоборотъ, старался идти впереди всѣхъ возвращавшихся съ прогулки, такъ какъ надзиратель шелъ вслѣдъ за послѣднимъ. Ускоряя шаги и переступая черезъ нѣсколько ступеней, я на одну — двѣ минуты раньше другихъ оказывался въ своей камерѣ, дверь которой тотчасъ же самъ за собой притворялъ. Такимъ образомъ, я пріучилъ надзирателя считать меня находящимся въ камерѣ, когда онъ видѣлъ дверь ея затворенной.

Но, не ограничиваясь указанными планами, выполненіе которыхъ было крайне сложно и рисковано, я обдумывалъ также способъ побѣга изъ самой камеры. Я останавливался на мысли примѣнить планъ, который избралъ бѣжавшій уголовный; но для этого мнѣ необходимо было перепилить находившуюся около печки рѣшетку, — англійскія пилки мнѣ были доставлены съ воли. Возможно было также, конечно, перепиливъ оконную рѣшетку, прямо изъ окна спуститься на веревкахъ, сдѣланныхъ изъ простынь, каковыя я также получилъ, — наружнаго часового около этой тюрьмы, какъ я узналъ, ни днемъ, ни ночью не было. Но эти планы имѣли то неудобство, что сопряжены были съ шумомъ; дежурившій же ночью надзиратель расхаживалъ въ туфляхъ по коридору, прислушиваясь къ малѣйшему шороху…

Въ самомъ началѣ я упомянулъ, что при арестѣ полицейскіе отняли находившіяся у меня въ бумажникѣ деньги. По прошествіи нѣсколькихъ дней старшій надзиратель Ротъ предъявилъ мнѣ довольно курьезный счетъ, уплоченный изъ моихъ денегъ арестовавшими меня лицами, безъ всякаго предварительнаго соглашенія со мной. Хотя въ номерѣ я пробылъ всего лишь нѣсколько минутъ, пока полицейскіе осматривали мои вещи, тѣмъ не менѣе они заплатили хозяину гостинницы не только за сутки, но сверхъ того щедро выдали ему еще за «причиненное ему безпокойство» — 3 или 5 марокъ не помню въ точности. Мало того, такъ какъ взятымъ у меня ключемъ они не сумѣли открыть одного изъ моихъ сундуковъ, то изъ моихъ же денегъ они уплатили слесарю за взломъ замка. Прочитавъ этотъ оригинальный счетъ, я не возбудилъ никакихъ пререканій по поводу него. Такимъ образомъ, нѣмецкая полиція меня же заставила уплатить за мой арестъ («безпокойство!») и за взломъ моего же сундука! Это совершнно то же, какъ, если бъ осужденнаго на казнь заставили предварительно заплатить за веревку, или топоръ, и палачу за его трудъ.

Спустя нѣсколько дней, послѣ вышеописаннаго допроса, арестовавшій меня сыщикъ, въ сопровожденіи еще другого агента, повелъ меня по городу къ фотографу сниматься. Былъ ясный солнечный день: въ воздухѣ пахло весной, въ скверахъ распускались цвѣты. Я въ первый разъ шелъ тогда днемъ по Фрейбургу, — онъ показался мнѣ тихимъ и чистенькимъ городкомъ. Отъ тюрьмы до фотографа было относительно довольно далеко, и я старался оріентироваться, чтобы на всякій случай, знать расположеніе улицъ. Сдѣлать во время этой прогулки попытку къ побѣгу нечего было и думать: оба спутника не спускали съ меня глазъ и шли вплотную по обѣ стороны, готовые каждую минуту схватить меня. Но на этотъ разъ арестовавшій меня агентъ былъ со мною чрезвычайно вѣжливъ, — вступалъ въ разговоръ, сообщалъ, кому принадлежатъ тѣ или другія зданія указывалъ на мѣстныя достопримѣчательности и пр.

Хотя я и боялся, что мою карточку пошлютъ на родину, гдѣ меня легко могли узнать, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, нельзя было воспротивиться фотографированію, чтобы не показать вида, что я опасаюсь этого процесса. Къ тому же, для признанія меня въ Швейцаріи за Булыгина, необходимо было отправить туда мою карточку.

ГЛАВА V Мои сборы на свободу

Иной заключенный могъ бы, пожалуй, позавидовать моей жизни: я имѣлъ высокую, свѣтлую комнату, разнообразный и вкусный столъ, интересныя книги, — чего бы, кажется, еще желать? И дѣйствительно, во время бесѣдъ съ разными лицами, никто навѣрно не подозрѣвалъ, что я былъ чрезвычайно угнетенъ и испытывалъ тревогу, доходившую часто до щемящей, мучительной боли. Оставаясь одинъ, я, временами, рѣшительно не могъ найти себѣ покоя, несмотря на всевозможныя старанія развлекаться.

День былъ у меня распредѣленъ самымъ регулярнымъ образомъ, чуть-ли не на каждый часъ я имѣлъ опредѣленное занятіе: то я прогуливался, то ѣлъ, пилъ, расхаживалъ по камерѣ, читалъ ту или иную книгу, писалъ. Хотя одиночество, при этомъ состояніи, чрезвычайно тяготило меня и надзиратель Ротъ неоднократно предлагалъ мнѣ принять къ себѣ въ камеру кого-нибудь изъ заключенныхъ, но, допуская возможность, что мнѣ придется устроить побѣгъ, я долго отъ этого отказывался.

Наконецъ, я узналъ, что посланная фрейбургскими властями въ Швейцарію фотографическая моя карточка признана была за дѣйствительно изображающую Булыгина, что, понятно, было устроено моими товарищами.

Личность моя была, такимъ образомъ, констатирована, и эта часть слѣдствія закончилась вполнѣ благополучно. Не менѣе удачно сошло оно и въ другихъ отношеніяхъ: изъ Женевы отъ поляка Яблонскаго и изъ Базеля отъ швейцарскаго рабочаго получились подтвержденія, что я къ дѣлу отправки ими посылки въ Бреславль совершенно непричастенъ и что я не находился съ ними ни въ какихъ дѣловыхъ отношеніяхъ; затѣмъ высшія германскія инстанціи, по словамъ слѣдователя, признали, что всѣ привезенныя мною изданія были вполнѣ дозволеннаго характера.

На полученіе всѣхъ этихъ сообщеній потребовалось, кажется, мѣсяца полтора-два. Послѣ этого, слѣдователь сообщилъ мнѣ, что дѣло мое на-дняхъ будетъ имъ закончено и, съ его заключеніемъ объ отсутствіи данныхъ для привлеченія меня къ суду, оно перейдетъ къ прокурору. Если послѣдній согласится съ этимъ мнѣніемъ, я немедленно буду выпущенъ на волю; если же нѣтъ, дѣло мое пойдетъ на разсмотрѣніе, такъ называемаго, предварительнаго суда. По мнѣнію слѣдователя, эта инстанція уже навѣрное согласится съ его заключеніемъ. Но, допустивъ даже предположеніе, что и она нашла бы какія-нибудь основанія для привлеченія меня къ суду, — для него было внѣ всякаго сомнѣнія, что послѣдній или прямо оправдаетъ меня, или вмѣнитъ мнѣ въ наказаніе предварительное заключеніе. Вопросъ о моемъ освобожденіи, такимъ образомъ, оттягивался всего на нѣсколько дней.

При этомъ сообщеніи присутствовала Надежда Аксельродъ, пріѣхавшая изъ Цюриха ко мнѣ на свиданіе. Слѣдователь заикнулся было о томъ, чтобы мы съ ней говорили по-нѣмецки, какъ это требуется по закону, но онъ тотчасъ же уступилъ нашему желанію бесѣдовать на родномъ языкѣ. Н. Аксельродъ сообщила мнѣ разныя новости, передала, что друзья испытывали вслѣдствіе моего ареста, и выражала свою и ихъ твердую увѣренность въ томъ, что я скоро вернусь въ ихъ среду.

Когда, въ началѣ моего пребыванія во фрейбургской тюрьмѣ, защитникъ увѣрялъ меня, что я законнымъ образомъ скоро выйду на волю, внутренній голосъ говорилъ мнѣ иное. Но, слыша и отъ другихъ то же самое утвержденіе, я понемногу самъ сталъ поддаваться ему и все болѣе и болѣе склонялся къ мысли, что такъ оно и будетъ. Мнѣ хотѣлось вѣрить въ это, и я ловилъ малѣйшее обстоятельство, которое, казалось, подтверждало мою надежду. Даже то, напримѣръ, обстоятельство, что арестовавшій меня агентъ былъ со мной чрезмѣрно вѣжливъ, когда мы съ нимъ ходили къ фотографу, я уже склоненъ былъ истолковать въ томъ смыслѣ, что, значитъ тайная полиція никакихъ шаговъ въ отношеніи меня не предпринимала и что ему, слѣдовательно, извѣстно о скоромъ моемъ освобожденіи. Вѣроятнѣе же всего, вѣжливость его объяснялась замѣчаніемъ, полученнымъ имъ отъ его начальства за грубое его обращеніе со мной при моемъ арестѣ, о чемъ я сообщилъ въ поданной мной слѣдователю Лейблейну жалобѣ.

Другой примѣръ моего стремленія ловить подтвержденіе того, что меня скоро выпустятъ, былъ еще курьезнѣе. Желая на всякій случай пріобрѣсти возможность подольше оставаться въ квартирѣ старшаго надзирателя, я, послѣ вышеприведеннаго сообщенія мнѣ слѣдователя, предложилъ Роту и его женѣ согласиться, чтобы я обѣдалъ вмѣстѣ съ ними въ ихъ квартирѣ. Во время этой бесѣды я, между прочимъ, упомянулъ, что въ скоромъ времени меня должны освободить. Ротъ сказалъ, что по инструкціи онъ не можетъ допустить этого и прибавилъ: «вамъ вѣдь уже недолго остается быть въ тюрьмѣ».

— А кто вамъ это сказалъ? — спросилъ я, обрадовавшись подтвержденію моей надежды.

— Да вы вѣдь сами только что это сообщили, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь.

Подъ конецъ я до того увѣровалъ въ скорое освобожденіе, что совсѣмъ пересталъ думать о побѣгѣ. Поэтому, когда Ротъ вновь предложилъ мнѣ компаньона въ камеру, я тотчасъ согласился на это и только спросилъ, кого онъ можетъ ко мнѣ помѣстить? Онъ сталъ перебирать заключенныхъ, говоря:

— Вѣдь неудобно же дать вамъ въ компаньоны арестованнаго за карманное или мелкое воровство, — какого-нибудь жулика или бродягу? Къ вамъ нужно посадить господина приличнаго, образованнаго. У меня два такихъ имѣется: ксендзъ и купецъ. Кого изъ нихъ желаете?

— А за что эти «приличные господа» попали въ тюрьму? — полюбопытствовалъ я.

— Ксендзъ обвиняется въ изнасилованіи малолѣтней, а купецъ — въ злостномъ банкротствѣ.

Я выбралъ послѣдняго. Это былъ тотъ самый господинъ, съ которымъ Ротъ уже приходилъ ко мнѣ однажды ночью, чѣмъ такъ меня напугалъ тогда.

Въ мою камеру внесена была еще одна кровать, и явился «обанкротившійся купецъ», въ лицѣ котораго дѣйствительно, было нѣчто общее съ арестовавшимъ меня сыщикомъ. Одѣтъ онъ былъ «прилично», но «образованіе» имѣлъ крайне ограниченное. По его словамъ, въ тюрьму онъ попалъ безъ всякой вины съ его стороны. Хотя этотъ купецъ оказался очень малоинтереснымъ собесѣдникомъ, но, послѣ сравнительно долгаго одиночнаго заключенія и не собираясь уже болѣе бѣжать, я радъ былъ и его присутствію въ камерѣ.

Вышеописанныя прогулки арестантовъ на дворѣ онъ находилъ для себя до того непріятными, въ виду ихъ обстановки, что никогда не пользовался ими. Не гулялъ также и упомянутый ксендзъ. Надзиратели объясняли отказъ этихъ двухъ лицъ отъ прогулокъ тѣмъ, что имъ обоимъ стыдно было показываться на общемъ дворѣ, гдѣ ихъ увидѣли бы другіе заключенные, которые, очутившись затѣмъ на волѣ, могли бы обращаться къ нимъ на улицахъ и въ общественныхъ мѣстахъ, какъ къ знакомымъ, что ихъ шокировало бы. По ихъ же разсказамъ, въ Германіи преступники нерѣдко пользуются для своихъ цѣлей случайно пріобрѣтенными въ тюрьмахъ знакомствами или просто только знаніемъ физіономій другихъ арестованныхъ. Во избѣжаніе этого, во многихъ германскихъ тюрьмахъ заключенные отправлялись въ маскахъ на прогулку, въ церковь, школу, мастерскія, — словомъ, всюду, гдѣ они могли встрѣтиться съ другими арестованными.

Недолго этотъ купецъ посидѣлъ со мной: возвратившись дня черезъ два-три съ допроса, онъ сообщилъ мнѣ, что слѣдователь согласился выпустить его подъ залогъ на поруки, и другого компаньона въ камеру Ротъ мнѣ уже не предлагалъ.

Помню какъ разъ въ тотъ же день меня позвали въ комнату для свиданій. Здѣсь я увидѣлъ Н. Аксельродъ и какого-то сѣдого старика въ статскомъ, оказавшагося мѣстнымъ прокуроромъ фонъ-Бергомъ. Послѣдній сердитымъ, даже угрожающимъ тономъ заявилъ намъ обоимъ, что онъ дастъ намъ свиданіе подъ тѣмъ лишь условіемъ, чтобы мы говорили только по-нѣмецки; при первомъ же произнесенномъ нами по-русски словѣ, онъ насъ удалитъ. Тонъ и пріемы обращенія этого сердитаго старика вызывали во мнѣ полнѣйшее недоумѣніе.

— Чего онъ такъ возстаетъ противъ разговора на русскомъ языкѣ, — подумалъ я, — разъ во всякомъ случаѣ на-дняхъ меня должны освободить?

Дѣло мое въ то время должно было уже находиться у него, и ему, конечно, извѣстно было заключеніе слѣдователя. Но на такіе тревожившіе меня вопросы сейчасъ же въ умѣ являлись и соотвѣтствующія успокоительныя объясненія: «прокуроръ сухой нѣмецкій формалистъ и педантъ; разъ по закону заключенный обязанъ говорить съ являющимися къ нему на свиданія лицами по-нѣмецки, онъ отъ насъ и требуетъ этого». И въ подтвержденіе правильности такого моего соображенія, я вспомнилъ, что и слѣдователь хотѣлъ было заставить насъ говорить по-нѣмецки, но, какъ человѣкъ добрый, легко согласился уступить нашему желанію. Суровый тонъ сердитаго прокурора произвелъ такое тяжелое впечатлѣніе на меня и на Надежду Аксельродъ, что мы совершенно не знали о чемъ говорить по-нѣмецки въ его присутствіи; поэтому, обмѣнявшись двумя-тремя незначительными словами, мы тотчасъ же распрощались.

Всѣ эти дни мнѣ особенно памятны. Чуть ли не на слѣдующій день, послѣ свиданія съ Н. Аксельродъ въ присутствіи прокурора, ко мнѣ въ камеру зашелъ надзиратель Ротъ и самымъ любезнымъ тономъ сообщилъ, что верхній этажъ, въ которомъ находилась моя камера, будетъ ремонтироваться, а потому, заявилъ онъ, «вамъ придется перейти въ нижній». Онъ какъ бы извинялся предо мной въ томъ, что ему приходится безпокоить меня, и что новая камера будетъ нѣсколько похуже.

Это переселеніе было для меня по многимъ причинамъ непріятно, но главнымъ образомъ, потому, что съ моей камерой связаны были у меня планы побѣга. Какъ я уже сообщалъ, съ поселившимся насупротивъ тюрьмы товарищемъ мы могли путемъ сигналовъ переговариваться; побѣгъ изъ камеры, выходившей на улицу, также было легче устроить, чѣмъ изъ находившейся въ первомъ этажѣ, съ окномъ во дворъ. Но кромѣ этихъ, такъ сказать, дѣловыхъ соображеній, со старой камерой меня связывала уже и создавшаяся привычка: тамъ накопились у меня воспоминанія не только тяжелаго, но и пріятнаго характера. Въ смыслѣ развлеченія, коротанія безконечно долгихъ въ тюрьмѣ весеннихъ дней, камера съ окномъ выходившимъ на площадь, конечно, также была пріятнѣе. Въ базарные дни можно было наблюдать за разными сценками, происходившими между городскими покупателями съѣстныхъ припасовъ и ихъ продавцами — крестьянами окрестныхъ деревень. Въ другіе дни на ней производилось обученіе солдатъ, и мнѣ, невидавшему раньше нѣмецкой муштровки, небезынтересно было наблюдать ее. Но, какъ я уже упоминалъ, особенное удовольствіе доставляло мнѣ слѣдить за играми ребятишекъ, сопровождавшимися ихъ крикомъ и звонкимъ смѣхомъ, что вызывало во мнѣ воспоминанія о собственномъ дѣтствѣ, переносило на далекую родину, въ Кіевъ.

Со всѣмъ этимъ пришлось разстаться. Новая камера оказалась неизмѣримо меньше первой, полутемной, такъ какъ невдалекѣ отъ окна была тюремная ограда, и объ устройствѣ побѣга изъ нея, въ случаѣ если бы это понадобилось, нечего было и думать. Но про запасъ у меня оставалось еще 2–3 другихъ плана, хотя ни одинъ изъ нихъ нельзя было считать вполнѣ надежнымъ. Я, однако, утѣшалъ себя тѣмъ, что мнѣ навѣрно не придется устраивать побѣга, такъ какъ меня законнымъ образомъ выпустятъ изъ тюрьмы, и я мысленно сосчитывалъ, сколько еще дней остается до наступленія этого счастливаго момента.

Однажды меня вновь позвали въ посѣтительскую комнату. Лишь только я показался на порогѣ, какъ съ радостнымъ восклицаніемъ и со слезами на глазахъ бросилась мнѣ въ объятія г-жа Булыгина. Такъ какъ я былъ арестованъ подъ видомъ ея мужа, то она и пріѣхала ко мнѣ въ качествѣ моей жены. Даже суровый до жестокости прокуроръ, присутствовавшій при этой трогательной сценѣ встрѣчи въ тюрьмѣ нѣжно любящихъ другъ друга молодыхъ супруговъ, пришелъ, повидимому, въ умиленіе и не тотчасъ вмѣшался въ дѣло. Но, давъ намъ излить свои первыя чувства, онъ, насколько, очевидно, было для него доступно, мягкимъ тономъ, предложилъ мнѣ говорить съ «женой» по-нѣмецки. Здороваясь, Булыгина успѣла мнѣ шепнуть, чтобы я настаивалъ на разрѣшеніи говорить по-русски, такъ какъ она имѣетъ сообщить мнѣ кое-что конспиративнаго свойства. Поэтому, въ отвѣтъ на предложеніе прокурора, я обратился къ нему съ просьбой дозволить намъ бесѣдовать на родномъ языкѣ.

— Я не могу вамъ этого разрѣшить, — отвѣтилъ онъ, — да это и излишне, такъ какъ вы оба достаточно хорошо говорите по-нѣмецки.

— Но согласитесь, — возразилъ я, — что, какъ бы хорошо мы ни говорили на чужомъ языкѣ, намъ, какъ супругамъ, послѣ столькихъ недѣль разлуки, встрѣтившись, наконецъ, въ тюрьмѣ, пріятнѣе поговорить о своихъ семейныхъ дѣлахъ, о нашемъ ребенкѣ на родномъ языкѣ. Я не понимаю, — продолжалъ я, — почему лишать насъ этого удовольствія, когда законъ, представителемъ котораго вы являетесь, отъ этого нисколько не можетъ пострадать?

— По закону я не обязанъ этого дѣлать, разъ вы оба говорите по-нѣмецки, — повторялъ упрямый старикъ.

— Не въ силу закона, а изъ гуманности, обязательной для всѣхъ образованныхъ людей, къ числу которыхъ и вы вѣдь, конечно, принадлежите, должны вы разрѣшить намъ говорить на родномъ языкѣ, — возразилъ я, подчеркнувъ слово «гуманность».

Послѣ этого довода прокуроръ, видимо, началъ сдаваться: онъ согласился, чтобъ мы говорили по-русски въ присутствіи переводчика, какъ я предложилъ; но отказался посылать кого-нибудь за послѣднимъ, такъ какъ, молъ, по закону онъ не обязанъ этого дѣлать. Не желая обнаруживать своего личнаго знакомства съ проф. Туномъ, который снабдилъ меня своимъ адресомъ, я попросилъ прокурора указать моей «женѣ», гдѣ живетъ переводчикъ.

— Этого я также не обязанъ дѣлать, — замѣтилъ злой старикъ. — Она можетъ узнать адресъ въ моей канцеляріи.

Онъ удалился вмѣстѣ съ Булыгиной; меня же отвели обратно въ камеру.

Г-жу Булыгину я зналъ съ юныхъ лѣтъ; мы познакомились, когда она 16 лѣтъ кончила житомирскую гимназію. Живая, красивая, съ длинными, бѣлокурыми волосами, она вызывала къ себѣ симпатіи всѣхъ, знавшихъ ее. Семнадцати лѣтъ ее арестовали въ Петербургѣ, на Казанской площади во время знаменитой въ исторіи нашего революціоннаго движенія демонстраціи въ декабрѣ 1876 г.; жестокій судъ приговорилъ ее на поселеніе, и ее отправили затѣмъ въ Березовъ, ужасное захолустье, въ которомъ она пробыла цѣлыхъ шесть лѣтъ. Тамъ же вышла она замужъ за товарища, также ссыльнаго, и вмѣстѣ съ нимъ бѣжала въ 1882 г. Пріѣхавъ зачѣмъ въ Цюрихъ, они поселились тамъ подъ фамиліей Булыгиныхъ За восемь лѣтъ, въ теченіе которыхъ я съ ней не видѣлся она сильно измѣнилась.

Спустя нѣкоторое время меня вновь позвали въ посѣтительскую. Тамъ, кромѣ прокурора и моей «жены», былъ также, проф. Тунъ. Узнавъ отъ товарища, жившаго противъ тюрьмы, что я въ теченіе нѣсколькихъ дней не показываюсь въ окнѣ, друзья мои предположили, что меня уже увезли куда-нибудь, и чрезвычайно встревожились. Поэтому г-жа Булыгина дѣйствительно искренно обрадовалась, когда убѣдилась, что я еще во Фрейбургѣ, а не разыграла сцены встрѣчи жены съ мужемъ.

Я передалъ ей о моемъ переходѣ въ другую камеру, объяснивъ это такъ, какъ Ротъ мнѣ сказалъ.

Затѣмъ г-жа Булыгина сообщила мнѣ, что въ Швейцаріи агенты ходятъ по квартирамъ моихъ знакомыхъ и, показывая ихъ прислугѣ и сосѣдямъ мою фрейбургскую фотографическую карточку, называютъ мою настоящую фамилію и разспрашиваютъ, гдѣ я. Друзья, поэтому, предполагали, что власти напали уже на слѣдъ, кто такой въ дѣйствительности Булыгинъ. По ихъ мнѣнію, необходимо было сейчасъ же приступить къ обсужденію плана побѣга, на случай, если состоится соглашеніе о выдачѣ меня.

Сообща съ проф. Туномъ, принимавшимъ живѣйшее участіе въ нашей бесѣдѣ, мы стали обсуждать мое положеніе; но ни на какомъ опредѣленномъ планѣ побѣга мы окончателмо не остановились, такъ какъ всѣмъ намъ продолжало казаться, что я вскорѣ выйду законнымъ образомъ.

Вспоминая теперь, по прошествіи болѣе 20 лѣтъ, роль Туна, мнѣ самому съ трудомъ вѣрится, чтобы солидный нѣмецкій профессоръ, причислявшій себя къ умѣреннымъ либераламъ, принималъ такое живое участіе въ судьбѣ русскаго «нигилиста», до знанія настоящей фамиліи котораго онъ выражалъ желаніе, чтобы его арестовали.

Прокуроръ фонъ-Бергъ, присутствовавшій при нашей бесѣдѣ, игралъ довольно смѣшную роль. Видя, напримѣръ, что мы всѣ смѣемся, онъ также улыбался, не подозрѣвая, что иногда нашъ смѣхъ относился именно на его счетъ. Мы уславливались съ проф. Туномъ, какъ онъ затѣмъ передастъ содержаніе нашей бесѣды прокурору; при этомъ мы представляли себѣ, какое любопытство должно было разбирать этого сухого и тощаго старика и какъ велика была бы его злость, если бы онъ какимъ-нибудь чудомъ могъ узнать, о чемъ мы въ его присутствіи бесѣдовали.

Переговоривъ обо всемъ подробно, Булыгина также нѣжно попрощалась со мною, какъ въ началѣ посѣщенія поздоровалась. Передъ своимъ уходомъ она, между прочимъ, спросила прокурора, когда, по его мнѣнію, меня могутъ освободить изъ тюрьмы. Помню, онъ указалъ очень близкій день, въ каковой долженъ былъ состояться предварительный судъ. Но онъ тутъ же прибавилъ, что, будучи оправданъ, я перейду въ вѣдѣніе полиціи, которая можетъ меня, какъ иностранца, отправить въ любую изъ окружающихъ Германію странъ. Онъ, однако, думаетъ, что меня отведутъ на швейцарскую границу, какъ на ближайшую.

Я хотѣлъ вѣрить, что такъ именно оно и будетъ и гналъ отъ себя всякія сомнѣнія и подозрѣнія. Мнѣ, конечно, пріятнѣе было надѣяться на близкое освобожденіе законнымъ способомъ, чѣмъ допускать столь пугавшую меня мысль, что меня повезутъ на родину. Послѣ свиданія съ Булыгиной, меня стало разбирать еще большее, чѣмъ прежде, нетерпѣніе скорѣе выйти на волю. Я рисовалъ себѣ освобожденіе изъ тюрьмы, какъ величайшее счастье: мнѣ живо представлялась радость друзей и наша совмѣстная энергичная дѣятельность на пользу молодой группы «Освобожденіе Труда». Чуть не шагъ за шагомъ я уже опредѣлялъ себѣ, что буду дѣлать на волѣ и какъ наверстаю напрасно потерянныя нѣсколько недѣль. Воображеніе уносило меня далеко впередъ: я вновь жилъ среди близкихъ, былъ занятъ всевозможными дѣлами, настоящее казалось давно прошедшимъ, тяжелымъ сномъ, много разъ подробно разсказаннымъ въ кругу близкихъ и знакомыхъ. То же долженъ ощущать воинъ, уцѣлѣвшій послѣ испытанныхъ имъ въ походахъ опасностей и страданій и надѣющійся невредимымъ возвратиться на родину.

ГЛАВА VI Карты раскрываются

«Сегодня состоится постановленіе о моемъ освобожденіи», — съ этой мыслью, помню, проснулся я въ чудный майскій день. Я сталъ одѣваться, затѣмъ, по обыкновенію, убралъ свою камеру и сѣлъ за принесенный фрау Ротъ завтракъ. Лучи весенняго солнца, достигая сквозь высокую ограду въ мою камеру, вызывали пріятное ощущеніе. Вотъ загромыхалъ замокъ: «это на прогулку», — съ удовольствіемъ подумалъ я, представляя себѣ пребываніе на свѣжемъ воздухѣ.

— Къ прокурору! — заявилъ Ротъ, появившись на порогѣ.

«А, это навѣрно по поводу моего освобожденія!» — съ радостью подумалъ я. — «Однако, какъ рано состоялось постановленіе!».

Я пришелъ въ посѣтительскую въ сопровожденіи надзирателя Рота.

Кромѣ прокурора, за столомъ сидѣлъ его молодой письмоводитель. Передъ обоими лежали какія-то дѣловыя бумаги.

— Сегодня, какъ вамъ извѣстно, — обратился ко мнѣ прокуроръ, — должно состояться рѣшеніе предварительнаго суда о вашемъ освобожденіи. Но раньше, чѣмъ оно будетъ вамъ объявлено, намъ необходимо знать, дѣйствительно ли ваша фамилія Булыгинъ и изъ Москвы ли вы родомъ, какъ вы показывали?

— Да, я Булыгинъ, — отвѣтилъ я.

— Прочтите отношеніе, — обратился прокуроръ къ своему письмоводителю.

Тотъ прочиталъ какую-то бумагу, повидимому, полученную изъ Москвы, не помню, изъ какого учрежденія, въ которой заявлялось, что такого Булыгина, какъ я показывалъ, нѣтъ въ названномъ городѣ[5].

— Что вы по этому поводу скажете? — сухо, съ нескрываемой злобой, спросилъ меня фонъ-Бергъ.

Я чувствовалъ, что сильно измѣнился въ лицѣ; но скоро собрался съ мыслями. Я понималъ, что наступилъ критическій моментъ, что почва уходитъ изъ-подъ моихъ ногъ, что мои опасенія на счетъ тайныхъ сношеній относительно меня между Германіей и Россіей оправдались. Отчасти заранѣе допуская уже такой оборотъ, я нѣсколько былъ подготовленъ къ этому, и на такой случай у меня въ головѣ имѣлся планъ объясненія.

— Заявляю вамъ, что я Булыгинъ, но признаюсь, что я не изъ Москвы, и всѣ мною данныя показанія на счетъ моей родословной, вымышлены. Къ этому я вынужденъ былъ прибѣгнуть, благодаря всѣмъ тѣмъ пріемамъ, которые по отношенію ко мнѣ примѣнялись здѣсь, во Фрейбургѣ, съ момента моего пріѣзда сюда. Имѣйте въ виду, что у насъ, въ Россіи практикуются такіе пріемы. У какого-нибудь молодого человѣка, положимъ, нашли нѣсколько запрещенныхъ нелегальныхъ книжекъ; его арестовываютъ, при этомъ забираютъ и всѣхъ его знакомыхъ, адреса которыхъ у него при обыскѣ нашли; оставляютъ у него на квартирѣ агентовъ, чтобы они арестовывали всѣхъ приходящихъ; безпокоятъ его семью и родныхъ допросами и вызовами въ разныя полицейскія учрежденія. Отправляясь изъ демократической Швейцаріи въ конституціонную Германію съ вполнѣ дозволенной въ послѣдней цѣлью, я на первыхъ же тагахъ, по пріѣздѣ сюда, убѣдился, что пріемы, практикующіеся здѣсь, у васъ, по крайней мѣрѣ, по отношенію къ иностранцу, ничѣмъ почти не отличаются отъ примѣняющихся въ Россіи ко всѣмъ ея подданнымъ. Я на себѣ испыталъ, что безъ соблюденія какихъ-либо законовъ о гарантіи неприкосновенности личности, у васъ простые низшіе полицейскіе одни производятъ обыскъ у остановившагося въ номерѣ гостиницы иностранца и, несмотря на то, что онъ не совершилъ ни малѣйшаго преступленія въ Германіи, его арестовываютъ и держатъ въ тюрьмѣ двое сутокъ безъ всякаго допроса. Совершенно такъ же, какъ и въ самодержавной Россіи, у васъ задерживаютъ и тащатъ въ тюрьму молодую нѣмецкую женщину… Видя все это, я не могъ повѣрить заявленіямъ слѣдователя, будто мое дѣло ведется исключительно только судебными учрежденіями, безъ участія полиціи и тайныхъ сношеній съ Россіей. И мои предположенія, какъ теперь подтверждается прочитанной вами мнѣ бумагой, были правильны. Если бы я указалъ слѣдователю свою дѣйствительную родословную, то, какъ теперь оказывается, она сообщена была бы русскимъ властямъ съ увѣдомленіемъ, конечно, о томъ, что я арестованъ здѣсь съ двумя ящиками напечатанныхъ въ Швейцаріи русскихъ соціалистическихъ изданій. Получивъ приказаніе провѣрить мои показанія, полиція того города, откуда я родомъ и гдѣ живутъ мои родители, немедленно явилась бы къ нимъ съ обыскомъ и допросами: у моего брата и сестры, находящихся дома и раздѣляющихъ мои воззрѣнія, могли бы какъ разъ въ тотъ моментъ оказаться какія-нибудь запрещенныя изданія; у нихъ могли бы найти неуничтоженное еще письмо съ адресомъ или застать пришедшаго товарища, и вотъ открылась бы цѣлая сѣть безконечныхъ обысковъ, допросовъ и арестовъ.

— Итакъ, вы утверждаете, что вы Булыгинъ, но только не изъ Москвы, — замѣтилъ прокуроръ съ едва скрываемой злобной улыбкой, — и вы не желаете назвать настоящее мѣсто своего рожденія.

— Нѣтъ, не желаю, по вышеуказаннымъ причинамъ, — отвѣтилъ я.

— Прочтите слѣдующую бумагу, — обратился прокуроръ вновь къ своему письмоводителю.

«Именующій себя Булыгинымъ и нынѣ задержанный во Фрейбургѣ великаго герцогства Баденскаго никто иной, какъ Левъ Дейчъ, который вмѣстѣ съ Яковомъ Стефановичемъ, кромѣ другихъ тяжкихъ преступленій, совершилъ въ маѣ 1876 года покушеніе на жизнь Николая Гориновича, а потому Императорское русское правительство черезъ своего посланника проситъ правительство великаго герцогства Баденскаго о выдачѣ обоихъ названныхъ лицъ. При этомъ оно считаетъ нужнымъ обратить вниманіе германскихъ властей на то, что Левъ Дейчъ неоднократно уже убѣгалъ изъ мѣстъ заключенія, а потому проситъ, какъ при содержаніи его въ Германіи, такъ и при перевозкѣ, усиливать за нимъ надзоръ».

Я почти дословно привелъ эту бумагу, хотя съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ прочли ее, прошло болѣе 20 лѣтъ.

«Все пропало», мысленно произносилъ я, и въ головѣ у меня пробѣгали самыя печальныя картины…

— Что вы скажете по этому поводу? — спросилъ прокуроръ, не скрывая злой улыбки.

— Въ томъ, что мнѣ прочли, — отвѣтилъ я, — для меня нѣтъ ничего неожиданнаго. Я ждалъ подобнаго требованія со стороны русскаго правительства: это обычный его пріемъ въ такихъ случахъ. Если случается, что въ какой-нибудь западноевропейской странѣ арестовываютъ мирнаго русскаго соціалиста, то наше правительство обращается съ просьбой о его выдачѣ, но, чтобы добиться этого, оно объявляетъ, что задержанный не тотъ, за кого онъ себя выдаетъ, а Дейчъ, или кто-нибудь другой, совершившій какой-нибудь террористическій фактъ, хотя бы въ дѣйствительности арестованный не имѣлъ ничего общаго съ лицомъ названнымъ русскимъ правительствомъ. Благодаря такому пріему, былъ, напримѣръ, изъ Румыніи путемъ обмана увезенъ въ Россію одинъ русскій, по фамиліи Кацъ, котораго затѣмъ, безъ суда, административнымъ порядкомъ, отправили въ ссылку. То же въ настоящее время желаетъ сдѣлать наше правительство со мною. Нагляднымъ доказательствомъ справедливости моихъ словъ можетъ, мнѣ кажется, служить тотъ фактъ, что въ прочитанной мнѣ бумагѣ русское правительство обращается съ просьбой о выдачѣ не только меня, въ качествѣ Дейча, но также и Стефановича, хотя послѣдній давно уже арестованъ въ самой Россіи и осужденъ на каторгу, причемъ объ его участіи въ покушеніи на жизнь Гориновича на судѣ совершенно не упоминалось. Всѣ мои ссылки можетъ подтвердить проф. Тунъ, который знакомъ съ нашими порядками и съ нашимъ революціоннымъ движеніемъ, какъ авторъ извѣстнаго сочиненія о немъ.

Когда, послѣ этого допроса, меня привели въ камеру, я чувствовалъ себя совершенно разбитымъ. Всѣ мои надежды на легальный выходъ изъ тюрьмы были разрушены. Тотчасъ же оказалось, что побѣгъ также былъ неосуществимъ, такъ какъ вслѣдствіе указанія русскаго правительства, что мною уже «неоднократно» совершены были побѣги, — хотя на самомъ дѣлѣ я убѣгалъ только два раза, — къ моей камерѣ былъ приставленъ спеціальный надзиратель, который ни на минуту не отходилъ отъ моей двери и наблюдалъ за всякимъ моимъ движеніемъ. Другимъ надзирателямъ также, конечно, дана была инструкція строго слѣдить за мною и, чего раньше никогда не бывало, старшій надзиратель Ротъ присутствовалъ какъ при описанномъ, такъ и при слѣдующихъ допросахъ.

Лишь только прошло время обѣда, какъ меня вновь повели къ прокурору. Сообщивъ, что проф. Тунъ подтвердилъ всѣ мои ссылки, онъ заявилъ:

— Очень можетъ быть, что вы не виновны въ томъ преступленіи, о которомъ намъ пишетъ русское правительство, и я охотно готовъ помочь вамъ оправдаться. Имѣйте въ виду, что у насъ въ Германіи роль прокурора заключается не въ томъ, какъ у васъ въ Россіи, чтобы непремѣнно обвинить арестованнаго, а въ томъ, чтобы узнать истину и освободить невинно задержаннаго. Укажите тѣ средства, которыя могли бы помочь вамъ въ оправданіи: насколько отъ меня будетъ это зависѣть, я постараюсь содѣйствовать вамъ.

Такая перемѣна въ его отношеніи ко мнѣ была конечно, результатомъ его бесѣды съ проф. Туномъ. Я зналъ, что въ сущности вполнѣ потеряна всякая надежда на легальное освобожденіе. Но, послѣ этого заявленія прокурора, мнѣ казалось возможнымъ, выгадавъ время, отсрочить моментъ выдачи меня чтобы попытаться устроить побѣгъ. Поэтому, я попросилъ прокурора разрѣшить мнѣ свиданіе съ моимъ защитникомъ и переводчикомъ, чтобы переговорить съ ними, какъ съ лицами, лучше меня знающими германскіе законы и порядки. Въ доказательство же того, что я не Дейчъ, я сказалъ, что, насколько мнѣ извѣстно, послѣдній живетъ въ Лондонѣ и, если ему будетъ написано, то онъ подтвердитъ это: я разсчитывалъ, что черезъ защитника или переводчика можно будетъ устроить, чтобы кто-нибудь изъ моихъ товарищей взялъ на себя мою роль.

Исполненіе моихъ просьбъ, по словамъ прокурора, зависѣло теперь отъ баденскаго министра юстиціи, до свѣдѣнія котораго онъ и обѣщалъ ихъ довести. На этомъ закончился второй допросъ.

Но событія шли теперь ускореннымъ темпомъ. Прежде по цѣлымъ недѣлямъ меня, бывало, оставляли въ неизвѣстности относительно того, въ какомъ положеніи мое дѣло. Теперь допросъ шелъ за допросомъ: утромъ слѣдующаго дня меня вновь повели къ прокурору. На этотъ разъ, кромѣ него съ письмоводителемъ и старшаго надзирателя Рота, неподвижно стоявшаго у дверей, въ камерѣ былъ еще неизвѣстный мнѣ господинъ, въ формѣ нашего министерства юстиціи, съ орденомъ въ петлицѣ.

— Здравствуйте, Дейчъ, не узнаете меня? — вкрадчивымъ и любезнымъ тономъ заговорилъ незнакомецъ по-русски. — Я товарищъ прокурора петербургской судебной палаты Богдановичъ. Помните, мы съ вами видѣлись, когда вы сидѣли въ кіевскомъ тюремномъ замкѣ, а я былъ тогда товарищемъ прокурора кіевскаго окружнаго суда.

— Я никогда не имѣлъ удовольствія встрѣчаться съ вами, — отвѣтилъ я совершенно искренно, потому что дѣйствительно Богдановича до того не видѣлъ[6].

— Да, это Дейчъ, — сказалъ Богдановичъ, — обращаясь къ фрейбургскому прокурору.

— Неправда! — воскликнулъ я.

— Мы, конечно, больше вѣримъ г-ну Богдановичу, — заявилъ фонъ-Бергъ, — и вы будете выданы Россіи.

— Этимъ вы доставите только лишній случай русскому правительству послать въ Сибирь невиннаго человѣка.

— Невинныхъ людей у насъ не посылаютъ въ Сибирь! — заявилъ Богдановичъ по-нѣмецки.

— Не только въ Сибирь, но и на висѣлицу отправляютъ у насъ вполнѣ невинныхъ людей! Вотъ вы, — обратился я къ Богдановичу также по-нѣмецки — говорите, были товарищемъ прокурора въ Кіевѣ, такъ вамъ не только должно быть извѣвѣстно, но, можетъ быть, вы принимали активное участіе въ осужденіи на казнь несовершеннолѣтняго юноши, студента Розовскаго, вся вина котораго, какъ констатировалъ даже исключительный военный судъ, состояла лишь въ томъ, что у него нашли прокламацію, и онъ отказался назвать лицо, передавшее ее ему[7].

— Розовскаго казнили не за то только, что у него нашли запрещенную прокламацію, а еще и за то, что онъ принадлежалъ къ соціалистической партіи, — объяснилъ Богдановичъ фрейбургскому прокурору.

— Видите, — обратился я къ послѣднему, — у васъ въ Германіи члены соціалистической партіи засѣдаютъ въ рейхстагѣ и слѣдовательно принимаютъ участіе въ общегосударственныхъ дѣлахъ, а по мнѣнію русскаго прокурора, какъ и всего нашего правительства, даже недоказанное обвиненіе только въ принадлежности къ соціалистической партіи уже достаточно для того, чтобы казнить несовершеннолѣтняго студента.

Присутствіе молодого товарища прокурора судебной палаты изъ самого Петербурга, повидимому, дѣйствовало на фонъ-Берга импонирующимъ образомъ: время отъ времени онъ умильно поглядывалъ на его мундиръ и орденъ и заискивающимъ голосомъ обращался къ нему, стараясь правильно произнести съ трудомъ дававшуюся ему фамилію «Богдановичъ». Вѣроятно затѣмъ, чтобы поддѣлаться подъ вкусъ представителя русской судебной власти, на этотъ разъ фигурировавшей вовсе не въ почетной роли изобличителя арестованнаго, фонъ-Бергъ со злобой сказалъ мнѣ:

— Я вижу, что вы не жалѣете мрачныхъ красокъ для изображенія русскаго правительства. Но, что бы вы ни говорили и ни взводили на него, вы будете выданы, и я увѣренъ, что съ вами въ Россіи поступлено будетъ по закону.

— О, конечно, конечно! — заторопился подтвердить Богдановичъ.

Меня увели въ камеру. Не буду изображать, что я испытывалъ въ эти дни: думаю, каждый самъ пойметъ это, поставивъ себя на моемъ мѣстѣ. Я зналъ, что потеряна почти всякая надежда на освобожденіе какимъ бы то ни было способомъ; но я не могъ помириться съ этой мыслью и все еще въ воображеніи строилъ планъ побѣга, хотя въ то же время ясно видѣлъ всю его проблематичность. Переговоры о выдачѣ меня, предполагалъ я, вѣроятно, все же затянутся на нѣкоторое время и, авось, еще удастся что-нибудь придумать. Я принялся, поэтому, писать большое конспиративное письмо друзьямъ, разсчитывая послать его черезъ проф. Туна. Но не успѣлъ я его окончить, какъ черезъ два дня послѣ встрѣчи съ Богдановичемъ, меня вновь повели къ прокурору, несмотря на то, что, какъ помню, это было въ воскресенье.

— Состоялось постановленіе нашего правительства о выдачѣ васъ, — объявилъ онъ мнѣ, — но съ тѣмъ условіемъ, что васъ должны судить обыкновеннымъ судомъ и только за одно участіе въ покушеніи на убійство Гориновича. Въ просьбѣ о разрѣшеніи свиданія съ защитникомъ и переводчикомъ вамъ отказано.

Прочитавъ приведенное постановленіе баденскаго правительства, фонъ-Бергъ сообщилъ, что меня повезутъ въ Россію въ тотъ же день. Передъ тѣмъ, какъ уйти, я замѣтилъ ему, что въ Россіи меня навѣрно будутъ судить исключительнымъ, военнымъ судомъ, а не обыкновеннымъ гражданскимъ.

— Нѣтъ, этого не будетъ, потому что это было бы тогда нарушеніемъ нашихъ правъ! — воскликнулъ онъ.

Вернувшись въ камеру, я сталъ готовиться къ отъѣзду. Это была не легкая задача. Несмотря на производившіеся тщательные осмотры предметовъ, которые друзья присылали мнѣ съ воли, у меня, на случай устройства побѣга, были при себѣ въ камерѣ англійскія пилки для распиливанія желѣзныхъ рѣшетокъ, ножницы для того, чтобы остричь бороду, а также въ бумажкахъ русскія и германскія деньги. Съ этими вещами нужно было какъ-нибудь устроиться. Не предполагая, чтобы въ предстоявшемъ пути мнѣ возможно было воспользоваться пилками, я ихъ поломалъ и незамѣтно бросилъ въ ватерклозетъ. Остальныя вещи я рѣшилъ припрятать такъ, чтобы, въ случаѣ стеченія благопріятныхъ обстоятельствъ, я могъ воспользоваться ими въ пути по Германіи или по Россіи. Надзиратель, приставленный къ моимъ дверямъ, не спускалъ съ меня глазъ, тѣмъ не менѣе мнѣ удалось зашить въ своемъ платьѣ указанныя вещи такъ, чтобы ихъ не нашли при предстоявшихъ обыскахъ и чтобы легко было мнѣ достать ихъ въ случаѣ надобности. Всѣ эти приготовленія были лишь надеждой утопающаго, который хватается за соломинку. Я отлично понималъ, что съ меня теперь не будутъ уже спускать глазъ и что всякая надежда на спасеніе въ близкомъ будущемъ пропала окончательно. Но въ такихъ положеніяхъ даже совершенію безполезныя занятія вносятъ нѣкоторое облегченіе въ состояніе заключеннаго. А настроеніе у меня было самое безотрадное. Я зналъ, что впереди меня ждетъ пребываніе въ тюрьмѣ въ теченіе многихъ лѣтъ, при полной оторванности отъ жизни и, при всевозможныхъ лишеніяхъ, и эта именно перспектива медленной смерти всего болѣе пугала меня: смертная казнь казалась мнѣ куда привлекательнѣе…

Вечеромъ меня въ закрытой каретѣ, въ сопровожденіи трехъ полицейскихъ, одѣтыхъ въ штатскомъ, повезли со всевозможными предосторожностями. Карета подъѣхала къ полотну желѣзной дороги, гдѣ, въ сторонѣ отъ вокзала, стоялъ отдѣльный вагонъ 4-го класса, въ которомъ, кромѣ насъ четырехъ, не было другихъ пассажировъ. Когда этотъ вагонъ прицѣпили къ поѣзду, я замѣтилъ какое-то волненіе на платформѣ. Изъ отрывочныхъ словъ шепотомъ разговаривавшихъ полицейскихъ я понялъ, что кого-то арестовали, и подумалъ, что должно быть это имѣетъ отношеніе ко мнѣ. Только много лѣтъ спустя я узналъ, что, дѣйствительно, въ тотъ вечеръ на вокзалѣ во Фрейбургѣ, были арестованы два моихъ товарища, которыхъ продержали нѣсколько дней въ тюрьмѣ и затѣмъ выслали въ Швейцарію.

На разсвѣтѣ меня привезли во Франкфуртъ-на-Майнѣ, гдѣ почему-то вновь посадили въ какую-то тюрьму. Смотритель ея оказался очень любезнымъ, предупредительнымъ и юркимъ господиномъ. Когда я спросилъ его, могу-ли написать открытое письмо моимъ роднымъ въ Швейцарію, онъ увѣрилъ меня, что непремѣнно пошлетъ его, и тутъ же предоставилъ мнѣ необходимыя письменныя принадлежности[8]. Камеру онъ также отвелъ мнѣ большую, свѣтлую, съ окномъ на улицу, оказавшуюся очень оживленной; но не знаю уже по чьимъ соображеніямъ, въ качествѣ собесѣдниковъ ко мнѣ посадили двухъ полицейскихъ. Обѣдъ, заказанный мною этому смотрителю на свой счетъ, также былъ не дуренъ или онъ мнѣ тогда такимъ показался, потому что въ предшествовавшіе дни я, вслѣдствіе огорченій, совсѣмъ потерялъ аппетитъ. Предвидя всевозможныя условія, въ которыхъ мнѣ придется очутиться, я рѣшилъ запастись книгами и, когда я заявилъ объ этомъ смотрителю, онъ заявилъ, что самъ пойдетъ и дешево купитъ ихъ у букиниста. Помню, я назвалъ ему сочиненія нѣкоторыхъ нѣмецкихъ и французскихъ классиковъ въ подлинникахъ, и онъ, дѣйствительно, недорого ихъ пріобрѣлъ. Онъ же, наконецъ, предложилъ мнѣ погулять съ нимъ наединѣ по тюремному двору. Разсказывая мнѣ, во время этой прогулки, о своихъ личныхъ и семейныхъ условіяхъ, онъ въ то же время очень неискуссно старался выпытать у меня, не Дегаевъ-ли я? Мнѣ, такимъ образомъ, стала вполнѣ понятной причина его любезности. Не говоря уже про то, что ему, какъ мнѣ потомъ разъяснили посаженные ко мнѣ въ камеру полицейскіе, были небезвыгодны покупки книгъ и заказанный мною ему обѣдъ, — онъ по своей наивности, вѣроятно, предполагалъ, что получитъ какую-нибудь награду, если добьется отъ меня признанія, что я Дегаевъ. Дѣло въ томъ, что не задолго до описываемаго времени за поимку Дегаева нашимъ правительствомъ обѣщана была крупная сумма — 10 тысячъ рублей, и имя Дегаева было тогда на языкѣ у всѣхъ, читавшихъ газеты[9].

Вечеромъ за мною пришли три мѣстныхъ полицейскихъ, которые также были одѣты въ штатскомъ. При передачѣ меня одной стражей другой, меня вновь обыскивали, но ничего не находили. Прежде чѣмъ отвести меня на вокзалъ, франкфуртскіе полицейскіе нацѣпили на меня небольшой толщины и не очень тяжелую желѣзную цѣпь, проходившую подъ платьемъ такъ, что снаружи она не была замѣтна, но лишала меня возможности ходить быстро, а тѣмъ болѣе бѣжать. Я запротестовалъ, было, противъ такого издѣвательства, но полицейскіе заявили, что получили инструкцію отъ своего начальника и что мои протесты ни къ чему не приведутъ. Поневолѣ пришлось покориться. Не ограничиваясь этой предосторожностью противъ побѣга, одинъ изъ наиболѣе здоровыхъ полицейскихъ бралъ меня подъ руку, когда мы шли по вокзалу и по платформѣ, двое другихъ окружали меня; такимъ образомъ, для непосвященныхъ мы вчетверомъ, какъ бы представляли группу «близкихъ», «друзей». Въ общемъ вагонѣ съ другими пассажирами мы заняли двѣ отдѣльныя скамьи, и, навѣрно, никому изъ публики не приходило въ голову, глядя на нашу группу, что это полицейскіе везутъ скованнаго арестанта.

Долженъ, впрочемъ, сказать, что, какъ эти, такъ и всѣ другіе полицейскіе и тюремные служащіе обращались со мною, хотя и сухо, но не грубо, какъ это было во Фрейбургѣ при арестѣ, и аккуратно исполняли тѣ небольшія просьбы, съ которыми я къ нимъ обращался. По спискамъ, которые имѣлись у лицъ, сопровождавшихъ меня, я назывался «der angebliche Buligin»[10], и я оставался подъ этой фамиліей до пріѣзда въ Россію.

Сдѣлать въ пути какую-нибудь попытку къ побѣгу совершенно немыслимо: сопровождавшіе меня полицейскіе не спускали съ меня глазъ, не отпускали меня ни на шагъ и все время бодрствовали. Ни въ какія бесѣды мы не вступали, такъ какъ я былъ совсѣмъ не расположенъ къ этому. Я чувствовалъ себя подавленнымъ, угнетеннымъ и чрезвычайно утомленнымъ. Никакія мысли не шли въ голову, ничто встрѣчавшееся по пути не привлекало моего вниманія, равнодушіе ко всему нашло на меня. «Что будетъ, то будетъ!» произносилъ я мысленно, когда задумывался о предстоящемъ. Сильное возбужденіе, бывшее у меня въ дни, предшествовавшіе выдачѣ, теперь смѣнилось полнѣйшей апатіей.

Когда на слѣдующій день мы пріѣхали въ Берлинъ, то меня вновь помѣстили въ какой-то тюрьмѣ, которая своимъ мрачнымъ видомъ произвела на меня крайне тяжелое впечатлѣніе. Темная камера, окно которой заслонено было отъ свѣта высокой стѣной и непривѣтливыя лица тюремщиковъ, смотрѣвшихъ на меня изъ подлобья, наводили на мысль, какъ скверно долженъ чувствовать себя въ этой тюрьмѣ заключенный на продолжительный срокъ. Много разныхъ мѣстъ заключеній пришлось мнѣ затѣмъ посѣтить въ Европейской Россіи и въ Сибири, но нигдѣ, на сколько припоминаю, меня не охватывало такое жуткое чувство, какъ въ этой берлинской тюрьмѣ. Все говорило здѣсь, что ты — въ столицѣ Пруссіи, гдѣ строгость и дисциплина, вѣрнѣе — грубость и черствость господствующія правила.

Франкфуртскіе полицейскіе не оставляли меня одного въ камерѣ, и я былъ доволенъ этимъ: чье-бы то ни было присутствіе ослабляло удручающее впечатлѣніе, которое производила эта камера. Мнѣ, впрочемъ, не долго пришлось просидѣть въ ней, и я обрадовался, когда предъ вечеромъ вновь съ тѣми же полицейскими поѣхалъ далѣе до русской границы.

ГЛАВА VII Въ Петропавловской крѣпости

Утромъ слѣдующаго дня мы высадились на станціи Александрово. Была середина мая; погода стояла прекрасная. Лишь только поѣздъ остановился, и я, въ сопровожденіи привезшихъ меня полицейскихъ, вышелъ на дебаркадеръ, какъ тотчасъ былъ окруженъ нѣсколькими нашими жандармами.

— Здравствуйте, г. Дейчъ! Наконецъ-то вы пріѣхали, а мы ждали васъ, ждали! — услышалъ я ихъ привѣтствіе и, взглянувъ на улыбающіяся добродушной улыбкой молодыя здоровыя лица этихъ русскихъ крестьянскихъ сыновей, одѣтыхъ въ несимпатичные намъ синіе мундиры, я самъ улыбался имъ, какъ будто меня встрѣчали старые, хорошіе знакомые.

— Откуда же вы меня знаете? — спросилъ я, отвѣтивъ на ихъ привѣтствіе и направляясь съ ними на станцію въ жандармское отдѣленіе.

— Помилуйте, мы давно о васъ слышали! — воскликнуло нѣсколько голосовъ. — Не желаете-ли чаю и закусить, или сперва умоетесь? — любезно предлагали они, и каждый изъ нихъ охотно исполнялъ мою просьбу. Въ ихъ обращеніи со мною чувствовалась простота, если хотите, даже своего рода пріязнь, расположеніе. Между тѣмъ, какъ для нѣмецкихъ тюремщиковъ я былъ какимъ-то страшнымъ преступникомъ, скрывающимся подъ вымышленнымъ именемъ, за благополучную доставку котораго по назначенію каждый изъ нихъ разсчитывалъ получить какую-нибудь награду, — они при мнѣ говорили объ этомъ шепотомъ, когда думали, что я сплю, — для нашихъ жандармовъ я былъ просто политическимъ преступникомъ, съ именемъ котораго они до того свыклись, что считали меня своимъ старымъ знакомымъ.

Передъ тѣмъ я не былъ въ Россіи болѣе четырехъ лѣтъ, и первыя лица, которыя встрѣтили меня и заговорили со мною на родномъ языкѣ, были жандармы. Не удивительно, поэтому, что я и имъ обрадовался. Если бы кто-нибудь посторонній зашелъ въ то помѣщеніе, гдѣ я сидѣлъ за столомъ, на которомъ находились чай и закуска, и бесѣдовалъ съ окружавшими меня жандармами, онъ навѣрно подумалъ-бы, прислушавшись къ нашему разговору, что это встрѣтились, послѣ продолжительной разлуки, давно другъ друга знающіе люди.

— Ну, какъ заграницей? Поди, хуже чѣмъ у насъ? — спрашивали мои собесѣдники. И я разсказывалъ имъ о «заграницѣ», доказывая, что тамъ куда лучше, чѣмъ у насъ. Съ этимъ они никакъ не соглашались, и у насъ завязался оживленный споръ, въ которомъ всѣ присутствовавшіе — человѣкъ 10–12 — принимали активное участіе. Когда эта тема была исчерпана, я, въ свою очередь, спрашивалъ, какъ у насъ, что у насъ новаго? И жандармы съ умиленіемъ разсказывали мнѣ, какъ незадолго передъ тѣмъ вся Россія праздновала совершеннолѣтіе наслѣдника (нынѣшняго царя).

Нѣмецкіе полицейскіе, сдавъ подъ расписку отобранныя у меня вещи, деньги и меня самого, удалились. Когда наступило время отхода поѣзда, жандармскій офицеръ распорядился, чтобы имѣющіе сопровождать меня дальше нижніе чины снарядились въ дорогу. Видя, что онъ сдаетъ старшему изъ нихъ мои деньги, переданныя ему нѣмецкими полицейскими, я незамѣтно досталъ спрятанныя у меня въ платьѣ русскія деньги и попросилъ его присоединить и ихъ, такъ какъ опасался, что, при болѣе тщательномъ обыскѣ, ихъ могутъ найти у меня.

— Какимъ образомъ у васъ при себѣ деньги? — спросилъ офицеръ съ изумленіемъ. — Развѣ въ Германіи васъ не обыскивали?

Я отвѣтилъ, что, хотя и обыскивали, но не нашли этихъ денегъ. Тогда онъ велѣлъ вновь меня обыскать. У меня оставались еще спрятанными нѣмецкія деньги и ножницы, но, на всякій случай, я рѣшилъ ихъ не предъявлять. Несмотря на тщательный обыскъ, все же ничего не нашли у меня.

Затѣмъ три жандарма повезли меня въ Петербургъ. Ночью прибыли мы въ Варшаву; на платформѣ встрѣтилъ насъ жандармскій полковникъ, оказавшійся очень разговорчивымъ и любезнымъ.

— Вы, кажется, по Чигиринскому дѣлу? — спросилъ онъ меня.

Я отвѣтилъ утвердительно.

Желая, вѣроятно, меня утѣшить, онъ замѣтилъ:

— Дѣло старое, — вѣдь это было во время польскаго возстанія, — къ вамъ примѣнятъ манифестъ. Вы отдѣлаетесь пустяками.

Во время польскаго возстанія мнѣ не было еще восьми лѣтъ.

Несмотря на любезность, онъ далъ старшему жандарму самую строгую инструкцію, которую я случайно разслышалъ, сидя въ вагонѣ.

— Смотрите за нимъ въ оба! — внушалъ онъ шепотомъ, стоя на платформѣ. Окна не открывайте, изъ вагона на станціяхъ не выпускайте его, ночью не спите!

Но жандармы относились ко мнѣ попрежнему и не обнаруживали страха, что я убѣгу.

Когда мы пріѣхали въ Петербургъ, насъ встрѣтилъ жандармскій ротмистръ и прямо со станціи, въ сопровожденіи этихъ же жандармовъ, въ извощичьей закрытой каретѣ повезъ меня въ Петропавловскую крѣпость.

Странное чувство охватило меня, когда я убѣдился, что меня везутъ въ эту спеціальную для политическихъ преступниковъ тюрьму, давно пользующуюся печальной извѣстностью. Грустно и вмѣстѣ интересно было мнѣ очутиться въ ней. Я зналъ по наслышкѣ, что режимъ въ Петропавловской крѣпости чрезвычайно суровый, но мнѣ хотѣлось побывать тамъ, чтобы лично испытать его. Дѣйствительность оправдала слышанные разсказы.

Черезъ показавшіеся мнѣ безконечно длинными коридоры меня ввели въ какую-то камеру; смотритель крѣпости, жандармскій полковникъ Лѣсникъ, немедленно велѣлъ мнѣ до нага раздѣться. Присутствовавшіе при этомъ нижніе жандармскіе чины самымъ внимательнымъ образомъ меня осмотрѣли: мнѣ дали вмѣсто своего платья, казенное нижнее бѣлье, полосатый халатъ, какіе носятъ въ больницахъ, и туфли; всѣ же мои вещи унесли куда-то. Послѣ этого меня повели въ другую камеру, помѣщавшуюся въ нижнемъ этажѣ, гдѣ меня и оставили подъ запоромъ. Всѣ движенія совершались тихо, безъ малѣйшаго шума, словно то было не мѣсто, гдѣ жили многіе въ теченіе долгаго времени, а кладбище для мертвецовъ. Только бой крѣпостныхъ часовъ, сопровождавшійся игрой гимна: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ!», нарушалъ эту удручающую тишину.

Въ большой по размѣрамъ камерѣ было мрачно, такъ какъ окно находилось подъ самымъ потолкомъ, и, несмотря на май мѣсяцъ, въ ней было очень холодно. Солнце никогда не заглядывало сюда, и стѣны были влажны отъ сырости. Мебель, кромѣ желѣзной койки, на которой находились тюфякъ и подушка, а также тоненькое бумажное одѣяло, состояла еще изъ желѣзнаго же столика съ такимъ же табуретомъ, привинченныхъ къ стѣнѣ, да изъ неизмѣнной, издававшей запахъ «параши». Уже въ 5–6 часовъ пополудни, несмотря на май мѣсяцъ, когда въ Петербургѣ почти совсѣмъ нѣтъ ночи, въ камерѣ наступалъ полумракъ, такъ что читать было невозможно. Но болѣе всего угнеталъ меня холодъ, объяснявшійся, какъ положеніемъ камеры, такъ въ особенности легкимъ казеннымъ платьемъ. Чтобы согрѣться, я до утомленія ходилъ быстро изъ угла въ уголъ, но стоило только присѣсть на четверть часа, какъ я снова чувствовалъ холодъ. Не помогала въ этомъ отношеніи и постель, такъ какъ одѣяло было черезчуръ воздушное.

Пища, состоящая изъ чернаго хлѣба фунта въ два, и обѣда изъ двухъ относительно недурныхъ блюдъ, была крайне недостаточна; но, главное, кушанье всегда давалось уже остывшимъ, такъ какъ, повидимому, приносилось издалека. Улучшать же на свой счетъ ѣду, что въ крѣпости подслѣдственнымъ разрѣшается, я долгое время не могъ, потому что привезшіе меня жандармы сдали мои деньги, цѣнныя вещи и очки встрѣтившему насъ на вокзалѣ ротмистру, который все это передалъ въ департаментъ государственной полиціи. Кромѣ физическихъ лишеній, я, такимъ образомъ, обреченъ былъ и на нравственныя, на жестокую тоску, такъ какъ, не имѣя очковъ, не могъ развлекаться чтеніемъ книгъ. Дни — да и ночи — казались мнѣ безконечно долгими, и я не зналъ, какъ ихъ коротать. Я заставлялъ себя мысленно рѣшать какія-либо задачи, такъ какъ письменныхъ принадлежностей тамъ не допускали, я разсказывалъ себѣ мною же придуманныя статьи и воспоминанія изъ прошлаго; наконецъ, я надумалъ «издавать» для себя и, конечно, про себя газету.

Умывшись и съѣвъ утромъ кусокъ хлѣба, я начиналъ, расхаживая по камерѣ, «читать газету». Сперва шла, конечно, «передовая статья» по какому-нибудь «животрепещущему» вопросу, затѣмъ — «городская хроника», «обозрѣнія», «фельетонъ», и т. д. Но, спустя нѣсколько дней, темы для наполненія «столбцовъ моей газеты» истощились, къ тому же это «чтеніе» все же не могло заполнить всего безконечнаго длиннаго дня; да и по ночамъ я часто изъ-за холода бодрствовалъ и, соскакивая съ постели, бѣгалъ изъ угла въ уголъ.

Прогулка по двору вносила также мало разнообразія въ жизнь, потому что она происходила черезъ день и длилась, вмѣстѣ съ одѣваніемъ и раздѣваніемъ приносимаго для этого своего платья, всего по четверти часа; къ тому же она совершалась по огороженному со всѣхъ сторонъ высокими каменными стѣнами дворику, гдѣ, кромѣ жандармовъ и часовыхъ, конечно, никого больше не бывало въ то время. Не только обмѣняться нѣсколькими словами съ караулившими заключенныхъ жандармами, но даже добиться отъ нихъ лаконическаго отвѣта на самый обыденный вопросъ рѣшительно нельзя было. О чемъ бы вы ихъ ни спросили, они, глядя вамъ прямо въ глаза, упорно молчали.

Но, спустя нѣсколько дней, нашлось и для меня небольшое развлеченіе: я услышалъ тихій и слабый стукъ, доносившійся откуда-то издалека по стѣнѣ. Сидя нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ въ Кіевской тюрьмѣ, я научился бесѣдовать путемъ перестукиванія, и теперь я быстро вспомнилъ условную азбуку. Трудно передать мою радость, когда я услыхалъ знакомые звуки и подумалъ, что они ко мнѣ относятся. Но, увы! Отвѣтивъ на стукъ, я скоро убѣдился, что не ко мнѣ онъ адресованъ; то бесѣдовали, повидимому, два старые пріятеля, которые, несмотря на мои попытки завязать съ ними «знакомство», упорно отъ этого отказывались; въ виду того, что перестукиванье строго преслѣдовалось въ крѣпости, эти два пріятеля, вѣроятно боялись принять третьяго неизвѣстнаго имъ человѣка въ свою компанію, такъ какъ, такимъ образомъ, они скоро были бы накрыты и слѣдовательно лишены возможности другъ съ другомъ разговаривать, чѣмъ, повидимому, они очень дорожили. Мнѣ оставалось только быть молчаливымъ свидѣтелемъ ихъ короткихъ бесѣдъ по утрамъ. Неизмѣнно раздавался одинъ и тотъ же разговоръ: «какъ ты спалъ»? «Что подѣлываешь?» А въ отвѣтъ: «Здравствуй!» «Хорошо», «пью чай». Но и этому однообразному разговору я завидовалъ. Я такъ и не узналъ: кто были перестукивавшіеся.

Прошло около десяти дней со времени моего пребыванія въ Петропавловской крѣпости, пока впервые меня позвали на допросъ. До этого никто, съ момента моего пріѣзда въ Россію, не только не допрашивалъ меня, но не справлялся даже о моей фамиліи; какъ посылку, идущую издалека по почтѣ, меня при бумагахъ передавали съ рукъ на руки, не справляясь съ моимъ именемъ. Въ Петропавловской крѣпости ко мнѣ или никакъ не обращались, или — безъ всякаго имени, вѣрнѣе даже сказать, что тамъ совсѣмъ обходились безъ словъ, а одними жестами.

Однажды утромъ мнѣ принесли мое платье. Я одѣлся, предполагая, что предстоитъ прогулка, но меня повели не во дворъ, а въ какое-то помѣщеніе, гдѣ за столомъ, покрытымъ синимъ сукномъ, сидѣли три человѣка, одѣтые въ форму министерства юстиціи. Пригласивъ меня сѣсть на свободномъ стулѣ, одинъ изъ нихъ заявилъ, что онъ судебный слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ С.-Петербургскаго округа Ольшаниновъ, затѣмъ указывая на сидѣвшаго рядомъ съ нимъ, отрекомендовалъ его прокуроромъ С.-Петербургской Судебной Палаты Муравьевымъ[11], а третьяго онъ не назвалъ по фамиліи.

Начался допросъ. На предложенные слѣдователемъ вопросы о моемъ имени, званіи и проч., я впервые назвалъ себя, заранѣе рѣшивъ, что, будучи въ Россіи, нѣтъ больше ни малѣйшаго смысла запираться. Затѣмъ я разсказалъ также, какъ въ дѣйствительности было совершено покушеніе на жизнь Гориновича, не называя, конечно, никакихъ постороннихъ лицъ и нисколько не стараясь выгораживать себя; я зналъ, что никому не могу ни помочь, ни тѣмъ болѣе повредить своими правдивыми показаніями, такъ какъ всѣ сколько-нибудь заподозрѣнныя по этому дѣлу лица, какъ я выше сообщилъ, были уже осуждены за пять лѣтъ до того времени; себѣ же я ничѣмъ не могъ помочь, потому что размѣръ предстоявшаго мнѣ наказанія заранѣе опредѣлялся условіями выдачи меня изъ Бадена. Оставалось только, въ интересахъ истины, представить это дѣло въ настоящемъ его свѣтѣ.

Во время допроса слѣдователя, неназванный имъ третій судейскій иногда также вмѣшивался въ разговоръ и обращался ко мнѣ съ вопросами. Подобно тому, какъ во Фрейбургѣ случилось у меня съ проф. Туномъ, что я его не сразу узналъ, такъ и здѣсь оказалось, что то былъ Котляревскій, давно мнѣ извѣстный, съ 1877 г., по кіевской тюрьмѣ. Тогда онъ состоялъ товарищемъ прокурора тамошняго окружнаго суда, въ описываемое же время онъ былъ товарищемъ прокурора петербургской судебной палаты и завѣдывалъ спеціально политическими дѣлами. Хотя за Котляревскимъ въ революціонной средѣ упрочилась далеко не лестная репутація и, какъ извѣстно, на него сдѣлано было даже покушеніе Осинскимъ и другими лицами (въ февралѣ 1878 г.), тѣмъ не менѣе, встрѣтивъ его въ Петропавловской крѣпости, при вышеописанномъ режимѣ, я обрадовался ему, какъ земляку-кіевлянину. Онъ также очень привѣтливо отнесся ко мнѣ; мы стали вспоминать прошлое, разспрашивать другъ друга о пережитомъ въ минувшіе годы. Чтобы не мѣшать слѣдователю, записывавшему мои показанія и составлявшему впервые теперь протоколъ о заключеніи меня въ тюрьмѣ, Котляревскій предложилъ мнѣ сѣсть съ нимъ поодаль въ той же комнатѣ. Какъ очень умный и хитрый человѣкъ, Котляревскій всегда отличался большой наблюдательностью и этими чертами умѣлъ пользоваться, ведя дознанія по политическимъ процессамъ.

— Помните, — замѣтилъ онъ, между прочимъ, — какимъ вы были вспыльчивымъ? Какъ однажды, вы на меня разсердились?

Я прекрасно помнилъ этотъ эпизодъ. Дѣло въ томъ, что во время заключенія въ кіевской тюрьмѣ я былъ въ нервно-раздражительномъ состояніи. Отчасти поэтому, но также потому, что я принадлежалъ тогда къ «бунтарямъ», въ программу которыхъ входило, между прочимъ, воинственное поведеніе со всякаго рода властями, у меня въ кіевской тюрьмѣ вышелъ однажды рѣзкій разговоръ съ Котляревскимъ изъ-за требованія, чтобы я подписалъ какой-то протоколъ, чего я не желалъ сдѣлать. Вдругъ Котляревскій подозвалъ смотрителя и что-то шепнулъ ему на ухо. Когда тотъ быстро затѣмъ удалился, я подумалъ, что товарищъ прокурора велѣлъ ему привести конвой, чтобы потащить меня въ карцеръ. Но каково же было мое удивленіе, а также и радость, когда я увидѣлъ въ дверяхъ вмѣстѣ со смотрителемъ моего друга, Я. Стефановича, который сидѣлъ въ той же тюрьмѣ, но такъ, что мы не могли видаться. Это неожиданное свиданіе было для насъ обоихъ очень пріятнымъ сюрпризомъ.

— Успокойте вашего товарища, — обратился тогда Котляревскій къ Стефановичу, — у него нервы разстроены.

Я тогда уже оцѣнилъ эту находчивость Котляревскаго и теперь сказалъ ему, что онъ въ Кіевѣ поступилъ со мною по джентльменски. Это ему, видимо, понравилось.

Въ дальнѣйшемъ разговорѣ я указалъ ему на ту странность, что меня выдали изъ Германіи, какъ уголовнаго, а между тѣмъ содержатъ въ Петропавловской крѣпости, въ которой находятся одни лишь политическіе заключенные.

— Не понимаю также, сказалъ я, почему меня привезли въ Петербургъ, когда дѣло, по которому меня привлекаютъ, произошло въ Одессѣ, а по нашимъ законамъ процессъ долженъ тамъ состояться, гдѣ имѣло мѣсто преступленіе?

Котляревскій ничего на это не отвѣтилъ; лишь по поводу высказаннаго мною недоумѣнія, почему мнѣ не предоставляютъ возможности пользоваться моими же деньгами для улучшенія пиши, онъ обѣщалъ переговорить съ директоромъ департамента государственной полиціи Плеве.

Вскорѣ послѣ этого допроса полковникъ Лѣсникъ перевелъ меня въ значительно болѣе свѣтлую и теплую камеру, расположенную въ верхнемъ этажѣ. Да и вообще въ его обращеніи замѣтна стала нѣкоторая перемѣна къ лучшему. Дня черезъ два послѣ допроса онъ сообщилъ мнѣ, что деньги и вещи мои переведены изъ департамента полиціи, и я теперь могу сдѣлать себѣ выписку съѣстныхъ припасовъ и табаку.

Но меня болѣе всего обрадовала возможность пользоваться очками. Оказалось, однако, что разрѣшеніе носить ихъ зависитъ отъ тюремнаго врача. Вскорѣи онъ явился ко мнѣ. Это былъ старикъ лѣтъ 60-ти, въ генеральскомъ чинѣ, пользовавшійся среди политическихъ репутаціей крайне грубаго и невѣжественнаго человѣка. Онъ немедленно это и мнѣ доказалъ. Приподнявъ по порядку оба верхнія вѣка и вскользь взглянувъ на меня, стоя на значительномъ разстояніи, онъ съ апломбомъ заявилъ, что у меня совершенно нормальное зрѣніе и въ очкахъ я не нуждаюсь. А между тѣмъ, по опредѣленію одного изъ лучшихъ нашихъ окулистовъ того времени, проф. Гиршмана (въ Харьковѣ), у меня былъ довольно рѣдко встрѣчающійся случай аномаліи, и съ 18 лѣтъ я при чтеніи не могъ обходиться безъ очковъ. Отказъ крѣпостного врача повергъ меня чуть не въ отчаяніе. Я готовъ былъ кричать, молить и ругать его; я долженъ былъ сдѣлать надъ собою усиліе, чтобы не наговорить ему рѣзкостей.

— Помилуйте, вѣдь я совершенію не могу обходиться безъ очковъ при чтеніи! — кричалъ я. Для меня пытка быть лишеннымъ единственнаго здѣсь развлеченія!

Но грубый эскулапъ остался непреклоннымъ и, повторяя все одну и ту же фразу: «нѣтъ, вамъ очки не нужны», направился къ выходу. Я нервно сжималъ кулаки, слезы досады и сердитаго безсилія подступали къ горлу. Еще минута, и я, вѣроятно, не смогъ бы совладать со своими нервами.

Пришлось, однако, помириться съ этимъ отказомъ, — съ чѣмъ только человѣкъ не мирится! Злоба душила меня каждый разъ, какъ я вспоминалъ потомъ этого генерала-доктора. Поневолѣ оставалось развлекаться куреніемъ. Папироса стала моимъ собесѣдникомъ и другомъ, — съ нею вообще заключенный чувствуетъ себя лучше, не столь одинокимъ, отверженнымъ.

Но вотъ однажды, слышу стукъ въ стѣну, слабый, тихій, совсѣмъ вблизи меня. «Не ко мнѣ-ли это?» думаю. Отвѣчаю принятымъ условнымъ знакомъ — нѣсколькими учащенными ударами. Да, это ко мнѣ! Какая радость! Я узнаю, кто изъ товарищей сидитъ въ крѣпости, пріобрѣту собесѣдника. «Кто вы? По какому дѣлу?» — разбираю я его стукъ. Нервно хватаю гребень — единственную твердую вещь, которую въ крѣпости разрѣшали имѣть при себѣ — и начинаю выстукивать свое имя и фамилію. Слышу, мой собесѣдникъ изумленъ: «какими судьбами?» спрашиваетъ онъ. «А вы кто?» стучу я. «Кобылянскій!» слѣдуетъ отвѣтъ.

Меня не менѣе удивила эта, если можно такъ выразиться, «встрѣча» съ нимъ здѣсь. Хотя на волѣ намъ не случалось встрѣчаться, но я зналъ, что за участіе въ разныхъ террористическихъ предпріятіяхъ онъ былъ (въ 1880) приговоренъ къ безсрочнымъ каторжнымъ работамъ и давно отправленъ въ Сибирь, на Кару. Какимъ же образомъ онъ могъ теперь очутиться въ Петербургѣ, въ Петропавловской крѣпости? Меня разбирало нетерпѣніе поскорѣе узнать, что такое случилось? Но и его не менѣе интересовало узнать, какимъ образомъ меня арестовали? Мнѣ пришлось уступить. Но едва успѣлъ я, исполняя его просьбу, передать въ самыхъ лаконическихъ выраженіяхъ, про арестъ и выдачу меня изъ Германіи, какъ услышалъ возгласъ.

— Вы перестукиваетесь?

Я встрепенулся. Повернувъ голову по направленію къ двери и держа въ поднятой рукѣ гребень, я увидѣлъ полковника Лѣсника, въ сопровожденіи нѣсколькихъ жандармовъ, подкравшихся на цыпочкахъ и неслышно открывшихъ дверь. Меня поймали «на мѣстѣ преступленія».

— Имѣйте въ виду, — заявилъ онъ, — если мы еще разъ захватимъ васъ за этимъ занятіемъ, то я вновь переведу васъ въ нижній этажъ, лишу прогулокъ и права пользоваться деньгами. — Сказавъ это, онъ удалился съ суровымъ видомъ.

Я чувствовалъ себя въ положеніи школьника, захваченнаго на дѣтской шалости; но перестукиваніе является такой же потребностью для заключеннаго, какой устная рѣчь — для всякаго вообще человѣка. Лишь впослѣдствіи я узналъ, почему Кобылянскаго привезли изъ Сибири въ Петропавловскую крѣпость, но объ этомъ я разскажу ниже.

Вскорѣ послѣ вышеописаннаго, въ неурочное время мнѣ принесли мое платье. Я предполагалъ, что меня поведутъ на допросъ. Но, нѣтъ, — очевидно, меня совсѣмъ хотятъ увозить отсюда: появился тотъ самый жандармскій ротмистръ, который привезъ меня съ вокзала, принесли изъ цейхгауза всѣ мои вещи.

— Куда меня, въ Одессу? — спрашиваю. По офицеръ и нижніе чины упорно молчатъ. «Должно быть, на вокзалъ?» думаю я, сидя вновь въ компаніи жандармовъ, въ извощичьей каретѣ.

Былъ одинъ изъ тѣхъ промежуточныхъ моментовъ, во время петербургскихъ «бѣлыхъ» ночей, когда нельзя разобрать, смеркается-ли или разсвѣтаетъ. Погода была прекрасная и, думая о предстоящей поѣздкѣ въ Одессу, я почувствовалъ, что у меня стало куда легче на душѣ.

Но, нѣтъ, меня не на вокзалъ везутъ: съ Троицкаго моста карета повернула на другую сторону. Вскорѣ она заѣхала во дворъ огромнаго казеннаго зданія. То былъ Домъ Предварительнаго Заключенія.

ГЛАВА VIII Въ Домѣ Предварительнаго Заключенія

Сдавая меня помощнику управляющаго домомъ, жандармскій ротмистръ указалъ ему пальцемъ на какое-то мѣсто въ переданной при этомъ бумагѣ. Поднявъ глаза, помощникъ посмотрѣлъ на меня пытливо; вѣроятно, въ указанномъ мѣстѣ говорилось, чтобы имѣть за мною особенно строгій присмотръ, въ виду прежнихъ моихъ побѣговъ.

— Эти вещи можете взять съ собою, — сказалъ помощникъ, подавая мнѣ карманные часы, золотое кольцо, цѣнный портъ-табакъ и очки. — А книги ваши пойдутъ сперва къ прокурору и, если онѣ дозволеннаго содержанія, вамъ ихъ передадутъ; платье и бѣлье получите также послѣ осмотра ихъ надзирателемъ.

Сразу видно было, что режимъ въ этой тюрьмѣ иной. Когда по прошествіи нѣкотораго времени я получилъ отъ надзирателя всѣ свои вещи въ камеру, то первымъ дѣломъ удостовѣрился, цѣлы-ли спрятанныя мною деньги и ножницы. Несмотря на обыски въ Петропавловской крѣпости и въ Домѣ Предварительнаго Заключенія, все оказалось нетронутымъ. Спрятавъ, на всякій случай, вновь ножницы въ вещахъ, я рѣшилъ обмѣнять германскія марки на русскіе рубли, но такимъ образомъ, чтобы хоть часть денегъ осталась конспиративно при мнѣ. Я началъ присматриваться къ надзирателямъ, которыхъ на томъ коридорѣ, гдѣ я сидѣлъ, было трое, и они смѣнялись каждыя сутки. Самымъ симпатичнымъ изъ нихъ, по прошествіи нѣсколькихъ дней, мнѣ показался тотъ, который осматривалъ мои вещи, когда меня привезли сюда. Его то я и рѣшилъ привлечь на свою сторону. Доставъ изъ укромнаго мѣста нѣмецкія марки и положивъ ихъ въ карманъ, я пригласилъ этого надзирателя зайти ко мнѣ въ камеру.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ, затворивъ за собою дверь.

— Вы хорошо осматривали мои вещи, помните, въ первый вечеръ, когда меня привезли сюда? — спросилъ я.

— Да, хорошо! А что случилось? — спросилъ онъ съ тревогою.

— Ничего особеннаго, — успокоилъ я его. — Только скажу вамъ, что вы не умѣете искать: вотъ, смотрите, у меня были деньги въ вещахъ, а вы ихъ не нашли — сказалъ я, показывая ему пачку бумажекъ.

— Быть этого не можетъ! — воскликнулъ онъ, — я очень тщательно осматривалъ. Куда вы ихъ спрятали?

— Ну, это уже мой секретъ — замѣтилъ я. — А теперь вотъ въ чемъ дѣло: это нѣмецкія деньги: если ихъ размѣнять, будетъ около 50 рублей. Такъ вотъ, берите ихъ и когда смѣнитесь, отправьтесь въ какую-нибудь контору, — ихъ много на Невскомъ, — и размѣняйте: половина вамъ, а другая мнѣ. Согласны?

— Хорошо, согласенъ! — сказалъ онъ и, спрятавъ взятыя у меня марки, удалился.

«Клюетъ!» подумалъ я съ радостью и сталъ строить всевозможные планы. Изъ прошлаго опыта я зналъ, что прежде всего необходимо завязать тайныя сношенія съ волей. Нерѣдко намъ, политическимъ, это удавалось устроить черезъ надзирателей, которые за хорошее вознагражденіе соглашались переносить письма изъ тюрьмы на волю и обратно[12]. Увидѣвъ теперь, какъ легко надзиратель согласился на мое предложеніе, я началъ строить дальнѣйшій планъ дѣйствій. «Спустя нѣсколько дней», думалъ я, «попробую дать ему какое-нибудь письмо, чтобы онъ отправилъ по почтѣ, затѣмъ пошлю его съ письмомъ къ кому-нибудь изъ моихъ знакомыхъ, а тамъ, завязавши, такимъ образомъ, тайныя сношенія съ волей, — уносился я мысленно, — кто его знаетъ? можетъ быть, что-нибудь и выгоритъ»…

Мой разговоръ съ этимъ надзирателемъ произошелъ утромъ, и цѣлый день я былъ въ возбужденномъ состояніи. Заглядывая ко мнѣ, время отъ времени, черезъ окошечко, продѣланное въ дверяхъ, этотъ надзиратель подмигивалъ и ухмылялся мнѣ, на что я ему отвѣчалъ тѣмъ же. Но передъ вечеромъ онъ вновь зашелъ ко мнѣ въ камеру и, отдавая германскія марки, сказалъ:

— Берите ихъ назадъ, боюсь, какъ бы не попасться. У насъ тутъ на дняхъ случай былъ: у надзирателя, при выходѣ изъ этого дома, нашли двое часовъ. «Откуда это у тебя?» — стали его допытывать. Ну, его и уволили. А жалованье, знаете, тутъ хорошее — 25 руб. въ мѣсяцъ. Не легко найти другую такую службу Нѣтъ, боюсь, берите ихъ назадъ, у меня семья.

Я не настаивалъ, зная, что изъ такихъ нерѣшительныхъ приставниковъ не можетъ выйти «голубя». Но, не предвидя возможности и въ будущемъ размѣнять германскія марки тайнымъ образомъ, я велѣлъ этому же надзирателю передать ихъ открыто помощнику управляющаго съ тѣмъ, чтобы, размѣнявъ, тотъ присоединилъ ихъ къ уже имѣвшимся въ конторѣ моимъ деньгамъ.

— Скажите, что вы ихъ нашли при осмотрѣ моихъ вещей, сказалъ я ему.

— Нѣтъ, такъ не годится: спроситъ, почему столько дней не отдавалъ ихъ? Лучше правду скажу, что вы сами мнѣ только теперь ихъ передали.

Такимъ образомъ, мои планы, которыми я далеко заносился впередъ, рухнули въ тотъ же вечеръ. Германскія же деньги были обмѣнены и присоединены къ моимъ.

Собственныя мои книги вскорѣ дѣйствительно были принесены мнѣ въ камеру. Я также могъ пользоваться и имѣвшейся при Домѣ Предварительнаго Заключенія библіотекой. Поэтому, послѣ продолжительнаго лишенія, испытаннаго мною въ крѣпости, я съ наслажденіемъ набросился на чтеніе. Письменныя принадлежности также можно было имѣть у себя въ камерѣ. Такимъ образомъ, во многихъ отношеніяхъ въ Домѣ Предварительнаго Заключенія было значительно лучше, чѣмъ въ Петропавловской крѣпости. Но здѣсь были также и отрицательныя стороны: маленькія камеры съ каменнымъ поломъ лѣтомъ сильно накалялись, въ нихъ было душно и пыльно: пища также уступала крѣпостной, какъ по качеству, такъ и по размѣрамъ, а мѣста для прогулокъ вполнѣ напоминали клѣтки для звѣрей. Представьте себѣ огромный кругъ, подѣленный высокими заборами, идущими отъ центра, на много равныхъ частей-секторовъ. Гуляя по такому «скотскому загону», какъ мы называли эти клѣтки, заключенный видѣлъ лишь кусокъ неба, да часть двора. Правда, на прогулку водили ежедневно, и она продолжалась 45 мин., но тѣсные размѣры «загона» дѣлали ее не особенно привлекательной.

Въ противоположность убійственной тишинѣ, господствовавшей въ Петропавловской крѣпости, здѣсь кругомъ было, наоборотъ, большое оживленіе. Со всѣхъ сторонъ доносились крики, шумъ, гамъ. Временами заключенному могло казаться, что онъ находится на какомъ-нибудь заводѣ или фабрикѣ. Съ коридора, окна котораго выходили на улицу, доносились чрезъ дверь городская жизнь, ѣзда экипажей и трамваевъ, крики разносчиковъ или игра шарманщика. Но подчасъ этотъ шумъ, напоминая заключенному про вольный свѣтъ, вызывалъ у него особенно грустное настроеніе.

Однажды, я замѣтилъ на коридорѣ и во дворѣ необычную суету, — вездѣ тщательно чистили и убирали, — очевидно, готовились къ посѣщенію очень важной особы. Вскорѣ я узналъ, что ждутъ тогдашняго министра юстиціи Набокова. Дѣйствительно, спустя нѣкоторое время, онъ зашелъ въ мою камеру, въ сопровожденіи большой свиты. Когда кто-то назвалъ мою фамилію, онъ, поздоровавшись, сказалъ мнѣ:

— Я читалъ ваши показанія, они мнѣ очень понравились своей правдивостью. Хотѣлось бы, чтобы вы и на судѣ также показывали.

Я повторилъ ему то, что уже выше сказалъ о своихъ показаніяхъ, то есть, что, давая ихъ, я руководствовался однимъ лишь интересомъ истины.

Раза два министръ выходилъ и снова возвращался въ мою камеру, обращаясь съ малозначущими вопросами; при этомъ онъ имѣлъ такой видъ, словно ему хотѣлось о чемъ то разспросить и поговорить. Наклоняясь немного впередъ къ собесѣднику и прикладывая правую руку къ уху, очевидно затѣмъ, чтобы лучше разслышать слова говорившаго, министръ въ обращеніи производилъ впечатлѣніе не важничающаго сановника.

Въ числѣ свиты былъ и Котляревскій. Задержавшись немного въ моей камерѣ, онъ сказалъ, что, проводивши министра, вызоветъ меня къ себѣ. Спустя нѣкоторое время меня повели въ помѣщеніе, служившее школой при Домѣ Предварительнаго Заключенія.

— Я вызывалъ васъ сюда не на допросъ, а просто, чтобы побесѣдовать, вспомнить старину, — сказалъ Котляревскій, садясь рядомъ со мною на одну изъ партъ, и у насъ скоро завязалась оживленная бесѣда.

Придравшись къ какому-то моему вопросу, Котляревскій вспомнилъ о высказанномъ мною во время первой нашей бесѣды недоумѣніи, почему меня содержатъ въ Петропавловской крѣпости.

— На это, видите-ли, были важныя государственныя соображенія, — сказалъ онъ. — Дѣло въ томъ, что разъ васъ будутъ судить только за покушеніе на Гориновича, то вамъ могутъ отсчитать 8-10 лѣтъ каторжныхъ работъ. Вотъ это-то и не желательно было въ высшихъ сферахъ, — сказалъ онъ, подчеркивая послѣднія слова.

— Но какъ же могли бы поступить со мною иначе? — удивился я, — вѣдь изъ Германіи меня выдали на извѣстныхъ условіяхъ?

— Ну, съ Германіей можно бы уладить: мы съ Бисмаркомъ теперь въ наилучшихъ отношеніяхъ; можно было бы дѣло представить такъ, что вы уже послѣ выдачи совершили политическое преступленіе. Кстати! нѣмцы передали всѣ отобранныя у васъ бумажки.

Я былъ пораженъ; какъ я уже выше сообщалъ, сидя во фрейбургской тюрьмѣ, я, отъ нечего дѣлать, набрасывалъ на бумагѣ разнаго рода замѣтки и планы, но я рѣшительно не могъ понять, какимъ образомъ эти наброски попали въ руки русскаго правительства, такъ какъ мнѣ казалось, что, передъ отъѣздомъ изъ Фрейбурга, я уничтожилъ всѣ свои рукописи. Въ дѣйствительности же, очевидно, произошло такъ, что когда я тамъ выходилъ на прогулку, оставляя все у себя на столѣ, то въ моихъ рукописяхъ рылись и нѣкоторыя изъ нихъ передали русскимъ властямъ. Все же, на основаніи такихъ документовъ, мнѣ казалось трудно было бы составить противъ меня новое обвиненіе и измѣнить договоръ съ Германіей. Когда я это высказалъ Котляревскому, онъ возразилъ:

— Не безпокойтесь, придумали бы! Тогда измѣнили бы договоръ, и васъ осудили бы за всѣ ваши дѣянія. Вѣдь менѣе васъ виновныхъ — Малинку, Дробязгина и Майданскаго давно казнили. А вы вотъ бѣжали изъ тюрьмы, послѣ покушенія на Гориновича еще цѣлыхъ восемь лѣтъ куралесили, устраивали со Стефановичемъ Чигиринскій заговоръ и прочее. И за все это осудить васъ на нѣсколько лѣтъ каторги правительству, понятно, не хочется. Ну вотъ, когда васъ привезли, «въ высшихъ сферахъ» и было спеціальное засѣданіе. Меня, конечно, на такія совѣщанія не приглашаютъ: я слишкомъ незначительная величина. Но мнѣ объ этомъ разсказывало лицо, участвовавшее въ немъ. Большинство склонялось къ тому, чтобы вновь вступить въ переговоры о васъ съ Германіей и добиться у нея согласія на измѣненіе суда надъ вами. Ну тогда васъ приговорили бы по заслугамъ. Но одно лицо возстало противъ этого намѣренія по такимъ соображеніямъ: хорошо, сказало это лицо, мы получимъ согласіе Германіи, но выгодна ли намъ такая перемѣна договора? Теперь попался Дейчъ, а завтра въ другой странѣ могутъ захватить поважнѣе его птицу, но уже не согласятся выдать, ссылаясь на то, что Россія измѣняетъ условія договора, и будутъ указывать на случай съ Дейчемъ. Съ этими соображеніями согласились многіе, и только поэтому рѣшено судить васъ лишь за покушеніе на Гориновича. Вотъ почему мы такъ долго не пріѣзжали допрашивать васъ и держали васъ въ Петропавловской крѣпости.

Открывая мнѣ эту «государственную тайну», Котляревскій, быть можетъ, желалъ и меня, расположить къ откровенности, не допускаю, что онъ дѣлалъ это безъ всякой задней мысли. Въ теченіе продолжительной нашей бесѣды онъ касался очень многихъ темъ. Когда между прочимъ, рѣчь зашла о политическихъ преслѣдованіяхъ въ Россіи, я указалъ ему на то, что у насъ часто приговариваютъ къ жестокимъ наказаніямъ вполнѣ невинныхъ людей.

— Что же, — возразилъ онъ, — гдѣ лѣсъ рубятъ, тамъ щепки летятъ. Еще римляне говорили «Summa jus summa injuria». Я лично, впрочемъ, противъ смертной казни. По моему, въ обширномъ государствѣ неизбѣжны политическія преступленія; на многомилліонное населеніе всегда найдется нѣкоторый контингентъ недовольныхъ. Противъ нихъ, конечно, необходимо принимать мѣры, но сильное правительство, не прибѣгая къ смертной казни, можетъ сдѣлать безвредными этихъ недовольныхъ.

Коснувшись этой темы, онъ какъ бы вскользь вставилъ вопросъ, сколько, по моему мнѣнію, осталось теперь террористовъ въ Россіи? Я отвѣтилъ, что не могу этого знать, такъ какъ самъ принадлежу не къ террористической, а къ соціалдемократической партіи.

— Все же, думаю, вамъ, какъ «дружественной державѣ», приблизительно извѣстно положеніе террористовъ. Я полагаю, что ихъ совсѣмъ немного осталось, — заключилъ онъ.

Въ то время активныхъ террористовъ въ Россіи дѣйствительно осталось немного. Но, не желая, чтобы Котляревскій имѣлъ столь невыгодное представленіе о силахъ «дружественной державы», я сказалъ, что террористовъ, по всей вѣроятности, осталось «только нѣсколько сотъ человѣкъ».

— Что вы! — воскликнулъ онъ — быть этого не можетъ! Я полагаю, что нѣсколько только человѣкъ: вѣдь въ послѣдніе годы было много крупныхъ арестовъ и всѣхъ видныхъ дѣятелей забрали.

Я продолжалъ настаивать на своемъ. Съ тѣмъ мы и разстались.

Въ описываемое мною время, т. е. лѣтомъ 1884 г., въ Домѣ Предварительнаго Заключенія сидѣло много лицъ, привлеченныхъ по подозрѣнію въ разныхъ политическихъ «преступленіяхъ». Главное изъ нихъ, по которому была арестована масса лицъ не только въ Петербургѣ, но во многихъ городахъ Европейской Россіи и Сибири, Котляревскій называлъ «дѣломъ о старыхъ брюкахъ». Въ отвѣтъ на мой вопросъ, въ чемъ состоитъ это странное дѣло, Котляревскій разсказалъ мнѣ слѣдующее. У кого-то при обыскѣ нашли списокъ лицъ, черезъ посредство которыхъ можно было пересылать платье, бѣлье и прочее политическимъ заключеннымъ и ссыльнымъ. Изъ арестованныхъ лицъ хотѣли создать серьезный процессъ о тайномъ сообществѣ «Краснаго Креста Народной Воли», — сказалъ Котляревскій, намекая, конечно, на жандармовъ, съ которыми прокуратура у насъ нерѣдко въ антагонизмѣ. — Ну, какой же тутъ заговоръ, когда передаютъ заключенному подержанное платье и бѣлье! Вотъ это-то дѣло я и называю «дѣломъ о старыхъ брюкахъ». Оно теперь у меня, и я стараюсь направить его административнымъ порядкомъ.

Кромѣ лицъ, привлеченныхъ по этому дѣлу, въ Домѣ Предварительнаго Заключенія въ то время содержались нѣкоторые изъ извѣстныхъ у насъ литераторовъ: Кривенко, Протопоповъ, Станюковичъ, Эртель. Протопоповъ сидѣлъ рядомъ со мною, и мы съ нимъ скоро стали перестукиваться. Но на первыхъ же порахъ у насъ вышло недоразумѣніе. Послѣ обмѣна названіями фамилій, онъ почему-то вдругъ пересталъ отвѣчать на мой стукъ. Я былъ въ полномъ недоумѣніи, не зная, чѣмъ это объяснить? Дни проходили за днями; я слышалъ, какъ онъ прохаживался по камерѣ, разговаривалъ черезъ дверное окошечко съ ключниками, а со мной онъ упорно отказывался перестукиваться. Наконецъ, я объяснилъ себѣ его отказъ нежеланіемъ подвергаться замѣчаніямъ со стороны тюремной администраціи, хотя перестукиваніе не очень строго и энергично ею преслѣдовалось. Прошло, такимъ образомъ, много дней. Я уже потерялъ надежду завязать черезъ стѣну знакомство со своимъ упрямымъ сосѣдомъ, когда онъ вдругъ вновь застучалъ ко мнѣ: «почему вы отъ меня скрываете свою фамилію?» Я отвѣтилъ ему, что простучалъ ее въ первый же день нашего знакомства и теперь снова повторилъ ее. Тогда онъ простучалъ: «простите, я виноватъ передъ вами, — принялъ васъ за шпіона, такъ какъ не разобралъ вашей фамиліи, — выходила какая-то безсмыслица, и я подумалъ, что вы нарочно такъ путаете».

Послѣ этого объясненія у насъ быстро пошло знакомство. Съ воли мы по наслышкѣ знали другъ о другѣ и имѣли много общихъ знакомыхъ. Чтобы взаимно повидать наши физіономіи, мы прибѣгли къ такому пріему. Гуляющіе въ «загонахъ» во дворѣ были видны изъ оконъ нашихъ камеръ, которыя находились въ шестомъ этажѣ. Какъ помѣщавшіеся въ одномъ коридорѣ, мы съ нимъ гуляли одновременно; поэтому мы условились, что поочередно пропустимъ по разу прогулку: оставшійся въ камерѣ хорошо могъ разсмотрѣть тѣхъ, которые гуляли внизу, во дворѣ, а признать другъ друга мы сговорились по условленнымъ между нами признакамъ и сигналамъ. Когда, такимъ образомъ, мы узнали другъ друга, для полнаго знакомства намъ осталось еще услышать взаимно наши голоса.

Еще съ воли каждый изъ насъ зналъ, что политическіе, находившіеся въ Домѣ Предварительнаго Заключенія, не только разговаривали, но ухитрялись передавать другъ другу небольшія вещи черезъ ватерклозетные каналы. Послѣдніе были тогда такъ устроены, что соединяли собой по двѣ смежныя камеры во всѣхъ шести этажахъ; слѣдовательно, одновременно могли сноситься 12 человѣкъ, каковые и составляли одинъ «клубъ». Зная объ этомъ теоретически, мы съ Протопоповымъ сразу сообразили, какъ намъ вступить въ устную бесѣду. Подошедши къ ватерклозету, находившемуся въ камерѣ у наружной стѣны, мы одновременно подняли крышки и спустили внизъ скопляющуюся для дезинфекціи воду; по образовавшемуся послѣ этого полому каналу звуки разносились, какъ по трубѣ. Поэтому, стоя надъ отверстіемъ ватерклозета, можно было совершенію свободно разговаривать, нисколько не повышая голоса, а промытое спущенной водой отверстіе не издавало ни малѣйшаго запаха.

Пока я сидѣлъ въ Домѣ Предварительнаго Заключенія, въ общемъ, я, несомнѣнно, чувствовалъ себя лучше, чѣмъ прежде. Будучи во фрейбургской тюрьмѣ, я метался отъ нетерпѣнія поскорѣе выйти на волю, въ крѣпости я чувствовалъ себя въ угнетенномъ состояніи, а здѣсь я въ сущности сталъ относиться вполнѣ равнодушно ко всему: «10–15 лѣтъ каторги — не все-ли равно?» думалъ я. Будущее мнѣ представлялось уже окончательно для меня пропавшимъ. Трудно примириться съ такой мыслью, особенно, когда чувствуешь себя совершенно здоровымъ человѣкомъ. Временами, хотя, правда, очень рѣдко, вдругъ являлась какая-то неопредѣленная надежда на что-то хорошее въ будущемъ, и мысль забѣгала далеко впередъ. Но однажды обманутый уже надеждами, во время фрейбургскаго ареста, я часто со злостью гналъ прочь отъ себя радужныя мечты и давалъ имъ нелестные эпитеты, называя ихъ лживыми и предательскими. «Скорѣе, думалъ я, судьба вновь пошлетъ мнѣ совершенно неожиданно непріятный сюрпризъ», и я старался ко всему приготовиться.

Много недѣль прошло съ тѣхъ поръ, какъ меня перевели въ Домъ Предварительнаго Заключенія, но меня ни разу не вызывали болѣе на допросъ, и я совершенно не зналъ, въ какомъ положеніи находится, мое дѣло. Можетъ быть, въ «высшихъ сферахъ» вновь перемѣнили взглядъ на мой счетъ и, какъ выразился Котляревскій, тамъ вновь «придумываютъ способъ», чтобы привлечь меня къ суду, какъ, политическаго и «воздать» за всѣ мои дѣянія. Такія мысли не позволяли чувствовать себя вполнѣ спокойнымъ. «Не даромъ, думалось мнѣ. на допросъ не вызываютъ и въ Одессу не везутъ: что нибудь затѣвается».

— Собирайтесь, за вами пріѣхали! — сказалъ мнѣ дежурный надзиратель въ одно чудное іюльское утро, лишь только я вернулся съ прогулки въ камеру, чувствуя себя на этотъ разъ въ особенно бодромъ настроеніи.

У подъѣзда стояла обычная извощичья карета, въ которую я сѣлъ, конечно, вмѣстѣ съ жандармами. Отъ нихъ, само собой разумѣется, нельзя было добиться отвѣта, куда меня везутъ? Такая неизвѣстность, хотя она и длилась недолго, непріятно дѣйствовала на нервы. Спустя нѣкоторое время, карета завернула во дворъ какого-то зданія и остановилась у подъѣзда. Меня ввели затѣмъ въ крохотную камеру, имѣвшую окно съ матовыми стеклами. Прохаживаясь по ней и посматривая на продѣланное въ дверяхъ окошечко, я замѣтилъ, что какой-то офицеръ заглядываетъ ко мнѣ.

— Можно къ вамъ зайти? — спросилъ онъ нерѣшительно, открывъ окошечко.

Разсмотрѣвъ его погоны, я увидѣлъ, что то былъ жандармскій полковникъ.

Я отвѣтилъ утвердительно.

Открывъ дверь, полковникъ вошелъ съ предупредительной улыбкой. Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, лѣтъ подъ 30.

— Позвольте съ вами познакомиться: полковникъ Ивановъ, — заговорилъ онъ, растаркиваясь.

— Скажите, гдѣ я нахожусь и зачѣмъ меня сюда привезли? — спросилъ я.

— Это губернское жандармское управленіе, — отвѣтилъ онъ, — васъ привезли на допросъ и скоро вызовутъ въ камеру къ прокурору; мнѣ же просто хочется побесѣдовать съ вами, поговорить объ общихъ знакомыхъ.

— Откуда вы меня знаете?

— Помилуйте! — воскликнулъ онъ съ улыбкой, — едва ли въ Россіи есть интеллигентный человѣкъ, который не зналъ бы васъ по имени.

Очевидно, жандармы также причисляли себя къ интеллигенціи, — къ тому слою общества, въ защиту котораго какъ разъ въ описываемое время въ нашихъ передовыхъ журналахъ появлялись статьи, въ которыхъ подъ «интеллигенціей», въ виду цензурныхъ условій, подразумѣвались революціонеры.

— У насъ съ вами много общихъ знакомыхъ, — продолжалъ жандармскій полковникъ. — Я зналъ всѣхъ вашихъ товарищей: Малинку, Дробязгина, Майданскаго. Я былъ раньше жандармскимъ адъютантомъ въ Одессѣ и тамъ со всѣми познакомился. Отъ нихъ я многое и о васъ слыхалъ. Прекрасные были люди.

Теперь я понялъ, почему онъ добился такого крупнаго чина и перевода въ столицу. Благодаря политическимъ процессамъ въ концѣ 70-хъ и въ 80-хъ годахъ нѣкоторые жандармскіе офицеры и прокуроры очень быстро занимали видные посты. На жизни и свободѣ политическихъ заключенныхъ такія лица «дѣлали карьеру», созидали свое благополучіе. Вѣроятно и полковникъ Ивановъ не послѣднюю роль игралъ въ осужденіи на казнь и каторжныя работы тѣхъ моихъ товарищей, о которыхъ теперь отзывался съ похвалой.

Разговоръ съ полковникомъ Ивановымъ не клеился. Вскорѣ затѣмъ меня ввели въ большой и красивый меблированный кабинетъ, въ которомъ на мягкомъ креслѣ, за письменнымъ столомъ сидѣлъ Котляревскій.

— Вотъ тутъ имѣются бумаги, касающіяся васъ, — сказалъ онъ, указывая на лежавшее на столѣ дѣло, и затѣмъ, раскрывъ его, сталъ читать.

«Въ началѣ августа 1878 г., вдова убитаго въ Кіевѣ жандармскаго адъютанта барона Гейкинга, гуляя въ Петербургѣ вблизи дома, въ которомъ жилъ тогдашній шефъ жандармовъ Мезенцовъ, замѣтила двухъ молодыхъ людей, выслѣживавшихъ этого генерала». Въ одномъ изъ этихъ лицъ, показывала баронесса, она признала меня. Такое же выслѣживаніе мною генерала Мезенцова она замѣтила также и на слѣдующій день, когда гуляла на этотъ разъ со своимъ родственникомъ, барономъ фонъ-Бергомъ. Въ прочитанныхъ мнѣ затѣмъ показаніяхъ послѣдняго онъ вполнѣ подтверждалъ слова баронессы Гейкингъ.

Было время, въ 1878–1879 гг., когда нѣкоторые обыватели, по личной ли злобѣ ко мнѣ или вслѣдствіе недоразумѣнія и легкомыслія, приписывали мнѣ авторство и участіе во всевозможныхъ фактахъ и происшествіяхъ, случавшихся въ то время въ разныхъ концахъ Россіи. Выдумки такихъ лицъ попадали иногда на столбцы газетъ, и, читая ихъ, мнѣ самому приходилось изумляться: я оказывался подобнымъ Рокамболю. Помню, напр., что 25 мая 1878 г., когда я еще сидѣлъ въ тюрьмѣ, въ Кіевѣ, кажется, съ цѣлью грабежа была убита какая-то богатая помѣщица. На слѣдующую ночь въ Кіевѣ же былъ убитъ баронъ Гейкитъ, а въ ночь съ 27 на 28 мая я съ двумя товарищами бѣжалъ изъ тюрьмы. Очутившись на волѣ, я самъ читалъ въ газетахъ высказывавшіяся нѣкоторыми лицами предположенія, что какъ помѣщицу, такъ и барона Гейкинга, убилъ никто иной, какъ я! Для совершенія этихъ убійствъ, я, слѣдовательно, выходилъ изъ тюрьмы и вновь добровольно дважды возвращался въ нее, очевидно, затѣмъ, чтобы окончательно уйти изъ нея уже въ компаніи съ товарищами.

Столь же нелѣпы были и сообщенія о моемъ непосредственномъ участіи въ убійствѣ генерала Мезенцова. По прочтеніи этихъ показаній, Котляревскій спросилъ, что я могу сказать по поводу ихъ?

— Правительство очевидно не хочетъ отказаться отъ мысли прицѣпить меня еще къ какимъ-нибудь дѣламъ, — заявилъ я. — Но ни по какимъ другимъ обвиненіямъ я не буду давать показаній.

— Что же, не хотите ничего показывать, ну и оставимъ это, — сказалъ Котляревскій.

Ему, повидимому, хотѣлось завести со мною подробный разговоръ объ этомъ дѣлѣ, по убѣдившись, что его попытки тщетны, онъ перевелъ бесѣду на другія, совершенно безразличныя, темы.

Въ это время изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ Богдановичъ, который ѣздилъ во Фрейбургъ, уличать меня. Поздоровавшись со мною, онъ присѣлъ къ столу, за которымъ мы сидѣли съ Котляревскимъ. Теперь мы встрѣтились съ нимъ безъ всякой злобы, какъ будто между нами не происходило раньше рѣзкаго разговора.

— Скажите, — обратился я къ нему, — теперь это уже дѣло прошлое: когда вы меня видѣли въ Кіевѣ? Я рѣшительно не помню этого.

Онъ замялся и затѣмъ заявилъ, что какъ-то видѣлъ меня, будучи въ тюрьмѣ. Но говорилъ онъ это не достовѣрнымъ тономъ. Дѣло, очевидно, было такъ, что ему Котляревскій сообщилъ мои примѣты, по которымъ онъ и призналъ меня во Фрейбургѣ. Мнѣ интересно было также узнать отъ него, задолго ли до выдачи меня баденское правительство узнало, кто я въ дѣйствительности?

— Что вы не Булыгинъ, — сказалъ Богдановичъ, — оно узнало за нѣсколько недѣль до выдачи. Тогда снаружи фрейбургской тюрьмы былъ поставленъ караулъ, котораго раньше тамъ не было. А о томъ, что вы Дейчъ баденское правительство узнало за нѣсколько дней до моего пріѣзда.

Послѣ этого сообщенія Богдановича мнѣ стало ясно, почему, какъ я разсказалъ въ началѣ, меня во фрейбургской тюрьмѣ перевели съ верхняго этажа въ нижній, а также, почему прокуроръ фонъ-Бергъ не разрѣшалъ мнѣ говорить по-русски съ лицами, пріѣзжавшими ко мнѣ на свиданія.

Прощаясь съ Котляревскимъ, я спросилъ его, скоро-ли меня повезутъ на судъ? Онъ заявилъ, что самъ удивляется, почему меня такъ долго держатъ въ Петербургѣ.

Послѣ описаннаго допроса, во мнѣ еще болѣе укрѣпилось предположеніе, что наше правительство не желаетъ примириться съ тѣмъ, чтобы меня судили за одно лишь покушеніе на жизнь Гориновича. Просыпаясь, я ждалъ ежедневно, что меня куда-нибудь вызовутъ и объявятъ что-нибудь новое. Но дни уходили за днями, а меня никуда не вызывали. Такъ прошелъ іюль мѣсяцъ; наступилъ августъ. Только въ концѣ этого мѣсяца вновь заявились жандармы и мнѣ велѣли собираться въ дорогу, — меня очевидно рѣшили, наконецъ, вести въ Одессу. Проѣзжая по дорогѣ на вокзалъ по знакомымъ улицамъ столицы, я съ грустью прощался съ ними, такъ какъ былъ увѣренъ, что въ послѣдній разъ вижу любимый мною Петербургъ.

ГЛАВА IX Въ одесскихъ тюрьмахъ

Путешествіе въ Одессу ничѣмъ особеннымъ не ознаменовалось. Перемѣна мѣста, движеніе поѣздовъ, встрѣчавшіеся пассажиры, ихъ разговоры, шумъ и толкотня, — все это, конечно, подѣйствовало на меня оживляющимъ образомъ. Но присутствіе трехъ жандармовъ заставляло ни на минуту не забывать, что я арестантъ, котораго везутъ на судъ. Поэтому, мысль о побѣгѣ также не покидала меня. Однажды къ этому представился даже довольно благопріятный моментъ.

Это было ночью. Мы находились уже недалеко отъ Одессы. Я слегка вздремнулъ; но вотъ, просыпаясь, вижу, что всѣ три сопровождавшіе меня жандарма спятъ крѣпчайшимъ сномъ. Сердце учащенно забилось у меня. Первая мысль была достать ту вещь, въ которой я спряталъ ножницы, затѣмъ переступить черезъ спящихъ жандармовъ, выйти на площадку и броситься съ поѣзда. Но лишь только я сталъ подробно обдумывать этотъ планъ, какъ увидѣлъ, что старшій жандармъ проснулся. Онъ растолкалъ остальныхъ и шепотомъ попрекнулъ ихъ, зачѣмъ они оба заснули. Я прикинулся спящимъ. Въ свое оправданіе они сказали: «онъ спитъ».

Въ Одессѣ у вокзала меня ждала тюремная карета съ рѣшетками на окнахъ. Сперва меня помѣстили въ спеціальной тюрьмѣ для политическихъ преступниковъ, въ такъ называемой Башнѣ № 5, которую охраняли жандармы. При осмотрѣ моихъ вещей вдругъ выпали на полъ спрятанныя мною ножницы. Увидѣвъ ихъ, смотритель — бывшій жандармъ — съ удивленіемъ воскликнулъ:

— Вотъ какіе порядки въ Петербургѣ: позволяютъ заключенному имѣть при себѣ ножницы!

Онъ предположилъ, что я ихъ открыто сохранялъ среди своихъ вещей, а я, конечно, не счелъ нужнымъ разувѣрить его въ этомъ.

Тюрьма эта нѣсколько напоминала Петропавловскую крѣпость: такія же большія, но очень темныя камеры, такая же сносная пища, сухое, офиціальное обращеніе жандармовъ и полнѣйшая кругомъ тишина. Желая подчеркнуть условія выдачи меня изъ Германіи, я тотчасъ же при пріемѣ выразилъ удивленіе, почему меня привезли въ спеціальную для политическихъ преступниковъ тюрьму. Вслѣдствіе ли этого протеста, а вѣроятнѣе въ виду предписанія изъ Петербурга, меня дня черезъ два перевели въ тюремный замокъ.

Это было вечеромъ. Я вѣроятно никогда не забуду его. Меня ввели въ камеру, и когда за мной затворили дверь, я не могъ сперва ничего разсмотрѣть: камера не освѣщалась, и лишь слабый свѣтъ проходилъ отъ лампы, висѣвшей снаружи, черезъ маленькое окошечко, продѣланное въ дверяхъ. Привыкнувъ къ полутьмѣ, я сталъ осматривать свое новое помѣщеніе: камера имѣла совершенно круглую форму; въ ней не было ни койки, ни стола и стула, на полу лежало немного соломы, стояла «параша», деревянный бакъ съ водой, и только. Я былъ чрезвычайно удивленъ и подумалъ, что это какое-нибудь недоразумѣніе. Подошедши къ двери, я увидѣлъ сквозь окошечко, что около нея стоятъ двое часовыхъ съ ружьями, тутъ же на скамьѣ сидѣли полицейскій и жандармъ. Я былъ уже въ нѣсколькихъ тюрьмахъ, но подобной обстановки нигдѣ еще не видалъ.

— Послушайте, гдѣ же койка, постель? — спросилъ я, — высунувъ голову въ окошечко.

— Не знаю! — отвѣтилъ сурово жандармъ.

— Такъ позовите смотрителя!

Онъ не двинулся съ мѣста. Спустя нѣкоторое время — пришелъ помощникъ смотрителя.

— Что это означаетъ? — спросилъ я его, указывая на обстановку камеры.

— Я ничего не знаю. — отвѣтилъ онъ, — такъ приказано; обратитесь къ товарищу прокурора, который завѣдуетъ тюрьмой. Онъ завтра здѣсь будетъ.

Послѣ его ухода, я почувствовалъ себя въ самомъ скверномъ состояніи. Даже прохаживаться по этой камерѣ, имѣвшей нелѣпую форму, мнѣ сперва казалось неудобнымъ. «Что дѣлать? что предпринять, если не измѣнятъ этого режима?» раздумывалъ я, сидя на полу съ понуренной головой. Усталость, однако, взяла свое: я легъ, не раздѣваясь, на соломѣ. Но только сталъ я засыпать, какъ услышалъ, что около меня завозились мыши: онѣ забирались въ солому и шуршали ею. Я вскакиваю съ пола и начинаю быстро ходить по камерѣ. Запахъ въ ней отвратительный, прямо удушающій — кромѣ параши, онъ производился еще моими четырьмя стражами, которые помѣщались въ крошечномъ коридорчикѣ, примыкавшемъ къ моей камерѣ. Я думалъ освѣжить воздухъ, но это оказалось совершенно невозможнымъ, такъ какъ окно приходилось подъ самымъ потолкомъ, и въ немъ не было ни форточки, ни вентилятора.

Съ нетерпѣніемъ сталъ я ожидать наступленія утра, разсчитывая погулять по двору. Томительно медленно шло время. Я снова ложился и снова изъ-за возни мышей вскакивалъ на ноги. Вотъ, наконецъ, забрежжило, наступило утро.

— Ведите на прогулку, — обращаюсь къ жандарму, спеціально у моей только камеры исполнявшему роль ключника.

— Не приказано'! — отвѣчаетъ онъ суровымъ тономъ.

Около полудня явился товарищъ прокурора. Я указалъ ему на всѣ неудобства моего режима; но онъ заявилъ, что не можетъ измѣнить его.

— Какой, скажите, вредъ произойдетъ отъ того, что мнѣ дадутъ койку? — спросилъ я его.

— Вы подставите ее къ окну и вылѣзете въ него, — былъ его отвѣтъ.

— Но посудите, вѣдь меня стерегутъ четыре вооруженныхъ человѣка. Къ тому же, даже и при посредствѣ койки нельзя добраться до окна съ рѣшетками, до того оно высоко. Но, допустивши такое невѣроятное предположеніе, что я взобрался бы на него, не будучи никѣмъ замѣченнымъ, — все же я очутился бы только на окнѣ четвертаго этажа, подъ которымъ расхаживаетъ часовой. Затѣмъ мнѣ нужно было бы выбраться изъ двора, окруженнаго высокой каменной стѣной, позади которой также имѣются часовые. Согласитесь, — убѣждалъ я его, — что невозможно убѣжать отсюда.

— Кто васъ знаетъ! — воскликнулъ онъ. — Вы уже неоднократно убѣгали.

— Всего два раза, — поправилъ я его.

— И этого довольно! Нѣтъ не могу удовлетворить вашу просьбу, — сказалъ онъ и вышелъ.

Я заранѣе рѣшилъ ни въ какомъ случаѣ не мириться со своей обстановкой и для измѣненія ея прибѣгнуть къ пассивному протесту. Жандармъ ставитъ на полъ принесенную имъ въ деревянной посудѣ скверную арестантскую пищу.

— Уберите, не буду ѣсть! — говорю я. Тотъ молча ее уноситъ. Тоже повторяется каждый разъ, день за днемъ. Мои стражники ясно видятъ, что я не дотрогиваюсь до пищи. Дни тянутся безконечно долго: безъ прогулокъ, безъ чтенія книгъ, каковыхъ мнѣ также не разрѣшали, безъ правильнаго даже сна изъ-за мышей. Сильнаго голода я не чувствовалъ и о пищѣ рѣшительно не думалъ, но воду я пилъ все время. На душѣ у меня тогда было, конечно, скверно. Я нисколько не злился на людей, — мнѣ было лишь досадно, обидно за здравый смыслъ. Мнѣ представлялся безцѣльнымъ устроенный мнѣ жестокій режимъ. «Успѣете, — думалъ я про администрацію, — когда буду осужденъ, отравить мнѣ жизнь, а пока я вѣдь еще подслѣдственный».

Прошло трое сутокъ, а ко мнѣ рѣшительно никто не показывался. Только на четвертый день послѣ обѣда меня повели въ контору. Заспанный, — всѣ эти дни я не мылся также, — въ запыленномъ платьѣ, въ которомъ торчали соломенки, предсталъ я предъ прокуроромъ одесскаго окружнаго суда и слѣдователемъ по особо важнымъ дѣламъ. На ихъ сообщеніе, что они, пріѣхали производить предварительное слѣдствіе по моему дѣлу, я заявилъ, что не могу принимать въ немъ участія. Когда же затѣмъ я объяснилъ причину, побудившую меня прибѣгнуть къ голодовкѣ, прокуроръ воскликнулъ:

— Что же, не хотите сами ѣсть, будемъ насильно кормить![13].

Зная, на что онъ намекаетъ, я замѣтилъ: — буду только радъ этому, такъ какъ мнѣ извѣстенъ способъ, какъ при искусственномъ кормленіи вызвать у себя рвоту и поносы; такимъ образомъ, мнѣ не придется мучиться долго, и вы лишь ускорите конецъ.

Никакого такого способа я не зналъ, а желалъ лишь отклонить прокурора отъ исполненія его угрозы. Послѣ моего заявленія, онъ и слѣдователь посмотрѣли на меня какъ-то особенно внимательно. Взглядъ ихъ казалось мнѣ, какъ бы говорилъ: «Кто тебя знаетъ? ты побывалъ въ разныхъ заграничныхъ странахъ, — можетъ тебѣ и извѣстно такое средство»?

Затѣмъ я высказалъ свое удивленіе по поводу нелогичности дѣйствій въ обращеніи со мною.

— Ну, скажите сами, есть ли хоть малѣйшій смыслъ во всемъ, что предпринято относительно меня? — спрашивалъ я ихъ, — Правительство вступило въ переговоры съ Германіей о выдачѣ меня; чтобы уличить меня, посылали въ Баденъ товарища прокурора петербургской судебной палаты; подняли шумъ на всю Европу и, въ концѣ концовъ, не быть въ состояніи даже доставить на судъ этого, съ такой длинной процедурой полученнаго подсудимаго, такъ какъ изъ-за какихъ-то пустяковъ — койки, прогулокъ и пр. — онъ доведенъ будетъ до необходимости такъ или иначе покончить съ собою.

— Вотъ я пойду посмотрѣть, какъ васъ устроили! — сказалъ прокуроръ и вышелъ.

Вернувшись вскорѣ обратно, онъ заявилъ съ волненіемъ:

— Дѣйствительно, вамъ устроили ужасный режимъ! Но увѣряю васъ, что я здѣсь не причемъ. Противъ васъ соединились три вѣдомства: жандармскій полковникъ, градоначальникъ и комендантъ города. Они сообща выработали этотъ режимъ для васъ, и я не могу отмѣнить его. Но я отправлюсь къ нимъ и лично переговорю. Все, что могу пока сдѣлать, это неофиціально сказать смотрителю, чтобы ваши требованія были, по возможности, удовлетворены.

Затѣмъ онъ позвалъ смотрителя и сказалъ ему, что обѣщалъ. Тогда между нами было заключено «перемиріе». На ночь мнѣ должны были давать имѣвшіяся у меня въ вещахъ подушку, одѣяло и простыню; для чтенія я могъ пользоваться своими книгами; мнѣ приносили столикъ со стуломъ и письменныя принадлежности; но всѣ эти вещи нужно было немедленно выносить изъ камеры, если въ тюрьму являлось какое-либо важное чиновное лицо. Для моихъ прогулокъ смотритель долженъ былъ отвести особенное мѣсто на дворѣ, гдѣ я не могъ бы встрѣчаться съ другими лицами, сидѣвшими по политическимъ дѣламъ.

На этихъ условіяхъ я согласился прекратить голодовку и передъ вечеромъ четвертаго дня началъ ѣсть. Только принявшись за пищу, я почувствовалъ, до чего сильно мнѣ ѣсть хотѣлось: казалось, быка я способенъ былъ съѣсть.

Прекративъ голодовку, я въ первые два дня чувствовалъ такой упадокъ силъ, словно я всталъ послѣ болѣзни.

Напившись утромъ чаю, я, въ сопровожденіи всѣхъ четырехъ приставленныхъ ко мнѣ стражниковъ, отправлялся гулять. Для этого смотритель отвелъ узкій закоулокъ, съ одной стороны, огражденный тюремнымъ зданіемъ, а съ двухъ другихъ — наружной стѣной. Конвойные помѣщались по концамъ того пространства, по которому я долженъ былъ прохаживаться; по этому же мѣсту прогуливались также полицейскій съ жандармомъ. Погода, за рѣдкими исключеніями, стояла чудесная, — была ясная южная осень.

Такъ какъ мои стражники, повидимому, также предпочитали дворъ душному и тѣсному коридорчику, то наши прогулки становились все болѣе продолжительными. Благодаря этому, у меня явилась возможность сблизиться съ суровымъ жандармомъ. Прогуливаясь рядомъ по одному и тому же пространству, я началъ заговаривать съ нимъ, — особенно, когда полицейскій куда-нибудь уходилъ, — сперва о самыхъ невинныхъ вещахъ. Сердце и у него оказалось некаменнымъ. Начальство выбрало его, какъ самого надежнаго, аккуратнаго и исполнительнаго. Но онъ, конечно, имѣлъ также свои слабости и потребности. У него была семья, которую ему, естественно, хотѣлось провѣдать; но обязанный находиться безотлучно при мнѣ, онъ не могъ даже сбѣгать домой. Это его очень огорчало. Вскорѣ онъ придумалъ выходъ. Съ разрѣшенія смотрителя, онъ урывался иногда на часокъ съ тѣмъ, чтобы объ этихъ отлучкахъ не провѣдало начальство. Я терпѣливо выслушивалъ его жалобы на недостаточность получаемаго имъ оклада при большой его семьѣ. Отъ разговоровъ о житейскихъ нуждахъ мы постепенно перешли къ его спеціальной службѣ, и онъ кое-что сталъ разсказывать мнѣ о ней. Случалось ему выслѣживать нашего брата-соціалиста, и, однажды, онъ мнѣ подробно разсказалъ, какъ втеченіе нѣсколькихъ дней, переодѣвшись въ штатское платье, слѣдилъ за Вѣрой Фигнеръ, но ей удалось скрыться отъ него. Въ концѣ концовъ, этотъ суровый жандармъ, тонко выслѣживавшій «специлистку», совершенно размякъ, особенно, когда я обѣщалъ послѣ суда подарить ему кое-что изъ моихъ вещей. Онъ сообщилъ мнѣ также подробности установленнаго надо мною надзора. По его словамъ, въ первые дни моего прибытія навѣдывались ко мнѣ градоначальникъ, комендантъ и жандармскій полковникъ, но такъ, что я объ этомъ не зналъ. Изъ коридорчика чрезъ дверное окошечко они молча наблюдали за мною и приказывали моимъ стражникамъ мнѣ не говорить объ этомъ.

Вечера, между тѣмъ, становились все больше, и я рѣшительно не зналъ, какъ ихъ коротать, при отсутствіи свѣта въ камерѣ. Отъ полицейскихъ мы съ жандармомъ узнавали о всѣхъ городскихъ происшествіяхъ и новостяхъ, а иной изъ нихъ тайкомъ приносилъ даже газету, которая прочитывалась тутъ же въ нашемъ своеобразномъ «клубѣ». Высунувъ часть лица сквозь дверное окошечко въ коридорчикъ и держа снаружи камеры газету, я вслухъ читаю ее; тутъ же, рядомъ, облокотившись на свои ружья, стоятъ часовые и слушаютъ со вниманіемъ, а жандармъ съ полицейскимъ сидятъ нѣсколько поодаль на длинной скамейкѣ, служившей поочередно одному изъ нихъ кроватью. Иногда, за отсутствіемъ всякаго другого матеріала, дежурный полицейскій разсказывалъ сказку про вѣдьмъ, домовыхъ и т. п., и члены нашего «клуба» слушали его съ неменьшимъ, если еще не съ большимъ интересомъ, чѣмъ чтеніе газетъ.

Такимъ образомъ, несмотря на принятыя тремя вѣдомствами мѣры, чтобы, какъ выразился смотритель тюрьмы и «муха не влетѣла» ко мнѣ въ камеру, — все же до меня доходили извѣстія о томъ, что дѣлалось на волѣ. Кромѣ газетъ, въ этомъ помогало мнѣ одно должностное лицо довольно высокаго ранга, очень сочувственно относившееся къ революціонерамъ. Къ сожалѣнію, не могу назвать его и подробно разсказать о нашихъ отношеніяхъ. Скажу только, что черезъ него я узнавалъ о событіяхъ и новостяхъ, случавшихся въ революціонномъ мірѣ. Это же лицо мнѣ сообщило, что молодая дѣвушка — Марія Калюжная, 20-ти лѣтъ, пришла на квартиру къ одесскому жандармскому полковнику Катанскому и выстрѣлила въ него, но не причинила ему никакого вреда. Ее судили недѣли за двѣ до меня военнымъ судомъ, и, въ виду несовершеннолѣтія, она была приговорена къ 20-ти годамъ каторжныхъ работъ.

Въ одинъ изъ первыхъ дней моего пребыванія въ одесской тюрьмѣ со мной былъ такой случай. Расхаживая по камерѣ, я услыхалъ какой-то разговоръ около двери. Я подошелъ къ ней и сталъ смотрѣть въ продѣланное окошечко; оказалось, что дежурный по караулу офицеръ экзаменовалъ приставленныхъ къ моимъ дверямъ часовыхъ на счетъ знанія ими своихъ обязанностей. Я собирался уже отойти отъ дверей, какъ услыхалъ крикъ: «пошелъ вонъ!» и какую-то брань. Я не понялъ сперва, къ кому это относится, но затѣмъ разобралъ, что меня имѣлъ въ виду офицеръ, такъ какъ, заслонивъ свѣтъ, я будто-бы мѣшалъ ему провѣрять знанія часовыми караульной службы.

Недоумѣвая, чѣмъ объяснить такое грубое его обращеніе, я молча отошелъ отъ двери, про себя рѣшивъ такъ или иначе проучить его. Спустя нѣсколько часовъ, во время вечерней повѣрки, въ мою камеру вошелъ помощникъ смотрителя въ сопровожденіи этого же офицера.

Дѣлая видъ, что совершенно не замѣчаю его, я обратился къ помощнику съ вопросомъ, дозволено ли заключенному смотрѣть въ дверное окошечко.

— Конечно, — отвѣтилъ тотъ, повидимому, недоумѣвая по поводу странности моего вопроса, — какъ же можно это запретить?

— Въ такомъ, случаѣ, — продолжалъ я, — скажите, имѣетъ ли дежурный по караулу офицеръ право ругать заключеннаго за то, что тотъ стоитъ у окошечка?

— Конечно, нѣтъ! — заявилъ помощникъ.

Я разсказалъ ему тогда о случившемся и въ заключеніе просилъ прислать мнѣ свѣдѣнія: какой части войскъ дежурный по караулу офицеръ, его чинъ, фамилію и имя, а также, кому я долженъ направить жалобу на него.

Какъ передавалъ мнѣ потомъ мой жандармъ, въ теченіе ночи и утромъ слѣдующаго днягдо смѣны караула этотъ офицеръ былъ въ большомъ волненіи и тревогѣ: онъ нѣсколько разъ за это время прибѣгалъ въ коридорчикъ и шепотомъ внушалъ ему и полицейскому, что имъ показывать, когда начальство будетъ ихъ спрашивать о бывшемъ у него со мною инцидентѣ. Было очевидно, что офицеръ изъ кожи лѣзъ, чтобы выкрутиться и для этого унижался предъ нижними чинами, наставляя ихъ, какъ имъ показывать. Мнѣ стало жаль его: онъ, вѣроятно, принялъ меня за ужаснаго уголовнаго преступника, совершившаго массу убійствъ, не даромъ же былъ, у двери такой небывалый караулъ! И вотъ храбрый молодой офицеръ, надо полагать, захотѣлъ порисоваться своею смѣлостью передъ нижними чинами, оскорбляя такого «страшнаго убійцу», правда, когда послѣдній сидѣлъ въ запертой камерѣ. Я счелъ его достаточно наказаннымъ за чрезмѣрную его храбрость и разорвалъ составленную на него жалобу. Описанный случай былъ единственнымъ въ этомъ родѣ за все время моего пребыванія въ предварительномъ заключеніи.

ГЛАВА X Въ новомъ званіи

Слѣдствіе, между тѣмъ, быстро подвигалось впередъ. Заканчивая его въ серединѣ сентября, слѣдователь прочиталъ мнѣ свое постановленіе, въ которомъ говорилось, что, на основаніи такихъ-то статей судебнаго устава, дѣло мое отъ него переходитъ къ военному прокурору. Я протестовалъ противъ этого постановленія, доказывая, что меня выдали изъ Германіи съ тѣмъ, чтобы меня судили не военнымъ, а общегражданскимъ судомъ. Тогда слѣдователь показалъ мнѣ полученную имъ изъ министерства юстиціи бумагу, въ которой сказано было, что, по окончаніи слѣдствія, онъ долженъ поступить согласно такихъ-то статей, а въ послѣднихъ говорилось, что преступленія, совершенныя военно-служащими, разсматриваются военными судами.

— Такъ какъ во время вашего преступленія вы числились въ военномъ сословіи, то васъ и должны судить военнымъ судомъ, объяснилъ мнѣ слѣдователь.

Чтобы понятна была моя связь съ военнымъ сословіемъ, я вновь долженъ сдѣлать нѣкоторое отступленіе къ своему прошлому.

Отдавая долгъ духу времени, я также, надѣвъ крестьянское платье, ходилъ «въ народъ» и осенью 1875 г. возвратился домой, какъ и другіе, разочарованный въ пропагандистской своей дѣятельности. Какъ и у многихъ другихъ юношей, у меня были тогда неясные, неопредѣленные порывы и стремленія; я чувствовалъ въ себѣ много силъ и бодрости, но рѣшительно не зналъ, куда мнѣ ихъ дѣвать, что предпринять съ собою. Тогда въ Кіевѣ, куда я вернулся обратно, не было почти никого изъ моихъ товарищей: однихъ арестовали, другіе уѣхали. Какъ разъ въ то время, вслѣдствіе вспыхнувшаго въ Босніи и Герцоговинѣ возстанія, многіе молодые люди, не исключая и соціалистовъ, устремились, въ качествѣ волонтеровъ, на Балканскій полуостровъ. По возвращеніи домой, я всюду слышалъ толки и разговоры объ этомъ возстаніи; кругомъ чувствовалось воинственное настроеніе. Какъ 20-ти лѣтній юноша, я поддался общему потоку и также сталъ собираться въ волонтеры, чтобы сражаться за освобожденіе изъ-подъ турецкаго ига угнетенныхъ націй. Но, оказалось, было уже поздно, — волна отошла, и отъ уѣхавшихъ раньше на Балканскій полуостровъ товарищей-волонтеровъ стали получаться письма самаго мрачнаго характера. Изображая невыносимо тяжелыя мѣстныя условія, они рѣшительно не совѣтовали другимъ отправляться туда, такъ какъ своей неподготовленностью къ партизанской войнѣ многіе русскіе волонтеры часто являлись лишь обузой для возставшихъ. Пришлось отказаться отъ своего намѣренія. Но, отчасти уже настроившись на военный ладъ, отчасти изъ поисковъ за какимъ-нибудь дѣломъ, я рѣшилъ тогда поступить вольноопредѣляющимся, хотя до времени, когда я долженъ былъ бы тянуть жребій, оставался еще годъ. «Въ смыслѣ пропаганды — думалъ я, — будучи въ военной службѣ, можно также кое-что сдѣлать; къ тому же пріобрѣтеніе знанія нѣкоторыхъ военныхъ пріемовъ и правилъ можетъ оказаться небезполезнымъ для меня, какъ революціонера». Служить же мнѣ, по тогдашнимъ правиламъ для вольноопредѣляющихся второго разряда, нужно было только полгода, и я въ концѣ октября 1875 года поступилъ въ пѣхотный Херсонскій полкъ, расположенный въ Кіевѣ. Случилось, однако, такъ, что по прошествіи двухъ мѣсяцевъ, я долженъ былъ оставить военную службу.

Въ кіевскомъ тюремномъ замкѣ содержался тогда мой товарищъ, студентъ мѣстнаго университета Семенъ Лурье, привлекавшійся по дѣлу 193-хъ[14]. Благодаря безвозвратнымъ денежнымъ «займамъ», которыми пользовался отъ его родителей всесильный тогда въ Кіевѣ жандармскій адъютантъ баронъ Гейкингъ, Лурье не трудно было бѣжать изъ-подъ стражи. Въ устройствѣ этого побѣга я принималъ нѣкоторое участіе, а потому у меня произведенъ былъ жандармами обыскъ, въ моемъ отсутствіи. Опасаясь быть арестованнымъ и, какъ военно-служащій, подвергнуться очень тяжелому наказанію, я рѣшилъ скрыться, пока не выяснятся намѣренія кіевскаго жандармскаго правленія. Но, спустя нѣсколько дней, стало ясно, что баронъ Гейкингъ, изъ собственныхъ разсчетовъ, старается затушить дѣло о побѣгѣ Лурье, такъ какъ въ возможности его осуществленія онъ самъ былъ виноватъ своими поблажками и попустительствомъ. Тогда я явился на службу, предполагая, что за пятидневную отлучку меня подвергнутъ лишь дисциплинарному взысканію. Вышло, однако, иначе.

Начальникомъ дивизіи, въ которой я служилъ, былъ тогда Банковскій, впослѣдствіи военный министръ, а затѣмъ народнаго просвѣщенія. Къ вольноопредѣляющимся онъ, вообще, относился почему-то непріязненно, ко мнѣ же, не обнаруживавшему никакой склонности къ субординаціи и дисциплинѣ, — въ особенности. И вотъ какъ разъ въ тѣ дни, когда я не являлся на службу, онъ потребовалъ къ себѣ на квартиру вольноопредѣляющихся нашего баталіона. Когда же, вернушись на службу, я былъ приведенъ къ нему, онъ велѣлъ отправить меня на гауптвахту, а затѣмъ отдалъ подъ судъ. Къ обвиненію меня за «побѣгъ» со службы, вскорѣ присоединилось еще другое — за оскорбленіе мною офицера при исполненіи имъ его служебныхъ обязанностей, — оскорбленіе, состоявшее въ томъ, что я не позволилъ дежурному по караулу офицеру грубо обращаться со мною и говорить «ты». Будучи отданнымъ подъ судъ за совокупность этихъ двухъ «преступленій», я рѣшилъ бѣжать, что мнѣ (19 февраля 1876 г.) и удалось осуществить, при содѣйствіи товарищей, которые принесли мнѣ въ баню штатское платье. Одѣвъ послѣднее, я прошелъ неузнаннымъ мимо стоявшихъ у дверей бани часовыхъ. Съ этого момента я оставался на волѣ въ качествѣ «нелегальнаго»; затѣмъ, какъ выше было мною упомянуто, осенью 1877 г. я вновь былъ арестованъ, а весной слѣдующаго года вторично бѣжалъ.

На постановленіе слѣдователя о преданіи меня военному суду я подалъ двѣ жалобы; одну — предсѣдателю одесскаго окружного суда, а другую — министру юстиціи Набокову. Ссылаясь на свидѣтельство Богдановича, я доказывалъ, что баденское правительство выдало меня подъ условіемъ, чтобы меня судили обыкновеннымъ гражданскимъ, а не военнымъ судомъ.

Какъ и можно было предвидѣть, жалобы мои не имѣли никакихъ послѣдствій, и вскорѣ мнѣ врученъ былъ обвинительный актъ, составленный военнымъ прокуроромъ, а, спустя нѣсколько дней, назначено было и разбирательство моего дѣла въ мѣстномъ военно-окружномъ судѣ.

По обвинительному акту можно было уже отчасти предвидѣть, каковъ будетъ судъ. Излагая лишь обстоятельства, сопровождавшія самый актъ покушенія на жизнь Гориновича и тщательно умалчивая о мотивахъ, вызвавшихъ это преступленіе, прокуроръ подводилъ его подъ самыя тяжкія статьи нашего уложенія о наказаніяхъ. Взявъ наивысшую мѣру — безсрочную каторгу, полагавшуюся только за убійство родителей и т. п. преступленія, прокуроръ требовалъ смягченія этого наказанія на одну степень, т. е. на 20 лѣтъ каторги, такъ какъ мое преступленіе закончилось не смертью, а лишь покушеніемъ и, наконецъ, на основаніи закона же необходимо было уменьшить послѣднее наказаніе еще на одну треть, въ виду того, что во время совершенія этого покушенія я былъ несовершеннолѣтнимъ: 13 лѣтъ и четыре мѣсяца каторжныхъ работъ были, такимъ образомъ, максимальнымъ наказаніемъ, къ которому можно было меня приговорить, согласно нашимъ законамъ и условіямъ, при которыхъ состоялась выдача меня изъ Баденскаго Герцогства.

Я нисколько не разсчитывалъ, чтобы военный судъ принялъ во вниманіе собственное мое сознаніе, что по закону въ значительной степени уменьшаетъ размѣръ наказанія, а также, чтобы онъ примѣнилъ ко мнѣ данный въ 1883 г., во время коронованія императора Александра III манифестъ, смягчавшій наказанія, полагавшіяся за всѣ раньше совершенныя уголовныя преступленія. Поэтому, судебный процессъ мнѣ представлялся лишь простой формальностью, отъ которой рѣшительно ничего нельзя было ожидать. Зная это, я отказался отъ назначеннаго мнѣ судомъ защитника, кандидата на военно-судебную должность и сталъ готовиться къ предстоявшей мнѣ крайне непріятной процедурѣ.

Насталъ день суда. Въ тюремный дворъ въѣхала огромная крытая колымага съ желѣзными рѣшетками въ окошечкахъ, запряженная парой. Вмѣстѣ со мною внутри ея сѣлъ околодочный надзиратель, послѣ чего дверь колымаги заперли снаружи огромнымъ замкомъ. Рядомъ съ кучеромъ на козлахъ помѣстился бывшій при мнѣ неотлучно жандармъ; колымагу оцѣпилъ взводъ вооруженныхъ солдатъ, которыхъ въ свою очередь окружали верховые казаки. Впереди этой процессіи ѣхалъ полиціймейстеръ города, а сзади нея — приставъ. Со стороны можно было подумать, что подъ такой охраной везутъ, по крайней мѣрѣ, дюжину богатырей, которые въ состояніи помѣряться съ значительной военной силой. Завидѣвъ эту необыкновенную процессію, шагомъ двигавшуюся по многолюднымъ улицамъ Одессы, прохожіе съ любопытствомъ останавливались, и въ окнахъ домовъ повсюду высовывались головы. Между тѣмъ, мы съ околодочнымъ разговорились, а, всмотрѣвшись въ его лицо, я узналъ въ немъ стараго знакомаго, бывшаго 20 лѣтъ передъ тѣмъ квартальнымъ въ Кіевѣ: онъ часто заходилъ въ нашъ домъ и зналъ мою семью.

— Кто бы могъ подумать, — сказалъ онъ, — что того самаго Дейча, котораго я зналъ маленькимъ мальчикомъ мнѣ придется встрѣтить при такихъ обстоятельствахъ!

Зала суда была наполнена избранной публикой: кромѣ военныхъ съ женами, было много лицъ разныхъ гражданскихъ вѣдомствъ. Судебное слѣдствіе не представляло ни малѣйшаго интереса: немногіе свидѣтели, сохранившіеся въ живыхъ и бывшіе налицо, за истекшіе со времени покушенія восемь съ чѣмъ-то лѣтъ сбивчиво разсказывали объ извѣстныхъ имъ обстоятельствахъ, мотивируя это тѣмъ, что за отдаленностью времени забыли то, что знали по этому дѣлу; Гориновича же не было почему-то на судѣ, но читались его показанія. Для своей защиты я не пригласилъ ни одного свидѣтеля и, вообще, принималъ незначительное участіе въ судебномъ слѣдствіи. Разсматривая публику, я искалъ, если не близкаго, то хотя бы знакомаго лица, но никого не нашелъ, кромѣ того прокурора суда, который велъ предварительное слѣдствіе.

Послѣ небольшого перерыва, смѣнившаго краткое судебное слѣдствіе, военный прокуроръ произнесъ свою обвинительную рѣчь, являвшуюся точнымъ повтореніемъ имъ же составленнаго обвинительнаго акта: такъ какъ мотивомъ къ совершенію мною покушенія на жизнь Гориновича, по его словамъ, не могла быть ни «корыстная цѣль», ни «личная вражда», то «остается, — сказалъ онъ, — предположитъ месть». При этомъ онъ даже не указалъ, какого рода была эта месть, чтобы избѣжать слова — «политическая».

Свою рѣчь я началъ съ заявленія, что рѣшительно не имѣю въ виду смягчить свою участь, такъ какъ, въ послѣднемъ случаѣ, я могъ бы вовсе не заявлять, что намѣревался убить Гориновича[15]. Заранѣе мирясь съ приговоромъ, я желалъ только, какъ во время дознанія и предварительнаго слѣдствія, представить дѣло на судѣ въ истинномъ его свѣтѣ. Поэтому, я разсчитывалъ подробно изложить обстоятельства, при которыхъ у меня съ товарищемъ возникла мысль объ убійствѣ Гориновича. Но, послѣ первыхъ же фразъ, лишь только я произнесъ: «въ Елисаветградѣ собрался кружокъ», какъ предсѣдатель суда, генералъ Гродековъ, остановилъ меня замѣчаніемъ, что, въ виду условій суда надо мною, я не долженъ упоминать ни о чемъ, имѣющемъ какое-нибудь отношеніе къ политическимъ преступленіямъ. Такое требованіе лишало меня совершенно возможности не только правильно освѣтить это дѣло, но даже изложить сопровождавшія его обстоятельства. Я, напр., начинаю разсказывать: «Гориновичъ, сидя въ Кіевской тюрьмѣ»… какъ немедленно слѣдуетъ окрикъ предсѣдателя не касаться этого. Я былъ въ полнѣйшемъ затрудненіи, въ какой формѣ говорить? И, избѣгая даже названія мѣстъ, лицъ, политическихъ условій, я все же подвергался не только замѣчаніямъ, но и прямымъ угрозамъ со стороны предсѣдателя, что онъ лишитъ меня слова и велитъ вывести изъ залы суда. При такихъ странныхъ ограниченіяхъ, дѣлавшихъ совершенно невозможной не только защиту, но даже голый разсказъ, я кое-какъ дотянулъ свою рѣчь до конца. Но прокуроръ почему-то и въ ней нашелъ чѣмъ возмутиться и, взявъ вторично слово, сталъ съ жаромъ уличать меня въ какихъ-то противорѣчіяхъ. Я затѣмъ также что-то возразилъ ему, а отъ послѣдняго слова отказался.

Судъ, удалившись на непродолжительное время, вынесъ мнѣ то именно наказаніе, какое просилъ прокуроръ, т. е. 13 лѣтъ и четыре мѣсяца каторжныхъ работъ.

Возвращаясь затѣмъ обратно въ тюрьму съ той же процессіей, я чувствовалъ нѣкоторое облегченіе, — словно большая тяжесть спала съ моихъ плечъ.

Теперь оставалось только ждать, куда меня отправятъ на каторгу. Какъ осужденнаго въ качествѣ уголовнаго, меня могли послать въ Сибирь, на Кару, гдѣ условія заключенія считались наиболѣе сносными изъ всѣхъ мѣстъ ссылки каторжанъ; меня могли также отправить на о-въ Сахалинъ, пользовавшійся совсѣмъ незавидной репутаціей въ Россіи; но правительство, желая возмѣстить незначительное по его мнѣнію наказаніе, къ которому поневолѣ меня пришлось приговорить, въ силу договора съ Баденскимъ Герцогствомъ, могло заключить меня въ Шлиссельбургской крѣпости, режимъ въ которой, по слухамъ, былъ прямо убійственный.

По прошествіи семи дней послѣ процесса, въ тюрьму явился предсѣдатель военнаго суда для объявленія мнѣ приговора въ окончательномъ видѣ. Въ тюремной канцеляріи, куда меня ввели, позади длиннаго и широкаго стола стоялъ генералъ Гродековъ; но раньше, чѣмъ приступить къ чтенію, онъ распорядился, чтобы сопровождавшіе меня часовые стали между мною и столомъ, такъ какъ, повидимому, опасался, чтобы я не сдѣлалъ на него какого-либо нападенія. Такая чрезмѣрная со стороны военнаго предосторожность бросилась въ глаза даже находившимся тутъ помощнику смотрителя и жандарму.

— Ишь — какъ боится-то! — замѣтилъ кто-то изъ нихъ, когда мы возвращались обратно въ камеру. Такой «осторожности», хотя бы и по отношенію къ уже осужденному на каторгу, мнѣ больше не приходилось встрѣчать даже со стороны штатскихъ чиновъ.

Послѣ суда надо мною, меня снова начали водить въ контору на допросы, но уже въ качествѣ свидѣтеля. Сперва заявились жандармскій ротмистръ съ товарищемъ прокурора. Послѣдній обратился ко мнѣ съ такимъ заявленіемъ:

— У васъ при арестѣ во Фрейбургѣ отняли письмо, въ которомъ имѣется адресъ такого-то въ гор. Вильно; по этому адресу вы должны были сообщить объ отправкѣ какихъ-то книгъ; такъ не можете ли намъ сказать, о какихъ это книгахъ рѣчь въ письмѣ и кто авторъ его?

Я заявилъ, что никакихъ показаній не желаю давать.

— Имѣйте въ виду, — сказалъ тогда товарищъ прокурора, — что изъ-за этого адреса арестовали нѣсколько человѣкъ въ Вильно. Если же вы намъ сообщите кто авторъ письма, арестованные будутъ освобождены.

Хорошо зная этотъ пріемъ нашихъ прокуроровъ, я заявилъ:

— По вашимъ убѣжденіямъ, очевидно, дозволено называть на допросахъ имена лицъ, съ которыми находишься въ перепискѣ, а я на этотъ счетъ придерживаюсь иныхъ правилъ.

Молодой товарищъ прокурора сильно сконфузился. На этомъ и окончился допросъ. Уничтожая, вмѣстѣ съ проф. Туномъ, адреса изъ записной книжки, мы какъ то забыли про это письмо, а нѣмцы воспользовались этимъ, чтобы показать свою услужливость русскому правительству.

Въ другой разъ на допросъ явился слѣдователь и прочиталъ мнѣ бумагу изъ министерства юстиціи о томъ, чтобы допросить меня, въ качествѣ свидѣтеля по дѣлу объ убійствѣ генерала Мезенцова. Затѣмъ онъ предъявилъ мнѣ слѣдующія показанія извѣстнаго ренегата Гольденберга.

«Однажды осенью 1879 г., — показывалъ послѣдній, — мы съ Дейчемъ гуляли на Конной площади въ Харьковѣ, а у насъ зашла рѣчь объ убійствѣ шефа жандармовъ; при этомъ Дейчъ разсказалъ мнѣ, что убилъ Мезенцова С. Кравчинскій».

Мнѣ тогда пришло въ голову, что Кравчинскаго, въ то время находившагося за-границей, арестовали, но чтобы добиться согласія на выдачу его, недостаточны показанія Гольденберга, разсказывающаго со словъ другого; поэтому, желаютъ получить отъ меня подтвержденіе его показаніямъ. Я счелъ наиболѣе цѣлесообразнымъ, въ данномъ случаѣ, не отказываться отъ показаній и не отрицать разговора съ Гольденбергомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно уничтожить всякое юридическое значеніе его ссылки на меня. Я, поэтому, показалъ, что, разговаривая съ Гольденбергомъ, я разсказывалъ ему циркулировавшіе лишь слухи, по которымъ убійство генерала Мезенцова приписывалось разнымъ лицамъ, въ томъ числѣ и Кравчинскому, и мнѣ, и другимъ.

Мои опасенія за Кравчинскаго, къ счастью, оказались напрасными: онъ жилъ тогда уже въ Лондонѣ и былъ внѣ всякой опасности.

Вскорѣ послѣ описанныхъ допросовъ въ одесской тюрьмѣ поднялась генеральная чистка и уборка, — ждали министра юстиціи, который въ то время ревизовалъ судебныя учрежденія. Изъ моей камеры, конечно, все вынесли, за исключеніемъ соломы и параши. Министръ явился въ сопровожденіи огромной свиты, въ числѣ которой былъ и градоначальникъ. Здороваясь, Набоковъ самъ назвалъ мою фамилію. Это, повидимому, возбудило удивленіе градоначальника.

— Ваше высокопревосходительство изволите знать Дейча? — спросилъ онъ.

— Да, я видѣлся съ нимъ въ Петербургѣ, — отвѣтилъ Набоковъ такимъ тономъ, точно первая наша встрѣча, происходила не въ тюрьмѣ, а гдѣ либо въ салонѣ. Затѣмъ, обратившись ко мнѣ, онъ сообщилъ, что докладывалъ о моей жалобѣ на-неправильность преданія меня военному суду государю, но царь велѣлъ оставить ее безъ послѣдствій, такъ какъ я бывшій военно-служащій. Моя обстановка, повидимому, ему также не понравилась, потому что, оглядывая кругомъ камеру, онъ раза два спрашивалъ, удобно ли мнѣ здѣсь и не желаю-ли чего заявить?

Бесѣда министра со мною, повидимому, произвела большое впечатлѣніе на тюремную администрацію. Проводивъ его, ко мнѣ тотчасъ явился смотритель и предложилъ перейти въ новую, лучшую камеру, гдѣ имѣлись столъ, стулъ, койка и постель.

— Самому государю о васъ министръ докладывалъ! — наивно восклицалъ этотъ Вобчинскій и смотрѣлъ на меня такъ, словно я сразу выросъ на нѣсколько вершковъ.

Такимъ образомъ, будучи уже осужденнымъ на каторгу, я, благодаря этому обстоятельству, получилъ все то, чего, въ качествѣ подслѣдственнаго, не могъ никакъ добиться. Больше того: мнѣ дозволено было подписаться въ частной библіотекѣ. Конечно, всѣ эти льготы исходили не отъ смотрителя, а вѣроятно отъ представителей тѣхъ трехъ вѣдомствъ, которыя до пріѣзда министра всячески старались прижать меня.

ГЛАВА XI На старомъ пепелищѣ

Но не долго пользовался я новой обстановкой: недѣли двѣ спустя, мнѣ съ утра объявили, что вечеромъ меня, съ партіей уголовныхъ арестантовъ, повезутъ въ Москву. Предстояла довольно сложная и непріятная процедура принятія каторжнаго вида.

Сперва меня повели въ спеціально для этого предназначенное помѣщеніе, въ которомъ находились всѣ необходимые для каторжанина атрибуты: на полу лежала груда цѣпей, на полкахъ расположены были арестантскія вещи, — платье, бѣлье, обувь и проч. Выбравъ для меня все, что по закону полагается, меня затѣмъ повели въ другое помѣщеніе. Здѣсь цирюльникъ сбрилъ у меня сплошь всю правую сторону головы до пробора, а слѣва состригъ волосы до корней. Я уже и раньше видалъ въ нашихъ тюрьмахъ выбритыхъ, такимъ образомъ, арестантовъ, и видъ ихъ всегда производилъ на меня, да и на всѣхъ, съ кѣмъ мнѣ приходилось объ этомъ говорить, тяжелое впечатлѣніе. Посмотрѣвъ теперь на самого себя въ зеркало, я почувствовалъ крайне непріятное ощущеніе.

Тамъ же, гдѣ меня побрили, находился и кузнецъ-арестантъ съ кандалами, заклепками и проч. Меня посадили на низенькій табуретъ и поочередно ставили ноги на наковальню. Охвативъ ступни желѣзными кольцами, кузнецъ наглухо заклепалъ ихъ.

Кромѣ ощущенія приниженности, ношеніе кандаловъ причиняло и большія неудобства, какъ во время ходьбы, такъ и сна. Къ тому же нуженъ былъ навыкъ, чтобы умѣть сквозь кольца одѣть и раздѣть брюки и нижнее бѣлье, а также не натереть себѣ ногъ, противъ чего, при неопытности, не помогали и получаемые отъ казны кожаные подкандальники. Тяжесть кандаловъ, имѣвшихъ 10–12 ф. вѣсу, также давала себя чувствовать. Но особенно непріятенъ былъ ихъ звонъ, который раздавался при малѣйшемъ движеніи.

Дополненіемъ къ бритью и кандаламъ являлся и спеціальный костюмъ, въ который наряжали осужденнаго: поверхъ бѣлья изъ суроваго холста на него надѣвали сдѣланные изъ грубаго сѣраго, и такъ называемаго — арестантскаго, сукна брюки и халатъ; на спинѣ послѣдняго у осужденнаго въ каторжныя работы были нашиты два квадратные туза изъ желтаго сукна; на ноги надѣвали портянки и «коты» — родъ туфель изъ кожи; все это платье, бѣлье и обувь, сдѣланныя по одному образцу и мѣркѣ, крайне неудобны, тяжелы и непропорціональны.

Я самъ съ трудомъ узналъ себя, когда въ полномъ каторжномъ облаченіи вновь посмотрѣлъ на себя въ зеркало, — до того этотъ нарядъ преображалъ.

«И много-много лѣтъ, — думалъ я, — предстоитъ тебѣ являться въ этомъ отталкивающемъ видѣ!»

Даже жандармъ, смотрѣвшій на меня съ грустью и сожалѣніемъ, громко выразилъ свое соболѣзнованіе:

— И чего только съ человѣкомъ не сдѣлаютъ! — произнесъ онъ, качая головой.

Всѣ свои вещи — платье, бѣлье и проч. — я роздалъ тутъ же въ тюрьмѣ, — оставивъ себѣ лишь книги; вмѣстѣ со смѣной казеннаго бѣлья я уложилъ ихъ въ полученный мною казенный мѣшокъ и, такимъ образомъ, былъ вполнѣ готовъ къ предстоявшему далекому путешествію.

Наступилъ вечеръ. Въ тюремный замокъ явился конвойный офицеръ, въ сопровожденіи такихъ же нижнихъ чиновъ, и началась пріемка арестантовъ въ партію. Меня для этого повели въ контору первымъ. При каждомъ перевозимомъ по этапу арестантѣ имѣется, такъ-называемый, «статейный списокъ»: въ немъ, кромѣ имени, отчества и фамиліи пересыльнаго, обозначается еще родъ его наказанія, мѣсто ссылки и полученныя имъ казенныя вещи. Для политическаго арестанта существуетъ то лишь отличіе, что на внутренней сторонѣ обложки статейнаго списка наклеивается еще его фотографическая карточка.

Когда всѣхъ назначенныхъ къ отправкѣ арестантовъ офицеръ провѣрилъ и принялъ по спискамъ, насъ вывели за ворота тюрьмы и выстроили. Окруживъ партію со всѣхъ сторонъ живою цѣпью, конвойные солдаты и офицеры сняли шапки и перекрестились.

— Счастливаго пути! Благополучнаго исхода! — раздались затѣмъ пожеланія лицъ тюремной администраціи.

— Спасибо! До свиданія! — отвѣтилъ офицеръ и подалъ знакъ тронуться; и партія направилась на находившуюся вблизи тюрьмы желѣзно-дорожную станцію.

Соблюдая условія выдачи, меня до отправки въ путь, въ качествѣ каторжнаго, разсматривали отчасти, какъ политическаго, а отчасти, какъ уголовнаго. Съ момента же сдачи меня конвою, я сталъ только политическимъ. Поэтому, какъ и всѣхъ другихъ лицъ этой категоріи, отправляемыхъ по этапу, меня помѣстили не въ обще-арестантскомъ вагонѣ, а въ томъ, въ которомъ находились офицеръ и конвойные. Здѣсь было очень просторно, между тѣмъ какъ уголовныхъ набиваютъ въ вагонъ, какъ сельдей въ бочку; но за то и интереса было мало находиться въ обществѣ лишь солдатъ, къ тому же боящихся, въ присутствіи офицера, вступать въ разговоръ съ перевозимымъ политическимъ.

Черезъ сутки, по выѣздѣ изъ Одессы, поѣздъ утромъ прибылъ въ Кіевъ, гдѣ предстояла дневка. По выходѣ изъ вагоновъ на дебаркадеръ, партія снова выстроилась, и, снова оцѣпивъ ее, конвойные повели по окраинамъ города, направляясь къ тюремному замку.

Передъ этимъ я не былъ въ Кіевѣ болѣе шести лѣтъ: въ послѣдній разъ, въ маѣ 1878 г., я бѣжалъ изъ мѣстнаго тюремнаго замка; затѣмъ скитался по Россіи и Западной Европѣ, и теперь я вновь возвращался въ родной городъ, но бритый, въ кандалахъ, съ бубновыми тузами на спинѣ.

— Иди, иди! Пошевеливай! — услышалъ я окрикъ, сопровождавшійся ударомъ приклада въ спину.

«Начинается!» подумалъ я, представляя себѣ мысленно всѣ тѣ многочисленныя оскорбленія и униженія, которыя предстоятъ мнѣ еще впереди, какъ «лишенному всѣхъ правъ состоянія.»

Оглянувшись назадъ, послѣ полученнаго удара, я увидѣлъ офицера, поспѣшившаго ко мнѣ: поровнявшись съ моимъ конвойнымъ, онъ накричалъ на него, приказывая не обращаться грубо…

По счету впустили насъ въ калитку тюремнаго замка. Меня первымъ ввели въ контору. Кругомъ было все новыя лица. Не было смотрителя — толстаго старика капитана Ковальскаго и двухъ его помощниковъ. Все ново, все чуждо мнѣ.

— Изъ этой самой тюрьмы вы бѣжали? — спросилъ меня высокій, атлетически сложенный человѣкъ, въ тюремной формѣ, оказавшійся новымъ смотрителемъ.

Я отвѣтилъ утвердительно. Какъ извѣстно, Стефановичъ, Бохановскій и я были уведены изъ кіевскаго замка нашимъ товарищемъ Фроленко, который съ фальшивымъ паспортомъ поступилъ на службу въ тюрьму и, сдѣлавшись ключникомъ, вывелъ насъ, подъ видомъ коридорныхъ часовыхъ, такъ какъ смѣной ихъ ночью завѣдывалъ дежурный по тюрьмѣ ключникъ[16].

Камера, въ которую меня привели, оказалась большихъ размѣровъ и почти вся сплошь, за исключеніемъ небольшого прохода, занята была нарами, замѣнявшими всякую другую мебель. Находилась она на, такъ называемомъ, «пересыльномъ коридорѣ» и предназначалась для многихъ десятковъ, если не для цѣлой сотни проходившихъ по этапу уголовныхъ. Меня же одного помѣстили въ ней, очевидно, за тѣмъ, чтобы не смѣшивать съ уголовными.

Сразу чувствовалось, что хорошо знакомый мнѣ замокъ многое пережилъ за истекшіе годы. Тюрьма эта, какъ мѣсто заключенія политическихъ, имѣла свою длинную исторію, состоявшую въ многочисленныхъ и разнообразныхъ приключеніяхъ и событіяхъ, большею частью, конечно, грустнаго характера, и въ этомъ отношеніи немногія тюрьмы въ Россіи могли тогда сравниться съ нею. Прошлое ея знаменито побѣгами изъ нея политическихъ, такъ какъ кромѣ насъ троихъ «чигиринцевъ» въ томъ же году путемъ подкопа пытались бѣжать студентъ Избицкій и англійскій гражданинъ Беверлей. Но, находясь уже внѣ подкопа, они были замѣчены часовымъ; послѣдовалъ выстрѣлъ, и Беверлей упалъ за-мертво; Избицкій же, оставшись невредимымъ, былъ вновь водворенъ въ тюрьмѣ. Однако эта неудача и предпринятыя начальствомъ мѣры предосторожности не прекратили побѣговъ изъ кіевской тюрьмы. Прошло четыре года, и въ 1882 году изъ нея же удачно ушелъ заключенный политическій студентъ Василій Ивановъ, которому помогъ въ этомъ находившійся въ караулѣ офицеръ Тихановичъ. Затѣмъ, сравнительно незадолго до моего прибытія, изъ этой же тюрьмы также удачно бѣжалъ Влад. Бычковъ[17].

За сравнительно короткій промежутокъ времени, кіевскій тюремный замокъ видѣлъ также массу трагическихъ происшествій, — большой контингентъ юношей, увезенныхъ изъ нея прямо на казнь[18]; но еще значительно большее количество политическихъ ушло отсюда на каторгу, на поселеніе въ Сибирь и въ административную ссылку. Кромѣ Петропавловской крѣпости, въ этомъ отношеніи съ нею могутъ сравниться только одесская тюрьма и варшавская цитадель. За то по количеству пережитыхъ «бунтовъ», думаю, кіевская тюрьма занимаетъ первое мѣсто въ Россіи. Въ отношеніи того, какъ держать себя съ начальствомъ, среди политическихъ заключенныхъ крѣпко хранились традиціи прошлаго, преданія «старины глубокой», т. е. особенно бурныхъ 1877–1879 годовъ. Новымъ поколѣніямъ заключенныхъ хорошо былъ извѣстенъ этотъ богатый многочисленными бунтами «героическій періодъ», по устнымъ разсказамъ, какъ самой тюремной администраціи, такъ и старожиловъ изъ уголовныхъ. Поэтому, несмотря ни на какія ухищренія начальства, вольный духъ этой тюрьмы не могъ быть искорененъ изъ нея ко времени моего вторичнаго прибытія въ нее, въ чемъ я убѣдился, лишь только за мною заперли дверь камеры.

— Политическіе просятъ васъ написать, кто вы, по какому дѣлу и гдѣ судились? — услыхалъ я раздавшійся со стороны двери голосъ. Подошедши къ ней ближе, я увидѣлъ, что это говорилъ какой-то уголовный въ продѣланное окошечко. На мое заявленіе, что мнѣ нечѣмъ писать, онъ тутъ же просунулъ мнѣ бумагу и карандашъ.

Сообщивъ въ нѣсколькихъ словахъ о себѣ, я просилъ товарищей также и мнѣ написать, сколько ихъ въ данное время находится здѣсь и по какимъ кто дѣламъ? Свой отвѣтъ я, конечно, передалъ этому же арестанту, а, спустя нѣкоторое время онъ просунулъ мнѣ записку, въ которой были краткіе отвѣты на мои вопросы и въ заключеніе говорилось: «подробности узнаете устно отъ нашихъ дамъ».

Дѣйствительно, я вскорѣ услыхалъ женскіе голоса, которые приглашали меня влѣзть на окно. Послѣдовавъ ихъ предложенію, я увидѣлъ, что въ немъ небыло форточки. Не долго думая, я разбилъ по стеклу въ двойной рамѣ. Такимъ образомъ, послѣ многихъ мѣсяцевъ, я вновь могъ вдоволь наговориться со своими и узнать всякія новости.

То были жены тутъ же сидѣвшихъ двухъ политическихъ: Прасковья Шебалина и Витольда Рехневская. Отправившись на прогулку, онѣ подошли къ воротамъ, которыя соединяли ихъ дворъ съ мужскимъ; окно же моей камеры приходилось вблизи этихъ воротъ, и разговаривать намъ было удобно. Я узналъ о всѣхъ сидѣвшихъ въ то время въ кіевской тюрьмѣ. Оказалось, что незадолго до моего прибытія, въ кіевскомъ военноокружномъ судѣ состоялся политическій процессъ, по которому привлекались 12 человѣкъ; изъ нихъ четверо, въ томъ числѣ мужъ Шебалиной, были осуждены на каторгу, а она на поселеніе.

Но на одномъ изъ интереснѣйшихъ моментовъ бесѣда наша была вдругъ прервана внезапно появившимся помощникомъ смотрителя. Увидѣвъ меня на окнѣ, онъ воскликнулъ:

— Какъ? Вы уже разбили стекла!

— Зачѣмъ же у васъ нѣтъ въ окнахъ форточекъ? — возразилъ я.

— Вамъ же хуже: будете ночью мерзнуть при разбитыхъ окнахъ. — Обратившись затѣмъ къ разговаривавшимъ со мною дамамъ, онъ сталъ требовать, чтобы онѣ отошли отъ воротъ, такъ какъ это имъ запрещается. Но обѣ женщины энергично на него напустились, въ свою очередь требуя, чтобы онъ самъ убрался отсюда и не мѣшалъ нашей бесѣдѣ. Особенно горячо нападала Шебалина, живая, сангвиничная и крайне нервная женщина, доведенная тюрьмой до такого состоянія, что она не могла хладнокровно выносить одного лишь вида администраціи; поэтому, у нея съ послѣдней нерѣдко случались столкновенія.

Витольда Рехневская также находилась здѣсь вмѣстѣ съ мужемъ. Оба они были арестованы весной 1884 г. и въ описываемое время содержались въ качествѣ подслѣдственныхъ по извѣстному дѣлу польскаго соціалистическаго общества «Пролетаріатъ», разбиравшемуся въ декабрѣ 1885 г. въ Варшавѣ.

Кромѣ десяти осужденныхъ и ожидавшихъ отправки въ Сибирь, а также нѣкоторыхъ подслѣдственныхъ, въ кіевской тюрьмѣ тогда находились еще многіе высылавшіеся административнымъ порядкомъ, такъ какъ незадолго предъ тѣмъ, (въ сентябрѣ), въ мѣстномъ университетѣ произошли студенческія волненія, послѣ которыхъ университетъ былъ закрытъ, и многихъ учащихся высылали на родину.

Съ массой новыхъ впечатлѣній легъ я въ эту ночь спать на голыхъ нарахъ. Сквозь разбитыя стекла дулъ холодный вѣтеръ, и я долженъ былъ напялить на себя все полученное платье, чтобы не замерзнуть. Положенный подъ голову, вмѣсто подушки, мѣшокъ съ иностранными классиками, не вызывалъ особенной склонности ко сну. Я долго ворочался, но лишь только сталъ засыпать, какъ услышалъ ужасный крикъ, раздавшійся по всему коридору. Подбѣжавъ къ двери, я сталъ звать коридорнаго надзирателя. Когда онъ явился, я узналъ, что въ сосѣдней каперѣ уголовные арестанты, желая отнять у одного пересыльнаго нѣсколько спрятанныхъ имъ рублей, стали душить его, но ему какъ-то удалось вырваться и закричать.

— Это завсегда такъ у нихъ, у «шпаны», — замѣтилъ надзиратель равнодушнымъ тономъ и удалился дремать на свое мѣсто. Никакихъ другихъ послѣдствій кромѣ его окрика: «Я васъ! вы у меня смотрите!» — дѣло о покушеніи на ограбленіе не имѣло, и едва-ли даже этотъ надзиратель доложилъ о немъ утромъ тюремной администраціи.

На слѣдующій день торопливо вбѣжалъ смотритель и сообщилъ, что сейчасъ ко мнѣ зайдетъ жандармскій полковникъ Новицкій, о которомъ, какъ о крайне недалекомъ человѣкѣ, въ нашей средѣ издавна циркулировало много юмористическихъ анекдотовъ. Явившись ко мнѣ въ камеру, въ сопровожденіи своего адъютанта и смотрителя тюрьмы, Новицкій сперва предложилъ обычный вопросъ: не имѣю ли какихъ-нибудь заявленій? Но, повидимому, ему хотѣлось просто поговорить съ человѣкомъ, котораго онъ зналъ по-наслышкѣ. Особенно, помню, интересовало его, не встрѣчался-ли я заграницей съ Дебагорій-Мокріевичемъ, который, какъ извѣстно, былъ арестованъ и осужденъ въ каторожныя работы весною 1879 г. въ Кіевѣ, но по дорогѣ, въ Сибири «смѣнялся» съ уголовнымъ и убѣжалъ. Когда я сказалъ, что видался съ нимъ въ Швейцаріи, Новицкій чуть не засыпалъ меня вопросами: «Ну какъ же поживаетъ Владиміръ Карповичъ, что онъ подѣлываетъ?» говоря это такимъ тономъ, какъ будто Мокріевичъ былъ, по крайней мѣрѣ, его хорошимъ знакомымъ Подобно тому, какъ полковникъ Ивановъ въ Петербургѣ съ похвалой отзывался о моихъ казненныхъ и осужденныхъ на каторгу товарищахъ, Новицкій также расхваливалъ «Владиміра Карповича»; а между тѣмъ этотъ же жандармскій полковникъ содѣйствовалъ присужденію къ смертной казни и къ каторжнымъ работамъ, какъ самого Мокріевича, такъ и многихъ его товарищей.

Передъ отправкой въ дальнѣйшій путь, меня снова повели въ контору. По окончаніи необходимыхъ формальностей, смотритель сказалъ мнѣ, указывая на дверь, которая вела въ другую комнату, что я могу туда зайти.

Со словъ бесѣдовавшихъ со мной Шебалиной и Рехневской я уже звалъ, что изъ Кіева я поѣду дальше вмѣстѣ съ ссылавшимися административнымъ порядкомъ въ Сибирь Вл. Малеваннымъ и Анной Пчелкиной. Хотя лично мы не были знакомы, но я, конечно, радъ былъ совмѣстному путешествію съ ними.

Въ указанной смотрителемъ комнатѣ я увидѣлъ двухъ молодыхъ, очень прилично одѣтыхъ дѣвушекъ, одного военнаго и господина лѣтъ подъ сорокъ. У самаго входа меня встрѣтила одна изъ этихъ дѣвушекъ. Проговоривъ свою фамилію, я протянулъ ей руку. Но она, очевидно, не разслышавъ меня, не рѣшалась взять ее и посмотрѣла на меня большими удивленными глазами. Я вновь повторилъ свою фамилію. Тогда молодая дѣвушка, оказавшаяся младшей Пчелкиной, пришедшей лишь проститься съ уѣзжавшей въ Сибирь сестрой, дружески пожала мою руку и съ радостной улыбкой на лицѣ стала горячо оправдываться:

— Я приняла васъ за уголовнаго и даже испугалась, — говорила она, и здоровое, полное лицо ея покрылось густой краской.

Сестра ея, наоборотъ, имѣла крайне болѣзненный видъ. Теперь она шла административно на три года въ Западную Сибирь. Штатскій оказался Малеваннымъ, шедшимъ на пять лѣтъ въ Восточную Сибирь, а офицеръ былъ конвойный начальникъ, принимавшій насъ въ партію.

Мы быстро перезнакомились. Бритый, въ кандалахъ и въ арестантскомъ костюмѣ, я далеко не гармонировалъ съ остальными, имѣвшими вполнѣ цивилизованный видъ Во взглядахъ сестеръ Пчелкиныхъ я читалъ искреннее чувство соболѣзнованія и сожалѣнія. Доставъ кусокъ бумаги, младшая попросила меня написать ей на память нѣсколько словъ. Я написалъ заглавія нѣкоторыхъ книгъ; она обѣщала мнѣ прислать ихъ на каторгу; но впослѣдствіи, вѣроятно, забыла объ этомъ или потеряла мой «автографъ», такъ какъ книгъ этихъ я не получилъ.

ГЛАВА XII На зимовкѣ

Бренча кандалами и съ непрывычки неловко переступая ногами по снѣгу, я снова, въ толпѣ съ арестантами, проходилъ по улицамъ родного города, направляясь къ вокзалу; Малеванный и А. Пчелкина поѣхали на казенной подводѣ. Насъ троихъ помѣстили въ общемъ вагонѣ съ конвоемъ. Передъ этимъ я въ теченіе девяти мѣсяцевъ не видѣлъ почти никого, кромѣ полицейскихъ, жандармовъ, прокуроровъ и т. п. Не удивительно, поэтому, что, во время пути отъ Кіева до Москвы, продолжавшагося двое сутокъ, изъ того угла вагона, гдѣ мы сидѣли, шелъ неумолкаемый разговоръ и раздавался веселый смѣхъ.

На какой-то станціи къ намъ присоединили еще четырехъ административно-ссыльныхъ, — двухъ молодыхъ дѣвушекъ и двухъ юношей, также шедшихъ въ Сибирь и, какъ и мы, принужденныхъ зимовать въ московской пересыльной тюрьмѣ.

Былъ ранній утренній часъ, когда мы прибыли на станцію. Стоялъ здоровый, крѣпкій морозъ. Къ лязгу кандаловъ присоединился скрипъ санныхъ полозьевъ и хрустѣнье снѣга подъ ногами конвоя и арестантовъ, растянувшихся длинной линіей по улицамъ Москвы.

Хотя, въ общемъ, отзывы о Бутыркахъ были довольно благопріятнаго характера, но, когда насъ впустили подъ тяжелые своды этой тюрьмы, я все же испытывалъ непріятное ощущеніе: за сравнительно короткій промежутокъ, протекшій со времени моего ареста во Фрейбургѣ, кромѣ трехъ нѣмецкихъ тюремъ, я успѣлъ уже побывать въ шести русскихъ и убѣдился, что рѣшительно въ каждой изъ нихъ режимъ былъ иной. Какъ-бы человѣкъ ни былъ равнодушенъ къ житейскимъ удобствамъ, но его невольно охватываетъ непріятное, тревожное чувство, при приближеніи къ новому мѣсту заключенія; «Опять, быть можетъ, предстоятъ лишенія элементарнѣйшихъ удобствъ, вновь придется вести борьбу изъ-за койки, столика!» естественно приходитъ въ голову, когда затворяются ворота новой тюрьмы…

Насъ, вновь прибывшихъ политическихъ, ввели въ довольно большую комнату, служившую конторой. Въ ней за столомъ сидѣлъ старикъ лѣтъ 55, съ длинной сѣдой бородой, въ очкахъ и въ старомъ вицъ-мундирѣ съ офицерскими погонами, — то былъ отставной капитанъ Мальчинскій, помощникъ смотрителя, спеціально завѣдывавшій политическими преступниками. Послѣ обычнаго осмотра насъ и нашихъ вещей, онъ распорядился, чтобы надзиратели развели насъ по разнымъ башнямъ.

Когда вслѣдъ затѣмъ я очутился въ отведенной для меня камерѣ, то съ перваго взгляда она показалась мнѣ крайне невзрачной: узенькая, формы неправильнаго треугольника, камера эта была такъ мала, что по ней можно было сдѣлать лишь 2–3 шага; къ тому же сквозь небольшое окно съ рѣшетками проходило мало свѣта, но койка и другія необходимыя тюремныя принадлежности въ ней имѣлись. Не успѣлъ я сбросить съ себя верхнее платье, какъ услышалъ совсѣмъ вблизи голоса, которые звали меня подойти къ дверному окошечку. Оказалось, что рядомъ со мною помѣщались также привезенные въ Бутырки на зимовку двое осужденныхъ въ каторжныя работы по почти одновременно съ моимъ состоявшемуся въ Петербургѣ процессу 14-ти, извѣстному у насъ больше по имени главнаго въ немъ лица — Вѣры Фигнеръ. Сосѣди по камерамъ были моими ровесниками — 28 и 30 лѣтъ. Старшій — Афанасій Спандони-Басманджи былъ приговоренъ къ 15 годамъ, а другой — Владиміръ Чуйковѣкъ 20 годамъ. Оба они довольно долгое время просидѣли въ Петропавловской крѣпости, что въ сильной степени повліяло на ихъ здоровье.

Обмѣну новостями и всевозможнымъ разсказамъ въ теченіе первыхъ дней не было у насъ конца. Мы свободно могли разговаривать не только во время совмѣстныхъ прогулокъ по небольшому дворику, примыкавшему къ нашей Пугачевской башнѣ, но также, когда находились въ камерахъ. Мои опасенія относительно суровости предстоящаго режима, такимъ образомъ, оказались совершенно напрасными.

Въ одинъ изъ первыхъ вечеровъ меня позвали въ контору. Тамъ я нашелъ принимавшаго насъ въ день прихода стараго капитана. Пригласивши меня сѣсть на стоявшій возлѣ стола свободный стулъ, капитанъ сказалъ, что желаетъ поговорить со мною вполнѣ откровенно.

— Вы хотите бѣжать отсюда? — заявилъ онъ. — Но я считаю нужнымъ предупредить васъ, что это принесетъ большой вредъ вамъ и вашимъ товарищамъ. Мы здѣсь никого не стѣсняемъ. Если вамъ что нужно, напишите «черненькимъ по бѣленькому»[19], мы это пошлемъ губернатору, а онъ всегда удовлетворяетъ законныя желанія заключенныхъ.

Старый капитанъ, очевидно, понималъ людей нашей среды. Узнавъ, изъ моихъ-ли бумагъ или изъ другого источника о прежнихъ моихъ побѣгахъ, онъ пустилъ въ ходъ дипломатическую хитрость и прямо поставилъ вопросъ, стараясь напередъ задобрить меня обѣщаніемъ разныхъ облегченій. Я заявилъ ему, что, конечно, всякій осужденный на каторгу не прочь бѣжать, но, насколько могу судить, изъ этой тюрьмы невозможно осуществить такое желаніе; сдѣлать же легкомысленную попытку, — на «авось», — не въ моихъ интересахъ. Мы затѣмъ разстались съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ.

Двѣ недѣли спустя, послѣ моего прихода въ Москву, изъ Кіева къ намъ, въ Бутырки, должны были привести еще восемь человѣкъ по уже упомянутому мною процессу Шебалина съ товарищами. Но въ день прихода арестантской партіи въ нашу башню привели только двухъ поселенцевъ — Макара Васильева и Петра Дашкевича, а въ женскую башню — Парасковью Шебалину и Варвару Шулепникову, осужденную на житье въ Сибирь. Всѣхъ же четырехъ мужчинъ каторжанъ[20] по этому процессу, какъ вскорѣ оказалось, совершенно неожиданно отвезли въ Шлиссельбургскую крѣпость. Отъ вновь прибывшихъ поселенцевъ — Васильева и Дашкевича — мы узнали подробности печальной исторіи увоза ихъ товарищей — сопроцессниковъ въ Шлиссельбургъ.

Выше я уже сообщалъ, какое тяжелое впечатлѣніе производитъ бритье головы и заковываніе осужденныхъ. Когда предъ отправкой въ путь захотѣли подвергнуть этой варварской и совершенно ненужной процедурѣ Шебалина и его товарищей, то они энергично воспротивились ей. Ихъ протестъ поддержали и всѣ другіе политическіе заключенные въ кіевскомъ замкѣ; но это не помогло, и осужденныхъ на каторгу побрили и заковали насильно. Тогда всѣ заключенные устроили обычную въ Кіевѣ манифестацію съ разбиваніемъ оконъ, коекъ и проч. Обо всемъ этомъ сообщено было въ департаментъ полиціи, а оттуда послѣдовало распоряженіе отправить четырехъ каторжанъ въ Шлиссельбургскую крѣпость, что было тогда равносильно осужденію на медленную смерть, сопровождавшуюся продолжительными и тяжелыми мученіями, — на погребеніе заживо.

Между тѣмъ число заключенныхъ въ Бутыркахъ все увеличивалось: изъ разныхъ мѣстъ свозили въ эту тюрьму на зимовку лицъ, которымъ весной предстояло административнымъ порядкомъ отправиться въ Сибирь. Всѣ эти лица, за немногими исключеніями, принадлежали къ интеллигентной молодежи, но среди ссылаемыхъ было также нѣсколько человѣкъ болѣе пожилыхъ лѣтъ и два-три рабочихъ. Главное прегрѣшеніе административно-ссылаемыхъ, — какъ, увы! это еще происходитъ у насъ и теперь, 20 слишкомъ лѣтъ спустя! — состояло въ классическомъ обвиненіи въ «неблагонадежности». Хотя я подробно разспрашивалъ каждаго, за что его высылаютъ въ Сибирь, но въ памяти у меня не запечатлѣлось ни малѣйшаго намека на то, что въ цивилизованныхъ странахъ принято понимать подъ словомъ «преступленіе»: былъ «знакомъ» съ такимъ-то, при обыскѣ «нашли» то-то, — и молодыхъ людей, послѣ продолжительнаго тюремнаго заключенія, заочно приговариваютъ къ ссылкѣ въ холодную и пустынную Сибирь на нѣсколько лѣтъ…

Въ описываемую мною зиму 1884-85 г. въ разныхъ концахъ Россіи происходили многочисленные аресты по, такъ называемому, «дѣлу Лопатина». Этотъ выдающійся у насъ революціонеръ, задался, какъ извѣстно, цѣлью возродить къ тому времени почти уже разрушенную, вслѣдствіе погромовъ, организацію «Исполнительнаго Комитета» партіи «Народной Воли». Пріѣхавъ съ этой цѣлью изъ-заграницы, Германъ Лопатинъ сталъ заводить обширныя знакомства, но, не полагаясь на свою память, записывалъ фамиліи новыхъ лицъ съ лаконичными ихъ характеристиками, безъ всякаго шифра. Къ несчастію, его увѣренность, что онъ всегда успѣетъ уничтожить эту запись, не оправдалась: его неожиданно схватили сзади на улицѣ, не допустивъ проглотить бумажку съ неконспиративными записями.

Къ намъ, въ Бутырки, также привезли нѣкоторыхъ изъ арестованныхъ вслѣдствіе указазаной оплошности Г. Лопатина. То были преимущественно очень молодые люди, между которыми особенно выдѣлялся 19-ти лѣтній студентъ москов. унив. Рубиновъ. Это былъ очень способный и начитанный юноша; его отправили на 3 года въ Восточную Сибирь; тамъ впослѣдствіи онъ подвергся ужасному истязанію со стороны якутовъ, послѣ чего, говорили, онъ лишился разсудка.

Со времени вступленія на престолъ Императора Александра III прошло тогда уже болѣе трехъ лѣтъ и вполнѣ опредѣлилась реакціонная политика новаго царя. Первые же годы его царствованія ознаменовались висѣлицами, поощреніями анти-еврейскихъ безпорядковъ, разразившихся во многихъ мѣстностяхъ юго-западной Россіи, назначеніемъ всѣми ненавистнаго бывшаго министра народнаго просвѣщенія при Александрѣ II графа Дмитрія Толстого министромъ внутреннихъ дѣлъ, введеніемъ новаго, крайне стѣснительнаго для студентовъ и профессоровъ университетскаго устава и т. п. мѣрами. Однако, многіе продолжали еще надѣяться, что такая полоса продлится недолго, и либеральная часть общества разсчитывала, что правительство вскорѣ вступитъ на путь реформъ. Помню, какъ лица интеллигентныхъ профессій высказывали тогда надежду, что «maximum чрезъ пять лѣтъ у насъ будетъ конституція».

Такія же надежды раздѣляла тогда и революціонная молодежь. Большинство ея было увѣрено, что «не сегодня-завтра террористы убьютъ Александра III, и тогда уже непремѣнно дана будетъ конституція». По этому поводу заключались даже между нѣкоторыми пари. Такая увѣренность поддерживала во многихъ арестованныхъ бодрость и хорошее расположеніе духа. Но уже и въ то время все доказывало, что «Народная Воля» доживала свои послѣдніе дни и террористы не были уже страшны правительству. Всѣ наиболѣе способные и опытные члены этой организаціи были арестованы, казнены или заключены въ Шлиссельбургской крѣпости, а нарождавшіеся новые адепты не отличались всѣми необходимыми для террористической дѣятельности качествами; къ тому же изощрившаяся въ борьбѣ съ революціонерами полиція не давала молодымъ народовольцамъ возможности пріобрѣсти опытъ Неумѣнье вести конспиративную дѣятельность была одной изъ главныхъ причинъ многочисленныхъ проваловъ, раньше чѣмъ молодые террористы еще приступали къ подготовкѣ какого-нибудь революціоннаго плана. Къ тому же, тогда не было уже того единства во взглядахъ, которое до 1881-82 гг. отличало членовъ партіи «Народная Воля». Среди сторонниковъ этого направленія возникли уже разныя фракціи. Такъ, появились «молодые народовольцы», отстаивавшіе необходимость примѣненія, кромѣ политическаго, еще аграрнаго и фабрично-заводскаго террора; они желали, чтобы народовольцы занимались также убійствами помѣщиковъ, фабрикантовъ, кулаковъ и т. п. Рядомъ съ этой группой появились еще, такъ называемые, «бомбисты», сводившіе всю дѣятельность къ метанію бомбъ. Были еще и «милитаристы», мечтавшіе лишь о заговорахъ среди военныхъ. Тогда же, какъ извѣстно, впервые появились въ Россіи и соціалдемократы, начавшіе издавать въ Петербургѣ газету для рабочихъ.

Между сторонниками всѣхъ этихъ направленій, имѣвшихъ своихъ представителей среди заключенныхъ въ Бутыркахъ, происходили, конечно, оживленные споры и дебаты, кончавшіеся въ большинствѣ случаевъ довольно миролюбиво: общія условія заключенія и оторванность отъ практической дѣятельности заставляли даже самыхъ непримиримыхъ терпимо относиться къ лицамъ, придерживавшимся иныхъ, чѣмъ они, взглядовъ.

У насъ были постоянныя сношенія не только между всѣми заключенными въ разныхъ башняхъ, но также съ волей, откуда мы получали всякія литературныя новинки. Для этого мы пользовались разными способами, но однимъ изъ главныхъ служилъ подкупленный нами надзиратель, о которомъ скажу здѣсь нѣсколько словъ.

Смирновъ — пусть будетъ такъ его фамилія — былъ очень пронырливый и смѣлый молодой человѣкъ, готовый на всякое рискованное предпріятіе, не исключая и преступленія. Будучи самъ малограмотнымъ, онъ, однако, питалъ большое почтеніе къ людямъ образованнымъ и намъ, политическимъ, былъ преданъ не только вслѣдствіе щедро получаемаго отъ насъ вознагражденія, но и изъ непосредственнаго расположенія. На сознательный доносъ онъ ни въ какомъ случаѣ не могъ пойти, въ чемъ я отчасти могъ убѣдиться по слѣдующему случаю.

Нѣкоторые товарищи надумали устроить побѣгъ изъ тюрьмы путемъ подкопа. Но, какъ тщательно они не скрывали отъ Смирнова свою затѣю, онъ, однако, вскорѣ замѣтилъ ихъ приготовленія.

— Вы думаете, я не знаю, что ваши товарищи дѣлаютъ подкопъ? — сказалъ онъ мнѣ, зашедши въ камеру и затворивъ за собою дверь. — Только меня не подводите, а я не выдамъ.

Но, однажды, я самъ настоялъ, чтобы онъ донесъ на меня. Это было вскорѣ по прибытіи въ московскую центральную тюрьму. Мы знали, что уголовные каторжане тайкомъ скидаютъ кандалы, на что тюремное начальство смотрѣло сквозь пальцы, и я рѣшилъ послѣдовать ихъ примѣру, но только сбросить кандалы, болѣе или менѣе открыто. Вышедши изъ камеры на площадку, на которой находился надзиратель Смирновъ, я на его глазахъ, при помощи гвоздя и молотка, разбилъ заклепки, — кандалы спали съ ногъ.

— Что же вы сдѣлали? Вѣдь теперь я буду въ отвѣтѣ! — воскликнулъ Смирновъ.

— Нисколько, — возразилъ я. — Идите къ смотрителю и сообщите, что я разбилъ кандалы.

Поколебавшись немного, онъ послѣдовалъ моему совѣту, а, вернувшись изъ конторы, сообщилъ, что меня зоветъ къ себѣ смотритель. Вмѣсто выбитыхъ заклепокъ, я связалъ кольца кандаловъ веревочками и, вновь одѣвъ ихъ, отправился въ контору.

— Вы разбили кандалы? — чуть не съ ужасомъ воскликнулъ старикъ-капитанъ. Я отвѣтилъ утвердительно.

— Значитъ, вы собираетесь бѣжать отсюда? — умозаключилъ онъ.

— Ну, подумайте, капитанъ, если бы я дѣйствительно собирался бѣжать, неужели я сталъ-бы открыто разбивать кандалы? Конечно, нѣтъ. Будь у меня такое намѣреніе, я, наоборотъ, постарался бы отвлечь отъ себя малѣйшее подозрѣніе. Я желаю лишь не имѣть на ногахъ излишней тяжести, причиняющей непріятныя ощущенія.

— Но не могу же я вамъ разрѣшить не носить кандаловъ? — недоумѣвалъ онъ.

— Этого вовсе и не требуется, — отвѣтилъ я. — Вы дѣлайте только видъ, что ничего не знаете, что «все обстоитъ благополучно».

— Ну, а если высшее начальство узнаетъ? — спросилъ онъ уже нѣсколько болѣе спокойнымъ тономъ.

— Какъ же оно узнаетъ, если вы сами ему не доложите? Не придетъ же, напр., губернаторъ щупать у меня заклепки, чтобы убѣдиться желѣзныя они или веревочныя?

— Значитъ, при посѣщеніи тюрьмы высшимъ начальствомъ вы будете въ кандалахъ? — спросилъ онъ, очевидно, начиная сдаваться.

— Разумѣется! Видите, я и сюда пришелъ въ полномъ парадѣ, — отвѣтилъ я, показывая на завязанные кандалы.

На этомъ мы съ нимъ разстались, довольные заключенной сдѣлкой. Такимъ образомъ, я и Чуйковъ пріобрѣли неофиціальное право не носить кандаловъ, — Спандони же былъ освобожденъ отъ нихъ по болѣзни. Труднѣе нѣсколько было намъ добиться, чтобы насъ не брили. Мы, каторжане однажды рѣшили просто не позволить уродовать себя, и, когда явился въ нашу башню цирульникъ, мы наотрѣзъ отказались допустить его къ себѣ. Объ этомъ, конечно, доложено было старому капитану, который вскорѣ явился усовѣщевать насъ.

— Не отъ меня исходитъ распоряженіе брить васъ, — говорилъ онъ. — Что-же я могу сдѣлать?

— А вы сообщите губернатору, что мы не хотимъ добровольно подчиниться этому варварскому требованію, — пускай насильно тащутъ брить! — отвѣчали мы.

Мнѣ не извѣстно, довелъ ли онъ до свѣдѣнія высшихъ властей о нашемъ протестѣ, но насъ болѣе не брили до самаго увоза въ Сибирь.

Въ отношеніи режима существовала значительная разница между разными категоріями зимовавшихъ въ Бутыркахъ политическихъ ссыльныхъ. Такъ, условія, заключенія и нѣкоторыя права административныхъ были нѣсколько лучшія, чѣмъ тѣ, какими пользовались поселенцы, а послѣдніе, въ свою очередь, имѣли кое-какія преимущества предъ каторжанами. Но мѣсяца два спустя почти всѣ различія въ режимѣ понемногу сгладились, и преимущества административныхъ, а также и поселенцевъ предъ каторжанами свелись лишь къ тому, что лица этихъ двухъ категорій носили свое платье и имѣли возможность ходить на свиданія съ нашими женщинами, помѣщавшимися въ особенной башнѣ. Разрѣшенія на такія свиданія получались отъ губернатора, къ которому заинтересованныя лица должны были обращаться съ особыми прошеніями.

Мѣстомъ для свиданій служила контора. Въ часы, когда они происходили, она имѣла довольно своеобразный видъ: старый капитанъ сидитъ на своемъ обычномъ мѣстѣ за большимъ письменнымъ столомъ и что-то записываетъ въ одну изъ лежащихъ около него конторскихъ книгъ; у дверей стоитъ надзиратель въ тюремной формѣ съ большимъ револьверомъ въ кобурѣ и съ длинной шашкой на лѣвомъ боку; а вдоль стѣнъ на диванѣ и стульяхъ размѣстились группами лица, пришедшія на свиданія. Скудный свѣтъ, проходящій сквозь огражденныя толстыми рѣшетками окна, придаетъ особенное выраженіе лицамъ бесѣдующихъ. Среди послѣднихъ можно встрѣтить людей разныхъ возрастовъ и соціальныхъ слоевъ: вотъ адвокатъ или врачъ, пришедшій на свиданіе къ брату-студенту; тамъ старушка-крестьянка, пріѣхавшая издалека «по чугункѣ» провѣдать своего сына, разсказываетъ про свое тяжелое житье. Рядомъ потомокъ стариннаго княжескаго рода вмѣстѣ съ женой весело бесѣдуютъ со своимъ дядей, идущимъ въ Сибирь. Въ конторѣ стоитъ шумъ, идетъ громкій говоръ; раздаются шутки, остроты, смѣхъ. И тутъ же какая-нибудь родственница, вздыхая и охая, утираетъ катящуюся по щекѣ слезу: ей тяжело смотрѣть на блѣдныя исхудалыя лица заключенныхъ въ тюрьмѣ юношей и молодыхъ дѣвушекъ. Какъ и всюду на землѣ, здѣсь горе и радость, смѣхъ и слезы существуютъ рядомъ, — только въ тюрьмѣ чувства и настроенія проявляются свободнѣе, непринужденнѣе; здѣсь скорѣе сглаживаются противоположности; всѣ проще, откровеннѣе. Посѣтители быстро знакомятся другъ съ другомъ, а также и съ заключенными, приходящими на свиданія. Въ тюрьмѣ для политическихъ нѣтъ привилегированныхъ, она всѣхъ сравниваетъ и соединяетъ общимъ всѣмъ горемъ и страданіемъ.

Однажды, во время свиданія былъ такой случай: въ дверяхъ показался старикъ въ поддевкѣ, подпоясанный кушакомъ.

— Вамъ кого надо? — спросилъ его капитанъ.

— Здѣсь сидитъ Егоръ Лазаревъ, — мнѣ бы его повидать, — отвѣтилъ пришедшій.

— А разрѣшеніе имѣете?

— Вотъ оно.

Поправивъ сдвинувшіеся на кончикъ носа очки и взявъ въ руки протянутую пришедшимъ бумагу, капитанъ сталъ читать, но вскорѣ онъ вскочилъ со стула и сталъ извиняться:

— Простите, графъ, не узналъ! Вотъ стулъ, пожалуйста, садитесь! — Смирновъ! — обратился онъ къ дежурному надзирателю, — сбѣгай скорѣе за Лазаревымъ.

По тюрьмѣ поднялось движеніе, хлопанье дверьми и крики:

— Лазаревъ! Гдѣ Лазаревъ? Къ нему графъ Левъ Толстой пришелъ.

Сынъ крестьянина, но человѣкъ вполнѣ интеллигентный, Лазаревъ былъ знакомъ съ Львомъ Николаевичемъ по Самарской губерніи. Онъ привлекался по дѣлу 193-хъ и въ описываемое мною время его административнымъ порядкомъ отправляли въ Вост. Сибирь, рѣшительно безъ всякаго основанія.

Какъ нетрудно заранѣе себѣ представить, отпускавшаяся отъ казны пища была чрезвычайно плоха: даже мало привередливый человѣкъ, при сильномъ голодѣ, могъ проглотить лишь нѣсколько ложекъ той отвратительной похлебки, которая разносилась въ деревянныхъ бакахъ по камерамъ. Такія свойства этой пищи объяснялись, конечно, ничтожными размѣрами казенныхъ продуктовъ, которые къ тому же подвергались многочисленнымъ урѣзываніямъ въ разныхъ инстанціяхъ. Послѣ нѣсколькихъ пробъ этой пищи мы рѣшили устроить свой собственный столъ. Для этого нашъ староста, завѣдывавшій артельнымъ нашимъ хозяйствомъ, подрядилъ одного изъ арестантовъ, который долженъ былъ изъ нашихъ продуктовъ готовить для насъ отдѣльно отъ уголовныхъ. Но нельзя сказать, чтобы и собственная наша пища была особенно обильна и гастрономична, — причиной этого являлась крайняя ограниченность получаемыхъ нами въ общемъ средствъ. Въ цѣляхъ экономіи нѣкоторые изъ насъ предложили замѣнить обыкновенное скотское мясо кониной, хотя и первое въ то время стоило сравнительно очень дешево. Сдѣлана была проба. Оказалось, что, хотя конина жестка и не особенно вкусна, но ѣсть ее можно было безъ отвращенія. Нашлось, однако, два-три человѣка, которые утверждали, что ихъ тошнитъ отъ конины. Считая это утвержденіе результатомъ вкоренившагося предубѣжденія, остальные члены нашей артели, сговорившись, заявили этимъ мнительнымъ лицамъ, что для нихъ будутъ готовить пищу изъ обыкновеннаго мяса. Въ дѣйствительности же имъ подавалась та же конина, только нѣсколько иначе приготовленная, напр., въ видѣ котлетъ, битковъ и т. п. Глядя на то, какъ мы открыто ѣли конину, иной изъ этихъ мнительныхъ людей говорилъ, что его тошнитъ отъ одного только внѣшняго вида нашей пищи, а мы, въ свою очередь, съ трудомъ удерживались отъ смѣха, наблюдая, съ какимъ аппетитомъ онъ самъ уплеталъ ту же конину. Когда же по прошествіи нѣкотораго времени этимъ мистифицируемымъ лицамъ кто-то сообщилъ, что они также питались кониной, то они заднимъ числомъ стали утверждать, что они всегда чувствовали нѣчто непріятное въ пищѣ и разстроили себѣ желудки.

Кромѣ родственниковъ и вообще близкихъ людей, заботившихся объ улучшеніи нашего матеріальнаго положенія, немало также дѣлали въ этомъ отношеніи нѣкоторыя лица, не связанныя съ заключенными въ тюрьмѣ узами родства. Я имѣю въ виду членовъ революціоннаго Краснаго Креста. Только очутившись въ тюрьмѣ или въ ссылкѣ и не имѣя на волѣ близкихъ людей, многіе оцѣнили значеніе этихъ безкорыстныхъ и скромныхъ дѣятельницъ, посвятившихъ себя задачѣ оказывать помощь лицамъ, преслѣдуемымъ правительствомъ за политическія преступленія. Мнѣ случалось видѣть выраженія удовольствія и благодарности на лицахъ такихъ одинокихъ людей, когда они получали съ воли ту или иную необходимую имъ вещь, заботливо пріобрѣтенную и доставленную имъ совсѣмъ незнакомой женщиной, членомъ Краснаго Креста.

Нашей партіи, кажется, особенно посчастливилось въ этомъ отношеніи. Задолго до наступленія времени отправки насъ въ Сибирь, мы получили съ воли предложеніе составить списокъ всего необходимаго для предстоящаго намъ далекаго путешествія. Нетрудно представить себѣ, какую массу мелкой хлопотливой заботы, а также труда, брали на себя великодушныя женщины — члены Краснаго Креста. Въ ихъ стараніяхъ помочь заключеннымъ и ссыльнымъ было много трогательнаго.

Хотя мы, какъ соціалисты, совершенно не придерживаемся никакой религіи, тѣмъ не менѣе, насколько мнѣ извѣстно, во всѣхъ мѣстахъ заключенія, гдѣ только представлялась къ тому возможность, лица самыхъ различныхъ по происхожденію національностей — евреи, поляки, нѣмцы, — не отказывались принимать участіе въ большихъ русскихъ праздникахъ — Рождествѣ Христовомъ и Свѣтломъ Воскресеньи. Участіе это, правда, выражалось лишь въ улучшеніи на эти дни пищи, такъ какъ родственники, знакомые и члены Краснаго Креста доставляли въ тюрьмы разные съѣстные продукты и даже лакомства.

Особенно весело отпраздновали мы въ Бутыркахъ ночь подъ Свѣтлое Воскресенье. Губернаторъ разрѣшилъ намъ провести ее сообща въ башнѣ, гдѣ помѣщались административно-ссылаемые. Тамъ, подъ наблюденіемъ помощника смотрителя и надзирателей, мы оставались всѣ вмѣстѣ — мужчины и женщины — съ наступленія вечера почти до разсвѣта, и предавались небывалому въ тюрьмѣ веселью: шутки и смѣхъ смѣшивались со звуками пѣсни, затѣмъ появилась откуда-то гармоника и развеселившаяся молодежь пустилась танцовать. Но я увѣренъ, что и во время этого веселья едва ли кто забывалъ, что онъ въ тюрьмѣ, за желѣзными рѣшетками…

У насъ, въ Россіи существуетъ сфера отношеній являющаяся привилегіей политическихъ заключенныхъ, — я имѣю въ виду признаніе всякаго рода начальствомъ, что политическаго нельзя третировать совершенно такъ, какъ уголовнаго. По крайней мѣрѣ, такъ было въ описываемые мною годы. Немалую роль въ такомъ отношеніи къ намъ властей играло сознаніе политическими своей правоты и присущее имъ чувство собственнаго достоинства. Оскорбленіе этого чувства со стороны кого-либо изъ администраціи вызывало, — какъ и теперь это случается, — тюремныя исторіи. Какъ мы обучали начальство вѣжливости, можетъ показать слѣдующій случай:

Изъ Петербурга къ намъ пріѣхалъ начальникъ главнаго тюремнаго управленія Галкинъ-Врасскій. Онъ внушалъ всей зависѣвшей отъ него администраціи неимовѣрное благоговѣніе, смѣшанное со страхомъ. Въ сознаніи важности занимаемаго имъ поста, а также, вѣроятно, и чина, Галкинъ-Врасскій держалъ себя чрезвычайно высокомѣрно. При посѣщеніи имъ нашей тюрьмы, среди насъ распространился слухъ, что онъ, заходя въ камеры, не снимаетъ съ головы шляпы. Мы немедленно рѣшили проучить его, условившись, что первый изъ насъ, къ которому онъ зайдетъ, преподастъ ему урокъ вѣжливости. Въ сопровожденіи большой свиты вошелъ Галкинъ-Врасскій въ первую камеру нашей Пугачевской башни, въ которой помѣщался, какъ я уже упоминалъ выше, осужденный въ Кіевѣ на поселеніе студентъ духовной академіи, Петръ Дашкевичъ. Лишь только, переступивъ порогъ, Галкинъ-Врасскій открылъ ротъ и задалъ обычный вопросъ: «Не имѣете ли чего заявить?» — какъ Дашкевичъ спокойнымъ тономъ замѣтилъ ему:

— Могу заявить вамъ, что вы очень не вѣжливы: заходите въ камеру, не снявъ шляпы.

Галкинъ-Врасскій быстро повернулся и вышелъ; свита, въ присутствіи которой онъ, важный сановникъ, выслушалъ наставленіе отъ юноши-арестанта, смущенно послѣдовала за нимъ.

— По какому онъ дѣлу? — спросилъ Галкинъ-Врасскій, имѣя въ виду Дашкевича, когда всѣ очутились на площадкѣ передъ нашими камерами.

— По Кіевскому, — отвѣтилъ кто-то.

— А, изъ тѣхъ, которые тамъ бунтовали! — воскликнулъ онъ и направился въ другія камеры, но уже держа цилиндръ въ рукѣ.

Галкинъ-Врасскій отплатилъ Дашкевичу за урокъ вѣжливости: хотя по суду послѣдній былъ приговоренъ на поселеніе въ Сибирь, «въ мѣста, не столь отдаленныя», но начальникъ тюремъ постарался, чтобы его сослали въ отдаленнѣйшія, а именно — въ с. Тунку, Иркутской губ.[21].

ГЛАВА XIII Въ мѣстахъ, не столь отдаленныхъ

Съ наступленіемъ весны мы стали готовиться къ предстоявшему намъ далекому путешествію. Самый важный для насъ вопросъ — количество багажа, какое мы, каторжане, сможемъ взять съ собою — разрѣшился въ благопріятномъ смыслѣ.

По инструкціи, лицамъ, лишеннымъ всѣхъ правъ состоянія, разрѣшалось имѣть при себѣ не болѣе 25 фунт. на каждаго, между тѣмъ одни только казенныя вещи имѣли этотъ вѣсъ, слѣдовательно, нельзя было бы везти съ собою книгъ, каковыхъ у насъ накопилось немало за время сидѣнія въ Бутыркахъ[22].

Но передъ отправкой въ путь начальство сообщило намъ, что вѣсъ багажа будетъ распредѣляться на всѣхъ отправляемыхъ въ партіи, а такъ какъ административнымъ дозволялось имѣть по пяти пудовъ на каждаго, у многихъ же изъ нихъ было очень мало вещей, то мы, каторжане, могли взять съ собою полученныя вещи и книги, которыя, раньше выдачи ихъ намъ, конечно, предварительно просматривались. Въ связи съ этимъ произошелъ такой курьезъ.

Студентъ Рубиновъ, о которомъ я упоминалъ выше, обратился къ вице-губернатору, кн. Голицыну, съ вопросомъ, можетъ ли онъ взять съ собою «Капиталъ» Маркса?

— Какъ же вы возьмете чужой капиталъ? — съ недоумѣніемъ спросилъ кн. Голицынъ, какъ сообщали, окончившій университетъ, но, очевидно, никогда не слыхавшій о такой книгѣ.

Предъ отъѣздомъ среди насъ возникъ вопросъ, не оставить ли старику-капитану какого-либо цѣннаго подарка на память. Но онъ какимъ-то образомъ узналъ объ этомъ намѣреніи и энергично возсталъ противъ него, говоря, что деньги намъ самимъ очень пригодятся въ будущемъ. Не помню, было ли что-нибудь куплено ему? Однако, нѣсколько дней спустя, послѣ признанныхъ нами заслугъ и прекрасныхъ качествъ капитана Мальчинскаго, онъ возбудилъ въ насъ крайнее негодованіе и возмущеніе. Случилось это предъ самымъ нашимъ уходомъ изъ Москвы въ Сибирь.

Власти очевидно мирились съ тѣмъ фактомъ, что мы въ тюрьмѣ ходили раскованные и съ небритыми головами. Но передъ отправкой въ путь насъ вновь захотѣли побрить и заковать, такъ какъ, будто бы, конвойный офицеръ иначе не соглашался принять насъ въ партію. Мы, каторжане, наотрѣзъ отказались подчиниться этому требованію, и всѣ остальные товарищи выразили готовность поддержать нашъ протестъ, какія бы формы онъ ни принялъ. Утромъ, когда наступилъ часъ пріема насъ въ партію, мы рѣшили не идти по-одиночкѣ въ то помѣщеніе, гдѣ происходила пріемка и держались всѣ вмѣстѣ. Начальство видѣло, что, употреби оно насиліе, выйдетъ крупный скандалъ; поэтому, оно пустило въ ходъ дипломатическую хитрость: оно сдѣлало видъ, что вовсе не настаиваетъ на томъ, чтобы насъ непремѣнно побрили, и пріемка насъ всѣхъ офицеромъ вскорѣ закончилась. Когда-же вся партія была готова къ отправкѣ, кто-то изъ тюремной администраціи сообщилъ намъ, каторжанамъ, что мы можемъ получить отъ доктора свидѣтельство на право пользоваться въ пути подводой, — по инструкціи каторжане должны слѣдовать пѣшкомъ. Ничего не подозрѣвая, мы трое — Спандони, Чуйковъ и я — пожелали запастись такими свидѣтельствами и пошли къ доктору. Но едва только мы вышли изъ помѣщенія, въ которомъ находились вмѣстѣ со всѣми остальными членами нашей партіи, какъ со всѣхъ сторонъ были окружены приставниками, и капитанъ приказалъ насъ побрить и заковать. Мы рѣшили сопротивляться: уцѣпившись за что попало, мы не давали себя стаскивать съ мѣста; при этомъ немало влетѣло подзатыльниковъ надзирателямъ. Въ концѣ концовъ, они, конечно, одержали надъ нами верхъ: каждаго изъ насъ они на рукахъ приносили и насильно держали на стулѣ, пока цирюльникъ брилъ полголовы; тоже дѣлали они и во время заковки.

Участіе капитана въ этомъ обманѣ и насиліи надъ нами было достаточной причиной, чтобы онъ потерялъ расположеніе, которымъ раньше пользовался. Наше затѣмъ прощаніе съ нимъ было очень холодное.

Была средина мая. Погода стояла прекрасная; солнце уже довольно сильно грѣло; въ воздухѣ было тихо, спокойно. Но съ этой чудной погодой совсѣмъ не гармонировало наше настроеніе. Изъ тюрьмы на вокзалъ большинство изъ насъ предпочло отправиться пѣшкомъ. Мы представляли довольно значительныхъ размѣровъ толпу, имѣвшую очень оригинальный характеръ. Бритые арестанты съ кандалами на ногахъ и съ бубновыми тузами на сѣрыхъ арестантскихъ халатахъ шли рядомъ съ мужчинами и женщинами, одѣтыми въ разнообразные европейскіе костюмы. Преобладающій элементъ этой пестрой кучки въ пятьдесятъ съ чѣмъ-то человѣкъ составляла, конечно, юная молодежь; было нѣсколько человѣкъ среднихъ лѣтъ, а также двѣнадцатъ женщинъ, изъ нихъ три добровольно слѣдовали за своими мужьями въ административную ссылку въ Сибирь.

Сцена насильственнаго бритья и заковыванія насъ, каторжанъ, повидимому, произвела на многихъ тяжелое впечатлѣніе. Молча двигались мы по направленію къ вокзалу. Когда затѣмъ мы размѣстились въ двухъ вагонахъ, на платформѣ появилось нѣсколько лицъ — родственники и знакомые, пришедшіе проводить насъ. Жандармы не допускали ихъ близко къ окнамъ вагоновъ. Поэтому мы громко выкрикивали другъ другу свои прощальныя привѣтствія и пожеланія.

— Будьте здоровы и счастливы! Не забывайте насъ! — раздавалось изъ вагоновъ.

— Не унывайте! Не теряйте бодрости! Возвращайтесь скорѣе изъ Сибири! — слышалось въ отвѣтъ со стороны провожавшихъ.

Но вотъ раздался звонокъ.

— Запойте на прощанье! — послышались крики съ платформы, и стройный хоръ за зиму спѣвшихся голосовъ изъ нашего вагона затянулъ: «Ой, тамъ за Дунаемъ». При той обстановкѣ грустные звуки этой малорусской пѣсни производили особенно сильное впечатлѣніе. Провожавшіе не могли удержать подступившихъ слезъ, перешедшихъ у нѣкоторыхъ въ громкое рыданіе. Но шумъ колесъ отходившаго поѣзда вскорѣ заглушилъ и плачъ, и звуки пѣсни.

На ближайшей станціи къ окну вагона, у котораго я сидѣлъ, подошла старуха-крестьянка и подала мнѣ копейку, сказала: «на, бери, помолись!» Я сперва отказался, посовѣтовавъ ей дать эту монету другому, но затѣмъ взялъ ее на память и долго потомъ хранилъ.

Чѣмъ больше мы удалялись отъ Москвы, тѣмъ тоскливѣе становилось на душѣ, — словно въ этомъ городѣ я навсегда оставлялъ самыхъ близкихъ людей.

Утромъ слѣдующаго дня мы прибыли въ Нижній. Здѣсь намъ нужно было пересѣсть на арестантскую баржу, буксируемую пароходомъ, чтобы по р. р. Волгѣ и Камѣ плыть до г. Перьми. Насъ помѣстили въ двухъ каютахъ, мужчинъ отдѣльно отъ женщинъ, но въ общемъ нашемъ распоряженіи была палуба, покрытая желѣзной сѣткой. Пищу мы готовили сами изъ покупаемой по-пути провизіи. На водѣ намъ предстояло пробыть нѣсколько дней, и это обстоятельство, послѣ продолжительнаго тюремнаго заключенія, доставляло намъ большое наслажденіе. Особенно хорошо бывало при солнечныхъ закатахъ. Все наша публика собиралась тогда на палубѣ, и отличный хоръ нашъ затягивалъ любимыя пѣсни. Сидишь гдѣ-нибудь въ сторонѣ, у борта, прислонившись головой къ сѣткѣ и, слушая знакомые, преимущественно грустные мотивы, смотришь на гладкую поверхность широкой рѣки. Движеніе баржи не производило ни малѣйшаго шума — словно она неподвижно стояла на одномъ мѣстѣ. (Появлявшіяся, съ наступленіемъ вечера, звѣзды, пріобрѣтали какой-то особенно яркій цвѣтъ, отражаясь въ водѣ. Все кругомъ — рѣка, звѣздное небо и пѣніе невольно переносили меня на другую, также великую рѣку, — на широкій Днѣпръ, на берегахъ котораго я провелъ дѣтство и юность.

Въ Перьми мы вновь размѣстились въ двухъ вагонахъ, чтобы по желѣзной дорогѣ проѣхать въ Екатеринбургъ.

Теперь, съ проведеніемъ сибирской желѣзной дороги, перевозка арестантовъ совершается очень просто; въ описываемое же мною время это былъ очень длинный и сложный процессъ. Переночевавъ въ Екатеринбургской тюрьмѣ, мы утромъ должны были отправиться до перваго сибирскаго города — Тюменя на тройкахъ. На каждой телѣгѣ полагалось помѣститься четыремъ политическимъ съ двумя конвойными солдатами, слѣдовательно, вмѣстѣ съ ямщикомъ по семи человѣкъ. Нѣкоторые изъ нашей партіи нашли такое количество людей слишкомъ большимъ и стали требовать, чтобы увеличили число телѣгъ. Сопровождавшій насъ конвойный офицеръ заявилъ, что онъ не можетъ этого сдѣлать. Находя очень неудобнымъ и утомительнымъ трое сутокъ ѣхать при такомъ числѣ сѣдоковъ, протестанты наотрѣзъ отказались добровольно садиться въ телѣги. Время, между тѣмъ, шло, а наша партія не трогалась съ мѣста. Большинству изъ насъ этотъ вопросъ не казался столь важнымъ, чтобы изъ-за него стоило вызывать, быть можетъ, крупное столкновеніе, если бы офицеръ отдалъ солдатамъ приказаніе усаживать насъ насильно.

— Не имѣетъ смысла изъ-за этого вызывать исторію! — стали раздаваться голоса, но невозможно было убѣдить въ этомъ болѣе пылкихъ. Тогда кому-то пришла мысль сдѣлать пробу, насколько стѣснительно размѣститься въ телѣгахъ по шести человѣкъ. Явилось нѣсколько охотниковъ, которые, усѣвшись въ телѣгѣ, нашли, что вполнѣ возможно ѣхать въ требуемомъ офицеромъ количествѣ людей. Ихъ примѣру послѣдовали другіе; протестанты поневолѣ подчинились большинству, хотя не безъ выраженія своего неудовольствія, и столкновеніе было, такимъ образомъ, устранено.

Еще когда мы ѣхали по Волгѣ и Камѣ, уже опредѣлились группы для ѣзды на тройкахъ. При этомъ кто-то предложилъ предоставить нашимъ женщинамъ право выбора кавалеровъ. Многіе изъ мужчинъ охотно приняли это предложеніе; но нашлось и нѣсколько «противниковъ женскаго пола», вовсе нежелавшихъ ѣхать въ обществѣ дамъ. Эти «женоненавистники» состояли преимущественно изъ наиболѣе юной молодежи.

За Ураломъ весна только начиналась тогда; деревья едва покрывались листвой; въ воздухѣ чувствовалась особенная легкость. Въ давно описанной ѣздѣ на тройкахъ для насъ быао много привлекательнаго. Вытянувшись гуськомъ на большомъ пространствѣ, тройки наши быстро мчались впередъ. Съ гиканьемъ и свистомъ ямщики погоняли лошадей, заставляя ихъ нестись вскачь. Шутки, смѣхъ и пѣсни раздавались съ нѣкоторыхъ телѣгъ; но далеко не у всѣхъ, приближавшихся къ Сибири, было весело на душѣ.

Въ одинъ изъ первыхъ дней ѣзды на тройкахъ, не доѣзжая до мѣста перепряжки, ѣхавшіе впереди вдругъ остановились у какого-то столба. Всѣ стали вылѣзать изъ телѣгъ. Оказалось, что то былъ знаменитый столбъ, на одной сторонѣ котораго имѣется надпись «Европа», а на другой «Азія». Пятнадцать мѣсяцевъ прошло тогда, со времени моего ареста. — «Сколько же лѣтъ предстоитъ мнѣ провести въ Сибири?» — естественно являлся у меня вопросъ, когда я, вмѣстѣ съ другими, стоялъ у этого пограничнаго знака.

Въ г. Тюмени производилось распредѣленіе ссыльныхъ: оттуда ихъ отправляли въ разныя направленія, — однихъ на югъ, другихъ — на сѣверъ и востокъ. Нашей партіи также предстояло раздѣлиться въ этомъ городѣ. Но, за исключеніемъ насъ четырехъ каторжанъ, шедшихъ на Кару, многіе изъ ссыльныхъ остальныхъ категорій не знали не только губернію или область, въ какую ихъ пошлютъ, но имъ не было даже извѣстно, отправятъ-ли ихъ на сѣверъ или югъ. Между тѣмъ условія жизни въ столь противоположныхъ направленіяхъ, конечно, чрезвычайно различны. Естественно, поэтому, что большинство нашей партіи съ нетерпѣніемъ ожидало прихода въ Тюмень, гдѣ должна была рѣшиться судьба многихъ. Кромѣ того, въ Тюмени, какъ намъ было извѣстно, изъ году въ годъ происходили по разнымъ поводамъ столкновенія между ссыльными и администраціей. Поэтому, не доѣзжая еще до Тюмени, мы стали обсуждать, какъ намъ вести себя тамъ съ начальствомъ. На этапахъ состоялось у насъ нѣсколько собраній, которыя, какъ часто бываетъ у насъ въ аналогичныхъ случаяхъ, ни къ чему не приводили: собранія происходили безъ предсѣдателя; поэтому, всѣ говорили одновременно и, конечно, ни до чего не договаривались.

Уже у воротъ тюменской тюрьмы произошла у насъ размолвка съ администраціею: она пожелала отдѣлить нашихъ женщинъ, помѣстивъ ихъ въ особомъ зданіи, мы же воспротивились этому, такъ какъ такое раздѣленіе было неудобно для насъ въ хозяйственномъ отношеніи. Въ концѣ концовъ администрація уступила намъ. Не такъ просто окончилось другое столкновеніе.

Вскорѣ, по прибытіи въ Тюмень, мы узнали, что значительную часть административныхъ нашей партіи, назначенныхъ на югъ, намѣрены отправить туда этапнымъ порядкомъ. Такой способъ отправки сопряженъ былъ со многими неудобствами, а между тѣмъ ихъ легко было избѣгнуть, если-бы ссылаемыхъ на югъ везли не сухимъ путемъ, а по рѣкамъ на пароходѣ. Уже и раньше у каждой партіи происходили столкновенія съ администраціей изъ-за этапнаго способа отправки. Наши административные, назначенные на югъ, также отказались добровольно подчиниться этому требованію начальства. Вновь состоялись у насъ бурныя собранія, въ результатѣ которыхъ рѣшено было послать телеграмму губернатору съ просьбой отправить лицъ, назначенныхъ на югъ, воднымъ путемъ.

Когда наступилъ день ухода этихъ административныхъ и ихъ по-одиночкѣ стали вызывать въ партію, мы всѣ рѣшительно воспротивились этому, и начальство вновь уступило намъ, но, вскорѣ оказалось, лишь на время.

Не знаю, случайно или нарочно, вмѣсто письменнаго отвѣта, губернаторъ самъ пріѣхалъ къ намъ изъ Тобольска и, на сколько могу теперь припомнить, въ бесѣдѣ съ нами обѣщалъ исполнить общую просьбу нашей партіи объ отправкѣ южанъ воднымъ путемъ. Обнадеженные такимъ обѣщаніемъ, мы успокоились и стали собираться въ дальнѣйшій путь, такъ какъ въ одинъ изъ ближайшихъ дней предстоялъ отъѣздъ тѣхъ изъ нашей партіи, которыхъ отправляли на сѣверъ Тобольской губ. и въ Восточную Сибирь. Таковыхъ было около двадцати человѣкъ; кромѣ административныхъ, въ ихъ число входили мы, каторжане, и четверо поселенцевъ: Макаръ Васильевъ, П. Дашкевичъ, Л. Чемоданова и В. Шулепникова.

Между тѣмъ, послѣ нашего отъѣзда изъ Тюмени, какъ мы потомъ узнали, когда тамъ остались лишь административные, назначенные на югъ, власти объявили имъ, что ихъ просьба объ отправкѣ воднымъ путемъ не будетъ исполнена: не желая, очевидно, вызвать крупнаго столкновенія, пока въ Тюмени находилась вся наша партія, начальство придумало отложить свой отказъ до ухода значительной части ея. Такой пріемъ крайне возмутилъ оставшихся, и они наотрѣзъ отказались подчиниться требованію итти по этапу. Тогда солдатамъ приказано было насильно тащить ихъ изъ камеръ и усаживать въ телѣги. При этомъ происходили столкновенія, къ счастью, не имѣвшія ни для кого тяжелыхъ послѣдствій.

Изъ Тюмени намъ, отправленнымъ на сѣверо-востокъ, предстояло въ описываемое время совершить продолжительное путешествіе воднымъ путемъ: по Турѣ, на которой стоитъ Тюмень, приходилось плыть до ея сліянія съ Тоболомъ, по послѣднему, до его впаденія въ Иртышъ, затѣмъ по Иртышу до Оби, повернувъ вверхъ по теченію которой, плыть до впаденія въ нее Томи, на каковой и находится г. Томскъ. Намъ, такимъ образомъ, нужно было сдѣлать болѣе 3000 верстъ и пробыть на водѣ около двухъ недѣль.

Какъ и во время путешествія по Волгѣ и Камѣ, мы вновь размѣстились въ двухъ каютахъ арестантской баржи, буксируемой пароходомъ. Плаваніе по перечисленнымъ сибирскимъ рѣкамъ не представляло особеннаго интереса. Не смотря на іюнь мѣсяцъ, ничто кругомъ не напоминало наступленія весны, и мѣстами попадались еще плывшія внизъ льдины, а по вечерамъ бывало даже довольно холодно. Передъ нашими глазами разстилалась водная поверхность, нерѣдко скрывавшая берега, что обусловливалось весеннимъ разливомъ. Кругомъ все было пустынно и мертво; на громадныхъ пространствахъ часто не видно было ни малѣйшихъ признаковъ человѣческаго существованія. Это отсутствіе жизни, въ связи съ все усиливавшимся холодомъ, по мѣрѣ нашего приближенія къ сѣверу, временами дѣйствовало самымъ удручающимъ образомъ на настроеніе.

«И здѣсь, гдѣ-то въ тундрахъ и тайгѣ живутъ люди!» — помню, приходило мнѣ въ голову, и я съ ужасомъ представлялъ себѣ, что лишь много, много лѣтъ спустя, по окончаніи каторги, я получу право поселиться въ подобномъ, а то и въ худшемъ мѣстѣ; но я къ тому же не буду пользоваться и той жалкой свободой, какой обладаетъ несчастный аборигенъ этихъ глухихъ лѣсовъ — самоѣдъ или остякъ.

Нѣсколько разъ пароходъ приставалъ къ берегу для нагрузки дровъ или къ двумъ-тремъ пристанямъ, бывшимъ на всемъ нашемъ обширномъ пути. Тогда на жалкихъ своихъ яликахъ подплывали къ нашей баржѣ остяки и предлагали намъ за безцѣнокъ рыбу.

Кромѣ Тобольска, намъ на этомъ огромномъ пути встрѣтились еще два населенныхъ пункта, носившіе названія «городовъ» — Сургутъ и Нарымъ. Въ этихъ мѣстахъ, да еще въ находящемся чуть не на самомъ сѣверѣ материка — Березовѣ — должны были остаться нѣкоторые изъ шедшихъ съ нами административно-ссыльныхъ. Нетрудно представить себѣ, каковы были въ то время — да и теперь еще — условія жизни ссыльныхъ въ этихъ «городахъ», состоявшихъ изъ нѣсколькихъ десятковъ жалкихъ деревянныхъ избъ и населенныхъ полу-русскими полу-туземцами, которые сами еле перебивались, главнымъ образомъ, одной лишь рыбой. Между тѣмъ, въ такіе пункты ссылаютъ на продолжительные сроки даже несовершеннолѣтнихъ. Одну мою знакомую сослали въ Березовъ, когда ей было всего 17 лѣтъ, и она провела тамъ цѣлыхъ 12 лѣтъ!

Наконецъ, мы дотащились до Томска. Тамъ въ то время находилось нѣсколько политическихъ ссыльныхъ, и лишь только мы пристали къ берегу, какъ нѣкоторые изъ нихъ немедленно пришли къ намъ на баржу. Одна изъ явившихся оказалась моей старой знакомой, съ которой мы не видѣлись шесть лѣтъ. Бритаго, въ арестантскомъ нарядѣ, она меня совсѣмъ не могла узнать; когда же я назвалъ себя, она, съ грустью, покачивая головой долго повторяла: «совсѣмъ, совсѣмъ не тотъ!»

На баржу вскорѣ явились чины мѣстнаго тюремнаго вѣдомства и, сличая каждаго изъ насъ съ имѣвшимися при статейныхъ спискахъ фотографическими карточками, стали производить пріемку насъ отъ конвойнаго офицера. По окончаніи этой процедуры, насъ повели въ пересыльную тюрьму. По дорогѣ туда, несмотря на цѣпь конвойныхъ, къ намъ совершенно неожиданно протискались двѣ незнакомыя намъ молодыя дѣвушки, вскорѣ оказавшіяся административно-ссыльными сестрами П. Замѣтивъ ихъ внезапное появленіе, солдаты потребовали, чтобы барышни удалились, по имъ нелегко было этого добиться. Быстро перебѣгая отъ одного къ другому и тутъ же наскоро рекомендуясь намъ, сестры П. были непреклонны въ своемъ рѣшеніи познакомиться со всѣми, и только наскоро перецѣловавшись съ нами, онѣ, наконецъ, согласились выйти изъ круга; идя затѣмъ рядомъ съ нами внѣ цѣпи, эти дѣвушки проводили насъ до самой тюрьмы, находившейся далеко отъ пристани.

Такъ называемая, «пересыльная» состояла изъ нѣсколькихъ старыхъ деревянныхъ строеній и изъ наскоро сколоченныхъ изъ досокъ бараковъ, въ каковыхъ въ то время помѣщалось болѣе тысячи человѣкъ уголовныхъ разныхъ категорій, возрастовъ и сословій; они, такъ же, какъ и мы, политическіе, вполнѣ свободно расхаживали по всѣмъ направленіямъ и закоулкамъ обширнаго двора, и мы, такимъ образомъ, имѣли возможность знакомиться другъ съ другомъ. До Томска мы, политическіе, ѣхали совершенно изолировано отъ уголовныхъ, и лишь отъ этого города въ тѣ времена начиналось наше совмѣстное съ ними этапное путешествіе на востокъ. Мое непосредственное и близкое знакомство съ «міромъ отверженныхъ», въ сущности, началось съ этого пункта.

Однажды, когда я слонялся по обширному тюремному двору, ко мнѣ подошелъ какой-то уголовный. Это былъ здоровый, съ рѣшительными чертами лица, рыжій мужчина, лѣтъ за тридцать на видъ. По арестантскимъ понятіямъ онъ былъ одѣтъ франтомъ: изъ-подъ казеннаго халата, слегка накинутаго на его плечи, видна была связанная у ворота красной тесемкой чистая бѣлая рубаха, которую обхватывалъ шитый изъ яркой матеріи поясъ; къ послѣднему до того искуссно были подвѣшены кандалы, что при ходьбѣ они почти не производили звона, изящно связанные ремнями подкандальники можно было принять за голенища сапогъ; нѣсколько на бокъ сдвинутая шапка безъ козырька также гармонировала со всѣми другими частями изысканнаго туалета, а закрученные усы не оставляли ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что ихъ обладатель принадлежитъ къ арестантской аристократіи.

— На много лѣтъ идете? — спросилъ онъ меня, послѣ обмѣна привѣтствіями.

Когда я отвѣтилъ на этотъ вопросъ, онъ продолжалъ: — И вы думаете итти?

— По неволѣ пойдешь! — сказалъ я.

— Можно не итти: мы устроимъ вамъ смѣнку[23].

Я зналъ, что онъ имѣлъ въ виду: такимъ способомъ, т. е. смѣнявшись съ уголовными, бѣжали въ 1879 г. Дебагорій-Мокріевичъ, Павелъ Орловъ и Владиславъ Избицкій. Но, какъ только это открылось, начальство ввело нѣкоторые пріемы, сдѣлавшіе смѣнки для политическихъ каторжанъ совершенно невозможными: кромѣ фотографическихъ карточекъ при статейныхъ спискахъ, насъ отъ города до города сопровождалъ спеціальный конвой; такимъ образомъ, каждаго изъ насъ знали въ лицо приставленные къ намъ солдаты.

Когда я указалъ своему собесѣднику на всѣ эти обстоятельства, какъ на непреодолимыя препятствія къ смѣнкѣ, онъ убѣжденнымъ тономъ заявилъ:

— Пустяки: мы обойдемъ всѣ помѣхи!

— Какимъ образомъ? — поинтересовался я.

— А вотъ видите этотъ колодезь: въ немъ каждую весну находятъ утопленника. Поняли?

Я не могъ сообразить, что онъ имѣлъ въ виду. Мое недоумѣніе онъ разъяснилъ слѣдующимъ образомъ. Мнѣ устроятъ «смѣнку» съ уголовнымъ арестантомъ, имѣющимъ подходящія къ моимъ примѣты. Но, чтобы, при сличеніи уголовнаго съ моей фотографической карточкой не могла открыться наша сдѣлка, франтъ брался убить моего смѣнщика и, изуродовавъ его лицо бросить трупъ въ колодезь. Начальство, не найдя меня среди политическихъ, предположитъ, что я или бѣжалъ, или убитъ и брошенъ въ колодезь. Между тѣмъ, я выйду на поселеніе, откуда легко уже бѣжать. За выполненіе этого ужаснаго и вмѣстѣ фантастическаго плана мой собесѣдникъ просилъ какую-то ничтожную сумму — въ 20 или 30 руб., конечно, для себя и ему подобныхъ воротилъ артели, «Ивановъ», о которыхъ сообщу ниже. Онъ излагалъ мнѣ свое предложеніе съ такимъ спокойствіемъ и равнодушіемъ, словно рѣчь его касалась самой простой, обыденной сдѣлки, а не ужаснѣйшаго замысла противъ одного изъ ни въ чемъ неповинныхъ его же товарищей. Конечно, я отклонилъ это предложеніе.

Въ Томскѣ отъ насъ отдѣлилось еще трое, и всего политическихъ осталось четырнадцать человѣкъ. Но и этихъ начальство хотѣло раздѣлить на двѣ партіи, чтобы бывшія съ нами три молодыя дѣвушки — Марія Калюжная, Варвара Шулепникова и Любовь Чемоданова — пошли дальше при, такъ называемой, «семейной партіи», а мы, мужчины — при холостой. Опасаясь, что нашимъ женщинамъ придется перенести массу лишеній, а то и страданій, если онѣ однѣ будутъ итти по этапамъ съ уголовной, хотя и «семейной» партіей, мы возстали противъ этого требованія. Но, такъ какъ мѣстныя власти сами не могли его удовлетворить, намъ пришлось отправить телеграмму въ Петербургъ въ Главное Тюремное Управленіе, откуда пришелъ благопріятный отвѣтъ.

ГЛАВА XIV Этапнымъ порядкомъ

Настоящія мытарства политическихъ ссыльныхъ начинались только съ выходомъ изъ Томска. До этого города, путь въ нѣсколько тысячъ верстъ отъ Москвы мы, какъ и уголовные, совершали, главнымъ образомъ, по усовершенствованнымъ средствамъ сообщенія — по желѣзнымъ дорогамъ и на баржахъ и лишь небольшое пространство отъ Екатеринбурга до Тюмени на перекладныхъ. Отъ Томска же начиналось тогда этапное, т. е. пѣшее хожденіе партій.

Въ невыносимую лѣтнюю жару, какъ и въ жестокіе сибирскіе морозы, въ дождь и бурю, несмотря на ужасное состояніе первобытныхъ дорогъ, — неизмѣнно въ опредѣленный день изъ Томска еженедѣльно выходили партіи въ нѣсколько сотъ человѣкъ каждая, чередуясь «семейныя» съ «холостыми». Партія дѣлала по одному станку въ день, т. е. 25–30 верстъ, смотря по разстоянію отъ одного къ другому, съ дневками черезъ два дня въ третій. Это черепашье передвиженіе, во время котораго, въ среднемъ, приходилось менѣе 17 вер. въ день, длилось для многихъ нѣсколько мѣсяцевъ, при крайне тяжелыхъ условіяхъ.

Въ душной, пропитанной всевозможными міазмами камерѣ, на нарахъ, построенныхъ въ два яруса, и подъ ними на полу, плечо къ плечу лежали пересыльные, предоставляя свои изможденныя тѣла миріадамъ паразитовъ, съ остервенѣніемъ набрасывавшимся на вновь пришедшихъ людей. Для насъ, политическихъ ссыльныхъ, отводились на этапахъ отдѣльныя отъ уголовныхъ камеры, но на общихъ съ ними коридорахъ. При помощи платковъ и простынь мы отгораживали часть помѣщенія для трехъ шедшихъ съ нами женщинъ, для которыхъ вѣчное пребываніе среди насъ мужчинъ, уголовныхъ арестантовъ и конвойныхъ солдатъ, было крайне стѣснительно и непріятно. Правда, насколько отъ насъ зависѣло, мы всячески старались облегчить ихъ положеніе, устраняя ихъ отъ тяжелыхъ работъ.

Съ первыми проблесками свѣта, за долго до восхода солнца, уголовные собирались на этапномъ дворѣ и, поминутно вздрагивая отъ предразсвѣтнаго холода, ждали повѣрки: они торопились по-раньше отправиться въ путь, чтобы поспѣть на слѣдующій этапъ до наступленія полуденнаго зноя. Когда они выстраивались въ двѣ шеренги, фельдфебель производилъ имъ повѣрку и послѣ даннаго сигнала партія трогалась въ путь. Впереди быстрой походкой шли старые, опытные бродяги — «Иваны», по много разъ уже ходившіе взадъ и впереди по этой же дорогѣ и потому знавшіе на ней чуть не каждый ручей и кустъ. За ними, растянувшись на большомъ пространствѣ, двигались остальные уголовные, въ хвостѣ на телѣгахъ помѣщались больные и слабосильные, затѣмъ тянулись подводы съ арестантскими пожитками, а позади всѣхъ, сидя по-двое и по-трое на одноконныхъ телѣгахъ, медленнымъ шагомъ плелись и мы, политическіе, окруженные своимъ спеціальнымъ конвоемъ.

Вся эта странная процессія подымала за собою огромные столбы пыли, которая покрывала въ особенности насъ, шедшихъ въ заднихъ рядахъ. Чрезвычайно непріятныя ощущенія причиняла еще сибирская мошка. Несясь кругомъ густой тучей, она забиралась подъ платье и вызывала сильный зудъ во всемъ тѣлѣ. Не спасала отъ этого надоѣдливаго насѣкомаго и густая волосяная сѣтка, которой мы своевременно запаслись.

Приблизительно на полъ-пути партія дѣлала привалъ гдѣ-нибудь у пригорка, ручья или на лужайкѣ. Здѣсь впервые съ утра уголовные — да и то далеко не всѣ — закусывали кусками сухого хлѣба, такъ какъ выходили они въ путь натощакъ. Всѣмъ пересыльнымъ, и намъ въ томъ числѣ, выдавались на руки кормовыя деньги въ размѣрѣ отъ 5 до 15 коп. въ день на каждаго, смотря по мѣстности, состоянію урожая и по сословію, къ которому принадлежалъ арестантъ. Этихъ средствъ въ лучшемъ случаѣ едва хватало на хлѣбъ и овощи. Но многіе уголовные проигрывали въ карты большую часть, а нерѣдко и все полученное отъ казны, почему часто въ буквальномъ смыслѣ слова голодали. Спасало такихъ лицъ отъ смерти подаяніе. Въ попадавшихся по пути деревняхъ постоянно отдѣлялось отъ партіи нѣсколько наиболѣе оборванныхъ и тощихъ арестантовъ, которые, въ сопровожденіи конвойныхъ, подходили къ избамъ и затягивали свою жалостливую пѣснь, извѣстную подъ названіемъ «Милосердная». Сердобольныя сибирячки просовывали черезъ форточки ломти хлѣба и шаньги, каковые просители опускали въ свои мѣшки. Случалось, что и проѣзжій подавалъ кому-нибудь изъ арестантовъ мѣдную или серебрянную монету; все полученное поровну дѣлилось между членами арестантской артели.

Отдохнувъ на привалѣ, партія въ томъ же порядкѣ вновь пускалась въ дальнѣйшій путь. Вблизи этапа всѣ наиболѣе здоровые и сильные арестанты протискивались впередъ и, когда извнутри отворяли ворота, они стремглавъ пускались бѣжать, толкая и перегоняя другъ друга, чтобы скорѣе занять въ камерахъ наилучшія мѣста. Глядя на этотъ бѣшенный бѣгъ нѣсколькихъ сотъ человѣкъ по небольшому дворику, въ первое время многимъ изъ насъ становилось жутко, такъ какъ являлось естественное опасеніе, что нѣкоторыхъ могутъ смять и изуродовать. Вскорѣ, однако, оказалось, что эта дикая гоньба за лучшимъ мѣстомъ всегда кончалась благополучно, но, конечно, она не обходилась безъ ссоръ и дракъ. Воротиламъ, здоровымъ бродягамъ — «Иванамъ», всегда доставались наилучшія мѣста, а старикамъ, больнымъ и слабымъ оставались самыя худшія, — подъ нарами, въ темныхъ и сырыхъ углахъ, возлѣ вонючихъ парашъ и на сквознякахъ у проходовъ.

Въ камерахъ было тѣсно и грязно, воздухъ отчаянный; крики, ругань и шумъ почти не прекращались. За рѣдкими исключеніями, этапы и полуэтапы представляли собою почернѣвшія отъ времени и непогоды одно-этажныя сколоченныя изъ бревенъ избы съ рѣшетчатыми окнами, подѣленныя на нѣсколько камеръ. На этапномъ же дворѣ находились квартира конвойнаго офицера, казарма для солдатъ и разныя служебныя зданія. Всѣ эти строенія были окружены высокими, въ 5–6 сажень, глубоко вкопанными въ землю и сверху заостренными бревнами — палями. Черезъ каждыя сутки партія приходила на новый этапъ, гдѣ смѣнялся конвой для уголовныхъ; наши же солдаты слѣдовали отъ города до города. Между двумя этапами находился одинъ полу-этапъ, въ каковомъ партіи только ночевали. По своимъ размѣрамъ, эти помѣщенія были значительно меньше этаповъ, и въ нихъ бывала еще большая тѣснота, чѣмъ въ послѣднихъ.

Размѣстившись, кому какъ пришлось, уголовные выходили изъ камеръ во дворъ. Тамъ къ этому времени мѣстныя крестьянки располагались съ разными съѣстными продуктами и начинался настоящій базаръ, во время котораго арестанты ловко надували, а то и обкрадывали простоватыхъ бабъ. Замѣтивъ пропажу, послѣднія подымали крикъ и ругань, но во всѣхъ подобныхъ случаяхъ уголовные дружно стояли одинъ за другого, и потерпѣвшая никогда не могла добиться своего. Во дворѣ же группы въ нѣсколько человѣкъ разводили костры, на которыхъ кипятили воду для чая и варили какую-нибудь жалкую пищу. Несмотря на то, что кругомъ было много деревянныхъ построекъ, какъ я упоминалъ выше, никому не приходило въ голову опасаться пожара.

Для нѣкоторыхъ илъ насъ, политическихъ ссыльныхъ, однимъ изъ наиболѣе тяжелыхъ условій продолжительнаго этапнаго путешествія было то, что приходилось очень рано вставать и отправляться въ партію Ворочаясь съ боку на бокъ, вслѣдствіе обилія насѣкомыхъ, иному только къ утру удавалось заснуть; а между тѣмъ, какъ я уже сказалъ, еще до восхода солнца уголовные собирались на дворѣ для провѣрки. Изъ за времени отправки въ путь у насъ на первыхъ порахъ происходили съ ними довольно крупныя столкновенія: они настаивали, чтобы партія отправлялась до разсвѣта, мы же старались оттянуть выходъ на часъ-два позже. Вступая въ переговоры съ каждымъ новымъ конвойнымъ офицеромъ, а также и съ уголовнымъ старостой, о времени выхода, мы назначили его, по совмѣстному соглашенію, кажется, въ 6 ч. утра. Но вскорѣ послѣ выхода изъ Томска у насъ произошелъ такой случай.

По приходѣ на этапы и полу-этапы, мы вообще мало пользовались общимъ дворомъ, такъ какъ до наступленія сумерокъ онъ былъ почти сплошь занятъ уголовными. Только послѣ повѣрки, когда ихъ запирали въ камерахъ, мы выходили погулять.

Однажды, въ чудный лѣтній вечеръ, на дворѣ появился конвойный офицеръ и повелительнымъ тономъ воскликнулъ, обратившись къ намъ:

— Ступай въ камеру!

— Почему? — изумились мы. — Мы только недавно вышли подышать свѣжимъ воздухомъ.

— Ступайте, говорю вамъ, иначе вы отправитесь завтра въ 4 ч. утра.

— Но вы вѣдь условились съ нами, что мы выйдемъ въ 6 ч.? — сказали мы.

— А вотъ теперь я заявлю, что вы отправитесь въ 4 ч.!

— Нѣтъ, мы выйдемъ въ 6 ч.! — возразили мы.

— Посмотримъ! — воскликнулъ офицеръ, удаляясь.

Собравшись затѣмъ вмѣстѣ, мы рѣшили добровольно не отправляться въ путь раньше условленнаго часа.

Съ первыми проблесками свѣта начали выстраивать уголовныхъ на повѣрку, и въ нашу камеру явились солдаты съ требованіемъ отъ имени офицера, чтобы мы собирались въ дорогу. Но мы не обратили на это никакого вниманія.

Проснувшись, вслѣдствіе поднявшейся кругомъ возни, нѣкоторые изъ насъ начали одѣваться, другіе же продолжали лежать на нарахъ Между тѣмъ уголовные давно уже были готовы къ отправкѣ и начали громко выражать свое неудовольствіе; изъ ихъ среды раздались, по нашему адресу, угрозы и площадная брань. Затѣмъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ солдатъ, въ нашу камеру вбѣжалъ взбѣшенный офицеръ и повелительнымъ тономъ приказалъ намъ немедленно собираться въ дорогу: но, видя, что никто изъ насъ не трогается съ мѣста, онъ пришелъ въ ярость и, указавъ на лежавшихъ неподвижно на нарахъ, отдалъ команду: «подымай прикладами!»

Одно мгновеніе, и у насъ могла-бы разыграться исторія, которая, быть можетъ, имѣла-бы трагическій исходъ, такъ какъ на насиліе всѣ мы готовы были отвѣтить тѣмъ же.

По счастью солдаты поколебались пустить въ ходъ ружья.

— Что вы дѣлаете! — закричали въ это время нѣкоторые изъ насъ. — Мы стоимъ на законной почвѣ: въ инструкціи не сказано, чтобы партіи выходили въ 4 ч. утра, а должны лишь приходить на ночлегъ не позже сумерекъ.

Вдругъ вбѣгаетъ фельдфебель и кричитъ взволнованнымъ голосомъ:

— Ваше благородіе! Партія бунтуется!

«Пустите насъ: мы живо поднимемъ!» — слышатся крики въ окна.

— Вотъ что вы надѣлали! — накидываемся мы на офицера. — Вы вызываете бунтъ въ партіи, за это подъ судъ пойдете, отвѣтите своими погонами!

Подъ вліяніемъ угрозъ и крика, офицеръ совершенію теряется, повелительный топъ у него пропадаетъ, и, хватаясь за голову, онъ съ мольбою восклицаетъ:

— Что же мнѣ теперь дѣлать?

— Отправьте уголовныхъ впередъ съ фельдфебелемъ, а сами въ 6 ч. поѣдете съ нами! — отвѣчаемъ мы.

Посрамленный офицеръ быстро уходитъ изъ камеры и дѣлаетъ такъ, какъ мы указали. Время отъ времени появляется затѣмъ его деньщикъ и спрашиваетъ, не согласны-ли мы уже отправляться? Но, посматривая на часы, мы отвѣчаемъ, что осталось еще столько-то минутъ, и лишь ровно въ 6 ч. садимся въ телѣги и догоняемъ уголовныхъ на привалѣ.

Этотъ случай привлекъ на нашу сторону симпатіи и уваженіе уголовныхъ: какъ и всѣмъ вообще людямъ, имъ понравилась настойчивость и рѣшимость небольшой кучки въ 14 человѣкъ, которые не побоялись возстать противъ офицера, хотя въ его распоряженіи имѣлось до сотни солдатъ и ихъ собственная партія. Послѣ этого у насъ съ уголовными установились самыя мирныя отношенія и въ теченіе продолжительнаго дальнѣйшаго пути у насъ больше не выходили съ ними недоразумѣнія.

До постройки сибирской желѣзной дороги, Московскій трактъ являлся единственнымъ путемъ по обширнѣйшему краю, къ тому же онъ былъ самаго примитивнаго характера: нешоссированная дорога весной, вслѣдствіе разлива рѣкъ и лѣтомъ послѣ дождей, приходила въ такое состояніе, что тройка лошадей съ трудомъ вытаскивала изъ грязи телѣжку. Вдоль этого тракта, тянувшагося на тысячи верстъ, были расположены села и нѣсколько городовъ въ болѣе или менѣе отдаленномъ другъ отъ друга разстояніи. Но на многія сотни, а то и тысячи верстъ, по направленію къ сѣверу и югу отъ тракта, за исключеніемъ нѣсколькихъ населенныхъ пунктовъ тянулась, глухая тайга, въ которой лишь мѣстами бродили незначительныя и быстро вымиравшія охотничьи и пастушескія племена.

Въ хорошую погоду нѣкоторые изъ насъ сворачивали съ дороги и заходили въ тайгу нарвать цвѣтовъ или собрать ягодъ. Въ этомъ безконечномъ лѣсу, бывало испывымаешь чувство полной безпомощности: невольно являлось сознаніе, что, удалившись въ глубь на нѣсколько десятковъ сажень, рискуешь совсѣмъ потеряться въ чащѣ. Къ этимъ прогулкамъ, предпринимавшимся нами, конечно, въ сопровожденіи конвойныхъ солдатъ, офицеры относились, повидимому, совершенно равнодушно, хотя по инструкціи «выходъ изъ цѣпи» строго воспрещался, но они, очевидно, не опасались, чтобы кто-либо изъ насъ попытался бѣжать съ дороги. Правда, соблазнъ для нѣкоторыхъ былъ очень великъ: стоило, казалось, скрыться въ густой чащѣ и тебя уже не поймаютъ, но за все время существованія этапнаго способа перевозки политическихъ ссыльныхъ была всего лишь одинъ разъ сдѣлана попытка бѣжать прямо съ пути въ тайгу Звонкевичемъ. Осужденный лѣтомъ 1883 г. на безсрочную каторгу, онъ, не доходя до Красноярска, на глазахъ конвоя бросился бѣжать по направленію къ чащѣ, но солдаты, пустивъ ему въ догонку пули, ранили его; затѣмъ, нагнавъ, принялись отчаянно бить чѣмъ попало — кулаками, ногами, прикладами. Не подоспѣй во-время офицеръ, озвѣрѣвшіе конвойные добили-бы несчастнаго бѣглеца. Почти безъ всякихъ признаковъ жизни онъ былъ затѣмъ доставленъ въ тюремный лазаретъ. Только благодаря замѣчательному здоровью, Звонкевичъ поправился, но послѣдствія отъ полученныхъ имъ увѣчій остались у него на всю жизнь.

Не болѣе успѣшны были попытки нѣсколькихъ другихъ политическихъ ссыльныхъ, которымъ удалось во время пути удачно бѣжать изъ этапныхъ помѣщеній и сибирскихъ тюремъ. Въ тѣ времена въ мало населенной Сибири каждый новый человѣкъ, очутившійся на единственной дорогѣ, сразу бросался въ глаза мѣстнымъ жителямъ; властямъ поэтому почти всегда удавалось поймать даже успѣвшаго далеко уйти отъ мѣста побѣга политическаго ссыльнаго. Послѣдній иногда самъ принужденъ былъ отдаться въ руки начальства. При незнаніи таежныхъ тропинокъ, которыя хорошо извѣстны лишь уголовнымъ бродягамъ, политическій бѣглецъ, безцѣльно побродивъ нѣсколько дней по тайгѣ и перенесши массу всевозможныхъ лишеній и страданій, нерѣдко самъ бывалъ радъ, когда, пришедши уже въ отчаяніе выбраться изъ безпредѣльнаго лѣса, онъ, совсѣмъ обезсиленный, случайно попадалъ на трактъ. Въ такихъ случаяхъ мѣстные жители проявляли чрезвычайное усердіе: попавшагося на дорогѣ бѣглеца они задерживали и передавали въ руки властей.

Поэтому до послѣдняго времени вполнѣ оправдывалась характеристика Сибири, какъ огромной тюрьмы, имѣющей, благодаря естественнымъ своимъ условіямъ, болѣе надежную ограду, чѣмъ какую представляютъ всякія искусственныя стѣны и наемныя стражи. Но такой непреоборимой тюрьмой Сибирь въ описываемое мною время являлась только для насъ, политическихъ ссыльныхъ, не знавшихъ условій тайги, уголовные же арестанты легко въ ней оріентировались. Естественно, поэтому, что у нѣкоторыхъ изъ насъ возникалъ планъ бѣжать изъ Сибири вмѣстѣ съ бродягами. Но такія попытки могли имѣть лишь самый трагическій исходъ: въ надеждѣ поживиться отъ политическаго деньгами, а то и однимъ лишь его платьемъ, уголовные не остановятся передъ рѣшеніемъ убить его. Такимъ только образомъ, полагаютъ, погибъ въ Сибири въ 1880 г. Влад. Избицкій; онъ, какъ я уже упоминалъ, удачно «смѣнился» въ пути съ уголовнымъ арестантомъ, но затѣмъ, по всей вѣроятности, былъ убитъ въ тайгѣ его же сокомпаніонами — бродягами.

Но не только политическіе, — сами уголовные не довѣряютъ въ пути другъ другу. Въ этихъ случаяхъ они принимаютъ одинъ противъ другого всевозможныя предосторожности; такъ, каждый изъ нихъ предлагаетъ другому ніти впередъ по таежной тропѣ изъ боязни быть убитымъ идущимъ сзади попутчикомъ.

Политическіе, рѣшавшіеся устроить побѣгъ въ пути, предпочитали поэтому самостоятельно пускаться въ тяжелое странствованіе и, такимъ образомъ, предоставляли свою судьбу всевозможнымъ случайностямъ.

«Однажды, разсказывалъ мнѣ Властопуло[24], одинъ изъ такихъ бѣглецовъ, — когда мы вдвоемъ съ Козыревымъ[25] блуждали по тайгѣ, мы къ ужасу своему увидѣли, что прямо на насъ идетъ медвѣдь. Скрыться отъ него рѣшительно некуда было. Легко себѣ представить наше состояніе. Прислонившись къ дереву, мы ждали, что будетъ. Но „Мишка“ прошелъ мимо, никого изъ насъ не тронувъ, — надо полагать, онъ былъ сытъ въ тотъ моментъ».

Зная по наслышкѣ о всѣхъ подобныхъ опасностяхъ большинство изъ насъ не строило никакихъ плановъ на счетъ побѣга съ пути. Но два лица — Марія Калюжная, осужденная на 20 л. каторжныхъ работъ и студентъ Іорданъ, ссылавшійся административнымъ порядкомъ въ Восточную Сибирь на 5 л., — собирались бѣжать, несмотря ни на какія препятствія. Молодые — каждому изъ нихъ было лишь по 20 л. — они страстно желали поскорѣе очутиться на свободѣ; но ни одна изъ многочисленныхъ, задуманныхъ ими попытокъ, не привела ни къ чему. Скажу уже здѣсь къ слову, что эти лица такъ и не дождались воли: оба они скончались въ Сибири. О трагической судьбѣ Калюжной мнѣ еще придется говорить ниже.

ГЛАВА XV Среди преступныхъ типовъ

Отъ Томска до Кары, на огромномъ пространствѣ почти въ 3000 верстъ, было около 40 человѣкъ конвойныхъ офицеровъ. Несмотря на то, что между ними, конечно, попадались люди съ самыми противоположными характерами, но всѣ они совершенно одинаково вели себя по отношенію къ уголовнымъ. Мнѣ не приходилось въ пути наблюдать, чтобы офицеръ злоупотреблялъ своею властью надъ уголовными; не случалось также слышать, чтобы онъ не выдалъ арестантамъ чего-либо полагавшагося имъ по закону. Между тѣмъ, я знаю случаи, когда конвойные офицеры попадали даже подъ судъ за разнаго рода злоупотребленія по отношенію къ подчиненнымъ имъ солдатамъ. Принимая во вниманіе совершенную изолированность этаповъ, расположенныхъ въ огромномъ большинствѣ случаевъ вдали отъ какихъ-либо административныхъ мѣстъ, а, слѣдовательно, и отъ всякаго контроля, не трудно себѣ представить, какъ нѣкоторые офицеры пользовались исключительнымъ своимъ положеніемъ. По преимуществу люди съ крайне ограниченнымъ образованіемъ, полученнымъ въ юнкерскихъ училищахъ, они, конечно, находили главное развлеченіе въ водкѣ и картахъ. Неудивительно, поэтому, что нѣкоторые изъ нихъ совершали всевозможныя безобразія и беззаконія, — пропивали и проигрывали солдатскія деньги, застявляли нижнихъ чиновъ чрезмѣрно работать на себя, жестоко наказывали ихъ и т. п.

Отсутствіе какихъ-либо злоупотребленій со стороны конвойныхъ офицеровъ по отношенію къ уголовнымъ объяснялось существовавшей среди послѣднихъ крѣпкой организаціей: за малѣйшее нарушеніе полагавшагося имъ по закону и по установившемуся обычаю, арестантская артель отомстила-бы, причинивъ офицеру массу непріятностей, а то и бѣдъ. Поэтому, въ собственныхъ интересахъ офицеровъ, да и всего конвоя было жить въ мирѣ и согласіи съ уголовными. Офицеры оставляли арестантовъ въ полномъ покоѣ, рѣшительно никогда не вмѣшиваясь въ ихъ внутреннюю жизнь и предоставляя имъ дѣлать все, что они хотятъ, за однимъ единственнымъ только исключеніемъ — побѣговъ. Офицеры смотрѣли сквозь пальцы на разныя нарушенія уголовными инструкціи. Такъ, отошедши нѣсколько станковъ отъ Томска, пересыльные не только шли безъ кандаловъ и не брились, но на этапахъ играли въ карты, пили водку и пр. За то можно было положительно удивляться, какъ огромная партія въ нѣсколько сотъ человѣкъ, среди которыхъ было немало и отчаянныхъ головъ, конвоировалась ничтожнымъ взводомъ солдатъ, которыхъ, казалось, арестантамъ ничего не стоило перебить. За весь огромный путь, длившійся много мѣсяцевъ, не было ни одного случая побѣга, — артель не допускала этого. Она-же слѣдила за внутреннимъ порядкомъ, чтобы не давать конвою повода вмѣшиваться въ ея жизнь. Хотя водка свободно распивалась, но я не знаю ни единаго случая, чтобы пьяный или даже только подвыпившій арестантъ попался на глаза офицеру. Мало того, не случалось также между уголовными ни дракъ, ни ссоръ, которыя пришлось-бы разбирать конвою. Такимъ образомъ, происходило взаимное молчаливое соглашеніе между конвоемъ и уголовными.

Такъ какъ, во время продолжительнаго пути по Сибири, мы приходили въ самое близкое прикосновеніе съ уголовной партіей, то намъ не трудно было въ достаточной степени ознакомиться, какъ съ ихъ внутренней организаціей, ихъ обычаями и нравами, такъ и со многими отдѣльными лицами, и я могу здѣсь сказать, что эта среда, въ общемъ, произвела на меня значительно болѣе благопріятное впечатлѣніе, чѣмъ я заранѣе ожидалъ на основаніи литературныхъ произведеній и многочисленныхъ устныхъ разсказовъ. Конечно, многое въ этой средѣ было непріятнаго и даже отталкивающаго свойства, но это обусловливалось не испорченностью натуръ «преступныхъ типовъ», по выраженію Ломброзо, а, главнымъ образомъ, крайне неблагопріятной средой, въ которой приходилось жить этимъ людямъ.

Какъ я уже выше замѣтилъ, руководящій тонъ въ партіяхъ задавали «бродяги» — многочисленные «Иваны, непомнящіе родства». Это обстоятельство нерѣдко и вводило въ заблужденіе наблюдателей арестантской жизни: свойства и черты этого контингента лицъ, крайне ограниченнаго въ каждой партіи, переносились на всѣхъ или на большинство уголовныхъ.

Недостаточно пройти спеціальную школу, чтобы стать «Иваномъ», могущимъ играть роль въ партіи, — для этого необходимо еще обладать особенно выдающимися качествами: умомъ, рѣшительностью, большой физической силой и пр., чѣмъ, конечно, далеко не всякій бродяга обладаетъ. Въ описываемое мною время, рѣдко какой изъ арестантовъ, изъ приговоренныхъ къ сколько-нибудь значительному наказанію, доходилъ до мѣста его назначенія, — огромное большинство осужденныхъ устраивало «смѣнку» и пускалось «бродяжить». Когда мы шли по этапу, намъ непрерывно попадались по пути бродяги, шедшіе въ обратномъ направленіи, въ одиночку или парами, а то и группами въ нѣсколько человѣкъ.

Въ арестантскихъ халатахъ, съ котомками на плечахъ и желѣзными котелками въ рукахъ, они всегда держались края дороги, поближе къ тайгѣ. Среди арестантовъ нашей партіи они находили, повидимому, старыхъ знакомыхъ, съ которыми на ходу перекидывались немногими словами. Присутствіе конвоя ихъ нисколько не стѣсняло.

— Куда бредете? — спрашивалъ иной разъ офицеръ, отвѣтивъ на поклонъ такого бродяги.

— Да за казенными харчами, ваше в-діе, — неизмѣнно слышался отвѣтъ.

— Ну, идите съ Богомъ! — говорилъ добродушно офицеръ и затѣмъ сообщалъ намъ, что всего столько-то мѣсяцевъ, а то и недѣль тому назадъ этотъ-же бродяга шелъ въ его партіи на востокъ, а теперь вотъ уже возвращается обратно.

«За казенными харчами» означало, что вскорѣ они вновь попадутъ въ тюрьму, что большей частью случается у бродягъ съ наступленіемъ зимы. Въ теченіе лѣта они перебиваются еще подаяніями. Отчасти изъ религіознаго чувства, а также изъ боязни мести со стороны бродягъ, въ случаѣ отказа, въ милостынѣ сибирское населеніе въ описываемое мною время никогда имъ не отказывало въ пищѣ и пристанищѣ. Тогда существовалъ еще обычай выставлять на ночь на наружной сторонѣ подоконника ѣду, — молоко, хлѣбъ, шаньги, а также оставлялась открытой баня, имѣвшаяся на дворѣ почти у каждаго сколько-нибудь зажиточнаго крестьянина, такъ какъ въ домъ на ночлегъ ихъ не безъ основанія боялись пускать. По этому поводу мнѣ вспоминается слѣдующій случай.

Однажды, на какомъ-то этапѣ ко мнѣ подошелъ какой-то арестантъ, который, послѣ обмѣна привѣтствіями и обычными фразами, сообщилъ, что онъ лично зналъ Чернышевскаго Легко представить себѣ, какъ я ему обрадовался: я засыпалъ его вопросами, гдѣ и когда встрѣчался онъ съ этимъ замѣчательнымъ писателемъ. Онъ разсказалъ, что одно время жилъ съ нимъ въ Вилюйскѣ, куда и онъ былъ отправленъ на поселеніе. Немногое могъ онъ разсказать о жизни Чернышевскаго, — на сколько теперь припоминается, онъ сообщилъ, что Николай Гавриловичъ жилъ въ отдѣльномъ, спеціально для него выстроенномъ домикѣ, что при немъ неотлучно находился жандармъ, съ которымъ онъ занимался какими-то предметами, получалъ много газетъ и журналовъ, а также, что часто бывалъ у мѣстнаго священника. Но уже тотъ фактъ, что этотъ арестантъ лично встрѣчалъ одного изъ благороднѣйшихъ и лучшихъ нашихъ людей, дѣлалъ и его въ моихъ глазахъ незауряднымъ уголовнымъ. Поэтому, когда онъ изложилъ все, что зналъ о Чернышевскомъ, я спросилъ его, какимъ образомъ онъ вновь попался и куда теперь идетъ?

«Надоѣло мнѣ оставаться въ распроклятомъ Вилюйскѣ, — сказалъ онъ, — и надумалъ я весною пойти бродяжить. По дорогѣ попался мнѣ попутчикъ, тоже бродяга. Идемъ это, а тутъ дождь льетъ цѣлый день; наступилъ вечеръ, а онъ все не унимается. Цѣльнаго мѣста на насъ не было; шли мы тропой по тайгѣ; согрѣться нельзя: сучья сырыя, огонь тухнетъ. Дай, думаемъ, выйдемъ на трактъ. Тамъ намъ деревенька попалась. Порѣшили съ товарищемъ проситься въ избу на ночь. Стучимся въ одну; старикъ открываетъ:

„Пусти, Христа ради, дѣдушка, переночевать, — просимъ мы, — нитки сухой нѣтъ на насъ, видишь, какая непогодь!“

— „А не обидите насъ со старухой?“ — спрашиваетъ онъ.

— „Что ты, дѣдушка, Господь съ тобой, — говоримъ, — вѣкъ молиться будемъ!“ Пустилъ. Бабушка накормила насъ; потомъ на печь спать пустили. Ну, а ночью мы прикончили обоихъ, забрали что изъ лапоти (платья) и пошли. Да не далеко ушли: поймали насъ чалдоны (сибиряки): а тамъ, сами знаете: острогъ; присудили на каторгу; по дорогѣ смѣнился, а теперь иду на мѣсто „приписки“».

Все это было разсказано самымъ спокойнымъ тономъ.

Но и сибирское населеніе не оставалось въ долгу у бродягъ: не только изъ мести за совершенныя послѣдними преступленія, но также, чтобы поживиться ихъ жалкимъ платьемъ и обувью, мѣстные крестьяне устраивали на нихъ, какъ на пушнаго звѣря, охоту. Вполнѣ достовѣрныя лица разсказывали мнѣ, какъ несомнѣнный фактъ, слѣдующее.

У какого нибудь крестьянина живетъ въ теченіе всей зимы бродяга, работая за двоихъ, изъ-за харчей и ничтожнаго вознагражденія, какового онъ не получаетъ до наступленія дня ухода. Но вотъ появился «генералъ Кукушкинъ» (весна), и потянуло бродягу на просторъ и волю. Беретъ онъ у хозяина причитающіеся ему нѣсколько рублей, — сибиряки отчаянно эксплуатировали такихъ безпаспортныхъ работниковъ, — прощается съ нимъ и пускается въ путь. Но хозяину жалко и тѣхъ ничтожныхъ денегъ, которыя ему пришлось отдать работнику. Онъ, поэтому, зорко слѣдитъ, по какому направленію пошелъ тотъ и, спустя немного, взявъ ружье, отправляется «на охоту», — сибиряки почти всѣ превосходные стрѣлки и въ тайгѣ они также хорошо оріентируются, какъ имѣющіеся въ ней звѣри. Крестьянинъ скоро нагоняетъ своего бывшаго работника и пристрѣливаетъ его сзади; затѣмъ, обобравъ убитаго и оставивъ трупъ на съѣденіе звѣрямъ, онъ возвращается «съ охоты», для видимости подстрѣливъ по пути зайца или бѣлку.

Во время нашего передвиженія намъ постоянно приходилось слышать разсказы о найденныхъ то тамъ, то здѣсь трупахъ, повидимому, убитыхъ бродягъ, а также о многочисленныхъ убійствахъ и разныхъ преступленіяхъ, виновники которыхъ не были открыты. Въ описываемое время Сибирь представляла собою еще пустынную страну, безъ всякихъ признаковъ «культуры», цѣликомъ находившуюся въ управленіи подкупной администраціи, сосредоточивавшей въ своихъ рукахъ также судебную и другія функціи. Не удивительно, поэтому, что тамъ оставались безнаказанными самыя вопіющія преступленія. Человѣческая жизнь, какъ извѣстно, въ Россіи, вообще, не высоко-цѣнится; въ Сибири-же, — въ чемъ неоднократно впослѣдствіи я самъ не разъ имѣлъ случай убѣдиться, — она рѣшительно ни во что не ставилась.

Преобладающій контингентъ нашей партіи составляла обыкновенно сѣрая масса, — робкая, запуганная и покорившаяся своей судьбѣ, каковой до послѣдняго времени являлась, вообще, трудящаяся масса нашего населенія. Значительную часть этого контингента нельзя было вовсе назвать преступниками, такъ какъ въ его составъ входили ссылавшіеся въ Сибирь по приговорамъ сельскихъ обществъ; а извѣстно, какъ составлялись у насъ такіе приговоры; два-три мѣстныхъ кулака, въ союзѣ съ волостными старшиной и писаремъ, могли любого непріятнаго имъ односельчанина переселить «въ мѣста не столь отдаленныя».

Мнѣ не разъ приходилось разговаривать съ нѣкоторыми изъ этихъ «общественниковъ» и слышать отъ нихъ о причинахъ ихъ выселенія; сколько вопіющихъ несправедливостей и ничѣмъ незаслуженныхъ страданій испытывали беззащитные, безпомощные и невѣжественные наши земледѣльцы! Но эти несчастные и въ пути подвергались отъ всѣхъ разнымъ униженіямъ и оскорбленіямъ, — всѣ помыкали ими, толкали, били, оставляли имъ самыя худшія мѣста въ тюрьмахъ и на этапахъ.

Близкимъ къ «общественникамъ» слоемъ были въ партіи скопцы, ссылавшіеся въ отдаленнѣйшія мѣста Сибири, преимущественно въ Якутскую область. Ихъ также нельзя было причислить къ «преступникамъ», такъ какъ въ нравственномъ отношеніи они ни въ чемъ не уступали нашему земледѣльческому населенію. Наоборотъ, каждый, имѣвшій случай близко познакомиться съ ихъ жизнью въ мѣстахъ ихъ новаго поселенія, признавалъ, что по энергіи, трудолюбію и развитію они являлись, тамъ наилучшимъ, наиболѣе культурнымъ слоемъ. Въ пути скопцы держались всегда вмѣстѣ, боясь какихъ-либо столкновеній съ остальными и уступая поэтому всякому мѣсто; разныя обиды несправедливости со стороны другихъ они смиренно переносили, какъ наказаніе, ниспосланное имъ Всевышнимъ за ихъ грѣхи.

Столь-же пассивно и покорно велъ себя ссылавшійся на поселеніе, а то и на каторгу многочисленный слой случайныхъ преступниковъ, попавшихъ на скамью подсудимыхъ по несчастному стеченію обстоятельствъ или вслѣдствіе юридической ошибки. Среди этого слоя, по преимуществу, встрѣчались тѣ слабохарактерныя лица, которыя, какъ я уже упоминалъ, проигрывали за много дней впередъ, полагавшіяся имъ кормовыя деньги и вѣчно голодали затѣмъ; изъ нихъ-же за ничтожное вознагражденіе вербовались охотники пойти на «смѣнку». Въ партіи они пользовались всеобщимъ презрѣніемъ; ихъ называли очень подходившей къ нимъ кличкой «сухарники», такъ какъ вѣчно голодные, тощіе и блѣдные они, дѣйствительно, напоминали сухари. Страсть къ картамъ, повидимому, убивала въ нихъ рѣшительно всякую волю, что было причиной всевозможныхъ лишеній и невѣроятныхъ страданій, которыя имъ приходилось испытывать въ пути. Въ партіи «сухарники» буквально являлись паріями: они исполняли самыя тяжелыя и непріятныя функціи: чистили отхожія мѣста, убирали «параши» и т. п. Вѣчно голодный «сухарникъ» всегда не прочь былъ присвоить себѣ чужое, но если его ловили на мѣстѣ преступленія или уличали въ содѣянномъ, то, конечно, подвергали самому суровому тѣлесному наказанію. Припоминаю, какъ однажды, молодой «сухарникъ» былъ пойманъ на похищеніи ломтя хлѣба; артель постановила за это примѣрно посѣчь его, «чтобы впредь зналъ, какъ воровать у своего».

Вскорѣ послѣ прихода партіи на этапъ, на дворѣ и въ камерахъ можно было видѣть группы арестантовъ, расположившихся на землѣ, на полу или на нарахъ для игры въ карты. Здѣсь проигрывались кормовые, одежда, бѣлье и обувь: конечно впослѣдствіи, проигравшій казенныя вещи, расплачивался за это своей спиной, но это наказаніе не останавливало его тотчасъ-же поставить на карту все имъ вновь полученное. Въ лохмотьяхъ, полуголые и голодные «сухарники» въ непогоду и съ наступленіемъ холодовъ, чтобы согрѣться, не шли, а буквально бѣгали, насколько хватало у нихъ силъ. Мнѣ совершенно непонятно было, какъ эти несчастные выживали зимой? Мы не разъ пытались помочь имъ; но наши собственныя средства были крайне ограничены, къ тому-же при ближайшемъ случаѣ они проигрывали и все то, что получали отъ насъ. Иной разъ счастливый игрокъ, которому везло, швырялъ какую-нибудь монету голодному «сухарнику»; отчасти, вѣроятно, въ ожиданіи такой подачки, вокругъ игравшихъ толпились всегда «сухарники», слѣдившіе за ходомъ игры съ такимъ-же азартомъ, какъ и сами игроки. Существовалъ также обычай, что «майданщикъ» (маркитантъ), при окончаніи срока найма имъ артельнаго ларя, долженъ былъ угостить голытьбу «сухарниковъ». Поэтому, послѣдніе, задолго до наступленія такого торжества, говорили «вотъ уже майданщикъ насъ угоститъ, какъ смѣнится!»

Такое угощеніе стоило майданщику, конечно, пустяки, въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ самъ понабралъ отъ этикъ несчастныхъ за время пользованія имъ правомъ торговли. За это право охотникъ взять майданъ платилъ артели относительно большую сумму, рублей 15–20. Кромѣ чая, сахару, табаку, спичекъ и т. п., майданщикъ имѣлъ водку и карты, дававшія ему наибольшій доходъ. Но рѣдко какой разбогатѣвшій отъ майдана арестантъ долго удерживалъ у себя пріобрѣтенный имъ отъ голодавшихъ и мерзнувшихъ «сухарниковъ» капитанъ: большинство изъ нихъ въ первый день или въ одинъ изъ слѣдующихъ послѣ переуступки своей профессіи новому лицу, спускало въ карты и на водку все до тла. Но когда у бывшаго майданщика еще имѣлись деньги, онъ конечно, причислялся къ арестантской «аристократіи».

Хотя юридически всѣ уголовные являлись полноправными членами артели, но, какъ я уже упоминалъ, de facto воротилами были нѣсколько человѣкъ изъ наиболѣе выдающихся, умныхъ и опытныхъ бродягъ — «Ивановъ». Послѣдніе фактически являлись полными диктаторами, распоряжавшимися по своему усмотрѣнію и въ собственныхъ интересахъ Безъ санкціи артели частныя сдѣлки между отдѣльными лицами не имѣли никакой силы и могли нарушаться. Только съ ея, напр., согласія состоявшійся между двумя арестантами договоръ о «смѣнкѣ» уже не могъ быть расторгнутымъ. За эту санкцію извѣстная часть суммы договаривавшимися лицами вносилась въ пользу артели. Если-бы смѣнщикъ, получивъ, съ согласія артели условленную плату, отказался отъ заключеннаго имъ договора, онъ вступилъ-бы въ конфликтъ со всѣмъ «обществомъ». Измѣна и предательство наказывались самымъ жестокимъ образомъ, и власти не были въ состояніи укрыть провинившагося въ этомъ. Ни изолированіе, его изъ партіи, ни заключеніе его въ какой-нибудь тюрьмѣ въ одиночной камерѣ не спасали предателя отъ мести артели: бродяги, «Иваны» непремѣнно разузнавали о мѣстѣ его пребыванія и, если сами не могли добраться до него, то поручали другимъ, съ нимъ соприкасавшимся заключеннымъ, убить его.

Изъ среды-же «Ивановъ» выбирался всегда и артельный староста. Онъ являлся посредникомъ во всѣхъ сношеніяхъ уголовныхъ съ конвоемъ, офицерами и другими лицами изъ внѣшняго міра, ему же вручались кормовыя деньги для всей партіи и пр. По отношенію къ пассивной массѣ власть его была, конечно, значительна; но онъ, въ свою очередь, цѣликомъ зависѣлъ отъ «Ивановъ», съ согласія которыхъ и могъ лишь попасть на столь важный постъ. Само собою разумѣется это было не только почетное званіе, но и довольно доходное мѣсто; поэтому, не мало являлось на него всегда охотниковъ, и воротилы артели предоставляли его тому, который давалъ имъ соотвѣтственный кушъ за свое избраніе.

Къ намъ, политическимъ ссыльнымъ, уголовные вообще относились съ большимъ уваженіемъ. Исключеніе составлялъ одинъ «Иванъ, непомнившій родства», который при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ обнаруживалъ крайнюю къ намъ враждебность. То былъ старый бродяга, много разъ уже исколесившій Сибирь вдоль и поперекъ, неоднократно возвращавшійся въ Евр. Россію и снова оттуда отправлявшійся на поселеніе. Повидимому, онъ происходилъ изъ низшихъ сословій и, въ отличіе отъ всѣхъ остальныхъ своихъ товарищей, имѣлъ большую страсть къ чтенію. Но попадались ему въ руки самыя реакціонныя произведенія, — изъ лагеря «Московскихъ Вѣдомостей», «Гражданина» и т. п. Неудивительно, поэтому, что онъ раздѣлялъ взгляды Каткова и кн. Мещерскаго. Относительно насъ у него сложилось особенно оригинальное мнѣніе: онъ былъ глубоко убѣжденъ, что все наше поведеніе обусловливалось лишь недовольствомъ за освобожденіе крестьянъ! Въ присуствіи другихъ уголовныхъ, онъ прямо бросалъ намъ въ лицо обвиненіе, что мы или обиженные дворяне или лица, подкупленныя послѣдними. Обвиненіе это было до того комично, что рѣшительно никто изъ товарищей на него не обижался. Нѣкоторые изъ насъ пытались доказать ему всю нелѣпость его мнѣнія. Доводы товарищей и болѣе близкое его знакомство съ нами, мало-по-малу, поколебали его. Онъ сталъ затѣмъ просить у насъ «книжекъ почитать»; и мы, конечно, охотно давали ихъ ему.

Меня этотъ «Иванъ, непомнящій родства», интересовалъ болѣе другихъ «Ивановъ», и я также иногда вступалъ въ бесѣду съ нимъ; но я больше разспрашивалъ его о жизни бродягъ, о томъ, что ему приходилось испытать, видѣть и т. д. Онъ обстоятельно и очень интересно разсказывалъ. Однажды, помню я спросилъ его какъ ему удавалось устраиваться въ Евр. Россіи, послѣ побѣговъ изъ Сибири.

«Что-же тутъ труднаго? — удивился онъ: — главное — перебраться черезъ Уралъ, а тамъ по желѣзной дорогѣ ѣдешь, куда вздумается. Я выбираю большіе города: Саратовъ, Нижній, Одессу, Кіевъ; снимаешь меблированную комнату и живешь себѣ тихо-спокойно: одѣваюсь я всегда прилично, паспортъ у меня въ наилучшемъ порядкѣ, — мы ихъ сами фабрикуемъ, — никто меня и я никого не трогаю. Прежде всего абонируюсь въ библіотекѣ, — страсть люблю романы: всего Поль-де-Кока, Гобаріо, Александра Дюма перечиталъ. Обѣдаю въ кухмистерскихъ, вечеромъ иногда пойдешь въ театръ, такъ вотъ и живешь, пока полиція не словитъ».

— Да, но откуда-же вы средства на жизнь берете? — спросилъ я, такъ какъ изъ его разсказа можно было-бы заключить, что онъ живетъ доходомъ отъ капитала.

— Средства? Берешь ихъ тамъ, гдѣ возможно, — и въ отвѣтъ, на мою просьбу онъ разсказалъ мнѣ, что «работаетъ» въ одиночку, такъ какъ «самое опасное дѣло связываться съ другимъ, товарищемъ, — чуть что, „засыпетъ“ (выдастъ) тебя». Главнымъ занятіемъ этого «Ивана» было, понятно, воровство.

ГЛАВА XVI Въ Восточную Сибирь

Во время продолжительнаго, черепашьяго передвиженія по Сибири, мы имѣли не мало случаенъ отчасти познакомиться также и съ мѣстнымъ населеніемъ, жившимъ вдоль Московскаго тракта. Съ внѣшней стороны деревни и села производили довольно благопріятное впечатлѣніе: всюду бросалась въ глаза значительная зажиточность; дома, построенные изъ толстыхъ бревенъ, нерѣдко въ два этажа, съ разными украшеніями надъ большими окнами и на воротахъ, тянулись двумя правильными рядами, иногда въ нѣсколько верстъ; на окнахъ, снабженныхъ раскрашенными ставнями, можно было видѣть занавѣски и цвѣты въ горшкахъ; въ домахъ болѣе зажиточныхъ крестьянъ встрѣчалась недурная мебель, а иногда и гнутые «вѣнскіе» стулья. Скотъ, орудіе и выѣздъ также не могли итти ни въ какое сравненіе съ хозяйствомъ крестьянъ Европейской Россіи.

Относительное благосостояніе сибирскихъ крестьянъ объяснялось, конечно, большимъ, сравнительно, количествомъ имѣвшейся у нихъ земли, а также тѣмъ, что, какъ притрактовые жители, они получали немалый доходъ отъ извознаго промысла и торговли. Не говоря уже о безчисленныхъ обозахъ, постоянно двигавшихся въ Европейскую Россію и въ обратномъ направленіи, отъ которыхъ не мало перепадало населенію, такъ какъ обозчикамъ нужно было покупать пищу себѣ и лошадямъ, — крестьяне имѣли значительный доходъ и отъ проѣзжавшихъ, для которыхъ не хватало почтовыхъ паръ, и имъ приходилось нанимать вольныхъ лошадей, платя за нихъ иногда большія деньги. Жители при этомъ имѣли, конечно, еще и разные другіе доходы. Но кромѣ этихъ, законныхъ источниковъ наживы, нѣкоторые изъ нихъ прибѣгали и къ далеко непохвальнымъ средствамъ. Въ описываемое мною время за иными селами установилась слава воровскихъ, а то и разбойничьихъ гнѣздъ, такъ какъ рѣдкій обозъ проѣзжалъ мимо нихъ благополучно: то отрѣжутъ мѣсто съ чаемъ, то уведутъ лошадь и т. п.

По происхожденію притрактовое населеніе было чрезвычайно смѣшаннаго характера. Преобладали среди него великороссы; но не мало въ составъ его входило также малороссовъ, поляковъ, болгаръ, татаръ и др. Этому разнообразному составу соотвѣтствовалъ и внѣшній видъ тѣхъ или иныхъ населенныхъ пунктовъ. Встрѣчались намъ также деревни, сплошь населенныя сектантами самыхъ разнообразныхъ толковъ. Но особенно, помню, заинтересовали насъ тѣ, въ которыхъ жили «субботники» или «жидовствующіе». Глядя на этихъ типичныхъ представителей великорусскаго народа, не вѣрилось, чтобы они являлись строгими послѣдователями Моисеева закона. Въ высшей степени странно было слышать какъ эти великороссы расхваливали преимущества своей «еврейской» вѣры. По образу жизни и занятіямъ «субботники» ничѣмъ не отличались отъ другихъ крестьянъ, такъ какъ они были такими же, какъ и остальные, землевладѣльцами, но, по благоустройству, зажиточности и чистотѣ, ихъ деревни нѣсколько уступали селамъ, населеннымъ христіанами.

Многіе уголовные, не разъ проходившіе уже раньше по этому тракту, прекрасно знали нравы, обычаи и характеръ сибиряковъ, и ихъ разсказы о послѣднихъ полны были огромнаго интереса. Въ большинствѣ случаевъ сибиряки въ этихъ разсказахъ выступали далеко не въ привлекательномъ свѣтѣ; бродяги ненавидѣли ихъ до глубины души, и не было того порока, котораго они не находили бы въ сибирякахъ. Въ нравственномъ отношеніи они считали тѣхъ значительно ниже себя стоявшими, хотя и о себѣ они далеко не были высокаго мнѣнія: «ужъ на что мы отпѣтый народъ, а „чалдоны“ почище насъ будутъ», — говорили бродяги. Своимъ недругамъ, сибирякамъ они давали всевозможныя клички, значенія которыхъ нельзя было понять, но прозвища эти доводили до бѣшенства мѣстныхъ жителей, платившихъ имъ тѣмъ же. Эта взаимная ненависть объяснялась, конечно, тѣмъ зломъ, которое они причиняли другъ другу, но обѣ стороны упускали изъ виду, что они оказывали одинъ другому также не мало добра.

Выше я сообщилъ, какъ конвойные офицеры относились къ уголовнымъ арестантамъ. Въ обращеніи съ нами большинство изъ нихъ было сухо-офиціальны, стараясь избѣжать какихъ-либо непріятностей и столкновеній. Но нѣкоторые офицеры не прочь были оказать намъ любезность и вниманіе, — предлагали газету, соглашались выѣзжать съ нами позже изъ этаповъ, съ тѣмъ, чтобы нагонять партію въ пути и т. п. Какъ отчасти видно изъ вышеописаннаго случая, попадались и самодуры, желавшіе показать свою власть надъ нами, что имъ, однако, никогда не удавалось. Между прочимъ, у меня съ однимъ изъ такихъ офицеровъ произошло слѣдующее столкновеніе.

Я только что вышелъ, однажды, передъ вечеромъ, погулять на этапный дворъ; въ это время уголовные выстроились для вечерней повѣрки. Замѣтивъ меня, офицеръ грубо приказалъ мнѣ итти обратно въ камеру, такъ какъ, молъ, мое присутствіе мѣшаетъ ему сосчитать арестантовъ. Требованіе это было совершенно неосновательно, и я отказался его исполнить. Но офицеръ накинулся на меня съ крикомъ, причемъ я замѣтилъ, что отъ него сильно разитъ водкой. Я посовѣтовалъ ему тогда, провѣрить поскорѣе арестантовъ, отправиться на покой; но онъ не унимался и все стоялъ на своемъ. Не знаю, чѣмъ окончилась бы эта исторія, но находившаяся также на дворѣ ссыльная Любовь Чемоданова[26], которую почему-то офицеръ оставилъ въ покоѣ, побѣжала звать на дворъ всѣхъ оставшихся въ камерѣ товарищей. Замѣтивъ это, офицеръ приказалъ запереть ихъ. Они подняли сильнѣшій стукъ въ дверь; въ камерѣ начался шумъ и крикъ. Уголовные, продрогши отъ долгаго стоянія въ одномъ бѣльѣ, также начали громко выражать свое неудовольствіе, что ихъ не отпускаютъ, но по нашему адресу они на этотъ разъ посылали уже похвалу и одобренія за то, что мы не подчиняемся неосновательному требованію. Въ концѣ концовъ офицеръ долженъ былъ уступить и произвести повѣрку во время моего пребыванія на дворѣ.

Но случались у насъ съ офицерами совсѣмъ неожиданные встрѣчи и эпизоды. Такъ, бывшій съ нами ветеринарный врачъ Снѣгиревъ, ссылавшійся административнымъ порядкомъ въ Восточную Сибирь[27], на одномъ этапѣ узналъ въ конвойномъ офицера своего школьнаго товарища. Въ теченіе двухъ сутокъ, проведенныхъ нами затѣмъ съ этимъ офицеромъ, онъ былъ къ намъ очень внимателенъ и оказывалъ намъ разныя мелкія услуги.

На другомъ этапѣ въ лицѣ конвойнаго офицера мы нашли, если не единомышленника, то вполнѣ сочувствовавшаго соціалистамъ человѣка. По его признанію, онъ читалъ многія запрещенныя произведенія и раньше близко стоялъ къ дѣйствовавшимъ въ его городѣ революціонерамъ. Съ нами онъ, нисколько не маскируясь, велъ самыя откровенныя бесѣды политическаго характера. Странной и вмѣстѣ чрезвычайной пріятной неожиданностью была для насъ встрѣча на этапѣ съ такимъ конвойнымъ офицеромъ.

При продолжительномъ путешествіи для всякаго человѣка пріобрѣтаютъ большое значеніе разнаго рода мелочи, отсутствіе или, наоборотъ, наличность которыхъ доставляетъ ему удобства или же непріятности. Въ неимовѣрно большей еще степени имѣли значеніе разныя мелочи для насъ, политическихъ, которымъ въ теченіе многихъ мѣсяцевъ пришлось двигаться этапнымъ порядкомъ. Лица, сами не побывавшія въ аналогичныхъ условіяхъ, едва-ли могутъ реально представить себѣ, какія тяжелыя, даже трагическія послѣдствія могли для насъ имѣть тѣ или другія ничтожныя, въ сущности, обстоятельства. Выше я уже описалъ подобное происшествіе, которое случилось у насъ съ офицеромъ изъ-за времени выхода изъ этапа и могло окончиться жестокой расправой, военнымъ судомъ и т. д. Неудивительно, поэтому, что, при приходѣ на новый этапъ, у насъ постоянно появлялась нѣкоторая тревога относительно конвойнаго офицера: каковъ онъ? какъ онъ къ намъ отнесется? въ какомъ онъ настроеніи, состояніи? Однимъ изъ наиболѣе важныхъ обстоятельствъ, изъ-за котораго могло произойти у насъ столкновеніе съ офицеромъ, — какъ это ни покажется, быть можетъ, страннымъ, — былъ вопросъ о «парашѣ».

Отводившіяся для насъ на этапахъ и полу-этапахъ камеры на ночь запирались, причемъ въ нихъ полагалось ставить эту непріятную посудину. Не говоря уже объ издаваемомъ ею отвратительномъ запахѣ, на ея присутствіе мы не могли соглашаться въ виду того, что вмѣстѣ съ нами, какъ извѣстно, помѣщались три молодыя дѣвушки. Поэтому, первымъ дѣломъ, по приходѣ на новый этапъ, было уговорить офицера, чтобы на ночь въ нашу камеру не ставили «параши»; вмѣсто этого, мы просили, чтобы по зову дежурный выпускалъ насъ на корридоръ, который, конечно, запирался и охранялся часовымъ. Въ большинствѣ случаевъ намъ удавалось мирными переговорами добиваться отъ офицеровъ согласія на наши требованія. Но, до чего простирался иногда ихъ произволъ, можетъ, кромѣ вышеописаннаго, отчасти показать слѣдующее происшествіе.

На какомъ-то этапѣ, вошедши въ отведенную намъ камеру, мы увидѣли просто одѣтаго человѣка лѣтъ 30, закованнаго въ ручныя кандалы. Оказалось, что то былъ возвращавшійся, вслѣдствіе примѣненія коронаціоннаго манифеста (1883 года), изъ г. Баргузина въ западную Сибирь политическій ссыльный, фабричный рабочій Степанъ Агаповъ[28]. За нимъ добровольно слѣдовала его жена, сибирская крестьянка. Они сообщили намъ, что конвойный офицеръ потребовалъ, чтобы они перешли изъ этой камеры въ другую, такъ какъ, молъ, скоро должна придти партія политическихъ, состоящая изъ «князей и графовъ», а такимъ важнымъ особамъ нельзя помѣщаться вмѣстѣ съ простыми людьми. Не находя этого довода убѣдительнымъ, супруги Агаповы отказались исполнить требованіе офицера. Изъ-за этого у нихъ вышелъ рѣзкій разговоръ съ офицеромъ, въ результатѣ котораго послѣдній приказалъ заковать Агапова въ ручные кандалы. Кромѣ того, онъ ограничилъ имѣвшійся у Агаповыхъ багажъ указаннымъ въ инструкціи ничтожнымъ размѣромъ; всѣ же остальныя ихъ вещи офицеръ за безцѣнокъ продалъ съ торговъ мѣстнымъ кулакамъ. Такая мѣра никогда не примѣнялась въ тѣ времена не только въ отношеніи лицъ, возвращавшихся съ поселенія на житье, а, слѣдовательно пользовавшихся разными льготами и облегченіями, но даже къ лицамъ, отправляемымъ на каторгу. Такимъ образомъ, супруги Агаповы, кромѣ перенесенныхъ личныхъ оскорбленій, лишились еще многихъ своихъ вещей, которыя они пріобрѣтали въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ жизни на поселеніи и которыя были крайне нужны имъ, какъ въ дальнѣйшемъ пути, такъ и при устройствѣ на новомъ мѣстѣ въ Зап. Сибири.

Всѣхъ насъ крайне возмутило поведеніе этого конвойнаго офицера, и мы потребовали, чтобы немедленно расковали Агапова, что тотчасъ же и было исполнено. Комическая сторона этого печальнаго инцидента состояла въ томъ, что «князьями и графами», съ которыми офицеръ не желалъ посадить вмѣстѣ простыхъ людей, оказывались мы, наша партія, хотя среди насъ не было ни единой титулованной особы! Такое заблужденіе со стороны офицера, вѣроятно, объяснялось тѣмъ, что нѣкоторые изъ нашей партіи отправляли съ предыдущихъ этаповъ чрезъ конвойныхъ офицеровъ письма своимъ родственникамъ или знакомымъ, адресуя ихъ иногда гр. Л. Толстому и кн. Волконскому. Отсюда, надо полагать, возникла предшествовавшая нашему приходу легенда, что въ ссылку ѣдутъ «князья, да графы».

Но для бѣдныхъ супруговъ Агаповыхъ злоключенія не закончились вышеописаннымъ: конвойный офицеръ еще донесъ, куда слѣдовало, что Агаповъ будто-бы его оскорбилъ. Результатомъ этой жалобы было то, что Агаповыхъ отправили на самый сѣверъ Тобольской губ., въ одинъ изъ тѣхъ «городовъ», о которыхъ я выше упоминалъ, какъ объ ужасныхъ трущобахъ. Мнѣ впослѣдствіи приходилось слышать, что условія жизни Агаповыхъ въ новомъ мѣстѣ ихъ поселенія были худшія, чѣмъ въ Забайкальѣ. Такимъ образомъ, вслѣдствіе нелѣпаго слуха о пріѣздѣ мнимыхъ князей и графовъ, вмѣсто ожидаемаго облегченія участи несчастной семьи, получилось для нея одно лишь ухудшеніе. Аналогичныя происшествія, изъ-за сущихъ пустяковъ и недоразумѣній, случались нерѣдко въ тѣ времена, да и теперь несомнѣнно не прекращаются.

На переходъ отъ Томска до Красноярска, находящіеся одинъ отъ другаго всего на разстояніи 500 вер., мы употребили ровно мѣсяцъ, при чемъ двадцать дней были въ пути, а десять провели на дневкахъ. Въ Красноярскѣ намъ предстояло пробыть недѣлю. Уголовныхъ помѣстили въ пересыльной тюрьмѣ, а насъ отправили въ тюремный замокъ.

На коридорѣ, куда насъ привели, былъ рядъ камеръ различныхъ размѣровъ; на одного, двухъ и большее число людей; на дверяхъ каждой камеры красовались надписи: «за убійство», «за грабежъ» и т. п. Смотритель тюрьмы предложилъ намъ размѣститься «по категоріямъ», т. е. каторжане отдѣльно въ одиночкахъ, поселенцы — по-двое, а административные — въ одной общей камерѣ; при этомъ онъ сообщилъ, что насъ запрутъ и на прогулку будутъ пускать лишь на опредѣленное время. Такія условія мы нашли крайне для себя стѣснительными, къ тому же и незаконными, такъ какъ въ качествѣ пересыльныхъ мы вовсе не обязаны были подчиняться инструкціи, примѣнявшейся къ лицамъ, которыя содержались въ тюремномъ замкѣ, будучи подъ слѣдствіемъ или судомъ. У насъ у всѣхъ было одно общее хозяйство и багажъ, мы въ пути находились уже болѣе двухъ мѣсяцевъ, и насъ нигдѣ не раздѣляли по категоріямъ. Не наша вина, что въ Красноярскѣ насъ не захотѣли почему-то помѣстить въ пересыльной тюрьмѣ. Мы поэтому настаивали, чтобы намъ предоставили право самимъ расположиться въ камерахъ такъ, какъ мы найдемъ для себя удобнымъ, а также чтобы ни камеры, ни коридоры днемъ не запирались; словомъ, чтобы мы содержались такъ, какъ принято на этапахъ и въ пересыльныхъ тюрьмахъ. Смотритель заявилъ, что онъ не можетъ исполнить нашего требованія, а мы отказались зайти въ указанныя намъ камеры и остались на коридорѣ.

Вскорѣ появился полиціймейстеръ, бурбонъ по внѣшности и невѣжественный верзило. Онъ также потребовалъ, чтобы мы размѣстились по камерамъ, а мы стояли на своемъ. Между прочимъ, въ разговорѣ съ нимъ одна изъ нашихъ спутницъ употребила слово «гуманность». Подобно гоголевскому почтмейстеру, незнавшему, насколько обидно выраженіе «mauvais ton», нашъ полиціймейстеръ также не могъ рѣшить, оскорбительно или нѣтъ это слово. Наши успокоили его, переведши это слово на русскій языкъ. Онъ также заявилъ, что не отъ него зависитъ удовлетвореніе нашего желанія и обѣщалъ доложить объ этомъ губернатору. Вслѣдъ за нимъ прибыли сперва прокуроръ, потомъ жандармскій полковникъ. Въ переговорахъ со всѣми этими лицами прошло много времени, а мы все оставались на коридорѣ, гдѣ не могли свободно расположиться и заняться приготовленіемъ пищи. Мы не ѣли съ самаго утра, и голодъ давалъ намъ себя сильно чувствовать. Отказавшись, безъ согласія губернатора, удовлетворить всѣ наши требованія, жандармскій полковникъ, однако, разрѣшилъ намъ, впредь до полученія отвѣта, расположиться какъ мы желали, чѣмъ мы немедленно и воспользовались.

Когда на слѣдующій день всѣ мы сидѣли за обѣдомъ въ наибольшей камерѣ, избранной нами столовой, появился полиціймейстеръ въ полной парадной формѣ и съ каской на головѣ.

— Я привезъ вамъ отвѣтъ отъ губернатора… — началъ онъ; но его прервалъ одинъ изъ товарищей, предложивши ему предварительно снять каску.

— Когда мы въ парадной формѣ, мы каски не снимаемъ, — возразилъ онъ.

— Для насъ безразлично, въ какой вы формѣ, настаивали наши.

— Нѣтъ, я не сниму каски! — заявилъ этотъ гоголевскій герой.

— Такъ мы не станемъ слушать губернаторскаго отвѣта.

Положеніе получилось затруднительное: помявшись немного, полиціймейстеръ таки снялъ свою каску, а затѣмъ сообщилъ, что губернаторъ удовлетворилъ всѣ наши требованія.

Въ Красноярскѣ отъ насъ вновь отдѣлились трое: упомянутый уже выше ветеринарный врачъ Снѣгиревъ и другой административно-ссыльный, кіевскій студентъ Корніенко, а также по болѣзни остался тамъ на время отдохнуть каторжанинъ Спандони-Басманджи. Такимъ образомъ, въ дальнѣйшій путь до Иркутска насъ отправилось уже одиннадцать человѣкъ. На разстояніе до этого города въ 1000 вер., намъ нужно было употребить цѣлыхъ два мѣсяца! — Теперь съ трудомъ вѣрится, чтобы возможно было вооружиться терпѣніемъ, требовавшимся на такое невѣроятное медленное передвиженіе. А, между тѣмъ, на сколько могу припомнить, едва-ли кто изъ насъ особенно сильно тяготился именно этимъ обстоятельствомъ: впереди ничто привлекательное не ждало большинство изъ насъ, между тѣмъ въ пути, особенно лѣтомъ, въ общемъ, все же было сносно. Нѣкоторые за дорогу даже поправились, и всѣ выглядѣли куда лучше, чѣмъ при выѣздѣ изъ Москвы. Къ тому же, чѣмъ дальше мы двигались на востокъ, тѣмъ замѣтно ослабѣвалъ режимъ, и начальство на многое начинало смотрѣть сквозь пальцы. Такъ, арестанты открыто сбрасывали съ ногъ кандалы и не брились. Мы съ Чуйковымъ также сперва тайкомъ стали снимать оковы, а приближаясь къ Иркутску, уже явно не надѣвали ихъ, и ни съ чьей стороны не вызывали за это ни малѣйшихъ замѣчаній. То же подъ конецъ пути произошло и съ бритьемъ головъ.

ГЛАВА XVII Иркутскія узницы

Наступила уже осень, когда мы прибыли въ Иркутскъ. Въ мѣстномъ тюремномъ замкѣ, куда насъ привели, было довольно свободно и удобно. Всѣхъ мужчинъ помѣстили въ одной большой, общей камерѣ, дверь которой днемъ не запиралась, а нашимъ женщинамъ отвели отдѣльныя камеры, но мы могли съ ними видѣться и сноситься.

Въ то время въ Иркутской тюрьмѣ сидѣли на каторжномъ положеніи четыре политическія женщины, о которыхъ сообщу здѣсь нѣсколько подробнѣе, такъ какъ всѣ онѣ сыграли нѣкоторую роль въ движеніи 70-хъ г.г.

Изъ нихъ я наиболѣе близко зналъ Марью Павловну Ковалевскую. Мы познакомились въ 1875 г. и состояли затѣмъ членами извѣстнаго, уже упомянутаго мною, кіевскаго бунтарскаго кружка, о которомъ Подробно разсказываетъ въ своихъ «Воспоминаніяхъ» Дебагорій-Мокріевичъ. М. Ковалевская была тогда одной изъ наиболѣе выдающихся женщинъ въ нашемъ кружкѣ.

Урожденная Воронцова, Марья Павловна воспитывалась въ-институтѣ, по окончаніи котораго вскорѣ вышла замужъ за учителя военной гимназіи H. В. Ковалевскаго. Недолго прожила она тихой, семейной жизнью. То было время всеобщаго увлеченія русской интеллигентной молодежи соціалистическими идеями. Марья Павловна была захвачена общимъ потокомъ: оставивъ мужа и малолѣтнюю дочь свою Галю, она цѣликомъ отдалась революціонной дѣятельности.

Маленькаго роста, худощавая, со смуглымъ, цыганскаго типа, лицомъ, Ковалевская обладала сангвиническимъ темпераментомъ и большой энергіей. Крупный умъ соединялся у нея съ сильной логикой и даромъ слова, что давало ей возможность быть искуссной спорщицей: ей нерѣдко случалось не только опровергнуть, но и убѣдить болѣе ея образованнаго собесѣдника. Въ серьезные теоретическіе дебаты, какъ и въ незначительные практическіе вопросы, она вносила большую горячность, но при этомъ всегда была искренна, пряма и никогда не переходила ни на личную почву, ни въ оскорбительный тонъ. Несомнѣнно, при другихъ условіяхъ Ковалевская сыграла бы очень крупную роль. Но обстоятельства сложились такъ, что до суда и отправки на каторгу, она была извѣстна лишь тѣсному кругу революціонеровъ, и то, главнымъ образомъ, на югѣ. Въ февралѣ 1879 г. Марья Павловна, вмѣстѣ съ Вл. Дебагорій-Мокріевичемъ, И. Орловымъ, Ивичевичами и др., была взята въ Кіевѣ, въ д. Косаговскаго на Жилянской ул., причемъ, какъ извѣстно, присутствовавшими оказано было жандармамъ вооруженное сопротивленіе. Состоявшійся весной указаннаго года военный судъ по этому дѣлу приговорилъ двоихъ — Антонова и Брантнера — къ казни, а 10 человѣкъ — къ многолѣтней каторгѣ. Въ числѣ другихъ, Ковалевская осуждена была на 14 л. 10 м. каторжныхъ работъ.

Съ этихъ поръ начинается ея непрерывный мартирологъ. Запертая въ теченіе многихъ лѣтъ въ стѣнахъ тюрьмы, гдѣ ей неизбѣжно приходилось сталкиваться съ массой злоупотребленій со стороны разныхъ должностныхъ лицъ, оторванная отъ всякой практической дѣятельности, Ковалевская перенесла всѣ свои способности и силы на защиту чести и человѣческаго достоинства заключенныхъ. Такого рода борьбу она считала чрезвычайно важной частью обще-революціонной дѣятельности. При разнаго рода тюремныхъ исторіяхъ, какъ бы незначителенъ ни былъ поводъ и какимъ бы мелкимъ чиномъ онъ ни былъ поданъ, Ковалевская не считала возможнымъ отступить отъ разъ принятаго рѣшенія. Она настаивала на необходимости давать рѣшительный, энергичный отвѣтъ на малѣйшую обиду, нанесенную кому-либо изъ заключенныхъ, чѣмъ бы столкновеніе ни кончилось.

Въ способахъ выраженія протеста она всегда оставалась вѣрной своимъ бунтарскимъ воззрѣніямъ. Она отстаивала наиболѣе крайніе и активные пріемы: открытыя нападенія на должностныхъ лицъ, разбиваніе мебели, дверей и т. п. Но, будучи прекраснымъ товарищемъ, Марья Павловна, хотя и скрѣпя сердце, присоединялась къ избраннымъ большинствомъ пассивнымъ пріемамъ протеста, — къ голодовкамъ, бойкотамъ и пр.

Съ момента ареста въ Кіевѣ, во все время пути по Сибири и по прибытіи на Кару, у Ковалевской нерѣдко происходили крупныя и мелкія столкновенія съ администраціею. За одну подобнаго рода тюремную исторію ее и еще трехъ ея подругъ — Елизавету Ковальскую, Софью Богомолецъ и Елену Россикову — перевели изъ Кары въ Иркутскій замокъ. Въ послѣднемъ незадолго до нашего прибытія всѣ онѣ изъ-за столкновенія съ полиціймейстеромъ выдержали многодневную голодовку, доведшую ихъ до полнаго почти истощенія. Только послѣ объявленія врача, что едва ли голодающія женщины проживутъ наступившія сутки, генералъ-губернаторъ уступилъ просьбамъ представителей общества и приказалъ исполнить требованія женщинъ. Въ этой тюремной исторіи, какъ и въ другихъ, о которыхъ мнѣ придется ниже сообщать, Марья Павловна играла одну изъ первыхъ ролей.

Иркутскій тюремный замокъ въ описываемое время такъ же, какъ и Кіевскій, былъ знаменитъ разными трагическими происшествіями и побѣгами политическихъ ссыльныхъ. Путемъ подкопа изъ него бѣжали въ февралѣ 1880 г. восемь каторжанъ, шедшихъ на Кару: Березнюкъ — безсрочный, Волошенко, осужденный на 10 л., Иванченко — 14 л. 10 м., Александръ Калюжный — 10 л., Ник. Позенъ на 14 л. 10 м., Попко — безсрочный, Фомичевъ — тоже и Николай Яцевичъ — на 10 л. Всѣ эти лица, вслѣдствіе плохой организаціи и ничтожной помощи, оказанной имъ находившимися на волѣ товарищами, были вскорѣ пойманы, и за эту неудачную попытку безсрочныхъ приковали къ тачкамъ, всѣмъ же остальнымъ значительно увеличили сроки пребыванія на каторгѣ. Кромѣ этихъ лицъ, изъ Иркутскаго же замка бѣжали Софья Богомолецъ и Елиз. Ковальская, но и онѣ также были вновь арестованы. Затѣмъ Е. Ковальской вторично удалось бѣжать оттуда же и, спустя мѣсяцъ или два, она снова была взята.

Видѣлъ иркутскій замокъ и двѣ казни: за нечаянное убійство въ запальчивости надзирателя въ 1881 году былъ казненъ шедшій чрезъ Иркутскъ административно-ссыльный Легкій, а черезъ два года казненъ былъ сидѣвшій подъ слѣдствіемъ учитель мѣстной гимназіи Неустроевъ за данную имъ пощечину генералъ-губернатору Анучину, при посѣщеніи послѣднимъ тюрьмы. Кромѣ того, безсрочнаго каторжанина Щедрина, также за пощечину, нанесенную имъ тамъ же чиновнику Соловьеву, приговорили къ смертной казни, которую затѣмъ замѣнили прикованіемъ къ тачкѣ. Съ послѣдней его впослѣдствіи повезли въ Шлиссельбургскую крѣпость, гдѣ, какъ извѣстно, онъ сошелъ съ ума.

Приведенными происшествіями далеко не исчерпывается печальная исторія иркутской тюрьмы. Но, какъ и въ кіевской, несмотря на все прошлое, въ ней въ описываемое мною время было свободнѣе, чѣмъ во многихъ другихъ тюрьмахъ. Такъ, лишь только мы очутились въ камерѣ, какъ я немедленно же могъ вступить въ переговоры съ сидѣвшими въ этомъ замкѣ перечисленными выше каторжанками. Для этого я влѣзъ на окно и позвалъ Ковалевскую, камера которой приходилась надъ нашей. Она тотчасъ откликнулась и съ этихъ поръ, въ теченіе недѣли, проведенной нами въ Иркутскѣ, мы часто и подолгу бесѣдовали съ нею и ея подругами. Днемъ намъ удавалось также и лично видѣться со всѣми во время прогулокъ.

До этого мы не видѣлись съ Марьей Павловной Ковалевской восемь лѣтъ. Все пережитое ею въ эти годы вызвало глубокое къ ней соболѣзнованіе. Одинъ внѣшній видъ ея, вполнѣ напоминавшій поговорку: «краше въ гробъ кладутъ», внушалъ безконечную жалость. Крайне слабая и изнуренная многолѣтней тюрьмой, Ковалевская сумѣла, однако, сохранить ту же силу характера, тѣ же нравственныя качества, какими она выдѣлялась на волѣ. Это была та же рѣшительная, непреклонная, ни передъ чѣмъ неостанавливавшаяся женщина, какую мы знали въ южномъ нашемъ кружкѣ. Такая живучесть, постоянство и энергія, несмотря на все пережитое ею, внушали расположеніе и уваженіе къ ней даже должностнымъ лицамъ.

Перескакивая съ предмета на предметъ, какъ это всегда бываетъ при встрѣчахъ старыхъ знакомыхъ, прерывая воспоминанія теоретическими спорами и отъ грустныхъ темъ переходя къ добродушнымъ шуткамъ и остротамъ, мы оба какъ бы торопились вдоволь наговориться, зная, что впереди намъ предстоитъ разлука на многіе годы, а то и навсегда. Въ этихъ бесѣдахъ Марья Павловна проявлялась цѣликомъ, съ присущимъ ей кипучимъ темпераментомъ, серьезнымъ и развитымъ умомъ и удивительной отзывчивостью. Ее чрезвычайно интересовало все, происходившее на волѣ и касавшееся общественнаго движенія въ Россіи и на западѣ. При этомъ она умѣла распрашивать своего собесѣдника и извлекать изъ каждаго наиболѣе существенное и извѣстное ему. Меня она заставила подробно разсказать ей о европейскомъ рабочемъ движеніи и, вообще, изложить свои впечатлѣнія о западно-европейской жизни. При этомъ у насъ, конечно, завязывались продолжительные и горячіе споры, продолжавшіеся за полночь. Признавая, въ общемъ, преимущества европейскаго соціальнаго строя, она, однако, находила въ немъ многое несимпатичнымъ, по сравненію съ Россіей, а тамошніе, напр., тюремные порядки вызывали въ ней глубокое возмущеніе. По своимъ воззрѣніямъ Ковалевская оставалась все той же бунтаркой, какой была на волѣ. Да оно и вполнѣ понятно: все ея прошлое протекло въ тотъ именно періодъ нашего революціоннаго движенія, когда это направленіе было господствующимъ, по крайней мѣрѣ, на югѣ и не появлялось никакого намека на критику его. Кромѣ того, «бунтарство», задававшееся, какъ извѣстно, цѣлью возбуждать народъ, вѣрнѣе — крестьянство къ активнымъ протестамъ, — бунтамъ, на почвѣ мѣстнаго недовольства, — болѣе всего соотвѣтствовало кипучему, неподчинявшемуся никакимъ рамкамъ и дисциплинѣ характеру Ковалевской.

Очень много общаго съ Марьей Павловной имѣла сидѣвшая въ то время въ иркутскомъ замкѣ Софья Николаевна Богомолецъ. Дочь богатаго помѣщика Полтавской губ., урожденная Присѣцкая, Софья Николаевна, по окончаніи кіевской гимназіи, поступила на медицинскіе курсы въ Петербургѣ; затѣмъ она вышла замужъ за врача и такъ же, какъ Ковалевская, примкнула къ революціонному движенію на югѣ. Въ 1880 г. она была арестована и привлечена къ дѣлу, такъ называемаго, южно-русскаго рабочаго союза. Въ числѣ другихъ обвиняемыхъ, военный судъ, состоявшійся въ Кіевѣ, приговорилъ С. Богомолецъ къ 10 г. каторжныхъ работъ. Сверхъ того, за упомянутый выше побѣгъ ей было прибавлено еще 5 лѣтъ, затѣмъ за столкновеніе съ администраціею она получила еще одинъ годъ, съ переводомъ въ разрядъ испытуемыхъ на весь срокъ, что, какъ я ниже объясню, значительно увеличивало время ея пребыванія на каторгѣ.

Какъ и Марья Павловна, С. Богомолецъ была ярой бунтаркой не только по убѣжденіямъ, но и по темпераменту: все время ея пребыванія на каторгѣ — около 10 л. — прошло не только въ непримиримой, но въ отчаянной борьбѣ со всякаго рода начальствомъ. Въ этомъ отношеніи С. Богомолецъ шла еще значительно дальше своей подруги: между тѣмъ какъ М. Ковалевская возставала лишь противъ всякаго рода насилій, Софья Николаевна въ каждомъ чиновникѣ видѣла политическаго врага, простой разговоръ съ которымъ она считала уже непозволительнымъ опортунизомъ. Она видѣла отступленіе отъ революціонныхъ принциповъ въ такихъ, напр., актахъ, какъ допущеніе обыскивать себя безъ сопротивленія. Малѣйшій компромисъ, на каковой поневолѣ принужденъ итти всякій заключенный, С. Богомолецъ считала малодушіемъ и преступленіемъ. Сама она ничему не подчинялась и ничего не боялась. Нисколько не заботясь не только о своемъ здоровьѣ, но и о жизни, Софья Николаевна рѣшительными пріемами поведенія прямо держала въ страхѣ разнаго рода должностныхъ лицъ, такъ какъ они вполнѣ убѣдились, что ее нельзя обуздать никакими наказаніями. Самымъ близкимъ, вѣрнѣе даже — единственнымъ ея другомъ была Елена Россикова, несмотря на большую разницу въ ихъ возрастахъ: С. Богомолецъ было тогда около 30 лѣтъ, а Россиковой далеко перевалило за сорокъ. Послѣдняя въ концѣ 70-хъ гг. пріобрѣла у насъ довольно большую извѣстность.

Весной 1879 г. въ г. Херсонѣ обнаружена была кража изъ мѣстнаго казначейства 1.500.000 руб., путемъ подкопа изъ сосѣдняго дома. Полиція вскорѣ напала на слѣдъ, и по дорогѣ въ одну изъ окрестныхъ деревень нагнала женщину, которая везла что-то въ мѣшкахъ, находившихся на крестьянской телѣгѣ. Женщина эта оказалась женой управляющаго однимъ крупнымъ имѣніемъ на югѣ, Еленой Россиковой, а въ мѣшкахъ полиція нашла 1.000.000 руб. Спустя нѣкоторое время найдены были, за вычетомъ 10 тые. руб., и остальныя деньги. Главными организаторами этого небывалаго у насъ предпріятія оказались Федоръ Юрковскій и Ел. Россикова. Они затѣяли похищеніе денегъ для революціонныхъ цѣлей. Состоявшійся въ Одессѣ военный судъ приговорилъ Россикову къ безсрочной каторгѣ, послѣ чего ее отправили на Кару. Но, какъ я уже упоминалъ за столкновеніе съ комендантомъ, ее, вмѣстѣ съ тремя подругами, въ видѣ наказанія, перевели оттуда въ иркутскій замокъ. На каторгѣ Россикова тоже все время вела безпощадную борьбу и, какъ Ковалевская и Богомолецъ, также ни предъ чѣмъ не останавливалась, никого и ничего не боялась.

Наконецъ, четвертой узницей въ иркутскомъ замкѣ была Марія Кутитонская. По окончаніи одесскаго института, она также примкнула къ революціонному движенію на югѣ въ срединѣ 70-хъ годовъ, а лѣтомъ 1879 г. была арестована и привлечена по дѣлу Чубарова, Лизогуба и др. къ военному суду, который приговорилъ ее къ 4 г. каторжныхъ работъ. По окончаніи этого срока на Карѣ, Кутитонскую отправили на поселеніе въ городокъ Акту (Забайк. Обл.). Но недолго пользовалась она относительной свободой. На Карѣ въ 1882 г. нѣкоторыми заключенными сдѣлана была попытка бѣжать изъ тюрьмы, что вызвало чрезвычайныя репрессіи, — объ этомъ подробнѣе сообщу ниже. Когда слухъ о всемъ перенесенномъ карійскими товарищами дошелъ до Кутитонской, она рѣшила отомстить главному виновнику расправы надъ заключенными, — забайкальскому губернатору Ильяшевичу. Безъ разрѣшенія она уѣхала изъ Акты въ Читу и здѣсь, явившись къ губернатору на квартиру, выстрѣлила въ него, но не причинила ему никакого вреда. Тѣмъ не менѣе, военный судъ приговорилъ ее къ смертной казни, которая затѣмъ замѣнена была безсрочной каторгой.

Стройная, изящная блондинка, съ мягкими, добрыми чертами лица, Марія Кутитонская располагала къ себѣ съ перваго взгляда. Массу физическихъ лишеній и нравственныхъ страданій пришлось ей перенести, пока она находилась въ предварительномъ заключеніи по дѣлу о покушеніи на губернатора: все время ее держали въ темномъ и сыромъ помѣщеніи на карцерномъ положеніи, т. е. на одномъ хлѣбѣ и водѣ. Уголовные арестанты, бывшіе въ той же тюрьмѣ, прониклись къ бѣдной узницѣ большой симпатіей; они, по ея разсказу, называли ее «Купидонской», что дѣйствительно шло къ ней. Съ большимъ для себя рискомъ, уголовные пробирались въ то зданіе, гдѣ ее содержали, и, урывая отъ своихъ скудныхъ средствъ, снабжали ее кое-чѣмъ съѣстнымъ. Если бы не эта помощь, Кутитонская, вѣроятно, не дожила бы и до суда. Ужасный режимъ крайне гибельно отозвался на ея здоровьѣ: Кутитонская получила болѣзнь легкихъ, отъ которой и скончалась въ иркутскомъ замкѣ (въ 1887 г.).

Отъ этихъ узницъ мы отчасти узнали о карійской жизни. Но онѣ знали, главнымъ образомъ, свою женскую тюрьму; къ тому же ихъ давно уже увезли съ Кары, а съ тѣхъ поръ тамъ многое измѣнилось. Болѣе обстоятельно ознакомилъ насъ съ предстоявшей жизнью встрѣтившійся намъ тамъ же Фердинандъ Люстигъ. Когда-то онъ былъ артиллерійскимъ офицеромъ, но вышелъ въ отставку и поступилъ въ петербургскій технологическій институтъ; онъ былъ уже на IV курсѣ; примкнувъ къ народовольческому направленію, былъ арестованъ и привлеченъ по процессу 20-ти[29]; его приговорили къ 4 г. каторжныхъ работъ. Когда мы съ нимъ встрѣтились въ иркутской тюрьмѣ, онъ, отбывъ свой срокъ, шелъ на поселеніе. Его сообщенія о матеріальныхъ условіяхъ лицъ, находившихся на Карѣ, а также свѣдѣнія о комендантѣ, завѣдывавшемъ политическими каторжанами, жандармскомъ ротмистрѣ Николинѣ были очень не весеіаго характера.

Въ Иркутскѣ отъ насъ отстали семь человѣкъ: Малеванный и Варвара Щулепникова, ушедшіе въ г. Киренскъ; Іорданъ и Рубинокъ, отправленные въ Якутскую область; Л. Чемоданова, Васильевъ и Дашкевичъ, поселенные въ деревнѣ Тункѣ (Иркут. губ.). Такимъ образомъ, за Байкалъ насъ отправилось только четверо; я, Чуйковъ и М. Калюжная, шедшіе на каторгу и административно-ссылавшійся въ Забайкальскую область Е. Лазаревъ. Мы тронулись въ путь, вмѣстѣ съ уголовной партіею въ концѣ сентября. До конечнаго пункта на Карѣ намъ, каторжанамъ, оставалось еще болѣе 1200 верстъ, и на этотъ переходъ нужно было употребить еще около двухъ съ половиной мѣсяцевъ. Между тѣмъ уже наступали холода и изъ Лиственичной чрезъ два дня уходилъ послѣдній пароходъ, перевозившій арестантовъ чрезъ озеро Байкалъ. Опоздай мы къ этому сроку, намъ пришлось бы зимовать въ иркутской тюрьмѣ.

ГЛАВА XVIII Отъ Байкала до Кары

Была сухая осень. Бурный Байкалъ отнесся къ намъ довольно благосклонно. На расположенной на противоположномъ берегу озера станціи Лысовой мы должны были переночевать. Когда камера наша была уже заперта на ночь, вдругъ раздался шумъ отпиравшагося замка, и затѣмъ вошла молодая женщина, въ которой я вскорѣ узналъ Софью Иванову. Подобно Перовской, Фигнеръ и другимъ выдающимся женщинамъ 70 годовъ, Софья Иванова, послѣ распаденія общества «Земля и Воля», примкнула осенью 1879 г. къ вновь образовавшейся организаціи «Народная Воля». Съ этимъ интереснѣйшимъ моментомъ вашего революціоннаго движенія совпадаетъ и мое знакомство съ С. Ивановой, какъ и со многими другими сторонниками террористической фракціи. Въ январѣ 1880 г., какъ извѣстно, С. Иванова была арестована въ Петербургѣ въ тайной типографіи, въ которой печаталась газета «Народная Воля». Во время ареста она и четверо ея товарищей оказали жандармамъ вооруженное сопротивленіе. Привлеченная къ суду въ 1880 г. по процессу Александра Квятковскаго, Прѣснякова, Зунделевича и др., С. Иванова была приговорена къ четыремъ годамъ каторжныхъ работъ. Въ описываемое мною время она, отбывъ свой срокъ, шла на поселеніе въ г. Киренскъ Иркутс. губ. Мы очень обрадовались этой неожиданной встрѣчѣ; но, къ сожалѣнію, наше свиданіе было непродолжительно, такъ какъ С. Ивановой нужно было отправиться черезъ Байкалъ съ тѣмъ же пароходомъ, который насъ привезъ, а это должно было случиться черезъ полчаса. Наскоро передавъ другъ другу нѣкоторыя наиболѣе интересныя свѣдѣнія изъ собственной жизни и объ. общихъ нашихъ друзьяхъ, мы надолго простились съ ней, — послѣ этого мимолетнаго свиданія на берегу Байкальскаго озера мы больше уже не видѣлись.

Спустя нѣсколько дней, по выходѣ изъ Иркутска, партія наша прибыла въ Верхнеудинскъ — первый городъ по ту сторону Байкала. Какъ и во всей Сибири, мѣстная тюрьма была тѣсна и вся переполнена уголовными арестантами. Зная это, сопровождавшій нашу партію фельдфебель[30] провелъ насъ, четырехъ, въ полицейское правленіе. Время было уже послѣ присутствія, когда всѣ служащіе разошлись по домамъ. Тогда фельдфебель просто оставилъ насъ въ канцеляріи, а самъ отправился розыскивать кого-нибудь изъ начальства. Помѣщеніе, въ которомъ мы остались, никѣмъ не охранялось, къ тому же входная дверь была открыта, и въ окнахъ не было рѣшетокъ. Свободно расхаживая по улицѣ, мы сами удивлялись патріархальности такихъ нравовъ; не представляло ни малѣйшаго труда уйти изъ канцеляріи, не будучи никѣмъ замѣченнымъ. Но, какъ я уже выше сообщалъ, наибольшей трудностью въ описываемое время было скрыться отъ начинавшихся розысковъ послѣ побѣга политическаго ссыльнаго. Елиз. Ковальская дважды удачно убѣгала изъ иркутской тюрьмы, и каждый разъ ее вновь арестовали. То же, какъ я сообщалъ, случалось со всѣми другими бѣглецами въ описываемое время. Если такъ трудно было скрыться, имѣя нѣкоторыя связи и помощь извнѣ, то совершенно нелѣпо было-бы бѣжать намъ, не имѣя ни средствъ, ни знакомыхъ въ Верхнеудинскѣ, небольшомъ городкѣ, всѣ жители котораго были на виду. Мнѣ пріятно было видѣть отсутствіе конвойныхъ и всякихъ запоровъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ являлось какъ-бы недовольство, зачѣмъ намъ предоставлена такая свобода, для чего подвергаютъ насъ соблазну.

Въ Верхнеудинскѣ мы нашли шедшаго съ Кары на поселеніе Стеблинъ-Каменскаго съ добровольно слѣдовавшей за нимъ женой. Какъ извѣстно, онъ судился въ Кіевѣ въ 1879 г. вмѣстѣ съ Маріей Ковалевской и другими лицами за оказанное при арестѣ вооруженное сопротивленіе и былъ приговоренъ къ десяти годамъ каторжныхъ работъ. Здѣсь скажу уже, что, впослѣдствіи, проживъ много лѣтъ въ Якутской области, Каменскій получилъ право поселиться въ г. Иркутскѣ, гдѣ покончилъ самоубійствомъ. Когда мы встрѣтили К. и его жену въ Верхнеудинскѣ, онъ произвелъ на насъ впечатлѣніе вполнѣ сохранившагося, нисколько не надломленнаго человѣка. Его разсказы о карійской жизни, о господствовавшихъ среди тамошнихъ нашихъ товарищей обычаяхъ и нравахъ были полны добродушнаго юмора. Отъ него, какъ и отъ другихъ встрѣчавшихся намъ затѣмъ лицъ, шедшихъ съ Кары на поселеніе, мы узнавали все болѣе и болѣе подробностей о характерѣ коменданта Николина. По единодушному отзыву всѣхъ, это былъ злой и хитрый жандармъ, вѣчно употреблявшій новые пріемы, чтобы повредить политическимъ и ухудшить ихъ положеніе.

Всего на пути отъ Иркутска до Кары мы встрѣтили десять человѣкъ, шедшихъ на поселеніе. Многіе годы, проведенные большинствомъ изъ нихъ въ стѣнахъ тюрьмы, много вынесшихъ, наложили на нихъ свой тяжелый отпечатокъ: въ голосахъ у нѣкоторыхъ слышались грустныя ноты, на лицахъ видны были складки морщинъ, а кое у кого имѣлась уже и значительныхъ размѣровъ лысина, хотя всѣ эти лица были лишь въ возрастѣ отъ 25 до 35 лѣтъ. Но, за исключеніемъ одного-двухъ изъ шедшихъ на поселеніе и обнаружившихъ въ разговорахъ съ нами нѣкоторую надломленность, всѣ остальные, наоборотъ, производили впечатлѣніе людей, хотя и много вынесшихъ, но бодрыхъ, не потерявшихъ вѣры въ общее дѣло, не разочаровавшіеся ни въ немъ, ни въ людяхъ. Почти всѣ возвращавшіеся съ большой нѣжностью и грустью вспоминали о многихъ изъ оставшихся въ карійской тюрьмѣ товарищахъ и выражали сожалѣніе, что имъ, быть можетъ, пришлось навсегда разстаться съ ними. Рѣдко кто изъ этихъ лицъ обманывалъ себя надеждой на счетъ будущаго. Предвидя долгіе годы пребыванія въ какихъ-нибудь глухихъ, безлюдныхъ захолустьяхъ Сибири, съ предстоящими тамъ лишеніями и матеріальной нуждой, иной съ грустью высказывалъ опасеніе, что въ будущемъ ему придется пожалѣть и о времени, приведенномъ въ тюрьмѣ. Но сколь мало привлекательной ни рисовалось имъ жизнь на поселеніи, многіе изъ нихъ все же замѣтно рады были, что они идутъ «на волю». Ограниченная для политическихъ ссыльныхъ разными стѣсненіями и запрещеніями, эта «воля» представляла и нѣкоторыя преимущества предъ тюрьмой.

Наиболѣе бодрое впечатлѣніе произвелъ на меня Ив. Кашинцевъ, бывшій студентъ харьковскаго университета. Вмѣстѣ съ С. Богомолецъ онъ судился въ Кіевѣ по процессу южнорусскаго рабочаго союза и былъ приговоренъ къ десяти годамъ каторжныхъ работъ, но по манифесту 1883 г. срокъ этотъ былъ ему сокращенъ на одну треть, что не помѣшало, однако, сослать его на поселеніе въ Якутскую область. При встрѣчѣ на какомъ-то этапѣ, онъ передалъ мнѣ, что непремѣнно убѣжитъ и, какъ впослѣдствіи оказалось, дѣйствительно осуществилъ свое намѣреніе. Съ тѣхъ поръ онъ жилъ заграницей.

Какъ ни томительно долго длилось тогда шествіе лицъ, отправляемыхъ въ Сибирь, но еще неимовѣрно медленнѣе двигались возвращавшіеся съ Кары на поселеніе. На каждомъ этапѣ имъ приходилось дожидаться по недѣлѣ конвоя; поэтому, въ среднемъ, на пути отъ Кары до Иркутска едва-ли они дѣлали тогда болѣе пяти-шести верстъ въ день!

Какъ я уже сообщалъ, чѣмъ далѣе мы двигались на востокъ, тѣмъ отношеніе всякаго рода начальства къ намъ, политическимъ и къ уголовнымъ, становилось все патріархальнѣе, и за строгимъ выполненіемъ инструкцій никто не слѣдилъ. Нагляднымъ доказательствомъ такого отношенія можетъ служить такой случай: на одномъ этапѣ въ Забайкальѣ у меня украли кандалы, которые лежали въ моемъ мѣшкѣ вмѣстѣ съ другими, отчасти казенными, отчасти своими вещами. Объ этой пропажѣ я счелъ нужнымъ заявить офицеру, предполагая, что онъ хоть чѣмъ-нибудь выразитъ свое отношеніе къ тому, что кандалы, вмѣсто того, чтобы находиться на моихъ ногахъ, перевозились мною въ мѣшкѣ; но офицеръ, оказалось, отнесся къ этому факту, какъ къ вполнѣ нормальному: онъ больше сожалѣлъ объ украденныхъ сапогахъ и другихъ моихъ собственныхъ вещахъ, чѣмъ о кандалахъ и, вообще, казенномъ имуществѣ.

— Какъ же мнѣ теперь быть? — спросилъ я его: — вѣдь, когда я приду на Кару, у меня могутъ потребовать кандалы?

— Это вѣрно, — воскликнулъ онъ, — погодите, кажется, у меня гдѣ-то валяются кандалы, — вспомнилъ онъ затѣмъ и, позвавъ фельдфебеля, приказалъ ему розыскать ихъ.

— Теперь слѣдите же за ними внимательнѣе, — сказалъ онъ, когда, получивъ новые кандалы, я на его глазахъ опять спряталъ ихъ среди своихъ вещей.

Наступила зима, а съ нею пошли жестокіе сибирскіе морозы. Мы перевалили черезъ Яблоновый хребетъ и приближались къ главному городу Забайкальской области — Читѣ. Вотъ мы на послѣднемъ полу-этапѣ. Въ камерѣ уголовныхъ всю ночь странное, необычайное движеніе: поминутно къ нимъ заходятъ фельдфебель и конвойные солдаты, они что-то вносятъ и выносятъ. На слѣдующій день разъяснилось, въ чемъ дѣло.

Несмотря на то, что оставшійся до Читы станокъ былъ громадный, — если память мнѣ не измѣняетъ, болѣе 40 верстъ, — партія вышла съ полуэтапа позже обычнаго времени. На полдорогѣ стояла, такъ-называемая, въ Сибири «заимка», т. е. одинокая изба со службами. Изъ разсказовъ встрѣчавшихся намъ товарищей, шедшихъ съ Кары, мы знали, что «заимка» эта принадлежала какому-то старику, который выдавалъ себя за декабриста. Тамъ партія расположилась на отдыхъ. Насъ четырехъ ввели въ отдѣльную, чистую комнату, куда вскорѣ пришелъ высокій, плотный и еще очень бодрый старикъ представительной наружности. Онъ и намъ отрекомендовался декабристомъ Караваевымъ. По его словамъ, въ качествѣ корнета гвардейскаго кавалерійскаго полка, онъ привлекался по дѣлу 14 декабря и былъ приговоренъ на поселеніе въ Сибирь; ему, слѣдовательно, должно было быть около 80 лѣтъ, но на видъ нельзя было дать ему и 70. За угощеніе онъ отказался взять съ насъ плату. Между тѣмъ въ сосѣднемъ помѣщеніи шелъ какой-то торгъ и кутежъ. Не знаю, дѣйствительно-ли Караваевъ имѣлъ какое-нибудь отношеніе къ декабристамъ. Сомнѣваюсь тѣмъ болѣе, что, насколько помню, такой фамиліи нѣтъ въ спискѣ привлекавшихся по дѣлу 14 декабря. Какъ бы тамъ ни было, но въ указанное мною время этотъ господинъ занимался совсѣмъ недостойнымъ дѣломъ.

Былъ уже вечеръ, когда наша партія столпилась у воротъ читинской тюрьмы. Медленно шелъ процессъ пріема арестантовъ и провѣрка выданныхъ имъ казенныхъ вещей. Морозъ, между тѣмъ, все крѣпчалъ. Вездѣ по пути, на этапахъ и въ тюрьмахъ насъ, политическихъ, всегда принимали первыми, не провѣряя вещей, такъ какъ всѣ должностныя лица прекрасно знали, что мы не пропивали и не проигрывали казеннаго имущества. Но о смотрителѣ мѣстной тюрьмы среди нашихъ шла молва, что онъ ненавидитъ политическихъ ссыльныхъ и считаетъ ихъ хуже всякихъ закоренѣлыхъ уголовныхъ преступниковъ. Скоро и мы въ этомъ убѣдились: онъ продолжалъ пріемку арестантовъ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ насъ и заставляя насъ, такимъ образомъ, мерзнуть на улицѣ. Мы, наконецъ, обратились къ нему съ предложеніемъ, чтобы онъ насъ поскорѣе отпустилъ, такъ какъ насъ всего четверо и вещи у насъ въ порядкѣ. Но онъ заявилъ, что приметъ сперва уголовныхъ, а это должно было закончиться очень не скоро. Мы рѣшительно запротестовали, и онъ принужденъ былъ уступить. Изъ ненависти къ политическимъ онъ старался также помѣщать ихъ въ самой скверной, какая только имѣлась въ этой тюрьмѣ, камерѣ. Отведенная намъ камера оказалась невозможной, давно нетопленной и неимовѣрно грязной. Мы отказались расположиться въ ней и вышли во дворъ, требуя, чтобы намъ дали лучшее помѣщеніе. Но смотритель не обратилъ на это никакого вниманія, хотя стоялъ жестокій морозъ. Только поздно ночью, убѣдившись, что мы не войдемъ въ камеру, онъ уступилъ нашему требованію и отвелъ намъ хорошую камеру.

Между тѣмъ, черезъ сутки, когда партія уголовныхъ вновь должна была отправиться въ дальнѣйшій путь, у большинства арестантовъ не оказалось казенныхъ вещей. Только тогда мы поняли, что означало замѣченное нами среди уголовныхъ и конвоя оживленіе, происходившее на послѣднемъ предъ Читою полу-этапѣ и чѣмъ объяснялся кутежъ на заимкѣ сомнительнаго «декабриста». Состоя, повидимому, въ сговорѣ съ конвоемъ, Караваевъ, конечно за безцѣнокъ, пріобрѣталъ отъ арестантовъ казенныя вещи, а полученныя послѣдними отъ него деньги тутъ же ими пропивались. Для предъявленія при провѣркѣ вещей въ Читѣ, фельдфебель, вѣроятно, при содѣйствіи Караваева, снабжалъ уголовныхъ разнымъ тряпьемъ, но, чтобы это не обнаружилось при пріемѣ партіи, онъ и старался привести ее въ городъ вечеромъ, что казалось вполнѣ естественнымъ въ виду большого разстоянія отъ послѣдняго полу-этапа. Вслѣдствіе холода и поздняго времени, тюремное начальство тщательно провѣряло вещи только у стоявшихъ первыми по списку, у остальныхъ же онѣ осматривались поверхностно. Словомъ, Караваевъ, повидимому, не спроста поселился на тракту въ одинокой заимкѣ. Въ Читѣ арестантовъ за отсутствіе у нихъ одежды подвергли тѣлесному наказанію и затѣмъ имъ была выдана новая.

Я, Чуйковъ и Калюжная рѣшили остаться въ этомъ городѣ на двѣ недѣли, чтобы отдохнуть отъ продолжительнаго и тяжелаго путешествія: со времени выхода изъ Иркутска прошло уже около шести недѣль; морозы съ каждымъ днемъ все крѣпчали, и мы чувствовали большую усталость. Къ тому же, впереди насъ ждало заключеніе въ стѣнахъ тюрьмы въ теченіе многихъ лѣтъ, а въ Читѣ мы, какъ находившіеся въ пути, пользовались нѣкоторыми льготами. Тамъ въ то время жили, въ качествѣ поселенцевъ, наши товарищи, бывшіе карійцы, и отъ нихъ мы могли узнавать, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ. Чтобы остаться въ Читѣ до слѣдующей партіи, требовалось разрѣшеніе врача, но намъ нетрудно было получить его, такъ какъ у каждаго оказался какой-нибудь недугъ.

Въ послѣднихъ числахъ ноября мы отправились въ дальнѣйшій путь, на этотъ разъ при семейной арестантской партіи. За городомъ насъ встрѣтили три товарища, жившіе въ Читѣ и проводившіе насъ нѣсколько верстъ. Зима была безснѣжная, поэтому весь путь по Забайкалью намъ пришлось ѣхать на неимовѣрно тряской двуколескѣ. Члены коченѣли отъ жестокаго холода, несмотря на то, что мы натягивали на себя всю имѣвшуюся у насъ теплую, полученную отъ казны, одежду, такъ что съ трудомъ могли въ ней двигаться. Чтобы не замерзнуть, приходилось, соскакивая съ двуколески, пробѣжать нѣкоторое пространство. Тяжело было смотрѣть на несчастныхъ арестантовъ и ихъ женъ, а особенно на ребятишекъ, находившихся при родителяхъ. Немногимъ лучше бывало на этапахъ и полуэтапахъ, такъ какъ и тамъ не скоро по приходѣ удавалось согрѣться, потому что эти зданія мы, въ большинствѣ случаевъ, находили давно нетопленными. Въ этихъ случаяхъ голодные и утомленные арестанты принимались за рубку и колку дровъ. Затопленные печи, случалось, дымили. Жутко, холодно и непріятно бывало на этапахъ зимой, еще хуже, чѣмъ лѣтомъ. Въ описываемое время не вездѣ въ Забайкальѣ имѣлись достаточныхъ размѣровъ казенныя зданія для арестантовъ, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ вовсе не бывало таковыхъ. Въ этихъ случаяхъ насъ троихъ, а то и всю партію, размѣщали въ крестьянскихъ избахъ. Мы всегда бывали рады такимъ пристанищамъ, — даже самая простая хата казалась чуть не дворцомъ. Помню, мы вслухъ высказывали желаніе, чтобы и въ будущемъ мы могли пользоваться такимъ «комфортабельнымъ» жилищемъ. Оставаясь на ночь, а то и на двѣ у крестьянъ, мы вступали въ бесѣды съ ними и приходившими къ нимъ сосѣдями; такимъ образомъ, мы знакомились съ мѣстными жителями и ихъ бытомъ.

Однажды, не доѣзжая Нерчинска — послѣдняго города, черезъ который намъ предстояло пройти, я увидѣлъ какъ молодой конвойный солдатъ жестоко бьетъ прикладомъ жалкаго на видъ старика-арестанта, примостившагося на двухколескѣ, на которой лежалъ багажъ. Остановивъ эту расправу, я изъ разспросовъ обоихъ узналъ, что солдатъ самъ хотѣлъ сѣсть на эту подводу. Я закричалъ на него и разсказалъ объ его расправѣ фельдфебелю, пригрозивъ послѣднему пожаловаться въ Нерчинскѣ начальству на распущенность конвоя. Проходя на слѣдующій день по городу, по направленію къ тюрьмѣ, я направился въ колбасную. Позади меня раздался окрикъ: «куда? зачѣмъ?» Оглянувшись, я увидѣлъ того самаго солдата, который билъ арестанта. Онъ послѣдовалъ за мною въ колбасную. Фельдфебеля въ этотъ моментъ не было при партіи: я видѣлъ, какъ онъ уѣхалъ впередъ съ подрядчикомъ, доставлявшимъ подводы, и нагналъ онъ насъ уже у самыхъ воротъ тюрьмы, — надо полагать, что онъ въ это время угощался. Когда смотритель тюрьмы сталъ принимать насъ, онъ вдругъ обратился ко мнѣ съ заявленіемъ, что на меня у него имѣется жалоба отъ «конвойнаго начальника», то-есть отъ фельдфебеля за то, что я «въ пути самовольно выходилъ изъ цѣпи и оскорбилъ конвоира». Я совсѣмъ, было, забылъ про свою угрозу пожаловаться на конвойнаго за избіеніе арестанта; фельдфебель же помнилъ это и самъ забѣжалъ впередъ съ своей жалобой на меня. Хотя въ пути совершались и не такія ничтожныя нарушенія инструкціи, какъ выходъ изъ цѣпи, но разъ до высшаго начальства дошла бы жалоба на меня старшаго конвоира, могла бы выйти крайне непріятная для меня исторія. Поэтому, я на словахъ объяснилъ смотрителю, какъ происходило дѣло и рѣшилъ письменно изложить все случившееся для отсылки губернатору.

Въ Нерчинскѣ меня съ Чуйковымъ помѣстили въ мужской тюрьмѣ, а для М. Калюжной смотритель отвелъ небольшую комнатку, находившуюся при кордегардіи. Въ описываемое мною время я прошелъ уже большую часть Сибири и успѣлъ познакомиться въ ней со всевозможными мѣстами заключенія, но тюрьмы, аналогичной нерчинской, мнѣ нигдѣ не приходилось видѣть. Слабо освѣщенный тускло горѣвшей лампой коридоръ сплошь былъ покрытъ людьми въ рубищахъ и совершенно голыми. Камеры, съ нарами въ два яруса, также были переполнены арестантами, лежавшими плечо къ плечу въ грязи и слякоти. Чтобы пройти въ предназначавшуюся намъ, сообща съ «привилегированными» уголовными, камеру, находившуюся въ концѣ коридора, мы съ Чуйковымъ должны были буквально переступать черезъ покрывавшія полъ полуобнаженныя и совсѣмъ голыя тѣла. Тяжелый воздухъ, обусловливавшійся чрезмѣрнымъ скопленіемъ людей, усиливался еще вонью, исходившей изъ огромныхъ кадокъ-парашъ: онѣ стояли совершенно открытыми и кругомъ нихъ были лужи, въ которыя арестанты ступали босыми ногами и затѣмъ разносили вонючую жидкость по коридору и по камерамъ. При такой обстановкѣ въ разныхъ концахъ сидѣли на полу и на нарахъ кучки людей и, при тускломъ свѣтѣ огарковъ, съ азартомъ играли въ карты. Кругомъ стоялъ неимовѣрный шумъ. Все вмѣстѣ взятое производило впечатлѣніе ужаснаго вертепа.

Въ камерѣ «привилегированныхъ», куда мы добрались не безъ нѣкоторыхъ усилій, была нѣсколько меньшая тѣснота. Тамъ мы нашли расположившимися на полу двухъ товарищей, шедшихъ съ Кары на поселеніе — Чикоидзе и Л. Цукермана. Потѣснившись, они дали возможность и мнѣ съ Чуйковымъ кое-какъ устроиться около нихъ. Встрѣчѣ съ Цукерманомъ я былъ особенно радъ. Я зналъ его еще на волѣ, въ Швейцаріи, куда, насколько помню, онъ пришелъ изъ Берлина пѣшкомъ въ концѣ семидесятыхъ годовъ. Проработавъ въ Женевѣ въ типографіи «Общины», онъ лѣтомъ въ 1879 г. отправился нелегально въ Петербургъ. Это было въ періодъ происходившаго тогда раскола среди членовъ общества «Земля и Воля». Примкнувъ къ лицамъ, основавшимъ вскорѣ типографію «Народной Воли», Цукерманъ сталъ работать въ послѣдней. Но это длилось очень короткое время: уже въ январѣ 1880 г. онъ, вмѣстѣ съ Софіей Ивановой и другими лицами, былъ взятъ въ этой типографіи послѣ энергичнаго вооруженнаго сопротивленія, оказаннаго арестованными. По разсказамъ сопроцессниковъ, Цукерманъ, во время ареста, слѣдствія и суда велъ себя самымъ мужественнымъ образомъ. Чтобы выгородить товарищей, онъ бралъ на себя вину другихъ и утверждалъ, что онъ одинъ стрѣлялъ при арестѣ, чего не было въ дѣйствительности. Приговоренный къ восьми годамъ каторжныхъ работъ, онъ былъ отправленъ на Кару, гдѣ пріобрѣлъ общую симпатію товарищей своимъ мягкимъ характеромъ и всегда веселымъ настроеніемъ. Очень наблюдательный и надѣленный большимъ юморомъ, Цукерманъ своими шутками и остротами заставлялъ товарищей забывать о всемъ тяжеломъ, что имъ приходилось переживать. Безконечно добрый, простой и непритязательный, онъ все готовъ былъ сдѣлать для другого, совершенно забывая о себѣ. Во время нашей непродолжительной встрѣчи въ Нерчинской тюрьмѣ, онъ также смѣшилъ насъ своими остротами и въ юмористическомъ видѣ изображалъ свою будущую жизнь въ улусѣ Якутской области. Къ несчастью, онъ не предвидѣть, что ожидаетъ его въ ближайшемъ будущемъ. Привыкшій ко всякимъ лишеніямъ, всегда веселый Цукерманъ не вынесъ, однако, ужасныхъ условій жизни въ безлюдномъ улусѣ: въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ онъ отъ тоски покончилъ съ собою.

Чикоидзе, вмѣстѣ съ нѣсколькими земляками, уроженцами Кавказа, въ началѣ семидесятыхъ годовъ примкнулъ къ, такъ называемому, московскому кружку пропагандистовъ. Въ 1875 г. онъ былъ арестованъ и по процессу пятидесяти приговоренъ былъ къ ссылкѣ на поселеніе въ Сибирь. Оттуда въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ онъ бѣжалъ и въ качествѣ нелегальнаго присоединился къ «Народной Волѣ». По недолго удалось ему пробыть на свободѣ: весной 1882 г. онъ вновь былъ арестованъ и за побѣгъ изъ Сибири приговоренъ къ тремъ годамъ каторжныхъ работъ. На меня Чикоидзе, при встрѣчѣ въ Нерчинскѣ, произвелъ впечатлѣніе человѣка дѣльнаго, практичнаго, обладающаго неутомимой энергіей. Казалось, куда бы ни забросила его судьба, онъ вездѣ найдетъ себѣ цѣлесообразное занятіе и никогда не падетъ духомъ. Житейскія невзгоды, дѣйствительно, не сломили его, но они подорвали его здоровье. Возвращенный, послѣ многихъ лѣтъ жизни въ Якутской области, въ Западную Сибирь, Чикоидзе скончался отъ болѣзни легкихъ въ г. Курганѣ (въ 1897 г.).

Прочитавъ въ Нерчинскѣ мою жалобу, онъ посовѣтовалъ мнѣ прекратить это дѣло, такъ какъ, по его словамъ, и фельдфебелю, и мнѣ можетъ нагорѣть. Съ моего согласія онъ взялся приличнымъ способомъ уладить его. Когда жалоба моя, въ его присутствіи, была въ конторѣ прочитана фельдфебелю, онъ сталъ доказывать послѣднему, что его отдадутъ подъ судъ, если жалоба моя пойдетъ къ губернатору. Фельдфебель струсилъ и охотно согласился взять назадъ свою жалобу, если я сдѣлаю тоже самое. Когда меня затѣмъ позвали въ контору, фельдфебель, въ присутстіи Чикоидзе, смотрителя и другихъ тюремныхъ служащихъ, обѣщалъ по возвращеніи обратно на этапъ, наказать солдата, который билъ арестанта; послѣ этого я порвалъ полученную мною отъ смотрителя обратно мою жалобу и на этомъ окончился описанный инцидентъ.

Отъ Нерчинска до Кары — 200 съ чѣмъ-то верстъ. Чѣмъ ближе мы подходили къ мѣсту назначенія, тѣмъ тревожнѣе становилось у меня на душѣ. Тревога эта усиливалась, благодаря сообщеніямъ разныхъ лицъ, встрѣчавшихся намъ на пути, о будущемъ нашемъ начальникѣ, жандармскомъ ротмистрѣ Николинѣ.

Въ полдень 12 декабря 1885 г. мы прибыли, наконецъ, на Усть-Кару, небольшое селеніе, въ которомъ, кромѣ уголовныхъ тюремъ, находилась тогда и женская политическая тюрьма. Тамъ мы разстались съ Маріей Калюжной, съ которой больше никогда уже не видѣлись. Мнѣ же съ Чуйковымъ оставалось пройти еще 15 верстъ до, такъ называемой, Нижней Кары, гдѣ и была мужская политическая тюрьма. Только на слѣдующій день, по окончаніи всѣхъ формальностей, намъ предоставлена была одна двуколеска, на которую мы уложили наши вещи и книги, а сами, въ сопровожденіи двухъ конвойныхъ, отправились пѣшкомъ, предварительно для порядка напяливъ на себя кандалы.

Стоялъ жестокій сибирскій морозъ. Дорога шла все въ гору. Несмотря на то, что на насъ была тяжелая одежда и кандалы, мы быстро шли впередъ, какъ бы торопясь поскорѣе попасть въ тюрьму. Мы знали, что то была наша послѣдняя прогулка, внѣ стѣнъ тюрьмы, хотя и подъ конвоемъ. Всю дорогу мы шли молча, а въ головѣ у меня, какъ вѣроятно и у моего спутника Чуйкова, копошились вопросы: «что-то ждетъ тебя впереди? Придется-ли когда еще итти по этой дорогѣ?»

— Вотъ ваша тюрьма! — сказалъ одинъ изъ конвойныхъ, и мы увидѣли впереди себя рядъ высокихъ паль, изъ-за которыхъ выдѣлялась крыша деревяннаго зданія. Вблизи этого забора, на встрѣчу намъ шла группа, состоявшая изъ двухъ женщинъ, казака и мужчины въ штатскомъ.

— Викторъ! — воскликнулъ я, подошедши ближе и узнавъ въ послѣднемъ моего стараго товарища Костюрина, съ которымъ мы не видѣлись около девяти лѣтъ. Онъ привлекался по процессу 193-хъ, а затѣмъ по дѣлу о покушеніи на Гориновича и приговоренъ былъ къ 10 г. каторжныхъ работъ. Изъ разсказовъ встрѣчавшихся намъ товарищей, которые шли съ Кары, я уже зналъ, что Костюринъ въ эти дни также долженъ былъ уйти на поселеніе и потому я сразу узналъ его.

Мы поздоровались и стали знакомиться съ провожавшими его женщинами. Одна изъ нихъ оказалась Наталіей Армфельдъ, осужденной вмѣстѣ съ Маріей Ковальской и другими на 14 лѣтъ 10 мѣсяцевъ; другая была Раиса Прибылева, судившаяся въ 1883 г. въ Петербургѣ по процессу 16-ти и приговоренная къ 4 г. каторжныхъ работъ. Въ описываемое мною время обѣ онѣ находились въ, такъ называемой, «вольной командѣ».

Каждому изъ насъ о многомъ хотѣлось разспросить другъ друга. Мы торопились наговориться, зная, что въ нашемъ распоряженіи всего нѣсколько минутъ, такъ какъ у нашихъ конвоировъ не могло быть большой охоты долго стоять въ легкихъ солдатскихъ шинеляхъ на жестокомъ морозѣ. Между прочимъ, помню, я сказалъ шутя:

— Не правда-ли, торжественная минута: два пріятеля послѣ девятилѣтней разлуки встрѣчаются у воротъ каторжной тюрьмы, изъ которой одинъ уходитъ изъ нея на волю, а другой входитъ въ нее на многіе годы.

— А въ самомъ дѣлѣ, оригинальная встрѣча! — замѣтилъ кто-то.

— Увидимся-ли еще когда? — спросилъ я, прощаясь со всѣми.

— Увидимся! Непремѣнно увидимся, въ Петербургѣ, послѣ торжества революціи! — воскликнули дамы.

Увы! Съ ними мы уже не можемъ свидѣться: Наталія Армфельдъ умерла на Карѣ (въ 1887 г.), а Прибылева, впослѣдствіи Тютчева, также недавно скончалась; съ Костюринымъ мы до сихъ поръ еще не встрѣтились.

Меня съ Чуйковымъ сперва ввели въ кордегардію, помѣщавшуюся противъ воротъ тюрьмы. Вскорѣ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ жандармскихъ унтеръ-офицеровъ, появился смотритель тюрьмы и начался тщательный обыскъ. За исключеніемъ теплаго бѣлья и постилокъ, все остальное наше имущество было отобрано.

— Кандаловъ можете не надѣвать: у насъ этого не требуется, — сказалъ вахмистръ Голубцовъ, когда мы стали одѣваться.

Уже совершенно стемнѣло, когда мы, въ сопровожденіи жандармовъ, направились къ воротамъ тюрьмы. Со дня моего ареста прошло тогда около двухъ лѣтъ, и за это время я побывалъ въ 100 разныхъ мѣстахъ заключенія.

— Дежурный! — раздалось у воротъ. Извнутри загремѣлъ засовъ, открылась калитка, и мы зашли во дворъ карійской тюрьмы, которая отнынѣ должна была служить для насъ пристанищемъ на многіе годы.