16 лѣтъ въ Сибири

ГЛАВА XIX Старые товарищи

Длинный коридоръ слабо освѣщенъ двумя небольшими керосиновыми лампами. Вблизи входной двери, около огромнаго сундука, стоитъ молодой человѣкъ, лѣтъ 25–26 на видъ, въ сѣрой арестантской курткѣ.

— Здравствуйте, Мартыновскій! — произношу я, подошедши къ нему. Хотя мы съ нимъ никогда не встрѣчались, но изъ разсказовъ возвращавшихся съ Кары товарищей я узналъ, что Мартыновскій состоитъ старостой и, въ качествѣ такового, съ утра до вечерней повѣрки, находится при ларѣ, въ которомъ хранились разные съѣстные припасы.

Мартыновскій посмотрѣлъ на меня съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, но, когда затѣмъ я назвалъ себя, на его серьезномъ лицѣ показалась привѣтливая улыбка. Мы не успѣли обмѣняться съ нимъ нѣсколькими словами, какъ старшій жандармъ Голубцовъ заявилъ намъ:

— Вы Дейчъ, назначены во второй номеръ, а вы Чуйковъ — въ четвертый.

Дверь въ указанную мнѣ камеру находилась почти противъ входной въ коридоръ. Одинъ изъ жандармовъ съ шумомъ отперъ большой висячій замокъ, и я вошелъ въ камеру, слабо освѣщенную спускавшейся съ потолка лампой съ темнымъ абажуромъ.

Вдоль трехъ стѣнъ тянулись нары, — ихъ не было лишь у наружной, въ которой имѣлось три большихъ окна съ толстыми желѣзными рѣшетками. Вблизи одной изъ стѣнъ, оставляя узкое пространство въ полъ аршина, помѣщалась огромныхъ размѣровъ печь, топившаяся изъ коридора; по срединѣ камеры, перпендикулярно къ наружной стѣнѣ, стоялъ длинный и узкій столъ, по обѣ стороны котораго были такой же длинны скамьи.

Несмотря на то, что было всего между 5 и 6 часами вечера, когда я вошелъ, нѣкоторые изъ обитателей этой камеры расположились уже спать на нарахъ, такъ какъ то были «сиріусы»[31]; другіе сидѣли на скамьяхъ; а два три товарища расхаживали по камерѣ. Всего въ ней до моего прихода было 15 чел., изъ нихъ Зунделевичъ и Павелъ Орловъ оказались моими старыми знакомыми съ воли.

Ужинъ уже окончился; поэтому, хотя я изрядно проголодался, сдѣлавъ въ трескучій морозъ 15 верстъ пѣшкомъ, но долженъ былъ удовлетвориться однимъ чаемъ «въ прикуску» съ чернымъ арестантскимъ хлѣбомъ. Прежде всего возникъ вопросъ, гдѣ меня устроить на нарахъ? Это оказалось нелегкая задача: мнѣ хотѣлось лежать рядомъ съ З-чемъ, а онъ помѣщался на короткихъ нарахъ, на которыхъ не было свободнаго мѣста. Необходимо было кому-нибудь переселиться съ этихъ наръ на другія. Но заключенные до того свыкались со своимъ мѣстомъ, что имъ нелегко было разставаться съ нимъ. Послѣ обсужденія разныхъ комбинацій, сосѣдъ З-ча — Старынкевичъ рѣшилъ перейти на противоположныя, длинныя нары, на которыхъ, потѣснившись, товарищи освободили для него мѣсто. Со стороны Старынкевича это было особенно крупной жертвой, такъ какъ онъ, такимъ образомъ, раставался со своимъ alter ego — Мартыновскимъ. Лежаніе же на нарахъ рядомъ, при совмѣстной жизни со многими, доставляло близкимъ людямъ, большое удовольствіе: они могли бесѣдовать шепотомъ, и имъ казалось, что они находятся какъ-бы наединѣ.

При приходѣ въ тюрьму новыхъ лицъ обыкновенно начинаются оживленныя бесѣды, безконечные распросы и разсказы. Ничего подобнаго не было въ первый вечеръ моего появленія во второмъ номерѣ. Всѣ чувствовали себя натянуто, неловко, смущенно. Улучивъ удобный моментъ, З-чъ отозвалъ меня въ сторону и шепотомъ сказалъ:

— Будьте осторожны, не разсказывайте ничего особеннаго, такъ какъ здѣсь въ камерѣ сидитъ Цыпловъ.

Чтобы объяснить смыслъ этого предупрежденія, я долженъ сообщить кое-что объ этомъ лицѣ. Какъ извѣстно въ началѣ нашего движенія, если не всѣ, то очень многіе революціонеры, подъ вліяніемъ Бакунина, придавали большое значеніе пропагандѣ среди уголовныхъ преступниковъ. «Разбойникъ» въ Россіи, по мнѣнію Бакунина, являлся «настоящимъ и единственнымъ революціонеромъ»[32]. Поэтому, встрѣчаясь въ тюрьмахъ съ уголовными, мы не упускали случая заниматься пропагандой среди нихъ. Но, насколько мнѣ извѣстно, такая пропаганда дала въ концѣ концовъ скорѣе отрицательные, чѣмъ положительные результаты.

«Распропагандированные», напримѣръ, въ кіевской тюрьмѣ наилучшіе и наиболѣе выдающіеся уголовные — Рашко и Овчинниковъ и приговоренные въ каторжныя работы — первый за убійство политическаго шпіона, а второй — за участіе въ освобожденіи изъ харьковской тюрьмы революціонера Ѳомина — Медвѣдева, — оба сдѣлались ренегатами и повыдавали всѣхъ своихъ товарищей.

Цыпловъ принадлежалъ къ числу такихъ же лицъ. Онъ судился, если не ошибаюсь, за убійство въ одной изъ волжскихъ губерній, и процессъ его въ свое время обратилъ на себя вниманіе читающей публики. Когда присяжные вынесли ему обвинительный вердиктъ и судьи приговорили его къ многолѣтней каторгѣ, онъ воскликнулъ, обращаясь къ послѣднимъ: «Знайте, что и изъ Сибири можно бѣжать, я со всѣми вами разсчитаюсь[33]».

Дѣйствительно, несмотря на предпринятыя послѣ этой угрозы предосторожности, Цыпловъ, настоящая фамилія котораго Гарный, «смѣнился» по дорогѣ на каторгу и, не помню уже какимъ образомъ, сошелся съ политическими ссыльными. Послѣдніе, повидимому, вполнѣ вѣрили происшедшему въ немъ подъ вліяніемъ ихъ пропаганды перерожденію и давали ему разныя конспиративнаго характера порученія. Во время исполненія одного изъ таковыхъ, онъ попался въ руки жандармамъ, затѣмъ подъ вымышленной фамиліей Цыплова былъ приговоренъ къ каторжнымъ работамъ, какъ политическій, и отправленъ на Кару въ государственную тюрьму. Здѣсь долгое время онъ велъ себя въ политическомъ отношеніи вполнѣ безукоризненно, лишь изрѣдка вызывая улыбку у товарищей невпопадъ употребляемыми иностранными словами и разсказами изъ своего прошлаго. Такъ, можду прочимъ, помню слѣдующее.

«Однажды, — разсказывалъ Цыпловъ товарищамъ — ѣхалъ я это ночью въ вагонѣ съ купчиной, у котораго была полная мошна денегъ. Онъ заснулъ, и мнѣ совсѣмъ не трудно было обобрать его. Эхъ, подумалъ я, попадись ты мнѣ прежде!.. А теперь — „убѣжденія не позволяютъ“!»

Послѣднія слова стали у насъ на Карѣ ходячимъ выраженіемъ. Не помню ужъ какимъ образомъ, начальство узнало, что онъ бывшій уголовный, бродяга и за побѣгъ его приговорили къ наказанію розгами. Послѣ тюремныхъ волненій 1882 года, о которыхъ я разскажу ниже. Цыплова, несмотря на то, что онъ сидѣлъ на Карѣ, въ качествѣ политическаго, вызвали въ кордегардію и подвергли тѣлесному наказанію. Его, повидимому, нисколько не возмутило это обстоятельство. Между тѣмъ, какъ товарищи страшно негодовали за совершенное надъ нимъ издѣвательство, онъ лишь приставалъ къ нимъ съ неумѣстной шуткой: «ну скажите, почему сто одинъ ударъ, а не ровно сто мнѣ дали?»

Довольно долго крѣпился Цыпловъ. Но предъ моимъ приходомъ на Кару, онъ началъ вызываться къ коменданту Николину. Въ глазахъ товарищей это былъ очень дурной признакъ. Дѣйствительно, вскорѣ оказалось, что Цыпловъ открылъ коменданту свою настоящую фамилію, раскаялся въ своемъ прошломъ и, чтобы добиться облегченія въ своей судьбѣ, выдалъ что зналъ, перемѣшивая правду съ ложью. Товарищи настаивали, чтобы его убрали изъ нашей тюрьмы, но это, очевидно, не входило въ интересы коменданта: Цыпловъ еще въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, послѣ этого, оставался въ нашей тюрьмѣ, хотя въ отдѣльной камерѣ, куда его помѣстили, дня два-три спустя послѣ нашего прихода. Чтобы уже закончить о немъ, скажу, что за тѣмъ его перевели въ уголовную тюрьму на Карѣ же гдѣ онъ щеголялъ своею образованностью, пріобрѣтенной отъ политическихъ. Это, однако, не мѣшало начальству подвергать его время отъ времени тѣлесному наказанію. Однажды, при посѣщеніи тюрьмы инспектора Каморскаго, извѣстнаго въ Сибири негодяя, Цыпловъ выступилъ съ жалобой на разнаго рода притѣсненія и заявилъ: «У насъ, ваше благородіе, такой „прижимъ“»… На что Каморскій отвѣтилъ: «я вотъ велю расписать тебѣ „прижимъ“ на спинѣ!»

Впослѣдствіи его выпустили въ вольную команду и, какъ мнѣ извѣстно, онъ былъ очень доволенъ своей судьбой, попавъ въ вполнѣ соотвѣтствовавшую ему среду.

Послѣ путешествія, длившагося отъ Москвы болѣе семи мѣсяцевъ и подъ конецъ въ сильной степени мнѣ надоѣвшаго, я испытывалъ особенно пріятное ощущеніе, очутившись среди товарищей на Карѣ, несмотря на сознаніе, что мнѣ предстоитъ провести здѣсь многіе годы.

Рядомъ со мной въ сосѣдней камерѣ, въ первомъ номерѣ, помѣщался мой старый другъ Яковъ Стефановичъ. Съ нимъ мы не видѣлись болѣе 4-хъ л., такъ какъ мы разстались въ Швейцаріи въ августѣ 1881 г. Онъ вернулся тогда въ Россію, гдѣ сошелся съ организаціей «Народная Воля», но, по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ (въ февралѣ 1882 г.), былъ арестованъ въ Москвѣ и лѣтомъ слѣдующаго года, по процессу семнадцати въ Петербургѣ, осужденъ на восемь лѣтъ каторжныхъ работъ; на Кару онъ прибылъ за два года до меня.

Въ первый вечеръ мнѣ удалось перекинуться съ нимъ лишь нѣсколькими словами. Но на слѣдующее утро, какъ только прошла повѣрка, я высунулъ голову въ дверное окошечко и велѣлъ жандарму выпустить меня. Затѣмъ, подошедши къ камерѣ № 1, вновь велѣлъ открыть дверь, что жандармъ также исполнилъ: днемъ переходъ изъ камеры въ камеру не былъ намъ запрещенъ, — права этого политическіе добились лишь путемъ долгой борьбы, между тѣмъ какъ находившихся въ Карійскихъ тюрьмахъ уголовныхъ преступниковъ отъ утренней до вечерней повѣрки вовсе не запирали. Въ камерѣ, въ которой помѣщался Стефановичъ, такъ же какъ и въ трехъ остальныхъ, было, послѣ нашего съ Чуйковымъ прихода, шестнадцать человѣкъ. Всего въ это время въ нашей тюрьмѣ находилось, слѣдовательно, 64 человѣка. Перезнакомившись и въ номерѣ первомъ со всѣми новыми товарищами и побесѣдовавъ немного со своимъ другомъ, я отправился «дѣлать визиты» въ остальныя камеры.

Приходъ новичковъ былъ, конечно, выдающимся событіемъ для заключенныхъ въ тюрьмѣ. По доходившимъ до нихъ тѣмъ или инымъ способомъ слухамъ, они заранѣе уже знали о предстоящемъ прибытіи новичковъ. Поэтому всѣ съ большимъ нетерпѣніемъ ждали этого событія и на разные лады толковали о немъ. Пріѣздъ новичковъ вносилъ на нѣсколько дней развлеченіе въ скучную и монотонную тюремную жизнь; отъ нихъ узнавали все, что было имъ извѣстно, какъ о положеніи революціоннаго дѣла въ Россіи, такъ и о жизни общихъ знакомыхъ. Тоже повторилось и со мной.

Переходя изъ камеры въ камеру, я въ первые дни всюду долженъ былъ разсказывать объ одномъ и томъ же. Начавъ съ того же, съ чего начинаются и настоящія мои записки, т. е. съ моего ареста во Фрейбургѣ, я затѣмъ передавалъ, что самъ зналъ и что по пути мнѣ приходилось отъ другихъ слышать новаго и интереснаго изъ разнообразныхъ областей, преимущественно же изъ соціалистическаго міра. Въ одной камерѣ, въ номерѣ третьемъ, во время перваго моего посѣщенія, произошелъ, помню, слѣдующій небольшой курьезъ. Какъ и въ остальныхъ камерахъ, здѣсь также оказался у меня старый знакомый съ воли — В-ко. Онъ слылъ за очень умнаго человѣка, былъ большимъ оригиналомъ и спорщикомъ.

Когда, разсказывая о возникшихъ въ Россіи новыхъ революціонныхъ направленіяхъ, я упомянулъ о «Группѣ Освобожденіе Труда» и сказалъ, что она раздѣляетъ взгляды нѣмецкихъ соціалдемократовъ, В-ко воскликнулъ, смѣясь:

— Въ Россіи — соціалдемократы! Да кто же они такіе?

— Одного изъ нихъ вы видите передъ собою, — заявилъ я.

На лицахъ В-ко и остальныхъ товарищей появилось выраженіе крайняго изумленія. Казалось, скажи я имъ, что я сталъ послѣдователемъ Магомета, они едва ли болѣе удивились бы этому. Въ описываемое мною время идеи Маркса были вообще очень мало извѣстны въ Россіи. Правда, многіе считали своимъ долгомъ ссылаться на вышедшій къ тому времени I томъ «Капитала»; послѣдній, какъ говорили, былъ настольной книгой у передовой интеллигенціи; но очень немногіе тогда понимали философскія и соціалистическія воззрѣнія Маркса. Въ Европейской Россіи принято было признавать заслуги Маркса въ политической экономіи. «Но», говорили тогда и много лѣтъ спустя, а нѣкоторые повторяютъ еще и теперь, — «выводы, которые онъ дѣлаетъ изъ наблюденій надъ западноевропейской жизнью, у насъ въ Россіи непримѣнимы». На Карѣ же «авторитетныя и компетентныя лица» отрицали заслуги Маркса даже въ политической экономіи; къ соціалистическимъ же и философскимъ его взглядамъ многіе относились прямо съ глубокой враждебностью, хотя лица, толковавшія о Марксѣ, очень мало, если не сказать совсѣмъ не были знакомы съ его произведеніями. Такое отношеніе къ основателю научнаго соціализма объяснялось господствомъ среди заключенныхъ народническихъ воззрѣній и безграничнымъ довѣріемъ съ ихъ стороны къ такимъ «авторитетамъ», какъ Михайловскій и Дюрингъ. Къ числу такихъ отрицателей Маркса принадлежалъ и В-ко[34].

Мы съ Чуйковымъ не только устно подѣлились съ товарищами разными новостями, но, несмотря на самый тщательный обыскъ при нашемъ приходѣ, намъ удалось также пронести въ тюрьму нѣсколько подпольныхъ произведеній, среди которыхъ были и первыя изданія «Группы Освобожденіе Труда» — брошюра Плеханова: «Соціализмъ и политическая борьба» и «Развитіе научнаго соціализма» Энгельса. Давно уже заключенные не видѣли нелегальныхъ произведеній; поэтому привезенныя нами брошюры и листки были для нихъ большимъ сюрпризомъ. Мысли, высказанныя Плехановымъ въ названной брошюрѣ, не встрѣтили ни въ комъ изъ товарищей ни малѣйшаго сочувствія. Наоборотъ, тѣ изъ нихъ, съ которыми мнѣ приходилось говорить о ней, возмущались его критикой народовольчества и приписывали такое его отношеніе къ господствовавшему тогда направленію самымъ дурнымъ мотивамъ: «сидитъ заграницей, ничего не дѣлая и бумагу изводитъ, благо она все терпитъ». Всѣ его несогласія объяснялись исключительно продолжительною жизнью его въ эмиграціи. Превосходная же брошюра Энгельса прошла почти совсѣмъ незамѣченной. Кое-кто на мой вопросъ, какъ она понравилась, отвѣчалъ: «ничего новаго, это давно всѣмъ извѣстно».

Обошедши чужія камеры и познакомившись со всѣми заключенными, я къ обѣденному времени вернулся обратно въ свою. По размѣрамъ онѣ были всѣ совершенно одинаковы, но въ одной изъ нихъ вмѣсто наръ имѣлись кровати, такъ какъ она замѣняла для насъ больницу, и въ ней помѣщались наиболѣе слабые и требовавшіе особаго ухода; впрочемъ, съ теченіемъ времени это мало соблюдалось, и при мнѣ въ «больничной» камерѣ помѣщались вполнѣ здоровые люди.

Уже по дорогѣ на Кару намъ приходилось слышать отъ обратно шедшихъ товарищей о крайне скудной пищѣ, которой пользовались сидѣвшіе на Карѣ. Такъ, въ обѣдъ подавался совершенно пустой супъ, на нашемъ языкѣ называвшійся «баландой»; а вываренное и вынутое изъ супа мясо вмѣстѣ съ какой-нибудь крупой давалось на ужинъ. Какъ ни былъ я подготовленъ разсказами къ этой пищѣ, но, помню, когда въ первый день я всталъ послѣ ѣды изъ-за стола, то чувствовалъ себя совершенно неудовлетвореннымъ; очень долго, если не сказать во все время моего пребыванія на Карѣ, я не могъ привыкнуть къ нашему «меню».

Въ первые дни больше всего мнѣ приходилось бесѣдовать съ З-чемъ. Встрѣчѣ съ нимъ на Карѣ я былъ особенно радъ, такъ какъ еще на волѣ онъ слылъ за соціалдемократа, по крайней мѣрѣ для Германіи. Мы познакомились лѣтомъ 1878 г. въ Петербугѣ; затѣмъ онъ сопровождалъ Стефановича, Бохановскаго и меня заграницу. Во время этого путешествія у насъ съ нимъ происходили горячіе споры относительно революціонной дѣятельности въ Россіи. Мнѣ, какъ народнику и террористу, казалось тогда совершенно безполезной, если не вредной, тактика, которой держались нѣмецкіе соціалдемократы. А З-чъ хотя и состоялъ членомъ народнической организаціи «Земля и Воля», считалъ совершенно нецѣлесообразной дѣятельность среди крестьянства. По его мнѣнію необходимо было сперва завоевать политическую свободу, что-бы затѣмъ дѣйствовать такъ же, какъ и немѣцкіе соціалдемократы. Поэтому, когда послѣ покушенія Вѣры Засуличъ на Трепова, въ январѣ 1878 года, въ Россіи началъ революціонерами практиковаться терроръ, З-чъ былъ однимъ изъ первыхъ, которые доказывали, что только этимъ способомъ можно будетъ добиться измѣненія политическаго строя Россіи. Извѣстно, что онъ въ концѣ 70 годовъ принималъ самое активное участіе въ организаціи наиболѣе крупныхъ террористическихъ актовъ. Случайно арестованный осенью 1879 г. въ Петербургской публичной библіотекѣ, онъ лѣтомъ слѣдующаго года судился по извѣстному процессу шестнадцати, по которому двое — Александръ Квятковскій и Прѣсняковъ были казнены, а ему, также приговоренному къ смертной казни, послѣдняя была затѣмъ замѣнена безсрочной каторгой.

Припоминая по дорогѣ на Кару наши съ нимъ прошлые споры, я находилъ многіе изъ высказанныхъ имъ прежде взглядовъ вполнѣ правильными и надѣялся поэтому найти въ немъ единомышленника, что для меня было далеко не безразлично. Какъ бы кто ни былъ терпимъ къ мнѣніямъ другихъ лицъ, но чѣмъ болѣе онъ убѣжденъ въ правотѣ своихъ взглядовъ, тѣмъ тяжелѣе для него, особенно временами, вполнѣ изолированное пребываніе въ теченіе многихъ лѣтъ среди людей, хотя и близкихъ ему по общимъ цѣлямъ, но расходящихся съ нимъ во взглядахъ на пути къ ихъ достиженію. Къ тому же З-чъ, какъ товарищъ, былъ всегда незамѣнимымъ человѣкомъ: въ высшей степени деликатный, самоотверженный и альтруистичный, онъ особенно выдѣлялся практическимъ складомъ ума. Въ нѣкоторыхъ отрасляхъ революціонной дѣятельности онъ не имѣлъ себѣ равнаго и стоялъ внѣ всякой конкуренціи. Вполнѣ понятна, поэтому, была моя радость, когда я узналъ, что буду съ нимъ сидѣть въ одной тюрьмѣ. И теперь, лежа рядомъ на нарахъ, мы долго бесѣдовали шепотомъ: мы вспоминали старое, разсказывали другъ другу объ общихъ товарищахъ и пріятеляхъ, — я объ оставшихся на волѣ, а онъ — о казненныхъ и заключенныхъ въ Шлиссельбургской крѣпости…

Вращаясь въ теченіе нѣкотораго времени около воспоминаній, мы совершенно не касались теорій. Не знаю, какъ онъ, но я какъ-бы инстинктивно боялся чего-то. Дѣйствительно, вскорѣ оказалось, что мои надежды найти въ немъ единомышленника были тщетны: какъ и всѣ остальные заключенные на Карѣ, онъ, особенно въ первые годы моего пребыванія, являлся противникомъ взглядовъ Маркса, не исключая даже теоріи стоимости послѣдняго. Не трудно представить себѣ мое огорченіе. На почвѣ теоретическихъ разногласій у насъ происходили горячія схватки. Странная вещь! Для Германіи онъ по прежнему оставался соціалдемократомъ, а для Россіи всѣ взгляды Маркса оказывались невѣрными.

Со С-чемъ первое время мнѣ мало приходилось бесѣдовать, въ особенности о теоретическихъ вопросахъ, такъ какъ пребываніе въ разныхъ камерахъ не благопріятствовало этому. Все же вскорѣ выяснилось различіе и въ нашихъ съ нимъ взглядахъ. Ему, какъ и другимъ моимъ старымъ знакомымъ и пріятелямъ, моя приверженность къ соціалдемократизму казалась совершенно непонятной и вызывала въ немъ крайнее недоумѣніе. Когда мы разстались четыре съ половиной года передъ тѣмъ, между нами не было почти никакихъ разногласій. Всѣ послѣдующіе годы онъ провелъ въ тюрьмѣ, и въ его воззрѣніяхъ едва-ли произошла какая-либо перемѣна: онъ продолжалъ быть полу-народникомъ, полу-террористомъ, какими мы оба были при послѣднемъ свиданіи. Я же въ истекшіе съ того времени годы сдѣлался послѣдователемъ взглядовъ Маркса и, какъ уже извѣстно, вмѣстѣ съ другими старыми членами бывшей организаціи «Черный Передѣлъ», участвовалъ въ основаніи соціалдемократичеекой «Группы Освобожденіе Труда». Объ этомъ С-вичъ впервые только теперь узналъ отъ меня. Но отличіе его отношенія отъ другихъ къ произошедшей у насъ, старыхъ его товарищей, радикальной перемѣнѣ во взглядахъ, состояло въ томъ, что онъ, какъ умный, серьезный и вдумчивый человѣкъ, очень скоро уловилъ огромную важность вновь возникшаго направленія. Онъ понялъ, что идеи Маркса, впервые примѣненныя Плехановымъ къ русскимъ условіямъ, представляютъ собою стройное и цѣльное міровоззрѣніе. Сомнѣваясь, найдетъ ли это ученіе благопріятную у насъ почву, С-ичъ не относился къ нему иронически, а тѣмъ болѣе враждебно, какъ дѣлали тогда, да и теперь еще повторяютъ нѣкоторые легкомысленные люди, называющіе себя, однако, соціалистами. С-ичъ, наоборотъ, старался понять новое теченіе, а также тотъ процессъ, благодаря которому мы, бывшіе народники, сдѣлали столь рѣшительный поворотъ отъ прежнихъ нашихъ взглядовъ къ теперешнимъ.

ГЛАВА XX «Дворянка»

Совмѣстной жизнью молодежи въ тюрьмѣ въ теченіе многихъ лѣтъ выработался своеобразный жаргонъ, въ которомъ имѣлась масса удачныхъ словечекъ и выраженій. На этомъ тюремномъ нашемъ языкѣ каждая камера носила особую кличку. Такъ первая называлась «Синедріономъ», вторая — «Дворянкой», третья — «Якуткой», четвертая — «Харчевкой», а пятая, въ которой сидѣлъ Цыпловъ — «Волостью». Происхожденіе этихъ названій терялось въ сѣдой старинѣ, и теперь я въ точности не могу его возстановить.

Составъ «Дворянки», въ которую я попалъ, подобрался какъ то особенно удачный. За исключеніемъ двухъ пожилыхъ людей Березнюка, которому было 40 лѣтъ и Дзвонкевича — 43 года, — всѣ остальные представляли собою молодежь въ возрастѣ отъ 24–30 лѣтъ. Большую часть населенія этой камеры составляли симпатичные, веселые и умные люди, и почти каждый являлся въ своемъ родѣ оригинальнымъ и интереснымъ типомъ, а нѣкоторые изъ нихъ являлись безусловно талантливыми и крупными людьми. Первое мѣсто не только въ этой камерѣ, но и вообще въ тюрьмѣ, по общему признанію, занималъ Николай Я-чъ.

Сынъ священннна Полтавской губ., Я-чъ 17 лѣтъ, въ качествѣ студента Харьковскаго ветеринарнаго института, былъ арестованъ за прикосновеніе къ попыткѣ освободить изъ мѣстной тюрьмы Алексѣя Ѳомина Медвѣдева и вскорѣ затѣмъ приговоренъ къ 15 годамъ каторжныхъ работъ. По дорогѣ на Кару онъ вмѣстѣ съ другими названными мною выше лицами, бѣжалъ изъ Иркутской тюрьмы, былъ вскорѣ пойманъ, вновь судимъ, и за эту попытку ему прибавили еще 14 лѣтъ. Прибывъ на Кару 19 лѣтъ, Я-чъ завоевалъ тамъ общую симпатію и глубокое уваженіе, благодаря замѣчательному характеру и выдающимся способностямъ. Скромный до застѣнчивости, молчаливый и сосредоточенный, онъ рѣшительно на всѣхъ безъ различія товарищей и постороннихъ лицъ имѣлъ самое благотворное вліяніе. Большею частью погруженный въ какія-нибудь занятія, онъ за время сидѣнія, въ тюрьмахъ пріобрѣлъ обширныя знанія въ разныхъ областяхъ, — въ точныхъ наукахъ, въ философіи и въ изящной литературѣ, — онъ свободно читалъ на пяти иностранныхъ языкахъ. Но на ряду съ умственными занятіями, Я-чъ чрезвычайно любилъ всякій физическій трудъ и упражненія, и въ этихъ областяхъ былъ также искусенъ и свѣдущъ, какъ и въ любой изъ интересовавшихъ его наукъ. Одинаково внимательный ко всѣмъ, въ высшей степени деликатный и всегда готовый помочь каждому, Я-чъ, несмотря на молодость, — ему не было еще 24 лѣтъ, когда мы съ нимъ познакомились, — по справедливости считался самымъ авторитетнымъ лицомъ въ тюрьмѣ по любому вопросу, касался ли послѣдній абстрактной области или какой-нибудь тюремной исторіи. Мнѣніе, высказанное Я-чемъ, сразу привлекало на свою сторону большинство обитателей тюрьмы. По складу ума онъ былъ метафизикомъ, эклектикомъ и такимъ же являлся въ философіи и въ общественныхъ наукахъ. Онъ раздѣлялъ воззрѣнія Дюринга, неокантіанцевъ и даже такихъ буржуазныхъ писателей, какъ Кери; само собою разумѣется, что онъ былъ рѣшительнымъ противникомъ ученія Маркса.

Въ иномъ нѣсколько родѣ представлялись закадычные друзья М-скій и С-ичъ, которыхъ называли общимъ именемъ «Ванички», хотя имя Ивана носилъ только послѣдній. С-ичъ также пользовался всеобщей симпатіей въ тюрьмѣ, онъ обладалъ иными, чѣмъ Я-чъ, чертами характера. Крайне сангвиничнаго темперамента, живой, веселый, бойкій «Ваничка», какъ звали его всѣ товарищи, былъ чрезвычайно находчивъ и остро-уменъ; онъ вѣчно сыпалъ остротами, шутками, каламбурами, отъ которыхъ всѣ покатывались со смѣху, при чемъ громче всего раздавался его собственный звонкій хохотъ. Очень способный отъ природы С-ичъ, однако не отличался такой любознательностью и усидчивостью, какъ Я-чъ: онъ скорѣе хваталъ все на лету, наскокомъ, быстро переходилъ отъ одного предмета къ другому и разбрасывался на всѣ стороны; въ немъ не было ни выдержки, ни постоянства. Рядомъ съ чисто женской нѣжностью и склонностью къ личной привязанности, С-ичъ могъ проявлять большую рѣзкость и вспыльчивость. Москвичъ по происхожденію и воспитанію, онъ также несовершеннолѣтнимъ попалъ на 20 лѣтъ каторжныхъ работъ прямо съ университетской скамьи, лишь за то, что отказался сказать, кто далъ ему найденную у него прокламацію. Процессъ его, состоявшійся въ страшный 1881-й годъ, послѣ убійства Александра II, обратилъ на себя всеобщее вниманіе чудовищностью приговора. Когда я познакомился съ С-чемъ, онъ былъ ярымъ народовольцемъ и таковымъ остался.

Говорятъ, что друзьями являются лица, обладающія противоположными характерами. На нашихъ «Ваничкахъ» этотъ взглядъ вполнѣ подтверждался. Насколько С-ичъ былъ всегда веселъ, игривъ и беззаботенъ, настолько же Мар-скій являлся молчаливымъ, серьезнымъ и угрюмымъ. На его лицѣ рѣдко появлялась улыбка, и я рѣшительно не могу припомнить его смѣха. Сосредоточенный и вдумчивый, Мар-скій производилъ впечатлѣніе человѣка, обладающаго сильнымъ, настойчивымъ и энергичнымъ характеромъ. Казалось, что онъ неспособенъ поддаваться чужому вліянію, а, наоборотъ, другихъ умѣетъ подчинять себѣ. Говорилъ онъ мало, отрывисто, лаконично. Обладая довольно хорошими способностями и значительнымъ прилежаніемъ, Мар-скій скорѣе былъ реалистомъ, практикомъ; но его также въ сильной степени занимали и теоретическіе вопросы, въ особенности политико-экономическіе. Въ тюрьмѣ онъ былъ чуть ли не однимъ изъ первыхъ, который серьезно принялся за изученіе сочиненій Маркса. Какъ и С-ичъ, москвичъ по рожденію и воспитанію, Мар-скій, будучи воспитанникомъ Межевого Института, также былъ арестованъ 20 лѣтнимъ юношей осенью 1879 г. въ Петербургѣ и въ слѣдующемъ году — по процессу Квятковскаго, Зунделевича и др. — приговоренъ къ 15 г. каторжныхъ работъ. По пути на Кару онъ также сдѣлалъ попытку къ побѣгу; ему счастливо удалось уйти съ этапа подъ видомъ караульнаго солдата, но, по прошествіи нѣсколькихъ дней, онъ былъ пойманъ и приговоренъ еще къ шести годамъ каторжныхъ работъ. Въ тюрьмѣ онъ пользовался всеобщимъ уваженіемъ, и какъ артельнымъ старостой имъ всѣ были чрезвычайно довольны.

Напомню теперь о слѣдующемъ обстоятельствѣ. 25 марта 1879 г., по улицамъ Петербурга проѣзжалъ въ каретѣ генералъ Дрентельнъ, незадолго передъ этимъ назначенный шефомъ жандармовъ и начальникомъ страшнаго въ тѣ времена III отдѣленія, послѣ убійства генерала Мезенцева. Карету догонялъ всадникъ, быстро мчавшійся на прекрасномъ рысакѣ. Поровнявшись съ каретой, элегантный молодой человѣкъ произвелъ нѣсколько выстрѣловъ. Но шефъ жандармовъ остался невредимымъ и приказалъ кучеру догонять быстро умчавшагося всадника. Видя бѣшенный скачъ по люднымъ улицамъ столицы изящно одѣтаго наѣздника и догоняющаго его въ каретѣ генерала, прохожіе въ недоумѣніи останавливались, спрашивая другъ друга, въ чемъ дѣло. Временами казалось, что карета вотъ-вотъ догонитъ всадника и перерѣжетъ ему дорогу. Но молодой наѣздникъ внезапно сворачивалъ въ боковую улицу и на время исчезалъ изъ виду. Однако, пара прекрасныхъ лошадей дѣлала тоже и быстро догоняла рысака. Всадникъ во всю мочь гонитъ свою лошадь и вновь оставляетъ позади себя карету. Но вдругъ рысакъ спотыкается, и молодой человѣкъ къ ужасу своему замѣчаетъ, что лошадь его начала хромать. Одна минута, и онъ будетъ нагнанъ генераломъ. Но отважный юноша не теряется: увидѣвъ на углу улицы полицейскаго, онъ соскакиваетъ и спокойнымъ тономъ говоритъ ему:

— Послушай, любезный, подержи мою лошадь, она повредила себѣ ногу, сейчасъ пришлю за ней кучера.

— Слушаюсь, — отвѣчаетъ блюститель порядка, принимая отъ элегантнаго барина поводъ. Завернувъ за уголъ и прошедши какой-то дворъ со сквозными воротами, молодой человѣкъ сѣлъ на извозчика и благополучно скрылся.

Вскорѣ шефъ жандармовъ, подъѣхавъ къ полицейскому, узналъ, какимъ образомъ исчезъ преслѣдуемый имъ наѣздникъ. Затѣмъ начались розыски, и полиціи удалось открыть, что юноша, покушавшійся на генерала Дрентельна, былъ поднадзорный студентъ Леонъ Мирскій. Всѣ поиски за нимъ въ Петербургѣ оказались тщетными, такъ какъ онъ уѣхалъ на югъ. Лѣтомъ того же года Мирскій скрывался въ Таганрогѣ у артиллерійскаго офицера Тархова и, казалось, былъ внѣ всякой опасности. Но знакомый послѣдняго, какой-то юнкеръ, сообразилъ почему то, что пріѣзжій должно быть разыскиваемый революціонеръ. Онъ донесъ, и полиція не замедлила явиться на квартиру Тархова. Домъ былъ оцѣпленъ, но Мирскій не желалъ отдаться добровольно: съ револьверомъ въ рукѣ онъ пытался прорваться. Былъ моментъ, когда онъ могъ перепрыгнуть черезъ заборъ въ сосѣдній дворъ, но преслѣдовавшіе его полицейскіе успѣли во-время схватить его. Въ концѣ ноября того же года въ Петербургѣ состоялся судъ надъ Мирскимъ и еще семью привлеченными вмѣстѣ съ нимъ лицами, въ числѣ которыхъ былъ Тарховъ, поэтъ Ольхинъ и др. Зная тѣ жестокія времена, когда казнили и совершенно не имѣвшихъ никакого отношенія къ террористическимъ актамъ лицъ (напр., Дробязгина, Майданскаго), никто изъ насъ революціонеровъ не сомнѣвался, что Мирскій будетъ повѣшенъ. Но онъ, кажется, былъ иного мнѣнія. Помню, какъ незадолго передъ судомъ, намъ, находившимся на волѣ, была передана просьба Мирскаго, чтобы ему доставили черную пару, въ которой онъ желалъ предстать передъ судомъ. Насъ немало удивила эта просьба, такъ какъ до того никто изъ революціонеровъ не интересовался костюмомъ, въ которомъ ему приходилось фигурировать на судѣ. Газеты потомъ сообщали, что главный подсудимый выглядѣлъ вполнѣ джентельменомъ. Произнесенную Мирскимъ на судѣ рѣчь, насколько помню, довольно — мирнаго, конституціоннаго характера, — нѣкоторыя европейскія газеты чрезвычайно расхваливали. Его, конечно, приговорили къ смертной казни; но по счастливому стеченію обстоятельствъ онъ остался въ живыхъ. Какъ разъ въ тѣ дни, когда произнесенъ былъ надъ нимъ смертный приговороръ, на Александра II замышлялось покушеніе по желѣзной дорогѣ. Если бы взрывъ на станціи Александровскѣ дѣйствительно произошелъ, чему, какъ извѣстно, помѣшала случайность, или, если бы судъ надъ Мирскимъ окончился всего только на два дня позже, когда произведенъ былъ взрывъ царскаго поѣзда подъ Москвою, приговоръ несомнѣнно былъ бы исполненъ. Смертная казнь была замѣнена безсрочной каторгой, послѣ чего его заключили въ Алексѣевскомъ равелинѣ, гдѣ въ то время содержались самые важные политическіе преступники — Нечаевъ и Ширяевъ. Но по прошествіи четырехъ лѣтъ (въ 1883 г.) его отправили на Кару.

Вмѣсто изящнаго стройнаго юноши, какимъ судя по слухамъ, Мирскій былъ до суда, я увидѣлъ въ «Дворянкѣ», довольно плотнаго, хорошо сложеннаго и немного сутуловатаго молодого человѣка, лѣтъ 25–26 на видъ. Также измѣнился онъ, повидимому, и по характеру: то былъ уже не пылкій юноша, рвавшійся на удалое дѣло, а серьезный, многое испытавшій и передумавшій человѣкъ. Довольно умный отъ природы, Мирскій самъ дошелъ до многихъ, вполнѣ правильныхъ взглядовъ: безъ всякой посторонней помощи онъ понялъ всю несостоятельность взглядовъ тогдашнихъ народниковъ и народовольцевъ и признавалъ необходимымъ добиваться прежде всего измѣненія политическаго строя Россіи; но, не вѣря въ террористическій способъ борьбы, онъ не представлялъ себѣ возможнымъ также разсчитывать и на рабочій классъ, который тогда почти ничѣмъ не проявлялъ еще своего существованія. Будучи на волѣ студентомъ медицинскаго факультета, Мирскій въ тюрьмѣ чрезвычайно пристрастился къ юридическимъ наукамъ. Послѣднія онъ изучилъ довольно хорошо, и въ тюрьмѣ слылъ по этой части въ большей степени спеціалистомъ, чѣмъ лица, окончившія юридическій факультетъ. Хотя и полякъ по происхожденію, Мирскій по взглядамъ и привычкамъ являлся обще-русскимъ соціалистомъ.

Выше я упомянулъ о Павлѣ Орловѣ. Мы встрѣчались съ нимъ лѣтомъ 1878 г. въ Петербургѣ, куда я прибылъ послѣ побѣга изъ кіевской тюрьмы, а онъ оправданный по процессу 193-хъ и сосланный административнымъ порядкомъ на сѣверъ, также вскорѣ бѣжалъ. То былъ одинъ изъ лучшихъ моментовъ въ нашемъ прошломъ революціонномъ движеніи, его расцвѣтъ періодъ надеждъ на блестящее будущее. Отсидѣвши нѣсколько лѣтъ въ предварительномъ заключеніи и, какъ многіе другіе, привлеченные за «дѣло о пропагандѣ въ 33 губерніяхъ» П. Орловъ внезапно очутившись на волѣ былъ полонъ жизни, бодрости и энергіи. Его также захватила террористическая волна, начавшаяся именно лѣтомъ указаннаго года. Но выше всего, какъ извѣстно, эта волна поднялась на югѣ Россіи, гдѣ въ то время дѣйствовали пріобрѣвшіе вскорѣ большую извѣстность Валерьянъ Осинскій, Попко, Фроленко, братья Ивичевичи и др. Павла Орлова потянуло на югъ.

Хотя не столь активно, какъ перечисленныя лица, онъ также принималъ кое-какое участіе въ нѣкоторыхъ предпріятіяхъ затѣвавшихся въ то время въ южныхъ университетскихъ городахъ и въ февралѣ слѣдующаго года онъ былъ арестованъ во время знаменитаго вооруженнаго сопротивленія, оказаннаго въ Кіевѣ, въ одной изъ квартиръ на Жилянской улицѣ. Затѣмъ вмѣстѣ съ Дебагорій-Мокріевичемъ, Маріей Ковалевской, и др., онъ приговоренъ былъ къ каторжнымъ работамъ и отправленъ на Кару. По пути, какъ извѣстно, онъ, Мокріевичъ и Избицкій смѣнились съ уголовными арестантами-поселенцами. Но, прибывъ въ деревню, куда онъ былъ назначенъ, онъ по оплошности замѣшкался въ ней дольше, чѣмъ слѣдовало. Поэтому, когда кто-то изъ уголовныхъ выдалъ начальству про состоявшіяся три смѣнки, дано было знать въ ту деревню, куда П. Орловъ отправился и его нашли еще тамъ.

Въ немъ я почти сразу же встрѣтилъ наиболѣе рѣзкаго антогониста и противника марксистскихъ воззрѣній. Очень неглупый отъ природы и довольно развитый человѣкъ, Орловъ стоялъ на точкѣ зрѣнія стараго народничества и все болѣе и болѣе склонялся къ «самобытности». Для него русскія соціальныя условія были наиболѣе обѣщающими успѣхъ для торжества соціалистическихъ идей, русскій революціонеръ являлся наилучшимъ типомъ общественнаго дѣятеля и т. п.

Онъ быстро прогрессировалъ въ этомъ направленіи и въ своихъ превозношеніяхъ всего русскаго въ спорахъ переходилъ нерѣдко границы, допустимыя для передоваго человѣка.

Къ числу молодежи «Дворянки» принадлежали еще: Моисей Диковскій, Филиппъ Давиденко, Иванъ Калюжный, Никита Левченко и Баламезъ. Но здѣсь я остановлюсь лишь на пожилыхъ обитателяхъ этой камеры.

Звонкевичъ или «Дѣдушка», какъ его всѣ звали, попалъ на каторгу за участіе въ приготовленіи бомбъ въ Одессѣ во времена Стрѣльникова и тамъ же былъ приговоренъ въ 1883 году къ смертной казни, которая замѣнена была ему вѣчной каторгой. Какъ мы уже знаемъ, онъ по дорогѣ на Кару, не доходя Красноярска, сдѣлалъ отчаянную попытку бѣжать, которая едва не стоила ему жизни. По возрасту, настроенію и характеру, «дѣдушка» мало подходилъ къ той веселой молодежи, которая составляла преобладающій контигентъ «Дворянки»: онъ проявлялъ склонности, присущія пожилому возрасту — любилъ поворчать и въ разсказахъ изъ старины, далеко не всегда интересныхъ, черезчуръ вдавался въ детали. Веселая молодежь «Дворянки» иногда отпускала шутки по поводу слабостей «дѣдушки» теребила и тормошила его, къ чему онъ относился добродушно. Въ молодости дѣдушка былъ студентомъ юридическаго факультета, но во время моего съ нимъ знакомства онъ мало проявлялъ склонности къ теоретическимъ дебатамъ, и я поэтому не знаю какихъ политическихъ воззрѣній онъ придерживался. Какъ южанинъ, онъ питалъ большую симпатію ко всему малорусскому и со своими земляками предпочиталъ говорить на родномъ языкѣ. Въ тюрьмѣ долгое время онъ исполнялъ обязанность «хлѣборѣза», т. е. разрѣзалъ большія ковриги на мелкіе ломтики, которые три раза въ день разносилъ по камерамъ. Любимцамъ своимъ онъ раздавалъ горбушки, что служило нерѣдко поводомъ къ остротамъ и шуткамъ. Тяжело было «дѣдушкѣ» жить въ тюрьмѣ. На волѣ были у него жена и взрослая дочь — курсистка, письма отъ которыхъ являлись едва ли не единственнымъ утѣшеніемъ въ его жизни.

Совсѣмъ въ иномъ родѣ былъ Гаврило Березнюкъ, настоящая фамилія котораго — Тищенко. Матросъ Черноморскаго флота, человѣкъ малограмотный, Березнюкъ отличался выдающимися нравственными качествами. Добродушный, чрезвычайно снисходительный къ другимъ, «Гаврило» мы какъ нѣкоторые въ шутку называли его «Гаужембло», пользовался почти всеобщимъ расположеніемъ. Привлеченный по дѣлу объ освобожденіи Медвѣдева лѣтомъ 1879 г. изъ Харьковской тюрьмы, куда онъ явился переодѣтымъ жандармомъ, онъ былъ приговоренъ къ смертной казни, которая замѣнена была ему безсрочной каторгой. Это было во время генералъ-губернаторства либеральнаго гр. Лорисъ-Меликова. Въ тюрьмѣ Березнюкъ былъ однимъ изъ наиболѣе стойкихъ людей: онъ никогда не шелъ на компромиссы съ начальствомъ, всегда отличался веселымъ расположеніемъ духа. Одна только его слабость подчасъ раздражала нервныхъ сожителей его. Не обладая ни малѣйшимъ голосомъ, Березнюкъ любилъ, однако, распѣвать высокимъ дискантомъ одну и ту же мелодію въ теченіе многихъ часовъ. При совмѣстной жизни такая склонность не всегда удобна. «Гаврило, перемѣни валъ», проситъ кто-нибудь изъ товарищей, но Гаврило, лишь послѣ долгихъ повтореній этого восклицанія, затягиваетъ другую, столь же однообразную мелодію вновь на многіе часы. Березнюкъ также былъ «должностнымъ лицомъ — „куроцапомъ“», такъ какъ онъ завѣдывалъ имѣвшимся у насъ въ тюрьмѣ курятникомъ; но временами онъ конкурировалъ съ «дѣдушкой» на почвѣ болѣе искусснаго разрѣзанія ковригъ и замѣнялъ его въ этой почетной должности.

По русскому «Уложенію о наказаніяхъ» лицамъ, осужденнымъ въ каторжныя работы безъ срока и ссылавшимся въ Нерчинскій районъ, двадцать лѣтъ пребыванія на Карѣ при безпорочномъ поведеніи давали право выйти на поселеніе. Но въ нашей тюрьмѣ было одно лицо, которое даже при безпорочномъ поведеніи должно было пробыть на каторгѣ вдвое больше, чѣмъ безпорочные. То былъ студентъ Кіевскаго университета Павелъ Ивановъ; онъ судился, вмѣстѣ съ Щедринымъ, Кашинцевымъ и др. (въ 1881 г.), по дѣлу Южно-Русскаго Рабочаго Союза и былъ приговоренъ къ двадцати годамъ каторжныхъ работъ. Рѣшительный, смѣлый и предпріимчивый человѣкъ, Ивановъ, по пути на Кару, сдѣлалъ нѣсколько отважныхъ попытокъ къ бѣгству, и за каждую изъ нихъ ему прибавляли по десяти лѣтъ каторжныхъ работъ, такъ что въ совокупности онъ былъ приговоренъ къ 55 годамъ! Ивановъ также былъ типичнымъ малороссомъ, и, какъ и «дѣдушка», не отличался особенной склонностью теоріямъ, но за то онъ былъ очень искусенъ въ техническихъ и хозяйственныхъ работахъ.

Не трудно понять, что при такомъ разнообразномъ составѣ далеко не легко было предаваться серьезнымъ теоретическимъ занятіямъ. Днемъ это было почти совершенно невозможно; нѣсколько болѣе доступно было заниматься по вечерамъ, когда, послѣ повѣрки, производимой смотрителемъ тюрьмы въ сопровожденіи нѣсколькихъ жандармовъ, двери запирались вплоть до утренней повѣрки. Какъ я уже сказалъ, съ потолка на середину стола спускалась по блоку лампа съ темнымъ абажуромъ, — приспособленія эти сдѣланы были самими заключенными. Но такъ какъ столы были очень длинны, то лицамъ, сидѣвшимъ по ихъ краямъ, трудно было изъ — за слабаго освѣщенія чѣмъ либо заниматься, а зимнія ночи, и безъ того длинныя, становатся безконечными въ запертой камерѣ. Къ тому же, какъ бы чинно не вели себя насильно собранные въ одномъ помѣщеніи 16 человѣкъ, все же не будетъ тишины и спокойствія, необходимыхъ для серьезныхъ занятій. Составъ же лицъ, помѣщавшихся во всѣхъ камерахъ, былъ далеко не такой, чтобы кто либо могъ требовать отъ остальныхъ сидѣнія молча въ теченіе многихъ часовъ. Наоборотъ, когда послѣ ужина заключенные усаживались за столомъ, — кто съ книгой или тетрадью, а кто съ какой-нибудь работой, — подымались общіе разговоры, раздавались шутки, остроты, смѣхъ. Не до серьезныхъ было занятій при такихъ условіяхъ. Между тѣмъ въ каждой камерѣ имѣлось по нѣсколько человѣкъ, желавшихъ заниматься. Въ виду только этихъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ совмѣстной жизни, они становились, какъ говорили на нашемъ діалектѣ, «сиріусами», т. е. ложились спать тотчасъ послѣ ужина, а въ полночь, когда остальные укладывались, они вставали и занимались до появленія на небѣ передъ разсвѣтомъ Сиріуса, — послѣ чего вновь ложились на часъ на два. Нужно было имѣть особенно страстное желаніе заниматься и очень большую настойчивость, чтобы долго пребывать «Сиріусомъ»: съ вечера, когда въ камерѣ наступало оживленіе, такимъ лицамъ не скоро удавалось заснуть; затѣмъ сонъ ихъ, подъ говоръ, шумъ и смѣхъ далеко не могъ быть крѣпкимъ, когда же къ полуночи онъ становился таковымъ, ихъ будили товарищи, и имъ надо было вставать. Къ тому же не легкимъ дѣломъ было привыкнуть къ разбиванію сна на части. Иные мученики — «сиріусы», послѣ нѣсколькихъ попытокъ, бросали эту затѣю. Немного лицъ было въ тюрьмѣ которыя все или почти все время своего пребыванія на Карѣ оставались «сиріусами».

Первые вечера моего пребыванія въ «дворянкѣ», послѣ того, какъ Цыплова перевели въ отдѣльную камеру, проходили въ разговорахъ, шуткахъ, спорахъ. Между прочимъ, однажды, помню, N. обратился ко мнѣ съ такимъ вопросомъ:

— А какъ вы думаете, Дейчъ, скоро убьютъ царя?

— Думаю, его совсѣмъ не убьютъ: онъ умретъ естественной смертью, — отвѣтилъ я.

Поднялся оживленный споръ, во время котораго собесѣдники старались доказать мнѣ, что Александръ III раздѣлитъ участь своего отца.

Въ описываемое мною время многіе вѣрили еще въ несокрушимую силу «партіи Народной Воли», «Исполнительнаго Комитета» и «террора», какъ единственно цѣлесообразнаго въ Россіи средства для борьбы съ правительствомъ. Мнѣ же положеніе революціоннаго дѣла у насъ представлялось совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ. Я принималъ участіе въ революціонномъ движеніи до возникновенія террористическаго направленія, при мнѣ начались первыя его попытки и развились въ господствующій исключительный способъ; мнѣ лично были хорошо извѣстны всѣ крупные, средніе и маленькіе террористы, а потому для меня съ 1882 г. было вполнѣ ясно, что «партія Народной Воли» и терроръ отжили свое время.

Достигнувъ перваго марта 1881 г. своего апогея, это направленіе, послѣ убійства Александра II, быстрыми шагами шло на убыль. Какъ я уже выше упоминалъ, рѣшительно всѣ старые и опытные террористы были изъяты, — одни казнены, другіе заключены въ Шлиссельбургскую крѣпость и у насъ на Карѣ; новыя же лица, молодые послѣдователи «Народной Воли», при возникшихъ въ концѣ 70-хъ и въ началѣ 80-хъ годовъ условіяхъ, не могли уже выработать въ себѣ той сноровки, ловкости и опытности, которыми отличались погибшіе террористы. Къ тому же революціонный подъемъ, господствовавшій въ Россіи во времена Желябова и Перовской, смѣнился упадкомъ; при этихъ условіяхъ «терроръ» былъ невозможенъ. Мнѣ, поэтому, казалось, что въ Россіи наступила реакція, которая можетъ тянуться многіе годы. Когда я высказалъ сокамерникамъ по «дворянкѣ» эти взгляды, N. воскликнулъ:

— А не желаете ли подкрѣпить свое мнѣніе!

— Какъ понимать это? — спросилъ я.

— А это значитъ подержать пари, — отвѣтилъ онъ: я утверждаю, что царя убьютъ, вы иного мнѣнія; такъ вотъ подержимъ пари.

— Извольте, давайте на пять лѣтъ: до 15 декабря 1890 г.

— Идетъ. А какая ставка?

Надо замѣтить, что въ нашей тюрьмѣ былъ чрезвычайно распространенъ обычай держать пари. Они заключались по самымъ разнообразнымъ поводамъ и случаямъ. Велся-ли серьезный разговоръ объ отвлеченнѣшихъ вопросахъ или шелъ споръ о какомъ-нибудь пустякѣ, съ чьей-нибудь стороны вскорѣ раздавались восклицанія; а не желаете ли подкрѣпить свое мнѣніе? или лаконично: «на су», на плитку. И если спорившій отказывался отъ пари, то предложившій его или нѣкоторые изъ присутствовавшихъ при этомъ восклицали: — а, дѣлаете смыкъ! — что означало: отступаете? боитесь? Отсюда уклонявшійся отъ пари тутъ же получалъ кличку — «Смычинскій», каковая вовсе не считалась лестной, хотя она и произносилась добродушнымъ тономъ. Наиболѣе распространенными ставками были: кусокъ сахару на копейку (су) или заварка чаю на всю камеру. Послѣдняго рода ставка, стоившая копеекъ 5, считалась уже большой и была пріятна не только лицу, выигравшему ее, но и его сокамерникамъ. Проигравшій «плитку» заваривалъ чай въ желѣзномъ ведерномъ чайникѣ (кубышкѣ), и каждый самъ уже изъ него наливалъ себѣ въ стаканъ: при такомъ общемъ чаепитіи велись оживленные разговоры, раздавались шутки и смѣхъ, а внѣ этихъ, хотя и частыхъ случаевъ, каждый пившій чай, для себя одного или еще для своего ближняго товарища заваривалъ чай въ особомъ небольшомъ чайникѣ. Несмотря на шутливый характеръ нашихъ пари, они, въ нѣкоторомъ родѣ являлись уздой, сдерживавшей любителей поспорить. Иной, бывало, несетъ невѣроятную околесину, — а это, — чего грѣха таить? — у насъ, какъ и вездѣ на бѣломъ свѣтѣ, случалось нерѣдко и съ очень многими; когда же спорщика нѣсколько разъ заставляли проигрывать пари, — что никому не бывало пріятно, — онъ становился осторожнѣе. Впрочемъ, на нѣкоторыхъ ни многократно проигранныя «су» и «плитки», ни награжденіе ихъ эпитетомъ «Смычинскій» не дѣйствовали. Къ числу такихъ неисправимыхъ спорщиковъ принадлежалъ, между прочимъ, Я. И. Зубій.

Въ виду важности и серьезности вопроса, по поводу котораго состоялась у меня пари съ N, нужно было выбрать чрезвычайную ставку. Послѣ долгихъ обсужденій, рѣшено было, чтобъ проигравшій на свой счетъ угостилъ всѣхъ сидѣвшихъ въ Дворянкѣ пирогами. Это было огромное пари, — оно могло стоить нѣсколько рублей, а принимая во вниманіе ничтожные размѣры нашихъ доходовъ, это значило, что проигравшій въ теченіе многихъ мѣсяцевъ долженъ будетъ отказывать себѣ въ такихъ продуктахъ, какъ чай, сахаръ, табакъ и проч. Какъ показали дальнѣйшія событія, N проигралъ, и въ концѣ 1890 г. хотѣлъ сдѣлать пироги, но я отговорилъ его отъ этого намѣренія, указавъ ему на то, что главное условіе нашего пари не можетъ быть выполнено, такъ какъ пирогами слѣдовало угостить тотъ именно составъ «Дворянки», который былъ въ ней при заключеніи пари; за истекшіе же годы составъ ея значительно перемѣнился.

ГЛАВА XXI Изъ исторіи Карійской тюрьмы

Съ кѣмъ, бывало, изъ старыхъ обитателей тюрьмы ни заговоришь, — лишь только вопросъ касался прошлыхъ временъ, неизмѣнно раздавалось: «это было до майскихъ дней», или: «случилось это послѣ 11 мая». И всѣ рѣшительно обитатели хорошо уже знали, какое событіе имѣлъ въ виду говорившій. «Майскіе дни» въ жизни заключенныхъ на Карѣ являлись такой же эпохой, какъ, положимъ, «февральскіе» и «іюльскіе» дни въ исторіи Франціи или «мартовскіе» — Германіи. Отъ «майскихъ дней» карійцы вели, такъ сказать, свое лѣтосчисленіе, причемъ предшествовавшее время въ представленіи старожиловъ тюрьмы являлось какъ-бы золотымъ вѣкомъ, и, наоборотъ, послѣ «майскихъ дней» наступили тяжелые, мрачные годы, полные всякихъ бѣдъ и страданій. Необходимо, поэтому, коснуться происшествій, случившихся въ эти знаменательные дни, такъ какъ они повліяли на всю дальнѣйшую жизнь заключенныхъ.

Политическая тюрьма на Нижней Карѣ построена была въ 1880 г. Раньше этого политическіе содержались въ четырехъ верстахъ отъ Нижняго, на, такъ называемой, Средней Карѣ, но не въ спеціально для нихъ построенной, а въ одной изъ сооруженныхъ для уголовныхъ тюремъ, каковыхъ не мало было въ этомъ каторжномъ районѣ, въ которомъ на небольшихъ разстояніяхъ другъ отъ друга раскинуты вдоль рѣчки Кара золотые промысла «Кабинета Его Величества». Какъ и уголовные, политическіе также ходили на работы и добывали золото, шедшее въ личную собственность царя. Но работы эти не были особенно тяжелы, и политическіе охотно ими занимались, — куда же пріятнѣе и полезнѣе для организма провести нѣсколько часовъ на открытомъ воздухѣ, хотя и исполняя тяжелую работу, чѣмъ сидѣть въ четырехъ стѣнахъ за тюремной оградой. Къ тому же во время работы на золотыхъ пріискахъ политическіе пользовались тѣми же правами, какъ и уголовные, т. е. получали увеличенный «паекъ», а, по истеченіи установленнаго по закону срока, ихъ также выпускали въ «вольную команду» — на квартиру внѣ тюремной ограды; они также могли переписываться съ родными и пр. Такимъ уравненіемъ съ уголовными каторжанами политическіе были очень довольны. Но въ декабрѣ 1880 г. новый министръ внутреннихъ дѣлъ, объявившій «диктатуру сердца», извѣстный графъ Лорисъ-Меликовъ, запретилъ выпускать политическихъ заключенныхъ на Карѣ въ «вольную команду».

Слѣдствіемъ этого запрещенія тотчасъ же было самоубійство сосланнаго на каторгу помощника присяжнаго повѣреннаго Евгенія Семеновскаго, который въ оставленномъ имъ письмѣ къ отцу заявлялъ, что перспектива вновь вернуться въ тюрьму до того тяжела для него, что онъ предпочитаетъ ей смерть. Въ то время въ Россіи, какъ извѣстно, господствовало чрезвычайное оживленіе, сопровождавшееся ожиданіями крупныхъ политическихъ реформъ. Хотя и съ большими запаздываніями, но слухи о всемъ происходившемъ на родинѣ доносились и до Кары и еще въ болѣе сильной степени, чѣмъ обыкновенно, увеличивали у заключенныхъ желаніе поскорѣе очутиться на волѣ. Эти-то обстоятельства побудили нѣкоторыхъ изъ долгосрочныхъ сдѣлать попытку бѣжать изъ Карійской тюрьмы. Для этого они воспользовались находившимися внѣ тюремной ограды мастерскими, въ которыя ихъ водили на работу. Рѣшено было, что каждую ночь попытается бѣжать два человѣка. По общему рѣшенію, право воспользоваться первою очередью было предоставлено извѣстному участнику процесса 193-хъ Мышкину, который за вооруженное сопротивленіе, оказанное имъ при попыткѣ освободить Чернышевскаго изъ г. Вилюйска, былъ приговоренъ къ 10 годамъ каторжныхъ работъ, да сверхъ того за рѣчь, произнесенную имъ надъ гробомъ умершаго товарища Дмоховскаго, въ Иркутской тюремной церкви, ему набавили еще 15 лѣтъ. Мышкину же товарищи по тюрьмѣ предоставили право выбрать себѣ компаньона для совмѣстнаго побѣга, и выборъ его палъ на рабочаго Николая Хрущова, судившагося въ Кіевскомъ Военноокружномъ судѣ и приговореннаго къ 15 годамъ каторги. Побѣгъ этихъ двухъ лицъ, произошедшій въ началѣ мая 1882 года, сошелъ вполнѣ удачно. Чтобы скрыть ихъ отсутствіе при повѣркахъ, товарищи искусстно дѣлали чучела на занимаемыхъ ими въ камерахъ мѣстахъ. Въ это время пріѣхалъ на Кару для ревизіи начальникъ Главнаго Тюремнаго управленія Галкинъ-Врасскій съ губернаторомъ Забайкальской области Ильяшевичемъ. Отсутствіе Мышкина и Хрущева не было ими замѣчено. Переждавъ нѣсколько дней, тѣмъ же путемъ и такъ же удачно бѣжала слѣдующая пара, затѣмъ третья и, наконецъ, четвертая[35], но въ тотъ моментъ, когда выскочилъ послѣдній бѣглецъ, часовой замѣтилъ его и произвелъ выстрѣлъ, но неудачный. Немедленно поднялась тревога, и побѣгъ изъ политической тюрьмы восьми лицъ былъ открытъ. Это случилось 11 мая. Галкинъ-Врасскій и генералъ Ильяшевичъ находились въ это время еще въ Карійскомъ районѣ. Начались самые энергичные розыски, и спустя нѣсколько дней всѣ шесть человѣкъ, бѣжавшіе послѣ Мышкина и Хрущева, были пойманы. Послѣдніе же двое въ это время пробирались на востокъ къ Великому Океану.

Заключенные въ тюрьмѣ, ожидая репрессій, забаррикадировались и не сдавались въ теченіе нѣсколькихъ дней; когда же, наконецъ, начальству удалось на разсвѣтѣ захватить спящихъ, то началась настоящая оргія: заключенныхъ стаскивали съ кроватей и били чѣмъ и куда попало; затѣмъ всѣхъ ихъ развели по разнымъ тюрьмамъ, причемъ по дорогѣ многихъ вновь жестоко били. Послѣ этого Карійскую тюрьму перестроили такъ, что изъ каждой камеры сдѣлали по три маленькія и до того тѣсныя, что въ нихъ совершенно невозможно было двигаться; на дворѣ за особой оградой построили новое зданіе со многими крошечными одиночными камерками, въ которыя посадили наиболѣе «опасныхъ», по мнѣнію начальства, лицъ; у всѣхъ заключенныхъ отняли ихъ собственныя вещи и книги, лишили ихъ права пользоваться собственными средствами для улучшенія пищи и проч. Доведенные всѣми этими мѣрами до крайности заключенные рѣшили уморить себя голодомъ. Голодовка продолжалась 11 дней. Только, когда голодавшіе уже окончательно обезсилѣли и были на краю могилы, начальство убѣдилось, что они не прекратятъ своего протеста и сдѣлало имъ нѣкоторыя уступки.

Между тѣмъ Мышкинъ и Хрущевъ, благополучно добравшись до Владивостока, собирались уже сѣсть на иностранное судно, какъ, вслѣдствіе какой-то случайности, ихъ арестовали и вновь препроводили на Кару.

Кромѣ перечисленныхъ репрессалій, въ режимѣ государственныхъ произошла еще одна радикальная перемѣна: вмѣсто бывшаго раньше общаго съ уголовными гражданскаго тюремнаго управленія, мужская и женская политическія тюрьмы на Карѣ подчинены были департаменту государственной полиціи. Изъ Петербурга назначенъ былъ спеціальный жандармскій штабъ-офицеръ, съ званіемъ коменданта, и въ его распоряженіе дано было достаточное количество жандармскихъ унтеръ-офицеровъ въ качествѣ надзирателей. Съ этимъ нововведеніемъ рѣзко измѣнилась жизнь политическихъ заключенныхъ на Карѣ, и, конечно, къ худшему: были уничтожены мастерскія и вообще какія-либо работы за тюремной оградой, запрещена была переписка съ родными и, какъ я уже выше упоминалъ, 13 человѣкъ увезены были въ Петропавловскую крѣпость, изъ нихъ 10 человѣкъ перевезли затѣмъ въ Шлиссельбургскую крѣпость, гдѣ восемь умерли, вслѣдствіе господствовавшаго въ послѣдней ужаснаго режима[36].

За три съ чѣмъ то года, истекшіе отъ «майскихъ дней» до моего прихода на Кару, перемѣнилось четыре коменданта, изъ которыхъ одинъ, ротмистръ Мамаевъ, за совершенную имъ растрату болѣе тысячи рублей, принадлежавшихъ заключеннымъ, былъ по суду съ лишеніемъ всѣхъ правъ отправленъ на поселеніе въ Якутскую область. Съ частыми перемѣнами комендантовъ отчасти измѣнялся на Карѣ и режимъ, — послѣдній, какъ извѣстію, находится у насъ, кромѣ «вѣяній», еще въ большой зависимости отъ исполнителей. До моего прихода уничтожены были перегородки въ камерахъ, дозволено было пользоваться книгами и матеріальными средствами, получаемыми отъ родныхъ и, вслѣдствіе жалобы одного частнаго лица, состоялось рѣшеніе сената, отмѣнившее, какъ незаконное, распоряженіе графа Лорисъ-Меликова о прекращеніи выпуска политическихъ въ вольную команду. Ниже я сообщу, какъ это право административнымъ порядкомъ было сокращено.

Въ описываемое мною время, по старому «Уложенію о наказаніяхъ», весь срокъ всякаго осужденнаго въ каторжныя работы дѣлился на двѣ части: первый годъ-два или больше, смотря по размѣру наказанія, считался «испытуемымъ» срокомъ; это время осужденный долженъ былъ провести въ тюрьмѣ и носить кандалы; остальные годы назывались «исправляющимся» срокомъ, — съ этого періода съ каждаго года сокращалось по два мѣсяца, иначе говоря, десять мѣсяцевъ пребыванія на каторгѣ считались за годъ; такимъ образомъ, мнѣ, напримѣръ, какъ осужденному на 13 лѣтъ и 4 мѣсяца, предстояло пробыть на каторгѣ, вслѣдствіе этихъ сокращеній, одиннадцать лѣтъ и пять мѣсяцевъ. Кромѣ того, по прошествіи двухъ-трехъ лѣтъ «исправляющагося срока», смотря по всему сроку каторги, заключеннаго должны были выпускать въ «вольную команду», иначе говоря, ему разрѣшалось жить внѣ стѣнъ тюрьмы въ казенномъ или частномъ нанятомъ, или въ имъ самимъ выстроенномъ помѣщеніи, причемъ весь режимъ для «вольно-командца» оставался почти тѣмъ же, что и для заключеннаго въ стѣнахъ тюрьмы. Громадное преимущество жизни въ «вольной командѣ» состояло для каторжанина уже въ томъ, что онъ не долженъ былъ вѣчно находиться въ одномъ тѣсномъ помѣщеніи со многими другими, онъ не былъ подъ замкомъ, не находился постоянно на глазахъ у надзирателей, часовыхъ и проч.

Легко представить себѣ, поэтому, радость заключенныхъ на Карѣ, когда они узнали о полученномъ разъясненіи сената. Комендантъ Бурлей нашелъ среди бумагъ своего предшественника Манаева давно состоявшееся постановленіе сената о возстановленіи вольной команды; но, вслѣдствіе халатности Манаева, это постановленіе долго не приводилось въ исполненіе. По отзывамъ заключенныхъ, ротмистръ Бурлей былъ лучшимъ изъ карійскихъ комендантовъ: онъ немедленно сдѣлалъ губернатору представленіе о выпускѣ въ вольную команду всѣхъ тѣхъ лицъ, которыя получили на это право. Но въ это время вновь смѣнили коменданта на Карѣ, и не успѣло получиться разрѣшеніе губернатора на выпускъ въ вольную команду, какъ на Кару пріѣхалъ ротмистръ Николинъ.

Хитрый и злой человѣкъ, вѣчно изобрѣтавшій поводы для ухудшенія положенія заключенныхъ, новый комендантъ донесъ губернатору, что, по его мнѣнію, нельзя выпускать въ вольную команду всѣхъ лицъ, получившихъ на то право. Онъ предлагалъ ограничить контингентъ выпускаемыхъ лишь 15 лицами, мотивируя свое ходатайство тѣмъ, что въ его распоряженіи нѣтъ достаточнаго числа жандармскихъ унтеръ-офицеровъ, чтобы слѣдить за вольной командой. Эта его ссылка была чистѣйшимъ вздоромъ, такъ какъ для надзора за 15 лицами требовалось не меньшее число жандармовъ, чѣмъ при выпускѣ всѣхъ получившихъ на то законное право; тѣмъ не менѣе просьба Николина была удовлетворена; такимъ образомъ, благодаря введенному ограниченію, выпускъ въ вольную команду сталъ для многихъ заключенныхъ совершенно невозможенъ. По много лѣтъ продолжали сидѣть въ тюрьмѣ лица, давно имѣвшія право выйти въ вольную команду, такъ какъ имъ приходилось ожидать, пока кто нибудь изъ 15-ти, окончивъ срокъ каторги, уйдетъ на поселеніе. На одно освобождавшееся такимъ путемъ мѣсто являлось по нѣсколько кандидатовъ изъ мужской и женской тюремъ. Между ними Николинъ самымъ произвольнымъ образомъ дѣлалъ свой выборъ и многихъ вовсе лишалъ возможности предъ уходомъ на поселеніе выйти въ вольную команду. Кромѣ этой возмутительной мѣры самаго жестокаго характера, Николинъ изобрѣлъ цѣлую массу другихъ стѣснительныхъ пріемовъ, — онъ лишалъ права получать деньги не отъ близкихъ родственниковъ, не пропускалъ дозволенныя въ Россіи газеты, журналы и проч. Вполнѣ естественно, что всѣ заключенные относились къ нему съ ненавистью и дали ему очень къ нему подходившую и ставшую ему лично извѣстной кличку — «котъ».

Дня черезъ два послѣ прибытія на Кару, я увидѣлъ этого господина, — въ первое время онъ довольно часто приходилъ въ тюрьму, вѣрнѣе на коридоръ, такъ какъ въ камеры онъ не рѣшался заглядывать. Лѣтъ 55 на видъ, средняго роста, плотный, съ изряднымъ брюшкомъ, этотъ субъектъ своимъ толстымъ лицомъ, сѣрыми хитрыми глазами и щетинистыми сѣдыми усами дѣйствительно напоминалъ стараго и злого кота. Испытующій взглядъ его глазъ производилъ впечатлѣніе, будто онъ выбираетъ моментъ, чтобы броситься на свою жертву и вонзить въ нее свои острые когти. Говорилъ этотъ откормленный «котъ» тихо и безконечно много, при этомъ непріятно присюсюкивалъ, высовывая кончикъ языка. Въ фигурѣ и манерахъ его было что то отталкивающее, гадливое. Онъ подходилъ къ нашему старостѣ, занятому чѣмъ-нибудь возлѣ ларя и заводилъ безконечные разговоры, нисколько не справляясь, интересны ли они и есть ли у его слушателя досугъ. При этомъ «котъ» обнаруживалъ большое сходство съ Хлестаковымъ: если вѣрить его разсказамъ, то онъ долженъ былъ бы состоять жандармскимъ генераломъ, а то и шефомъ жандармовъ, такъ какъ онъ служилъ въ Западномъ краѣ еще при извѣстномъ Муравьевѣ-Вѣшателѣ, въ началѣ 60-хъ гг. и всѣ, по его словамъ, чрезвычайно цѣнили его замѣчательныя способности и знанія, а между тѣмъ въ срединѣ 80-хъ гг. онъ былъ всего ротмистромъ. Вѣроятно, вездѣ на служебномъ его поприщѣ ему вредило чрезмѣрное его усердіе. По крайней мѣрѣ на Карѣ онъ, напримѣръ, самъ съ большимъ недоумѣніемъ разсказывалъ, какъ Забайкальскій губернаторъ отвѣтилъ на одно его отношеніе. Въ послѣднемъ онъ спрашивалъ, какъ поступать въ томъ случаѣ, когда происходитъ мойка пола въ какой-нибудь камерѣ, такъ какъ въ это время она отперта, а между тѣмъ необходимо пускать на прогулки сидящихъ въ остальныхъ камерахъ. «Представьте себѣ», — восклицалъ «котъ» — «мнѣ отвѣтили: руководствуйтесь 13-ымъ параграфомъ инструкціи, — когда всего-то въ ней 12 параграфовъ». Онъ не догадывался, что своими постоянными доносами и вопросами о разныхъ пустякахъ вынудилъ губернатора на этотъ ироническій отвѣтъ. Но «котъ» и послѣ того не унимался и продолжалъ отсылать разные доносы во всевозможныя инстанціи. Такъ какъ подвѣдомственныя ему политическія тюрьмы представляли недостаточную для этого пищу, то онъ началъ посылать ихъ на совсѣмъ ему неподчиненныя учрежденія, находившіяся въ Карійскомъ районѣ: на управленіе кабинетскими пріисками, на завѣдывавшаго уголовными арестантами, на батальоннаго и конвойнаго командировъ и пр.

На счастье «кота», какъ разъ въ ту зиму, когда меня привезли, случилось на Карѣ довольно странное происшествіе: сгорѣлъ амбаръ, въ которомъ должно было храниться нѣсколько тысячъ пудовъ казенной муки, предназначавшейся для арестантовъ этого обширнаго района. Какъ извѣстно, мука не горитъ, а покрывается отъ огня лишь коркой, но на сей разъ вмѣстѣ съ амбаромъ исчезла и вся мука. Всѣ открыто говорили, что въ амбарѣ ея вовсе и не было, такъ какъ завѣдывавшій райономъ, майоръ Потуловъ, вошелъ въ сдѣлку съ подрядчикомъ, который долженъ былъ доставить муку. Въ описываемое время недалеко отъ Кары открыты были хищниками на рѣкѣ Желтугѣ богатѣйшіе пріиски, извѣстные подъ названіемъ «Калифорнія». Туда повалила масса народа, сразу потребовалось огромное количество всевозможныхъ продуктовъ, и вотъ Потуловъ вмѣстѣ съ подрядчикомъ разсчитали, что значительно выгоднѣе доставить казенную муку на Желтугу, чѣмъ на Кару. Выдавъ подрядчику росписку въ полученіи муки для арестантовъ, Потуловъ, сообща съ другими подчиненными ему лицами, устроилъ пожаръ, чтобы, такимъ образомъ, скрыть несуществовавшій запасъ. Какъ и масса другихъ аналогичныхъ у насъ хищеній, дѣло это осталось бы нераскрытымъ, но ротмистръ Пиколинъ не могъ снести, что другіе поживились: онъ писалъ доносъ за доносомъ въ разныя инстанціи и, наконецъ, добился назначенія слѣдственной комиссіи, въ число членовъ которой и самъ попалъ. Тогда то онъ и развернулся во всю ширь и, дѣйствительно, обнаружилъ огромныя злоупотребленія и хищенія со стороны завѣдывавшаго уголовными каторжанами. Гостепріимный хозяинъ и джентльменъ, какимъ Жоржъ Кенанъ описываетъ Потулова и какимъ онъ въ дѣйствительности былъ, нисколько, какъ оказалось, не брезгалъ обкрадывать казну и несчастныхъ арестантовъ: сотни каторжанъ, ушедшіе на поселеніе, бывшіе въ бѣгахъ или давно умершіе значились по спискамъ находящимися на лицо; на нихъ выдавались «пайки», одежда, обувь и пр., стоимость же всего этого завѣдующій уголовными дѣлилъ съ подрядчиками. Несмотря на всевозможныя преступленія Потулова, открытыя комиссіей, онъ всего только былъ устраненъ отъ должности.

Когда я пришелъ на Кару, то засталъ среди товарищей вполнѣ стройную и правильно функціонировавшую организацію, которая была выработана общими усиліями заключенныхъ при совмѣстной жизни въ теченіе многихъ лѣтъ. Главнымъ ея принципомъ было — равныя права и обязанности. Въ экономическомъ отношеніи всѣ заключенные составляли одну артель, при этомъ, насколько дозволяли тюремныя условія, удовлетворялись также и индивидуальные вкусы, желанія и потребности. Каждый заключенный могъ вступить въ артель или остаться внѣ ея, но въ томъ и другомъ случаѣ онъ пользовался одинаковыми съ другими матеріальными условіями и лишь не принималъ участія въ дѣлахъ артели, если не вступалъ въ нее.

Отъ казны на каждаго заключеннаго отпускалось: 3 фунта чернаго хлѣба, треть фунта мяса и нѣсколько золотниковъ крупы и соли. Кромѣ того, отъ родныхъ и другихъ лицъ съ воли разрѣшалось получать деньги на улучшеніе пищи, и нѣкоторыя лица, правда, очень немногія изъ всего числа заключенныхъ, получали ежемѣсячно или неперіодически небольшія суммы. Какъ казенные продукты, такъ и средства, получавшіяся съ воли, составляли общую собственность всѣхъ членовъ артели. Деньги распредѣлялись такимъ образомъ: одна часть ихъ шла на улучшеніе общей казенной пищи, главнымъ образомъ, на увеличеніе количества мяса и на покупку овощей или, какъ принято говорить въ тюрьмѣ, «на котелъ», потому что пища для всѣхъ здоровыхъ людей варилась въ огромномъ чугунномъ котлѣ. Другая часть собственныхъ нашихъ денегъ употреблялась на, такъ называемые, общіе расходы: на помощь лицамъ, уходившимъ на поселеніе, на выписку дозволенныхъ намъ журналовъ и газетъ, на больничные расходы и проч.; а третья часть распредѣлялась между всѣми членами артели поровну и потому называлась мѣсячнымъ «эквивалентомъ». Послѣднимъ каждый заключенный могъ распорядиться по своему усмотрѣнію, «Эквивалентъ» преимущественно употреблялся на покупку чаю, сахару, табаку, масла, словомъ, какъ у насъ говорили, для предметовъ «второй необходимости»; но нѣкоторые отказывали себѣ въ такихъ предметахъ и путемъ экономіи въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, а то и года или болѣе того, выписывали себѣ интересовавшую ихъ книгу или другую какую-нибудь нужную имъ вещь. До чего, однако, ничтожны были получавшіяся съ воли суммы, тому можетъ отчасти доказательствомъ служить слѣдующее: за все время моего многолѣтняго пребыванія на Карѣ никогда не отпускалось на котелъ больше трехъ-четырехъ копеекъ на человѣка, а «эквивалентъ», за рѣдкимъ исключеніемъ, не превышалъ одного рубля въ мѣсяцъ, но онъ часто бывалъ вдвое меньше этого; такъ, при прибытіи моемъ на Кару, онъ равнялся лишь 50 коп. Если принять во вниманіе, что въ то время, при отсутствіи путей сообщенія, всѣ привозные продукты были вдвое дороже, чѣмъ въ Европейской Россіи — фунтъ сахару, напр., стоилъ 35–40 коп., а временами и 60 к., — то легко себѣ представить, какія матеріальныя лишенія вообще испытывали заключенные. Многіе, напр., пили лишь плиточный или кирпичный чай безъ сахару, нѣкоторые даже и такой считали роскошью и довольствовались кипяткомъ, позволявшіе себѣ такую роскошь, какъ сахаръ, обходились однимъ кусочкомъ въ теченіе трехъ чаепитій въ день; это было питье «въ приглядку».

Конечно, денегъ на руки никто не получалъ, а вели только счетъ на деньги, въ тюрьму же онѣ не пропускались. Всѣ приходившія для насъ съ воли деньги оставались у коменданта, намъ же онъ черезъ старосту объявлялъ, что такому то пришло столько то. Староста дѣлалъ на опредѣленныя суммы общую выписку продуктовъ, каковые, по полученіи ихъ въ тюрьму, хранились въ находившемся въ его вѣдѣніи ларѣ, о которомъ я упомянулъ выше; затѣмъ онъ расцѣнивалъ эти продукты сообразно ихъ стоимости. Отпуская заключеннымъ по ихъ требованіямъ тѣ или другіе изъ нихъ, онъ записывалъ эти заборы на счетъ заказчика, а въ концѣ мѣсяца подводилъ итоги заборамъ; при этомъ, если кто-нибудь переходилъ на нѣкоторое количество копеекъ мѣсячный «эквивалентъ», то этотъ перерасходъ обозначался минусомъ и, наоборотъ, если у члена артели получалась нѣкоторая экономія, то суммѣ ея предшествовалъ плюсъ. Лица, имѣвшія въ одномъ мѣсяцѣ минусъ, обыкновенно старались погашать его изъ слѣдующаго «эквивалента», но было не мало и такихъ, которые, несмотря на всѣ усилія и старанія, не могли соразмѣрить свои расходы съ «эквивалентами» или, выражаясь нашимъ жаргономъ, «не вылѣзали изъ минуса», поэтому ихъ величали «минусистами»; наоборотъ, имѣвшіе экономію, назывались «плюсистами». Хотя не считалось преступленіемъ или позоромъ быть «минусистомъ», но въ этомъ не видѣли и добродѣтели; поэтому каждый старался избѣгать перерасходовъ, «влѣзать въ минусъ», а разъ уже случился такой грѣхъ, то онъ стремился покрыть его при полученіи сверхъобыкновеннаго «эквивалента»; таковой отпускался предъ большими праздниками — Рождествомъ Христовымъ, Свѣтлымъ Воскресеньемъ или по какимъ либо крупнымъ революціоннымъ событіямъ, — годовщинамъ и юбилеямъ. Случалось, однако, что нѣкоторые, — правда, немногіе, — все же никакъ не могли «вылѣзть изъ минуса»; тогда староста или кто-либо изъ членовъ артели, придравшись къ какому-нибудь торжественному случаю, радостному извѣстію, а то и безъ всякаго повода, вносили предложеніе «амнистировать минусистовъ», т. е. похерить, вычеркнуть переборъ, долги. Такія предложенія всегда принимались большинствомъ, противъ нихъ высказывались лишь сами «минусисты» или же они воздерживались отъ подачи своихъ голосовъ.

Ежедневно по утрамъ староста съ тетрадкой — дневникомъ въ рукахъ, переходя отъ камеры къ камерѣ и просовывая въ дверное окошечко голову, спрашивалъ: «что кому надо?» Иной заказывалъ сахару на «су» (копейку), другой — плитку чаю и т. д. При этомъ иногда нѣкоторые въ шутку заказывали бутылку портвейна и т. п. Всѣ заказы староста записывалъ въ дневникъ, откуда въ свободное время переносилъ въ общую книгу на счетъ каждаго. Сдѣланные утромъ заказы староста самъ же затѣмъ и исполнялъ, т. е. бралъ заказанную вещь въ ларѣ и черезъ дверное окошечко передавалъ въ камеру. Онъ же отпускалъ продукты дежурившимъ на кухнѣ поварамъ, согласно установленному артелью бюджету, на «котелъ» и больницу; онъ же получалъ отъ смотрителя причитавшіеся всѣмъ намъ продукты и вещи. Староста сносился по всѣмъ артельнымъ дѣламъ съ комендантомъ, смотрителемъ и другими должностными лицами; словомъ, онъ являлся представителемъ тюрьмы. Члены артели избирали изъ своей среды старосту закрытой баллотировкой срокомъ на полгода, но онъ могъ быть вновь переизбранъ, что нерѣдко и случалось. Каждый имѣлъ право отказываться отъ этой, хотя и почетной, но крайне хлопотливой и непріятной должности.

Какъ староста, такъ и каждый изъ членовъ артели имѣлъ право внести на общее обсужденіе любое предложеніе, безразлично, касалось ли оно измѣненія или дополненія дѣйствовавшей у насъ «конституціи», или совершенно посторонней этому области. Любое такое предложеніе, написанное на бумагѣ, переходило изъ камеры въ камеру, гдѣ оно подробно обсуждалось заключенными, а затѣмъ желавшіе принимать участіе въ этомъ вотъ записывали свои голоса «за», «противъ» или писали «особыя мнѣнія». Когда данное предложеніе обходило всѣ камеры, внесшій его или староста сосчитывалъ количество поданныхъ голосовъ и, просовывая голову въ дверное окошечко, объявлялъ результаты вота. Очень часто такія предложенія сопровождались горячими дебатами, образованіями разныхъ «партій», — словомъ у насъ происходило вполнѣ, какъ въ любомъ парламентѣ, нерѣдко также инциденты улаживались выраженіемъ «довѣрія» нашему «министерству», такъ какъ, кромѣ старосты, у насъ имѣлись еще и другія должностныя лица.

Всѣ работы внутри тюремной ограды мы производили сами, за исключеніемъ такихъ, которыя сопряжены были съ выходомъ за ворота тюрьмы — вывозка нечистотъ, привозка воды, дровъ и проч., — это исполняли прикомандированныя къ нашей тюрьмѣ уголовные арестанты въ количествѣ семи-восьми человѣкъ. Послѣднимъ мы отпускали ту же пищу, какую мы сами ѣли, хотя къ этому мы и не были обязаны. Наши работы дѣлились на общія — дежурства по кухнѣ, по камерамъ и банѣ, и частныя — мойка своего бѣлья, шитье и проч. Отъ общихъ работъ, кромѣ должностныхъ лицъ, освобождались люди слабаго здоровья. Дежурства по кухнѣ происходили группами въ пять человѣкъ и продолжались въ теченіе недѣли, начиная съ воскреснаго утра. Всѣхъ группъ бывало отъ семи до девяти, и составлялись онѣ по взаимному соглашенію безотносительно къ тому, въ какой камерѣ кто сидѣлъ. Въ каждой группѣ были: главный поваръ, его помощникъ, больничный поваръ и два чернорабочихъ. У всѣхъ этихъ лицъ бывало довольно много работы, и дежурство на кухнѣ считалось многими очень непріятнымъ занятіемъ: зимой оно начиналось въ шесть часовъ утра и продолжалось до пяти часовъ вечера, а лѣтомъ — съ пяти часовъ утра до семи-восьми вечера. Къ концу дня чувствовалась сильнѣйшая усталость, а съ середины недѣли бывало съ нетерпѣніемъ ждешь, когда окончится это дежурство. Но, съ другой стороны, оно являлось нѣкотораго рода развлеченіемъ въ нашей монотонной тюремной жизни. Къ тому же кухня нерѣдко служила какъ бы сборнымъ мѣстомъ, своего рода «клубомъ», куда заходили изъ камеръ или съ прогулки товарищи; въ свободные отъ спѣшныхъ работъ часы, а то и во время таковыхъ, здѣсь сообщались новости и подымались дебаты на самыя разнообразныя темы. Случались и разные курьезы: ради шутки, повара и старые карійцы нерѣдко заставляли неопытныхъ новичковъ исполнять какія-нибудь безполезныя работы, вызывавшія затѣмъ всеобщій смѣхъ. Такъ, помню, одному предложили вылавливать вилкой изъ огромнаго котла сварившуюся въ немъ картошку, другого заставили стоять съ палкой около щели, имѣвшейся въ печи, съ тѣмъ, чтобы убить таракана, если онъ вылѣзетъ оттуда; мнѣ предложили рубить пшено ножемъ и проч. Вообще, въ нашей жизни дѣло съ забавой, серьезное съ шуткой шли всегда рядомъ, и въ этомъ отношеніи наша тюрьма очень напоминала закрытыя учебныя заведенія, съ той, конечно, разницею, что шутки и забавы всегда носили у насъ лишь невинный и добродушный характеръ.

Задача старшихъ поваровъ нерѣдко бывала не изъ легкихъ: имъ нужно было извернуться со скудными средствами, при полномъ временами отсутствіи какихъ-либо овощей. Въ ту, напр., зиму, когда я прибылъ, не было даже картошки. А между тѣмъ, нужно было разнообразить «меню». Поэтому, какъ я уже упоминалъ мясо, варившееся въ котлѣ, передъ обѣдомъ вылавливалось и, въ полдень давалась только «баланда», а на ужинъ служило это мясо, срубленное и смѣшанное съ какой-нибудь крупой или же разрѣзанное на совершенно одинаковые ломтики. Такія порціи мяса, дававшіеся вмѣстѣ съ какой нибудь кашей, назывались на нашемъ жаргонѣ: «каждый имѣетъ», и большинству публики очень нравились тѣ ужины, когда подавалось это блюдо со столь оригинальнымъ названіемъ. Желая угодить публикѣ, повара старались раза три въ теченіе недѣли давать «каждый имѣетъ»; гурманы, любившіе покушать, часто навѣдывались на кухню и, возвращаясь затѣмъ въ камеру, объявляли: «господа, сегодня на ужинъ каждый имѣетъ». И на лицахъ у многихъ появлялась тогда веселая улыбка. Но болѣе всего повара старались угодить публикѣ въ послѣдній день дежурства — въ субботу. Неизмѣнно въ теченіе многихъ лѣтъ въ субботу на ужинъ каждый получалъ большой пирогъ изъ пшеничной муки съ начинкой изъ риса и рубленнаго мяса; послѣднее поваръ копилъ въ теченіе недѣли, собирая обрѣзки отъ «каждый имѣетъ». Эти пироги являлись единственнымъ блюдомъ на ужинъ, но они бывали такихъ внушительныхъ размѣровъ, что у нѣкоторыхъ лицъ небольшой кусокъ пирога оставался еще на утренній чай въ воскресенье. Вообще наша пища была недостаточна по количеству и въ большинствѣ случаевъ неудовлетворительна по качеству; многіе часто испытывали голодъ, который они не могли утолить ржанымъ арестантскимъ хлѣбомъ, такъ такъ онъ вызывалъ у нихъ изжогу. Хлѣба можно было брать въ неограниченномъ количествѣ, и отъ него еще оставалась экономія. Но въ большіе годичные праздники, да въ высокоторжественные дни, когда, наряду съ «эквивалентомъ» увеличивалась также и сумма, отпускавшаяся на «котелъ», всѣ мы наѣдались вдоволь. Въ эти дни повара старались поразить своимъ искусствомъ и изобрѣтательностью, почему на столъ появлялись такія рѣдкостныя для насъ кушанья, какъ котлеты, бифштексы, а также небольшія пшеничныя булочки.

Надо отдать справедливость поварамъ: между ними попадались настоящіе виртуозы или, говоря на нашемъ діалектѣ — «какъ въ лучшихъ домахъ».

Бюджетъ для больницы не былъ строго опредѣленъ, и больничный поваръ самъ соображалъ, сколько и какіе продукты ему нужно взять у старосты; при этомъ, конечно, онъ старался не слишкомъ много издерживать. Особенно опасныхъ больныхъ при мнѣ было человѣкъ 2–3, но улучшенной пищей большей частью пользовались люди слабаго сложенія, страдавшіе хроническими недугами, а то и мнительные. Назначалъ больничную пищу одинъ изъ товарищей — Прибылевъ, отправлявшій среди насъ обязанность врача и достигшій въ медицинѣ большого совершенства, хотя по спеціальности онъ былъ ветеринаромъ. Слава о его врачебномъ искусствѣ распространилась далеко за предѣлы тюремной ограды, такъ что къ концу нашего пребыванія на Карѣ къ Прибылеву обращались и многія постороннія лица, хотя въ этомъ районѣ было три военныхъ врача.

Чернорабочими въ дежурившихъ на кухнѣ группахъ являлись преимущественно лица, неумѣвшія стряпать или предпочитавшія физическій трудъ. По обѣимъ этимъ причинамъ я все время пребывалъ чернорабочимъ. На нашей обязанности лежало таскать ушатами воду на кухню, приносить дрова на носилкахъ, разносить по камерамъ обѣды, ужины, кипятокъ, горячіе угли для самоваровъ, мыть кухонную посуду, топить печи, убирать кухню, выносить помои и пр. Работы эти были не изъ пріятныхъ, въ особенности мытье посуды; зато дежурные по кухнѣ питались въ эти недѣли нѣсколько лучше тѣхъ, которые находились въ камерахъ. Вмѣстѣ съ ними на кухнѣ обѣдали староста и хлѣборѣзъ.

За чистотой бани, въ которой мылись разъ въ двѣ недѣли, по субботамъ, а въ остальные дни каждый могъ мыть свое бѣлье, наблюдали два человѣка, за это также освобождавшіеся отъ дежурствъ на кухнѣ. Приготовленія же къ банѣ, отнимавшія дня по два, производились по очереди всѣми здоровыми, но нерѣдко случалось, что для этой функціи находились добровольцы изъ любителей физическаго труда. Такъ, я и другой товарищъ — Нагорный въ теченіе очень долгаго времени состояли «банщиками», за что мы получили названіе «уфельмановцы», — кличка, произведенная отъ фамиліи автора «Дѣтской гигіены».

Кромѣ старосты, путемъ баллотировки и также на полгода избирался еще библіотекарь; всѣ же остальныя перечисленныя выше лица, были, такъ сказать, добровольцы, т. е. они сами себя предлагали на указанныя функціи. За долгіе годы существованія тюрьмы у насъ понемногу составилась довольно порядочная библіотека, какъ изъ привезенныхъ нѣкоторыми съ собой на Кару, такъ и изъ присланныхъ туда съ воли книгъ. Онѣ имѣлись почти по всѣмъ отраслямъ знаній, въ особенности ихъ много было по исторіи, философіи, естественнымъ наукамъ и математикѣ; имѣлись у насъ руководства и учебники на всѣхъ главнѣйшихъ европейскихъ языкахъ, а также и на древнихъ. Книги помѣщались въ двухъ большихъ шкафахъ, находившихся на коридорѣ, а также ихъ было много въ камерахъ на рукахъ у заключенныхъ. Библіотекарь завѣдывалъ выдачей, онъ же занимался переплетеніемъ вновь поступающихъ книгъ, въ чемъ ему помогали и другіе. Въ тюрьмѣ имѣлись сшивальные станки, тиски и обрѣзъ; но въ виду отсутствія картона, въ тюрьмѣ переплетчики сами его приготовляли, склеивая вмѣстѣ листы старой газетной бумаги. Пришедшій со мной на Кару Владиміръ Чуйковъ вскорѣ былъ выбранъ библіотекаремъ и прекрасно исполнялъ эту функцію; поэтому до самаго ухода съ Кары его непрерывно вновь избирали. Онъ зналъ наизусть, у кого на рукахъ находится требовавшаяся книга, онъ легко умѣлъ отыскать, въ какомъ номерѣ журнала помѣщена нужная статья и пр.

За исключеніемъ должностныхъ лицъ, всѣмъ остальнымъ приходилось еще дежурить по камерамъ, т. е. подметать ее два раза въ теченіе дня, зимой топить огромную печь, на что требовалось принести нѣсколько носилокъ дровъ, по утрамъ выносить изъ камеры «парашу», а по вечерамъ заносить ее обратно и проч. Камеры содержались нами въ большой чистотѣ, полы въ нихъ мыли тщательно горячей водой разъ въ двѣ недѣли, и въ этой работѣ, за исключеніемъ должностныхъ лицъ, также участвовали только здоровые люди. Въ эти дни всѣ выносили на дворъ свои постилки и вещи, которыя тщательно вытрушивались, обтирались и обмывались. Камеры провѣтривались и вентилировались. Вообще, на сколько позволяла жизнь въ стѣнахъ тюрьмы, заключенные сами слѣдили за гигіеническими условіями обстановки. За исключеніемъ лишь одного Л. З-скаго, о которомъ я скажу ниже, всѣ остальные разъ въ двѣ недѣли аккуратно ходили въ баню, причемъ нѣкоторые жестоко въ ней парились. Бѣлье, какъ я уже сказалъ, каждый самъ мылъ, и это было однимъ изъ наименѣе пріятныхъ занятій.

Отъ казны каждому отпускалось въ годъ по двѣ пары бѣлья изъ грубаго холста, по одной парѣ брюкъ, по курткѣ, халату и шапкѣ изъ арестанскаго сукна и разъ въ два года по полушубку. Въ качествѣ обуви служили лѣтомъ «коты», а зимою — валенки; кромѣ того отпускались еще холщевыя и суконныя портянки. Такъ какъ всѣ эти вещи были далеко не одинакаго качества, то раньше чѣмъ раздать ихъ заключеннымъ, староста, получавшій ихъ сразу на всю тюрьму, наклеивалъ на каждую вещь номеръ и давалъ по камерамъ тянуть жребій; такимъ образомъ, никто не могъ быть въ претензіи на то, что ему досталась вещь худшаго качества.

Такова, въ общихъ чертахъ, была организація хозяйственной жизни нашей Карійской тюрьмы. Если принять во вниманіе, что большинство заключенныхъ въ ней принадлежало къ учащейся молодежи, взятой или со школьной скамьи или изъ революціонныхъ кружковъ, не имѣвшихъ ничего общаго со всякаго рода будничными заботами и интересами, а также, если представить себѣ тюремныя условія и ничтожныя матеріальныя средства, находившіяся въ распоряженіи у заключенныхъ, то положительно можно удивляться стройности, практичности и справедливости созданной ими организаціи. Конечно, она не сразу возникла и всегда подвергалась исправленіямъ и улучшеніямъ, требовавшимся по мѣрѣ измѣненій тѣхъ или иныхъ условій. Но въ общемъ вышеуказанный мною принципъ остался непоколебимымъ до самаго прекращенія существованія карійской политической тюрьмы. Ни до моего прихода на Кару, ни послѣ ухода оттуда, ни среди русскихъ, ни — европейскихъ соціалистовъ я не встрѣчалъ аналогичной по цѣлесообразности и справедливости организаціи, и я увѣренъ, что каждый побывавшій въ нашей тюрьмѣ, впослѣдствіи, съ удовольствіемъ вспоминалъ объ этой сторонѣ карійской жизни, — о ея хозяйственной организаціи.

ГЛАВА XXII Рабочіе на Карѣ

Какъ ни былъ симпатиченъ составъ лицъ, сидѣвшихъ въ «Дворянкѣ», но я все же предпочиталъ попасть въ «Синедріонъ», въ которомъ, какъ я уже упоминалъ, помѣщался Стефановичъ. О такомъ желаніи я заявилъ смотрителю, вскорѣ по приходѣ въ тюрьму, но оказалось, что добиться осуществленія его не легко было: на переходъ въ другую камеру требовалось разрѣшеніе «кота»; когда же я къ нему съ этимъ обратился, онъ заявилъ мнѣ, что самъ не можетъ мнѣ этого разрѣшить, безъ согласія губернатора. Все это, конечно, были лишь пустыя отговорки; вѣроятнѣе всего, что въ этомъ случаѣ злобное воображеніе «кота» въ моемъ желаніи быть въ одной камерѣ съ Стефановичемъ увидѣло опасность въ смыслѣ побѣга. Подобныя опасенія съ его стороны, проявлявшіяся по любому ничтожному поводу, были ни съ чѣмъ не сообразны, такъ какъ при завѣдываніи тюрьмой жандармами побѣгъ изъ нея сталъ рѣшительно невозможенъ. Но подъ предлогомъ дѣйствительнаго или напускнаго опасенія побѣга изъ тюрьмы, «котъ» вообще выдумывалъ разныя для насъ стѣсненія и мнимыми побѣгами мотивировалъ передъ высшимъ начальствомъ новыя ограниченія и безъ того незначительныхъ нашихъ правъ, а также свои отказы по поводу тѣхъ или другихъ мелочей, о которыхъ заявляли ему заключенные. Не знаю, дѣйствительно-ли онъ сносился съ губернаторомъ по поводу такого пустяка, какъ мое желаніе перейти въ другую камеру, но, спустя нѣсколько недѣль, мнѣ разрѣшено было перейти въ «Синедріонъ». Такъ какъ заключенные строго слѣдили за тѣмъ, чтобы по возможности въ каждой камерѣ было по равному числу лицъ, то мнѣ пришлось помѣняться съ однимъ товарищемъ, сидѣвшимъ въ «Синедріонѣ».

Въ новой камерѣ я помѣстился рядомъ съ Стефановичемъ, на краю наръ у наружной стѣны. Мѣсто это было сравнительно довольно уютное: мы со Стефановичемъ протягивали на высотѣ одного аршина надъ нарами сшитыя изъ казенныхъ рубахъ занавѣски, что товарищи называли «петрушкой» и, лежа за ней были хотя отчасти скрыты отъ взоровъ большинства, сокамерниковъ. Уголъ этотъ имѣлъ и свои отрицательныя стороны: зимою стѣны насквозь промерзали и около изголовья у меня былъ довольно толстый слой льда. За то, лежа рядомъ на нарахъ за «петрушкой», мы могли предаваться иллюзіи, что находимся почти совсѣмъ наединѣ. Хотя Стефановичъ не былъ скупъ на письма, пока оставался на волѣ въ Россіи, а я заграницей, и сообщенія его были очень обстоятельны, тѣмъ не менѣе устные его разсказы, при личной нашей встрѣчѣ на Карѣ, были мнѣ въ высшей степени интересны, и многіе изъ нихъ до сихъ поръ запечатлѣлись въ моей памяти.

Составъ «Синедріона» былъ совсѣмъ иной, чѣмъ въ «Дворянкѣ». Между тѣмъ, какъ въ послѣдней преобладали интеллигентныя лица, въ «Синедріонѣ» было много рабочихъ, да и изъ интеллигентныхъ нѣкоторые имѣли большую склонность къ ремесламъ; поэтому камера въ общемъ носила, такъ сказать, техническо-учебный характеръ. При комендантѣ Николинѣ какого бы то ни было рода инструменты въ тюрьмѣ строго воспрещались. Тѣмъ не менѣе и при немъ кое-какіе самодѣльные инструменты имѣлись, и во время обысковъ, производившихся разъ въ недѣлю, ихъ у насъ не находили, такъ какъ, по выраженію жандармовъ, обыски эти дѣлались «тщательные, но поверхностные», т. е. не личные, а лишь въ вещахъ. Когда предъ утренней повѣркой замѣчали появленіе на коридорѣ большаго, чѣмъ обыкновенно, количества жандармовъ, то немедленно все лишнее и запрещенное пряталось по карманамъ. Мастера среди рабочихъ у насъ попадались замѣчательные, но особеннымъ искусствомъ отличались уже упомянутый мною выше Николай Хрущевъ, сидѣвшій въ «Харчевнѣ», а также находившійся въ «Синедріонѣ» слесарь Бубновскій. Послѣдній сдѣлалъ изъ кусочковъ желѣза и гвоздей, собранныхъ на тюремномъ дворѣ, замѣчательный токарный станочекъ, легко помѣщавшійся въ карманѣ; затѣмъ, при помощи этого станка, онъ приготовилъ рѣшительно всѣ составныя части стѣнныхъ часовъ и, не будучи часовыхъ дѣлъ мастеромъ, а лишь пользуясь руководствомъ, устроилъ очень хорошіе часы, которые впослѣдствіи попали въ одинъ изъ сибирскихъ музеевъ. Бубновскій отличался альтруистическими чертами характера и во всемъ его обращеніи было нѣчто сектантское. Говорилъ онъ тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ, никогда не вступалъ ни въ какіе споры и всегда отзывался на самыя гуманныя чувства. Впослѣдствіи, будучи на поселеніи, онъ рѣзко измѣнился.

Вообще, почти не было ни одного ремесла, взявшись за которое кто-нибудь изъ заключенныхъ не добился бы въ немъ наилучшихъ результатовъ, лишь при помощи однихъ руководствъ. Въ этомъ отношеніи помогали настойчивость и терпѣніе, особенно въ сильной степени развивающіяся въ тюрьмѣ, а также и нѣкоторая теоретическая подготовка, пріобрѣтавшаяся совмѣстнымъ сидѣніемъ лицъ различныхъ степеней развитія. Многіе изъ заключенныхъ, въ томъ числѣ и рабочіе, сами пополняли свои ограниченныя познанія путемъ чтенія и изученія разныхъ предметовъ и языковъ. Въ этомъ отношеніи менѣе подготовленнымъ не отказывали въ помощи болѣе интеллигентные ихъ товарищи. Такъ, Яцевичъ и Златопольскій приходили въ «Синедріонъ» преподавать нѣкоторымъ математическія науки, Ѳомичевъ обучалъ русскому языку и исторіи, Александръ Калюжный — астрономіи; поэтому нашу камеру называли также «академіей». Одинъ рабочій — обрусѣвшій финляндецъ Карлъ Иванайнъ, былъ недурнымъ знатокомъ произведеній изящной литературы и страстнымъ поклонникомъ Льва Толстого; онъ не могъ равнодушно слышать малѣйшаго неодобрительнаго отзыва относительно любимаго имъ писателя, какъ разъ въ описываемое время выступившаго съ проповѣдью «непротивленія злу насиліемъ». Иванайнъ былъ очень способный и находчивый человѣкъ, но меланхолическаго нрава. Будучи, вскорѣ послѣ нашего знакомства, выпущенъ въ вольную команду, онъ не ожилъ, не воспрялъ духомъ, а, наоборотъ, захандрилъ и вскорѣ кончилъ тамъ самоубійствомъ.

Наиболѣе интереснымъ изъ рабочихъ въ «Синедріонѣ» былъ Г. Б-въ, или какъ его называли въ тюрьмѣ уменьшительнымъ его именемъ «Галась». Малороссъ по происхожденію и столяръ по ремеслу, Галась былъ добрымъ товарищемъ, довольно уживчиваго, покладистаго характера. Онъ страшно томился безсодержательностью тюремной жизни; поэтому большую часть времени проводилъ въ разговорахъ и спорахъ. Знанія его были крайне ограничены — онъ принадлежалъ къ числу «студентовъ» нашей «академіи», что не мѣшало ему, однако, вступать въ дебаты на самыя отвлеченныя и философскія темы. Но наиболѣе любимымъ предметомъ споровъ для него было преимущество Россіи во всѣхъ отношеніяхъ передъ Западной Европой. «Що ваша заграныця, якъ перестанемъ доставлять ей хлібъ, она вся околіе съ голоду», — доказывалъ онъ, чуть, бывало, зайдетъ о чемъ-нибудь подобномъ споръ. Восхищаясь предпріимчивостью, геройствомъ и воинственными способностями русскаго народа, онъ съ восторгомъ восклицалъ: «Смотрите, наши взяли Туркестанскій край! Тамъ, гдѣ только верблюдъ шагалъ, теперь русскіе господствуютъ».

Его сопроцессникъ, рѣзчикъ по дереву, Моисей Поповъ, былъ приговоренъ къ смертной казни, которая, вслѣдствіе поданнаго имъ прошенія, была замѣнена ему безсрочной каторгой. Товарищи его утверждали, что онъ до суда велъ себя не безупречно. У насъ онъ склонялся къ монархистамъ, но не ярымъ. Не особенно добрый отъ природы человѣкъ, нѣсколько озлобленный и вспыльчивый, Поповъ рѣшительно ни съ кѣмъ не былъ близокъ и симпатіей у насъ не пользовался. Отъ природы не глупый, но не одаренный особенными способностями, онъ въ тюрьмѣ всегда довольно усердно занимался разнообразимни науками и любилъ вести бесѣды на философскія темы. Ниже мнѣ придется еще упомянуть о немъ.

Заводскій рабочій Б-ко былъ крайне нервенъ, раздражителенъ и вспыльчивъ. Не глупый отъ природы, онъ также пріобрѣлъ въ тюрьмѣ нѣкоторыя свѣдѣнія, но не путемъ занятій, а благодаря бесѣдамъ. Почти все время онъ проводилъ въ разговорахъ и въ расхаживаніи по камерамъ, по двору и кухнѣ; онъ всегда однимъ изъ первыхъ узнавалъ всѣ новости, какъ тюремныя, такъ и изъ внѣшняго міра. При этомъ онъ очень любилъ слѣдить за тѣмъ, что происходитъ за оградой, для чего часто подолгу простаивалъ около паль, сквозь щели которыхъ можно было видѣть, что дѣлается извнѣ. Непостоянный въ настроеніяхъ Б-ко быстро переходилъ отъ веселаго къ крайне мрачному, подозрительному, и въ послѣднемъ случаѣ способенъ былъ на рѣзкую выходку.

Столяръ Мечиславъ Маньковскій былъ совсѣмъ въ иномъ родѣ. Австріакъ по происхожденію, «Мечикъ», какъ мы всѣ называли его, въ началѣ 80-хъ годовъ пріѣхалъ въ Варшаву, гдѣ вскорѣ былъ арестованъ и по процессу «Пролетаріата» осужденъ на каторгу. У насъ Мечикъ быстро пріобрѣлъ всеобщую симпатію. Молодой, прекрасно сложенный, Мечикъ обладалъ наилучшими душевными качествами; онъ былъ въ высшей степени отзывчивъ, добръ, справедливъ. Отличаясь большой любознательностью и трудолюбіемъ, Мечикъ очень усердно занимался. По убѣжденіямъ онъ примыкалъ къ террористамъ.

Маленькій, круглый, со степенной походкой петербургскій рабочій Хохловъ, которому вполнѣ подходила данная ему товарищами кличка «кубышка», чувствовалъ себя, повидимому, въ тюрьмѣ недурно, несмотря на большой срокъ, къ которому онъ былъ осужденъ — 20 лѣтъ каторги. День у него былъ распредѣленъ самымъ точнымъ образомъ, каждый часъ имѣлъ у него свое назначеніе. Просыпаясь очень рано, онъ аккуратно складывалъ свою постилку и выносилъ ее на дворъ провѣтривать. Затѣмъ онъ дѣлалъ по двору прогулку въ теченіе опредѣленнаго времени и, возвратившись въ камеру, пилъ чай. Послѣ этого садился на краю стола и занимался математикой и французскимъ языкомъ. Для физическихъ упражненій онъ, какъ доброволецъ, зимою топилъ ежедневно печь, потомъ вновь занимался, прогуливался и т. д. Характера онъ былъ уживчиваго, — не помню, чтобы онъ съ кѣмъ-нибудь ссорился, — въ споры никогда не вступалъ и, повидимому, мало интересовался какими-либо теоріями. Это былъ смышленный хозяйственный мужичекъ и большой патріотъ, въ квасномъ духѣ, въ тюрьмѣ онъ въ 1881 г. примкнулъ къ террористамъ и вскорѣ попалъ на каторгу за участіе въ убійствѣ шпіона Прейна.

Заговоривъ о рабочихъ, сообщу уже и о другихъ, не сидѣвшихъ со мною въ одной камерѣ. Товарищемъ по процессу Хохлова былъ Евсѣевъ, приговоренный за убійство вышеупомянутаго же шпіона къ смертной казни, которая, вслѣдствіе поданнаго имъ прошенія о помилованіи, была замѣнена ему безсрочной каторгой. У него то-же быстро смѣнялись настроенія, онъ также отличался раздражительностью, вспыльчивостью и отсутствіемъ склонности къ занятіямъ; по убѣжденіямъ онъ принадлежалъ къ патріотамъ.

Выше я уже говорилъ, что Николай Хрущовъ былъ самымъ способнымъ къ техническимъ занятіямъ рабочимъ. Слесарь по ремеслу, онъ изъ пустяковъ могъ сдѣлать до того искусно ту или иную вещь, что она годилась, чуть не на выставку, — все за что онъ ни брался, у него выходило художественно. Но за то, когда Хрущовъ былъ чѣмъ-либо занятъ, къ нему нельзя было уже подходить; онъ въ это время рвалъ и металъ, швыряя во всѣ стороны разные предметы и раздражаясь на окружающихъ. Это была широкая русская симпатичная натура, но въ чрезвычайной степени исковерканная и надломленная тюремными условіями. Несмотря на крайнюю свою раздражительность, Хрущовъ пользовался почти всеобщимъ расположеніемъ, и друзьями его были всѣ наиболѣе выдающіяся, авторитетныя лица. Къ сожалѣнію, какъ мы увидимъ ниже, онъ не оправдалъ мнѣнія о немъ товарищей.

Сопроцесспикъ Маньковскаго — мыловаръ Генрихъ Дулембо также пользовался у насъ симпатіей. Онъ однимъ изъ первыхъ принялъ самое дѣятельное участіе при зарожденіи соціалистическаго движенія въ Царствѣ Польскомъ въ концѣ 70-хъ годовъ минувшаго столѣтія. Маленькаго роста, чрезвычайно живой и разговорчивый, Дулембо былъ у насъ въ числѣ наиболѣе пожилыхъ, такъ какъ ему было лѣтъ уже подъ сорокъ.

Благодаря своему прекрасному характеру, онъ ужасно быстро освоился у насъ и, повидимому, чувствовалъ себя недурно: онъ рѣшительно никогда не жаловался на свою судьбу, всегда былъ въ бодромъ, веселомъ настроеніи, вѣчно острилъ, вызывая общій смѣхъ, въ чемъ отчасти ему помогалъ ужасный его діалектъ, въ которомъ самымъ причудливымъ образомъ сочетался русскій съ польскимъ языкомъ. Къ теоретическимъ занятіямъ былъ довольно равнодушенъ, но за то чрезвычайно любилъ всякія хозяйственныя работы и ремесла, въ которыхъ, однако, особенно большихъ талантовъ не обнаружилъ. По убѣжденіямъ Дулембо склонялся къ западно-европейскому соціализму.

Къ молодымъ и симпатичнымъ рабочимъ принадлежалъ также наборщикъ Никита Левченко. Очень юнымъ познакомился онъ въ Кіевѣ съ революціонерами и сталъ участвовать въ смѣлыхъ предпріятіяхъ. Такъ, между прочимъ, въ дѣлѣ устройства побѣга изъ кіевской тюрьмы Стефановича, Бохановскаго и меня онъ игралъ однажды роль лакея, а также кучера при лошади, на которой мы втроемъ должны были уѣхать. Какъ и большинство южныхъ революціонеровъ конца 70-хъ годовъ, Левченко отличался непоколебимой отвагой и энергіей. Въ 1880 г. его приговорилъ судъ къ 15 годамъ каторжныхъ работъ, да за попытку бѣжать съ Кары ему прибавили еще 10 л. Несмотря на столь продолжительный срокъ каторги, Левченко всегда былъ въ наилучшемъ расположеніи духа. Его звонкій смѣхъ и распѣваемыя имъ прекраснымъ голосомъ мелодіи заразительно и ободряюще дѣйствовали на другихъ. Вѣчно подвижной, живой, какъ ртуть, Никита былъ мастеромъ на всѣ руки, — всякая работа у него спорилась. Онъ не чуждъ былъ также и умственныхъ интересовъ, придерживался крайнихъ воззрѣній и отъ слова способенъ былъ перейти къ дѣлу.

Самой неугомонной камерой, изъ которой раздавался крикъ и шумъ, была «якутка», составъ которой былъ наиболѣе разнообразенъ. Тамъ вѣчно шли споры, дебаты по самымъ разнообразнымъ вопросамъ. Главнымъ заводчикомъ споровъ являлся бывшій желѣзно-дорожный рабочій Янъ Ивановичъ Зубржицкій. За участіе въ ограбленіи почты и вооруженное сопротивленіе при арестѣ, онъ, будучи 18-ти лѣтъ, приговоренъ былъ къ 20 годамъ каторжныхъ работъ. Благодаря настойчивости, обширной памяти и вообще недурнымъ способностямъ, онъ въ тюрьмѣ пріобрѣлъ кое-какія свѣдѣнія въ разныхъ областяхъ. Но болѣе всего почему-то Янъ Ивановичъ пристрастился къ химіи и артиллеріи и, изучивъ ихъ по руководствамъ, считалъ себя спеціалистомъ. Это былъ одинъ изъ наиболѣе оригинальныхъ людей, въ характерѣ и поведеніи котораго была не малая доза комическаго элемента. Ярый революціонеръ по убѣжденіямъ, Зубржицкій возлагалъ, однако, всѣ свои надежды на военнаго диктатора — заговорщика и до небесъ превозносилъ Наполеона I, роль котораго въ Россіи считалъ себя способнымъ сыграть, манерами и даже походкой онъ старался походить на послѣдняго. Все его поведеніе и рѣчи вызывали, конечно, среди товарищей массу шутокъ и остротъ. Янъ Ивановичъ никогда не оставался въ долгу и, парируя ихъ насмѣшки, разражался упреками въ незнакомствѣ съ исторіей и вообще въ невѣжествѣ. Онъ пускался въ доказательства и сыпалъ цитатами, но его всегда ловили на невѣрныхъ ссылкахъ, отсюда вытекали многочисленныя пари съ нимъ, каковыя онъ почти всегда проигрывалъ, почему «не вылѣзалъ изъ минуса». Такъ какъ мнѣ не придется болѣе говорить о немъ, то сообщу здѣсь, что впослѣдствіи Зубржицкій, вышедшій на волю, не осуществилъ своего обѣщанія на счетъ заговора и военнаго диктатора, а сталъ лишь очень предпріимчивымъ подрядчикомъ, съ которымъ, какъ я слышалъ, товарищи прервали сношенія.

Когда весной 1879 г. въ домѣ Касаровскаго въ Кіевѣ произошло вооруженное сопротивленіе при арестѣ, то въ числѣ раненыхъ былъ одинъ, не открывшій своего имени ни во время слѣдствія и суда, ни послѣ этого, и подъ кличкой: «Неизвѣстный, раненый въ голову», отправленъ былъ на многолѣтнюю каторгу на Кару. То былъ рабочій Иванченко, лишь впослѣдствіи назвавшій свою фамилію. Среди рабочихъ, находившихся въ нашей тюрьмѣ, Иванченко былъ изъ числа наиболѣе серьезныхъ вдумчивыхъ и положительныхъ. Ровнаго характера, спокойный, терпѣливый Иванченко, казалось, вовсе не поддавался вліянію тюрьмы; какъ и Хохловъ, онъ также велъ довольно правильный образъ жизни и, повидимому, также берегъ свое здоровье для того, чтобы сохранить себя и дождаться воли. Болѣе, чѣмъ другіе рабочіе, Иванченко не по наслышкѣ только, а путемъ собственныхъ усилій выработалъ себѣ нѣкоторыя убѣжденія, состоявшія въ рѣзкомъ антагонизмѣ съ его крайне революціоннымъ прошлымъ: Иванченко не только былъ патріотомъ, но, когда я его зналъ, онъ являлся ярымъ защитникомъ самодержавія. Тѣмъ не менѣе среди товарищей онъ пользовался уваженіемъ, и всѣ относились къ нему, какъ къ честному, справедливому и искреннему человѣку.

Общая нѣкоторымъ изъ указанныхъ рабочихъ склонность къ патріотизму и даже къ защитѣ самодержавія въ значительной степени, объяснялась той неудовлетворительной, поверхностной пропагандой соціализма, которая, за немногими исключеніями, велась въ концѣ 70-хъ и въ началѣ 80-хъ годовъ среди нихъ. Въ большинствѣ случаевъ въ описываемый періодъ на рабочихъ вовсе не смотрѣли, какъ на классъ, имѣющій самостоятельное историческое значеніе. Пропаганда среди нихъ ограничивалась поверхностнымъ сообщеніемъ имъ нѣсколькихъ общихъ истинъ: о господствующей эксплуатаціи, объ угнетеніи, несправедливостяхъ и о необходимости создать вполнѣ совершенный соціалистическій строй. Но никому изъ лицъ, дѣйствовавшихъ среди рабочихъ, не приходило въ голову, что необходимо развить у нихъ классовое сознаніе. Подѣйствовавъ на чувство рабочихъ и не давъ имъ почти никакой теоретической подготовки, ихъ скоро привлекали къ тому или другому террористическому акту. Поэтому вполнѣ естественно, что, будучи арестованнымъ и осужденнымъ на продолжительный срокъ каторжныхъ работъ, рабочій только въ тюрьмѣ начиналъ разбираться въ русскихъ соціальныхъ условіяхъ; но, слыша отъ интеллигентныхъ лицъ самые разнообразные, нерѣдко вполнѣ реакціонные взгляды, рабочій уже изъ одного чувства самосохраненія и изъ инстинктивной симпатіи къ своему, русскому, вполнѣ естественно становился патріотомъ. Эта же недостаточная теоретическая подготовка и вытекавшая изъ нея шаткость убѣжденій были вмѣстѣ съ тѣмъ причиной того обстоятельства, что, на сколько помню, почти всѣ, находившіеся въ Карійской тюрьмѣ рабочіе, рѣзко измѣняли свое мнѣніе объ интеллигенціи. Не знаю, какъ каждый изъ нихъ въ отдѣльности, будучи на волѣ, относился къ революціонерамъ изъ образованнаго слоя, — надо думать, что они считали интеллигенцію чѣмъ-то выше себя стоящимъ. Она несомнѣнно въ значительной степени идеализировалась рабочими. Но вся эта идеализація, весь авторитетъ и престижъ, которыми въ глазахъ рабочихъ раньше пользовались интеллигентныя лица, при совмѣстной жизни, быстро исчезали у нихъ. Видя несогласія, споры и раздоры, замѣчая разные личные недостатки у интеллигентовъ, у рабочихъ чувство уваженія и идеализаціи очень часто смѣнялись, наоборотъ, крайнимъ пренебреженіемъ. А такъ какъ предшествовавшею жизнью интеллигенты были совершенно неподготовлены къ тяжелымъ тюремнымъ условіямъ и нерѣдко, въ особенности на первыхъ порахъ, обнаруживали крайнюю непрактичность, рабочіе же, наоборотъ, въ этихъ отношеніяхъ были значительно искуснѣе, то вполнѣ естественно, что у нихъ развивалось даже высокомѣрное отношеніе къ своимъ недавнимъ учителямъ и руководителямъ. Неудивительно, что иногда въ тюрьмѣ приходилось слышать отъ рабочихъ подобныя характерныя замѣчанія: «и на какого черта вы годитесь, интеллигенты! Даже хлѣбъ спечь не можете, сапоги сшить, кубышку запаять: если нашъ братъ на васъ не будетъ работать или не научитъ васъ, то вы съ голоду помрете, босы и голы останетесь!»

Значительная доля правды была въ этихъ словахъ, — многіе интеллигенты, попавшіе въ тюрьму, какъ я уже сказалъ, со школьной скамьи или изъ революціонныхъ кружковъ, дѣйствительно не знали не только никакого ремесла, но не умѣли даже картошку сварить[37] или камеру подмести. Но это не мѣшало огромному числу изъ нихъ при малѣйшемъ желаніи пріобрѣсти всѣ знанія и умѣнье во всякомъ хозяйственномъ дѣлѣ.

Нужно отмѣтить еще одну отличительную черту рабочихъ нашей тюрьмы: они въ значительно большей степени, чѣмъ интеллигентныя лица, томились безцѣльной тюремной жизнью, она дѣйствовала на нихъ еще болѣе угнетающимъ образомъ, и это вполнѣ понятно. Между тѣмъ какъ наши интеллигентныя лица, какъ бы мало они ни были склонны къ теоретическимъ занятіямъ, все же находили для себя извѣстное удовлетвореніе и развлеченіе въ чтеніи или хоть въ теоретическихъ дебатахъ, — рабочему, за рѣдкимъ исключеніемъ, вслѣдствіе непривычки, такія занятія на долгое время были не въ моготу. Кромѣ того, прямо на физическое ихъ состояніе продолжительное бездѣйствіе или ничтожныя усилія вліяли значительно болѣе вреднымъ образомъ, чѣмъ на интеллигентныхъ лицъ. Не говоря ужъ про то, что у большинства изъ нихъ въ очень сильной степени разстраивались нервы, ихъ организмы сильнѣе поддавались вліянію неблагопріятныхъ тюремныхъ условій. Нѣкоторые изъ нихъ, отличавшіеся на волѣ, повидимому, довольно хорошимъ здоровьемъ (Батаговъ, Хрущевъ, Бубновскій), выглядѣли худыми, желтыми, истомленными.

Изъ интеллигентныхъ людей, находившихся въ «Синедріонѣ», особенное расположеніе ко всякаго рода техникѣ питалъ бывшій мичманъ Черноморскаго флота, Александръ Калюжный. Въ этой области онъ отличался большими прирожденными способностями. Человѣкъ, но не безъ нѣкоторыхъ знаній въ математикѣ и астрономіи, пріобрѣтенныхъ имъ въ морскомъ корпусѣ, Калюжный, или, какъ мы его называли, «мичманъ» обладалъ большой склонностью къ повѣствованію. Но разсказы его, почерпнутые изъ небогатаго происшествіями прошлаго, не отличались особеннымъ интересомъ. Въ личныхъ отношеніяхъ онъ былъ покладистъ, не дурной товарищъ, и также принадлежалъ въ тюрьмѣ къ «патріотамъ».

Наиболѣе усердно занимавшимися лицами въ «Синедріонѣ» были Ѳ-въ, Ѳоминъ и Р-скій. Послѣдній, будучи студентомъ второго курса ветеринарнаго института, питалъ большую страсть къ медицинѣ и, прочитавъ нѣкоторое количество руководствъ, считалъ себя авторитетомъ въ этой области. Нельзя было вскользь сдѣлать то или другое замѣчаніе, имѣвшее какое-либо отношеніе къ медицинѣ, чтобы Р-скій или, какъ мы его называли, Павелъ Ивановичъ (Чичиковъ), не увидѣлъ въ этомъ вторженіе въ принадлежащую ему спеціальность. На этой почвѣ выходили курьезы. Съ особенной страстью онъ рвался въ вольную команду, гдѣ надѣялся закончить свой курсъ обученія.

Ѳоминъ былъ моимъ старымъ знакомымъ съ воли: мы познакомились съ нимъ въ Швейцаріи. Будучи пѣхотнымъ офицеромъ, онъ въ 1879 году былъ арестованъ за пропаганду среди солдатъ и заключенъ въ Виленскую тюрьму. Товарищи съ воли устроили ему оттуда побѣгъ и дали ему возможность уѣхать заграницу. Тамъ онъ жилъ нѣкоторое время въ качествѣ наборщика въ подпольной русской типографіи; затѣмъ, вернувшись нелегально въ Россію, онъ вновь былъ арестованъ въ 1882 г. въ Петербургѣ и приговоренъ къ 20 годамъ каторжныхъ работъ. На Карѣ Ѳоминъ усердно занимался естественными науками, въ частности геологіей и минералогіей, а также французскимъ и нѣмецкимъ языками. Довольно уживчиваго характера, хорошій товарищъ, Ѳоминъ пріятно выдѣлялся изъ среды другихъ не только въ «Синедріонѣ», но и вообще въ тюрьмѣ, полнѣйшимъ отсутствіемъ патріотической закваски и очень здравыми взглядами относительно политическихъ задачъ въ Россіи. Въ этомъ отношеніи благотворнымъ образомъ подѣйствовало на него пребываніе заграницей. У насъ съ нимъ было много общихъ знакомыхъ съ воли, и мы иногда, въ особенности въ сумеркахъ, сидя въ сторонѣ, любили предаваться воспоминаніямъ, а также рисовали себѣ разныя перспективы насчетъ будущности Россіи.

Ѳ-евъ одно время былъ очень популяренъ на югѣ, благодаря особенностямъ его процесса. Сынъ бѣднаго дьячка., Хома, какъ мы звали его, будучи студентомъ Новороссійскаго университета, былъ арестованъ въ 1877 г. за пропаганду среди нижнихъ чиновъ. Но даже военный судъ не могъ найти достаточно данныхъ для его осужденія, и Ѳ-чевъ былъ оправданъ къ великой радости собравшейся у зданіи Одесскаго суда многочисленной публики: ему и его искусному защитнику устроена была шумная демонстрація. Но въ слѣдующемъ (1879) году онъ вновь былъ арестованъ въ Одессѣ же по извѣстному дѣлу Лизогуба, Чубарова и др. и на этотъ разъ приговоренъ былъ къ безсрочной каторгѣ. По дорогѣ на Кару, какъ я уже упомянулъ, онъ еще съ нѣсколькими товарищами, бѣжалъ изъ Иркутской тюрьмы, однако, вскорѣ былъ пойманъ, и за этотъ побѣгъ его приковали на годъ къ тачкѣ.

Наибольшій интересъ Хома питалъ къ исторіи вообще, и къ русской въ особенности. По этимъ отдѣламъ онъ перечиталъ такія многотомныя сочиненія, какъ Шлоссера, Вебера, Момзена, Соловьева, Костомарова и др. Но отчасти, надо полагать, подъ вліяніемъ односторонняго чтенія, а также, конечно, вслѣдствіе общаго склада его ума, внѣшнихъ условій и тюремной обстановки, у него, раньше чѣмъ у кого бы то ни было другого изъ товарищей, сложились крайне патріотическія воззрѣнія. Добрый товарищъ и прекрасный работникъ, Ѳ-чевъ отличался настойчивымъ и упорнымъ характеромъ. Разъ надумавъ что-либо, онъ добивался опредѣленныхъ результатовъ и со страстью передавалъ свои убѣжденія окружающимъ. Ригористъ и въ высшей степени нравственный человѣкъ, онъ въ идейномъ отношеніи являлся совершенной аномаліей: Хома былъ не только ярымъ патріотомъ и руссофиломъ, но, — что всего удивительнѣе, — онъ былъ убѣжденнымъ монархистомъ и горячимъ сторонникомъ дома Романовыхъ! Сидѣть въ политической тюрьмѣ, въ качествѣ безсрочнаго каторжанина и быть фанатикомъ русскаго самодержавія, — что можетъ быть изумительнѣе и трагичнѣе этого? Ѳ-чеву, казалось бы, всего послѣдовательнѣе было покаяться и подать царю прошеніе о помилованіи; послѣднее онъ несомнѣнно получилъ бы, и никто изъ товарищей ни на минуту не заподозрилъ бы искренности такого его поступка. Но, нѣтъ! Хома находилъ, что онъ долженъ отбывать безсрочную каторгу, такъ какъ онъ осмѣлился возстать противъ царя, въ наилучшихъ стремленіяхъ котораго ко благу его подданныхъ онъ теперь глубоко былъ убѣжденъ. Едва ли среди своихъ приближенныхъ Александръ III имѣлъ такого искренняго, преданнаго, а тѣмъ болѣе — безкорыстнаго сторонника и яраго защитника, какимъ былъ сидѣвшій въ политической тюрьмѣ на Карѣ безсрочный каторжанинъ Ѳ-чевъ. Самыя возмутительныя и жестокія распоряженія нашего правительства, во главѣ котораго, какъ извѣстно, стоялъ тогда графъ Дмитрій Толстой, Ѳ-чевъ находилъ вполнѣ правильными и цѣлесообразными въ интересахъ народа, счастье котораго, несомнѣнно, было для него выше всего на свѣтѣ и, я увѣренъ, онъ, нисколько не задумываясь, охотно отдалъ бы за него свою жизнь. Малѣйшія нападки со стороны кого-либо изъ товарищей на царя и его министровъ вызывали въ Ѳомичевѣ такую нетерпимость и озлобленіе, что онъ нерѣдко прерывалъ всякія сношенія съ такимъ лицомъ.

Не мало повліяло въ этомъ направленіи на Ѳ-чева, кромѣ указанныхъ выше причинъ, начавшееся тогда разочарованіе въ террорѣ и возникшее легальное народничество съ извѣстнымъ В. В. во главѣ, также возложившимъ всѣ свои упованія на самодержавное правительство. Хома находилъ подтвержденіе своихъ взглядовъ въ публицистическихъ произведеніяхъ тогдашняго періода, — въ статьяхъ, какъ упомянутаго В. Воронцова, такъ и у Южакова, Кривенко, Пругавина и др. Онъ съ восторгомъ указывалъ на то, что «самые выдающіеся» русскіе писатели, такъ же, какъ и онъ, считаютъ бѣдствіемъ для Россіи развитіе капитализма и обращаются съ предложеніемъ къ Александру III всячески содѣйствовать «укрѣпленію общины». Въ предпринятыхъ тогда правительствомъ мѣрахъ въ учрежденіи крестьянскаго банка, въ урегулированіи переселенческаго вопроса, въ устройствѣ складовъ земледѣльческихъ орудій и пр., — Ѳ-чевъ видѣлъ пріемы, которые несомнѣнно предохранятъ Россію отъ развитія въ ней капитализма. Въ этомъ отношеніи онъ былъ совершенно послѣдователенъ и считалъ возникновеніе конституціоннаго строя условіемъ благопріятнымъ для торжества буржуазіи и, наоборотъ, печальнымъ для трудящихся, земледѣльческихъ массъ. Онъ доказывалъ, поэтому, что такіе публицисты, какъ Михайловскій, являются крайне непослѣдовательными, связывая свое воззрѣніе на преимущество русскаго общиннаго строя предъ западно-европейскимъ, буржуазнымъ съ стремленіями къ конституціонному порядку. Конечно, Ѳ-чевъ являлся ярымъ противникомъ русскихъ марксистовъ: онъ видѣлъ въ нихъ враговъ народа, воззрѣнія ихъ онъ считалъ не только возмутительными, но прямо преступными и «подлыми». Такимъ образомъ, еще за много лѣтъ до выступленія русскихъ легальныхъ публицистовъ середины 90-хъ годовъ противъ нашихъ марксистовъ, Ѳ-чевъ высказывалъ тѣ же обвиненія. Онъ также считалъ неизбѣжнымъ для послѣдовательнаго русскаго соціалдемократа содѣйствовать развитію капитализма, «разрушать общину», «заводить въ деревняхъ кабаки, лавочки и проч.»

Какъ я уже выше сообщалъ, въ большей или меньшей степени воззрѣнія Ѳ-чева, въ особенности его взгляды на превосходство русскихъ соціальныхъ условій предъ западноевропейскими, раздѣляли и нѣкоторыя другія лица, сидѣвшія въ Карійской тюрьмѣ. Дебаты о преимуществахъ Россіи, возникавшіе по любому поводу, велись при мнѣ безконечно. По этому поводу заключали пари, происходили также размолвки, или какъ у насъ выражались, «возникали климатическія обстоятельства». Мой приходъ на Кару внесъ, конечно, не мало новыхъ темъ. Во мнѣ, не безъ основанія, товарищи видѣли западника и при малѣйшемъ поводѣ тыкали мнѣ тѣ или другія неблаговидныя обстоятельства, явленія и случаи, о которыхъ узнавали изъ книгъ, журналовъ и газетъ. Не имѣя правильнаго міровоззрѣнія и исходя изъ русскаго самобытнаго народничества, нѣкоторые изъ моихъ оппонентовъ въ одну кучу валили самыя разнообразныя явленія. Мы часто говорили на разныхъ языкахъ и никогда, конечно, не могли придти къ соглашенію. Но, признаюсь, мнѣ нерѣдко невыносимо тяжело бывало слышать не только отъ Ѳ-чева, но и отъ лицъ, считавшихъ себя по убѣжденіямъ революціонерами, такіе взгляды, которые ничего общаго не имѣли ни съ революціей, ни съ соціализмомъ.

Особенно этимъ отличался Н. П-нъ, котораго почти всѣ признавали однимъ изъ самыхъ умныхъ людей въ тюрьмѣ. Студентъ Кіевскаго университета и бывшій сельскій учитель, П-нъ на волѣ не принималъ почти никакого участія въ революціонныхъ дѣлахъ. Будучи случайно арестованнымъ во время вооруженнаго сопротивленія въ домѣ Косаровскаго, онъ приговоренъ былъ къ 14-ти годамъ и 10 мѣсяц. каторжныхъ работъ; изъ Иркутской тюрьмы онъ, вмѣстѣ съ другими товарищами, также сдѣлалъ попытку бѣжать, и за это ему прибавили еще 14 лѣтъ и 2 мѣс. Очень остроумный человѣкъ, довольно развитый и не безъ дарованій, П-нъ не имѣлъ никакихъ политическихъ убѣжденій и, смотря по желанію и по собесѣднику, могъ защищать прямо противоположные взгляды. Выдѣляясь безграничной лѣнью, онъ цѣлые дни и ночи, за вычетомъ сна, проводилъ въ говореніи, для чего въ камерѣ всегда находился собесѣдникъ или слушатель. Ему совершенно безразлично было о чемъ ни говорить, — о философскихъ ли вопросахъ или о сущемъ пустякѣ. Читалъ онъ очень мало и своими безконечными разглагольствованіями мѣшалъ другимъ заниматься. Утромъ просыпаясь, онъ немедленно «заводилъ волынку», но наиболѣе любимой темой были у него разговоры о пищѣ.

— Давайте на пари, предлагалъ онъ кому-нибудь изъ сокамерниковъ: я утверждаю, что сегодня на ужинъ «каждый имѣетъ».

— А я полагаю, что рубленное мясо съ кашей, — отвѣчаетъ другой.

— А не желаете ли подкрѣпить свое мнѣніе?

— Извольте: на что?

— На спичку.

Общій хохотъ, и П-нъ доволенъ. Крайне самолюбивый, съ маленькими страстями, завистливый, вздорный человѣкъ, онъ для удовлетворенія своихъ плотскихъ потребностей, готовъ былъ пойти на всякія сдѣлки, но до поры до времени его удерживало отъ этого хорошее отношеніе къ нему товарищей, пользовавшихся въ тюрьмѣ уваженіемъ. При незначительной наблюдательности не трудно было раскусить его. Ниже я сообщу, какъ онъ воспользовался пустымъ случаемъ, чтобы доказать товарищамъ, что ихъ лестное о немъ мнѣніе было совершенно не заслужено имъ.

ГЛАВА XXIII Первые годы

Неудовлетворительная пища вскорѣ оказала на меня свое дѣйствіе, хотя я вообще не былъ особенно разбалованъ въ этомъ отношеніи и всегда отличался недурнымъ здоровьемъ. Но, уже по прошествіи 2–3 мѣсяцевъ, я почувствовалъ такую слабость въ ногахъ, что совсѣмъ не могъ ходить: на нихъ появились синіе кровоподтеки, изъ десенъ начала сочиться кровь, зубы стали шататься. Я обратился къ нашему лейбъ-медику Прибылеву.

— Э, да у васъ форменная цынга! — воскликнулъ онъ, осмотрѣвъ меня. — Скоро же васъ разобрало!

И Прибылевъ посадилъ меня на больничную порцію, — мнѣ стали давать котлеты съ большой примѣсью чеснока.

Въ первую весну моего пребыванія на Карѣ многіе заключенные переболѣли цынгой и, что всего страннѣе, она появилась у нѣкоторыхъ изъ наиболѣе здоровыхъ людей. Усиленное питаніе и предпринятое Прибылевымъ лѣченіе дали благопріятные результаты, — всѣ вскорѣ поправились, но у меня послѣдствія отъ этой болѣзни остались на многіе годы.

Особенно хорошо помню эту весну: какую-то ноющую, щемящую тоску испытывалъ я тогда. Это безцѣльное, безсмысленное существованіе въ стѣнахъ тюрьмы, когда все въ природѣ оживаетъ, дѣйствовало самымъ гнетущимъ образомъ на настроеніе. Чтеніе тоже не развлекало, не давало забыться: строки мелькали передъ глазами, не задѣвая мысли, не оставляя слѣда въ памяти. Вообще, въ такой обстановкѣ работаетъ только воображеніе, фантазія, и на умъ приходятъ одни лишь воспоминанія о невозвратномъ прошломъ. Умственныя занятія, мало производительныя въ тюрьмѣ, но сравненію съ количествомъ затрачиваемыхъ на нихъ усилій и времени, — весной, когда все окружающее въ природѣ стремится къ жизни, становятся почти совершенно безрезультатными. Тюремная обстановка, а въ особенности настроенія заключенныхъ, мѣшаютъ имъ на чемъ-нибудь сосредоточиться. Память притупляется, мыслительныя способности ослабѣваютъ, и ясно чувствуешь, что, оставаясь тѣмъ же человѣкомъ, ты, однако, быстро поддаешься вліянію среды. Нерѣдко испытываешь состояніе, аналогичное тому, когда во снѣ что-нибудь тяжелое душитъ тебя. Но при этомъ нѣтъ даже стремленія устранить причины этого состоянія. За рѣдкими исключеніями, чувствуешь себя, какъ бы въ полуснѣ или въ просонкахъ: ты стараешься что-то припомнить, ловишь концы какихъ-то мыслей, но не можешь уцѣпиться за нихъ, задержать ихъ. Такъ бываетъ, когда, проснувшись, чувствуешь, что тебѣ что-то снилось, и ты хочешь, но не можешь припомнить что именно. Нельзя также сказать, чтобы особенно сильно жить хотѣлось: сознаніе ли невозможности очутиться на вольномъ воздухѣ, или общая подавленность тому причина, — только скорѣе чувствуешь равнодушіе къ жизни, даже болѣе того, — желаніе, чтобы безъ твоихъ усилій какъ нибудь скорѣе наступилъ конецъ, чтобы, напр., заснувши, ужъ болѣе не просыпался бы. Такъ чувствуешь себя, возвращаясь съ похоронъ близкаго человѣка. «Зачѣмъ, зачѣмъ жить?» — не разъ задаешь себѣ въ тюрьмѣ вопросъ.

Тюрьма наша расположена была въ небольшой и узкой котловинѣ, окаймленной рядомъ невысокихъ сопокъ (холмовъ), которыя видны были со двора. Сопки эти покрыты жалкою растительностью, по весной онѣ издали казались намъ столь прекрасными и такъ манили къ себѣ! Кругомъ лишь хорошо утоптанный дворъ, на которомъ ни кустика, ни малѣйшей травки, да почернѣвшія отъ времени и непогоды стѣны тюрьмы и высокія пали ограды. И смотритъ съ грустью вдаль заключенный и думаетъ съ тоской: «не быть мнѣ тамъ на просторѣ, въ тѣни деревьевъ, на травѣ!»

Мало нужно узнику, чтобы чувствовать себя хорошо, но и это немногое для него столь же неосуществимо, какъ желаніе пріобрѣсти крылья. Ужъ лучше бы быть больнымъ, разбитымъ физически, отягченнымъ многими годами жизни. Но нѣтъ, чувствуешь себя вполнѣ здоровымъ, находящимся въ цвѣтущемъ возрастѣ. И не годъ, не два, а многіе, многіе годы проведешь за оградой, вдали отъ жизни, въ бездѣйствіи, безъ интересующаго тебя, цѣлесообразнаго занятія.

Пробовали заключенные просить «Кота», чтобы онъ разрѣшилъ устроить во дворѣ огородъ, — мѣста для этого было довольно, а такая работа была бы не только пріятна, но и полезна, такъ какъ доставила бы вамъ кое-какія овощи, полное отсутствіе которыхъ столь вредно отражалось на нашемъ здоровьѣ. Злой «Котъ» отказалъ въ этомъ, потому, молъ, что для такой работы нужно было бы пропустить въ тюрьму лопаты, а при ихъ помощи, видите-ли, можно сдѣлать подкопъ и убѣжать. И это при условіи, что на дворѣ постоянно присутствовали часовые и жандармы, на глазахъ которыхъ работали бы! Когда же одинъ изъ товарищей, получивъ съ воли нѣсколько штукъ цвѣточныхъ сѣмянъ, посѣялъ ихъ въ ящикѣ, наполненномъ землей, жестокій «Котъ» приказалъ жандарму унести и эту невиннѣйшую забаву, подъ тѣмъ предлогомъ, что въ ящикѣ съ землей можно спрятать что-нибудь недозволенное. Подобнаго рода придирки и запрещенія выводили заключенныхъ изъ себя. Какъ ни были мы тогда миролюбиво настроены, но съ каждымъ мѣсяцемъ многимъ становилось все болѣе труднымъ сдерживать себя. Однажды, напр., «Котъ», какъ я уже говорилъ, никогда не рѣшавшійся заходить въ камеры, подошелъ къ дверному окошечку «Дворянки» и обратился въ сидѣвшему въ ней Моисею Диковскому съ какимъ-то вопросомъ. Послѣдній, отвѣтивъ ему лаконическимъ и рѣзкимъ тономъ, хлопнулъ передъ самымъ носомъ «Кота» форточкой. Это произошло на глазахъ у жандармовъ. «Смотрите», — обратился къ старостѣ «Котъ», еле сдерживая свое негодованіе: «я со всѣми вѣжливъ, а мнѣ передъ носомъ хлопаютъ форточкой».

Къ лѣту слѣдующаго года раздраженіе наше готово было вылиться въ какой-нибудь рѣзкой формѣ. Подозрительный «Котъ» прекрасно чувствовалъ это, а потому совсѣмъ пересталъ показываться въ тюрьмѣ. Да и, вообще, онъ началъ остерегаться, такъ какъ зналъ, что нажилъ себѣ кругомъ враговъ. Совершенно одинокій «Котъ» сидѣлъ, запершись у себя, и, какъ передавали жандармы, ссорился съ своей кухаркой изъ-за излишнихъ расходовъ, — «Котъ» былъ неимовѣрно скупъ и негостепріименъ. Онъ боялся выйти изъ дому, опасаясь нападенія съ чьей-либо стороны. Дѣйствительно, въ высшей степени странно, какъ его не убили, — такого рода актъ былъ бы вполнѣ естественъ на Карѣ и вызвалъ бы всеобщее сочувствіе. Наконецъ, не въ моготу стала «Коту» такая жизнь, и онъ началъ бомбардировать начальство рапортами и телеграммами о переводѣ его на службу въ другое мѣсто, подъ предлогомъ разстроеннаго здоровья. Весной 1887 г. просьба его была удовлетворена, и онъ уѣхалъ. Не мало людей на Карѣ, крестясь и не крестясь, напутствовали ненавистнаго «Кота» своими проклятіями. Мы вздохнули съ облегченіемъ.

Однообразно и тоскливо тянулась наша жизнь, особенно временами. Мѣсяцъ за мѣсяцемъ, годъ за годомъ проходили, не оставляя въ памяти почти никакого слѣда. День, походившій на другой, какъ двѣ капли воды, тянулся безконечно долго. Но вотъ минулъ годъ и, оглянувшись назадъ, рѣшительно нечего бывало вспомнить: прошлое безсодержательно, безцвѣтно, лишено сколько-нибудь крупныхъ, яркихъ фактовъ и происшествій. Нужно сдѣлать неимовѣрныя усилія надъ своей памятью, чтобы выжать изъ нея воспоминанія о такихъ событіяхъ, о которыхъ стоило бы подѣлиться съ другими. Не только, просыпаясь утромъ, каждый заранѣе зналъ, какъ у него самого и у его сокамерниковъ пройдетъ наступившій день, онъ отлично зналъ также, какъ пройдутъ всѣ слѣдующіе недѣли, мѣсяцы и годы. Лишь изрѣдка какое-нибудь незначительное, да и то въ большинствѣ случаевъ предвидѣнное, обстоятельство разнообразило эту убійственно монотонную и тоскливую жизнь. Давно изучены манеры, привычки и вкусы сокамерниковъ, заранѣе хорошо знаешь, что каждый изъ нихъ скажетъ или сдѣлаетъ по поводу того или другого обстоятельства или случая. Давно ты ему и онъ тебѣ надоѣлъ до чертиковъ и, кажется, не смотрѣлъ бы на него, убѣжалъ бы куда-нибудь, спрятался бы отъ всѣхъ. Но въ томъ-то и ужасъ совмѣстной жизни взаперти, что уйти-то никуда нельзя. Годы, многіе годы подрядъ ты долженъ торчать всегда на виду у другихъ, не можешь, хотя бы на минуту, ни днемъ, ни ночью остаться одинъ. Заключенный въ общей камерѣ съ другими не только не имѣетъ своего уютнаго угла, — онъ не имѣетъ рѣшительно никакого. Присоедините къ этому тюремный режимъ, бритье половины головы, обязательно производившееся въ началѣ мѣсяца, вѣчный видъ жандармовъ, утреннія и вечернія повѣрки, еженедѣльные обыски, скудную, ограниченную пищу и проч., — и вы поймете, какъ невыносимо съ годами становилось жить, какъ должны были разстраиваться нервы. Одинъ уже звукъ безпрестанно отпиравшагося и закрывавшагося тяжелаго замка и скрипъ дверей на ржавыхъ петляхъ доводили нѣкоторыхъ чуть ли не до изступленія. Раздражительность, вслѣдствіе нервнаго разстройства, доходила до невѣроятной степени, подчасъ совершенно непонятной и необъяснимой съ точки зрѣнія нормальныхъ, здоровыхъ людей. У нѣкоторыхъ, правда, немногихъ, являлась неимовѣрная обидчивость и вспыльчивость, доходившія до бѣшенства. Изъ-за сущаго пустяка нѣкоторые рвали отношенія другъ съ другомъ и подымали скандалъ. Такъ, однажды, напр., два пріятеля, оба среднихъ лѣтъ и вполнѣ интеллигентные люди, поссорились въ буквальномъ смыслѣ слова «изъ-за выѣденнаго яйца», такъ какъ споръ у нихъ зашелъ о химическомъ составѣ яичной скорлупы.

Такая раздражительность станетъ понятной, если вспомнимъ, что даже нѣжно любящія другъ друга лица, оставаясь долго одни, съ теченіемъ времени надоѣдаютъ одинъ другому. Что же должны были испытывать мы, не по личному желанію собравшіеся въ одно мѣсто, а насильно посаженные правительствомъ подъ замокъ, къ тому же, далеко не всѣ заслуживали симпатію и расположеніе.

Конечно, не все и далеко не всегда вызывало непріятности, огорченія и тяжелыя ощущенія, — бывали у насъ также хорошіе моменты, случались и радостныя происшествія. Наибольшее удовольствіе доставлялъ намъ приходъ почты, что зимою происходило разъ въ недѣлю, а лѣтомъ каждые десять дней. Не берусь описать, съ какимъ напряженнымъ нетерпѣніемъ нѣкоторые ожидали этого событія. Простаивая цѣлыми часами у ограды, такія лица высматривали сквозь щели отъѣздъ коменданта на почтовую станцію, находившуюся отъ насъ въ нѣсколькихъ верстахъ, затѣмъ они также терпѣливо дожидались его возвращенія и немедленно оповѣщали остальныхъ о всемъ замѣчаемомъ ими. «Комендантъ поѣхалъ на почту», — распространялось по тюрьмѣ. Затѣмъ, черезъ нѣкоторое время слѣдующая «телеграмма» сообщала о его возвращеніи и о томъ, что онъ привезъ много пакетовъ и посылокъ, или же, наоборотъ, мало того или другого. Съ почтой мы ждали полученія денегъ, писемъ, дозволенныхъ газетъ, журналовъ и книгъ. Но болѣе всего каждый въ душѣ лелѣялъ мысль, что, авось, на этотъ разъ почта принесетъ что-нибудь новое, неожиданное, радостное, что приблизитъ наступленіе дня нашего выхода изъ тюрьмы на волю. Всѣ такія ожиданія оказывались всегда тщетными, и надежды заключенныхъ разбивались, но мы тутъ же начинали возлагать ихъ на слѣдующія почты, — такъ смѣнялись ожиданія разочарованіями безъ конца. Иногда съ почтой приходили кому-нибудь подарки, гостинцы, лакомства, и, несмотря на разбитыя мечты, почта все же вносила большое разнообразіе въ монотонную тюремную жизнь. Рѣшительно всѣхъ, поэтому, интересовало содержаніе пришедшей почты. Отъ количества полученныхъ съ нею денегъ зависѣлъ нашъ бюджетъ и «эквивалентъ», а въ газетахъ и журналахъ попадались, хотя и скудныя, но все же небезъинтересныя извѣстія, касавшіяся русской и міровой жизни. По поводу всего узнаннаго между нѣкоторыми возникали споры и заключались пари. Но, какъ извѣстно, 80-ые годы были у насъ временемъ полнѣйшей реакціи, и извѣстія, вычитываемыя изъ газетъ, повергали многихъ заключенныхъ въ большое уныніе. Впрочемъ, далеко не всѣхъ; наши «патріоты» нерѣдко умилялись по поводу торжества политики царя-миротворца и возмущались, напр., «наглостью» Александра Баттенбергскаго, Стамбулова и всѣхъ «неблагодарныхъ братушекъ». Съ интересомъ слѣдили также за похожденіями во Франціи авантюриста Буланже, нашедшаго себѣ среди заключенныхъ поклонника въ лицѣ Санковскаго, о которомъ я сообщу ниже. Въ общемъ, почти каждый разъ, послѣ прочтенія вновь полученныхъ періодическихъ изданій, оставалась полная неудовлетворенность, тяжелый и непріятный осадокъ. Намъ, какъ я уже упоминалъ, разрѣшены были лишь наименѣе интересные и наиболѣе консервативные органы печати, исключеніе почему-то составлялъ лишь либеральный «Вѣстникъ Европы». Нѣкоторые товарищи, прочитавъ отъ доски до доски вновь пришедшія газеты и книжки журналовъ, запоминали даже мелочи и пустяки; другихъ приходъ почты занималъ въ виду ожидаемыхъ ими извѣстій отъ родныхъ и близкихъ лицъ. Такимъ заключеннымъ много радости, но вмѣстѣ и горя, причиняла ихъ переписка съ родными: они находились въ постоянной тревогѣ и безпокойствѣ за своихъ близкихъ, такъ какъ письма съ родины шли безконечно долго, — около полутора или двухъ мѣсяцевъ, а во время весенней и осенней распутицъ, продолжающихся въ Сибири по нѣсколько недѣль, еще того дольше. Письма отъ близкихъ лицъ, конечно, не только предварительно прочитывались комендантомъ, но, сверхъ того, еще смазывались имъ полуторахлористымъ желѣзомъ, чтобы убѣдиться, нѣтъ ли въ нихъ чего-нибудь написаннаго химическими чернилами. Размѣръ и число писемъ отъ родныхъ не были ограничены. Но, что особенно огорчало насъ, это невозможность самимъ отвѣчать на письма отъ своего имени: намъ разрѣшалось только отъ имени коменданта на открыткахъ увѣдомлять отправителя о полученіи его письма, денегъ и пр., а также лишь о своемъ здоровьѣ и о присылкѣ дозволенной вещи или книги, въ такой приблизительно формѣ: «Сынъ Вашъ (или братъ, мужъ) здоровъ, присланные Вами столько-то рублей (или такія-то вещи, книги) получилъ и проситъ выслать ему то-то и то-то»; затѣмъ слѣдовала подпись коменданта. Такимъ образомъ, по тексту этихъ извѣщеній, написанныхъ самими заключенными, отправители могли убѣдиться, что ихъ посылки дошли до адресата.

Какъ ни была подчасъ тяжела такая переписка, но и ей нерѣдко завидовали нѣкоторые изъ одинокихъ людей, вовсе никогда не получавшіе писемъ, а такихъ лицъ у насъ было не мало. Съ какимъ уныніемъ, бывало, иной изъ нихъ смотритъ на переданное его товарищу письмо. Случалось мнѣ слышать иногда грустнымъ тономъ произнесенное восклицаніе: «хоть бы мнѣ кто-нибудь написалъ когда!» Дѣйствительно, сидѣть въ теченіе многихъ лѣтъ въ тюрьмѣ, заброшенной на дальней окраинѣ Восточной Сибири, за нѣсколько тысячъ верстъ отъ родины, сознавая, что нигдѣ нѣтъ близкой души, могущей вспомнить о тебѣ, невыносимо тяжело. А такихъ лицъ, повторяю, у насъ было не мало. Зато какая же являлась радость, когда случалось, что кто-нибудь изъ этихъ забытыхъ людей неожиданно получалъ откуда-нибудь письмо. Такой счастливецъ по этому поводу устраивалъ угощеніе на свою камеру, дѣлалъ общій чай. И долго потомъ разсказывалъ онъ другимъ объ этомъ радостномъ событіи, вычитывая наиболѣе близкимъ своимъ товарищамъ сообщенныя ему новости.

Угощенія сокамерникамъ устраивали нерѣдко также и лица, находившіяся въ постоянной перепискѣ съ родными, по полученіи особенно радостныхъ для нихъ извѣстій: таковъ уже былъ обычай. Содержаніе подобнаго письма облетало всѣ камеры, иногда же получатель дѣлалъ изъ него выписку вообще интересныхъ мѣстъ и пускалъ ее по тюрьмѣ. Хотя коменданты, въ особенности же «Котъ», самымъ тщательнымъ образомъ зачеркивали въ письмахъ все лишнее, но мы ухитрялись получать съ воли всякаго рода новости, — въ этомъ отношеніи наша изобрѣтательность была почти безгранична. Мало того, намъ иногда удавалось, несмотря на самый тщательный просмотръ всякой поступавшей въ тюрьму вещи, получать съ воли запрещенныя въ Россіи изданія, проходившія чрезъ руки самихъ комендантовъ. Такъ, однажды я написалъ заграницу, чтобы книгоиздатель Дицъ изъ Штутгарта выслалъ мнѣ за нѣсколько лѣтъ «Neue Zeit», журналъ, конечно, запрещенный не только для каторжанъ, но и вообще русскимъ подданнымъ. Исключенія въ этомъ отношеніи дѣлаются у насъ, какъ извѣстно, только для лицъ «превосходительныхъ» и имѣющихъ на то особое разрѣшеніе. Зная объ этомъ правилѣ, я попросилъ адресовать названный журналъ такимъ образомъ: «Его превосходительству г-ну губернатору Забайкальской области для Льва Дейча». Я разсчитывалъ, что иностранная цензура пропуститъ этотъ журналъ, какъ адресованный столь высокопоставленному лицу, которое уже само знаетъ, можно или нельзя передать его мнѣ. Затѣмъ я предположилъ, что губернаторъ, получивъ этотъ журналъ, не станетъ его лично разсматривать и справляться, дозволенъ ли онъ или нѣтъ, а прямо отправитъ его коменданту съ предложеніемъ сдѣлать это. Мои предположенія оправдались: новый комендантъ, замѣнившій «Кота», однажды сообщилъ мнѣ, что на мое имя получился какой-то иностранный журналъ, но онъ не можетъ его мнѣ выдать, такъ какъ не въ состояніи рѣшить, дозволеннаго ли онъ (журналъ) характера.

— Возьмите русско-нѣмецкій словарь, — посовѣтовалъ я; тамъ вы найдете, что «Neue» значитъ «новое», а «Zeit» — «время». Этотъ журналъ почти то же самое, что наше «Новое Время». А вы, конечно, понимаете, что такого направленія журналъ намъ можетъ быть дозволенъ.

— Да? такъ это такой же журналъ, какъ и наше «Новое Время»? Тогда, конечно!

Не знаю, справлялся ли комендантъ съ нѣмецко-русскимъ словаремъ, но вскорѣ мнѣ доставлены были нумера «Neue Zeit» за нѣсколько лѣтъ. Легко представить себѣ мою радость, да и нѣкоторыхъ другихъ товарищей, знавшихъ нѣмецкій языкъ и интересовавшихся соціалистическимъ вопросомъ. Впрочемъ, даже и среди лицъ, равнодушныхъ къ послѣднему, этотъ журналъ вызвалъ не мало толковъ. Нѣкоторые изъ наиболѣе интересныхъ статей читались à livre ouvert или переводились на бумагѣ. Статьи эти дали не мало пищи вообще для толковъ и въ особенности для нападокъ на нѣмцевъ, на соціалдемократовъ и на ихъ вожаковъ. Пускались въ сравненія и параллели между русскими и нѣмецкими писателями. При этомъ, конечно, первые — Михайловскій, В. В. и т. п. оказывались неизмѣримо выше стоящими «какихъ-нибудь» Каутскихъ, Либкнехтовъ и Меринговъ.

Мы получили также всѣ вышедшіе номера «Соціалдемократа», издававшагося Плехановымъ и товарищами, но, само собой разумѣется, здѣсь мнѣ неудобно передавать, какимъ способомъ. Помѣщенныя въ этомъ органѣ статьи Плеханова по поводу беллетристовъ-народниковъ, а также о Чернышевскомъ, вызвали среди большинства заключенныхъ громы негодованія, и по его адресу сыпалась брань. Подобно бѣднымъ провинціалкамъ, нѣкоторые заключенные «въ критикѣ» также видѣли только одно лишь «ругательство» и, часто не понимая смысла статей Плеханова, но видя, что онъ не превозноситъ до небесъ любимыхъ ими писателей, что онъ осмѣливается тѣ или другіе взгляды послѣднихъ не одобрить, находили такое его отношеніе «ужаснымъ, возмутительнымъ, преступнымъ». Мнѣ, какъ единомышленнику Плеханова, при сей оказіи также, конечно, не мало доставалось. Но «капля долбитъ камень», говоритъ латинская пословица, и подъ вліяніемъ, какъ перечисленныхъ журналовъ, такъ и вызывавшихся ими споровъ, постепенно то тотъ, то другой начиналъ колебаться въ правильности народническихъ и террористическихъ взглядовъ.

Само собою разумѣется, что кромѣ офиціальнаго пути для полученія корреспонденціи съ воли, у насъ почти всегда имѣлся также и конспиративный способъ, устраивавшійся посредствомъ подкупа и всякаго рода ухищреній. Такой нелегальной почтой, большей частью функціонировавшей довольно правильно, мы пользовались для сношеній съ женской тюрьмой и съ вольной командой. Благодаря этой почтѣ, мы почти всегда довольно хорошо знали, какъ живутъ заключенныя женщины и вольно-командцы, а также получали свѣдѣнія о жизни политическихъ ссыльныхъ въ разныхъ мѣстахъ Россіи.

Какъ я уже упоминалъ, по полученіи почты комендантъ сообщалъ старостѣ, а послѣдній, подойдя къ двернымъ окошечкамъ, объявлялъ по всѣмъ камерамъ, кому сколько прислано было денегъ и общую сумму всей получки, такъ какъ размѣръ ея былъ для насъ очень важенъ. Въ свою очередь и библіотекарь также сообщалъ каждый разъ, что имъ получено съ почтой. Онъ велъ особыя очереди раздачамъ по камерамъ, какъ періодическихъ изданій, такъ и вновь пришедшихъ книгъ. Если кто-нибудь получалъ личный подарокъ, — бѣлье, обувь и пр., то, смотря по желанію получателя, такія вещи оставлялись имъ у себя или онъ предоставлялъ ихъ въ распоряженіе старосты. Послѣдній въ этомъ случаѣ объявлялъ по камерамъ о поступившихъ къ нему вещахъ, и желавшіе получить ихъ записывались, а затѣмъ бросали жребій. Но приходившими съ почтами на чье бы то ни было имя лакомствами или колоніальными продуктами распоряжался самъ староста. Онъ дѣлилъ такіе продукты на число сидящихъ въ каждой камерѣ и передавалъ въ послѣднюю причитавшуюся ей часть: затѣмъ лицо, которое мы иногда называли «общимъ дѣлителемъ», съ аптекарской точностью распредѣляло полученный гостинецъ между всѣми сокамерниками, проявляя при этомъ подчасъ изумительную находчивость и сообразительность, чтобы достигнуть полнаго равенства и справедливости. Этотъ же «общій дѣлитель», имѣвшійся въ каждой камерѣ и бывшій въ большинствѣ случаевъ, если не математикомъ по спеціальности, то во всякомъ случаѣ лицомъ, практически знавшимъ хорошо четыре правила ариѳметики, — разливалъ всѣмъ «баланду» и раскладывалъ «каждый имѣетъ» и другія кушанья въ чашки.

Стремленіе къ равенству доходило у нѣкоторыхъ чуть не до маніи; иной чувствовалъ даже неловкость, что ему родные посылаютъ то ту, то другую вещь, когда другіе ничего не получаютъ. Но встрѣчались и мелко эгоистичные люди, которые, повидимому, неохотно дѣлились съ другими своими получками. Такихъ лицъ было, правда, немного, и они далеко не пользовались расположеніемъ остальныхъ. Даже относительно новыхъ книгъ нѣкоторые изъ товарищей не считали себя вправѣ выписывать ихъ по личному вкусу, — они предлагали, чтобы всѣ заключенные принимали участіе въ составленіи списка по индивидуальному желанію каждаго. Чтобы и въ этомъ отношеніи достигнуть полнаго равенства, Феликсъ Конъ сообщилъ, что близкіе ему люди могутъ ежегодно жертвовать извѣстную сумму и предоставилъ эти деньги въ распоряженіе желавшихъ участвовать въ выпискѣ новыхъ книгъ; сумма эта затѣмъ номинально дѣлилась между всѣми заключенными и, такимъ образомъ, каждый располагалъ правомъ выписать себѣ какую-нибудь книгу на опредѣленное число рублей; при этомъ, если данное сочиненіе стоило больше причитавшейся на долю каждаго суммы, то нѣсколько человѣкъ вступали между собою по этому поводу въ соглашеніе. Этимъ путемъ достигалось удовлетвореніе самыхъ разнообразныхъ вкусовъ, — и любителей легкаго чтенія и «мухоморовъ», какъ называли у насъ людей, читавшихъ такія серьезныя книги, отъ которыхъ распространялась убивавшая мухъ скука.

Кромѣ почты, немалое удовольствіе, какъ я уже вскользъ упоминалъ, доставляла многимъ еще баня, въ особенности, если она приходилась въ тѣ субботы, когда, бывало, кончаешь дежурство на кухнѣ. Послѣ семидневнаго пребыванія въ грязи и всякаго рода непріятной возни, каждый дѣйствительно испытывалъ большое физическое наслажденіе отъ бани и отъ перемѣны до невозможности загрязненнаго на кухнѣ бѣлья. Затѣмъ, хорошо помывшись и одѣвши свѣжее бѣлье, съ наслажденіемъ, бывало, возвращаешься въ камеру, зная, что на нѣсколько недѣль освободился отъ тяжелой и непріятной обязанности. Растягиваешься на нарахъ, расправляя до нельзя уставшіе члены, съ удовольствіемъ попиваешь горячій чай и предаешься полному блаженству, — ничего, что грубое, толстое бѣлье, не богъ вѣсть какъ чисто тобою же вымытое, немного деретъ тѣло; не бѣда, что сѣрый арестантскій халатъ не отличается удобствомъ и изяществомъ, — ты все же чувствуешь себя превосходно въ этотъ вечеръ, а также и въ слѣдующее послѣ дежурства воскресенье, въ особенности, когда и пришедшая въ одинъ изъ этихъ дней почта, что иногда и случалось, принесла письмо, а то и какой-нибудь неожиданный гостинецъ.

— Что, сибаритничаете? Эхъ, вы, эпикуреецъ! — говоритъ, глядя на васъ, кто-нибудь изъ товарищей, по собственному опыту знающій, какъ пріятно въ такіе дни лежать, растянувшись на нарахъ, съ газетой или журналомъ въ рукахъ.

Иного рода удовольствіе доставляла многимъ очень распространенная у насъ въ тюрьмѣ игра въ шахматы. Она не была у насъ запрещена и нѣкоторые (Яцевичъ и Зубржицкій) достигли въ ней довольно большого совершенства. По примѣру великихъ шахматистовъ, у насъ также устраивались состязанія на опредѣленное число матчей и, конечно, съ «крупными» преміями: на чай, сахаръ и т. п. Въ этихъ случаяхъ, даже и лица, неумѣвшія играть, заинтересовались ходомъ состязаній нашихъ знаменитостей, и о результатахъ каждой партіи немедленно распространялись по тюрьмѣ «телеграммы».

Былъ у насъ также хорошо спѣвшійся хоръ, имѣвшій довольно большой и разнообразный репертуаръ, начиная отъ оперныхъ арій и грустныхъ малороссійскихъ и кончая разухабистыми великорусскими пѣснями; пѣлись, конечно, также марсельеза и другіе революціонныя пѣсни. Съ отъѣздомъ Николина въ тюрьмѣ появились и самодѣльныя скрипки, на которыхъ два-три товарища, къ немалому огорченію сокамерниковъ, упражнялись. П-въ же и еще кто-то въ «Синедріонѣ» предпочитали драть уши своихъ товарищей игрой на гребняхъ; отъ бездѣйствія онъ любилъ также развлекаться отгадываніемъ устныхъ шарадъ, чѣмъ въ теченіе цѣлыхъ часовъ лишалъ другихъ возможности заниматься. При этомъ иной сочинялъ иногда такую чушь, что въ камерѣ раздавался громкій хохотъ.

— Угадайте, что будетъ: «быкъ» съ женскимъ окончаніемъ? — задаетъ какой-нибудь неискусный изобрѣтатель шараду.

Но никто не можетъ отгадать ее. Оказывается, что сей странный «быкъ» ничто иное, какъ шахматная фигура — тура.

Съ пріѣздомъ какихъ то новичковъ распространилась и игра въ винтъ, впервые тогда появившійся у насъ въ Россіи. Нѣкоторые до того увлекались этой игрой, что проводили за ней безъ перерыва по нѣсколько дней. Иной изъ такихъ игроковъ доходилъ до полнаго одурѣнія и, просовывая голову въ дверное окошечко, кричалъ жандармамъ: «дежурный, пасъ!», вмѣсто — «откройте». Но большинство крайне отрицательно относились къ этому развлеченію въ однообразной, монотонной нашей жизни.

Зимою не малое удовольствіе любителямъ доставляло также катанье на салазкахъ съ ледяной горки. Катокъ устраивался на нашемъ, имѣвшемъ небольшой наклонъ, «бульварѣ», какъ мы называли то мѣсто на дворѣ, гдѣ обыкновенно гуляло большинство заключенныхъ. Съ этого мѣста сквозь щели между палями видны были проѣзжая дорога и помѣщенія коменданта, смотрителя и другихъ служащихъ.

Одинъ изъ преемниковъ Николина разрѣшилъ намъ, наконецъ, завести во дворѣ огороды, и съ наступленіемъ весны у насъ закипѣли работы. Нѣкоторые любители природы предавались этому занятію съ увлеченіемъ (Павло Ивановъ, Зунделевичъ, Звонкевичъ, Стефановичъ): они самымъ тщательнымъ образомъ воздѣлывали свои грядки, унаваживали ихъ, поливали, пололи и вообще ухаживали за каждымъ растеніемъ, какъ за любимымъ дѣтищемъ. Были между огородниками также и любители цвѣтовъ; мнѣ же особенно правились подсолнухи, и я понатыкалъ ихъ сѣмена вдоль нашего «бульвара». Къ концу лѣта подсолнухи выростали большими и стояли на своихъ толстыхъ стебляхъ вытянувшись, какъ солдаты, на часахъ, по прямой линіи и какъ бы съ грустью покачивали иногда своими верхушками, когда мимо нихъ прогуливались заключенные.

Заканчивая перечень Карійскихъ развлеченій, я долженъ упомянуть и объ игрѣ въ городки. За этой забавой, особенно полезной въ тюрьмѣ, какъ физическое упражненіе, нѣкоторые любители проводили значительную часть лѣтняго дня; между ними также устраивались состязанія, результатами которыхъ интересовалось все населеніе нашей тюрьмы.

Всѣ такого рода развлеченія распространились при преемникахъ Николина. Первый изъ нихъ, ротмистръ Яковлевъ, назначенный къ намъ временно, въ значительной степени измѣнилъ къ лучшему существовавшій у насъ при «Котѣ» режимъ. Это, повидимому, былъ не дурной отъ природы человѣкъ. Исполняя существовавшую инструкцію, онъ не старался причинять намъ излишнія непріятности и чрезмѣрными формальностями и придирками не ухудшалъ нашего положенія. Можетъ быть, такое его поведеніе объяснялось тѣмъ, что онъ присланъ былъ лишь на время до пріѣзда назначеннаго изъ Петербурга коменданта, жандармскаго подполковника Масюкова; возможно также, что нежеланіе Яковлева ухудшать наше положеніе обусловливалось бывшею у него, и вообще распространенной у насъ нерѣдко среди недурныхъ людей, слабостью къ алкоголю. Какъ бы то ни было, но при немъ мы вздохнули нѣсколько свободнѣе и не безъ сожалѣнія и тревоги, думали объ его отъѣздѣ и о пріѣздѣ подполковника Масюкова. «Каковъ то будетъ новый комендантъ?» — говорили мы, строя различныя предположенія. Спустя полгода, зимой 1887 года, пріѣхалъ Масюковъ и тотчасъ же, въ сопровожденіи Яковлева, обошелъ наши камеры.

Это былъ небольшого роста, бритый, съ сѣдыми усами и, волосами юркій человѣкъ, лѣтъ 50 съ чѣмъ то на видъ, производившій впечатлѣніе тощей, общипанной курицы. Говорилъ онъ жалобнымъ, пискливымъ голосомъ и, какъ вскорѣ оказалось, былъ совершенно безхарактернымъ, въ полномъ смыслѣ слова, тряпичнымъ человѣкомъ, къ большому нашему несчастью. Не злой и недалекій отъ природы человѣкъ, Масюковъ совсѣмъ не походилъ на жандармскаго офицера. Да онъ и не годился вовсе на выбранную имъ службу, — въ жандармы онъ попалъ по несчастному для него стеченію обстоятельствъ.

Нѣкогда гвардейскій офицеръ и состоятельный помѣщикъ Полтавской губерніи, Масюковъ, бросилъ службу, поселился въ своемъ имѣніи, гдѣ задавалъ пиры и широко игралъ въ карты. Будучи затѣмъ выбранъ въ уѣздные предводители дворянства, онъ еще усерднѣе сталъ играть въ карты, спустилъ все до тла и влѣзъ въ долги. Тогда, для поправленія разстроенныхъ финансовъ и пріобрѣтенія средствъ къ существованію, онъ поступилъ въ жандармскіе офицеры, служба которыхъ вообще оплачивается у насъ лучше другой подобной же, въ особенности на крайнемъ востокѣ: комендантъ на Карѣ, не считая огромныхъ подъемныхъ и прогонныхъ, получалъ до 5000 руб. въ годъ, при готовой квартирѣ съ отопленіемъ, освѣщеніемъ, прислугой, выѣздными лошадьми и пр. Какъ бывшаго гвардейскаго офицера и предводителя дворянства, Масюкова произвели въ подполковники, а такъ какъ у насъ на Карѣ сдѣлалась вакантной должность коменданта, то его и назначили къ намъ. Какъ впослѣдствіи онъ самъ сообщалъ кому-то изъ товарищей, отправляясь къ намъ, онъ имѣлъ намѣреніе, поскольку отъ него зависѣло, облегчить наше положеніе. Но добрыми намѣреніями, извѣстно, адъ вымощенъ, и то, что всѣмъ политическимъ каторжанамъ пришлось перенести при Масюковѣ, не испытали они ни при комъ изъ его предшественниковъ.

При Масюковѣ намъ дѣйствительно стало значительно свободнѣе, чѣмъ было при «Котѣ» — наши камеры днемъ почти вовсе не запирались, мы могли свободно прогуливаться по коридору и по двору, могли переселяться въ любое время изъ одной камеры въ другую. Какъ я уже упоминалъ, у насъ имѣлась еще пустая камера, въ которой одно время помѣщался Цыпловъ; но съ переводомъ его въ уголовную тюрьму она оставалась совершенно пустой, подъ замкомъ, такъ какъ «Котъ» по какимъ-то своимъ таинственнымъ соображеніямъ не позволялъ намъ въ ней помѣщаться. Масюковъ же разрѣшилъ намъ занять и эту камеру, послѣ чего, понятно, во всѣхъ стало свободнѣе и удобнѣе. Мы получили отъ него также разрѣшеніе пользоваться въ лѣтніе мѣсяцы и находившимися въ отдѣльномъ зданіи на нашемъ же дворѣ одиночками и, что всего важнѣе, — Масюковъ же дозволилъ намъ завести вышеупомянутые огороды. Благодаря предоставленному въ наше распоряженіе зданію одиночекъ, многіе получили возможность пользоваться уединеніемъ въ теченіе лѣтняго дня. Въ этомъ же зданіи происходили общія чтенія вслухъ, устраивавшіяся лицами, нежелавшими мѣшать другимъ; тамъ же, Прибылевъ читалъ лекціи по анатоміи и физіологіи для нѣсколькихъ охотниковъ. Но что было особенно важно, въ это же зданіе забирались со своими ужасными самодѣльными скрипками любители музыки, чтобы своей игрой не раздражать остальныхъ заключенныхъ.

Полученіе разнаго рода вещей съ воли было также въ значительной степени облегчено, и у насъ совершенно открыто, не таясь и не пряча инструментовъ, стали заниматься нѣкоторыми ремеслами. Въ тюрьму были пропущены верстакъ и разные инструменты, и тогда имѣвшіеся у насъ мастера еще въ большей степени, чѣмъ раньше, стали проявлять свои дарованія и искусство. Появился даже фотографъ-любитель: мѣстные наши мастера устроили для него камеръ-обскуру; лупа получена была имъ съ воли, пластинки приготовлялись въ тюрьмѣ, и нашъ фотографъ началъ упражняться въ сниманіи сценокъ изъ тюремной жизни. Много другихъ еще льготъ пріобрѣли мы во время завѣдыванія тюрьмой Масюковымъ.

ГЛАВА XXIV Участники крупныхъ процессовъ

Съ предоставленіемъ въ наше пользованіе пятой камеры, у насъ произошло «великое переселеніе народовъ», Такъ какъ изъ разныхъ камеръ явились охотники переселяться въ новую, то и вообще произошла нѣкоторая перетасовка во всѣхъ остальныхъ. Тогда и я со Стефановичемъ рѣшили перейти въ номеръ четвертый, или «больницу», въ которой вмѣсто наръ были койки и, кромѣ общаго стола посрединѣ, имѣлись еще маленькіе столики между каждыми двумя кроватями. Пребываніе въ теченіе двухъ съ половиной лѣтъ на одномъ и томъ же мѣстѣ въ «Синедріонѣ» и необходимость слышать никогда непрекращавшуюся болтовню П-на, намъ со Стефановичемъ стало не въ моготу, и мы обрадовались возможности перемѣнить мѣсто жительства.

Въ теченіе первыхъ двухъ-трехъ лѣтъ моего пребыванія въ тюрьмѣ контингентъ ея населенія очень мало измѣнился: въ вольную команду и на поселеніе вышло всего нѣсколько человѣкъ, и почти столько же прибыло новичковъ. Кромѣ Спандони, оставшагося, какъ я уже сообщалъ, въ Красноярскѣ и пришедшаго на Кару весной 1886 г., зимою того же года къ намъ пріѣхали: осужденные по процессу «Пролетаріата» въ Варшавѣ пять человѣкъ: Дулембо, рабочій пивоваръ, приговоренный къ 13 годамъ каторжныхъ работъ; Феликсъ Конъ, варшавскій студентъ — къ 8 годамъ; Николай Люри, военный инженеръ-капитанъ, которому смертная казнь была замѣнена 20-го годами каторги; Маньковскій, рабочій изъ Австріи — къ 16 годамъ и Рехневскій, окончившій юридическій факультетъ въ Петербургѣ и осужденный на 14 лѣтъ каторжныхъ работъ. Зимою 1887-8 г. въ нашу тюрьму прибыли: осужденный по процессу 1-го марта 1887 г. за покушеніе на Александра III — Пашковскій — на 10 лѣтъ каторжныхъ работъ, а также, по самостоятельному дѣлу, за оскорбленіе въ прошеніи царя — рабочій Оссовскій, приговоренный къ 6-ти годамъ каторги. Затѣмъ, лѣтомъ и осенью 1888 г. прибыли еще: кандидатъ Петербургскаго университета поэтъ Петръ Якубовичъ, осужденный по процессу Лопатина на 18 лѣтъ каторжныхъ работъ, и его сопроцессникъ, Василій Сухомлинъ, осужденный на 15 лѣтъ.

Разъ попавъ въ какую-нибудь камеру, многіе очень неохотно мѣняли ее на другую, — между заключенными развился своеобразный камерный патріотизмъ: каждый считалъ свою камеру наилучшей и, конечно, не давалъ ее въ обиду, — онъ всегда и во всемъ отстаивалъ сокамерниковъ, гордился ихъ успѣхами, выигранными ими пари и пр. Менѣе всего, кажется, заражены были этой чертой обитатели «больницы», вѣроятно потому, что, за исключеніемъ двухъ-трехъ лицъ, всѣ остальные были народъ кочевой, переселившійся изъ другихъ камеръ. Общимъ духомъ своимъ больница отличалась отъ «Дворянки» и «Синедріона». Да и вообще каждая камера имѣла свой специфическій характеръ. Обитатели «больницы» жили какъ-то изолированно, замкнуто; въ ней мало раздавалось шутокъ, смѣха, и, за небольшимъ исключеніемъ, каждый чѣмъ-нибудь былъ занятъ.

Наиболѣе оригинальнымъ человѣкомъ не только въ больницѣ, но и во всей тюрьмѣ, являлся Л. З-скій. Бывшій студентъ Петербургскаго технологическаго института, Л. З-скій судился по процессу 20-ти въ 1882 г., вмѣстѣ съ Александромъ Михайловымъ, Сухановымъ, Флоренко и др., и приговоренъ былъ къ 20 годамъ каторжныхъ работъ. Въ отличіе отъ своего брата, онъ никогда не былъ активнымъ революціонеромъ, но, обладая выдающимися математическими способностями, З-скій въ началѣ 80-хъ годовъ помогалъ террористамъ своими совѣтами по технической части. Въ тюрьму онъ попалъ уже въ пожиломъ возрастѣ и, когда мы съ нимъ встрѣтились на Карѣ, ему было лѣтъ подъ сорокъ. Еще на волѣ Л. З-скій былъ извѣстенъ многимъ, какъ прирожденный изобрѣтатель-неудачникъ. Въ тюрьмѣ же эта склонность дошла у него до маніи. И чего только не изобрѣталъ онъ у насъ! Прежде всего онъ занялся проектомъ «круглаго города». Въ этомъ своего рода «фаланстерѣ», гдѣ всѣ должны были, конечно, пользоваться одинаковыми правами и благами, — рѣшительно все, по проекту изобрѣтателя, должно было производиться путемъ электричества. Даже растенія должны были произрастать при посредствѣ послѣдняго, такъ какъ солнечный свѣтъ, а слѣдовательно, и теплота, какъ силы, не постоянно дѣйствующія, совершенно изгонялись нашимъ оригинальнымъ изобрѣтателемъ изъ его коммунистическаго государства. Но, не осуществивъ по «независящимъ обстоятельствамъ» этого плана, З-скій приступилъ къ другому. Услыхавъ о появленіи изобрѣтателей волапюка, онъ рѣшилъ составить свой собственный. Но, какъ и во всемъ остальномъ, З-скій и въ этомъ изобрѣтеніи былъ чрезвычайно оригиналенъ. Его волапюкъ былъ построенъ слѣдующимъ образомъ. Всѣ науки распредѣляются въ послѣдовательномъ порядкѣ, начиная отъ болѣе и переходя къ менѣе точнымъ, — по системѣ, напр., Конта или Спенсера; затѣмъ, каждая изъ нихъ съ ихъ подотдѣлами и разновидностями обозначается какими-нибудь опредѣленными звуками. «Напримѣръ», пояснялъ нашъ изобрѣтатель: «теперь приходится запоминать безконечное число словъ, которыя сами по себѣ не даютъ никакихъ свѣдѣній; это безполезно отягощаетъ память. Ну, что значатъ „Тула“, „Чита“?! — Безсмысленные звуки! А между тѣмъ, по моей системѣ, названіе города или какого-нибудь другого мѣста будетъ обозначаться звуками, которые покажутъ, въ какой долготѣ и на какой широтѣ находится данное поселеніе. Поэтому „Чита“, напр., будетъ обозначена звуками, показывающими сперва мѣсто географіи въ системѣ наукъ, а затѣмъ уже и ея положеніе на земномъ шарѣ, и выйдетъ нѣчто въ такомъ родѣ: „ту-ка-по-ре-са-ви-ну-та-ди“ и т. д.»

Въ другой разъ нашъ изобрѣтатель носился съ планомъ постройки такого летательнаго снаряда, при помощи котораго мы, всѣ заключенные, не только сразу поднялись бы въ высь, но неслись бы тамъ со скоростью, превосходящей быстроту движенія земного шара… Не было почти ни одной области человѣческой мысли или дѣятельности, которую З-скій не удостоилъ бы своимъ вниманіемъ и не попытался бы перевернуть своими изобрѣтеніями или усовершенствованіями. Онъ создалъ свою теорію стоимости, медицину, гигіену; не игнорировалъ также прозаическихъ занятій: кулинарное искусство, мойку бѣлья, чистку картофеля, шитье платья и обуви, постройку печей и проч. Даже развлеченія и игры онъ не оставлялъ въ томъ видѣ, въ какомъ они теперь производились, — словомъ, всюду Л. З-скій измышлялъ что-нибудь совершенно новое, переворачивавшее вверхъ дномъ всѣ наши понятія, привычки и вкусы. Какъ заранѣе, конечно, можно догадаться, рѣшительно всѣ безъ исключенія изобрѣтенія З-скаго страдали однимъ небольшимъ недостаткомъ, — полной непримѣнимостью, неосуществимостью. Онъ, конечно, этого нисколько не признавалъ и, оставаясь при убѣжденіи въ совершенствѣ своего изобрѣтенія, вскорѣ самъ его оставлялъ и съ прежнимъ пыломъ принимался за новый. Вообще въ характерѣ З. было много страннаго, ненормальнаго. Такъ, не будучи вовсе больнымъ и пользуясь значительной физической силой, онъ абсолютно отказывался принимать какое бы то ни было участіе въ общихъ работахъ. Превративъ день въ ночь и наоборотъ, онъ, за исключеніемъ тѣхъ моментовъ, когда подавалась пища и когда онъ спалъ, расхаживалъ по камерѣ, крутя усъ и обдумывая свои изобрѣтенія. Умственнымъ трудомъ онъ также не любилъ заниматься, и я едва ли ошибусь, если скажу, что З-скій за многіе годы пребыванія въ тюрьмѣ, быть можетъ, не дочиталъ до конца ни одной книжки. Въ журналы и газеты онъ рѣшительно никогда не заглядывалъ. Кромѣ изобрѣтательной маніи, была у него другая, не менѣе, если не болѣе еще въ немъ сильная, это — собираніе всякаго годнаго и негоднаго хлама. Въ этомъ отношеніи онъ положительно могъ бы конкурировать съ Плюшкинымъ. Собирая все, что ни подворачивалась и складывая въ мѣшки (гвозди, кусочки кожи, сукна и пр.), онъ набрасывался даже на всякую недоѣденную другими пищу, сливалъ жидкое въ свои чашки, а твердые остатки складывалъ въ особый мѣшочекъ; все это у него квасилось по много дней, а то и по нѣсколько недѣль, издавая непріятный запахъ; но онъ доказывалъ, что для его желудка пища именно тогда хороша, когда она уже подверглась сильному броженію. Въ баню онъ ходилъ не болѣе двухъ-трехъ разъ въ году, да и то мылся въ ней, когда она уже остывала, и лишь теплой водой, — тоже вслѣдствіе теоріи, что организмъ его не выноситъ ничего горячаго. Бѣлье онъ также крайне рѣдко мѣнялъ и носилъ самый фантастическій костюмъ. Получить отъ него какую-нибудь изъ накопленныхъ имъ вещей было чѣмъ-то экстраординарнымъ. Легко представить себѣ, что о Л. З-скомъ по тюрьмѣ циркулировало всегда безконечное число анекдотовъ, одинъ другого юмористичнѣе. Несомнѣнно, однако, что онъ былъ очень умнымъ и способнымъ человѣкомъ; но у него чего-то не хватало, — у насъ его называли, по терминологіи Ломброзо, — «матоидомъ», что было довольно вѣрно.

У всей революціонной молодежи есть много общаго въ нравахъ, обычаяхъ, пріемахъ, но особенно такая общность развивается, конечно, послѣ совмѣстнаго пребыванія въ тюрьмѣ. Въ этомъ отношеніи нѣсколько отличался отъ другихъ Л-и: онъ мало походилъ на русскаго революціонера, да въ сущности и не былъ имъ. Странно сложилась судьба его: честный, исполнительный и знающій свое дѣло инженеръ, онъ былъ строителемъ какого-то форта въ Царствѣ Польскомъ, когда познакомился съ мировымъ судьей Бардовскимъ, служившимъ въ Варшавѣ, и имѣвшимъ сношенія съ Куницкимъ, Варышжимъ и другими членами польской организаціи «Пролетаріатъ». Объ этихъ сношеніяхъ узнала полиція, и Л-и былъ арестованъ; какъ военно-служащій, онъ былъ приговоренъ къ смертной казни, которая, вслѣдствіе поданнаго имъ прошенія, замѣнена была ему 20 лѣтней каторгой. Рѣшительно никто изъ лично знавшихъ «капитана», какъ мы его называли, не могъ поставить ему въ вину этотъ поступокъ. Наоборотъ, скорѣе надо было удивляться, что «капитанъ», нераздѣлявшій политическихъ взглядовъ революціонеровъ, мирился со своей участью и, будучи на Карѣ, ничего не предпринималъ для того, чтобы добиться полнаго помилованія. Умный отъ природы человѣкъ, довольно свѣдущій въ инженерной области, онъ и на Карѣ нисколько не стремился пріобрѣсти какія-либо политическія воззрѣнія. Его же собственныя симпатіи, привычки и традиціи склоняли его къ монархическимъ взглядамъ. Товарищемъ капитанъ оказался прекраснымъ; онъ всегда былъ готовъ исполнить любую работу и охотно брался за всякій физическій трудъ, но рѣзко возставалъ противъ какого-либо нарушенія принципа равенства, противъ всякихъ привелигій. Не имѣя ни малѣйшей склонности къ какимъ-либо соціальнымъ вопросамъ и считая ихъ «философіей», что на его языкѣ означало нелѣпость, безсмыслица и т. п., онъ интересовался, кромѣ математики, только исторіей и беллетристикой. Не знаю, обладалъ ли капитанъ склонностью къ дебатамъ отъ природы или онъ заразился ею въ революціонной средѣ, — вѣроятно дѣйствовало то и другое, но Л-и вступалъ въ дебаты по поводу самыхъ отвлеченныхъ предметовъ и любыхъ житейскихъ вопросовъ. Спорилъ онъ горячо, со страстью, не безъ остроумія и находчивости, поражая собесѣдника парадоксами. Благодаря честному и прямому характеру, капитанъ пользовался въ тюрьмѣ довольно большой симпатіей.

Его сопроцессникъ Феликсъ Конъ, также помѣщался съ нами одно время въ «Синедріонѣ». Это былъ совсѣмъ молодой юноша 21–22 лѣтъ, страстный патріотъ польскаго соціалистическаго движенія, экспансивный и легко поддававшійся вліяніямъ другихъ, въ особенности, если послѣдніе отстаивали самые крайніе революціонные проекты. Въ тюрьмѣ онъ поддался вліянію Бобохова и Адріана Михайлова и желалъ перенести въ Царство Польское русское народничество, конечно, неимѣвшее тамъ ни малѣйшаго смысла.

Неизмѣннымъ жителемъ «больницы» со времени прихода на Кару и до выхода изъ нея былъ упомянутый мною уже выше «лейбъ-медикъ» Александръ Прибылевъ. Ветеринарный врачъ по профессіи, онъ, какъ извѣстно, лѣтомъ 1882 года былъ арестованъ, будучи выслѣженъ агентами Судейкина: въ квартирѣ занимаемой имъ вмѣстѣ съ женой, урожденной Раисой Гроссманъ, была динамитная мастерская. Еще на волѣ Александръ Васильевичъ пристрастился къ медицинѣ и не оставлялъ занятія ею во все время пребыванія на Карѣ. Около его постели находился небольшой шкафчикъ, въ которомъ помѣщались наиболѣе нужные медикаменты. Къ своимъ паціентамъ онъ относился въ высшей степени внимательно и участливо. Благодаря этому, а еще въ большей степени его предшественнику, доктору Веймару, на Карѣ и въ ея окрестностяхъ создалась въ высшей степени лестная для политическихъ врачей репутація. Прибылевъ отличался довольно уживчивымъ характеромъ, но подчасъ въ сильной степени раздражался, въ особенности, когда касались его спеціальной области. Его, впрочемъ, нельзя было причислить къ узкимъ спеціалистамъ и, хотя онъ не читалъ «мухоморныхъ» книгъ по соціальному вопросу, но не безъ интереса относился къ журнальнымъ статьямъ и устнымъ спорамъ. Закончу характеристики новыхъ моихъ сокамерниковъ разсказомъ о «докторѣ Панглосѣ», какъ мы называли Нагорнаго. Вольнослушатель Петербургскаго университета, полтавскій «казакъ» Осипъ Нагорный судился вмѣстѣ съ Хохловымъ и Евсеевымъ за убійство шпіона и приговоренъ былъ къ смертной казни, которая замѣнена была ему безсрочной каторгой. Маленькаго роста, съ медленной походкой, онъ вполнѣ заслужилъ данную ему кличку: ко всякому самому обыденному и несложному вопросу нашъ «д-ръ Панглосъ» подходилъ съ точки зрѣнія какой-нибудь философской теоріи. Въ общемъ же этотъ разсѣянный юноша, напоминавшій семинариста, глубокомысленно спрашивавшаго: «что есть веревка?» былъ недурной товарищъ, съ которымъ можно было легко ужиться, но нельзя было договориться до чего-либо, разъ дѣло касалось области, имѣвшей отдаленнѣйшее отношеніе къ философіи.

Въ карійскихъ тюрьмахъ — мужской и женской, за время ихъ существованія, перебывали участники почти всѣхъ политическихъ процессовъ, бывшихъ въ Россіи, начиная съ Нечаевскаго дѣла, которое, какъ извѣстно, разбиралось въ 1871 году, и кончая процессами Лопатина и Сигиды, состоявшимися лѣтомъ 1887 года. Такъ какъ каждый заключенный охотно разсказывалъ своимъ товарищамъ о своемъ дѣлѣ и вообще обо всемъ, что ему было извѣстно изъ революціоннаго міра, то Кара являлась какъ бы живой исторіей русскаго революціоннаго движенія: въ теченіе многихъ лѣтъ это было единственное мѣсто, гдѣ можно было изучить его въ лицахъ. Но никто изъ насъ не думалъ тогда, что ему когда-нибудь придется воспользоваться слышанными разсказами; поэтому едва-ли все узнанное тогда запечатлѣлось у кого-нибудь въ памяти, и многія чрезвычайно интересныя подробности, къ сожалѣнію, навсегда исчезли. Ко времени моего прибытія на Кару уже не осталось никого изъ участниковъ движенія первой половины 70-хъ годовъ. При мнѣ же тамъ находились, главнымъ образомъ, лица, осужденныя по происходившимъ въ Россіи политическимъ процессамъ конца 70-ыхъ и начала 80-хъ г.г. Почти всѣ они были террористическаго характера, состояли въ вооруженныхъ сопротивленіяхъ при арестахъ, въ освобожденіи заключенныхъ и въ убійствахъ разныхъ лицъ, начиная со шпіоновъ и кончая Александромъ II. Самыхъ главныхъ участниковъ этихъ процессовъ или казнили, или заключили въ Шлиссельбургскую крѣпость, но и на Карѣ побывали нѣкоторые видные участники.

Изъ наиболѣе крупныхъ представителей, такъ называемаго пропагандистическаго періода нашего движенія были мировые судьи Порфирій Войнаральскій и Сергѣй Коваликъ. Будучи арестованными въ 1874 году, они сдѣлали попытку бѣжать изъ Петербургскаго Дома Предварительнаго Заключенія, въ маѣ 1876 г.: имъ удалось выбраться изъ камеръ на коридоръ, а оттуда по веревкѣ спуститься на улицу; они, такимъ образомъ, были уже близки къ спасенію, какъ вдругъ, на ихъ несчастье, случайно въ это время проѣзжавшій мимо господинъ замѣтилъ ихъ и поднялъ тревогу. Сбѣжавшіеся дворники и полицейскіе задержали бѣглецовъ и ихъ вновь водворили въ тюрьму. Какъ извѣстно, по процессу 193-хъ ихъ приговорили на каторгу и отправили въ центральныя тюрьмы, находившіяся въ Харьковск. губ. Когда два жандарма перевозили туда въ почтовой телѣжкѣ Войнаральскаго, на нихъ сдѣлали нападеніе нѣсколько вооруженныхъ людей, изъ которыхъ двое были верхами, другіе находились въ подводѣ. Произведенными напавшими выстрѣлами одинъ изъ жандармовъ былъ убитъ; но лошади, везшія Войнаральскаго, испугавшись, понесли; такимъ образомъ и эта попытка оказалась неудачной. При Лорисъ-Меликовѣ въ 1880 г. содержаніе политическихъ каторжанъ въ центральныхъ тюрьмахъ было уничтожено, и всѣ заключенные въ нихъ были отправлены на Кару. Коваликъ, Войнаральскій и др., отбывъ тамъ свои сроки, пошли на поселеніе въ Якутскую область, гдѣ многіе нашли свою могилу, Коваликъ же и Войнаральскій дождались въ 1898-99 годы возвращенія на родину, но послѣдній вскорѣ скончался.

Указанная попытка вооруженнаго освобожденія подъ Харьковомъ повлекла за собой цѣлый рядъ событій. Вечеромъ 1 іюля 1878 года, когда она такъ неудачно окончилась, на Харьковскомъ желѣзнодорожномъ вокзалѣ арестовали одного изъ верховыхъ — Алексѣя Медвѣдева (онъ же Ѳоминъ). Во время предварительнаго заключенія въ Харьковской тюрьмѣ ему удалось бѣжать изъ нея вмѣстѣ съ нѣсколькими уголовными арестантами черезъ сдѣланный ими подкопъ. Но, вслѣдствіе отсутствія внѣшней помощи, Медвѣдеву пришлось скрываться въ ближайшемъ лѣсу, гдѣ вскорѣ онъ, вмѣстѣ съ остальными бѣглецами, былъ взятъ и вновь посаженъ въ ту же тюрьму. Послѣ этого товарищи съ воли снова задумали его освободить. Березнюкъ и распропагандированный уголовный Рашко, о которыхъ я уже упоминалъ, переодѣвшись жандармскими унтеръ-офицерами, явились къ тюремному начальству съ поддѣльнымъ предписаніемъ, въ которомъ говорилось, чтобы Медвѣдева отпустили на допросъ въ мѣстное жандармское управленіе. Но, потому ли, что планъ этотъ былъ заранѣе кѣмъ-то выданъ начальству или потому, что смотритель тюрьмы заподозрилъ подлинность этихъ жандармовъ, — ихъ тутъ же арестовали. Въ это же время вблизи тюрьмы задержали Яцевича, который поджидалъ выхода Медвѣдева съ жандармами; въ городѣ начались аресты, взятъ былъ студентъ Ефремовъ и еще нѣсколько человѣкъ. Назначенный вскорѣ затѣмъ въ Харьковъ генералъ-губернаторомъ графъ Лорисъ-Меликовъ захотѣлъ показать, что и онъ энергично искореняетъ «крамолу»; поэтому двое изъ привлеченныхъ лицъ военнымъ судомъ, состоявшимся лѣтомъ 1879 г., приговорены были къ смертной казни. Однимъ изъ нихъ былъ Ефремовъ, все преступленіе котораго состояло лишь въ томъ, что у него нашли кусокъ бумаги съ подписью Харьковскаго жандармскаго полковника Ковалинскаго. Онъ навѣрно былъ бы казненъ, но товарищи уговорили его подать прошеніе о помилованіи; послѣ чего смертная казнь была замѣнена ему безсрочной каторгой, и его отправили на Кару.

Василій Степановичъ Ефремовъ былъ однимъ изъ наиболѣе симпатичныхъ людей на Карѣ. Сынъ дьячка, онъ, по окончаніи семинаріи, поступилъ въ ветеринарный институтъ въ Харьковѣ. Добрый, честный, очень неглупый отъ природы человѣкъ, онъ отличался большой любознательностью и неменьшей застѣнчивостью. Тяжелый приговоръ, въ особенности совершенный имъ актъ униженія — подача прошенія о помилованіи, дѣйствовали на него крайне угнетающимъ образомъ: онъ былъ чрезвычайно мраченъ и не могъ простить себѣ этого поступка. Но, повидимому, правительство вскорѣ само сознало совершенную имъ надъ Ефремовымъ жестокость; поэтому, по манифесту Александра III въ 1883 г., безсрочная каторга замѣнена была ему 12-ти лѣтней. Это обстоятельство нѣсколько примирило его со своей участью: Ефремовъ сталъ чувствовать себя значительно бодрѣе и началъ усиленно заниматься. Онъ интересовался, главнымъ образомъ, соціальными вопросами, прочиталъ много сочиненій по политической экономіи, для чего изучилъ въ тюрьмѣ нѣмецкій и французскій языки. По воззрѣніямъ онъ былъ народникомъ и считалъ бѣдствіемъ для Россіи развитіе въ ней капитализма.

Главнаго виновника процесса Ефремова и товарищей — Ѳомина-Медвѣдева судили отдѣльно отъ другихъ, въ Харьковѣ-же. Онъ также приговоренъ былъ къ смертной казни, которая тоже замѣнена была ему безсрочной каторгой. Но опасаясь, повидимому, чтобы товарищи вновь не устроили ему побѣга, его послѣ суда въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ держали совершенно изолировано въ разныхъ центральныхъ тюрьмахъ Западной Сибири, тщательно скрывая мѣсто его заключенія; затѣмъ его повезли въ Петербургъ и посадили въ Алексѣевскій равелинъ. Въ 1883 году къ нему примѣнили коронаціонный манифестъ, замѣнивъ безсрочную каторгу двадцатилѣтней, и отправили его на Кару.

На волѣ Медвѣдевъ слылъ за чрезвычайно смѣлаго, отважнаго человѣка, готоваго пойти на самое рискованное предпріятіе. Бывшій почтальонъ, Медвѣдевъ окончилъ лишь уѣздное училище, но отъ природы онъ обладалъ очень недурными способностями и, благодаря пребыванію среди интеллигентныхъ товарищей, кое что пріобрѣлъ изъ ихъ споровъ и бесѣдъ. Личныя его склонности лежали исключительно къ техническимъ занятіямъ, — къ нимъ онъ имѣлъ огромныя способности. Такъ, сидя въ Алексѣевскомъ равелинѣ, Медвѣдевъ, тайкомъ отъ жандармовъ, изъ хлѣба до того искусно сдѣлалъ какую-то фигурку, что когда ее затѣмъ у него нашли, то комендантъ крѣпости и другія должностныя лица открыто выразили ему свое изумленіе. Этой-то фигуркѣ онъ приписывалъ фактъ примѣненія къ нему манифеста.

На Карѣ его техническія способности нашли себѣ еще болѣе широкое примѣненіе. За что, бывало Медвѣдевъ ни возьмется, всюду онъ проявлялъ удивительную ловкость, изящество, искусство: онъ одновременно былъ прекраснымъ портнымъ, сапожникомъ, граверомъ, скульпторомъ и пр., и очутившись впослѣдствіи въ вольной командѣ, онъ сталъ отличнымъ золотыхъ и часовыхъ дѣлъ мастеромъ. Съ освобожденіемъ изъ тюрьмы онъ женился на дочери мелкаго тюремнаго чиновника и могъ бы, казалось, зажить спокойной семейной жизнью, но у него, къ несчастью, открылась наслѣдственная болѣзнь, отъ которой ничто не могло его спасти.

Въ то самое почти время, когда подъ Харьковомъ произошло столь неудачное нападеніе на жандармовъ, лица, осужденныя по процессу 193-хъ и сидѣвшія въ ожиданіи отправки въ Сибирь и на Кару, въ Петропавловской крѣпости, въ отвѣтъ на разныя стѣсненія со стороны властей, объявили голодовку. Тогда этотъ способъ протеста былъ вполнѣ новъ. Неудивительно, поэтому, что извѣстіе, полученное объ этомъ на волѣ, произвело чрезвычайно сильное впечатлѣніе на товарищей-революціонеровъ. Особенно близко къ сердцу принялъ это извѣстіе Сергѣй Кравчинскій (онъ же Степнякъ).

Бывшій артиллерійскій поручикъ Кравчинскій, какъ извѣстно, принадлежалъ къ самымъ крупнымъ революціонерамъ 70-хъ годовъ. Человѣкъ выдающихся способностей, настойчивый, рѣшительный, отважный, онъ отличался и большой физической силой. Одинъ изъ крупнѣйшихъ дѣятелей пропагандистическаго движенія, Кравчинскій, послѣ ареста большинства товарищей — «чайковцевъ», отправился заграницу. Здѣсь онъ примкнулъ къ анархическому движенію въ Италіи и въ началѣ 1877 г. былъ за участіе въ Беневентскомъ возстаніи арестованъ, заключенъ въ тюрьму, и ему угрожала смертная казнь, но его спасла отъ нея амнистія, данная при восшествіи на итальянскій престолъ новаго короля Гумберта. Очутившись совершенно неожиданно на свободѣ въ началѣ 1878 г., Кравчинскій въ качествѣ нелегальнаго вернулся въ Петербургъ. Когда на волѣ получилось извѣстіе о голодовкѣ, объявленной лицами и безъ того крайне изнуренными многолѣтнимъ пребываніемъ въ предварительномъ заключеніи въ тюрьмахъ, Кравчинскій тутъ же выразилъ намѣреніе убить шефа жандармовъ, генерала Мезенцева, какъ главнаго виновника всевозможныхъ преслѣдованій и издѣвательствъ надъ политическими преступниками. Онъ желалъ поступить такъ, какъ Вѣра Засуличъ, выстрѣлившая въ петербургскаго градоначальника Трепова, въ пріемной комнатѣ послѣдняго. Но члены организаціи «Земли и Воли», къ которой онъ принадлежалъ, возстали противъ его намѣренія, находя, что генералъ Мезенцевъ не стоитъ столь большой жертвы: Кравчинскаго всѣ чрезвычайно цѣнили и очень любили не только, какъ выдающагося революціонера, но и какъ замѣчательнаго товарища. Зная его рѣшительный и настойчивый характеръ, никто не сомнѣвался, что онъ приведетъ въ исполненіе задуманный имъ планъ. Поэтому, не считая возможнымъ совершенно отклонить его отъ его намѣренія, я внесъ предложеніе организовать это дѣло такъ, чтобы Кравчинскій имѣлъ шансы на спасеніе. Для этого нужно было выслѣдить всѣ выѣзды и выходы Мезенцева; затѣмъ, устроивъ нападеніе на него на улицѣ, имѣть по близости лошадь и на всякій случай также вооруженнаго товарища. Знаменитый рысакъ «Варваръ», уже не разъ сослужившій службу революціонерамъ, — при освобожденіи Петра Крапоткина изъ Николаевскаго госпиталя (въ 1876 году) и Прѣснякова изъ московскаго участка, — теперь вновь былъ запряженъ въ кабріолетъ. Какъ извѣстно, 4-го августа 1878 г. генералъ Мезенцевъ былъ убитъ днемъ на одной изъ центральныхъ улицъ столицы; Кравчинскій же, вмѣстѣ съ сопровождавшимъ его товарищемъ Баранниковымъ, спасся на «Варварѣ». Впослѣдствіи, по поводу этого, въ свое время надѣлавшаго много шума, предпріятія, арестовано было нѣсколько лицъ, въ числѣ которыхъ былъ Адріанъ Михайловъ, исполнявшій обязанность кучера. Хотя роль его и не была доказана свидѣтельскими показаніями, онъ тѣмъ не менѣе былъ приговоренъ къ смертной казни, замѣненной затѣмъ двадцатью годами каторжныхъ работъ.

Адріанъ Михайловъ былъ однимъ изъ наиболѣе образованныхъ людей на Карѣ. Большая любознательность и трудолюбіе соединялись у него съ обширной памятью. Студентъ-медикъ, онъ обладалъ большими познаніями, какъ по естественнымъ наукамъ, такъ и по другимъ областямъ знаній; поэтому, его справедливо называли «ходячей энциклопедіей». О чемъ бы ни зашла рѣчь, Адріанъ Михайловъ почти всегда могъ дать самый точный отвѣтъ: онъ зналъ всѣ мельчайшія обстоятельства, названія мѣстъ, лицъ и числа любого происшествія. Человѣкъ очень замкнутаго характера, Адріанъ Михайловъ умѣлъ подчинять себѣ другихъ и въ тюрьмѣ онъ пользовался большимъ авторитетомъ и уваженіемъ.

Его сопроцессника, упомянутаго мною выше доктора Веймара — я уже не засталъ въ живыхъ, — онъ умеръ въ вольной командѣ за нѣсколько дней до моего прихода на Кару. Какъ извѣстно, онъ принималъ самое дѣятельное участіе въ освобожденіи Крапоткина и вообще оказывалъ революціонерамъ разнообразную помощь, нисколько не останавливаясь передъ угрожавшей ему опасностью. Человѣкъ совсѣмъ другой среды, большею частью вращавшійся въ высшемъ столичномъ обществѣ и лично извѣстный Маріи Ѳедоровнѣ въ качествѣ выдающагося врача, участвовавшаго въ турецкой кампаніи 1878 г., — Веймаръ сочувствовалъ революціонералъ и всегда готовъ былъ на самое смѣлое, отважное предпріятіе. Когда эта роль его была открыта, онъ былъ арестованъ и привлеченъ къ суду, который приговорилъ его къ десяти годамъ каторжныхъ работъ. По общему отзыву всѣхъ заключенныхъ на Карѣ, Веймаръ былъ замѣчательнымъ товарищемъ и выдающимся врачемъ; какъ я уже выше упоминалъ, слава о немъ распространилась далеко за предѣлы Карійскаго района. За оказываемую имъ окрестнымъ жителямъ медицинскую помощь онъ рѣшительно ни съ кого, не исключая и богатыхъ, не бралъ гонорара. Великосвѣтскіе его знакомые не забывали о немъ, и лично знавшій его тогдашній шефъ жандармовъ ген. Черевинъ старался о томъ, чтобы онъ могъ вернуться въ столицу: въ 1883 г. изъ Петербурга на Кару былъ командированъ полковникъ Нордъ, который предложилъ Веймару, чтобы онъ далъ только обѣщаніе не принимать участія въ революціонныхъ дѣлахъ, гарантируя ему полную амнистію и возвращеніе на родину. Но Веймаръ считалъ невозможнымъ пойти на такую сдѣлку и предпочелъ умереть на каторгѣ.

На шефа жандармовъ Черевина также сдѣлано было покушеніе (въ 1881 г.). Авторомъ его былъ мелкій акцизный чиновникъ — Николай Санковскій, до Кары вовсе не знакомый съ революціонерами. Зная о террористическихъ предпріятіяхъ только по газетамъ, Санковскій увлекся этимъ движеніемъ и совершенно безъ всякихъ связей съ дѣйствовавшей тогда организаціей — «Народной Волей», — но сообща съ нѣкіимъ Павломъ Мельниковымъ, лицомъ, тоже непричастнымъ къ революціонерамъ, рѣшилъ убить шефа жандармовъ. За совершенное имъ путемъ выстрѣла изъ револьвера покушеніе на генерала Черевина, С-ій приговоренъ былъ къ смертной казни, которая затѣмъ замѣнена ему была безсрочной каторгой.

На Карѣ онъ являлся самымъ непримиримымъ революціонеромъ: въ каждомъ должностномъ лицѣ онъ видѣлъ заклятаго врага, противъ котораго всѣ средства борьбы считалъ дозволенными. Держалъ онъ себя чрезвычайно независимо, рѣшительно и имѣлъ не мало стычекъ съ начальствомъ изъ-за разныхъ поводовъ, между прочимъ, изъ-за несниманія съ головы шапки при ихъ посѣщеніяхъ камеръ. Онъ также чрезвычайно тяготился тюремнымъ заключеніемъ. Любитель вести безконечные споры, при этомъ крайне раздражительный, — Санковскій принадлежалъ къ числу наиболѣе неуживчивыхъ лицъ въ тюрьмѣ, вслѣдствіе чего ему часто приходилось мѣнять камеры.

О его сопроцессникѣ Павлѣ Мельниковѣ затрудняюсь сказать что-нибудь положительное, хотя я и сидѣлъ съ нимъ нѣкоторое время въ одной камерѣ. Трудно понять, что побудило этого человѣка содѣйствовать террористическому акту. Впрочемъ, участіе его въ дѣлѣ покушенія было крайне ничтожное.

Воспитанникъ коммерческаго училища, котораго онъ не кончилъ, Мельниковъ, будучи несовершеннолѣтнимъ, за какое то мелкое уголовное преступленіе былъ административнымъ порядкомъ высланъ въ одну изъ сѣверныхъ губерній, откуда онъ какимъ то путемъ очутился вновь въ Петербургѣ, гдѣ случайно и встрѣтился съ Санковскимъ. Послѣднему, какъ я уже сказалъ, хотѣлось совершить какой-нибудь крупный революціонный фактъ, и кажется, Мельниковъ подалъ ему мысль объ убійствѣ Черевина. Будучи затѣмъ арестованъ, онъ, насколько помню, во всемъ покаялся, но его все же приговорили къ 20-ти годамъ каторги. Мало развитый человѣкъ, безъ всякихъ убѣжденій, безконечно самолюбивый, съ мелкими житейскими страстями, озлобленный и мстительный, Мельниковъ своей прилизанной внѣшностью и въ тюрьмѣ напоминалъ парикмахера или приказчика галантерейнаго магазина. Какъ и Цыпловъ, онъ такъ же совсѣмъ не походилъ на политическаго каторжанина и скорѣе походилъ на тотъ сортъ мужчинъ, которыхъ именуютъ «Альфонсами», — такая кличка за нимъ у насъ и привилась. На Карѣ онъ чувствовалъ себя совершенно чуждымъ, рѣшительно ни съ кѣмъ не только не былъ близокъ, но даже просто въ товарищескихъ отношеніяхъ. Наконецъ, въ 1887 г. онъ вновь подалъ прошеніе о помилованіи, вслѣдствіе чего былъ вскорѣ выпущенъ на волю; послѣ этого о немъ время отъ времени распространялись слухи, что онъ сталъ доносчикомъ.

Былъ у насъ также одинъ участникъ самаго крупнаго террористическаго акта, а именно убійства Александра II. Какъ извѣстно, царь умеръ вслѣдствіе ранъ, полученныхъ имъ отъ бомбы, брошенной Гриневицкимъ. Но, кромѣ этого юноши, а также казненнаго Рысакова третьимъ метальщикомъ былъ Емельяновъ. Ему не пришлось бросить бывшей у него наготовѣ бомбы, только потому, что царь оказался уже смертельно раненымъ, въ чемъ, говорятъ, Емельяновъ лично убѣдился, находясь въ толпѣ. Будучи вскорѣ послѣ этого арестованъ, вслѣдствіе оговоровъ Рысакова, Емельяновъ въ слѣдующемъ, 1882 г., по процессу 20-ти былъ приговоренъ къ смертной казни, которую замѣнили безсрочной каторгой. До отправки въ перестраивавшуюся для помѣщенія политическихъ преступниковъ, Шлиссельбургскую крѣпость, Емельянова, вмѣстѣ съ другими важными террористами, содержали въ Петропавловской крѣпости на каторжномъ положеніи. Режимъ, которому ихъ подвергли, былъ, какъ извѣстно, до того ужасенъ, что очень многіе вскорѣ опасно заболѣвали, а нѣкоторые умерли. Къ концу 1883 г., когда Емельяновъ получилъ цынгу такой острой формы, что уже самъ не могъ двигаться, тѣло его покрылось язвами и онъ быстро разлагался, — его рѣшили перевезти на Кару, куда онъ и прибылъ въ 1884 г.

Емельяновъ былъ сыномъ причетника; по окончаніи ремесленнаго училища цесаревича Николая въ Петербургѣ, его на казенный счетъ отправили для усовершенствованія въ токарномъ мастерствѣ въ Парижъ. Тамъ же одно время онъ состоялъ псаломщикомъ при посольской церкви. По возвращеніи въ Россію, будучи 20-21-лѣтнимъ юношей, онъ сошелся съ террористами и принялъ на себя роль метальщика въ дѣлѣ 1-го марта. Отъ природы очень неглупый человѣкъ, но лишь въ тюрьмѣ путемъ чтенія пріобрѣвшій нѣкоторое развитіе, Емельяновъ, когда я съ нимъ познакомился на Карѣ, уже представлялъ разочарованнаго скептика, иронически относящагося ко всему революціонному; онъ также принадлежалъ тогда къ «патріотамъ», восхищавшимся всѣмъ русскимъ и превозносившимъ нашъ строй надъ западно-европейскимъ.

Со мной же вмѣстѣ въ «больницѣ» находился бывшій офицеръ Николай Властопуло, приговоренный въ Одессѣ по дѣлу Геллиса въ 1880 году къ 15 годамъ каторжныхъ работъ, а за побѣгъ съ дороги переведенный въ безсрочные. Неглупый и довольно образованный человѣкъ, съ независимымъ характеромъ, но крайне самолюбивый, Властопуло производилъ на всѣхъ впечатлѣніе непоколебимо убѣжденнаго террориста: онъ всегда высказывался за самыя революціонныя мѣры и среди многихъ пользовался, поэтому, довольно большимъ престижемъ. Онъ былъ также исполнителенъ, аккуратенъ и практиченъ, почему дважды его избирали въ старосты. Но съ весны 1888 г. онъ почему-то сталъ уединяться, мало разговаривать съ другими, за исключеніемъ друга его — Емельянова. Никто не обращалъ особаго вниманія на настроеніе Властопуло, такъ какъ хандра случалась у многихъ и проходила безъ всякихъ послѣдствій. Не то вышло у Властопуло.

Какъ разъ въ это время къ намъ на Кару пріѣхалъ изъ департамента государственной полиціи штатскій «генералъ» Русиновъ. Такіе пріѣзды изъ столицы важныхъ чиновниковъ случались у насъ и раньше, и они сопровождались раскаяніями и просьбами о помилованіи со стороны нѣкоторыхъ, правда, очень немногихъ, малодушныхъ людей изъ числа заключенныхъ въ мужской тюрьмѣ, и — надо это особенно подчеркнуть — за все время между нашими женщинами не было ни одного такого случая. Пріѣздъ Русинова мы объяснили такими же цѣлями, то оказалось, что онъ никого къ себѣ не приглашалъ для разговоровъ наединѣ, очень торопился и быстро уѣхалъ обратно.

Въ эти то именно дни Властопуло, всегда очень сдержанный и замкнутый въ себѣ, видимо былъ въ сильномъ возбужденіи. Однажды, предъ вечеромъ, онъ вышелъ изъ камеры, вмѣстѣ съ производившими повѣрку жандармами и изъ коридора просунулъ въ дверное окошечко записку. Стали читать ее вслухъ: недоумѣніе и крайнее изумленіе охватило всѣхъ насъ, «больничниковъ»: Властопуло прощался съ нами, просилъ не осуждать его, сообщалъ, что онъ извѣрился въ революціонный способъ дѣятельности, а потому, молъ, допускалъ возможность, какъ онъ выражался, «припасть къ подножію трона», иначе говоря, подать царю просьбу о помилованіи.

Слушая это посланіе, нѣкоторые не вѣрили своимъ ушамъ: они предполагали, что здѣсь скрывается какая-то тайна или недоразумѣніе. Зная Властопуло и еще такъ недавно слыша высказываемые имъ крайніе революціонные взгляды, казалось вполнѣ неправдоподобнымъ, чтобъ онъ могъ вдругъ искренно раскаяться. Уже и раньше, какъ я упоминалъ, случались аналогичные факты: кромѣ Цыплова и Мельникова, при мнѣ подалъ прошеніе о помилованіи еще Зубковскій, судившійся вмѣстѣ съ Зунделевичемъ, и Александромъ Квятковскимъ и за участіе въ убійствѣ Харьковскаго губернатора Крапоткина приговоренный къ 15-ти годамъ каторжныхъ работъ. Такіе же случаи были и до моего прихода на Кару. Но ни одно изъ прежнихъ раскаяній не производило на нашу тюрьму столь сильнаго, скажу больше — потрясающаго впечатлѣнія, какъ заявленіе Властопуло. Въ этомъ отношеніи, кромѣ личности Властопуло, пользовавшагося значительнымъ уваженіемъ, дѣйствовало еще то соображеніе, что, при существовавшихъ у нѣкоторыхъ заключенныхъ въ нашей тюрьмѣ взглядахъ и настроеніяхъ, можно было опасаться за появленіе немалаго числа подражателей.

Выше я уже не разъ упоминалъ, что въ Россіи въ описываемое время господствовала сильнѣйшая реакція и въ тюрьму почти не доносились слухи о сколько-нибудь серьезныхъ революціонныхъ попыткахъ. Вполнѣ естественно, поэтому, что даже столь неудачное предпріятіе, какимъ была попытка 1-го марта 1887 г., все же вызвала нѣкоторый подъемъ среди многихъ изъ насъ. Но послѣ этой попытки наступило еще большее затишье и реакція все болѣе и болѣе торжествовала въ Россіи, а съ ней все сильнѣе распространялись среди заключенныхъ сомнѣнія въ прежнихъ способахъ дѣятельности; отсюда для нѣкоторыхъ уже недалеко было и до полнаго разочарованія, раскатнія и подачи просьбы о помилованіи. Ко всѣмъ этимъ обстоятельствамъ и на помощь лицамъ, начавшимъ сомнѣваться и колебаться, пришло въ нашу тюрьму извѣстіе о ренегатствѣ самаго выдающагося вожака «партіи Народной Воли» — Льва Тихомирова.

Участникъ всѣхъ террористическихъ предпріятій конца 70-хъ и начала 80-хъ годовъ, вдохновитель молодежи, среди которой его имя пользовалось необыкновеннымъ ореоломъ, лучшій теоретикъ партіи, другъ погибшихъ героевъ Желябова, Перовской. Александра Михайлова и др., — Левъ Тихомировъ сталъ защитникомъ самодержавія! Это извѣстіе долгое время казалось многимъ совершенно невѣроятнымъ. Въ своей извѣстной брошюрѣ: «Почему я пересталъ быть революціонеромъ», онъ утверждаетъ, что въ сущности еще до 1-го марта извѣрился въ революціонный способъ дѣятельности и, если принималъ какое-нибудь участіе въ организаціи «Народной Воли», то лишь по инерціи. На сколько я зналъ и понималъ характеръ Тихомирова, онъ никогда не былъ фанатично преданнымъ дѣлу революціонеромъ, безгранично вѣрующимъ въ цѣлесообразность террора. Колебанія и сомнѣнія, вѣроятно, всегда были ему присуши, но это не мѣшало ему писать пламенныя, зажигательныя статьи въ защиту террористической дѣятельности и всякихъ народовольческихъ взглядовъ. Далеко не краснорѣчивый собесѣдникъ, съ вялой, тягучей рѣчью, онъ тѣмъ не менѣе импонирующимъ образомъ дѣйствовалъ на окружающихъ и всегда былъ однимъ изъ самыхъ авторитетныхъ лицъ въ партіи. Уже будучи заграницей, куда онъ эмигрировалъ, однимъ изъ послѣднихъ въ 1882 году, онъ написалъ свою надѣлавшую много шума статью — «Чего намъ ждать отъ революціи?»[38]. Какъ извѣстно, полемизируя въ этой статьѣ противъ макрсистскихъ взглядовъ, высказанныхъ Плехановымъ, Тихомировъ доказывалъ возможность и необходимость захвата власти революціонерами. И этотъ человѣкъ, являвшійся однимъ изъ наиболѣе выдающихся иниціаторовъ террора, осмѣливался утверждать, что онъ, будто бы, никогда не былъ активнымъ революціонеромъ. Подобнаго случая измѣны и ренегатства не знала исторія нашего революціоннаго движенія. Превращеніе Льва Тихомирова въ защитника русскаго самодержца, казалось столь-же неправдоподобнымъ, какъ переходъ Александра III-го въ ряды революціонеровъ.

Заключенные въ нашей тюрьмѣ, наконецъ, узнали, что Тихомирову, спасшемуся отъ казни, лишь благодаря бѣгству заграницу, царь даровалъ полную свободу: ему позволено было вернуться на родину, гдѣ онъ примкнулъ къ стану ликующихъ и сталъ сотрудничать въ самыхъ реакціонныхъ органахъ печати — въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», «Русскомъ Вѣстникѣ» и т. п. Легко представить себѣ, какое дѣйствіе произвело раскаяніе Тихомирова на лицъ, колебавшихся и начинавшихъ разочаровываться въ революціонныхъ способахъ дѣятельности.

ГЛАВА XXV Женская политическая тюрьма

Выше я упомянулъ, что у насъ при комендантѣ Масюковѣ произошли крайне трагическія происшествія. Чтобы они стали понятны, я долженъ на сколько возможно подробнѣе разсказать о женской политической тюрьмѣ. Жизнь нашихъ дамъ, хотя онѣ были совершенно изолированы отъ насъ, мнѣ хорошо извѣстна, какъ, благодаря обширной перепискѣ, которую мы вели со многими изъ нихъ, такъ и изъ устныхъ разсказовъ, слышанныхъ мною впослѣдствіи отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ. Перенесемся же на время за 15 верстъ отъ мужской тюрьмы на Усть-Кару, гдѣ политическія женщины-каторжанки помѣщались въ отдѣльномъ отъ уголовныхъ преступницъ зданіи.

Когда я прибылъ на Кару, въ женской тюрьмѣ было всего 10 политическихъ каторжанокъ: изъ нихъ — Татьяна Лебедева — вскорѣ умерла. Самой старой, по возрасту — 46 лѣтъ, а также и по времени пребыванія въ тюрьмахъ — 13 лѣтъ, была Софья Лешернъ фонъ-Герцфельдъ. Генеральская дочь, имѣвшая въ числѣ родственниковъ лицъ, находившихся при дворѣ, она участвовала въ пропагандистическомъ движеніи начала 70-хъ годовъ и, будучи арестована въ 1873 г., просидѣла болѣе четырехъ лѣтъ въ предварительномъ заключеніи, а затѣмъ, по процессу 193-хъ, приговорена была къ ссылкѣ въ Сибирь на поселеніе. Но, вслѣдствіе ходатайства какой-то родственницы-фрейлины, Лешернъ, совершенно неожиданно для себя, лѣтомъ 1878 г. была выпущена изъ тюрьмы на волю и оставлена въ Петербургѣ. Тогда я съ ней и познакомился тамъ. Лешернъ производила впечатлѣніе чрезвычайно скромной, застѣнчивой и замкнутой въ себѣ женщины. Недолго пробыла она на волѣ: спустя нѣсколько мѣсяцевъ она вновь была арестована въ Кіевѣ, вмѣстѣ съ извѣстнымъ Валеріаномъ Осинскимъ, причемъ ею сдѣлана была попытка оказать вооруженное сопротивленіе. Состоявшійся въ маѣ 1879 г. надъ нею и двумя ея товарищами — Осинскимъ и Волошенко — судъ вынесъ смертные приговоры ей и Валеріану Осинскому. Послѣдній, какъ извѣстно, былъ казненъ, а Лешернъ отправили на безсрочную каторгу на Кару. Долгіе годы пребыванія въ тюрьмахъ положили свой тяжелый отпечатокъ на эту многострадальную женщину: она часто хворала и хандрила. Отъ ея писемъ, приходившихъ съ конспиративной почтой, вѣяло безконечной грустью. Но Лешернъ все же не теряла надежды на наступленіе лучшихъ временъ, на то, что хотя на склонѣ лѣтъ она еще поживетъ внѣ паль, рѣшетокъ и замковъ. Въ письмахъ, съ мельчайшими подробностями изображавшихъ собственную жизнь и подругъ, она проявляла очень большую наблюдательность; въ нихъ она давала мѣткія характеристики сожительницъ и встрѣчавшихся ей вообще лицъ. Лешернъ умерла въ Забайкальѣ въ 1898 г.

Наиболѣе близкую ей подругу — Анну Павловну Корбу я также зналъ съ воли: мы познакомились осенью 1879 г. въ Петербургѣ. Происходя изъ обрусѣвшей нѣмецкой семьи Майнгартъ, нѣкоторые представители которой занимали довольно видныя положенія въ инженерномъ вѣдомствѣ, Анна Павловна вышла замужъ за швейцарца Корба. Долгое время она горячо отдавалась благотворительной дѣятельности, доставившей ей большую популярность въ томъ провинціальномъ городѣ, въ которомъ она жила вмѣстѣ съ мужемъ; во время русско-турецкой войны Анна Павловна была сестрой милосердія; но затѣмъ она рѣзко разрываетъ со всѣмъ своимъ прошлымъ и цѣликомъ примыкаетъ къ восторжествовавшему тогда террористическому направленію. Ей пришлось пережить самый бурный, интересный и вмѣстѣ съ тѣмъ наиболѣе тяжелый періодъ нашего революціоннаго движенія — возникновеніе, расцвѣтъ и гибель «Народной Воли». Сперва она была свидѣтельницей, а затѣмъ и участницей единоборства кучки отчаянно-смѣлыхъ людей съ самодержавнымъ правительствомъ. Десятки арестованныхъ ея товарищей были приговорены къ смертной казни, къ безсрочнымъ и многолѣтнимъ каторжнымъ работамъ. Близкіе люди всходили на эшафотъ и умирали въ Петропавловской крѣпости, а Анна Павловна счастливо ускользала отъ рукъ полиціи. Весной 1882 г. Судейкинъ произвелъ обширные аресты въ обѣихъ столицахъ, — Анна Корба и здѣсь уцѣлѣла. Послѣ этого погрома, она съ немногими могиканами энергично принимается за продолженіе отчаянной борьбы. При содѣйствіи ея и Грачевскаго въ Петербургѣ возникла динамитная мастерская въ квартирѣ Прибылевыхъ; но Судейкинъ вскорѣ открылъ мѣстопребываніе послѣдней и въ іюнѣ указаннаго года Корба съ товарищами была арестована. Весной слѣдующаго года состоялся надъ 17-ью лицами судъ, по которому Анна Корба приговорена была къ 20-ти годамъ каторжныхъ работъ.

Образованная, довольно начитанная женщина, Анна Павловна, когда я ее зналъ, отличалась ровнымъ, сдержаннымъ и вмѣстѣ настойчивымъ характеромъ. Неизмѣнно преданная революціонному дѣлу, Корба, несмотря на все пережитое и испытанное ею, осталась вѣрной избранному ею уже не въ молодыхъ годахъ пути.

Въ Усть-Карійской же тюрьмѣ помѣщались двѣ ея сопроцессницы — Прасковья Ивановская и Надежда Смирницкая. Послѣдней я лично вовсе не зналъ, а съ Ивановской мы встрѣтились лишь впослѣдствіи, въ вольной командѣ. Но обѣ онѣ, по общему утвержденію, были на волѣ и въ тюрьмѣ беззавѣтно преданы тѣмъ идеямъ, за которыя попали на каторгу. Ради торжества избраннаго ими направленія никакая жертва не казалась имъ сколько-нибудь значительной. Ивановская приговорена была къ безсрочной каторгѣ, Смирницкая же — къ 15 г.

Но еще болѣе крупную роль, чѣмъ вышеупомянутыя лица, играла въ террористическомъ направленіи сидѣвшая вмѣстѣ съ ними въ тюрьмѣ Анна Васильевна Якимова. Напомню о касающихся ея обстоятельствахъ, въ свое время вызвавшихъ много толковъ, а теперь, вѣроятно, далеко не всѣмъ читателямъ извѣстныхъ.

Въ концѣ февраля 1881 г. столичная полиція обратила вниманіе на одну сырную лавку, помѣщавшуюся на Малой Садовой улицѣ, по которой направлялся Александръ II въ манежъ. Назначенная для изслѣдованія этой лавки комиссія со спеціалистомъ — военнымъ архитекторомъ во главѣ ничего подозрительнаго въ ней не открыла. Вскорѣ послѣ того произошло, какъ извѣстно, убійство царя, а затѣмъ сырная лавка оказалась покинутой ея жильцами. Тогда только полиція нашла въ оставленной квартирѣ подкопъ, сдѣланный на тотъ случай, если бы планъ убійства царя посредствомъ метательныхъ бомбъ почему либо не удался. Женщина, фигурировавшая подъ видомъ жены хозяина сырной лавки крестьянина Кобозева, оказалась впослѣдствіи дочерью священника Анной Васильевной Якимовой.

Какъ и многія ея сверстницы, Якимова въ началѣ 70-хъ годовъ ходила въ народъ, была вскорѣ затѣмъ арестована и привлечена къ суду по процессу 193-хъ. Хотя и оправданная по суду, она все же выслана была административнымъ порядкомъ въ одно изъ захолустій сѣверныхъ губерній. Оттуда въ концѣ лѣта 1879 г. Якимова бѣжала въ Петербургъ, гдѣ мы съ ней и встрѣтились. Въ это именно время возникла партія «Народной Воли», среди членовъ которой у Якимовой было много старыхъ товарищей по Большому процессу. Она присоединилась къ новому направленію и приняла дѣятельное участіе въ организаціи убійства царя. Арестованная въ Кіевѣ въ 1881 году Якимова привлечена была къ суду по процессу 20-ти и приговорена была къ смертной казни, которую затѣмъ замѣнили безсрочной каторгой. Излишне, думаю, прибавлять, что Якимова въ революціонномъ отношеніи отличалась тѣми же чертами, какія въ описываемое мною время общи были всѣмъ выдающимся женщинамъ, выдвинутымъ движеніемъ 70-хъ годовъ, — стойкостью убѣжденій, непреклонной рѣшимостью и безграничной готовностью къ самопожертвованію.

Перечисленныя мною пять женщинъ, будучи почти всѣ знакомы другъ съ другомъ еще съ воли, составляли между собой тѣсную группу, такъ какъ ихъ связывало единство взглядовъ и общія воспоминанія. Но, кромѣ нихъ, въ Усть-Карійскую же тюрьму, незадолго до моего прихода на Кару, были также привезены изъ Иркутска: Елизавета Ковальская, Софья Богомолецъ и Елена Россикова, о которыхъ я уже раньше сообщалъ; сверхъ того, вмѣстѣ со мной и Чуйковымъ, прибыла на Кару еще Марія Калюжная, самая молодая изъ всѣхъ нашихъ женщинъ-каторжанокъ. Такимъ образомъ, эта тюрьма особенно выдѣлялась составомъ заключенныхъ въ ней лицъ. Между тѣмъ, какъ нѣкоторая часть мужской тюрьмы представляла изъ себя людей, случайно въ нее попавшихъ, нерѣдко юношей съ неустановившимися взглядами, осужденныхъ на каторгу лишь вслѣдствіе суровыхъ и жестокихъ исключительныхъ судовъ, — всѣ наши женщины являлись, наоборотъ, испытанными, стойкими, проникнутыми твердой рѣшимостью и глубокой вѣрой революціонерками, которыхъ ничто уже не могло свернуть съ разъ избраннаго ими пути. Только у насъ въ Россіи исторія выдвинула на арену политической борьбы такой большой контингентъ выдающихся женщинъ, истинныхъ героинь.

Въ матеріальномъ и въ другихъ отношеніяхъ условія жизни политическихъ женщинъ на Карѣ были нѣсколько лучшія, чѣмъ въ нашей мужской тюрьмѣ. Каждая изъ нихъ помѣщалась въ отдѣльной камерѣ, правда, крохотной, сырой, холодной и полутемной, но все же заключенныя могли оставаться однѣ и быть всѣ вмѣстѣ, когда онѣ того хотѣли, такъ какъ камеры эти днемъ вовсе не запирались. Кромѣ того, въ ихъ распоряженіи была передняя, служившая имъ общей столовой и сборнымъ мѣстомъ. Денегъ, продуктовъ и всякихъ вещей съ воли наши женщины также получали, въ среднемъ, больше, чѣмъ мы, мужчины. Онѣ могли, поэтому, не только нѣсколько лучше насъ питаться, что имъ вполнѣ и полагалось, но онѣ довольно регулярно переводили и намъ значительную часть своихъ средствъ. Не было у нихъ, конечно, ни бритья головъ, ни обязательности носить исключительно казенное платье; излишними формальностями и придирками начальство тоже, за крайне рѣдкимъ исключеніемъ, не раздражало ихъ. Но тюремныя условія, свойства ихъ характеровъ, а также и взгляды нѣкоторыхъ изъ нихъ привели къ цѣлому ряду мелкихъ и крупныхъ столкновеній, какъ между ними самими, такъ особенно между ними и разнаго рода начальствомъ. Между тѣмъ, какъ Софья Богомолецъ и Елена Россикова считали своею обязанностью вести въ тюрьмѣ борьбу изъ-за разнаго рода поводовъ, — другія, наоборотъ, предпочитали, по возможности, избѣгать излишнія столкновенія. Отчасти на почвѣ такихъ разногласій среди заключенныхъ въ женской тюрьмѣ съ давнихъ временъ происходили конфликты, приводившіе къ крайне натянутымъ между нѣкоторыми изъ нихъ отношеніямъ. Въ видѣ иллюстраціи, сообщу слѣдующее. Всѣ, приходя на Кару, давали себя обыскивать, что тюремная надзирательница исполняла, какъ простую формальность. Но, когда Софью Богомолецъ и Елену Россикову привезли изъ Иркутска обратно на Кару, онѣ энергично воспротивились намѣренію обыскать ихъ. «Не насъ политическихъ, а васъ, казнокрадовъ, надо обыскивать» — кричали онѣ смотрителю, въ отвѣтъ на его убѣжденія подчиниться требованію инструкціи. «У васъ наполнены карманы краденымъ, вы — воры, поджигатели казенныхъ амбаровъ». Въ концѣ концовъ ихъ, конечно, обыскали насильно, при содѣйствіи жандармовъ. Такого рода безцѣльный протестъ не одобряли нѣкоторыя изъ женщинъ.

Марья Павловна Ковалевская, съ которой я разстался осенью 1885 г. въ Иркутской тюрьмѣ, была также привезена на Кару весною 1887 г. Все почти время нашего заключенія въ разныхъ тюрьмахъ, послѣ описанной встрѣчи въ Иркутскѣ, мы съ ней переписывались, и часть этихъ писемъ, несмотря на всевозможныя перипетіи, сохранилась у меня. Въ виду крупной роли, которую М. Ковалевская играла въ трагическихъ событіяхъ на Карѣ и большого интереса, представляемаго ея письмами, я приведу нѣкоторыя изъ нихъ.

Почти годъ спустя, по прибытіи на Кару, я получилъ отъ нея изъ Иркутска письмо, въ которомъ она сообщала слѣдующее: «Живу по старому, тоскую больше стараго. Такъ часто хочется быть съ близкими людьми и хоть немного отдохнуть… Я, право, разучилась говорить, такъ много молчу и наиболѣе молчу тогда, когда именно хочется говорить… Я чувствую, что моя обстановка убиваетъ меня физически, да и нравственно тоже, — я такъ состарилась за послѣдній годъ, такъ устала душевно, что часто сама себя не узнаю. Здоровьемъ не могу похвалиться: цѣлую зиму хворала, весной глаза болѣли, мѣсяца четыре провела поэтому въ полной праздности и чуть не кричала отъ скуки… Мнѣ необходимо проѣхаться, вздохнуть полной грудью, и, я увѣрена, воспряну опять. Какъ это скверно, когда самъ замѣчаешь въ себѣ вялость, апатію и какое-то равнодушіе, которое смѣняется временами такой тупой болью. Помню, Гейне гдѣ-то говоритъ, что у него „зубная боль въ сердцѣ“. Какъ это вѣрно! Именно такую боль я очень часто испытываю. Лежу съ закрытыми глазами и пробѣгаю прошлую жизнь, — все кажется въ ней такимъ грустнымъ, мрачнымъ… Скажи Лизѣ[39], что мнѣ такъ не достаетъ ея, что я готова поѣхать въ самое гиблое мѣсто для того, чтобы повидаться съ нею. А боюсь, что этого еще долго не случится. Какъ бы мнѣ хотѣлось быть съ нею!..»

Только весной 1887 г., какъ я уже упоминалъ, осуществилось желаніе Ковалевской: ее привезли на Кару. Какъ чувствовала она себя въ первое время по пріѣздѣ, можно видѣть изъ слѣдующей выдержки.

«Вотъ я и здѣсь, въ этой окаянной Карѣ, — писала она тотчасъ по пріѣздѣ. — За дорогу я такъ поправилась, что сама себя не узнаю. Я, какъ кошка: стоитъ перетащить на другое мѣсто и опять воспряну… Пока не могу сказать, что скучаю или плохо настроена, — можетъ быть надежда, что черезъ года полтора избавлюсь отъ тюрьмы, не позволяетъ хандрить, особенно въ виду того, что другимъ хуже во сто кратъ, чѣмъ мнѣ. Стыдно хандрить, если такъ мало осталось»[40].

Кромѣ этого сознанія, а также дѣйствія совмѣстной жизни съ горячо любимой ею подругой, на ея сравнительно хорошее настроеніе не мало вліяла и переписка съ близкими людьми. Письма отъ родныхъ, въ частности отъ меньшаго поколѣнія, — дочери, племянника и племянницы — доставляли ей большое наслажденіе, и она нерѣдко дѣлилась ихъ содержаніемъ со мною.

«Галя моя въ этомъ году кончаетъ гимназію, — ей уже 16 лѣтъ минуло, — писала мнѣ Ковалевская, — а я, къ стыду моему, не пріобрѣла еще соотвѣтственной солидности, — видно мнѣ и помереть придется „не солидной“. Впрочемъ, я не печалюсь: за „солидностью“ очень часто ничего не скрывается… Я такъ люблю безыскусственныя дѣтскія письма. Они не знаютъ, что своей симпатіей ко мнѣ много помогаютъ переносить эту каторгу: хочется оказаться достойной ихъ симпатіи, хочется сохраниться на столько, чтобы, если желанный часъ пробьетъ, быть въ уровень событій, быть годной дать что-нибудь этимъ молодымъ душамъ, если судьба столкнетъ насъ. Эта мысль, это желаніе, да злоба — вотъ что держитъ меня и не даетъ отупляющей обстановкѣ взять верхъ надо мною… Предъ ними (молодымъ поколѣніемъ) не хочется ударить лицомъ въ грязь, быть предметомъ только сожалѣнія, если вернусь развалиной».

Но Ковалевской не нужно было вовсе дѣлать надъ собою особенныхъ усилій, чтобы сохраниться. Натура ея была не изъ тѣхъ, которыя поддаются, сгибаются подъ тяжестью неблагопріятныхъ условій: ее они могли сломить или закалить.

Прошелъ годъ, и у Ковалевской совершенно исчезло то хорошее настроеніе, которое на первыхъ порахъ по пріѣздѣ на Кару охватило ее, вслѣдствіе, разнообразія отъ путешествія изъ Иркутска, встрѣчи съ любимой подругой и перемѣны мѣста. По разнымъ чисто мѣстнымъ и личнымъ причинамъ, о которыхъ слишкомъ долго распространяться, четверо изъ уже знакомыхъ намъ женщинъ — С. Лешернъ, А. Корба, А. Якимова и П. Ивановская, да кромѣ того вновь прибывшая Марія Ананьина, приговоренная по процессу 1 марта. 1887 г., на 20 лѣтъ каторжныхъ работъ, — потребовали отъ начальства, чтобы имъ дали особенное отъ остальныхъ помѣщеніе; Россикову и Богомолецъ, за разнаго рода столкновенія съ администраціей, перевели въ лазаретъ. Въ женской политической тюрьмѣ на Усть-Карѣ, такимъ образомъ, нѣкоторое время оставались только: Ковалевская, Ковальская, Смирницкая и Калюжная.

Вскорѣ послѣ этого, т. е. 1 августа 1888 г. пріѣхалъ на Кару генералъ-губернаторъ баронъ Корфъ. За нимъ въ Сибири упрочилась репутація либеральнаго правителя обширнѣйшимъ Пріамурскимъ краемъ, такъ какъ онъ устраивалъ въ своемъ главномъ городѣ — Хабаровскѣ съѣзды «свѣдущихъ людей» для выслушиванія ихъ мнѣній о мѣстныхъ нуждахъ. На этихъ русскихъ «ландтагахъ», составлявшихся почти исключительно изъ Корфу же подчиненныхъ военныхъ и гражданскихъ чиновъ, высказывались пріятные этому сатрапу взгляды и принимались соотвѣтствующія рѣшенія; тѣмъ не менѣе сибирское «общество» было очень довольно имъ. И вотъ, при посѣщеніи барономъ Корфомъ женской политической тюрьмы произошло слѣдующее. Когда онъ со своей свитой, въ которой было два генерала, проходилъ по коридору, тамъ съ книгой въ рукахъ сидѣла Елизавета Ковальская. Увидѣвъ, что она не трогается съ мѣста, генералъ-губернаторъ потребовалъ, чтобы она встала. Но Ковальская отказалась исполнить это требованіе.

Нѣкоторые утверждали тогда, что Е. Ковальская нарочно затѣяла этотъ инцидентъ, чтобы побудить начальство перевести ее въ другое мѣсто, до того невыносимо тяжело было ей оставаться на Карѣ. Когда извѣстіе объ этомъ происшествіи дошло до насъ, многіе — и я въ томъ числѣ, — не одобряли этого поступка Ковальской, такъ какъ, зная тогдашнее настроеніе мужской, а въ особенности, женской тюрьмы, предвидѣли, что изъ этого произойдутъ всякія печальныя послѣдствія. Дѣйствительность превзошла самыя мрачныя наши предположенія.

Вскорѣ послѣ отъѣзда Корфа, получилось отъ него распоряженіе о переводѣ Е. Ковальской въ центральную тюрьму въ г. Верхнеудинскъ, «въ виду вреднаго ея вліянія на другихъ политическихъ каторжанокъ», какъ гласила присланная генералъ-губернаторомъ бумага.

Увозъ изъ тюрьмы Е. Ковальской произведенъ былъ столь возмутительнымъ образомъ, что онъ послужилъ причиной безконечнаго ряда протестовъ, закончившихся самымъ трагическимъ образомъ.

Въ 5 часовъ утра, когда всѣ еще спали, въ женскую политическую тюрьму ворвался смотритель уголовныхъ, извѣстный во всемъ округѣ звѣрь Бобровскій, въ сопровожденіи двухъ уголовныхъ арестантовъ. Вслѣдствіе поднявшагося шума всѣ женщины проснулись и выскочили въ коридоръ. Тогда М. Калюжную, М. Ковалевскую и Н. Смирницкую, втолкнувъ обратно въ камеры, заперли, а Е. Ковальскую, накинувшую на себя лишь одѣяло, уголовные схватили и понесли въ избушку, расположенную на берегу рѣки Шилки. Тамъ надзирательница, при содѣйствіи уголовныхъ же, сняла съ нея собственное ея бѣлье и переодѣла въ казенное платье. Во время этого грубого насилія надъ Ковальской находились по близости комендантъ Масюковъ, есаулъ Архиповъ и смотритель Бобровскій, отпускавшіе на счетъ Ковальской неприличныя шутки и остроты. Когда же надзирательница попросила воды, чтобы вспрыснуть упавшую въ обморокъ Ковальскую, Бобровскій воспротивился этому.

Исторія эта произвела на оставшихся въ Усть-Карійской тюрьмѣ подругъ Ковальской такое впечатлѣніе, что онѣ рѣшили покончить съ собою, чтобы, такимъ образомъ, выразить свой протестъ противъ издѣвательствъ надъ беззащитной женщиной. Но, чтобы стала понятной причина ихъ самоубійства, онѣ надумали распространить на Карѣ прокламацію, написанную М. Калюжной, копія которой была прислана намъ. Вотъ ея полный текстъ:

«Гнусное издѣвательство надъ государственной преступницей Е. Ковальской, свершенное 11 августа 1888 г. въ генеральской квартирѣ (?) на берегу рѣки Шилки, знаетъ вся Кара. Это издѣвательство тѣмъ болѣе омерзительно и возмутительно, что въ данномъ случаѣ не было никакой причины. Если бы Ковальской сказали, что пришли за ней, она и сама пошла бы. Но эта шайка вломилась въ тюрьму въ 5 час. утра и, не говоря ни слова, расправилась съ сонными женщинами: заперли всѣ камеры, а Ковальскую схватили раздѣтую и унесли. Это еще не видано ни въ одной тюрьмѣ. Мы, три оставшіяся въ этой тюрьмѣ женщины: Марія Калюжная, Марія Ковалевская и Надежда Смирницкая не имѣемъ возможности отомстить инымъ путемъ за это нашествіе и за гнусное поруганіе надъ нашей товаркой. Единственное средство у насъ остается — отомстить своею смертью. Мы рѣшили заморить себя голодомъ. Пусть начальство знаетъ, что подобные его поступки не оканчиваются только его неистовствомъ, а ведутъ за собою смерть нашу. Пусть эти люди знаютъ, что заклеймили себя не только безстыжими наглецами, но и именемъ убійцъ. Мы увѣрены, что рѣдкій каторжникъ изволилъ бы себѣ подобную гнусность. А это люди съ образованіемъ: Масюковъ — бывшій предводитель дворянства позволилъ и самъ участвовалъ въ гнусныхъ издѣвательствахъ сотеннаго Архипова и смотрителя Бобровскаго. Пусть же наша смерть ляжетъ вѣчнымъ проклятіемъ надъ этими лицами. Пусть всякій человѣкъ, у котораго есть стыдъ и совѣсть въ сердцѣ, броситъ свое презрѣніе этимъ лицамъ. До послѣдняго вздоха мы будемъ посылать проклятія всѣмъ, кто участвовалъ въ этомъ злодѣяніи и наше проклятіе будетъ преслѣдовать ихъ всюду. Если эти лица были орудіемъ въ рукахъ высшаго начальства, то пусть не надѣятся, что они спасутся отъ мести и получатъ только награды и повышенія. За насъ отомстятъ, рано или поздно, какъ великимъ, такъ и малымъ. Пусть вспомнятъ губернатора Читы Ильяшевича и иркутскаго чиновника Соловьева. Поруганіе надъ Ковальской не простится никому. Пусть теперь и надъ нами тремя начальство совершаетъ свои жестокости, мы ожидаемъ это, но насъ ничто не страшитъ: кто идетъ на смерть, надъ тѣмъ безсильны людскія пытки. Мы отвѣтимъ молчаливымъ презрѣніемъ на все, чтобы начальство ни предприняло съ нами, и своею смертью наложимъ печать проклятія и клеймо позора на мѣдныхъ лбахъ этой шайки. Проклятіе же вамъ, три изверга: Масюковъ, Архиповъ и Бобровскій, позорящіе собою имя человѣка!»

Полученное въ нашей тюрьмѣ извѣстіе о томъ, что произошло на Усть-Карѣ, вызвало у насъ сильнѣйшее возбужденіе. Поднялись всевозможные толки, вносились разныя предложенія какъ намъ отнестись къ этой печальной исторіи. Но, какъ всегда это бываетъ, далеко не всѣ заключенные оказались солидарными. Между тѣмъ, какъ наиболѣе крайніе и рѣшительные обвиняли цѣликомъ Масюкова и предлагали расправиться съ нимъ непосредственно, путемъ нанесенія ему личнаго оскорбленія, другіе, болѣе миролюбивые, готовы были даже обвинять во всей этой исторіи самихъ женщинъ, такъ какъ онѣ своей склонностью къ протестамъ дали Масюкову основаніе опасаться, что прямое объявленіе Е. Ковальской объ увозѣ не обойдется безъ крупнаго столкновенія съ ними. Большинство, хотя и очень мирно настроенное, все же находило способъ увоза Елизаветы Ковальской возмутительнымъ, ничѣмъ съ ея стороны невызваннымъ и считало необходимымъ тѣмъ или инымъ способомъ заявить начальству о нашемъ протестѣ противъ этого. Одни находили нужнымъ побудить Масюкова, чтобы онъ самъ постарался скорѣе убраться отъ насъ, такъ какъ своей слабохарактерностью, несообразительностью и трусостью онъ можетъ причинить себѣ и намъ много горя и бѣдъ. Другіе считали необходимымъ направить нашъ протестъ не противъ коменданта, а противъ генералъ-губернатора, какъ главнаго виновника насильственнаго увоза Е. Ковальской. Затѣмъ среди насъ возникли разногласія относительно того, кому именно слѣдуетъ адресовать нашъ протестъ и въ какой формѣ слѣдуетъ составить его. Между тѣмъ какъ одни желали послать его самому же Корфу, другіе предлагали отправить его въ иркутское жандармское управленіе, третьи — тогдашнему министру внутреннихъ дѣлъ, гр. Дм. Толстому, а четвертые — въ иностранныя газеты. Согласившіеся направить свой протестъ кому-нибудь изъ указанныхъ должностныхъ лицъ расходились относительно его формы: одни желали лишь изложить процессъ увоза Е. Ковальской и указать на то, что мы хотимъ мира и спокойствія, а начальство, прибѣгая къ ничѣмъ не вызванному съ нашей стороны насилію, само толкаетъ насъ на рѣзкій отпоръ. Болѣе крайніе изъ заключенныхъ, не удовлетворяясь этой формой, настаивали на необходимости письменно заявить генералъ губернатору, что, послѣ его возмутительнаго пріема по отношенію Е. Ковальской, мы также не будемъ вставать при его посѣщеніяхъ нашей тюрьмы. Раздавались и совсѣмъ иного рода проекты: предлагали отказаться впредь отъ бритья или заявить коменданту, чтобы онъ не смѣлъ показываться къ намъ въ тюрьму. Но подобнаго рода предложенія не встрѣчали у большинства сочувствія.

Въ тюрьмѣ господствовало сильнѣйшее возбужденіе. Всюду — въ камерахъ, на кухнѣ, во дворѣ, на огородѣ и въ зданіи съ одиночками громко обсуждались исторія увоза Е. Ковальской и проектировавшіяся мѣры протеста. Жандармы, конечно, видѣли и слышали, что происходитъ и тотчасъ же сообщили обо всемъ коменданту. Самъ онъ, послѣ описанной исторіи, къ намъ не показывался, боясь, какъ мы потомъ узнали, какого-нибудь скандала и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не зная, какой найти выходъ изъ создавшагося для него положенія. На помощь къ нему явился вахмистръ Голубцовъ, о которомъ я вскользь уже упомянулъ. Объ этомъ замѣчательномъ жандармѣ необходимо сказать здѣсь нѣсколько словъ.

Простой, малограмотный унтеръ-офицеръ, Голубцовъ въ средѣ разныхъ служащихъ положительно выдѣлялся большимъ природнымъ умомъ; онъ обладалъ тѣмъ, что называютъ, практическимъ здравымъ смысломъ и отличался удивительной выдержкой и тактомъ. Наблюдая, въ теченіе многихъ лѣтъ и при разныхъ комендантахъ, за заключенными политическими, Голубцовъ прекрасно изучилъ наши нравы, взгляды и привычки. Поэтому онъ всегда умѣлъ ладить съ нами и никогда не подавалъ ни малѣйшаго повода къ какому-либо недоразумѣнію. При такихъ своихъ свойствахъ, ничего нѣтъ удивительнаго въ томъ, что, будучи нижнимъ чиномъ, онъ вполнѣ подчинилъ себѣ безхарактернаго и недалекаго своего начальника, подполковника Масюкова. Послѣдній шагу не дѣлалъ, не посовѣтовавшись съ Голубцовымъ. Только одинъ-единственный разъ комендантъ поступилъ противъ мнѣнія своего вахмистра, — въ исторіи увоза Ковальской, положившись на совѣты Архипова и Бобровскаго, — и вскорѣ долженъ былъ въ этомъ сильно раскаяться. Когда же въ женской тюрьмѣ начались печальныя происшествія, онъ снова обратился къ своему подчиненному. Голубцовъ посовѣтовалъ коменданту явиться въ мужскую тюрьму и, чистосердечно разсказавъ намъ обо всемъ происшедшемъ на Усть-Карѣ, положиться на наше рѣшеніе. Но трусливый подполковникъ боялся пойти къ намъ, когда въ дѣйствительности ему не угрожала никакая опасность. Видя это, умный вахмистръ предложилъ своему безхарактерному начальнику другой планъ, за который тотъ и ухватился.

Въ третьемъ номерѣ, — въ «Якуткѣ», — сидѣлъ Иванъ Калюжный, братъ Маріи Васильевны, прибывшей вмѣстѣ со мною и Чуйковымъ на Кару. Это былъ очень способный, — особенно къ языкамъ, — вѣчно веселый и остроумный человѣкъ, прекрасный товарищъ и любимецъ многихъ. По своимъ воззрѣніямъ Иванъ Калюжный былъ народовольцемъ и въ 1883 году по процессу 16-ти приговоренъ былъ къ 15 г. каторги. Вмѣстѣ съ нимъ и также на 15 лѣтъ осуждена была жена его, Надежда Смирницкая. Такимъ образомъ, двѣ самыя близкія Ив. Калюжному женщины присутствовали при насильственномъ увозѣ Е. Ковальской и, какъ мы уже знаемъ, затѣяли противъ Масюкова отчаянный протестъ. Зная объ этихъ родственныхъ отношеніяхъ Ив. Калюжнаго, Голубцовъ посовѣтовалъ коменданту обратиться къ нему.

Между тѣмъ, больше недѣли прошло уже со времени увоза Е. Ковальской, и продолжавшаяся неизвѣстность о томъ, что происходитъ въ женской тюрьмѣ на Усть-Карѣ въ сильнѣйшей степени томила многихъ изъ насъ, возбуждая всякія тревоги и опасенія. Наконецъ, однажды вдругъ позвали Ив. Калюжнаго къ коменданту. До исторіи съ Е. Ковальской, Ив. Калюжный, вслѣдствіе особеннаго разрѣшенія генералъ-губернатора, имѣлъ свиданіе съ сестрой, для чего ее привозили на Нижнюю Кару. Теперь же комендантъ предложилъ Ив. Калюжному отправиться вмѣстѣ съ нимъ на Усть-Кару. Только поздно вечеромъ вернулся онъ обратно. Тогда всѣ заключенные, съ нетерпѣніемъ ожидавшіе его возвращенія, собрались въ «Якуткѣ» на общую сходку — событіе, небывалое въ нашей тюрьмѣ со времени введенія на Карѣ жандармскаго управленія. При гробовомъ молчаніи Ив. Калюжный сообщилъ, что его сестра, Смирницкая и Марія Ковальская уже седьмой день голодаютъ; затѣмъ онъ передалъ намъ все, что узналъ отъ Масюкова. Послѣдній чистосердечно разсказалъ Калюжному, какъ произошелъ увозъ Е. Ковальской. Получивъ отъ губернатора предписаніе взять Е. Ковальскую «безъ скандала» и, переодѣвъ въ казенное платье, доставить въ Стрѣтенскъ, онъ не зналъ, какъ ему поступить: въ виду раньше уже происходившихъ въ женской тюрьмѣ «скандаловъ», онъ боялся, что Е. Ковальская и ея подруги рѣзко воспротивятся этому распоряженію; поэтому онъ послѣдовалъ совѣту есаула Архипова и смотрителя уголовныхъ Бобровскаго, о чемъ теперь крайне жалѣетъ. Передавая все это, Масюковъ клялся Калюжному всѣми святыми, что при увозѣ Е. Ковальской онъ умышленно не совершалъ никакихъ надъ ней издѣвательствъ и по ея адресу оскорбительныхъ словъ не произносилъ. Въ заключеніе, онъ охотно отдавалъ себя на судъ заключенныхъ въ мужской тюрьмѣ, предлагая намъ произвести подробное разслѣдованіе о его поведеніи. При этомъ онъ обѣщалъ сдѣлать все отъ него зависящее для облегченія хода слѣдствія.

По словамъ Ив. Калюжнаго, Масюковъ имѣлъ крайне убитый и жалкій видъ; онъ со слезами на глазахъ умолялъ уговорить женщинъ, чтобы онѣ отказались отъ голодовки. Когда затѣмъ Калюжный передалъ сестрѣ и Смирницкой обо всемъ этомъ, онѣ не повѣрили разсказу Масюкова и продолжали стоять на томъ, что уморятъ себя голодомъ. Онъ не въ силахъ былъ отклонить ихъ отъ этого рѣшенія. Эта его неудача крайне огорчила Масюкова. Комендантъ попросилъ его передать все узнанное отъ него намъ, а также и другой женской тюрьмѣ, въ которой, какъ я уже упоминалъ, сидѣли Лешернъ, Ивановская, Якимова, Корба и Ананьина.

Сообщеніе Калюжнаго о происходившей въ то самое время голодовкѣ трехъ женщинъ произвело на собравшихся сильнѣйшее впечатлѣніе. Въ первый моментъ всѣ были какъ бы подавлены услышаннымъ, и на нѣкоторое время воцарилась полная тишина. Сходка эта не походила ни на одну изъ многочисленныхъ, на которыхъ мнѣ до того приходилось присутствовать: хотя и на этотъ разъ не былъ избранъ предсѣдатель, но все время господствовалъ образцовый порядокъ; не было ни громкихъ рѣчей, ни продолжительныхъ споровъ. Обыкновенно всегда молчаливый и при публикѣ крайне застѣнчивый Яцевичъ заговорилъ, помнится мнѣ, первый, дрожащимъ голосомъ. Единодушно принято было чье-то предложеніе не расходиться до тѣхъ поръ, пока не рѣшимъ, что намъ предпринять. Вопросъ о насиліи при увозѣ Е. Ковальской сперва отошелъ на второй планъ, — прежде всего надо было поскорѣе прекратить голодовку трехъ женщинъ. Рѣшено было предложить коменданту вновь предоставить свиданіе, на этотъ разъ со всѣми тремя голодающими и не одному Калюжному, но еще и другому выбранному тюрьмой представителю. Эти два лица отъ имени всѣхъ насъ должны были убѣдить женщинъ прекратить голодовку, съ тѣмъ условіемъ, что мы беремъ на себя разслѣдованіе поведенія Maсюкова и, соотвѣтственно результатамъ его, предпримемъ дальнѣйшіе шаги по отношенію къ комендату. Рѣшено было потребовать у него также свиданіе съ двумя товарищами, находившимися въ вольной командѣ, — Лозяновымъ и Осмоловскимъ, для того, чтобы поручить имъ вести разслѣдованіе объ увозѣ Ковальской. Для переговоровъ обо всемъ вышеизложенномъ съ Масюковымъ выбрали трехъ представителей и черезъ жандарма передали ему, чтобы онъ ихъ вызвалъ къ себѣ. Но трусливый комендантъ побоялся принять всѣхъ трехъ и попросилъ прислать лишь одного представителя. Выбрали Яцевича, поручивъ ему передать Масюкову, что лучше всего онъ сдѣлаетъ, если подастъ просьбу о переводѣ его въ другое мѣсто.

Былъ поздній часъ. Давно прошло время вечерней повѣрки, а между тѣмъ насъ все не запирали въ камерахъ: комендантъ, очевидно, не желалъ стѣснять наше совѣщаніе. Въ слабо освѣщенномъ коридорѣ мрачно расхаживали нѣкоторые изъ заключенныхъ, повидимому, мало или вовсе несочувствовавшіе затѣянному женщинами протесту, такъ какъ они опасались всякихъ для насъ усложненій и, быть можетъ, большихъ страданій. Видя, что происходитъ нѣчто очень важное и серьезное у насъ, жандармы столпились у своего столика и тихо перешептывались. Кругомъ чувствовалась какая-то особенная торжественность. По уходѣ Яцевича къ коменданту, нѣкоторые выражали опасеніе, что голодающія женщины не согласятся на наше предложеніе, а потому находили необходимымъ, чтобы наши два уполномоченные заявили имъ, что, разъ онѣ не откажутся отъ голодовки, то и мы приступимъ къ ней, хотя для насъ далеко еще не выяснены были всѣ обстоятельства увоза Ковальской. Другіе настаивали на томъ, что такое заявленіе можно сдѣлать, лишь имѣя увѣренность, что дѣйствительно вся наша тюрьма согласна прибѣгнуть къ голодовкѣ, но въ этомъ нельзя было тогда ручаться даже за большинство сидѣвшихъ у насъ.

Вернувшись отъ коменданта только въ 11 час. вечера, Яцевичъ сообщилъ намъ, что Масюковъ согласился на всѣ наши предложенія. Комендантъ тотчасъ же предоставилъ ему свиданіе съ вольнокомандцами, — Лозяновымъ и Осмоловскимъ и обѣщалъ распорядиться, чтобы всѣ подчиненныя ему лица давали нашимъ «слѣдователямъ» правдивыя показанія; онъ также согласился передать намъ въ тюрьму результаты ихъ разслѣдованія въ запечатанныхъ конвертахъ безъ предварительнаго своего пересмотра. Осмоловскій, негласно уже самъ занимавшійся разслѣдованіемъ исторіи увоза Ковальской, передалъ Яцевичу, что слухъ, будто бы Масюковъ вмѣстѣ съ Архиповымъ и Бобровскимъ отпускалъ шутки и сальности, никѣмъ не подтверждается. Повидимому, изъ присущей Яцевичу деликатности, онъ не рѣшился передать комендату нашъ совѣтъ хлопотать о переводѣ.

Выбравъ, кромѣ Ив. Калюжнаго, вторымъ уполномоченнымъ для переговоровъ съ голодающими Рехневскаго, мы разошлись по камерамъ послѣ полуночи. Съ тревогой ожидали мы, что принесетъ намъ слѣдующій день: согласятся-ли голодающія на наше предложеніе и прекратятъ-ли свой протестъ? Послѣ свиданія Яцевича съ комендантомъ и двумя вольнокомандцами, очень немногіе изъ насъ сочувственно относились къ затѣянному тремя женщинами протесту: безобразный характеръ увоза Ковальской не на столько возмущалъ большинство заключенныхъ, въ виду бывавшихъ у насъ въ прошломъ всевозможныхъ насилій надъ политическими, чтобы у многихъ являлась готовность ни предъ чѣмъ не останавливаться въ своемъ протестѣ. Къ тому же Масюковъ положительно былъ жалокъ и не возбуждалъ ни малѣйшей злобы. Кромѣ того, наша тюрьма, послѣ многочисленныхъ испытаній, перенесенныхъ ею въ предшествовавшіе годы, была рада, что, при этомъ комендантѣ, можно было, наконецъ, мирно жить, не боясь никакихъ столкновеній и рѣзкихъ переворотовъ. Затѣянная же тремя женщинами голодовка выбивала всѣхъ насъ изъ колеи и заставляла опасаться, что она можетъ плохо окончиться. Зная характеръ голодающихъ и ихъ нервное состояніе, естественно было предвидѣть, что онѣ будутъ упорно стоять на своемъ, а это, даже противъ желанія большинства изъ насъ, неизбѣжно должно было втянуть и нашу тюрьму въ невыносимо тяжелое положеніе. Эти опасенія вполнѣ подтвердились.

Съ неимовѣрнымъ нетерпѣніемъ ожидали мы на второй день возвращенія съ Усть-Кары нашихъ уполномоченныхъ. Только передъ вечеромъ вернулись они, и всѣ заключенные вновь собрались вмѣстѣ, на этотъ разъ въ нашей, Больничной, камерѣ. Три протестантки согласились пріостановить голодовку, но лишь до тѣхъ поръ, пока Лозяновъ и Осмоловскій закончатъ свое разслѣдованіе. При этомъ онѣ заранѣе выражали увѣренность, что разслѣдованіе подтвердитъ правильность составившагося у нихъ представленія объ увозѣ Ел. Ковальской. Тогда онѣ отправятъ ген.-губернатору телеграмму съ требованіемъ удалить Масюкова, Архипова и Бобровскаго. Если, по прошествіи десяти дней, получится отказъ или вовсе не будетъ никакого отвѣта, онѣ снова начнутъ голодать, независимо отъ того или иного поведенія мужской тюрьмы. Рѣшеніе свое онѣ считали окончательнымъ и безповоротнымъ.

Такой результатъ переговоровъ съ голодавшими далеко не удовлетворилъ насъ, такъ какъ наступила лишь кратковременная отсрочка въ невыносимо тяжеломъ и напряженномъ нашемъ состояніи. Едва-ли кто-нибудь сомнѣвался, что, каковы бы ни были результаты слѣдствія, эти три протестантки останутся при своемъ мнѣніи о глумленіи Масюкова надъ Е. Ковальской, а, слѣдовательно, что онѣ пошлютъ барону Корфу требованіе объ удаленіи Масюкова. Нужно было быть крайне наивнымъ и легкомысленнымъ, чтобы хоть на минуту сомнѣваться, каковъ будетъ — если только будетъ, — отвѣтъ генералъ-губернатора. Но мы утѣшали себя надеждой, что, быть можетъ до тѣхъ поръ что-нибудь неожиданное случится, что помѣшаетъ нашимъ женщинамъ вновь прибѣгнуть къ голодовкѣ. Утѣшительнымъ было уже то, что онѣ прекратили ее хотя на время.

Судя по разсказамъ нашихъ делегатовъ, особенно упорно и яро за самую рѣзкую и крайнюю борьбу съ Васюковымъ стояла М. Ковалевская. Въ ней, по ихъ словамъ, клокотала злоба и ненависть къ Масюкову и къ его двумъ помощникамъ: она, повидимому, рѣшила не отступать ни передъ чѣмъ и вести дѣло до конца. Своей непримиримостью она заразила не только Калюжную и Смирницкую, но также и нашихъ уполномоченныхъ, чего особенно отъ Рехневскаго мы никакъ не ожидали. Возможно было еще допустить, что на Ив. Калюжнаго, жена и сестра котораго голодали, подѣйствуетъ непримиримость нашихъ женщинъ, но мы для того и избрали второго делегата, чтобы онъ постарался склонить протестантовъ къ уступчивости, а не, наоборотъ, самъ отъ нихъ заражался склонностью къ ярымъ протестамъ.

Не менѣе, чѣмъ мы, огорченъ былъ комендантъ отвѣтомъ женщинъ, дававшимъ и ему только отсрочку. Вызвавъ къ себѣ Рехневскаго, онъ и ему повторилъ свои увѣренія и клятвы, что онъ не хотѣлъ оскорбить Е. Ковальскую и что онъ не глумился надъ нею. Онъ умолялъ, чтобы наши уполномоченные поскорѣе закончили разслѣдованіе, такъ какъ и для него продолжительная неопредѣленность была тяжела. Но не скоро еще насталъ конецъ этой печальной исторіи.

Предпринятое Лозяновымъ и Осмоловскимъ разслѣдованіе было ими закончено черезъ нѣсколько дней. Опросивъ кого возможно было объ исторіи увоза Е. Ковальской, они передали намъ въ тюрьму подробный свой отчетъ, въ немъ подтверждалось выше приведенное описаніе насильственнаго увоза Ковальской, за исключеніемъ лишь пункта объ участіи Масюкова въ глумленіи надъ нею, — относительно этого обстоятельства, особенно раздражавшаго нашихъ трехъ протестантокъ, рѣшительно никто изъ опрошенныхъ не могъ дать ясныхъ и опредѣленныхъ показаній. Было очевидно, что Бобровскій и Архиповъ отпускали какія-то шутки и остроты въ то время, когда Ковальскую переодѣвали, но что именно они говорили, а тѣмъ болѣе, принималъ-ли Масюковъ участіе въ этомъ, не удалось вполнѣ установить нашимъ слѣдователямъ.

Теперь необходимо было опредѣлить наше отношеніе къ даннымъ разслѣдованія, и всѣ заключенные вновь собрались на общую сходку. На ней обозначилось два направленія: одни находили обвиненіе Масюкова въ умышленномъ издѣвательствѣ надъ Ковальской недоказаннымъ, по считали его виновнымъ въ насильственномъ ея увозѣ безъ предупрежденія и въ переодѣваніи ея въ присутствіи и при содѣйствіи мужчинъ. Однако, унизительное положеніе, въ которое поставилъ себя комендантъ, предоставившій заключеннымъ производить надъ его дѣйствіями разслѣдованіе, о чемъ знали всѣ мѣстные жители, а также тревоги, волненія и раскаяніе, проявленныя Масюковымъ, служили по мнѣнію сторонниковъ этого взгляда достаточнымъ для него наказаніемъ. Принимая къ тому же во вниманіе его безхарактерность, несообразительность и трусость, они признавали возможнымъ ограничиться однимъ лишь выговоромъ ему съ указаніемъ, чтобы впредь онъ былъ внимательнѣе въ аналогичныхъ случаяхъ. Такое заключеніе другіе находили черезчуръ мягкимъ и настаивали на необходимости отправить генералъ-губернатору заявленіе, въ которомъ, кромѣ изложенія безобразнаго характера увоза Ковальской, было бы еще указано на то, къ какому печальному результату можетъ привести слѣпое и торопливое принятіе низшими должностными лицами репрессивныхъ мѣръ, по ничтожному или даже безъ всякаго съ нашей стороны повода.

Встрѣтивъ сочувствіе среди немногихъ, это предложеніе вызвало горячія возраженія со стороны сторонниковъ первой резолюціи. Послѣдніе указывали, между прочимъ, на то, что начальство посмотритъ на такое заявленіе, какъ на угрозу съ нашей стороны и можетъ отвѣтить на нее репрессіями. Кромѣ того, нѣкоторые находили для себя нравственно недопустимымъ явиться обвинителями Масюкова передъ высшимъ начальствомъ, когда по всему было очевидно, что умышленнаго оскорбленія онъ не желалъ никому причинить. Только одинъ Санковскій упорно продолжалъ считать коменданта кругомъ виноватымъ и за насиліе надъ Ковальской хотѣлъ нанести ему личное оскорбленіе; но, не встрѣтивъ ни въ комъ ни малѣйшаго сочувствія такого рода расправѣ съ жалкимъ Масюковымъ, долженъ былъ отказаться отъ своего намѣренія.

Такъ какъ сторонники обоихъ заключеній энергично отстаивали ихъ цѣлесообразность и правильность, не будучи въ состояніи, послѣ очень продолжительныхъ дебатовъ, придти ни къ какому соглашенію, то въ концѣ концовъ рѣшено было отправить обѣ резолюціи вновь черезъ двухъ уполномоченныхъ отъ насъ на усмотрѣніе трехъ протестанокъ. Кромѣ Ивана Калюжнаго, являвшагося сторонникомъ предложенія о посылкѣ протеста генералъ-губернатору, вторымъ уполномоченнымъ на этотъ разъ выбрали Позена, какъ человѣка, пользовавшагося уваженіемъ, считавшагося умнымъ и тактичнымъ и также стоявшаго лишь за выраженіе порицанія Масюкову. Останавливая свой выборъ на немъ, разсчитывали, что онъ, какъ «сильный діалектикъ», сможетъ склонить М. Ковалевскую къ уступчивости. Но уже тотъ фактъ, что даже мирная мужская тюрьма не могла придти къ одному рѣшенію, являлся чрезвычайно неблагопріятнымъ обстоятельствомъ: расколъ среди насъ долженъ былъ укрѣпить трехъ протестанокъ въ ихъ непримиримости, неуступчивости, да и начальству онъ могъ лишь развязать руки, побудивъ его прибѣгнуть къ самымъ крайнимъ репрессивнымъ мѣрамъ по отношенію ко всѣмъ намъ. Къ несчастію, эти соображенія очень немногимъ пришли своевременно на умъ.

Результатомъ переговоровъ нашихъ уполномоченныхъ съ тремя протестантками было то, что онѣ отказались отъ возобновленія голодовки, но рѣшили обратиться къ начальнику иркутскаго жандармскаго правленія съ заявленіемъ, которое излагало обстоятельства, сопровождавшія насильственный увозъ Е. Ковальской и заканчивалось слѣдующимъ образомъ:

«Послѣ указаннаго здѣсь нарушенія комендантомъ Масюковымъ своихъ чисто юридическихъ обязанностей и того оскорбленія, которое онъ нанесъ намъ, какъ женщинамъ, позволивъ жандармамъ, смотрителю (не нашей тюрьмы) и уголовнымъ ворваться къ соннымъ женщинамъ, мы три, оставшіяся въ тюрьмѣ, не находимъ возможнымъ далѣе имѣть какія бы то ни было дѣла съ Масюковыхъ, какъ съ представителемъ власти. Мы не можемъ къ нему обращаться по нашимъ дѣламъ, и онъ не можетъ являться въ нашу тюрьму. Желая попробовать легальный путь, мы обращаемся къ Вамъ, какъ къ непосредственному контролеру г. Масюкова съ заявленіемъ о необходимости удалить его отъ занимаемаго имъ мѣста. Если Вы не можете этого сдѣлать на основаніи только нашего заявленія, то мы желали бы, чтобы Вы прибыли сюда лично или прислали довѣренное лицо для разслѣдованія дѣла».

По мнѣнію многихъ, наиболѣе благоразумныхъ изъ насъ, такое требованіе могло скорѣе побудить начальство оставить Масюкова въ должности коменданта, если бы даже оно само имѣло намѣреніе удалить его, въ виду проявленной имъ полной неспособности завѣдывать политическими заключенными. Поэтому они находили заявленіе трехъ женщинъ, не говоря уже про его стиль, крайне неудачнымъ и могущимъ привести къ самымъ нежелательнымъ послѣдствіямъ. Но оно все же казалось лучшимъ результатомъ, чѣмъ безцѣльное продолженіе ими голодовки, и мы въ немъ видѣли нѣкоторое для себя облегченіе, такъ какъ развязка вновь отсрочивалась на время.

Въ присланныхъ одновременно съ копіей этого заявленія письмахъ три протестантки довольно ясно выражали намъ свое неудовольствіе, по поводу принятыхъ нами резолюцій, въ особенности тѣми изъ насъ, которые подписали предложеніе о вынесеніи лишь выговора Масюкову. «Мы не только не требовали, но и не желали вмѣшательства вашей тюрьмы», — писали М. Калюжная и Н. Смирницкая. «Мы сдѣлали большую ошибку, принявъ путь голодной смерти, такъ какъ она слишкомъ медленна и рано или поздно вы должны были узнать о принятой нами мѣрѣ. Благодаря нашей неосмотрительности, намъ необходимо теперь перемѣнить политику, что мы и дѣлаемъ, отправляя заявленіе фонъ-Плотто[41]. Мы положительно не желаемъ, чтобы вы присоединились къ нему, если бы вы почему-либо нашли нужнымъ сдѣлать это, такъ какъ для большинства тюрьмы поднятіе этого дѣла является нравственной натяжкой. Конечно, мы не можемъ, да и не имѣемъ права, требовать полнаго невмѣшательства со стороны тюрьмы или, наконецъ, отдѣльныхъ лицъ. Но предоставляемъ имъ дѣлать это совершенно самостоятельно. Подымая этотъ вопросъ, мы сдѣлаемъ все, чтобы послѣдствія его обрушились только на насъ троихъ».

Было ясно, что три протестантки остались крайне недовольными отношеніемъ нашей тюрьмы къ исторіи увоза Е. Ковальской, — къ тому, какъ по нашему мнѣнію, надо было на нее реагировать. Дѣйствительно, преобладающее большинство у насъ считало возможнымъ удовлетвориться выраженіемъ порицанія коменданту и, лишь какъ уступку крайне возбужденнымъ и нервнымъ нашимъ женщинамъ допускало предложеніе, чтобы Масюковъ самъ хлопоталъ о переводѣ, такъ какъ при немъ намъ было лучше, вольнѣе, чѣмъ при комъ-либо изъ его предшественниковъ. Но, по полученіи вышеприведеннаго заявленія и писемъ трехъ женщинъ, большинство сдѣлало еще уступку, и безъ дебатовъ принято было предложеніе о подачѣ начальству заявленія и отъ насъ. Изложивъ въ немъ исторію увоза Ковальской, какъ она выяснилась разслѣдованіемъ нашихъ уполномоченныхъ и не отвергалась самимъ Масюковымъ, мы указали на возмутительное поведеніе при этомъ исполнителей распоряженій высшихъ властей. Но мы не ставили никакихъ ультиматумовъ, не требовали убрать Масюкова.

Изъ всего числа — около пятидесяти — заключенныхъ въ то время въ нашей тюрьмѣ только 13 человѣкъ не захотѣли подписать это заявленіе, мотивируя свой отказъ тѣмъ, что они «какъ арестанты, не считаютъ себя въ правѣ выражать начальству свое неудовольствіе по поводу его дѣйствій». То были наши «монархисты» съ Ѳ-вымъ во главѣ.

ГЛАВА XXVI Переселенія въ «колонію»

Примѣру Властопуло послѣдовали вскорѣ другіе. Каждый новый случай подачи прошенія о помилованіи производилъ на большинство самое тяжелое, удручающее впечатлѣніе, хотя для насъ не всѣ они были неожиданны. Зная о произошедшемъ въ убѣжденіяхъ нѣкоторыхъ переломѣ, мы допускали возможность подачи прошенія тѣмъ или инымъ «патріотомъ» и «монархистомъ» и иногда даже выражали удивленіе, почему они такъ долго не дѣлаютъ этого. Такая нерѣшительность со стороны этихъ лицъ отчасти объяснялась тѣмъ, что они конфузились, стѣснялись передъ остальными заключенными. Только изъ-за такого рода робости иной тянулъ лямку, откладывая со дня на день свое намѣреніе. Несмотря, однако, на совершенно никѣмъ неожиданный случай съ Властопуло, который, казалось, долженъ былъ бы васъ ко всему подготовить, все-же было еще два-три большихъ сюрприза, если не для всѣхъ, то для очень многихъ изъ заключенныхъ. Не удивительно поэтому, что у нѣкоторыхъ развилась даже мнительность; являлось подчасъ совершенно несправедливое подозрѣніе относительно того или иного лица.

«Если такіе-то подали прошенія, то почему не могутъ послѣдовать ихъ примѣру еще вотъ эти?» — естественно приходило въ голову, и въ большинствѣ случаевъ эти предположенія дѣйствительно оправдывались. Но не трудно себѣ представить, какъ подобныя заподозриванія другихъ въ политической порядочности должны были вліять на взаимныя отношенія.

Нѣкоторые изъ раскаявшихся поступали открыто, безъ лицемѣрія: они прямо заявляли остальнымъ о своемъ намѣреніи подать прошеніе. Но бывали между ними и малодушные, которые при этомъ маскировались, прибѣгая къ разнымъ неблаговиднымъ уловкамъ и хватаясь за пустые, ничтожные погоды. Поступавшіе открыто укладывали свои вещи и заявляли коменданту черезъ дежурныхъ жандармовъ, чтобы онъ ихъ къ себѣ вызвалъ. Ихъ затѣмъ немедленно уводили отъ насъ въ особенное помѣщеніе, находившееся внѣ тюремной ограды. Пока поданныя ими прошенія шли въ Петербургъ и оттуда получались на нихъ резолюціи, проходило нѣсколько мѣсяцевъ, во время которыхъ раскаявшіеся пользовались разными льготами. Затѣмъ изъ Петербурга приходили распоряженія отправить этихъ лицъ на поселеніе въ хорошія мѣста, гдѣ имъ предоставляли полную свободу. Уходъ изъ тюрьмы, вслѣдствіе поданнаго прошенія, на нашемъ діалектѣ назывался переселеніемъ «въ колонію». Наименованіе «колонистъ», произносившееся съ брезгливостью, стало вскорѣ довольно популярнымъ и его считали позорнымъ не только всѣ политическіе ссыльные въ Сибири, но также и наиболѣе порядочные мѣстные обыватели.

Съ уходившими «въ колонію», мы, заключенные въ тюрьмѣ и наши товарищи — вольнокомандцы, навсегда прерывали всякія сношенія, — объ этомъ, послѣ продолжительныхъ дебатовъ, у насъ состоялось особенное постановленіе. Такой исключительный пріемъ относительно нихъ, въ общемъ, былъ необходимъ затѣмъ, чтобы всякаго рода начальство и мѣстное населеніе понимали различіе между «раскаявшимися» и нераскаявшимися политическими. Нѣкоторые изъ насъ считали совершенно невозможнымъ сколько-нибудь снисходительно относиться къ «колонистамъ», такъ какъ послѣдніе однимъ почеркомъ пера навсегда отрекались отъ всего своего прошлаго, одной бумажкой уничтожили все то, что еще недавно и имъ было дорого, за что и они перенесли столько лишеній и страданій. Кромѣ политическаго и моральнаго значенія, эти отреченія наносили остальнымъ заключеннымъ еще и прямой вредъ: облегчая положеніе раскаявшихся и, наоборотъ, усиливая репрессіи по отношенію къ остающимся вѣрными революціоннымъ взглядамъ, начальство расчитывало побудить и послѣднихъ подавать просьбы о помилованіи. Такимъ образомъ, колонисты, пріобрѣтая для себя всякія удобства и облегченія, тѣмъ самымъ являлись причиной ухудшенія и безъ того незавиднаго положенія своихъ вчерашнихъ товарищей. Можно, поэтому, понять, нечему нѣкоторые, болѣе экспансивные изъ заключенныхъ питали къ «колонистамъ», не только презрѣніе, но и личную злобу. Мнѣ же казалось, что между ними слѣдовало отличать болѣе и менѣе виновныхъ. Помня пословицу, что, «снявши голову, по волосамъ не плачутъ», я находилъ вполнѣ естественнымъ и даже неизбѣжнымъ актъ подачи прошеній со стороны лицъ, отказавшихся отъ революціонныхъ воззрѣній и склонившихся къ патріотизму. Отъ нихъ можно было требовать лишь искренности и правдивости. Къ тому же въ возникновеніи среди нѣкоторыхъ заключенныхъ разочарованія въ прошлой революціонной дѣятельности были лишь отчасти виноваты индивидуальныя, личныя ихъ качества, — главной причиной, какъ я уже неоднократно упоминалъ, являлись общія условія, какъ Россіи вообще, такъ нашей тюремной жизни — въ іастности. Я, поэтому считалъ несправедливымъ рѣзко осуждать всѣхъ безъ различія «колонистовъ». По поводу отношенія къ нимъ между нѣкоторыми изъ насъ были крупныя разногласія и иногда происходили большія схватки. Верхъ одержали крайніе, настоявшіе, какъ я уже сказалъ, на полномъ разрывѣ всякихъ сношеній со всѣми колонистами: даже раскланиваться съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ считалось уже предосудительнымъ.

За Властопуло первымъ послѣдовалъ въ «колонію» Евсѣевъ. Его уходъ изъ тюрьмы ни для кого не былъ неожиданнымъ и меньше всего огорчилъ насъ, такъ какъ онъ не пользовался среди насъ особенной симпатіей. Неразвитый, озлобленный противъ всѣхъ и крайне вспыльчивый, онъ раньше другихъ изъ яраго террориста превратился въ монархиста и, когда въ тюрьмѣ узнали о его переселеніи, то нѣкоторые говорили: «туда ему и дорога»!

Его сопроцессникъ Хохловъ крѣпился нѣкоторое время. Но, однажды, во время прогулки онъ обратился ко мнѣ съ просьбой подарить ему на память одну изъ принадлежавшихъ мнѣ книгъ, — нѣкоторыя изъ послѣднихъ считались у насъ частной собственностью, находившейся въ общемъ пользованіи. На мой вопросъ, собирается ли онъ уйти изъ тюрьмы, онъ заявилъ, что рѣшилъ подать прошеніе о помилованіи. Онъ прибавилъ затѣмъ, что такое намѣреніе давно уже явилось у него, но не хватало рѣшимости исполнить его. Изъ товарищескаго чувства онъ отказался бы отъ этого шага, если бы не былъ осужденъ на столь продолжительный срокъ (20 л.). Онъ говорилъ дальше, что разстается съ товарищами съ большимъ сожалѣніемъ и выноситъ къ нимъ глубокую благодарность за всю ту пользу, какую они ему оказали. Въ тотъ же день Хохловъ обратился къ нашему старостѣ съ просьбой объявить по всѣмъ камерамъ объ его уходѣ въ колонію.

Ярый монархистъ рабочій Иванченко за долго до подачи прошенія сообщилъ остальнымъ о такомъ своемъ намѣреніи. Но онъ рѣшилъ уйти въ колонію, когда минетъ ровно десять лѣтъ со дня его ареста (въ февралѣ 1879 г.). Въ отличіе отъ всѣхъ остальныхъ раскаявшихся, которые все же стыдились этого шага, Иванченко, наоборотъ, говорилъ о немъ съ полнымъ сознаніемъ своей правоты: «ничего нѣтъ унизительнаго въ томъ, во что вѣрятъ милліоны русскаго народа» (т. е. въ царя), — заявлялъ онъ.

Крѣпился также долго и мичманъ Александръ Колюжный, которому оставалось уже немного лѣтъ до окончанія срока каторги. Онъ, вѣроятно, дотянулъ бы до конца, если бы Властопуло не открылъ шествія, и не начались у насъ осложненія по поводу увоза Е. Ковальской. Намъ онъ мотивировалъ свой уходъ изъ тюрьмы тѣмъ, что не одобряетъ поведенія женщинъ и не сочувствуетъ нашему отношенію къ описанной мною исторіи. Все это, по его словамъ, ставило его въ тяжелое и фальшивое положеніе. На сколько было правды въ его словахъ, не берусь судить.

Эти четыре лица были болѣе или менѣе давно извѣстны, какъ ярые патріоты и монархисты; они не отличались развитіемъ и къ тому же поступили довольно открыто, когда надумали уйти въ колонію. Совсѣмъ иначе обстояло дѣло съ Андреемъ Баламезомъ. Объ этомъ господинѣ слѣдуетъ разсказать нѣсколько подробнѣе.

Онъ былъ болгариномъ по происхожденію, обучался нѣкоторое время, въ одесскомъ реальномъ училищѣ и 18 лѣтъ былъ арестованъ (въ 1878 г.). Во время дознанія онъ не только оговорилъ другихъ, но, разгуливая по улицамъ Одессы съ переодѣтыми жандармами, указывалъ имъ розыскиваемыхъ нелегальныхъ революціонеровъ. Такимъ то образомъ былъ взятъ Чубаровъ, который, какъ извѣстно, былъ затѣмъ казненъ. Но подъ чьимъ то вліяніемъ А. Баламезъ на судѣ отказался отъ всѣхъ своихъ показаній, и его приговорили къ 20 г. каторжныхъ работъ. Идя съ большой партіей политическихъ, онъ по дорогѣ на Кару держалъ себя хорошо. Въ виду его молодости, раскаянія и полученнаго имъ огромнаго срока, товарищи рѣшили совершенно забыть о его гнусномъ поведеніи до суда. На Карѣ А. Баламезъ, въ теченіе 8–9 лѣтъ всегда являлся самымъ крайнимъ и рѣшительнымъ революціонеромъ. Онъ также сдѣлалъ въ маѣ 1882 г. попытку бѣжать изъ Карійской тюрьмы, за что получилъ надбавку срока еще въ 10 лѣтъ; все это вмѣстѣ взятое вполнѣ примирило съ нимъ многихъ, хотя далеко не всѣхъ, и у него имѣлись пріятели среди наилучшихъ людей въ тюрьмѣ.

Но подъ красивой, подкупающей внѣшностью, — Баламезъ былъ высокаго роста, прекрасно сложенъ, съ очень правильными и выразительными чертами лица, — скрывалась жалкая низменная душенка. Достаточно сказать, что, какъ потомъ оказалось, онъ тайкомъ похищалъ изъ общественнаго сундука чай, сахаръ и т. е. Наконецъ, по его заявленію, ему не въ моготу стало сидѣть, сложа руки въ тюрьмѣ: онъ хочетъ работать на революціонномъ поприщѣ, онъ можетъ совершить какой нибудь террористическій фактъ, для этого ему нужно бѣжать. Такъ жить дальше онъ не можетъ, иначе онъ сойдетъ съ ума. Но бѣжать изъ карійской тюрьмы не возможно: ему, поэтому, необходимо добиться, чтобы его перевели въ какое-нибудь другое мѣсто, хотя бы въ Верхнеудинскую центральную тюрьму, а по дорогѣ туда онъ попытается убѣжать; ему это навѣрное удастся, а если нѣтъ, то лучше уже быть застрѣленнымъ конвоемъ, чѣмъ такъ жить, оставаясь на Карѣ и т. д. въ этомъ родѣ. Баламезъ до того искусно разыгралъ эту роль, а пріятели его были на столько довѣрчивы, что, когда за нимъ явились жандармы, чтобы увести его, то въ тюрьмѣ происходили сцены трогательнаго съ нимъ прощанія. Долго еще дурачилъ онъ легковѣрныхъ, живя съ колонистами въ одномъ помѣщеніи, пока вахмистръ Голубцовъ въ разговорѣ съ кѣмъ то изъ заключенныхъ не воскликнулъ съ удивленіемъ: «Какъ? Вы развѣ не знаете: Баламезъ давно подалъ прошеніе!»

Впослѣдствіи до насъ дошелъ слухъ, что этотъ пройдоха получилъ полную свободу и уѣхалъ въ Болгарію, гдѣ Стамбуловъ сдѣлалъ его не то полиціймейстеромъ, не то смотрителемъ тюрьмы. Если этотъ слухъ былъ вѣренъ, то не трудно себѣ представить, какую роль долженъ былъ играть этотъ человѣкъ во время всевозможныхъ звѣрствъ, путемъ которыхъ, какъ извѣстно, Стамбуловъ удерживалъ въ своихъ рукахъ власть.

Близкимъ по духу Баламезу оказался Степанъ Оссовскій. Крестьянинъ Бессарабской губерніи, кузнецъ и земледѣлецъ, онъ окончилъ уѣздное училище и также какимъ-то образомъ затесался въ революціонную среду. Затѣмъ, въ 1883 г. онъ былъ кіевскимъ военнымъ судомъ приговоренъ въ Сибирь на поселеніе. Оттуда почему то послалъ онъ на имя царя заявленіе, переполненное бранными словами, за что сенатъ заочно приговорилъ его къ 6 годамъ каторжныхъ работъ. По дорогѣ онъ сдѣлалъ попытку бѣжать, и ему прибавили еще одинъ годъ. Къ намъ онъ прибылъ зимою 1887 г. и въ началѣ произвелъ недурное впечатлѣніе. Но вскорѣ онъ сталъ обнаруживать непріятныя черты характера, а осенью 1889 г. Оссовскій не только подалъ прошеніе о помилованіи, но сдѣлался еще доносчикомъ: онъ выдалъ начальству способъ нашей конспиративной почты, кототорая, поэтому, на долго была прекращена; онъ сообщилъ, что въ тюрьмѣ имѣются запрещенныя изданія, почему по предписанію изъ департамента полиціи произведенъ былъ генеральный обыскъ, ничего, однако, не обнаружившій; Оссовскій также разсказалъ еще многое другое о заключенныхъ, чѣмъ причинилъ намъ и женской тюрьмѣ массу вреда.

Непріятно разсказывать о такихъ субъектахъ, какъ Цыпловъ, Мельниковъ, Баламезъ и Оссовскій: тяжело вспоминать, что такіе господа сидѣли въ политической тюрьмѣ и считались нашими товарищами въ теченіе многихъ лѣтъ. Но что же дѣлать?

Въ другомъ родѣ, чѣмъ Баламезъ, также одурачилъ многихъ Николай Позенъ, который, какъ я уже говорилъ, считался однимъ изъ наиболѣе уважаемыхъ людей въ тюрьмѣ. Дѣло въ томъ, что, живя долгое время въ одной камерѣ съ Ѳомичевымъ, Позенъ вѣчно раздражалъ его своими спорами. Искренній и честный, хотя и не особенно умный монархистъ Хома, какъ мы уже знаемъ, не выносилъ нападокъ на царя, правительство и, вообще, на все русское. Позенъ же, которому совершенно безразлично было о чемъ ни спорить, нарочно заводилъ съ Ѳомичевымъ разговоры на самыя дорогія для послѣдняго темы и своими возраженіями доводилъ его до бѣшенства. Однажды въ припадкѣ болѣзненнаго, нервнаго возбужденія Ѳомичевъ прикоснулся рукой до спины Позена и воскликнулъ: «Позенъ, я васъ ударилъ!» хотя по собственнымъ словамъ послѣдняго никакого удара онъ не почувствовалъ. Въ другой разъ еще болѣе возбужденный больной Хома уже дѣйствительно хватилъ Позена по лицу мокрой тряпкой. Но обѣимъ этимъ выходкамъ ни самъ Позенъ, ни другой кто въ нашей тюрьмѣ не придалъ никакого значенія, считая ихъ проявленіями болѣзненнаго состоянія Хомы. Вскорѣ затѣмъ Ѳомичевъ былъ помѣщенъ въ тюремномъ лазаретѣ, но, совсѣмъ оправившись по прошествіи нѣкотораго времени, онъ вернулся къ намъ обратно въ тюрьму, противъ чего никто изъ заключенныхъ не выразилъ протеста. Тогда Позенъ разыгралъ роль оскорбленнаго невниманіемъ къ нему товарищей, — какъ, молъ, могли согласиться на возвращеніе Ѳомичева, не спросивъ его, Позена, котораго тотъ будто бы жестоко обидѣлъ! Такое отношеніе къ нему совершенно разстроило бѣднягу: онъ не можетъ оставаться въ тюрьмѣ, ему необходимо, хотя на время, уйти въ лазаретъ, чтобы успокоиться, привести въ порядокъ свои нервы. Пріятели Позена, конечно, повѣрили этой выдумкѣ и выражали ему свое соболѣзнованіе и сочувствіе. Гурьбой провожали они его до тюремной калитки, когда его уводили въ лазаретъ и, на прощанье, выражали ему пожеланія, поправивъ свое здоровье, вернуться обратно.

Не трудно представить себѣ, какъ очутившись за тюремной оградой, онъ посмѣялся надъ ихъ легковѣріемъ. Черезъ нѣсколько дней мы узнали, что Позенъ подалъ прошеніе о помилованіи.

И несмотря на такіе сюрпризы, какіе доставили намъ Властопуло и Позенъ, — многихъ все же удивилъ уходъ въ колонію Емельянова. Въ самомъ дѣлѣ, трудно было представать себѣ, чтобы одинъ изъ метальщиковъ бомбъ перваго марта 1881 г. могъ припасть къ стопамъ трона Александра III, отца котораго онъ собирался убить. Но для меня и нѣкоторыхъ другихъ рѣшеніе Емельянова не было вовсе неожиданнымъ. Я хорошо помнилъ разговоръ, происходившій у меня съ нимъ, тотчасъ послѣ ухода въ колонію Властопуло, бывшаго лучшимъ его другомъ въ тюрьмѣ. Емельяновъ не только оправдывалъ поступокъ послѣдняго, но даже съ цинизмомъ утверждалъ, что вскорѣ его примѣру послѣдуютъ чуть ли не всѣ заключенные.

— Помяните мое слово, говорилъ онъ, не далекъ тотъ день, когда гурьбой потянутся въ колонію. У калитки столпится столько желающихъ поскорѣе попасть туда, что жандармамъ трудно будетъ пересчитать ихъ.

При этомъ Емельяновъ изображалъ картину массового бѣгства къ подножію трона. Таково, по его мнѣнію, было настроеніе многихъ.

— Это вполнѣ естественно, — помню, сказалъ онъ въ заключеніе: если Левъ Тихоміровъ раскаялся, то намъ, грѣшнымъ, и богъ велѣлъ!

Послѣ этого разговора прошло 6–7 мѣсяцевъ, другіе «монархисты» уходили въ колонію, но Емельяновъ оставался съ нами въ тюрьмѣ. Казалось, что онъ забылъ о своемъ предсказаніи. Онъ, правда, всегда защищалъ колонистовъ, когда на нихъ нападали заключенные, но ему никто не ставилъ этого въ вину, такъ какъ многіе считали его защиту лишь стремленіемъ къ справедливости, безпристрастію и миролюбію. Въ виду обмановъ и хитростей, къ которымъ прибѣгли Баламезъ и Позенъ, приходилось Емельянову поставить въ заслугу уже то, что онъ прямо заявилъ заключеннымъ о своемъ рѣшеніи уйти въ колонію. Я вновь имѣлъ съ нимъ разговоръ предъ самымъ его уходомъ. Онъ объяснилъ свое рѣшеніе не перемѣной убѣжденій, каковая, по его словамъ, не была у него столь радикальной, чтобы онъ не могъ жить съ нами, но тѣмъ, что ему невыносимо оставаться въ тюрьмѣ, въ виду возникшихъ у насъ исторій изъ-за Ковальской. Чтобы освободиться отъ тяжелой для него совмѣстной жизни, онъ будто бы черезъ родныхъ хлопоталъ о переводѣ его въ Шлиссельбургскую крѣпость, но не добившись этого, принужденъ прибѣгнуть къ единственному остающемуся у него способу уйти изъ нашей тюрьмы — къ подачѣ прошенія о помилованіи.

Къ нему начальство оказалось почему-то особенно благосклоннымъ, такъ какъ ему дозволено было отправиться въ резиденцію генералъ-губернатора Пріамурскаго края, въ г. Хабаровскъ, гдѣ не разрѣшалось тогда селиться никому даже изъ раскаявшихся политическихъ преступниковъ. Нѣсколько лѣтъ спустя, бывшій цареубійца Емельяновъ, нѣкогда приговоренный къ смертной казни, сдѣлался мирнымъ обывателемъ, пріобрѣлъ связи въ обществѣ и довольно большое состояніе. Ниже мнѣ, придется еще упомянуть о немъ.

Какъ мы уже знаемъ, нѣкоторые изъ колонистовъ мотивировали свой уходъ изъ нашей тюрьмы возбужденіемъ, которое возникло у насъ вслѣдствіе насильственнаго увоза Ковальской. Такая мотивировка не была лишь пустой придиркой съ ихъ стороны: при ихъ крайне мирномъ настроеніи, имъ дѣйствительно могло быть не по себѣ оставаться среди насъ и, такимъ образомъ, противъ собственныхъ убѣжденій и желаній, участвовать или даже только санкціонировать разные наши протесты противъ начальства. Но кромѣ того, ихъ недовольство волненіями въ женской и мужской тюрьмахъ объяснялось еще ихъ опасеніями всякаго рода репрессій. Такой именно характеръ имѣлъ въ особенности уходъ въ колонію рабочаго Николая Хрущова: онъ подалъ прошеніе въ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ моментовъ въ жизни заключенныхъ на Карѣ, когда начальство, чтобы напугать насъ, пригрозило намъ примѣненіемъ всякихъ наказаній, что вызвало чрезвычайное возбужденіе среди насъ, — объ этомъ въ своемъ мѣстѣ сообщу подробнѣе.

Рѣшеніе уйти въ колонію этого, едва-ли не наиболѣе выдающагося и способнаго рабочаго, бывшаго, несмотря на его крутой и своенравный характеръ, чуть не всеобщимъ любимцемъ, ни для кого не явилось неожиданнымъ: нѣкогда ярый террористъ, Хрущевъ также перешелъ въ монархисты, когда въ нашей тюрьмѣ распространилось это повѣтріе. Но личныя симпатіи и дружба съ наилучшими людьми долго удерживали его отъ этого шага. Всѣ ясно видѣли, что компаніонъ знаменитаго Мышкина, которому, какъ я уже сообщалъ, въ 1882 году была предоставлена первая очередь для побѣга изъ тюрьмы, началъ особенно сильно «дурить», фыркать и нападать на интеллигенцію. Но при всемъ этомъ никто не предполагалъ, что Хрущовъ способенъ подать прошеніе въ столь неподходящій момента, могущій особенно сильно повредить остающимся въ тюрьмѣ, такъ какъ начальство должно было подумать, что его угроза прибѣгнуть къ наказаніямъ возымѣла свое дѣйствіе.

Большимъ сюрпризомъ для всѣхъ, несмотря на раскаяніе Властопуло, былъ еще уходъ въ колонію (весной 1900 г.) стараго, всѣми уважаемаго Николая Буха, и, что особенно замѣчательно въ этомъ случаѣ, его рѣшеніе было для него самого вполнѣ неожиданнымъ.

Бухъ принадлежалъ къ числу первыхъ пропагандистовъ начала 70-хъ гг. Скомпрометированный по процессу 193-хъ, онъ сталъ нелегальнымъ еще въ 1874 г. и съ тѣхъ поръ, въ теченіе шести лѣтъ, оставался въ Россіи, участвуя въ революціонномъ движеніи, сперва на югѣ, въ нашемъ бунтарскомъ кружкѣ, а за тѣмъ на сѣверѣ. Когда же въ 1879 г. общество «Земля и Воля» распалось, Бухъ примкнулъ къ «Народной Волѣ». Въ началѣ 1880 г. онъ вмѣстѣ съ Цукерманомъ и Софіей Ивановой, былъ взятъ въ типографіи этой организаціи, причемъ участвовалъ въ оказанномъ арестованными лицами вооруженномъ сопротивленіи; за это его приговорили къ 15 годамъ каторжныхъ работъ.

Молчаливый, крайне замкнутый и сосредоточенный въ себѣ, Н. Бухъ отличался прямотой, искренностью и преданностью революціонному дѣлу. Одна его черта — чрезвычайная разсѣянность, какъ на волѣ, такъ и на Карѣ, служила неисчерпаемымъ источникомъ всевозможныхъ анекдотовъ, къ которымъ и онъ самъ относился съ добродушной насмѣшкой. Въ карійской тюрьмѣ, гдѣ мы встрѣтились, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки, Бухъ все время проводилъ на нарахъ, уткнувши голову въ книгу, вполнѣ равнодушный къ тому, что кругомъ него происходило. Онъ отличался счастливымъ свойствомъ не слышать ничего, даже когда возлѣ него говорили о немъ самомъ: необходимо было окликнуть его, чтобы онъ, повернувъ голову, воскликнулъ: «а? что?» Онъ крайне рѣдко вступалъ въ какіе-либо разговоры, а тѣмъ болѣе споры; Бухъ также въ значительной степени побѣлѣлъ на Карѣ, но никто не допускалъ ни на минуту предположенія, чтобы онъ могъ подать просьбу о помилованіи. Не говоря уже о его революціонномъ прошломъ, являвшемся гарантіей въ этомъ отношеніи, для него не было и никакой практической надобности въ такомъ, актѣ, такъ какъ его скоро должны были выпустить въ вольную команду, да и до выхода на поселеніе ему немного времени оставалось. Тѣмъ чрезмѣрнѣе было мое удивленіе, когда, однажды утромъ, Бухъ, подошедши ко мнѣ во время прогулки, сказалъ, что онъ рѣшилъ подать прошеніе. Я сперва подумалъ, что онъ шутитъ, но одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы убѣдиться въ противномъ. Всегда спокойный, Бухъ на этотъ разъ былъ крайне взволнованъ: голосъ его дрожалъ, въ глазахъ блестѣли слезы.

— Когда ты надумалъ это? — спросилъ я съ изумленіемъ.

— Только сегодня на разсвѣтѣ, — отвѣтилъ онъ: — я получилъ вчера отъ брата письмо, въ которомъ онъ сообщаетъ, что старикъ-отецъ передъ смертью хочетъ свидѣться со мною и умоляетъ меня сдѣлать это. Сперва я считалъ для себя невозможнымъ такой поступокъ, но вновь и вновь перечитывая письмо, сталъ склоняться къ этому предложенію. Я не спалъ всю ночь и къ утру рѣшилъ окончательно.

— Будешь сожалѣть впослѣдствіи: вѣдь ты ставишь крестъ надъ всѣмъ своимъ прошлымъ, — сказалъ я.

— Можетъ быть и пожалѣю, но какой же я теперь революціонеръ?

Мы шли нѣкоторое время молча. Затѣмъ онъ замѣтилъ:

— Какъ странно вышло у меня: еще на дняхъ я подписалъ протестъ противъ Н. за пущенный имъ слухъ, что Д. перешелъ къ колонистамъ, а сегодня самъ присоединяюсь къ ихъ компаніи.

Отвернувъ голову нѣсколько въ сторону, онъ кулакомъ сталъ вытирать катившіяся по щекамъ слезы.

— Тяжело разставаться со всѣми вами: вѣдь столько пережито вмѣстѣ!.. Разговоръ не клеился, мы попрощались.

Внезапное рѣшеніе Н. Буха наглядно показываетъ, сколь немногое нужно было въ тотъ мрачный періодъ нѣкоторымъ изъ заключенныхъ, чтобы склонить ихъ къ подачѣ прошенія. Изъ частныхъ разговоровъ съ нимъ я зналъ, что раньше онъ вовсе не питалъ особенной привязанности къ своему отцу, важному сановнику, бывшему одно время министромъ финансовъ въ Болгаріи. Едва ли, поэтому, просьба старика свидѣться побудила Н. Буха къ этому шагу, но на него несомнѣнно повліяли доводы старшаго его брата, котораго онъ очень уважалъ и цѣнилъ[42].

Н. Бухъ былъ, такимъ образомъ, тринадцатымъ человѣкомъ, подавшимъ прошеніе о помилованіи во время моего пребыванія въ карійской тюрьмѣ.

ГЛАВА XXVII Продолженіе протестовъ

Разсказомъ о лицахъ, ушедшихъ въ колонію, я нѣсколько нарушилъ хронологическій порядокъ, — мнѣ необходимо вернуться назадъ къ богатому всевозможными событіями 1889 году.

Вольности, которыми мы стали пользоваться при комендантѣ Масюковѣ, дали намъ, между прочимъ, возможность провести Рождественскіе праздники и встрѣтить Новый годъ необычнымъ въ нашей тюрьмѣ образомъ: несмотря на надзоръ жандармовъ, мы ухитрились получить къ этимъ днямъ немного водки, Для насъ, давно отвыкшихъ отъ какихъ бы то ни было крѣпкихъ напитковъ, 2–3 глотковъ живительной влаги было достаточно, чтобы придти въ веселое настроеніе: нѣкоторые пѣли, плясали, боролись. Жандармы, сообразивъ, вскорѣ, въ чемъ было дѣло, ограничились просьбами не очень шумѣть, чтобы не привлечь вниманія наружнаго караула. Такъ весело начавшійся годъ, былъ самымъ трагическимъ въ исторіи карійскихъ политическихъ тюремъ.

Вслѣдствіе поданнаго нами и женщинами заявленія по поводу насильственнаго увоза Е. Ковальской, въ концѣ февраля къ намъ пріѣхалъ изъ Иркутска начальникъ мѣстнаго жандармскаго правленія полковникъ фонъ-Плотто. Это былъ добродушный старикъ, непричинившій намъ никакого вреда. При обходѣ нашихъ камеръ, онъ старался оправдать поведеніе коменданта, говоря, что Е. Ковальская давала основаніе опасаться сопротивленія: «если-бы ее предупредили, — сказалъ онъ, — вышло-бы еще хуже». Я возразилъ, что такія предположенія еще не давали права должностнымъ лицамъ поступать такъ, какъ они себѣ позволили. Выслушавъ меня молча, фонъ-Плотто со вздохомъ удалился. Въ «Синедріонѣ» вышла такая сцена. Увидавъ, что Санковскій въ шапкѣ, фонъ-Плотто замѣтилъ ему: «слѣдовало бы снять шапку».

— Если вы хотите по поводу этого поговорить со мною, то идемте на коридоръ, — отвѣтилъ Санковскій, имѣя въ виду не вмѣшивать товарищей въ исторію, въ случаѣ непріятнаго для полковника окончанія такого объясненія. Но, вновь вздохнувъ, фонъ-Плотто молча вышелъ, не принявъ сдѣланнаго ему предложенія.

Въ женскую тюрьму фонъ-Плотто захотѣлъ явиться вмѣстѣ съ комендантомъ. Но Масюковъ, непосѣщавшій этой тюрьмы со времени увоза Ковальской, побоялся отправиться туда, говоря, что опасается личнаго себѣ оскорбленія со стороны какой-нибудь изъ заключенныхъ. Фонъ-Плотто убѣдилъ его не бояться этого. Однако, комендантъ все же не рѣшился прямо войти въ женскую тюрьму, а оставшись на крыльцѣ, предварительно послалъ старшаго жандарма спросить заключенныхъ женщинъ, примутъ ли онѣ его? Услышавъ этотъ вопросъ, Марія Ковалевская закричала: «пусть-ка попробуетъ!». Масюковъ, постоявъ нѣсколько минутъ, удалился съ понуренной головой. Фонъ-Плотто затѣмъ одинъ зашелъ къ нашимъ женщинамъ и сказавъ имъ, что Масюковъ при всѣхъ жандармахъ извинится передъ ними, но они категорически отвергли это предложеніе, настаивая на удаленіи коменданта: «чтобы всѣ въ Сибири знали, что съ политическими женщинами нельзя безнаказанно такъ обращаться, какъ это было съ Ковальской». Фонъ-Плотто согласился, что комендантъ сдѣлалъ ошибку, но убѣждалъ женщинъ пожалѣть семью Масюкова, живущую его жалованьемъ. Когда же онѣ рѣшительно настаивали на его удаленіи, фонъ-Плотто обѣщалъ имъ въ заключеніе перевести его на другую службу въ Сибири.

Къ описанному времени число заключенныхъ женщинъ увеличилось еще пятью лицами: Саловой и Добрускиной — по процессу Лопатина, Тринитадской и Сигидой — по Таганрогскому процессу и Ананьиной — по дѣлу 1 марта 1887 г. Къ тому же всѣ политическія женщины были переведены съ Устъ-Кары на такъ назыв. «Отрядъ», находившійся отъ нашей тюрьмы всего въ 4 верстахъ. Только Россикова и Богомолецъ помѣщались въ лазаретѣ на Нижней Карѣ.

Когда до насъ дошелъ слухъ, что женщины отказались принять отъ Масюкова извиненіе, то многіе очень сожалѣли объ этомъ, такъ какъ находили, что это былъ бы для нихъ самый почетный выходъ изъ положенія. Поэтому нѣкоторые упрекали ихъ за упрямство и недальновидность, предвидя, что затѣянная ими борьба можетъ очень печально окончиться. На такую перспективу, кромѣ знакомства съ системой тогдашняго реакціоннаго правительства, наводила попавшая въ наши руки копія предписанія начальника главнаго тюремнаго управленія Галкина-Врасскаго завѣдующему политическими заключенными на о-въ Сахалинѣ. Въ этой бумагѣ говорилось, что за нарушеніе тюремной дисциплины этими каторжными допускаются наказанія ихъ розгами и плетьми.

По поводу этого предписанія у насъ начались дебаты, какъ намъ къ нему отнестись, — не слѣдуетъ ли, въ предупрежденіе появленія такого же распоряженія и по отношенію къ намъ, уже теперь такъ или иначе выразить свой протестъ. Но въ концѣ-концовъ большинство заключенныхъ согласилось промолчать объ этомъ фактѣ, чтобы своимъ протестомъ не предупреждать событій. Только пылкій и ярый Санковскій остался недоволенъ этимъ рѣшеніемъ и пустилъ по тюрьмѣ двѣ прокламаціи. Въ одной, озаглавленной «проснись, каріецъ!», онъ призывалъ насъ къ мести за нанесенное намъ правительствомъ оскорбленіе; въ другой онъ объявлялъ о возникновеніи «Тайнаго общества» для осуществленія этой мести. Одни изъ насъ считали эти прокламаціи лишь пустой мистификаціей, цѣлью которыхъ было побудить заключенныхъ къ какимъ-нибудь рѣшительнымъ мѣрамъ; другіе, видя крайнее возбужденіе Санковскаго, высказывали опасеніе, какъ бы онъ дѣйствительно не выкинулъ чего-либо. Не знаю, самъ ли Санковскій передумалъ или внѣшнія условія были тому причиной, но только никакого террористическаго факта не совершило тогда это «Тайное общество», единственнымъ членомъ котораго былъ лишь онъ.

Между тѣмъ въ женской тюрьмѣ снова началась голодовка, такъ какъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ со времени посѣщенія фонъ-Плотто Кары, а отъ него все не было никакого распоряженія относительно перевода Масюкова въ другое мѣсто. Хотя большинство нашей тюрьмы рѣшительно не видѣло смысла въ требованіи женщинъ объ удаленіи Масюкова, но услыхавъ о предпринятой ими второй голодовкѣ, мы также рѣшили отказаться отъ пищи, мотивируя для себя это рѣшеніе не протестомъ противъ Масюкова, котораго многіе находили достаточно уже наказаннымъ всѣмъ вынесеннымъ имъ, а чувствомъ симпатіи къ голодающимъ женщинамъ: принимать пищу въ то время, когда знаешь, что твои товарищи по судьбѣ голодаютъ, многіе находили физически невозможнымъ.

Совсѣмъ необычайный видъ приняла наша тюрьма въ послѣдовавшіе затѣмъ дни: всѣ занятія прекратились, на кухнѣ — ни души, ларь запертъ, по коридору и по двору расхаживаютъ голодные и тоскующіе отъ бездѣлья заключенные. Вслѣдствіе прекратившихся обѣдовъ и чаепитій дни казались еще болѣе длинными, чѣмъ обыкновенно. Тихо было въ камерахъ, прекратились громкіе разговоры и оживленные споры. Не безъ сильной внутренней тревоги многіе думали, чѣмъ кончится вся эта исторія. Иные казались совсѣмъ спокойными, какъ будто ничего особеннаго не происходило въ тюрьмѣ. Жандармы сперва недоумѣвали, чѣмъ объяснить такую перемѣну въ обиходѣ нашей жизни, такъ какъ мы рѣшили не объявлять коменданту о нашей голодовкѣ, пока онъ объ этомъ самъ не спроситъ. Только на четвертый день Масюковъ пригласилъ къ себѣ нашего старосту. Послѣдній объяснилъ ему смыслъ нашей голодовки и передалъ ему нашъ совѣтъ энергично похлопотать о своемъ переводѣ въ другое мѣсто.

По словамъ нашего старосты, комендантъ былъ разстроенъ до слезъ. Онъ клялся, что давно хлопочетъ о переводѣ, при этомъ показалъ копіи своихъ отношеній и телеграммъ, просилъ обо всемъ этомъ передать мужской и женской тюрьмамъ и умолялъ прекратить голодовку, увѣряя, что его скоро не будетъ болѣе на Карѣ.

На сходкѣ, собравшейся по возвращеніи старосты, рѣшено было послать въ женскую тюрьму коллективное письмо отъ насъ. Въ предложенномъ собранію проектѣ этого письма сперва говорилось о томъ, что, не раздѣляя цѣли голодовки, затѣянной женщинами, мы присоединились къ ней, такъ какъ не могли остаться равнодушными къ ихъ положенію и вмѣстѣ съ тѣмъ надѣялись, такимъ образомъ, посодѣйствовать скорѣйшему наступленію развязки, которая ихъ удовлетворила бы. Затѣмъ въ письмѣ были переданы полученныя нашимъ старостой сообщенія отъ коменданта о его хлопотахъ относительно перевода въ другое мѣсто и въ заключеніе приводились общіе доводы и убѣжденія въ нецѣлесообразности и даже «ненормальности» дальнѣйшаго продолженія голодовки.

Хорошо зная характеръ М. Ковалевской, игравшей, какъ было уже мною упомянуто, чуть-ли не главнѣйшую роль въ затѣянныхъ женщинами протестахъ, я опасался, что на нее и на ея товарокъ произведетъ неблагопріятное впечатлѣніе конецъ нашего письма, заключавшій въ себѣ совѣты. Я предлагалъ, поэтому, ограничиться изложеніемъ однихъ лишь фактовъ, предоставивъ женщинамъ самимъ сдѣлать изъ нихъ соотвѣтствовавшій обстоятельствамъ выводъ. Но за исключеніемъ девяти человѣкъ, остальные не согласились съ моимъ предложеніемъ, тогда мы, оставшіеся въ меньшинствѣ, за своими подписями послали отдѣльное письмо женщинамъ. Ковалевская и нѣкоторыя изъ ея товарокъ въ сильнѣйшей степени обидѣлись письмомъ большинства нашей тюрьмы; голодовку же онѣ согласились прекратить только подъ тѣмъ условіемъ, если имъ будетъ предъявлена телеграмма начальства о состоявшемся рѣшеніи перевести Масюкова. Большинство нашей тюрьмы приступило къ пищѣ, тотчасъ по полученіи отвѣта отъ женщинъ; онѣ же продолжали голодать еще двое сутокъ, пока комендантъ не переслалъ имъ копіи полученной изъ иркутскаго жандармскаго правленія телеграммы, въ которой сообщалось, что состоялось постановленіе о его переводѣ съ Кары. Всего же въ этотъ разъ женщины не принимали пищи втеченіе восьми дней. Но этимъ далеко еще не окончились ихъ страданія изъ-за несчастной исторіи увоза Е. Ковальской. Согласившись прекратить голодовку, Ковалевская, Смирницкая, Калюжная и присоединившіяся къ нимъ изъ вновь пріѣхавшихъ Добрускина, Салова и Сигида объявили «бойкотъ» до пріѣзда преемника Масюкова, — это значило, что перечисленныя лица отказывались имѣть какія-либо отношенія съ комендантомъ; принимать шедшую черезъ его руки корреспонденцію, деньги и пр. Вслѣдствіе этого, какъ мы ниже увидимъ, онѣ сами подвергли себя чрезвычайнымъ лишеніямъ.

На второй день, послѣ прекращенія голодовки, М. Ковалевская прислала слѣдующаго содержанія письмо, ясно показывавшее ея настроеніе и отношеніе къ большинству изъ насъ.

«Товарищескія чувства мужской тюрьмы, какъ цѣлаго, такъ блистательно доказаны, ваши совѣты проникнуты такимъ интересомъ къ намъ и нашему положенію, что я имѣю полное право сказать: „избави меня, боже, отъ такихъ друзей, а съ врагами я сама справлюсь“. Въ связи съ прежними проявленіями мужской тюрьмой чувствъ и мыслей, послѣднее ея поведеніе окончательно порвало и ту ничтожную пить общественной и нравственной солидарности, которая у меня существовала до сихъ поръ. Теперь же съ моей стороны было-бы постыднымъ лицемѣріемъ поддерживать хотя и внѣшнюю чисто, но все-таки существующую, связь съ мужской тюрьмой, какъ цѣлымъ. Я желаю получить, наконецъ, свободу дѣйствій и избавиться отъ вмѣшательства „товарищей“ въ мои поступки подъ благовиднымъ предлогомъ ихъ „товарищескихъ чувствъ“. Поэтому я абсолютно рву всякую связь и всѣ отношенія, существовавшія до сихъ поръ съ мужской тюрьмой, какъ цѣлымъ. Я прошу не считать меня своимъ товарищемъ, какъ я васъ не считаю своими. Я выхожу изъ кассы, я не буду пользоваться никакой собственностью, принадлежащей артели, не буду принимать никакихъ присылокъ изъ мужской тюрьмы; однимъ словомъ, для меня мужская тюрьма, какъ цѣлое, не существуетъ болѣе. У меня останутся отношенія только съ отдѣльными лицами, съ которыми у меня не порвана извѣстная степень нравственной солидарности… Письмо это не относится къ тѣмъ лицамъ, которыя вовсе не подписывались подъ присланнымъ намъ письмомъ, а также не относится къ подписывавшимся подъ маленькимъ» (т. е. къ девяти лицамъ, о которыхъ я выше сообщилъ и въ число которыхъ я входилъ!).

Этотъ полный разрывъ съ мужской тюрьмой и весь потокъ негодованія былъ вызванъ исключительно только нѣсколькими заключительными строками коллективнаго письма большинства, въ которыхъ, какъ я уже сказалъ, находились совѣты и убѣжденія прекратить безполезную голодовку. Я, какъ не подписавшійся подъ этимъ письмомъ, исключался Ковалевской изъ числа опальныхъ. Наоборотъ, мнѣ она одновременно съ вышеприведеннымъ прислала очень доброе письмо, въ которомъ, между прочимъ, писала слѣдующее:

«Я безконечно рада, что ты не подписался подъ коллективнымъ письмомъ большинства съ милыми совѣтами и глупымъ менторскимъ тономъ. Это — chef d'oeuvre „товарищескихъ чувствъ“. Я чувствую себя такъ легко послѣ разрыва съ тюрьмой: связь съ нею меня страшно тяготила — ты знаешь. Сегодня, на другой день послѣ разговенья, я чувствую себя слабѣе, чѣмъ во время голодовки».

Мнѣ пришлось тотчасъ же разочаровать ее. Въ своемъ отвѣтѣ я сообщилъ ей, что во взглядѣ на затѣянную ими кампанію противъ Масюкова я солидаренъ съ большинствомъ нашей тюрьмы; не подписался же я подъ его письмомъ, лишь изъ психологическихъ соображеній, такъ какъ считался съ ея самолюбіемъ. У насъ съ нею завязалась по этому поводу оживленная переписка. Приведу изъ нея значительныя выдержки.

«Я прочла твое письмо три раза, и всякій разъ чувствовала такую грусть, какую ты, вѣроятно, не предполагалъ произвести имъ. Грусть эта объясняется отчасти тѣмъ, что почти сплошь на все письмо мнѣ хочется сказать: „не согласна, не то и т. д.“ Очень можетъ быть, что причины (произошедшихъ фактовъ) нахожу тѣ же, что и ты, — и все таки практически не стану придерживаться пословицы „понять, значитъ простить!“. Извѣстныхъ фактовъ, пока я въ тюрьмѣ, никогда не прощу… Называй это „узостью, деспотизмомъ“, чѣмъ хочешь. Не прощу, потому что прощать нѣкоторыя обстоятельства, это значитъ деморализовать самое себя… Если на моихъ глазахъ совершается тотъ или другой фактъ, я не позволю себѣ благоразумно смолчать, а отнесусь къ нему непремѣнно такъ, какъ велитъ мнѣ совѣсть и мои взгляды: „моя хата съ краю“ — мнѣ кажется нравственной тупостью, и дай Богъ, чтобы я до конца жизни не лишилась этой способности высказывать и словомъ, и дѣломъ свое отношеніе къ поступкамъ, имѣющимъ, съ моей точки зрѣнія, общественный характеръ. Называй, что я „караю“, но я, конечно, не смотрю такъ на это: я просто спасаю себя отъ возможности молчаніемъ санкціонировать безобразіе, и только… Но довольно объ этомъ: тебя переубѣдить не имѣю надеждъ: эти вопросы не изъ такихъ, которые поддаются убѣжденіямъ, — они обусловлены всѣмъ организмомъ человѣка и его міросозерцаніемъ: ни по темпераменту, ни по лѣтамъ, ни по развитію мы оба не изъ тѣхъ людей, убѣжденія которыхъ навѣяны вѣтромъ и легко могутъ поддаваться чужимъ вліяніямъ. Одно скажу: я никогда не винила тебя въ томъ, что ты не согласенъ со мною въ оцѣнкѣ извѣстныхъ событій… Единомыслія у насъ нѣтъ съ тобою, мы чувствуемъ удары настоящей жизни очень и очень различно… Что же остается отъ нашей старой дружбы? О чемъ мы будемъ переписываться? Салонный разговоръ или просто болтовню я не могу, не хочу вести съ тобою… Теперь у меня такое чувство, будто я похоронила что то близкое, и меня одолѣваетъ такая глубокая грусть: всѣ старыя связи рвутся, а ничто новое не замѣняетъ ихъ… Я говорю тебѣ искренно, что не оскорбленіе говоритъ во мнѣ, не самолюбіе, а просто чувствую, что мы чужіе другъ другу: что-то легло между нами и умышленно не переступишь этого… Прежде я могла быть дружной съ человѣкомъ, хотя-бы и очень сильно расходилась съ нимъ во взглядахъ; теперь же чувствую, какъ трудно мнѣ сохранить личную дружбу, когда являются разногласія по нѣкоторымъ вопросамъ, — потому ли, что эти вопросы слишкомъ наболѣли, потому ли, что они слишкомъ глубоко затрагиваютъ мое то, что я называю своимъ достоинствомъ, — но разномысліе по поводу ихъ отзывается такою болью во мнѣ, что мнѣ тяжело, невыносимо тяжело встрѣчать такое несходство у друзей, а мы съ тобою со второго слова наталкиваемся на нихъ. Можетъ быть, это современемъ пройдетъ, можетъ быть, я притуплюсь, но теперь, говорю тебѣ, мнѣ плакать хочется надъ твоимъ письмомъ, надъ нашей дружбой… Повѣрь только, что ни капли злобы не говоритъ во мнѣ: напротивъ, я непривычно кротка, когда пишу это…»

Изъ-за разногласій по поводу тюремныхъ исторій, М. Ковалевская готова была рвать нашу дружбу, длившуюся около пятнадцати лѣтъ. Видя, какъ ей тяжело и желая ее хоть нѣсколько успокоить, я отправилъ ей обстоятельное письмо, въ отвѣтъ на которое получилъ слѣдующее, еще рельефнѣе рисующее ея состояніе.

«Я вѣрю до единаго слова всему твоему письму, — писала она. — Нужно быть очень толстокожей, чтобы не вѣрить тебѣ или сомнѣваться. Еслибы я не жила на людяхъ, то навѣрное разревѣлась бы, когда читала твое письмо: я должна была сдѣлать большое усиліе надъ собою, такъ мнѣ хотѣлось плакать: я такъ давно не слыхала такой искренней бесѣды. Проклятая тюрьма отучаетъ человѣка быть откровеннымъ, пріучаетъ его всегда прятаться и маскироваться. Поэтому твой тонъ, въ которомъ ясно видно, что человѣкъ забылъ самого себя и какъ-бы вслухъ думаетъ, тронулъ меня до слезъ. И то, что ты могъ такъ говорить со мною, лучше всякихъ словъ доказываетъ, что у тебя есть то, что необходимо для дружбы — внутренняя готовность быть съ другимъ самимъ собой „безъ размышленій, безъ пустыхъ сомнѣній“… Но есть такія чувства, разтединеніе въ которыхъ причиняетъ такую болъ, что въ концѣ концовъ уменьшается и сама дружба. Обыкновенно эти чувства изъ ряда тѣхъ, которыя называютъ основными чертами натуры, почти инстинктами. Можетъ быть другіе люди болѣе терпимы или менѣе эгоистичны, чѣмъ я, — не знаю. Но во мнѣ теперь чувства такъ сильны, что несозвучіе въ нихъ положительно терзаетъ меня, и я готова забѣжать даже отъ самаго близкаго человѣка. Съ годами эта черта все усиливается во мнѣ и, можетъ быть, я въ самомъ дѣлѣ тяжела для дружбы, можетъ быть у меня не лѣпыя требованія, но я иначе не могу, — я измѣнила бы самой себѣ… Разница въ чувствахъ у насъ громадна. Еслибы жизнь наша была иная, если бы внѣшнія впечатлѣнія были разнообразны, тогда, можетъ быть, не такъ исключительно были-бы натянуты однѣ струны, не такъ однообразно исключительно говорили только извѣстныя чувства. Но наша практическая жизнь толчетъ все въ одномъ направленіи и по неволѣ воспитываетъ однѣ и тѣ же чувства. Въ этой то дѣйствительности я не вижу единенія: моя обида тебѣ не горька. Я не буду разбираться, почему это такъ, но фактъ остается. Знаешь, какъ представлю себѣ, что мой другъ терпитъ приходъ Масюкова къ нему въ камеру, того Масюкова, который такъ надругался надъ женскимъ достоинствомъ, — мнѣ стыдно, что я считаю его своимъ другомъ, а себя его! Если это терпитъ посторонній человѣкъ, — здѣсь нѣтъ оскорбленія мнѣ лично; но, если это близкій человѣкъ, я чувствую себя оскорбленной уже не Масюковымъ, а этимъ близкимъ человѣкомъ. Я не берусь доказывать законность такого моего чувства, — я только констатирую. Я понимаю, что даже раздѣляющій мой взглядъ на поступокъ Масюкова съ Лизой и съ нами, условіями тюрьмы связанъ; но я знаю и то, что на его мѣстѣ не выдержала бы такой вынужденной пассивности и, какъ бы то ни было, а вышла бы изъ этого положенія… Понимаешь ли ты, что ваше допущеніе Масюкова приходить къ вамъ въ тюрьму есть нѣкоторая санкція его поступка съ Лизой, это пощечина намъ, женщинамъ, передъ всѣмъ начальствомъ или молчаливое осужденіе всѣхъ нашихъ требованій, насмѣшка и третированіе нашихъ оскорбленныхъ чувствъ… Я всѣмъ существомъ чувствую, ни разу въ жизни я не была такъ оскорблена и такъ унижена, какъ теперь… Я думаю, что, если ты отвлечешься отъ всей нашей атмосферы и представишь себѣ аналогичное оскорбленіе женщины лицомъ, отъ котораго она какъ-нибудь зависитъ, то я не сомнѣваюсь, что непосредственное чувство подскажетъ аналогичный моему отвѣтъ, и я увѣрена, 3–4 года назадъ тебѣ-бы показалось невозможнымъ иначе чувствовать для человѣка гордаго… Можетъ быть, когда эта исторія какъ-нибудь окончится, перейдетъ въ историческій архивъ, я не буду такъ болѣзненно чувствительна… Я положительно истерзана этой исторіей; я не могу думать о Галѣ (дочери) безъ нѣкотораго стыда, что я болѣе полугода терплю Масюкова комендантомъ. Я чувствую, будто я украла что-то… Когда я слышу о комъ-нибудь изъ васъ, что онъ не раздѣляетъ и не понимаетъ нашихъ чувствъ въ этой исторіи, я буквально дрожу отъ злобы, хотя лично такой человѣкъ ничего для меня не представляетъ. Пойми же, что я чувствую, если такой человѣкъ — мой другъ! Тутъ самая дружба только большія страданія доставляетъ. Это все равно, какъ, если ты защищаешь баррикаду, а твой другъ ее осаждаетъ. Нѣтъ хуже! Тамъ, на баррикадѣ идейность, убѣжденія, а здѣсь твое достоинство топчетъ другъ… Пойми, что здѣсь не философствовать нужно, а имѣть субъективное чувство, аналогичное моему; нѣтъ его, ничего не подѣлаешь, тутъ мы безъ вины виноваты оба и лучше помолчимъ… Если-бы ты зналъ, какъ я истерзана исторіей съ Лизой и этимъ выжидательнымъ положеніемъ. Хоть бы скорѣй кончилось!»

Мы съ Ковалевской, дѣйствительно, рѣзко расходились во взглядахъ и чувствахъ относительно всей этой исторіи. Что ее возмущало до глубины души, терзало ее на части, изъ-за чего она готова была забыть любимую дочь, стараго друга, всѣхъ и все на свѣтѣ, — я взвѣшивалъ, разсматривалъ, обсуждалъ. Не могу сказать, чтобы я въ этомъ случаѣ разсуждалъ совершенно спокойно, объективно, но все же я разсуждалъ тогда, когда она болѣзненно чувствовала, по поводу чего, какъ мы видѣли, клокотало все ея нутро. Но было-бы фальшью, если бы я возмущался и негодовалъ, лишь по сознанію, изъ чувства дружбы къ ней, когда въ дѣйствительности не было у меня этихъ ощущеній. Всѣ обстоятельства и произошедшія событія представлялись мнѣ въ другомъ, чѣмъ ей, освѣщеніи; я, какъ мнѣ казалось, понималъ ихъ всестороннѣе, шире, чѣмъ она. Отчасти это различіе въ нашихъ съ нею отношеніяхъ къ происходившему на Карѣ объяснялось тѣмъ, что мы жили въ разныхъ обстановкахъ, а также и тѣмъ, что мы, вообще, придерживались различныхъ воззрѣній на многіе вопросы; отчасти, можетъ быть, наши разногласія происходили оттого, что я, какъ мужчина, не могъ понять этой женской психологіи во всей исторіи съ увозомъ Ковальской. Я не видѣлъ со стороны Масюкова умышленнаго издѣвательства надъ женскимъ достоинствомъ, намѣренія оскорбить ее, а тѣмъ болѣе ея подругъ. Къ тому же онъ, какъ я уже упоминалъ, согласенъ былъ принести всяческія извиненія, что Ковалевская энергичнѣе всѣхъ остальныхъ отвергала. Я не сомнѣвался также и въ томъ, что Масюковъ просилъ высшее начальство о переводѣ его въ другое мѣсто, но его просьбу отклоняли. Несомнѣнно и то, что мы съ Ковалевской различно смотрѣли на Масюкова: она видѣла въ немъ поставленнаго надъ нами начальника и жандармскаго подполковника, оскорбившаго женщину и лучшаго ея друга; а мнѣ, какъ и большинству товарищей, знавшимъ коменданта лучше, чѣмъ она, онъ представлялся жалкой, ничтожной личностью, способной подчиняться всякому вліянію, готовой унижаться. Мы не могли питать къ нему негодованіе, возмущеніе, — онъ скорѣе внушалъ къ себѣ жалость, состраданіе, смѣшанное съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Онѣ относились къ нему, какъ къ человѣку, мужчинѣ, имѣющему характеръ и убѣжденія; мы же видѣли въ немъ лишь ничтожное существо. Могли ли мы при такомъ о немъ мнѣніи вести противъ него упорную, ожесточенную борьбу, энергично добиваться его удаленія, наносить ему личныя оскорбленія? А М. Ковалевская и нѣкоторыя изъ ея подругъ всего этого именно и требовали отъ насъ.

ГЛАВА XXVIII Развязка

Чувствуя себя уставшимъ отъ прошлой жизни, большинство заключенныхъ въ нашей тюрьмѣ желало лишь одного, — чтобы ничто экстравагантное не выводило насъ изъ обычной, мирной колеи. Жажда спокойствія у нѣкоторыхъ была до того велика, что иной громогласно заявлялъ: «я жить хочу!» Но, если другіе не высказывали такъ открыто своихъ желаній, то въ душѣ несомнѣнно были очень довольны, что установившійся при Масюковѣ режимъ предоставлялъ намъ возможность заниматься разными ремеслами или предаваться невиннымъ развлеченіямъ и наслажденіямъ.

Въ числѣ послѣднихъ, какъ я уже упоминалъ, не малую роль лѣтомъ играли огородъ и «садъ». На дворикѣ, примыкавшемъ къ зданію одиночекъ, наши огородники развели грядки съ овощами и цвѣточными клумбами, пересадили небольшія березки и сосенки, и незначительное пространство, со всѣхъ сторонъ окруженное заборомъ, лѣтомъ превращалось въ уютный садикъ. Вдоль одной изъ стѣнъ зданія одиночекъ, натянувъ надъ заваленкой сшитыя вмѣстѣ полотнища изъ казенныхъ рубахъ, любители природы устраивали для себя крохотныя палатки, въ которыхъ проводили за какими-нибудь занятіями жаркіе дни, наслаждаясь при этомъ свѣжимъ, душистымъ воздухомъ.

При Масюковѣ вошло у насъ также въ обычай устраивать на большомъ дворѣ общія для всѣхъ заключенныхъ чаепитія по поводу какихъ-нибудь торжественныхъ случаевъ, и такія празднества тоже доставляли всѣмъ участникамъ большое удовольствіе. Изъ нихъ особенно запечатлѣлось въ моей памяти слѣдующее.

Въ то самое время, когда французскій народъ чествовалъ столѣтній юбилей своей Великой революціи, къ его торжеству присоединилась небольшая кучка людей, заброшенныхъ въ одну изъ отдаленнѣйшихъ окраинъ земного шара, такъ какъ мы, заключенные на Карѣ, также устроили у себя торжество по поводу этого историческаго событія. Само собой разумѣется, что оно носило чрезвычайно скромный характеръ: у насъ не провозглашались тосты, не произносились рѣчи, и наше празднество ограничилось лишь общимъ чаепитіемъ на тюремномъ дворѣ, подъ наблюденіемъ жандармовъ и часовыхъ. На артельный счетъ сдѣланы были какія-то печенія; вынесенные изъ камеръ столы были составлены вмѣстѣ, и, попивая чай, мы мирно бесѣдовали о великомъ торжествѣ Франціи и передовыхъ людей всего цивилизованнаго свѣта.

«Наступитъ же и у насъ день, когда возставшій народъ разрушитъ наши бастиліи — Шлиссельбургскую и Петропавловскую крѣпости», — замѣтилъ кто-то.

«Конечно, наступитъ, но доживетъ-ли кто-нибудь изъ насъ до него?» — сказалъ другой.

«Къ началу XX столѣтія у насъ навѣрно будетъ уже политическая свобода!» — воскликнулъ третій.

Срокъ этотъ нѣкоторымъ показался черезчуръ большимъ. Поднялся споръ. Дѣйствительно, даже скептики и пессимисты считали невѣрояпымъ, что-бы черезъ 12–15 лѣтъ у насъ еще существовало самодержавіе. Увы! Нѣкоторыхъ изъ спорившихъ тогда нѣтъ уже въ живыхъ, другіе и до сихъ поръ еще въ Сибири, а самодержавіе все не прекращается![43].

Но пока мы предаваясь столь мирнымъ развлеченіямъ, время отъ времени лишь нарушавшимся уходами нѣкоторыхъ въ колонію, въ женской тюрьмѣ продолжались печальныя происшествія. Прекративъ вторую голодовку, наши протестантки, какъ я уже сообщилъ, объявили Масюкову «бойкотъ». Не желая получать корресподенцію и деньги, приходившія съ почтой, женщины, предпринявшія бойкотъ, сидѣли на одномъ лишь казенномъ пайкѣ, безъ писемъ отъ родныхъ, безъ журналовъ и газетъ. Поэтому положеніе ихъ съ каждымъ днемъ становилось для нихъ все болѣе и болѣе невыносимымъ. Какъ чувствовали онѣ себя, можно отчасти заключить изъ слѣдующей выдержки изъ письма Ковалевской:

«Меня ужасъ беретъ, что еще долго, долго продлится это мучительное положеніе, писала она мнѣ лѣтомъ 1889 г. — Я чувствую, что у меня лопается терпѣніе, и я могу по поводу пустяка сдѣлать большую исторію. У насъ нервы до того напряжены отъ напраснаго ожиданія, что, того и гляди кого-нибудь прорветъ. Я вижу теперь, что телеграмма была или подвохъ или ложь умышленная. У меня до того тревожное состояніе, что малѣйшій необычайный шумъ заставляетъ меня вздрагивать: все кажется, вотъ-вотъ какое-нибудь извѣстіе сообщатъ. Ничего не могу дѣлать эти дни, да и не я одна. Ахъ, какое нелѣпое положеніе!»…

Столь же безотрадны были письма и другихъ женщинъ. Но особенно тяготилась положеніемъ, созданнымъ своеобразнымъ «бойкотомъ», одна изъ вновь прибывшихъ, послѣ увоза Е. Ковальской, — Надежда Сигида. Лично я никогда не встрѣчалъ ее, но по изображенію подругъ, это была чрезвычайно симпатичная молодая женщина. Безгранично добрая, нѣжная и отзывчивая на все хорошее, Сигида была горячо привязана къ своимъ роднымъ, жившимъ въ г. Таганрогѣ. До замужества она была учительницей въ городской школѣ и чрезвычайно любила свою профессію. Сама вовсе неприкосновенная къ революціонному дѣлу, Сигида была-бы осуждена на безсрочную каторгу за то, что при обыскѣ на ихъ квартирѣ были найдены тайная типографія и бомбы; но защитникъ склонилъ ее подать просьбу о смягченіи приговора: ее осудили на 8 л. каторжныхъ работъ. Мужу же ея смертная казнь была замѣнена безсрочной каторгой. Этотъ актъ малодушія крайне тяготилъ потомъ Сигиду и въ сильной степени повліялъ на дальнѣйшую ея судьбу.

Ударъ за ударомъ обрушивался на голову несчастной молодой женщины: мужъ ея, отправленный на о-въ Сахалинъ, по дорогѣ туда скончался, а она прибыла на Кару въ разгаръ начавшихся тамъ протестовъ, въ которыхъ ей пришлось принять участіе. Неполученіе отъ родныхъ писемъ, вслѣдствіе предпринятаго «бойкота», причиняло ей неимовѣрныя страданія. По словамъ товарокъ, Сигида сильно убивалась этимъ: тосковала и плакала на-единѣ; она рисовала себѣ всякіе ужасы, происходящіе дома, когда къ роднымъ приходили обратно ихъ письма къ ней, и они не получали отъ нея извѣстій. Между тѣмъ выхода изъ этого положенія никакого не предвидѣлось: годъ прошелъ уже со времени увоза Ковальской и первой голодовки въ женской тюрьмѣ, а Масюкова все не убирали съ Кары. Всѣ женщины чувствовали, что дальше невозможно такъ жить, что необходимъ какой-нибудь конецъ. Въ августѣ среди нихъ вновь поднялись горячіе толки о томъ, что предпринять и вновь рѣшено было начать голодовку. «Но поможетъ-ли она? Какой въ ней смыслъ, когда высшее начальство очевидно не намѣрено уступить требованію женщинъ. Нѣтъ, надо на что-нибудь другое рѣшиться», — говорили заключенныя женщины.

Однажды утромъ нѣкоторые товарищи, гуляя по двору нашей тюрьмы, увидѣли сквозь щели между паль, что къ дому коменданта подъѣхала повозка, изъ которой вылѣзла молодая женщина и, вмѣстѣ съ сопровождавшимъ ее жандармомъ, направилась въ комнаты. Но вслѣдъ затѣмъ Масюковъ безъ шапки, видимо чрезвычайно взволнованный, выскочилъ изъ окна на улицу. Недоумѣніе наблюдавшихъ изъ нашего двора еще болѣе увеличилось, когда они увидѣли, что молодая женщина, также вскорѣ вышедшая вмѣстѣ съ жандармами на крыльцо, спокойно, хотя и громко, съ ними разговаривала о какой-то телеграммѣ; потомъ она стала ласкать стоявшихъ тутъ-же дѣтей смотрителя. Вообще, въ ея поведеніи, а также жандармовъ, не замѣтно было никакого волненія.

Въ описываемое время, вслѣдствіе предательства Оссовскаго, у насъ прекратилась переписка съ женской тюрьмой; поэтому смыслъ только что описанной загадочной сцены лишь потомъ для насъ разъяснился. Оказалось, что Сигида заявила черезъ старшаго жандарма о желаніи повидать коменданта. Узнавъ объ этомъ, Масюковъ, повидимому, предположилъ, что она также намѣрена «уйти въ колонію» и велѣлъ привезти ее на Нижнюю Кару. Приблизившись къ нему, Сигида со словами: «это вамъ, какъ коменданту» — замахнулась; но Масюковъ успѣлъ отклонить голову, и ударъ пришелся только по его волосамъ; тѣмъ не менѣе храбрый подполковникъ до того испугался, что бросился бѣжать, несмотря на присутствіе жандармовъ. Опасаясь, чтобы комендантъ не замялъ этого происшествія, Сигида нарочно громко настаивала на крыльцѣ на требованіи немедленно отправить телеграмму о случившемся высшему начальству: она разсчитывала, что Масюкова, послѣ полученнаго имъ личнаго оскорбленія, уберутъ съ Кары, а ее приговорятъ къ смертной казни или къ безсрочной каторгѣ. Но предположенія несчастной женщины совершенно не оправдались.

Богатый печальными происшествіями 1889 г. ознаменовался еще извѣстной Якутской бойней. Къ намъ, заключеннымъ на Карѣ, сообщенія о ней дошли въ самый разгаръ происходившихъ у насъ печальныхъ происшествій. Къ чувству невыразимой грусти по поводу участи невинныхъ молодыхъ людей и къ безконечной злобѣ противъ ихъ жестокихъ палачей, у насъ примѣшивались тревожныя опасенія относительно финала нашей собственной исторіи. Если власти не постѣснялись такъ расправиться съ совершенно невинными людьми, къ тому же нелишенными правъ состоянія, то, что могли ожидать мы, каторжане?

Одновременно съ поступкомъ Сигиды почти всѣ ея подруги приступили къ третьей и самой упорной голодовкѣ: она длилась цѣлыхъ шестнадцать дней, а Сигида не принимала пищи двадцать два дня! Когда же губернатору сообщено было, что врачъ не ручается за ея жизнь, то пришло приказаніе кормить ее искусственно. Было-ли оно исполнено, мнѣ неизвѣстно; по всей вѣроятности — нѣтъ. На Карѣ потомъ разсказывали, что, когда тюремный врачъ, зашедши въ камеру, приблизился къ постели, на которой лежала истощенная голодомъ Ковалевская, она дала ему пощечину. Въ общемъ, довольно порядочный человѣкъ, онъ отнесся къ ея поступку такъ, какъ подобало врачу: увидѣвъ въ этомъ проявленіе крайне нервноразстроенной больной женщины, онъ сталъ ее успокаивать и убѣждать, что она вѣроятно ложно истолковала его посѣщеніе. Ковалевская, оказалось, предположила, что онъ пришелъ произвести искусственное кормленіе. Когда же врачъ заявилъ ей, что онъ вовсе не имѣлъ такого намѣренія, она извинилась, и у нихъ произошло мирное объясненіе. Онъ разсказывалъ потомъ, что никогда не встрѣчалъ такой замѣчательной женщины, обладающей столь сильнымъ характеромъ, умомъ и краснорѣчіемъ.

На этотъ разъ начальство, повидимому, убѣдилось, что ему не сломить рѣшимости голодающихъ женщинъ, но, не желая вмѣстѣ съ тѣмъ уступить ихъ требованію, оно прибѣгло къ такому компромиссу: отдано было распоряженіе, чтобы Калюжная, Ковалевская, Сигида и Смирницкая были изъяты изъ вѣдѣнія коменданта и переведены въ женскую уголовную тюрьму, гдѣ онѣ поступали въ распоряженіе обще-тюремной администраціи. Перечисленныя женщины приняли это предложеніе. Но этимъ еще не окончились ихъ страданія, а также и многихъ изъ насъ: главная часть была еще впереди.

Въ концѣ октября къ намъ явился письмоводитель коменданта и сообщилъ, что отъ генералъ-губернатора полученъ какой-то пакетъ, который предписывается вскрыть и прочесть намъ, въ присутствіи особо-назначенной имъ же комиссіи изъ коменданта, завѣдывающаго уголовными тюрьмами на Карѣ, начальника воинской команды и дежурнаго офицера. Затѣмъ онъ спросилъ насъ, желаемъ-ли мы выслушать содержаніе заключающейся въ пакетѣ бумаги по камерно, или предпочитаемъ собраться всѣ вмѣстѣ. Мы выбрали послѣднее.

«Что бы это означало? Уже не случилась ли въ Россіи революція и намъ объявятъ сейчасъ амнистію?» — спрашивали нѣкоторые другъ друга, по уходѣ письмоводителя. Старожилы же тюрьмы предсказывали, наоборотъ, какіе-нибудь скорпіоны.

Вскорѣ за тѣмъ на тюремномъ дворѣ появилась сотня солдатъ, часть которыхъ осталась на крыльцѣ, остальные вошли въ коридоръ; за ними выстроились всѣ наши жандармы. Намъ велѣно было скучиться въ одномъ концѣ коридора, позади солдатъ. Потомъ пришла комиссія, которая, такимъ образомъ, отдѣлена была отъ насъ двумя шеренгами. Масюковъ, блѣдный, какъ мертвецъ, дрожащимъ голосомъ повторилъ то, что мы уже слышали отъ письмоводителя и, поднявъ надъ головами стражниковъ запечатанный пакетъ, передалъ его завѣдывавшему уголовными тюрьмами. Тотъ, вскрывъ его, сталъ читать, и вотъ что мы услышали.

Въ виду неоднократно повторявшихся въ послѣднее время разнаго рода безпорядковъ въ мужской и женской политическихъ тюрьмахъ на Карѣ, генералъ-губернаторъ предписывалъ впредь, при повтореніи чего-либо подобнаго, подвергать заключенныхъ разнаго рода наказаніямъ, а въ случаѣ сопротивленій, «употреблять вооруженную силу, не стѣсняясь послѣдствіями», а также «подвергать тѣлеснымъ наказаніямъ, наравнѣ съ уголовными арестантами».

Выслушавъ эту бумагу, мы въ большомъ волненіи разошлись по камерамъ. Это было для насъ жестокимъ и вмѣстѣ вполнѣ несправедливымъ ударомъ. За время моего пребыванія въ карійской тюрьмѣ у насъ не было ни малѣйшаго безпорядка. Наоборотъ, какъ я неоднократно упоминалъ уже, заключенные мужчины были настроены самымъ мирнымъ образомъ и всегда старались примирительно дѣйствовать на нашихъ женщинъ. Даже трехдневная наша голодовка имѣла цѣлью лишь побудить женщинъ прекратить голодовку. Наше поведеніе заслуживало только одобренія. И вдругъ такая возмутительная угроза! Если распоряженіе объ увозѣ Е. Ковальской съ Кары «безъ скандала», при исполненіи низшими служащими, привело къ столь печальнымъ послѣдствіямъ, то что оставалось ожидать отъ предоставленія имъ права, «не опасаясь послѣдствій, употреблять вооруженную силу и тѣлесныя наказанія, наравнѣ съ уголовными»? Было ясно, что генералъ-губернаторъ готовилъ намъ какой-то сюрпризъ. Отдавая вышеприведенное распоряженіе, онъ прекрасно зналъ, что задѣваетъ у насъ самыя чувствительныя струны: мы все способны были вынести, но не тѣлесныя наказанія. Одну лишь угрозу примѣнять ихъ къ намъ многіе считали уже такимъ оскорбленіемъ, которое мы должны смыть нашей кровью. Заключенные заволновались; возбужденно обсуждался вопросъ, что намъ предпринять, въ виду угрозы генералъ-губернатора? Наиболѣе мирно настроенные, въ числѣ которыхъ былъ и я, совѣтывали ничего пока не предпринимать, чтобы не провоцировать начальства. Дошедшая уже раньше до насъ копія предписанія начальника главнаго тюремнаго управленія объ уравненіи политическихъ каторжанъ, находившихся на островѣ Сахалинѣ, съ уголовными преступниками, вызвала среди насъ опасенія, что и насъ могутъ такимъ же образомъ третировать. Теперь это предположеніе оправдалось скорѣе, чѣмъ мы допускали. Поэтому мы полагали, что не слѣдуетъ давать властямъ повода осуществить ихъ угрозу. Иной планъ дѣйствій предложилъ Бобоховъ. Но предварительно скажу нѣсколько словъ объ этомъ замѣчательномъ человѣкѣ, составлявшемъ украшеніе нашей тюрьмы.

Будучи студентомъ ветеринарнаго института въ Петербургѣ, Сергѣй Бобоховъ въ срединѣ 70-хъ годовъ былъ исключенъ изъ него за участіе въ студенческой демонстраціи, послѣ чего его административнымъ порядкомъ сослали въ Архангельскую губернію. Въ 1878 году онъ сдѣлалъ попытку бѣжать оттуда, но былъ пойманъ. Желая вызвать надъ собою судъ, на которомъ можно было бы указать на произволъ, представляемый административными высылками, Бобоховъ при поимкѣ умышленно произвелъ изъ револьвера выстрѣлъ въ воздухъ, за что состоявшійся надъ нимъ въ 1879 году судъ приговорилъ его къ 20 г. каторжныхъ работъ.

За время моего болѣе 30-ти лѣтняго участія въ разныхъ русскихъ кружкахъ и организаціяхъ, мнѣ приходилось видѣть не мало крупныхъ, выдающихся революціонеровъ. Но столь чистаго въ нравственномъ отношеніи, какъ Бобоховъ я не встрѣчалъ ни у насъ, ни на Западѣ. Въ немъ сочетались рѣшительно всѣ качества: искренность, скромность, прямота и безграничная преданность революціонному дѣлу. Требовательный къ себѣ, онъ никогда не произносилъ сколько-нибудь отрицательныхъ сужденій о другихъ. Дѣло у него всегда шло рядомъ со словомъ. Бобоховъ былъ самый послѣдовательный человѣкъ и самый строгій ригористъ изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ русскихъ революціонеровъ. Не удивительно, поэтому, что на Карѣ онъ пользовался всеобщимъ уваженіемъ, хотя очень немногіе раздѣляли его политическія воззрѣнія. Попавъ въ ссылку и на каторгу еще несовершеннолѣтнимъ юношей и въ тотъ періодъ нашего движенія, когда, какъ я уже сообщалъ, у насъ господствовало народническо-бунтарское, т. е. анархическое направленіе, — Бобоховъ до самой смерти оставался приверженцемъ послѣдняго. Въ этомъ отношеніи тюрьма, такъ сказать, консервируетъ людей, замораживаетъ ихъ взгляды, сохраняя ихъ въ одинаковомъ состояніи въ теченіе многихъ лѣтъ. Довольно образованный и очень любознательный человѣкъ, Бобоховъ съ большимъ вниманіемъ слѣдилъ за всѣмъ тѣмъ, что имѣло общественный интересъ. Но, какъ и у многихъ другихъ интеллигентныхъ людей, находившихся въ нашей тюрьмѣ, каждая прочитанная имъ книга или статья только подтверждала еще на волѣ сложившіяся у него убѣжденія. По этой-то причинъ Бобоховъ не могъ согласиться съ марксизмомъ, хотя онъ и читалъ о немъ все, что возможно было достать въ нашей библіотекѣ.

Я никогда не сидѣлъ съ нимъ въ одной камерѣ, но на прогулкахъ мнѣ не разъ случалось вступать съ нимъ въ теоретическіе споры. Всегда сдержанный и внимательный, Бобоховъ никогда не прибѣгалъ не только къ малѣйшимъ рѣзкостямъ, но даже къ незначительнымъ повышеніямъ голоса. На личную почву онъ рѣшительно никогда не способенъ былъ переходить. При этомъ Бобоховъ отличался крайне рѣдко встрѣчающейся у спорщиковъ чертой: онъ всегда соглашался съ противникомъ, когда тому удавалось доказать ошибочность его мнѣнія или утвержденія. Необыкновенно ровный, спокойный и серьезный, Бобоховъ положительно какъ-бы перерождался и превращался въ краснорѣчиваго проповѣдника, когда вопросъ заходилъ о томъ, что онъ считалъ нашей обязанностью и долгомъ.

Больше, чѣмъ на кого-либо другого изъ заключенныхъ, подѣйствовала на него угроза генералъ-губернатора подвергать насъ тѣлесному наказанію. Хотя по обычному выраженію его лица трудно было замѣтить его настроеніе, но несомнѣнно внутренно онъ былъ сильно возбужденъ въ дни, послѣдовавшіе за объявленіемъ намъ бумаги барона Корфа. По тюрьмѣ началъ циркулировать слухъ, что Бобоховъ ведетъ агитацію за такой планъ: мы должны отправить министру внутреннихъ дѣлъ заявленіе, что тѣлесное наказаніе для насъ хуже смертной казни; поэтому, если не будетъ отмѣнена угроза, — мы всѣ покончимъ съ собою. Въ одинъ изъ этихъ дней у меня съ нимъ на прогулкѣ зашелъ разговоръ о его предложеніи. Развивая свой планъ, онъ настаивалъ на томъ, чтобы, въ случаѣ неисполненія министромъ нашего требованія, послѣ обозначеннаго нами ему срока, мы должны съ нѣкоторыми промежутками, по жребію, одинъ за другимъ кончать съ собою. Я старался доказать ему, что самоубійство по жребію не имѣетъ ни малѣйшаго смысла, такъ какъ въ этомъ видѣ оно являлось бы не добровольнымъ, а вынужденнымъ актомъ по отношенію тѣхъ лицъ, у которыхъ къ моменту наступленія ихъ очереди измѣнилось бы настроеніе и желаніе; между тѣмъ, заранѣе давши обѣщаніе покончить съ собою, они будутъ считать себя обязанными сдержать его. Я говорилъ также и о практической неосуществимости такого плана, послѣ предупрежденія о немъ властей.

Бобоховъ не видѣлъ этихъ неудобствъ, наоборотъ, стремленіе начальства воспрепятствовать нашимъ самоубійствамъ ясно доказывало-бы, что оно вѣритъ серьезности нашего заявленія и не желаетъ нашихъ смертей. Къ тому же, если одна лишь угроза примѣнять тѣлесныя наказанія вызвала у насъ такую готовность покончить съ собою, чего начальство не хочетъ допустить, то ясно, что оно никогда не рѣшится осуществить ее, зная, что въ этомъ случаѣ уже никакими мѣрами нельзя будетъ помѣшать самоубійствамъ среди насъ. Такимъ образомъ, по его мнѣнію, во всякомъ случаѣ было цѣлесообразно въ заявленіи къ министру сообщить о нашемъ рѣшеніи покончить съ собою. Относительно же вынужденности самоубійства по жребію, онъ отвѣтилъ мнѣ приблизительно слѣдующее:

— Жить мнѣ хочется не меньше, чѣмъ другимъ; если же я соглашаюсь покончить съ собою, то за тѣмъ лишь, чтобы и другіе сдѣлали тоже самое, ради протеста. Но разъ, при измѣнившемся настроеніи, остальные откажутся отъ своего намѣренія, цѣль самоубійства не будетъ достигнута, и моя смерть окажется вполнѣ напрасной. Жребій же обяжетъ человѣка сдержать обѣщаніе, данное умершимъ товарищамъ.

— Въ этихъ случаяхъ личный примѣръ дѣйствуетъ вѣрнѣе чѣмъ данное слово, — возразилъ я и сослался на нѣсколько историческихъ фактовъ.

Бобоховъ согласился съ этимъ доводомъ.

Изъ этого разговора я вывелъ заключеніе, что ему сильно жить хотѣлось: столь молодымъ попалъ онъ на каторгу, такъ мало видѣлъ на своемъ вѣку и такъ горячо интересовался всѣмъ, происходившимъ на бѣломъ свѣтѣ. Поэтому, разставаясь съ нимъ, я подумалъ, что желаніе жить возьметъ у него верхъ надъ сознаніемъ долга, и я успокоился. Между тѣмъ въ эти дни судьба его и нѣкоторыхъ другихъ товарищей, была уже рѣшена…

Въ то самое время, когда у насъ шли толки о проектѣ Бобохова, къ намъ стали доходить сперва смутные, а затѣмъ все болѣе настойчивые и опредѣленные слухи, что отъ генералъ-губернатора пришло распоряженіе подвергнуть Сигиду тѣлесному наказанію за нанесенное ею оскорбленіе коменданту Масюкову. Это извѣстіе казалось намъ неправдоподобнымъ: во всей исторіи нашего революціоннаго движенія не было ни одного случая примѣненія тѣлеснаго наказанія къ женщинѣ. Да и изъ мужчинъ, какъ извѣстно, такому оскорбленію подвергся одинъ Боголюбовъ, осужденный на 15 лѣтъ каторж. работъ за участіе въ демонстраціи на Казанской площади (6 дек. 1876 г.); но послѣ выстрѣла, произведеннаго, въ отвѣтъ на эту расправу, Вѣрой Засуличъ, въ петербургскаго градоначальника Трепова и оправданія ея присяжными засѣдателями, правительство очевидно не рѣшалось подобными пріемами возбуждать противъ себя все общество. Въ теченіе десяти съ чѣмъ-то лѣтъ, истекшихъ съ того времени, поэтическихъ каторжанъ за побѣги, хотя и приговаривали къ тѣлесному наказанію, но всѣмъ имъ оно замѣнялось значительными удлиненіями сроковъ ихъ пребыванія на каторгѣ. Естественно было предполагать, что тѣмъ болѣе не рѣшатся произвести столь гнусное издѣвательство надъ женщиной. Но, съ другой стороны, незадолго предъ тѣмъ совершенное въ Якутскѣ жестокое избіеніе невинныхъ юношей и дѣвушекъ внушало опасеніе, что правительство «царя-миротворца» на все способно.

Наступили для насъ ужасные дни: мы жили между опасеніемъ, что примѣнятъ къ Сигидѣ позорное наказаніе, и надеждой, что не рѣшатся на это. Но въ первыхъ числахъ ноября изъ вольной команды пришло письмо, въ которомъ сообщалось, что по распоряженію генералъ-губернатора Сигида была подвергнута 6 ноября тѣлесному наказанію. Завѣдующій уголовными тюрьмами, въ распоряженіи котораго, какъ я уже сообщалъ, она находилась, вмѣстѣ съ тремя подругами, не соглашался исполнить это приказаніе, врачъ также нашелъ невозможнымъ примѣнить его къ Сигидѣ, въ чемъ и выдалъ свидѣтельство. Но пріѣхавшій изъ другого района звѣрь Бобровскій, который присутствовалъ при увозѣ Е. Ковальской, призналъ Сигиду здоровой и распорядился, о наказаніи ея. Возмущенный этимъ врачъ отказался присутствовать при экзекуціи; Бобровскаго это не остановило, — онъ самъ все время оставался на мѣстѣ наказанія, наслаждаясь мученіями несчастной женщины. Распоряженіе о возмутительной расправѣ надъ Сигидой, повидимому, прибыло на Кару одновременно съ объявленной намъ угрозой генералъ-губернатора.

Не берусь описать охватившее насъ состояніе, по полученіи этого сообщенія: его нельзя назвать угнетеннымъ, придавленнымъ, — оно скорѣе было мрачно-возбужденное и рѣшительное. Наружно мы старались ничѣмъ не проявлять своего состоянія, чтобы не возбуждать въ жандармахъ какихъ-либо подозрѣній и не дать имъ возможности помѣшать осуществленію задуманнаго многими заключенными плана.

Затѣмъ, на второй или третій день мы узнали, что Сигиду послѣ наказанія отправили не въ лазаретъ, а въ уголовную тюрьму, въ которой сидѣли Калюжная, Ковалевская и Смирницкая. Въ ту же ночь или въ одну изъ ближайшихъ, — точно не было установлено нами, — Сигида скончалась, неизвѣстно, отъ нервнаго-ли потрясенія или отъ принятаго ею яда. Вслѣдъ за ея смертью три ея подруги отравились, послѣ чего онѣ были переведены въ лазаретъ: Калюжная и Ковалевская въ состояніи агоніи, а Смирницкая — въ сознаніи. Подъ впечатлѣніемъ этихъ фактовъ одинъ изъ товарищей-вольнокомандцевъ, Наумъ Геккеръ, произвелъ два выстрѣла себѣ въ лобъ, но остался живъ.

Когда мы получили эти потрясающія извѣстія, у насъ не было уже болѣе споровъ о томъ, что слѣдуетъ предпринять: безъ всякаго предварительнаго сговора, многіе молча рѣшили послѣдовать примѣру подругъ Сигиды, — необходимый для этого ядъ былъ наготовѣ. Никто не справлялся у другого, думаетъ ли онъ также покончить съ собою, — каждый, желавшій это сдѣлать, самъ бралъ для себя изъ лежавшихъ на общихъ столахъ во всѣхъ пяти камерахъ пачекъ развѣшенную дозу опія.

Особенное удивленіе въ тотъ день вызвалъ во многихъ Бобоховъ: онъ имѣлъ такой спокойный видъ, будто ничего чрезвычайнаго ему не предстояло сдѣлать черезъ нѣсколько часовъ. Лицо его сохраняло обычную серьезность, и, какъ всегда, онъ мало говорилъ. Для Ивана Калюжнаго вопросъ, очевидно, былъ давно безповоротно рѣшенъ. Еще до полученія извѣстія о смерти его жены и сестры, онъ казался крайне возбужденнымъ: былъ веселъ, суетливъ, много острилъ и, вообще, имѣлъ видъ человѣка, собирающагося, хотя въ далекое, но пріятное путешествіе. Особенно дружнымъ Бобоховъ ни съ кѣмъ въ тюрьмѣ не былъ, но съ возникновенія исторій въ женской тюрьмѣ, между нимъ и Ив. Калюжнымъ установилась большая близость.

Въ тюрьмѣ было тогда только 39 человѣкъ; изъ нихъ 17 рѣшили покончить съ собою. Но даже изъ невыразившихъ намѣренія отравиться многіе запаслись порціями яда, на всякій случай. Состояніе заключенныхъ въ этотъ день было такое, что, за исключеніемъ нѣсколькихъ человѣкъ, всѣ остальные тоже могли прибѣгнуть къ самоубійству. Хотя общій порядокъ въ тюрьмѣ не нарушался, но всѣ были всецѣло поглощены мыслью о предстоявшемъ массовомъ самоубійствѣ. Только двое изъ заключенныхъ съ возбужденіемъ громко доказывали, что нѣтъ смысла столькимъ лицамъ кончать съ собою и считали необходимымъ тѣмъ или инымъ способомъ воспрепятствовать этимъ смертямъ. Но лица, рѣшившія отравиться, и слушать ихъ не хотѣли, а остальные, при такомъ состояніи тюрьмы, видѣли полную невозможность что-либо предпринять: по ихъ мнѣнію, какое-нибудь рѣшительное вмѣшательство могло бы еще ухудшить общее положеніе.

Вечеромъ 12 ноября, вскорѣ послѣ повѣрки, изъ «Якутки» раздалось стройное пѣніе, какого давно уже не слышно было въ нашей тюрьмѣ. Въ этой камерѣ сидѣли Бобоховъ, Ив. Калюжный и нѣкоторые другіе изъ рѣшившихъ покончить съ собою; кромѣ того, туда изъ другихъ камеръ собрались близкіе ихъ пріятели, также собиравшіеся отравиться. Пѣсня служила какъ бы общимъ сигналомъ для остальныхъ камеръ, въ которыхъ еще было по нѣсколько человѣкъ, обрекшихъ себя на смерть. Услышавъ пѣніе, эти лица начали прощаться съ несобиравшимися умереть и затѣмъ, на виду у всѣхъ, проглатывали дозы яда. Дрожь пробѣгала по тѣлу неучаствовавшихъ въ самоубійствѣ; они были блѣдны, какъ мертвецы; у нѣкоторыхъ по лицамъ катились слезы, кое-кто всхлипывалъ, уткнувъ голову въ подушку, чтобы заглушить рыданія и тѣмъ не разстраивать принявшихъ ядъ. Послѣдніе, почувствовавъ, вскорѣ послѣ отравленія, сильную головную боль, ложились въ постели, въ увѣренности, что они никогда уже не встанутъ…

По аналогіи могу судить, какъ чувствовали себя въ это время другіе товарищи, нерѣшившіе покончить съ собою. Казалось, куда легче, взявъ порошокъ, высыпать его себѣ въ ротъ, чтобы немедленно затѣмъ забыться на вѣки, чѣмъ, оставаясь въ живыхъ, присутствовать, въ качествѣ зрителя, при смерти товарищей. Какое впечатлѣніе производилъ видъ этихъ самоубійствъ, можетъ отчасти показать тотъ фактъ, что поздно ночью я вдругъ почувствовалъ сильнѣйшую головную боль; когда же я прилегъ, то меня стало тошнить, Я былъ самъ увѣренъ, что какъ-нибудь нечаянно отравился. Нашъ врачъ Прибылевъ, пославъ жандармовъ за льдомъ, началъ прикладывать мнѣ компрессы; затѣмъ появилась рвота, и мнѣ стало легче. По словамъ Прибылева, у меня были всѣ симптомы отравленія; а между тѣмъ я не принималъ яда. Когда слухъ о моемъ состояніи распространился по другимъ камерамъ, то товарищи думали, что и я, невыразившій раньше готовности принять участіе въ самоубійствахъ, не могъ устоять и молча проглотилъ ядъ.

Однако, и лицамъ, дѣйствительно его принявшимъ, не суждено было умереть въ ту ночь: опій оказался испорченнымъ, и утромъ всѣ они поднялись, чувствуя сильныя головныя боли и тошноту. Но эта неудача не измѣнила намѣренія нѣкоторыхъ изъ числа рѣшившихъ покончить съ собою, — она лишь отсрочила его на однѣ сутки. На этотъ разъ рѣшено было прибѣгнуть къ морфію. Въ этотъ день, между прочимъ, случился слѣдующій курьезъ.

Утромъ 13 ноября, во время прогулки, подошелъ ко мнѣ Моисей Поповъ, о которомъ я выше сообщалъ, и завелъ разговоръ о происшедшемъ наканунѣ вечеромъ массовомъ отравленіи. При этомъ онъ сказалъ, что состояніе у него такое, что «въ пору уйти въ колонію». Вернувшись въ камеру, я услышалъ, что М. Поповъ вызвался къ коменданту. Нѣкоторые высказывали тогда предположеніе, что М. Поповъ навѣрно рѣшилъ подать просьбу о помилованіи и что онъ сообщитъ Масюкову о готовящемся въ тюрьмѣ вторично массовомъ самоубійствѣ; иные находили такое его разоблаченіе даже желательнымъ, такъ какъ комендантъ приметъ мѣры, чѣмъ предупредитъ неизбѣжныя на этотъ разъ смерти. Но лица, рѣшившія покончить съ собою, заволновались и, послѣ обсужденія, что предпринять, обратились къ Попову съ просьбой, чтобы онъ отложилъ свое намѣреніе уйти въ колонію всего на одинъ день.

— Съ чего вы взяли, что я хочу подать прошеніе? — спросилъ Поповъ съ негодованіемъ.

— А вы вѣдь обратились къ дежурному жандарму — отвѣтилъ ему разговаривавшій съ нимъ парламентеръ.

— Да, я просилъ его прислать лопату, чтобы отгрести снѣгъ.

Такимъ образомъ, вышло qui pro quo. Но Поповъ на меня обидѣлся, предположивъ, что это я передалъ другимъ его фразу о своевременности ухода въ колонію, каковую соединили съ его обращеніемъ къ жандарму и сдѣлали оскорбительное для него умозаключеніе. Я былъ въ этомъ неповиненъ, о чемъ мы съ нимъ и объяснились. Товарищи считая его кандидатомъ въ колонисты, говорили, что ему «и хочется, и колется». Но онъ долго крѣпился; лишь много, много лѣтъ спустя, уже вышедши, по окончаніи каторги, на поселеніе, онъ подтвердилъ правильность составившагося о немъ мнѣнія: онъ таки подалъ просьбу о помилованіи. Но вернемся къ трагическому ноябрьскому дню 1889 г.

День отсрочки смерти повліялъ на значительную часть рѣшившихъ покончить съ собою. У нѣкоторыхъ изъ нихъ за это время уже измѣнилось настроеніе, и желаніе не разставаться съ жизнью превозмогло чувство возмущенія противъ начальства. Къ вечеру во всѣхъ камерахъ только девять человѣкъ рѣшили повторить попытку самоубійства. Снова происходили сцены прощанія съ оставшимися въ живыхъ; но состояніе послѣднихъ не было уже столь ужаснымъ, — черезчуръ напряженные наканунѣ нервы нѣсколько притупились, и въ голову приходило: «будетъ ли этому когда конецъ?» Онъ былъ уже близокъ. Вновь принятый ядъ также оказался плохимъ, испорченнымъ, и у большинства отравившихся онъ вызвалъ лишь какіе-то незначительные болѣзненные припадки. Только Калюжный и Бобоховъ, опасаясь и на этотъ разъ неудачи, заранѣе приняли не ординарныя, а значительно увеличенныя дозы морфія. Однако и эта предосторожность не подѣйствовала: Бобоховъ лишь на время впалъ въ забытье, но, проснувшись ночью, онъ услыхалъ неестественную хрипоту, издаваемую Ив. Калюжнымъ. Онъ сталъ звать своего друга и, обнявъ, осыпалъ лицо его поцѣлуями; Калюжный не откликался. Понявъ, наконецъ, что ничто не въ силахъ уже разбудить его, Бобоховъ сразу принялъ еще нѣсколько дозъ морфія, затѣмъ легъ рядомъ съ Калюжнымъ, и, крѣпко обнявъ его, уснулъ на вѣки.

Утромъ 14 ноября смотритель, явившись на повѣрку въ сопровожденіи жандармовъ, нашелъ двухъ отравившихся въ безсознательномъ состояніи. Затѣмъ прибылъ тюремный врачъ, которому оставалось лишь констатировать давно начавшуюся агонію: Калюжный скончался къ вечеру, а Бобоховъ только утромъ 15 ноября. Послѣ произведеннаго въ тюремномъ лазаретѣ вскрытія, оба трупа были погребены, вмѣстѣ съ четырьмя раньше умершими женщинами, на Нижне-Карійскомъ кладбищѣ, въ общей могилѣ, на которой товарищи водрузили сдѣланный ими самими большой крестъ, вырѣзавъ на немъ евангельскія слова: «Никто же любви больше имать, да кто душу свою положитъ за други своя».

Начальство заволновалось. Въ тотъ же день комендантъ прислалъ жандарма спросить насъ, примемъ ли мы его? Получивъ утвердительный отвѣтъ, Масюковъ явился въ сопровожденіи конвоя. Онъ былъ крайне жалокъ, — хныкалъ, лепеталъ, что не виноватъ въ происшедшемъ и объяснилъ случившееся несчастнымъ стеченіемъ обстоятельствъ. Никто изъ насъ не отвѣчалъ ему ни слова. Въ заключеніе онъ обратился къ Прибылеву съ мольбой выдать ему аптечку, такъ какъ, послѣ отравленій, онъ не вправѣ оставлять ее въ тюрьмѣ. Прибылевъ удовлетворилъ его просьбу.

Нѣсколько дней спустя пріѣхали фонъ-Плотто и прокуроръ. Не рѣшаясь войти въ камеры, они оставались на порогѣ, окруженные конвоемъ. Въ отвѣтъ на ихъ вопросы о причинахъ происшедшихъ у насъ отравленій, одинъ изъ заключенныхъ указалъ на возмутительную расправу съ Сигидой, другой говорилъ о жестокости угрозы генералъ-губернатора, предоставлявшаго коменданту право прибѣгать къ вооруженной силѣ, «не боясь послѣдствій». Онъ заявилъ также, что, пока это распоряженіе не будетъ отмѣнено, спокойствіе въ тюрьмѣ не установится. Наконецъ пріѣхалъ и губернаторъ.

Бывшій профессоръ Академіи генеральнаго штаба, генералъ Хорошкинъ былъ извѣстенъ, какъ грубый солдафонъ и бурбонъ. Приказавъ всѣмъ заключеннымъ выстроиться въ коридорѣ, онъ изъ-за плотной шеренги жандармовъ обратился къ намъ съ рѣчью, въ которой старался доказать, что наши женщины сами виноваты въ случившемся. Изъ перехваченной нашей переписки, вслѣдствіе выдачи Оссовскаго, губернаторъ видѣлъ, что мы сами ожидали репрессій, послѣ «безумнаго», какъ онъ выразился, поступка Сигиды. Но безъ повода съ нашей стороны намъ, по его словамъ, ничто особенное не угрожаетъ, такъ какъ правительству «дорога жизнь каждаго» изъ насъ. Въ теченіе своей рѣчи онъ нѣсколько разъ повторялъ: «никакихъ опасеній и никакихъ надеждъ».

Безъ всякаго предварительнаго сговора заключенные молча выслушали эту рѣчь, и, несмотря на неоднократно повторенный губернаторомъ вопросъ: не имѣемъ-ли какихъ-нибудь заявленій? — никто изъ насъ не проронилъ ни слова.

Въ женскую тюрьму Хорошкинъ пришелъ въ сопровожденіи коменданта. Только одна Я-ва не захотѣла выйти изъ своей камеры, громко заявивъ, что она не хочетъ видѣть Масюкова. Но губернаторъ рѣшительнымъ тономъ потребовалъ, чтобы она вышла, и, поколебавшись немного, Я-ва уступила. На присутствовавшихъ при этомъ товарокъ ея сцена эта произвела очень тяжелое впечатлѣніе.

Вскорѣ затѣмъ назначено было слѣдствіе по поводу происшедшихъ отравленій. Нѣкоторыя изъ допрашиваемыхъ, лица, сами покушавшіяся на самоубійство, давали очень рѣзкія показанія, въ которыхъ называли генералъ-губернатора «убійцей» и «палачемъ». Комендантъ не рѣшился отправить эти показанія высшему начальству и предложилъ допрашиваемымъ смягчить свои выраженія, но они отъ этого отказались.

Въ одинъ изъ дней, послѣдовавшихъ за отравленіемъ, Масюковъ пригласилъ къ себѣ старосту и, выславъ изъ комнаты жандарма, сообщилъ ему, что вслѣдствіе доноса Оссовскаго, изъ департамента государственной полиціи пришло распоряженіе произвести у насъ въ тюрьмѣ генеральный обыскъ, въ присутствіи спеціально назначенной для этого комиссіи изъ нѣсколькихъ должностныхъ лицъ. Комендантъ просилъ все лишнее и запрещенное уничтожить или спрятать, для чего предложилъ свои услуги. Предостереженіемъ этимъ мы, конечно, воспользовались; поэтому, обыскъ, длившійся почти цѣлый день, не далъ начальству никакихъ результатовъ.

Тяжелое настроеніе воцарилось въ тюрьмѣ послѣ ноябрьскихъ дней. Прекратились развлеченія, пѣсни, игры. Всѣ чувствовали себя придавленными, удрученными. Къ тому же заключенные рѣзко подѣлились на двѣ «партіи»: миролюбивое большинство, называвшееся жирондистами и крайніе, къ которымъ принадлежали нѣкоторые изъ покушавшихся на самоубійство. Разногласія между этими двумя партіями, почти цѣликомъ происходили на почвѣ отношенія къ протестамъ, имѣвшимъ мѣсто въ женской тюрьмѣ.

Ко всему вышеописанному въ тотъ тяжелый годъ присоединилось у насъ еще чрезвычайное безденежье. Матеріальныя наши условія, изъ года въ годъ все ухудшавшіяся, при Масюковѣ стали особенно плачевными. Отчасти вліяли здѣсь съ годами ослабѣвавшія привязанности и память о насъ лицъ, отдаленныхъ отъ Кары огромными пространствами; но виноватъ былъ въ этомъ и Масюковъ. Кромѣ другихъ отрицательныхъ чертъ, онъ обладалъ еще чрезмѣрнымъ пристрастіемъ къ картамъ, и, проигравшись въ пухъ, что съ нимъ, повидимому, нерѣдко случалось, онъ расплачивался, какъ мы подозрѣвали, приходившими для насъ по почтѣ деньгами. Твердыхъ же данныхъ для его обличенія у насъ въ рукахъ не имѣлось. Какъ-бы то ни было, зимою того года доходы наши были до того мизерны, что мы не могли даже ассигновать обычной суммы для улучшенія пищи на рождественскіе дни и въ новый, 1890-й годъ. Эти праздники прошли у насъ болѣе грустно и тоскливо, чѣмъ въ другіе годы.

ГЛАВА XXIX Финалъ Карійской тюрьмы

Наступила весна. Никакой рѣшительно перемѣны не произошло въ нашей тюрьмѣ. Но угроза барона Корфа, какъ Дамокловъ мечъ, продолжала висѣть надъ нами, не давая забыть, чему насъ могутъ подвергнуть при малѣйшемъ поводѣ. Двое товарищей изъ крайнихъ вновь рѣшили покончить съ собой, чтобы тѣмъ доказать начальству, что мы не примирились съ циркуляромъ генералъ-губернатора.

Когда извѣстіе объ этомъ распространилось въ тюрьмѣ, то опять всѣ заволновались, готовясь къ тяжелымъ зрѣлищамъ самоубійствъ. Но многіе энергично возстали противъ такихъ экспериментовъ надъ нашими нервами. Къ тому же намъ было совершенно неизвѣстно, какъ отнеслось высшее начальство къ угрозѣ генералъ-губернатора, послѣ происшедшихъ на Карѣ трагическихъ исторій. Путемъ этихъ доводовъ удалось убѣдить двухъ товарищей, собиравшихся покончить съ собой, чтобы они отложили свое намѣреніе до объясненія съ комендантомъ.

Оказалось, что у Масюкова уже имѣлось новое предписаніе, въ которомъ сообщалось, что тѣлесныя наказанія совершенно отмѣняются для всѣхъ женщинъ, осужденныхъ въ каторжныя работы; изъ мужчинъ же отъ нихъ избавлялись лица, принадлежавшія до осужденія къ привилегированнымъ сословіямъ, а также всѣ окончившіе высшія и среднія учебныя заведенія.

Такимъ образомъ, хотя шестью самоубійствами и пятнадцатью покушеніями на нихъ заключенные на Карѣ не добились полной отмѣны тѣлесныхъ наказаній, но можно было разсчитывать, что, какъ и послѣ дѣла Вѣры Засуличъ, правительство вновь, по крайней мѣрѣ, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, не рѣшится совершать надъ политическими преступниками этой возмутительной расправы.

Для меня лично весна 1890 года памятна еще тѣмъ, что мой старый другъ, Яковъ Стефановичъ, кончивъ весь срокъ каторги, долженъ былъ уйти на поселеніе. Но такъ какъ въ апрѣлѣ была еще распутица, то комендантъ выпустилъ его въ вольную команду.

Къ лѣту жизнь наша вошла въ обычную колею, — словно за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ у насъ не произошли ужасныя событія. Какъ и въ предыдущіе годы, любители занялись огородами, и снова въ нашемъ уютномъ садикѣ многіе разбили свои палатки. Только въ описываемое лѣто чаще прежняго стали нами практиковаться общія чаепитія во дворѣ, во время которыхъ велись горячіе дебаты. Поводами къ нимъ послужили, между прочимъ, политическія событія въ Германіи. Вызванное въ ней «новымъ курсомъ», объявленнымъ Вильгельмомъ II, сильное общественное возбужденіе нашло нѣкоторый откликъ и среди насъ, политическихъ каторжанъ на Карѣ. Мы съ жаромъ обсуждали отставку Бисмарка, отмѣну закона противъ соціалистовъ и пр. Во время этихъ дебатовъ, конечно, сильно доставалось нѣмецкимъ соціалдемократамъ отъ нашихъ самобытниковъ, — народниковъ и народовольцевъ. Каждый шагъ нѣмцевъ подвергался самой строгой критикѣ, успѣхи ихъ считались преувеличенными, раздутыми, а вся ихъ тактика признавалась отсталой, культуртрегерской и крайне вредной для развитія революціонныхъ чувствъ. Отъ нѣмцевъ споры естественно переходили къ марксизму, матеріалистическому взгляду на исторію, діалектическому методу и гегелевской тріадѣ. Въ этихъ спорахъ подчасъ принимали горячее участіе и лица, лишь впервые здѣсь услышавшія эти мудреные термины, но какъ я уже выше упоминалъ, марксистское направленіе понемногу начало пробивать себѣ дорогу. среди заключенныхъ. Наиболѣе выдающимся сторонникомъ его явился Фаддей Рехневскій, человѣкъ очень образованный, любознательный и дѣльный.

Въ концѣ лѣта въ нашей жизни произошли крупныя перемѣны. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ уже носились слухи, что верстахъ въ 300 отъ насъ, въ с. Акатуѣ строится новая, образцовая тюрьма, въ которую намѣрены перевести всѣхъ политическихъ каторжанъ, находившихся на Карѣ. Въ этомъ селеніи имѣлись давно заброшенные серебряные рудники, въ которыхъ нѣкогда работали декабристы. Режимъ для насъ въ этой новой тюрьмѣ предполагалось устроить какой-то особенный, небывалый даже въ Россіи, но опредѣленнаго никто не могъ намъ объ этомъ ничего сообщить. Каждую весну распространялся слухъ, что осенью насъ непремѣнно перевезутъ въ Акатуй, а съ ея наступленіемъ переводъ откладывался до слѣдующаго года. Поэтому, многіе изъ насъ совершенно перестали придавать значеніе этимъ слухамъ.

Между тѣмъ, контингентъ заключенныхъ въ нашей тюрьмѣ быстро уменьшался, какъ, благодаря выходамъ на поселеніе и въ вольную команду, такъ и вслѣдствіе уходовъ въ колонію; новыхъ же каторжанъ къ намъ на Кару болѣе не присылали, такъ какъ въ концѣ 80-хъ годовъ революціонное движеніе въ Россіи вообще ослабѣло; а тѣхъ сравнительно немногихъ молодыхъ людей, которыхъ арестовывали, правительство предпочитало ссылать административнымъ порядкомъ на чрезвычайно продолжительные сроки, — на 10–12 лѣтъ не только въ отдаленные улусы Якутской области, но и на островъ Сахалинъ. Поэтому, къ концу лѣта 1890 г. въ нашей тюрьмѣ осталось только тридцать три человѣка; къ тому же, около двадцати изъ нихъ имѣли уже право выйти въ вольную команду, но ихъ не выпускали, какъ мы уже знаемъ, вслѣдствіе введеннаго комендантомъ Николинымъ ограниченія контингента вольнокомандцевъ пятнадцатью лицами.

Я также около года, какъ пріобрѣлъ это фиктивное право на выходъ изъ тюрьмы. Но мнѣ никогда не приходило на мысль, что меня выпустятъ въ вольную команду. Наоборотъ, со дня прибытія на Кару, я всегда былъ увѣренъ, что пробуду въ тюрьмѣ до самаго окончанія срока каторги, и даже въ мечтахъ я никогда не рисовалъ себѣ возможности побывать въ вольной командѣ. Если я и уносился мысленно въ будущее, то рисовалъ себѣ жизнь на поселеніи. Она вовсе не представлялась мнѣ въ радужномъ свѣтѣ, и все же я съ ужаснымъ нетерпѣніемъ ждалъ наступленія дня ухода изъ тюрьмы. Признаюсь, подобно герою «Записокъ изъ мертваго дома», я также во время прогулокъ, занимался нерѣдко высчитываніемъ, сколько мѣсяцевъ, недѣль, а то и дней мнѣ еще остается до выхода на поселеніе, и, чѣмъ болѣе приближался этотъ желанный часъ, тѣмъ, казалось, медленнѣе идетъ время, тѣмъ болѣе долгимъ представлялся остающійся еще срокъ.

Въ концѣ лѣта до насъ вновь дошелъ слухъ, что въ самомъ непродолжительномъ времени состоится нашъ переводъ въ Акатуй. На этотъ разъ не оставалось болѣе никакихъ сомнѣній, что извѣстіе это вѣрно. Одновременно намъ сообщили, что на Кару прибылъ генералъ-губернаторъ и вскорѣ явится къ намъ въ тюрьму. Всѣхъ насъ собрали на дворѣ, при чемъ мы заранѣе рѣшили, во избѣжаніе скандала, выйти безъ шапокъ. Вслѣдъ затѣмъ появился баронъ Корфъ, въ сопровожденіи большой свиты и окруженный жандармами и конвоемъ. Онъ обратился къ намъ съ просьбой выслушать его внимательно.

— Изъ Петербурга, — сообщилъ онъ, — отъ высшаго начальства пришло распоряженіе перевести васъ въ Акатуй. Новый вашъ режимъ будетъ состоять въ томъ, что вы во всемъ рѣшительно приравниваетесь къ уголовнымъ преступникамъ: вы будете жить съ ними въ общихъ камерахъ, вмѣстѣ съ ними работать въ рудникахъ, пользоваться одной и той же пищей, и васъ будутъ подвергать одинаковымъ съ ними наказаніямъ. Словомъ, — закончилъ онъ, — ни въ ту, ни въ другую сторону для васъ не станутъ дѣлать уклоненій отъ строго выработанной инструкціи.

Рѣчь генералъ-губернатора лилась довольно гладко, но все же замѣтно было, что онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко. Нѣсколько разъ повторялъ онъ, что распоряженіе это не отъ него исходитъ, и что оно не имѣетъ никакого отношенія къ происходившимъ у насъ недавно происшествіямъ. На насъ его сообщеніе произвело потрясающее впечатлѣніе: хотя мы и опасались предстоявшаго режима въ новой тюрьмѣ, но никому изъ насъ не приходило на умъ, — особенно, послѣ всего нами пережитаго, — что вновь вздумаютъ насъ сравнять съ уголовными въ отношеніи примѣненій къ намъ тѣлесныхъ наказаній. Казалось невѣроятной жестокостью, чтобы правительство рѣшилось такъ глумиться надъ людьми, большинство которыхъ мирно просидѣло въ тюрьмѣ въ теченіе десяти и болѣе лѣтъ, не давъ нималѣйшаго повода къ какимъ-либо недоразумѣніямъ съ начальствомъ.

На повторенный бар. Корфомъ нѣсколько разъ вопросъ, не имѣемъ-ли какихъ-нибудь заявленій, мы отвѣчали гробовымъ молчаніемъ, такъ какъ никто не хотѣлъ вступать въ разговоръ съ человѣкомъ, отдавшимъ возмутительное распоряженіе о наказаніи женщины. Ему же, видимо, чрезвычайно хотѣлось, чтобы кто-нибудь заговорилъ съ нимъ. Чувствовалось крайне напряженное состояніе. Не дождавшись ни отъ кого изъ насъ ни слова, генералъ-губернаторъ собрался было уже уходить, когда М-скій совсѣмъ неожиданно нарушилъ общее молчаніе. Въ очень вѣжливой формѣ обратился онъ къ барону Корфу съ вопросомъ, какъ понимать его слова, что ни въ какую сторону не будутъ дѣлаться для насъ отступленія отъ инструкціи? Онъ указалъ при этомъ на то, что уголовныхъ безъ ограниченія выпускаютъ въ вольную команду, между тѣмъ какъ по отношенію къ намъ это правило всегда нарушается. Генералъ-губернаторъ съ большимъ оживленіемъ началъ объяснять, что и по отношенію къ намъ впредь не будетъ никакихъ ограниченій при выпускѣ въ вольную команду. Мирскій обмѣнялся съ нимъ еще нѣсколькими фразами, когда въ ихъ разговоръ вмѣшался Я-ичъ. Волнуясь и жестикулируя, онъ заявилъ, что политическіе никогда не дадутъ сравнять себя съ уголовными въ отношеніи тѣлесныхъ наказаній, и что они всегда предпочтутъ смерть позору. Генералъ-губернаторъ довольно сбивчиво сталъ доказывать, что, какъ въ прошломъ, такъ и въ будущемъ насъ не будутъ наказывать.

Я не намѣревался вступать въ этотъ разговоръ, но, услыхавъ послѣднюю фразу, у меня невольно сорвалось съ языка: «а Сигиду, женщину!».

Эта была самая щекотливая и тяжелая тема. Баронъ Корфъ, повидимому, обрадовался случаю высказаться по этому поводу.

— Что же намъ было дѣлать? — воскликнулъ онъ: — насъ бьютъ, а мы должны молчать?

— Вы могли казнить ее, но не издѣваться, — отвѣтилъ я.

Генералъ-губернаторъ продолжалъ доказывать, что не онъ первый прибѣгъ къ личному оскорбленію, а Сигида, и въ заключеніе замѣтилъ, что прошлаго не исправишь.

Мы вернулись въ камеры въ самомъ тяжеломъ настроеніи. Всѣ чувствовали себя униженными и оскорбленными сообщеніемъ барона Ворфа. Но нѣсколько часовъ спустя, начальство получило возможность убѣдиться, какъ мы будемъ реагировать на третированіе насъ, какъ уголовныхъ.

Съ наступленіемъ вечерней повѣрки смотритель тюрьмы, чиновникъ Пахоруковъ сталъ вмѣстѣ съ дежурными жандармами обходить по порядку камеры. Я въ это время былъ на коридорѣ и намѣревался зайти въ свою камеру одновременно съ лицами, производившими повѣрку. Тамъ же находился Ѳомичевъ, повидимому, имѣвшій въ виду сдѣлать тоже самое. Но лишь только жандармъ, всунувъ ключъ въ замокъ, началъ отпирать его, какъ вдругъ въ воздухѣ что-то блеснуло, раздался сильный ударъ чѣмъ-то тяжелымъ, и смотритель повалился на землю. Жандармы въ паническомъ страхѣ бросились бѣжать вонъ изъ коридора. Посмотрѣвъ на лицо Ѳомичева, покрытое смертельной блѣдностью, мнѣ не трудно было понять, что это онъ чѣмъ-то ошарашилъ Пахорукова. Послѣдній, между тѣмъ, лежалъ на полу въ безсознательномъ состояніи.

Устремившись вслѣдъ за убѣжавшими жандармами, я сталъ успокаивать ихъ, что имъ не угрожаетъ никакая опасность, тѣмъ болѣе, что они всѣ вооружены; но не скоро удалось мнѣ убѣдить ихъ вернуться обратно, чтобы оказать помощь смотрителю.

Надо замѣтить, что умный и находчивый вахмистръ Голубцевъ, лишь только начались у насъ волненія, перешелъ на службу въ тюремное вѣдомство, мотивируя свой уходъ тѣмъ, что затѣянная Масюковымъ исторія, при увозѣ Ковальской, добромъ не окончится; преемникъ же его оказался не особенно храбрымъ и сообразительнымъ жандармомъ. Послѣ паденія Пахорукова, онъ первый опрометью бросился бѣжать. Уступая моимъ настояніямъ, онъ согласился выпустить изъ запертой камеры на коридоръ нашего врача Прибылева для оказанія первой помощи раненному. Голова у послѣдняго оказалась пробитой тяжелой палкой, отчего произошло сотрясеніе мозга.

Между тѣмъ комендантъ уѣхалъ провожать генералъ-губернатора; а такъ какъ смотритель лежалъ въ безсознательномъ состояніи въ нашей больничной камерѣ, то намъ, заключеннымъ, поневолѣ пришлось самимъ взять на себя роль начальствующихъ лицъ. Напуганные и растерявшіеся жандармы безпрекословно исполняли наши приказанія. Прежде всего необходимо было перенести раненнаго на его квартиру. Въ сопровожденіи Прибылева, жандармы понесли его, вмѣстѣ съ койкой. Не трудно представить себѣ ужасъ жены и дѣтей Пахорукова, когда они увидѣли эту печальную процессію. Прибылевъ постарался ихъ успокоить, на сколько это было возможно.

Нужно было также что-нибудь предпринять съ Ѳомичевымъ, настаивавшимъ на томъ, чтобы его немедленно отъ насъ изолировали. Новый вахмистръ, по нашему указанію, согласился запереть его въ одной изъ одиночныхъ камеръ.

Поступокъ Ѳомичева мы объяснили себѣ внезапнымъ психическимъ разстройствомъ, что и раньше уже случалось у него. Но на другой день онъ разсказалъ намъ слѣдующее.

За нѣсколько мѣсяцевъ до описанной расправы, когда Ѳ-въ сидѣлъ въ тюремномъ лазаретѣ, смотрителемъ котораго былъ тогда Пахоруковъ, онъ однажды былъ очевидцемъ такой сцены. Два уголовныхъ арестанта подметали дворъ; явившійся туда смотритель нашелъ, что они плохо исполняли эту работу и распорядился, чтобы ихъ тутъ же подвергли тѣлесному наказанію. Уже тогда запала въ душу Ѳ-ва злоба противъ Пахорукова. Но онъ не сталъ бы мстить ему, если бы сообщеніе генералъ-губернатора объ уравненіи насъ съ уголовными не напомнило бы ему живо произведенную на его глазахъ возмутительную расправу. Теперь начальство будетъ знать, чего оно можетъ ждать отъ насъ, въ случаѣ примѣненія къ намъ тѣлесныхъ наказаній.

Снова наступили тревожные дни: естественно было опасаться, что генералъ-губернаторъ въ расправѣ Ѳомичева съ Пахоруковымъ увидитъ проявленія общаго сговора и обрушится противъ всѣхъ насъ новыми репрессіями. Но вскорѣ мы узнали, что комендантъ, на основаніи отзыва тюремнаго врача, представилъ генералъ-губернатору поступокъ Ѳомичева, какъ выходку психически-больного, вызванную крайне поразившимъ его извѣстіемъ объ уравненіи политическихъ съ уголовными арестантами. Затѣмъ рана у Пахорукова оказалась неопасной и, проболѣвъ нѣкоторое время, онъ почти вполнѣ оправился. Наконецъ, сообщали, генералъ-губернатору очень понравилось проявленное заключенными участіе къ пострадавшему. По этимъ-ли причинамъ или потому, что баронъ Корфъ былъ вообще въ хорошемъ расположеніи духа, только онъ очень снисходительно отнесся къ этому происшествію. Назначенный для разслѣдованія послѣдняго чиновникъ особыхъ порученій при ген.-губернаторѣ представилъ ему описанную расправу такъ, какъ объяснялъ ее врачъ, а потому, продержавъ Ѳомичева нѣкоторое время въ тюремномъ лазаретѣ, его перевели въ Акатуй и лишь на годъ или два позже выпустили изъ тюрьмы въ вольную команду.

Вслѣдствіе сдѣланнаго генералъ-губернаторомъ заявленія, можно было разсчитывать, что лица, получившія право на выходъ въ вольную команду, не будутъ отправлены въ Акатуй. Но многіе изъ насъ, — и я въ томъ числѣ, — сильно сомнѣвались, дѣйствительно-ли начальство рѣшится сразу выпустить изъ тюрьмы двадцать человѣкъ. Проученный постигшей меня во Фрейбургѣ неудачей, я не поддавался болѣе радужной надеждѣ; наоборотъ, я рисовалъ себѣ самыя мрачныя картины предстоявшей вскорѣ совмѣстной жизни съ уголовными, при ужасномъ новомъ режимѣ.

Но, вскорѣ послѣ отъѣзда генералъ-губернатора, стали доходить до насъ слухи, что дѣйствительно составляются списки всѣхъ лицъ, подлежавшихъ выпуску въ вольную команду. Затѣмъ, однажды, въ срединѣ сентября совершенно неожиданно освободили изъ тюрьмы семейныхъ: Люри, Рехневскаго и Сухомлина, за которыми добровольно послѣдовали на Кару ихъ жены. А черезъ два-три дня послѣ этого въ тюрьму пришелъ Масюковъ, въ сопровожденіи его преемника, начальника Нерчинской каторги, капитана Томилина, и прочиталъ намъ списокъ семнадцати человѣкъ, которыхъ выпускали въ вольную команду; въ ихъ числѣ былъ и я[44].

Мы наскоро сложили свои вещи и съ большой грустью простились съ тринадцатью товарищами, оставшимися въ тюрьмѣ, въ ожиданіи предстоявшей имъ черезъ два дня отправки въ Атакуй. Сознаніе, что ихъ положеніе чрезвычайно ухудшилось, ослабляло радость по поводу собственнаго освобожденія. Представлявшійся раньше безконечно отраднымъ моментъ ухода изъ тюрьмы, теперь, когда онъ, наконецъ, наступилъ, вызвалъ у насъ неимовѣрную грусть, — словно мы покидали родной домъ. Не съ высоко поднятыми головами, а удрученные и печальные направились мы къ тюремнымъ воротамъ. Открыли калитку, и дотолѣ еще небывалая по количеству кучка политическихъ каторжанъ сразу очутилась за тюремной отрадой.

ГЛАВА XXX Въ вольной командѣ

Былъ ясный осенній день. Намъ нужно было пройти всего съ полъ-версты; но, потому-ли, что мы отвыкли отъ движенія на вольномъ воздухѣ, или вслѣдствіе наступившей послѣ нервнаго возбужденія реакціи, только всѣ мы на полъ-пути до поселка почувствовали вдругъ такой упадокъ силъ, что рѣшили сдѣлать привалъ. Мы расположились на землѣ и, закуривъ папиросы, перекидывались отрывочными фразами. Всѣ, видимо, находились въ придавленномъ состояніи.

Въ расположенной на окраинѣ поселка жалкой черной избушкѣ, раньше бывшей кузницей, жили Рехневскіе. Мы ввалились къ нимъ гурьбой, заполнивъ крохотную, съ низкимъ потолкомъ, но довольно чистенькую и уютную комнату. Нѣкоторые остались пить чай, другіе вскорѣ отправились разыскивать остальныхъ вольнокомандцевъ. Я также пошелъ къ Стефановичу, который все еще находился на Карѣ, оттягивая, подъ разными предлогами, день своего ухода на поселеніе въ Якутскую область.

Его я не засталъ дома, но мнѣ не хотѣлось уходить, и я остался ждать его. Только поздно вечеромъ онъ вернулся домой и сообщилъ, что «въ куткѣ»[45] по случаю нашего освобожденія изъ тюрьмы устроена общая попойка, и предложилъ мнѣ отправиться туда.

Всѣ вольнокомандцы, числомъ болѣе тридцати человѣкъ, собрались въ маленькой тѣсной избушкѣ, въ которой негдѣ было повернуться. Пили, ѣли и пѣли, но, повидимому, никому не было весело. Потолкавшись немного, мы со Стефановичемъ вскорѣ ушли домой дѣлиться впечатлѣніями о пережитомъ за истекшіе со времени нашей разлуки пять мѣсяцевъ.

На слѣдующее утро мы отправились съ нимъ къ женской тюрьмѣ, изъ которой въ этотъ день должны были выпустить въ вольную команду Лешернъ фонъ-Герцфельдъ, Корбу, Ивановскую и Добрускину. Намъ нужно было пройти четыре версты, при этомъ я имѣлъ возможность увидѣть весь нашъ поселокъ — Нижнюю Кару. Онъ имѣлъ довольно оригинальный видъ. Расположенная по склону невысокой сопки, спускающейся къ незначительной, но золотоносной рѣчкѣ Карѣ, лѣтомъ почти совершенно пересыхающей, Нижняя Кара ни по составу своего населенія, ни по внѣшнему виду нисколько не походила на русскую деревню. Преобладающій контингентъ ея населенія составляли уголовные вольнокомандцы, преимущественно холостые; затѣмъ тамъ имѣлось нѣсколько крестьянъ изъ ссыльныхъ или изъ бывшихъ заводскихъ. На Нижней же Карѣ помѣщались три сотни пѣшихъ сибирскихъ казаковъ, которые несли караульную службу при тюрьмахъ; тамъ имѣлось также большое число всякаго рода служащихъ, офицеровъ, чиновниковъ и три торговца съ семьями.

Соотвѣтственно составу населенія были разнообразны и постройки на Нижней Карѣ: холостые уголовные вольнокомандцы и казаки помѣщались въ обширныхъ казармахъ, офицеры и тюремные чиновники занимали довольно приличныя казенныя зданія, а купцы имѣли хорошіе собственные дома; семейные же вольнокомандцы изъ уголовныхъ, мѣстные крестьяне и мы, политическіе, ютились въ ветхихъ крошечныхъ избушкахъ и въ жалкихъ лачугахъ, расположенныхъ въ тѣсномъ «куткѣ».

Найти помѣщеніе въ незначительномъ поселкѣ для такого, сравнительно большого контингента лицъ, одновременно очутившихся въ немъ, было дѣломъ не легкимъ. Намъ пришлось, поэтому, чрезвычайно тѣсниться, и нѣкоторое время многіе изъ насъ помѣщались въ крошечныхъ избушкахъ, по нѣсколько душъ вмѣстѣ. Къ тому же наши матеріальныя условія были по прежнему незавидны. Съ выходомъ въ вольную команду вполнѣ подтвердилось, что Масюковъ былъ тому причиной.

Въ одинъ изъ первыхъ дней послѣ нашего освобожденія изъ тюрьмы онъ пригласилъ къ себѣ нашего старосту и чистосердечно признался ему въ произведенной имъ растратѣ нашихъ денегъ, кажется. 1.200 или болѣе того рублей. При сдачѣ же имъ должности должно было обнаружиться, что у него нѣтъ принадлежавшихъ намъ денегъ; поэтому, онъ униженно просилъ не губить его, а заявить новому нашему начальнику, что мы отъ него сполна получили, обѣщая по частямъ выслать слѣдуемое намъ съ мѣста новой его службы, въ чемъ и предлагалъ росписку.

Если-бы мы заявили Томилину о совершенной Масюковымъ растратѣ, ему предстояло лишеніе всѣхъ правъ и ссылка на поселеніе въ Якутскую область, что, какъ я уже упомянулъ выше, случилось съ однимъ изъ его предшественниковъ, ротмистромъ Манаевымъ. Но губить жалкаго Масюкова никому изъ насъ не хотѣлось; поэтому, потолковавъ немного, мы поручили нашему старостѣ выдать бывшему коменданту росписку въ полученіи всего намъ слѣдуемаго и взять съ него предложенное обязательство. Масюковъ, такимъ образомъ, былъ спасенъ. Но, какъ можно было заранѣе предвидѣть, долга онъ намъ впослѣдствіи не подумалъ уплатить, а мы не предъявили никому его росписки.

Новый нашъ начальникъ, капитанъ Томилинъ, оказался очень умнымъ, тактичнымъ и не злымъ человѣкомъ. Онъ охотно удовлетворилъ первую нашу просьбу о дозволеніи всѣмъ вольнокомандцамъ проститься съ оставшимися въ тюрьмѣ тринадцатью товарищами[46], передъ ихъ уходомъ въ Акатуй. Насъ всѣхъ, мужчинъ и женщинъ, пустили въ тюрьму. Предназначенныхъ къ отправкѣ вновь побрили, заковали въ кандалы и нарядили въ арестанскіе халаты съ двумя желтыми бубновыми тузами на спинахъ, что при Масюковѣ вовсе не практиковалось въ тюрьмѣ. Крайне тяжело было смотрѣть на товарищей, отправляемыхъ въ этомъ нарядѣ. Простившись съ ними, мы видѣли затѣмъ, какъ они, окруженные огромнымъ числомъ конвойныхъ, пошли по дорогѣ, побрякивая кандалами. Долго потомъ провожали мы ихъ глазами, думая о тѣхъ новыхъ мукахъ, которыя ждутъ ихъ впереди.

Мужская политическая тюрьма была, такимъ образомъ, навсегда уничтожена на Карѣ: тамъ осталась только вольная команда; да на Усть-Карѣ, вмѣстѣ съ уголовными каторжанками, сидѣли еще четыре наши женщины: Ананьина, Салова, Тринитадская и Якимова.

Надзоръ за нами въ вольной командѣ состоялъ въ томъ, что ежедневно, утромъ и вечеромъ, къ намъ на квартиры являлся надзиратель съ тетрадкой, въ которую мы заносили свои фамиліи. Поѣздки на разстоянія въ 15 верстъ, мы могли дѣлать только съ разрѣшенія нашего смотрителя, — того самаго Похорукова, котораго ранилъ Ѳомичевъ. Но въ дѣйствительности это не строго соблюдалось, и мы ѣздили, не спрашивая его.

Вскорѣ послѣ нашего выхода въ вольную команду, изъ главнаго тюремнаго управленія, которому мы были теперь подчинены, наравнѣ съ уголовными, пришло распоряженіе ввести среди насъ, политическихъ, туже круговую поруку, какая существовала среди уголовныхъ вольнокомандцевъ: они были раздѣлены на десятки; каждый десятокъ выбиралъ изъ своей среды десятника, который обязанъ былъ слѣдить, чтобы никто изъ его состава не убѣжалъ. Въ случаѣ же побѣга одного, весь десятокъ вновь запирали въ тюрьму. Чтобы не подвергнуться этой участи, уголовные предпринимали побѣги сразу цѣлымъ десяткомъ. Когда намъ объявили объ этомъ распоряженіи, мы, послѣ дебатовъ, заявили капитану Томилину, что ни въ какомъ случаѣ не можемъ принять этой круговой поруки, такъ какъ она имѣетъ характеръ надзора другъ за другомъ, а мы полицейскихъ ролей исполнять не желаемъ. Отъ круговой поруки насъ, благодаря старанію Томилина, освободили; но всѣмъ намъ было ясно, что, въ случаѣ побѣга кого-либо изъ насъ, остальныхъ вольнокомандцевъ вновь посадятъ въ тюрьму. Одно это обстоятельство являлось уже достаточнымъ препятствіемъ для попытки къ побѣгу; но и по другимъ, указаннымъ выше, причинамъ невозможно было бѣжать съ Кары въ тѣ времена.

Жизнь наша въ вольной командѣ во многихъ отношеніяхъ измѣнилась къ лучшему, особенно на первыхъ порахъ: мы не только не были вѣчно подъ замкомъ, но насъ не брили, мы могли носить собственное платье, намъ дозволяли заниматься всякими ремеслами и работами, и мы имѣли право отъ собственнаго имени переписываться съ родными и близкими лицами.

Особенно же пріятна была, послѣ многихъ лѣтъ пребыванія въ тюрьмѣ, полученная нами возможность въ любое время дня выходить изъ своего помѣщенія и гулять по окрестностямъ поселка. Это естественное право всякаго человѣка научается цѣнить лишь тотъ, который въ теченіе долгаго времени былъ лишенъ его.

Въ матеріальномъ отношеніи, съ выходомъ въ вольную команду, жизнь наша также въ значительной степени начала скоро измѣняться къ лучшему: къ прежнимъ источникамъ — къ продуктамъ, отпускавшимся намъ отъ казны въ томъ же количествѣ, какъ и въ тюрьмѣ, и къ деньгамъ, получавшимся нами отъ родныхъ, — для нѣкоторыхъ прибавилась еще возможность имѣть и небольшой частный заработокъ, значительная часть котораго также обязательно вносилась ими въ общую кассу согласно выработанной нами новой конституціи.

Организація нашей хозяйственной жизни въ существенныхъ чертахъ осталась той же, каковой она была у насъ въ тюрьмѣ, съ тѣми лишь измѣненіями, какія требовались новыми условіями. Мы по прежнему составляли «артель» съ избраннымъ нами старостой во главѣ, завѣдывавшимъ всѣми внутренними и внѣшними дѣлами. Были у насъ также общая кухня и библіотека. Но теперь хозяйство наше въ значительной степени расширилось и осложнилось; вслѣдствіе этого прибавилось много новыхъ работъ и заботъ, отъ которыхъ въ тюрьмѣ мы совершенно были свободны. Такъ, съ осени всѣмъ здоровымъ мужчинамъ приходилось проводить по нѣсколько недѣль въ лѣсу за свалкой и распилкой деревьевъ; работа эта была не изъ легкихъ, но въ ней было и много пріятнаго. Зимой нужно было вывозить заготовленныя бревна изъ лѣса, отстоявшаго отъ нашего поселка въ нѣсколькихъ верстахъ. Дома приходилось распиливать эти бревна на полѣнья и колоть послѣднія, дѣлая запасы для себя и для всѣхъ тѣхъ, которые, по тѣмъ или другимъ причинамъ, освобождались отъ тяжелыхъ работъ. Поэтому, одна уже заготовка дровъ отнимала довольно много времени. Но, кромѣ нея, зимой же мы занимались вывозкой заготовлявшихся нами лѣтомъ на лугахъ стоговъ сѣна для имѣвшихся въ нашемъ хозяйствѣ шести коровъ и четырехъ лошадей, а весной многіе возились съ огородами, покосами и пр. Какъ и въ тюрьмѣ, первое время по выходѣ въ вольную команду, мы готовили пищу по-очередно, группами. Но впослѣдствіи общая кухня была уничтожена, и каждый устраивался, какъ хотѣлъ. Всякихъ домашнихъ занятій и хлопотъ въ своей избушкѣ было, конечно, также значительно больше, чѣмъ въ тюремной камерѣ.

Изъ всѣхъ тяжелыхъ работъ въ вольной командѣ особенно утомительной казалась мнѣ вывозка сѣна зимой. Ѣхать за нимъ приходилось верстъ за 10–12. Поэтому, мы отправлялись изъ дому съ такимъ разсчетомъ, чтобы къ вечеру успѣть вернуться обратно. Встаешь, бывало, въ 4–5 час. ночи, наскоро выпиваешь чай и спѣшишь запречь лошадей, что при жестокихъ сибирскихъ морозахъ и днемъ было нелегкимъ дѣломъ, а предъ разсвѣтомъ являлось настоящимъ мученіемъ. Двоимъ слѣдовало привести четыре большихъ воза сѣна; но, при неумѣньи и неопытности многихъ изъ насъ, дѣло не ладилось, веревки по пути развязывались, сѣно разсыпалось, лошади то сворачивали съ дороги въ сугробы, то сильно отставали, и намъ, одѣтымъ въ тяжелые арестантскіе тулупы и въ валенки, не легко было перебѣгать отъ одного воза до другого. Потѣешь, какъ въ жаркій день, несмотря на ужасный морозъ. Но въ этой утомительной работѣ было за то немало и своеобразной поэзіи. Оригинальныя ощущенія приходилось испытывать ночью, когда мы ѣхали по пустыннымъ снѣжнымъ полямъ и тайгѣ; кругомъ — полнѣйшая тишина, — только снѣгъ хруститъ отъ лошадиныхъ копытъ и полозьевъ саней, да изрѣдка раздается вой голоднаго волка. Холодный и густой воздухъ отличается удивительной прозрачностью. На чистомъ небѣ ярко блестятъ миріады звѣздъ. На далекомъ пространствѣ — никакихъ признаковъ человѣческой жизни. Но все усиливающійся, съ приближеніемъ разсвѣта, жестокій холодъ заставляетъ вернуться изъ области поэзіи къ тяжелой дѣйствительности. Морозъ пробрался сквозь тулупъ и словно тысячами острыхъ иглъ началъ колоть тѣло. Холода бывали такіе, что крѣпкая водка, которую мы съ собою брали въ бутылкахъ, замерзала, несмотря на то, что мы кутали ее самымъ тщательнымъ образомъ: бутылка трескалась и согрѣвающая жидкость превращалась въ сплошную льдинку.

Возвратившись домой, по окончаніи такой работы, бывало, испытываешь особенное наслажденіе. Маленькая крестьянская избушка въ этихъ случаяхъ казалась мнѣ чуть-ли не дворцомъ. Да я, вообще, находилъ ее очень привлекательной, хотя слишкомъ требовательный человѣкъ нашелъ бы въ ней массу несовершенствъ: большая русская печь, занимавшая почти треть комнаты, во время топки сильно дымила, а послѣ закрытія трубы, издавала угаръ, отъ котораго, однажды, я до того пострадалъ, что случайно зашедшіе ко мнѣ товарищи нашли меня потерявшимъ сознаніе. По угламъ было необъятное число щелей, поэтому, несмотря на всѣ мои старанія забить и законопатить ихъ, тамъ вѣтеръ свободно дулъ. Навѣщавшіе меня товарищи находили, что въ моей крохотной избушкѣ имѣлись климаты всѣхъ поясовъ земного шара. Но эти и другія несовершенства моего жилища казались сущими пустяками, по сравненію съ тѣмъ удобствомъ, какимъ являлась жизнь въ отдѣльномъ помѣщеніи: проживши, въ теченіе многихъ лѣтъ вмѣстѣ съ другими, будешь чувствовать себя счастливымъ, имѣя собственный, хотя-бы и самый плохой уголъ. Ради одного этого можно было мириться съ разными неудобствами и хлопотами; чтобы избѣжать ихъ или въ значительной степени уменьшить пришлось бы помѣститься вдвоемъ съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей. Но, за исключеніемъ друзей, каждый предпочиталъ жить въ одиночку, возясь самъ съ топкой печки, ноской воды коромысломъ издалека и т. п. домашними работами.

Отдѣльную избушку я занялъ только послѣ ухода Стефановича (въ ноябрѣ 1890 года) на поселеніе, — съ тѣхъ поръ мы съ нимъ не видѣлись втеченіе 15 л. Хатенка моя принадлежала казнѣ, и мнѣ предоставили ее въ полуразрушенномъ состояніи; я отремонтировалъ ее на собственный счетъ и имѣлъ массу хлопотъ, пока сдѣлалъ ее сколько-нибудь удобной. Расположена она была на краю нашего поселка, рядомъ съ кладбищемъ. Дверь въ ней была до того плохо прилажена, что, при малѣйшемъ толчкѣ извнѣ, открывалась настежь. А кругомъ жила масса уголовныхъ, между которыми встрѣчались отчаянные типы. Тѣмъ не менѣе, никогда, помню, не приходилось опасаться чего-либо съ ихъ стороны. Возвращаешься, бывало, поздно ночью домой по безлюднымъ дорогамъ и тропинкамъ такъ же спокойно, какъ дѣлаешь это въ благоустроенномъ городѣ.

Самой худшей репутаціей изъ уголовныхъ вольнокомандцевъ пользовался тогда нѣкій Лысенко. Разсказывали, что онъ, ради грабежа, вырѣзалъ большую семью въ нѣсколько душъ, въ томъ числѣ и малолѣтнихъ дѣтей. Здоровый, крѣпкій старикъ, лѣтъ 65 на видъ, онъ производилъ впечатлѣніе благообразнаго и не злого человѣка; къ тому-же онъ былъ очень набоженъ. Зная его лично, трудно было себѣ представить, чтобы онъ былъ способенъ убивать младенцевъ. Меня очень интересовало, насколько справедливы циркулировавшіе о немъ слухи. Однажды мой товарищъ прямо спросилъ его объ этомъ.

— То правда! Что подѣлаешь? — отвѣтилъ онъ.

— Но какъ могли вы убивать невинныхъ младенцевъ?

— Ажъ плачешь, та ріжешь! На то була воля Господа: якъ-бы вінъ того не захочівъ, я не могъ бы убыть, а они меня убыли-бы. Значитъ, вінъ послалъ меня.

— Ну, а убили-бы вы меня, Лысенко, если бы встрѣтили гдѣ-нибудь въ тайгѣ? — спросилъ мой товарищъ, къ которому Лысенко, повидимому, хорошо относился.

— Якъ бы знавъ, то у васъ гроши е, убывъ бы, — отвѣтилъ онъ чистосердечно.

Въ описываемое мною время Лысенко занимался недозволеннымъ на Карѣ промысломъ, — скупкой такъ называемаго «хищническаго золота» и тайной продажей водки. Надо замѣтить, что карійское населеніе жило тогда при совершенно исключительныхъ условіяхъ. Почти у всѣхъ мѣстныхъ жителей были довольно хорошіе заработки, что, главнымъ образомъ, объяснялось добычей золота въ этомъ богатомъ драгоцѣннымъ металломъ районѣ. Съ одной лопатой и деревяннымъ лоткомъ не только взрослый человѣкъ, но также женщина и подростокъ могли въ теченіе нѣсколькихъ часовъ намывать въ Карѣ или въ многочисленныхъ впадавшихъ въ нее ручьяхъ золота на одинъ-два, а иногда и больше рублей. Такое занятіе называлось «хищничествомъ» и, хотя оно строго преслѣдовалось начальствомъ, но едва-ли не сплошь все мѣстное населеніе занималось имъ или было къ нему болѣе или менѣе причастно. Исключеніе составляли мы, политическіе преступники, да очень немногіе изъ мѣстныхъ интеллигентныхъ лицъ. Тысячи людей разныхъ соціальныхъ слоевъ и профессій, жившіе въ нѣсколькихъ поселкахъ, раскинутыхъ по Карѣ и ея притокамъ, не только хорошо существовали, но нерѣдко и наживались, благодаря хищническому золоту. Я зналъ тамъ семьи, въ которыхъ по нѣсколько человѣкъ одновременно отправлялось въ опредѣленное время на такую добычу, — словно они занимались самымъ законнымъ промысломъ. Никто рѣшительно, не исключая чиновниковъ, не считалъ этого занятія сколько-нибудь предосудительнымъ. Наоборотъ, большинство мѣстнаго населенія находило вполнѣ естественнымъ пользоваться результатами собственнаго труда и предпріимчивости на землѣ, объявленной частной собственностью царя или какъ принято на офиціальномъ языкѣ говорить — «кабинета Его Величества». Поэтому, несмотря на громадныя затраты, которыя дѣлало это учрежденіе для охраны таившагося въ нѣдрахъ земли того района золота, — огромное большинство этого металла добывалось хищническимъ способомъ и затѣмъ черезъ равныхъ посредниковъ и перекупщиковъ сплавлялось въ Китай, гдѣ цѣна его была значительно выше той, какую давалъ за него «Кабинетъ».

Всѣ изслѣдователи Сибири единогласно признаютъ, что «хищники золота» принесли огромную пользу краю. Въ поискахъ за этимъ металломъ они исколесили необъятную сибирскую тайгу и открыли многочисленныя, а нерѣдко и богатѣйшія золотыя розсыпи. Конечно, немногое отъ этихъ открытій перепадаетъ самимъ «хищникамъ»: огромное большинство послѣднихъ не выходитъ изъ положенія чернорабочихъ, имѣющихъ лишь на дневное пропитаніе, и почти всѣ они никогда не вылѣзаютъ изъ кабалы у разнаго рода перекупщиковъ и подрядчиковъ.

Я уклонился-бы отъ темы моихъ записокъ, если-бы вздумалъ подробнѣе описать положеніе «хищниковъ золота». Скажу лишь, что они живутъ совершенно особеннымъ бытомъ, въ которомъ чрезвычайно много своеобразнаго и интереснаго[47].

Находясь въ вольной командѣ, не трудно было также познакомиться съ жизнью уголовныхъ каторжанъ. Какъ я уже упоминалъ, на Карѣ имѣлось нѣсколько тюремъ для уголовныхъ, входъ въ которыя, подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ, былъ довольно свободенъ. При мнѣ совершенно прекращена была разработка золота каторжными, такъ какъ трудъ ихъ оказался крайне невыгоднымъ. Ими пользовались тогда лишь для, такъ называемыхъ, хозяйственныхъ работъ, т. е. при заготовкѣ дровъ въ лѣсу и при разныхъ постройкахъ; ихъ употребляли также вмѣсто вьючныхъ животныхъ для перевозки всякихъ тяжестей. Видъ запряженныхъ въ телѣги мужчинъ и въ особенности женщинъ производило чрезвычайно тяжелое впечатлѣніе.

Смотрителемъ уголовной каторжной тюрьмы на Нижней Карѣ состоялъ бывшій нашъ вахмистръ Голубцовъ, который превратился, такимъ образомъ, въ чиновника. Благодаря присущей ему ловкости, онъ быстро повышался, и вскорѣ его назначили на еще болѣе важный постъ — завѣдывающаго карійскимъ райономъ. Его величали «бариномъ» и «В. В-діемъ»; онъ былъ одѣтъ съ иголочки, разъѣзжалъ на прекрасныхъ собственныхъ лошадяхъ и задавалъ пиры, на которые собиралась вся окрестная знать. А въ пьяномъ состояніи новый начальникъ, которому подчинены были тысячи людей, лишенныхъ всѣхъ правъ, совершалъ разныя безобразія и жестокости. Но судьба, извѣстно, перемѣнчива, и какъ быстро и высоко она подняла Голубцова, также внезапно и низко спустила она его: скоро оказалось, что онъ промоталъ казенныя деньги, за что былъ отданъ подъ судъ. Просидѣвъ въ тюрьмѣ, онъ былъ затѣмъ приговоренъ къ какому-то наказанію, — судъ оказался къ нему довольно снисходительнымъ.

Среди уголовныхъ-вольнокомандцевъ имѣлся одинъ, о судьбѣ котораго особенно стоитъ здѣсь вспомнить. То былъ грузинскій князь Давидъ Ивановичъ Чхотуа, приговоренный тифлисскимъ судомъ къ 20 годамъ каторжныхъ работъ за будто-бы совершенное имъ изъ мести убійство молодой дѣвушки. Въ концѣ 70-хъ годовъ дѣло это вызвало массу толковъ на Кавказѣ, да и во всей Россіи: одни утверждали, что кн. Чхотуа совершенно неповиненъ въ этомъ дѣлѣ, другіе — наоборотъ. Лично хорошо познакомившись съ нимъ и узнавъ всѣ мельчайшія подробности его процесса, я вынесъ глубокое убѣжденіе, что кн. Чхотуа рѣшительно не былъ причастенъ въ смерти молодой дѣвушки и безъ всякой вины перенесъ массу всевозможныхъ страданій и униженій. Бывшій студентъ-естественникъ петербургскаго университета, Чхотуа являлся однимъ изъ самыхъ честныхъ и благородныхъ людей, какихъ я когда-либо встрѣчалъ[48].

Наша жизнь въ вольной командѣ несомнѣнно была разнообразнѣе, и время неизмѣримо быстрѣе шло тамъ, чѣмъ въ тюрьмѣ. Будучи заняты хлопотами и заботами о нашемъ устройствѣ на новомъ мѣстѣ, мы не успѣли оглянуться, какъ прошли осень и зима.

Не малое разнообразіе и оживленіе въ вольнокомандскую жизнь вносили жены товарищей, добровольно послѣдовавшія за ними на Кару, а также и выпущенныя изъ женской тюрьмы каторжанки. Какъ всегда это бываетъ при аналогичныхъ условіяхъ, онѣ являлись для всѣхъ хорошими добрыми товарищами, вносившими въ общее настроеніе элементы примиренія, надежды и бодрости, что, при нашей изолированности и оторванности отъ всего внѣшняго міра, было особенно цѣнно. Въ скромныхъ избушкахъ, занимаемыхъ семейными, господствовали миръ и тишина. Тамъ было, конечно, уютнѣе, чѣмъ въ жилищахъ холостяковъ. Туда каждый изъ насъ охотно заходилъ поговорить и пошутить; тамъ иногда собиралась и вся наша компанія попѣть, повеселиться.

Послѣ многихъ лѣтъ, прожитыхъ мною въ заключеніи, наступившая весна 1891 года особенно памятна мнѣ, не только потому, что она была первой проведенной мною на относительной волѣ, но еще и потому, что съ нею связаны были неожиданныя нами надежды на скорое освобожденіе отъ каторги.

Однажды распространился слухъ, что царь Александръ III даровалъ, какъ у насъ говорятъ, «всемилостивѣйшій манифестъ» всѣмъ вообще преступникамъ, а намъ, политическимъ, — въ частности, по случаю благополучнаго вступленія тогдашняго наслѣдника и нынѣшняго царя Николая II на сибирскую почву, послѣ его путешествія кругомъ Азіи. Въ связи съ этимъ извѣстіемъ, съ однимъ изъ нашихъ «товарищей» произошелъ такой неожиданный казусъ.

Въ числѣ старыхъ вольнокомандцевъ находился Колтановскій, приговоренный по процессу Чубарова къ безсрочной каторгѣ, но затѣмъ, по коронаціонному манифесту 1883 г., срокъ ему былъ опредѣленъ въ 20 лѣтъ. Колтановскій принадлежалъ къ тому же типу людей, что и Н. Позенъ: ему также, въ теченіе многихъ лѣтъ, удавалось обманывать товарищей на счетъ своей революціонности и вообще порядочности. Но весной указаннаго года онъ, наконецъ, подалъ прошеніе о помилованіи, причемъ, конечно, скрылъ этотъ свой поступокъ отъ всѣхъ насъ. Потомъ оказалось, что Колтановскій подалъ свое прошеніе, лишь за нѣсколько часовъ до распространившагося извѣстія о манифестѣ. Получись оно немного раньше, возможно, что онъ еще въ теченіе нѣкотораго времени оставался бы въ нашей средѣ.

Затѣмъ намъ прочитана была офиціальная телеграмма о манифестѣ; но она до того сбивчиво была составлена, что давала основаніе разсчитывать на скорый уходъ многихъ изъ насъ на поселеніе. Несмотря на тяжелыя условія жизни въ Якутской области, куда преимущественно отправляли тогда бывшихъ каторжанъ, многихъ изъ насъ все же привлекала перспектива очутиться на поселеніи: послѣднее давало право на передвиженіе по болѣе обширному району и представляло возможность видать высылаемыхъ изъ Россіи административно-ссыльныхъ; къ намъ же, какъ я уже упоминалъ, давно не присылали никакихъ новыхъ лицъ, и мы не получали свѣжихъ и непосредственныхъ впечатлѣній о томъ, что творится на родинѣ. Наконецъ, изъ Якутки открывалась перспектива черезъ десять лѣтъ получить право приписаться въ крестьяне. «А тамъ, — невольно мечтаешь, бывало, — еще явится какой-нибудь манифестъ, и черезъ какихъ-нибудь полтора десятка лѣтъ можешь очутиться и въ Евр. Россіи».

Пока въ департаментѣ государственной полиціи рѣшался вопросъ о томъ, къ кому изъ насъ и въ какомъ размѣрѣ примѣнить «всемилостивѣйшій манифестъ», — у сибирскихъ властей была забота, какъ сдѣлать наиболѣе безопаснымъ проѣздъ наслѣдника по странѣ, въ которой находился большой контингентъ политическихъ ссыльныхъ. И вотъ повсюду вдоль тракта и на много верстъ по сторонамъ отъ него надумали запереть нашего брата въ тюрьмы. Хотя путь, по которому ѣхалъ наслѣдникъ, находился въ 15 верстахъ отъ нашего поселка, но заботливыя власти еще за сутки до его пріѣзда посадили всѣхъ насъ, вольнокомандцевъ, въ тюрьму и выпустили изъ нея, лишь черезъ сутки послѣ его отъѣзда.

Въ теченіе многихъ мѣсяцевъ мы съ большимъ нетерпѣніемъ ждали, что вотъ, наконецъ, узнаемъ относительно примѣненія къ намъ манифеста. Но въ департаментѣ полиціи не торопятся въ такихъ случаяхъ, а лица, ожидающія «царской милости», могутъ погодить: около года прошло, пока намъ, наконецъ, прочли списокъ удостоенныхъ примѣненія манифеста. Какъ можно было заранѣе ожидать, половина политическихъ вольнокомандцевъ оказалась совсѣмъ изъятой изъ него, остальнымъ сдѣланы были незначительныя сокращенія въ ихъ срокахъ; я также былъ въ числѣ изъятыхъ.

У многихъ изъ насъ довольно скоро прошло то относительно пріятное ощущеніе отъ жизни на «свободѣ», которое мы естественно испытали, послѣ выхода изъ тюрьмы: надолго жизнь въ вольной командѣ не могла удовлетворять, потому что она въ своемъ родѣ была столь же однообразна и безсодержательна, какъ и тюремная. Къ тому же, съ чѣмъ въ тюрьмѣ поневолѣ приходилось мириться, то въ вольной командѣ давало себя особенно сильно чувствовать. Тамъ мы заранѣе знали, что для насъ немыслимо никакое цѣлесообразное занятіе, что мы обречены на прозябаніе, на то, чтобы какъ-нибудь коротать время; духовныя стремленія притуплялись или даже вполнѣ атрофировались въ тюрьмѣ. Въ вольной же командѣ мы въ первое время снова стали какъ-бы оживать и выходить изъ летаргическаго состоянія. Хотя въ окружавшей насъ новой дѣйствительности было мало возбуждавшаго нашу мысль, но все же мы видѣли, какъ другіе люди копошатся, что-то дѣлаютъ, имѣютъ свои интересы и заботы. Мы же были обречены, главнымъ образомъ, лишь на разныя мелкія работы по нашему хозяйству, что, конечно, не могло заполнить всѣхъ нашихъ стремленій и мыслей. У многихъ изъ насъ было естественное желаніе дѣлать что-либо болѣе соотвѣтствовавшее нашимъ привычкамъ и способностямъ, чѣмъ рубить дрова, косить сѣно и т. п. Но, будучи заброшены на многіе годы въ глухой поселокъ, стѣсненные всякими запрещеніями, мы рѣшительно не находили для себя никакого выхода; со стороны же могло казаться, что въ вольной командѣ мы могли многое сдѣлать. Эта неудовлетворенность крайне угнетающимъ образомъ дѣйствовала на наше настроеніе, и временами, казалось, охотно вернулся бы обратно въ тюрьму, чтобы только освободиться отъ такого состоянія.

Годъ спустя, начали упразднять расположенныя на Карѣ каторжныя тюрьмы, и всѣхъ заключенныхъ въ нихъ уголовныхъ перевезли частью на строившуюся тогда сибирскую желѣзную дорогу, частью на о. Сахалинъ. Вмѣстѣ съ уголовными каторжанами перевели и находившихся для ихъ охраны казаковъ, а также разныхъ должностныхъ лицъ. Ушелъ на поселеніе и Чхотуа. Нашъ поселокъ совсѣмъ почти опустѣлъ, и жизнь въ немъ стала еще однообразнѣе и тоскливѣе.

Кромѣ насъ, вольнокомандцевъ, на Нижней же Карѣ содержались при тюремномъ лазаретѣ Софія Богомолецъ и Елена Россикова, о которыхъ я выше уже разсказывалъ. Россикова въ началѣ 1890 г. заболѣла психически; ее перевезли въ Иркутскую больницу, гдѣ она затѣмъ и умерла. С. Богомолецъ одно время помѣщалась въ отдѣльномъ небольшомъ зданіи, находившемся недалеко отъ моей избенки, и мнѣ иногда удавалось видѣть ее, а однажды я имѣлъ даже довольно продолжительный разговоръ съ нею. Она по прежнему оставалась непримиримой, недопускающей ни малѣйшихъ компромиссовъ съ начальствомъ. Невыразимо тяжело было смотрѣть на ея крайне истощенное лишеніями лицо: у нея тогда началась уже чахотка. Весной 1891 г. изъ Россіи пріѣхали навѣстить ее мужъ съ сыномъ. Д-ръ Богомолецъ сталъ хлопотать, чтобы тяжело больную жену его выпустили умирать въ вольную команду. Но ему удалось добиться ея освобожденія, лишь наканунѣ ея смерти. Исполняя выраженное при жизни желаніе жены быть похороненной на родинѣ, онъ вновь предпринялъ большія объ этомъ. хлопоты, но, въ концѣ концовъ, не добился разрѣшенія этой, казалось-бы, невинной просьбы. Мы вольнокомандцы, въ жестокій январьскій морозъ отдали послѣдній долгъ умершей, проводивъ гробъ ея до Усть-Карійскаго кладбища.

Печальная судьба постигла еще одну изъ нашихъ женщинъ, — Екатерину Тринитадскую. Въ 1891 г. ее также выпустили въ вольную команду; но здѣсь она стала обнаруживать большія странности. Такъ, не будучи лично знакома съ гр. Львомъ Толстымъ, она посылала ему телеграммы со столь лаконичнымъ содержаніемъ: «пріѣзжайте! Екатерина». А однажды, собравъ на площади вокругъ себя довольно большую толпу прохожихъ объявила, что она — Императрица Екатерина II. Несчастную психически-больную, послѣ этого, помѣстили въ лазаретъ. Не мало непріятнаго пришлось испытать тремъ каторжанамъ, остававшимся въ усть-карійской тюрьмѣ. По счастью, недолго пришлось имъ сидѣть, вмѣстѣ съ уголовными женщинами: осенью 1892 г. баронъ Корфъ проѣзжалъ черезъ Усть-Кару и будучи очевидно, въ хорошемъ настроеніи согласился на представленіе завѣдующаго выпустить всѣхъ троихъ изъ тюрьмы, хотя срокъ для этого еще не насталъ. Такимъ образомъ, Ананьина, Садова и Якимова совершенно неожиданно очутились среди насъ въ вольной командѣ.

Изъ Акатуя въ первые годы также къ намъ привозили политическихъ каторжанъ, окончившихъ сроки заключенія и пріобрѣтавшихъ право на выпускъ въ вольную команду[49]. На основаніи ихъ разсказовъ мы составили себѣ довольно ясное представленіе о жизни въ этой «образцовой тюрьмѣ». Режимъ въ ней, дѣйствительно, былъ ужасный, но его я не буду описывать, такъ какъ это уже сдѣлалъ, къ тому же очень талантливо, одинъ очевидецъ, самъ испытавшій его на себѣ.

Наконецъ, побывала у насъ въ вольной командѣ, хотя и очень короткое время, также одна изъ участницъ Якутской бойни — Евгенія Гуревичъ; да, кромѣ того, три ея сопроцессницы — Болотина, Гассохъ и Перли провели одну зиму въ устькарійской женской уголовной тюрьмѣ, и мы всѣ имѣли возможность часто видѣться и бесѣдовать съ ними.

ГЛАВА XXXI Новое царствованіе

Между тѣмъ, годъ проходилъ за годомъ, очень мало отличаясь одинъ отъ другого: въ Россіи продолжала господствовать жестокая реакція и, казалось, не будетъ ей конца. Но вотъ, однажды, зимой 1894 г. знакомый офицеръ, встрѣтивъ меня на улицѣ, спросилъ:

— Вы слышали новость? Царь опасно боленъ: повидимому, нѣтъ надежды на выздоровленіе.

Извѣстіе это меня чрезвычайно поразило: какъ и у другихъ, у меня было представленіе, что Александръ III, отличавшійся, по слухамъ, чуть-ли не геркулесовской силой, проживетъ до глубочайшей старости и, слѣдовательно, еще очень долго въ странѣ будетъ господствовать реакція, и вдругъ надежда на какую-нибудь перемѣну!

Въ концѣ ноября пришло на Кару сообщеніе о смерти царя, а затѣмъ, въ сравнительно короткій промежутокъ времени, намъ были объявлены два манифеста: одинъ по случаю бракосочетанія Николая II, а второй — по поводу его коронаціи. На этотъ разъ и я не былъ изъятъ изъ нихъ: по первому срокъ моего пребыванія на каторгѣ былъ уменьшенъ на одну треть, т. е. на четыре года съ нѣсколькими мѣсяцами. Но «милость» эта «дарована» была мнѣ уже тогда, когда мнѣ до окончанія срока осталось всего 10 мѣсяцевъ. По второму манифесту срокъ для приписки въ крестьяне съ десяти лѣтъ мнѣ сократили на 4 года. Но личныя мои обстоятельства такъ сложились, что мнѣ не пришлось воспользоваться ни одной изъ этихъ «милостей», и, съ разрѣшенія губернатора, я добровольно остался на Карѣ еще на два года.

Вслѣдствіе примѣненія всѣхъ этихъ манифестовъ, контингентъ нашей вольной команды быстро уменьшился. При мнѣ ушли изъ нея на поселеніе 30 человѣкъ; новыхъ же лицъ изъ Акатуя перестали къ намъ привозить.

Съ немногочисленными мѣстными жителями мы всегда поддерживали хорошія отношенія. Одни изъ насъ занимались разными ремеслами, другіе, — и я въ томъ числѣ, — обучали дѣтей, оказывали медицинскую помощь, давали совѣты въ затруднительныхъ случаяхъ и проч. Не удивительно, поэтому, что въ глазахъ мѣстныхъ обывателей «политическій» являлся въ своемъ родѣ энциклопедистомъ, къ которому они питали большое уваженіе. Хотя по инструкціи намъ запрещалось заниматься интеллигентными профессіями, но въ такой глуши само начальство нерѣдко принуждено было обращаться къ намъ за содѣйствіемъ, и на этой почвѣ у насъ не происходило никакихъ конфликтовъ, за исключеніемъ слѣдующаго случая.

Одинъ крестьянинъ изъ ссыльныхъ, пришедши однажды ко мнѣ, сообщилъ, что наканунѣ ночью къ нему вдругъ нагрянулъ вновь прибывшій приставъ съ сельскими властями и произвелъ у него въ домѣ обыскъ. Найдя хранившіеся въ чуланѣ нѣсколько пудовъ сахару, съ десятокъ фунтовъ чаю и т. п. продукты, приставъ приказалъ все это забрать и унести въ сельское правленіе, на томъ основаніи, что этотъ крестьянинъ очевидно занимается недозволенной скупкой золота у хищниковъ и продажей имъ припасовъ. Когда же утромъ крестьянинъ, по приказанію пристава, явился къ нему, тотъ потребовалъ отъ него 50 рублей, обѣщая возвратить все забранное. Но такая взятка показалась крестьянину чрезмѣрной, а потому онъ пришелъ просить меня, чтобы я написалъ жалобу на незаконный поступокъ пристава; сравнительно же большія количества хранившихся у него продуктовъ онъ объяснилъ тѣмъ, что сдѣлалъ себѣ изъ города запасъ по болѣе дешевому зимнему пути для весны и лѣта, когда онъ нанимаетъ нѣсколько работниковъ.

Объясненіе это было несомнѣнно вымышленно и, надо полагать, что онъ дѣйствительно занимался недозволеннымъ промысломъ. Но поведеніе пристава также было незаконно; къ тому же мнѣ и другіе уже разсказывали, что этотъ вновь назначенный сатрапъ своими пріемами нагонялъ страхъ на жителей отданнаго ему на кормленіе обширнѣйшаго района, размѣрами превосходившаго не одно германское княжество. Совершая всевозможныя беззаконія, новый приставъ разражался бранью, грозилъ кулаками, топалъ ногами и кричалъ: «для васъ я царь и Богъ!».

Стоило проучить такого господина, но мнѣ лично не хотѣлось связываться съ нимъ. Я, поэтому, посовѣтовалъ пришедшему ко мнѣ крестьянину обратиться къ другимъ мѣстнымъ лицамъ, занимавшимся писаніемъ жалобъ и прошеній. Но онъ заявилъ, что уже былъ у нихъ, и они ему въ этомъ отказали, такъ какъ боятся новаго пристава. Пришлось согласиться на его просьбу; но, въ виду существовавшаго для насъ, политическихъ, запрещенія писать какія-либо бумаги постороннимъ лицамъ, я рѣшилъ не скрывать, что жалоба на пристава мною написана; поэтому, въ концѣ ея я приписалъ: «прошеніе это составилъ и за неграмотнаго подписался политическій ссыльнопоселенецъ такой-то», — слѣдовали мое имя и фамилія. Этой припиской я хотѣлъ показать, что вовсе не желаю скрывать отъ властей своего поступка; къ тому же я зналъ, что, благодаря ей, начальство скорѣе обратитъ вниманіе на жалобу. Крестьянинъ удалился отъ меня чрезвычайно довольный и, на прощанье, совалъ мнѣ въ руку рубль, который я, конечно, отказался взять.

Прошло много мѣсяцевъ, и о послѣдствіяхъ написанной мною жалобы не было ничего слышно. Но однажды ко мнѣ пришелъ сельскій десятникъ и сказалъ:

— Приставъ приказалъ вамъ сейчасъ же явиться на земскую квартиру, — потому, дѣло у нихъ до васъ есть.

— Передайте вашему приставу, что онъ мнѣ не смѣетъ ничего приказывать, а если у него до меня есть дѣло, то онъ можетъ ко мнѣ придти. Поняли?

— Какъ не понять, Л. Г., — отвѣтилъ онъ, усмѣхаясь.

Но, раньше чѣмъ отпустить его, я заставилъ его повторить буквально мой отвѣтъ и настоятельно просилъ въ точности его передать приставу.

Не трудно представить себѣ негодованіе мѣстнаго «царя» и «Бога», когда, въ присутствіи подчиненныхъ ему сельскихъ властей и многихъ собравшихся въ земской квартирѣ крестьянъ, десятникъ передалъ мой отвѣтъ. Какъ мнѣ потомъ сообщили, приставъ пришелъ буквально въ бѣшенство, — онъ разсыпался площадной бранью, топалъ ногами и, наконецъ, отдалъ приказаніе притащить меня «связаннымъ».

Вскорѣ затѣмъ ко мнѣ явились три мѣстныхъ крестьянина, съ помощникомъ волостного старшины во главѣ, и стали просить, чтобы я пошелъ съ ними къ приставу. Я растолковалъ имъ, что онъ не имѣетъ права за чѣмъ бы то ни было обращаться ко мнѣ непосредственно, а долженъ дѣлать это чрезъ нашего смотрителя. Довольные этимъ объясненіемъ, крестьяне ушли. На слѣдующій день нашъ смотритель мнѣ передалъ, что приставъ звалъ меня къ себѣ затѣмъ, чтобы сообщить о полученномъ имъ запросѣ отъ его ближайшаго начальника по поводу написанной мною на него жалобы, что ко мнѣ лично не имѣло никакого отношенія. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя пришла отъ губернатора бумага, объявлявшая мнѣ, что я не имѣю права писать за другихъ прошенія. Отнятые же у крестьянина продукты, пока я былъ на Карѣ, такъ и оставались на сельской квартирѣ; потомъ ихъ, конечно, раскрали. Но на вышеописанномъ еще не окончились мои отношенія съ грознымъ приставомъ.

Однажды, въ декабрьскій вечеръ, когда на дворѣ стоялъ жестокій морозъ, раздался вблизи звонъ колокольцевъ, — кто-то подъѣхалъ къ моему жилищу. Вскорѣ въ комнату вошелъ весь покрытый ледяными сосульками, закутанный въ тулупъ и доху высокій старикъ, котораго я не сразу узналъ. Когда прибывшій разоблачился, оказалось, что то былъ нашъ волостной старшина, пользовавшійся огромной властью въ обширномъ районѣ. Своимъ природнымъ умомъ и сильнымъ характеромъ этотъ представитель крестьянскаго самоуправленія выдѣлялся не только въ своей средѣ, по также и среди лицъ, значительно выше его стоявшихъ на соціальной лѣстницѣ. Держалъ себя нашъ «волостной» съ большимъ достоинствомъ, чрезвычайно независимо и по справедливости слылъ за человѣка очень энергичнаго, прекрасно знающаго свое дѣло, но вмѣстѣ съ тѣмъ, крайне строгаго и не вполнѣ безупречнаго въ нравственномъ отношеніи. Отъ меня онъ жилъ въ 30-ти верстахъ и раньше этого былъ всего лишь одинъ разъ, — только очень важное обстоятельство могло заставить его предпринять эту поѣздку въ столь лютый морозъ. Опорожнивъ нѣсколько стакановъ горячаго чая и закусивъ, старшина изложилъ причину своего посѣщенія.

Правительство, какъ извѣстно, задумало произвести во всей имперіи однодневную перепись, назначивъ ее на 27-е января 1897 г. Озабоченный исполненіемъ этого сложнаго распоряженія, начальникъ нашего округа[50] созвалъ на совѣщаніе всѣхъ подчиненныхъ ему приставовъ и волостныхъ старшинъ. Въ числѣ послѣднихъ былъ и мой гость. Онъ заявилъ начальнику округа, что, такъ какъ въ его волости нѣтъ достаточнаго количества пригодныхъ для этой работы людей, то онъ проситъ разрѣшенія пригласить меня въ счетчики. Начальникъ округа на это согласился. Грозный приставъ также противъ этого ничего не возразилъ, хотя онъ долженъ былъ играть роль ближайшаго начальника всѣхъ счетчиковъ его стана. Я, не колеблясь, принялъ это предложеніе, такъ какъ перепись могла внести хоть нѣкоторое разнообразіе и похожа была на полезное дѣло. Меня нѣсколько смущала лишь возможность при этомъ занятіи встрѣтиться съ враждебнымъ приставомъ, но старшина увѣрилъ меня, что тотъ самъ уже сознаетъ сдѣланную имъ по отношенію ко мнѣ оплошность и раскаивается въ ней.

Въ назначенное время я переписалъ расположенное въ 15 в. отъ Нижней Кары село, въ которомъ оказалось 1000 жителей, а въ другомъ я произвелъ перепись сообща съ мѣстнымъ священникомъ. Не мало комическихъ сценокъ, но также и печальныхъ происшествій пришлось мнѣ наблюдать, во время посѣщеній на дому разнообразныхъ жителей довольно бойкаго и торговаго села. Въ общемъ, все обошлось хорошо и мѣстное населеніе, повидимому, осталось довольно мною, какъ счетчикомъ.

Въ концѣ января нашъ волостной вновь заявился ко мнѣ съ предложеніемъ. По выработанной правительствомъ инструкціи, лица, завѣдывавшія переписными участками, должны были, по окончаніи переписи, собрать у себя по одному счетчику отъ каждой волости и казачьей станицы для провѣрки произведенной работы въ данномъ районѣ и для составленія изъ всѣхъ представленныхъ списковъ одной общей сводки.

По словамъ старшины, грозный приставъ, завѣдывавшій нашимъ переписнымъ участкомъ, нарочно издалека пріѣхалъ къ нему съ предложеніемъ, чтобы онъ, отъ его имени, упросилъ меня поѣхать на съѣздъ счетчиковъ, какъ представитель нашей — Шилкинской волости.

Предложеніе это было очень соблазнительно: въ теченіе почти 12 лѣтъ мнѣ не приходилось отлучаться отъ Кары дальше, какъ на 30 верстъ, а тутъ представлялась возможность сдѣлать поѣздку въ нѣсколько сотъ верстъ, къ тому же, какъ я зналъ, по очень оригинальной мѣстности. Но, съ другой стороны, мнѣ предстояло поѣхать къ тому самому приставу, съ которымъ у меня былъ конфликтъ. Послѣ настояній старшины, я принялъ это предложеніе. Онъ же взялъ на себя миссію добиться отъ моего начальства разрѣшенія на столь далекую поѣздку.

Ѣхалъ я, конечно, на казенный счетъ, но, такъ называемому, «губернаторскому бланку», дававшему право получать безплатно лошадей на проѣздъ и останавливаться на «земскихъ квартирахъ», словомъ, какъ разъѣзжаютъ въ Сибири чиновники «по казенной надобности».

Стояли жестокіе морозы. Сверхъ шубы на мнѣ была доха и, несмотря на эту теплую и вмѣстѣ крайне тяжелую одежду, въ которой съ большимъ трудомъ можно было пошевелиться, — я, сидя въ саняхъ, закутывался еще кругомъ мѣховымъ одѣяломъ. Дорога большей частью проходила по мало населенной, поросшей лѣсомъ и очень холмистой мѣстности. Тройка лошадей съ трудомъ тащила сани; станки отстояли далеко одинъ отъ другого; но я всюду встрѣчалъ чрезвычайно предупредительный пріемъ, нелишенный иногда комизма. Такъ, когда, пріѣхавъ поздно ночью на какую-то станцію, я расположился уже спать, ко мнѣ заявился мѣстный десятскій и, вытянувшись у дверей въ струнку, спросилъ:

— Не имѣете-ли, В. В-діе, какихъ приказаній?

Я попросилъ его позаботиться, чтобы рано утромъ были готовы для меня лошади. Отвѣтивъ «слушаюсь», онъ вновь повторилъ по подобавшій мнѣ, поселенцу, титулъ; когда-же я поправилъ его, онъ замѣтилъ: «такъ оно вѣрнѣе, В. В-діе» и затѣмъ спросилъ, не прикажу-ли ему доставить ко мнѣ мѣстныхъ счетчиковъ? Я, конечно, отклонилъ это ненужное безпокойство людей. Десятнику, повидимому, во что бы то ни стало хотѣлось чѣмъ-нибудь проявить свое усердіе. Аналогичную предупредительность я замѣтилъ также на другихъ станціяхъ и недоумѣвалъ, чѣмъ это объяснить? Потомъ оказалось, что грозный приставъ, проѣзжая за нѣсколько дней до меня по этимъ же мѣстамъ, вездѣ предупреждалъ о предстоящемъ проѣздѣ «шилкинскаго счетчика» и приказывалъ немедленно исполнять мои распоряженія.

За нѣсколько станцій до конечнаго пункта, мнѣ встрѣтились ѣхавшіе по тому же направленію счетчики изъ другихъ мѣстъ нашего участка. Среди нихъ циркулировалъ тревожившій ихъ слухъ, будто нашъ приславъ нашелъ списки ранѣе уже съѣхавшихся къ нему счетчиковъ неправильно составленными и заставляетъ заново ихъ переписать. Слухъ этотъ очень всѣхъ безпокоилъ, такъ какъ перепись и безъ того отняла у бѣдныхъ счетчиковъ много времени, вознагражденіе же предстояло получить самое мизерное, а то и одну лишь медаль, спеціально изобрѣтенную правительствомъ для этого случая.

Трое сутокъ спустя, послѣ выѣзда изъ дому, я въ полночь пріѣхалъ въ станицу Айгунскую, гдѣ былъ назначенъ нашъ «съѣздъ». Меня очень интересовало, какъ мы встрѣтимся съ приставомъ. Повидимому, его это не меньше занимало, потому что не успѣлъ я, проснувшись утромъ слѣдующаго дня, еще умыться, какъ на «земскую», куда я заѣхалъ, явился казакъ и сообщилъ, что приставъ проситъ къ себѣ «шилкинскаго» счетчика. Я велѣлъ передать, что приду въ свое время. Но, видно, нетерпѣніе разбирало его, такъ какъ, спустя нѣсколько минутъ, вошелъ тучный господинъ лѣтъ 50-ти въ полицейской формѣ, отрекомендовавшійся мнѣ «завѣдующимъ такимъ-то переписнымъ участкомъ Бибиковымъ». Въ свою очередь я назвалъ себя «счетчикомъ Дейчемъ».

Вопросъ немедленно коснулся переписи, и Бибиковъ сталъ жаловаться на затруднительность своего положенія, какъ завѣдующаго. Онъ чистосердечно признался, что самъ рѣшительно не можетъ разобраться въ массѣ полученныхъ имъ изъ разныхъ инстанцій инструкцій, циркуляровъ и предписаній относительно способовъ провѣрки списковъ и составленія обшей сводки по всему его участку. Между тѣмъ, къ нему съѣхалось 30 счетчиковъ; изъ нихъ нѣкоторые живутъ здѣсь по недѣлѣ вдали отъ дома, оторванные отъ своего хозяйства; теряя время и неся расходы, они вполнѣ справедливо требуютъ, чтобы онъ немедленно просмотрѣлъ ихъ работу и освободилъ ихъ. По его же мнѣнію, всѣ почти счетчики неправильно составили свои списки и должны ихъ здѣсь исправить. Въ заключеніе, Бибиковъ заявилъ, что слыхалъ, будто я вполнѣ освоился со всѣми правилами производства переписи, а потому просилъ меня помочь ему въ этомъ дѣлѣ. Къ нему присоединились и присутствовавшіе при этомъ разговорѣ другіе счетчики. Мнѣ самому также интересно было узнать, въ чемъ состоитъ роль завѣдующаго переписнымъ участкомъ; поэтому, послѣ нѣкоторыхъ колебаній, я согласился на просьбу пристава, который разсыпался за это въ благодарностяхъ.

Мы тотчасъ же отправились на его временную квартиру. Гостинная, служившая вмѣстѣ и канцеляріей, была переполнена съѣхавшимися счетчиками, каковыми являлись большей частью писаря, учителя и фельдшера изъ казаковъ. Увидѣвъ Бибикова, они немедленно обступили его, прося отпустить ихъ по домамъ.

— До какихъ же поръ будемъ мы здѣсь? — говорили они хоромъ: — дома дѣло, хозяйство оставлено, а мы должны проживаться тутъ!

— Вотъ видите, — обратился ко мнѣ завѣдывавшій, — такъ ежедневно, съ ранняго утра до поздняго вечера! Тутъ съ ума сойдешь!

Получивъ отъ него всѣ нужныя бумаги, я принялся за ознакомленіе съ ихъ содержаніемъ. Дѣло оказалось совсѣмъ не столь сложнымъ и головоломнымъ, какимъ оно представлялось Бибикову, очевидно, совершенно непривыкшему къ подобнымъ работамъ. По прошествіи нѣкотораго времени я передалъ ему и съѣхавшимся счетчикамъ, что, согласно инструкціямъ, слѣдовало исполнить, и на третій день всѣ казаки могли вернуться въ свои станицы, чему они очень обрадовались. Мнѣ съ завѣдующимъ пришлось поработать еще дней 10–12. Все это время приставъ былъ ко мнѣ чрезвычайно внимателенъ и предупредителенъ. Видя заискивающее его обращеніе со мною, едва-ли кто повѣрилъ-бы, что онъ, сравнительно незадолго передъ тѣмъ, приказывалъ привести меня къ себѣ связаннымъ. Объ этомъ инцидентѣ никто изъ насъ не вспоминалъ.

ГЛАВА XXXII Отъѣздъ

Съ переименованіемъ меня изъ каторжнаго въ поселенцы, я потерялъ лишь право на полученіе казеннаго пайка, — никакого другого различія между моимъ новымъ званіемъ и прежнимъ не было. Пособія отъ казны мнѣ вовсе не выдавали, частнаго заработка я лишился, вслѣдствіе отъѣзда семьи, въ которой, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ я обучалъ дѣтей; родные также ничего мнѣ не присылали. Матеріальное мое положеніе было крайне затруднительное, въ особенности, въ виду появившейся у меня семьи.

Въ это время началась постройка желѣзной дороги въ ста верстахъ отъ Кары, въ станицѣ Срѣтенской. Я надумалъ отправиться туда искать заработокъ и, получивъ требовавшееся на то разрѣшеніе отъ губернатора, выѣхалъ 8 (20) мая 1897 г. съ Кары, на которой, такимъ образомъ, я пробылъ 11 лѣтъ и 5 мѣсяцевъ.

Станица Стрѣтенская, расположенная на берегу судоходной рѣки Шилки, представляла собою очень оживленное, бойкое мѣсто. Въ ней было тысячъ пять жителей, имѣлось нѣсколько недурныхъ магазиновъ, разныхъ конторъ и пр. Кромѣ казаковъ, большой контингентъ жителей составляли евреи, а, вслѣдствіе начавшейся постройки желѣзной дороги, понаѣхали всевозможные предприниматели и служащіе.

Службу, сравнительно довольно сносную, я вскорѣ по пріѣздѣ получилъ на желѣзной дорогѣ: мнѣ приходилось переписывать и составлять всевозможныя «отношенія», «донесенія» и «предписанія». Но удовлетвореннымъ такой работой, конечно, нельзя было себя чувствовать. Къ тому же, живя въ Стрѣтенскѣ, я не имѣлъ ни одного сколько-нибудь подходящаго знакомаго, — кромѣ меня, тамъ ссыльныхъ тогда не было. На Карѣ всегда бывало нѣсколько товарищей, съ которыми можно было побесѣдовать; въ Стрѣтенскѣ же, хотя шапочно я вскорѣ былъ знакомъ чуть не со всѣми жителями, но тамъ не съ кѣмъ было поговорить о чемъ-либо другомъ, кромѣ «дѣлъ» и «денегъ». Дождемъ полившіеся, съ постройкой дороги, капиталы возбудили въ мѣстномъ населеніи неимовѣрную алчность и жажду къ скорой наживѣ. Для этого нѣкоторые ни предъ чѣмъ не останавливались. Состоянія — и довольно крупныя — быстро пріобрѣтались, а единственными развлеченіями, являлись, конечно, карты и напитки. Въ сравнительно большой станицѣ не только не было библіотеки, — въ ней не было даже школы для дѣтей разночинцевъ, т. е. не казаковъ, составлявшихъ едва-ли не половину всего населенія.

По необходимости познакомившись съ мѣстнымъ «обществомъ», я только тогда впервые реально понялъ смыслъ словъ: «среда заѣла». Дѣйствительно, интеллигентному человѣку, попавъ въ такую атмосферу, не трудно спиться или пристраститься къ картамъ.

Изрѣдка только удавалось мнѣ повидаться съ товарищами, проходившими съ Кары на поселеніе, или ѣхавшими на Амуръ — въ Благовѣщенскъ и Владивостокъ. Самому мнѣ также случилось два раза съѣздить на Кару навѣстить товарищей. Но лѣтомъ 1898 г. совсѣмъ уничтожили на Нижней Карѣ вольную команду, и пятерыхъ оставшихся еще тамъ нашихъ каторжанъ провезли черезъ Стрѣтенскъ въ Акатуй доканчивать тамъ ихъ сроки[51]. Послѣ этого на Карѣ совсѣмъ упразднена была каторга.

Живя въ Стрѣтенскѣ, я предпринималъ «самовольныя отлучки» на довольно далекія разстоянія. Такъ, я два раза навѣстилъ товарищей, находившихся въ Акатуѣ и дважды ѣздилъ въ Нерчинскъ и въ Читу. При мнѣ акатуйцы не подвергались уже тому жестокому режиму, о которомъ я выше упоминалъ, и условія ихъ жизни мало чѣмъ отличались отъ бывшихъ на Карѣ въ лучшія времена.

Во время первой поѣздки въ Читу, весной 1899 г. я встрѣтился тамъ съ высланнымъ административнымъ порядкомъ въ Сибирь единомышленникомъ д-ромъ Л-кимъ. То былъ первый русскій соціалдемократъ, сравнительно недавно прибывшій изъ Россіи, котораго я увидѣлъ. Не трудно представить себѣ, какъ я обрадовался этой встрѣчѣ. Мы бесѣдовали чуть не до разсвѣта. Отъ него я впервые узналъ о широкомъ рабочемъ движеніи, возникшемъ въ Россіи въ срединѣ 90-хъ годовъ. Но особенно въ разсказѣ новаго товарища поразило меня его сообщеніе о соціалистическомъ движеніи среди еврейскихъ рабочихъ, — до того вечера я рѣшительно ничего не зналъ объ этомъ.

Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ отрадныхъ разсказовъ, у меня вновь явилось сильнѣйшее желаніе поскорѣе очутиться на свободѣ. Раньше этого, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, оно было заглушено во мнѣ, лежало гдѣ-то глубоко на днѣ души. Теперь же оно опять всплыло на верхъ. Но сразу трудно было рѣшить, какъ осуществить это желаніе. Тогда истекло уже 14 лѣтъ, со времени моего прихода въ Сибирь, и мнѣ оставалось еще лѣтъ семь до полученія права вернуться на родину. Очутиться въ Европейской Россіи, въ которой я не былъ, считая годы пребыванія заграницей, около 20 лѣтъ, было самымъ пламеннымъ моимъ желаніемъ. Но смогу-ли я ждать еще столько лѣтъ? естественно приходило на умъ. Къ тому же, какія могли быть у меня гарантіи, что, по истеченіи семи лѣтъ, мнѣ дѣйствительно позволятъ вернуться на родину? Между тѣмъ, жизнь въ Сибири съ каждымъ годомъ все болѣе давала мнѣ чувствовать себя.

Въ Стрѣтенскѣ я провелъ уже два съ половиной года, и дальнѣйшее пребываніе въ этой станицѣ мнѣ становилось не въ моготу. Оставивъ открытымъ вопросъ о времени совершенія побѣга, я рѣшилъ пока передвинуться еще дальше на востокъ. Послѣ долгихъ хлопотъ, мнѣ въ концѣ концовъ удалось получить разрѣшеніе переѣхать въ г. Благовѣщенскъ, куда я и прибылъ осенью 1899 г.

Тамъ я устроился значительно лучше, чѣмъ въ Стрѣтенскѣ, такъ какъ я нашелъ себѣ литературную работу въ одной изъ двухъ мѣстныхъ газетъ, что несомнѣнно было интереснѣе составленія «отношеній» и «донесеній». Въ Благовѣщенскѣ имѣлось также нѣсколько человѣкъ политическихъ ссыльныхъ: А. В. Прибылевъ съ женой, А. П. Корба, Хлусевичи, бывшіе адм. ссыльн., Плоскій — посел. съ о-ва Сахалина по дѣлу «Пролетаріата», Богдановъ, бывш. посел., Баллодъ, тоже по дѣлу Д. Писарева въ 60-хъ годахъ; Комовъ, бывшій каріецъ и Куртюевъ — тоже. Тамъ же жилъ и Д. И. Чхотуа, встрѣчѣ съ которымъ я былъ особенно радъ. Кромѣ того, въ этомъ городѣ, вообще, было немало интеллигентныхъ людей, такъ какъ тамъ имѣются три средне-учебныхъ заведенія, общественная и народная библіотеки, театръ, телефоны и пр. Словомъ, по части «культурности», гор. Благовѣщенскъ ничѣмъ не уступалъ аналогичнымъ городамъ Европейской Россіи, а годъ спустя послѣ моего пріѣзда, онъ даже пріобрѣлъ всемірную, хотя и крайне печальную, извѣстность, — я имѣю въ виду потопленіе и избіеніе нѣсколькихъ тысячъ безоружныхъ китайцевъ и манчжуръ. Подробно эти возмутительныя жестокости мною были уже описаны въ брошюрѣ «Кровавые дни». Здѣсь передамъ лишь вкратцѣ наиболѣе существенные факты.

Какъ разъ противъ Благовѣщенска, на правомь берегу Амура, находилось тогда китайское селеніе Сахалянь, жители котораго снабжали нашъ городъ разными съѣстными припасами, по очень дешевымъ цѣнамъ. Въ самомъ Благовѣщенскѣ, на окраинахъ его и въ окрестныхъ селахъ также жило нѣсколько тысачъ китайцевъ и манчжуръ, занимавшихся разными промыслами и торговлей.

Благодаря рѣдкой честности, изумительному трудолюбію и крайней ограниченности въ потребностяхъ, китайскіе подданные пріобрѣли въ Амурскомъ краѣ почти всеобщее расположеніе и довѣріе. Правда, нѣкоторые изъ низшихъ слоевъ нашего населенія видѣли въ нихъ опасныхъ для себя конкурентовъ и отчасти поэтому, но также вообще изъ антипатіи къ нимъ, какъ къ представителямъ чуждой расы — иногда безъ всякаго поводя оскорбляли ихъ. Однако, до начала, такъ называемой, «русско-китайской войны» между подданными двухъ сосѣднихъ государствъ въ общемъ существовали довольно мирныя отношенія. Только послѣ объявленія весной 1900 г. мобилизаціи сибирскихъ войскъ эти отношенія значительно измѣнились къ худшему. Собранные въ городѣ запасные, при встрѣчахъ съ китайскими подданными, били и драли ихъ за косы, приговаривая: «изъ-за васъ, тварей, насъ гонятъ на смерть».

Враждебныя дѣйствія противъ русскихъ начаты были впервые жителями китайскаго города Айгуна, находившагося въ 30 верстахъ отъ Благовѣщенска: когда мимо него проходили наши пароходы съ войсками, по одному изъ нихъ китайцами вдругъ открытъ былъ огонь, которымъ ранено было нѣсколько человѣкъ. Тогда въ Благовѣщенскѣ поднялась сильнѣйшая тревога, такъ какъ городъ совершенно не защищенъ, большинство построекъ въ немъ деревянныя и войскъ въ то время было тамъ крайне мало. Между тѣмъ, въ расположенномъ противъ него с. Сахалянѣ уже задолго до этого происшествія производились прежде небывалыя военныя упражненія, сопровождавшіяся пальбой изъ пушекъ, что мѣстныя власти объяснили будто-бы состоявшейся присылкой туда на лагерное время небольшого китайскаго отряда. Это объясненіе, вполнѣ успокоившее военнаго губернатора, геи. Грибскаго, далеко не удовлетворило населеніе Благовѣщенска. Послѣ же произведенной подъ Айгуномъ пальбы, нашъ губернаторъ, въ виду ничтожнаго количества имѣвшихся въ его распоряженіи войскъ, самъ предложилъ жителямъ взять на себя охрану города, образовавъ изъ себя отряды добровольцевъ.

Въ это время китайскіе подданные, проживающіе на русской территоріи, обратились черезъ своихъ представителей къ генералу Грибскому съ вопросомъ, не лучше ли имъ заблаговременно уѣхать къ себѣ, но онъ успокоилъ ихъ, завѣривъ, что имъ не угрожаетъ никакая опасность. Въ тотъ же день, когда масса публики гуляла по набережной, съ противоположной, китайской стороны, гдѣ находилось с. Сахалянь, вдругъ раздались направленные на Благовѣщенскъ ружейные и пушечные выстрѣлы. Съ криками: «Китайцы стрѣляютъ! китайцы напали на городъ!» — толпы народа, охваченные паническимъ страхомъ, бросились бѣжать. Въ городѣ начались тогда возмутительныя сцены жестокихъ расправъ и убійствъ мирныхъ китайцевъ и манчжуръ, метавшихся въ страхѣ по улицамъ, въ поискахъ за безопасными убѣжищами. Но то были лишь единичные случаи.

Въ слѣдующіе за тѣмъ дни, когда непрекращавшаяся пальба по Благовѣщенску держала въ трепетѣ жителей, особенно изъ имущихъ слоевъ, боявшихся показаться на улицахъ, полицейскіе, въ сопровожденіи казаковъ, обходили всѣ дома и забирали находимыхъ въ нихъ китайцевъ и манчжуръ, мотивируя ихъ уводъ распоряженіемъ начальства собрать всѣхъ ихъ въ одномъ безопасномъ мѣстѣ. Въ теченіе нѣсколькихъ дней можно было видѣть по улицамъ такія группы уводимыхъ китайскихъ подданныхъ, на лицахъ которыхъ написанъ былъ неподдающійся передачѣ испугъ. Уходя за полицейскими и казаками, они прощались, какъ передъ смертью и нерѣдко говорили при этомъ, что ихъ навѣрно убьютъ.

Однажды, когда я сидѣлъ въ своей комнатѣ за какой-то работой, ко мнѣ запыхавшись быстро вошелъ, блѣдный, какъ мертвецъ, Чхотуа и дрожащимъ отъ волненія голосомъ воскликнулъ:

— Слышали? ихъ всѣхъ потопили!

— Кого? Гдѣ? — спросилъ я.

— Китайцевъ! Это позоръ, неслыханное злодѣйство?

Честнѣйшій Давидъ Ивановичъ не могъ придти въ себя отъ негодованія. Мирный и терпимо ко всѣмъ относившійся, безконечно добрый человѣкъ, онъ теперь кричалъ, чуть не въ изступленіи, что прерветъ знакомство съ тѣми, кто рѣшится сколько-нибудь оправдывать это вопіющее преступленіе.

Чхотуа былъ въ такомъ негодованіи, что чуть-ли не въ каждомъ готовъ былъ видѣть виновника совершеннаго варварства. Онъ не могъ болѣе нѣсколькихъ минутъ оставаться у меня, — ему необходимо было навѣстить другихъ общихъ нашихъ знакомыхъ, чтобы и съ ними подѣлиться своимъ возмущеніемъ.

Я отправился на набережную, и глазамъ моимъ представилось ужасное зрѣлище: по Амуру плыло огромное число труповъ; они неслись на значительномъ пространствѣ рѣки такой сплошной массой, что рѣшительно невозможно было сосчитать ихъ.

Потопленіе несчастныхъ китайцевъ и манчжуръ совершено было слѣдующимъ образомъ. Всѣхъ ихъ предъ разсвѣтомъ, подъ конвоемъ казаковъ и полицейскихъ, пригнали въ одну станицу, находящуюся на лѣвомъ берегу Амура въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Благовѣщенска. Ихъ было нѣсколько тысячъ человѣкъ, въ числѣ которыхъ находились старики, калѣки, больные, женщины и дѣти. Кто не могъ итти отъ болѣзни или усталости, того казаки тутъ же по дорогѣ прикалывали. Пригнавъ къ рѣкѣ, несчастнымъ приказали плыть на противоположный китайскій берегъ. При этомъ никакихъ средствъ для переправы не было приготовлено; Амуръ же въ этомъ мѣстѣ имѣетъ болѣе полуверсты въ ширину и очень быстрое теченіе. Ужасъ охватилъ пригнанныхъ. Бросаясь на колѣни и крестясь, несчастные молили о пощадѣ, обѣщая принять христіанство и сдѣлаться русскими подданными. Но въ отвѣтъ на это, ихъ прикладами, штыками и сабельными ударами гнали въ воду, а упиравшихся убивали на мѣстѣ. Тамъ происходили не поддающіяся описанію, душу раздирающія сцены. Приведу лишь одну изъ нихъ.

Манчжурка не хочетъ разстаться со своимъ груднымъ младенцемъ. Она обращается къ своимъ палачамъ и присутствовавшимъ при этой «переправѣ» постороннимъ зрителямъ съ мольбой взять себѣ ея ребенка, чтобы хоть его сохранить въ живыхъ. Но никто не соглашается. Тогда она оставляетъ младенца на берегу, и сама идетъ въ воду. Пройдя немного, она возвращается за ребенкомъ и, неся его въ рукахъ, вновь идетъ въ рѣку; но затѣмъ опять возвращается и снова оставляетъ его на берегу. Казаки кладутъ конецъ ея колебаніямъ, прикалывая ее и младенца.

Такія потопленія, совершавшіяся въ теченіе нѣсколькихъ дней подрядъ, производились по распоряженію того самаго ген. Грибскаго, который незадолго передъ тѣмъ гарантировалъ китайскимъ подданнымъ полную безопасность. Никакими исключительными условіями не могли быть сколько-нибудь оправданы эти массовыя избіенія мирныхъ и безоружныхъ людей. Впослѣдствіи было вполнѣ установлено, что вся мѣстная администрація, не исключая губернатора, сильно поживилась отъ расграбленія оставленнаго убитыми имущества.

Начавшись въ Благовѣщенскѣ, избіенія безоружныхъ китайцевъ и манчжуръ совершались затѣмъ, по прямымъ приказаніямъ властей, также и во многихъ другихъ мѣстахъ Амурской области. Обширныя пространства, населенныя китайскими подданными, подвергались полному опустошенію. Такъ, недалеко отъ Благовѣщенска, на, такъ называемой, «территоріи зазейскихъ манчжуръ», было 68 деревень, имѣвшихъ болѣе 20.000 жителей. Тамъ всѣ фанзы (избы) истреблены были огнемъ, населеніе было частью перетоплено, частью перебито варварскимъ образомъ, имущество ихъ разграблено, скотъ угнанъ. Все это произвели сосѣди убитыхъ, русскіе крестьяне. Приведу лично мною слышанные разсказы.

Въ одной изъ этихъ деревень — въ Алимѣ, нѣсколько десятковъ манчжуръ, увидѣвъ пришедшихъ вооруженныхъ русскихъ крестьянъ, начавшихъ все предавать пламени, спряталась въ одной фанзѣ. Руководившій этимъ нападеніемъ староста велѣлъ поджечь ее. Дымъ и пламя заставили вскорѣ несчастныхъ искать спасеніе въ бѣгствѣ. Когда они по одному начали выскакивать въ окно, то собравшіеся возлѣ него крестьяне тутъ же ихъ убивали. Староста спокойнымъ тономъ разсказывалъ, что онъ одинъ «положилъ на мѣстѣ шестьдесятъ тварей».

Въ другой деревнѣ толпа нашихъ крестьянъ пригнала нѣсколько десятковъ манчжуръ къ обрыву и сбросила ихъ въ пропасть; затѣмъ, спустившись въ нее добила раненыхъ. Разсказывая спокойно о столь невѣроятныхъ жестокостяхъ надъ безоружными и мирными сосѣдями, иной крестьянинъ прибавлялъ: «вотъ и мнѣ привелось послужить царю и отечеству».

Люди, чувствующіе вообще жалость къ животнымъ, въ описываемые дни не испытывали ея даже къ старикамъ, больнымъ и младенцамъ. Такъ крестьянинъ, увидѣлъ лежавшую на полѣ въ лужѣ крови манчжурку, возлѣ которой барахтался и кричалъ грудной младенецъ, тщетно искавшій грудь матери. Когда, возвратившись домой, онъ разсказалъ своей семьѣ объ этой ужасной сценѣ, домочадцы стали упрекать его, зачѣмъ онъ «не прикончилъ младенца».

Аналогичныхъ и, несомнѣнно, еще болѣе вопіющихъ фактовъ, было безчисленное количество во время, такъ называемой, «русско-китайской войны». Наши войска, двигаясь впередъ по Манчжуріи, не только все на своемъ пути предавали огню, но также безжалостно убивали женщинъ, дѣтей, стариковъ и прикалывали изнасилованныхъ ими малолѣтнихъ дѣвочекъ. Даже нѣкоторые офицеры съ ужасомъ вспоминали потомъ о кровожадныхъ инстинктахъ, проявленныхъ многими нашими солдатами, во время этой войны съ безоружными и неоказывавшими нималѣйшаго сопротивленія жителями Манчжуріи. Богатую и густо населенную провинцію ген. Рененкампфъ и другіе русскіе военоначальники въ нѣсколько недѣль превратили мѣстами въ безплодную пустыню, въ которой торчали лишь обгорѣлыя фанзы и гдѣ долгое время хищныя животныя пожирали многочисленные трупы.

Возмутительнѣйшія избіенія тысячъ невинныхъ людей производили лишь на очень немногихъ интеллигентныхъ людей отталкивающее впечатлѣніе. Но и эти немногіе почти ничего не могли предпринять для защиты избиваемыхъ: въ мѣстной прессѣ запрещено было что-либо упоминать объ этихъ ужасахъ, а въ столичныхъ органахъ печати появились лишь глухіе о нихъ намеки.

Какъ и нѣкоторымъ другимъ, мнѣ, послѣ всего вышеописаннаго, стало крайне тяжело жить въ Благовѣщенскѣ, въ которомъ каждая улица и чуть ли не каждый домъ напоминали о массѣ убитыхъ и ограбленныхъ. Тотчасъ послѣ прекращенія бомбардировки я рѣшилъ уѣхать. Но первоначально я думалъ только перекочевать въ бойкій портовый городъ Владивостокъ и терпѣливо ждать тамъ наступленія законнаго срока для полученія права выѣзда изъ Сибири, а до этого оставалось еще лѣтъ пять-шесть. Чѣмъ болѣе, однако, приближался этотъ моментъ, тѣмъ сильнѣе стало разбирать меня нетерпѣніе, и я все чаще и чаще возвращался къ мысли о побѣгѣ. При этомъ у меня возникали вполнѣ естественныя въ подобныхъ случаяхъ сомнѣнія, стоитъ ли рисковать той ограниченной свободой, которую я уже пріобрѣлъ шестнадцати-лѣтнимъ пребываніемъ въ тюрьмахъ и въ Сибири? По зимой я покончилъ съ колебаніями, рѣшивъ, какъ говорится, сжечь за собою корабли.

Обстоятельства сложились для меня благопріятно: я легко нашелъ необходимую поддержку, и, съ открытіемъ навигаціи, въ апрѣлѣ 1901 года мнѣ удалось сѣсть на частный пароходъ, уходившій въ Хабаровскъ. Но въ тотъ самый моментъ, когда я пришелъ, конечно, безъ вещей, на бортъ его, туда же явился помощникъ пристава, у котораго я находился подъ надзоромъ. Первая мысль моя была, что планъ моего побѣга открытъ, и я сильно встревожился. Вскорѣ, однако, оказалось, что помощникъ просто пришелъ проводить какихъ-то своихъ знакомыхъ, уѣзжавшихъ съ этимъ же пароходомъ. Ему, повидимому, не приходило въ голову, чтобы я убѣгалъ, такъ сказать, на виду у полиціи, и мое пребываніе на пароходѣ онъ, вѣроятно, объяснялъ себѣ также намѣреніемъ проводить уѣзжавшаго знакомаго, что намъ, конечно, не запрещалось. Затѣмъ я постарался, чтобы онъ потерялъ меня изъ виду и, слѣдовательно, предположилъ, что я вернулся обратно домой.

На этомъ же пароходѣ ѣхали нѣкоторые мои мѣстные знакомые, также неподозрѣвавшіе, что я навсегда покидаю Сибирь: въ разговорахъ съ ними я дѣлалъ видъ, что уѣзжаю съ разрѣшенія начальства.

Пароходъ нашъ былъ буксирный; онъ шелъ, поэтому, медленно, долго останавливался въ пристаняхъ, и лишь на пятый день мы прибыли въ г. Хабаровскъ. Здѣсь былъ одинъ изъ наиболѣе опасныхъ для меня моментовъ, такъ какъ при выходѣ на пристань у всѣхъ пассажировъ спрашивали паспорта, какового у меня не было. Чтобы обойти это препятствіе, я, съ разрѣшенія знакомаго капитана, остался ночевать на пароходѣ.

На слѣдующее утро я отправился въ городъ. Избирая для своего побѣга путь на востокъ, я, между прочимъ, имѣлъ въ виду, хотя бы отчасти, познакомиться съ этимъ краемъ, начавшимъ очень быстро развиваться, особенно съ проведеніемъ уссурійской желѣзной дороги: тамъ деревни росли, какъ грибы послѣ дождя, и нѣкоторыя изъ нихъ вскорѣ принимали довольно большіе размѣры. Такъ, Хабаровка изъ незначительной деревни въ нѣсколько лѣтъ превратилась въ городъ Хабаровскъ, ставшій резиденціей Пріамурскаго ген.-губернатора.

Мѣстоположеніе этого города, расположеннаго на высокомъ и крутомъ утесѣ, омываемомъ двумя громадными рѣками — Амуромъ и впадающимъ въ него здѣсь Уссури, — чрезвычайно живописно. Но самъ городъ Хабаровскъ напоминалъ тогда обширную казарму: большинство построекъ казеннаго типа, а на улицахъ на каждомъ шагу встрѣчались военные. «Благоустройства», какъ и въ большинствѣ нашихъ городовъ, — никакого.

Въ Хабаровскѣ мнѣ указали прекрасный домъ, въ которомъ жилъ Емельяновъ. Видѣться съ нимъ у меня не было никакого желанія; но я узналъ, что въ это время онъ состоялъ главнымъ управляющимъ у одного изъ самыхъ крупныхъ на Амурѣ винныхъ заводчиковъ — Пьянкова. За одно скажу здѣсь, что этотъ Пьянковъ также былъ раньше политическимъ ссыльнымъ: онъ привлекался по процессу 193-хъ, просидѣлъ четыре года въ предварительномъ заключеніи, затѣмъ его сослали административнымъ порядкомъ на сѣверъ Европ. Россіи, откуда онъ вскорѣ бѣжалъ въ Петербургъ. Тамъ, послѣ раздѣленія общества «Земля и Воля», онъ присоединился къ «Черному Передѣлу»; но въ началѣ 1880 года былъ вновь арестованъ въ типографіи этой организаціи и въ 1881 году приговоренъ былъ къ ссылкѣ на житье въ Сибирь. А нынѣ Пьянковъ — крупнѣйшій винный торговецъ! У него, также въ качествѣ управляющаго по водочной части въ г. Николаевскѣ, служилъ другъ Емельянова — Властопуло.

Съ цѣлью ознакомленія съ краемъ, я охотно принялъ предложеніе одного молодого товарища соц.-демократа, случайно попавшаго на крайній востокъ на службу въ качествѣ военнаго врача, заѣхать къ нему въ г. Никольскъ-Уссурійскій. Послѣдній всего за годъ передъ тѣмъ былъ переименованъ изъ деревни въ городъ. Какъ и другія населенныя мѣста этого края, г. Никольскъ-Уссурійскій кишѣлъ военными, что отчасти объяснялось захватомъ Манчжуріи и дѣлавшимися уже тогда приготовленіями къ войнѣ съ Японіей. Наше правительство заранѣе стягивало туда массу войскъ и превращало этотъ край какъ бы въ военный лагерь.

Проживъ сутки въ г. Никольскъ-Уссурійскѣ, и затеревши, такимъ образомъ, слѣды, я отправился во Владивостокъ по желѣзной дорогѣ, въ сопровожденіи этого военнаго врача, ѣхавшаго вмѣстѣ со своимъ деньщикомъ. Такая компанія была, конечно, очень выгодна для меня. Мы также вмѣстѣ остановились въ гостинницѣ, гдѣ, понятно, въ виду погоновъ моего компаніона, не требовали, чтобы я прописался.

Владивостокъ — прелестный портовый городокъ съ тридцатью тысячами жителей, которому многіе тогда предсказывали блестящую будущность, что послѣ настоящей войны съ Японіей едва ли оправдается. Мѣстоположеніе его прекрасное, а по благоустройству онъ превосходилъ не только сибирскіе, но и многіе русскіе города.

Я прожилъ во Владивостокѣ три дня, пока налаживалось дѣло съ моимъ отъѣздомъ. Но вотъ наступила послѣдняя ночь моего пребыванія въ Сибири, Я провелъ ее почти совсѣмъ безъ сна: къ мысли о предстоявшей утромъ, разлукѣ со всѣмъ, къ чему я уже успѣлъ привыкнуть за многіе годы пребыванія въ ссылкѣ, присоединялось вполнѣ естественное опасеніе относительно исхода предпринятаго мною бѣгства. Въ моей жизни всякія случайности и неожиданности столько разъ жестоко разбивали мои планы и надежды, что и въ данномъ случаѣ я не могъ быть увѣреннымъ въ благополучномъ исходѣ задуманнаго побѣга, а вновь очутиться, вмѣсто свободныхъ странъ, въ ссылкѣ, мнѣ, конечно, вовсе не хотѣлось.

Все, однако, сошло вполнѣ удачно, и утромъ я сѣлъ на японское судно, уходившее въ Нагасаки. Но, странная вещь! Когда, снявъ якорь, пароходъ сталъ отчаливать, и мнѣ не угрожала болѣе никакая опасность, я почувствовалъ неимовѣрную грусть, — словно я покидалъ не мѣсто ссылки и страданій, а родной край: человѣкъ, дѣйствительно, ко всему привыкаетъ, даже къ кандаламъ и къ неволѣ…

ГЛАВА XXXIII Завершеніе кругосвѣтнаго путешествія

Былъ очень пасмурный день. Небо совсѣмъ заволокло тучами; шелъ частый дождь. Пароходъ нашъ бросало изъ стороны въ сторону; на палубу нельзя было показаться; многихъ пассажировъ мучила морская болѣзнь, но я не страдалъ ею, чему я былъ очень радъ, въ виду предстоящихъ мнѣ продолжительныхъ путешествій по океанамъ.

Огибая Корею, пароходъ нашъ останавливался въ двухъ портахъ — Гензанѣ и Фузанѣ, по дню въ каждомъ. Сходя вмѣстѣ съ другими пассажирами на берегъ, я осматривалъ эти корейскіе города: во многомъ они напоминали японскіе, — тотъ же типъ построекъ, такое же обиліе магазиновъ и лавочекъ. Уже тогда японцы являлись тамъ господствующимъ элементомъ: ихъ вліяніе видно было на каждомъ шагу и во всемъ.

Мнѣ удалось также осмотрѣть лежащую вблизи Гензана корейскую деревню, поразившую меня своимъ первобытнымъ характеромъ: сколоченные изъ тонкихъ досокъ небольшіе шалаши, покрытые соломой, не имѣли ни оконъ, ни дверей, — то и другое замѣняли раздвижныя перегородки; населеніе, повидимому, проводитъ все время на улицѣ у своихъ шалашей, — здѣсь совершаются всѣ работы, готовится пища и пр.

Спустя пять дней, послѣ выѣзда изъ Владивостока, пароходъ нашъ бросилъ якорь въ Нагасаки. Сѣвъ въ одну изъ подъѣхавшихъ шлюпокъ, я отправился въ расположенную вблизи набережной гостинницу, которую мнѣ заранѣе рекомендовали. Сравнительно съ нашими, она оказалась недорогой и удобной; къ тому же прислуга въ ней кое-какъ могла объясняться порусски. Вообще, въ отношеніи языка, пребываніе въ Нагасаки не представляло никакихъ затрудненій, — въ магазинахъ, ресторанахъ и т. п. возможно было объясниться по-русски. Паспорта, конечно, также нигдѣ не спрашивали.

Въ Нагасаки мнѣ нужно было выбрать направленіе, по которому мнѣ наиболѣе удобно, было ѣхать въ Западную Европу: я могъ отправиться туда кругомъ южной Азіи и по Суезкому каналу, что было-бы относительно дешевле и скорѣе другого направленія — черезъ С.-Америку. Но мнѣ хотѣлось воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы побывать въ Новомъ Свѣтѣ и, такимъ образомъ, завершить давно уже начатое мною, хотя и помимо собственнаго желанія, кругосвѣтное путешествіе. По наведеннымъ мною справкамъ оказалось, что ближайшее судно уйдетъ въ С.-Франциско только черезъ 9 дней. Это время я рѣшилъ посвятить ознакомленію съ Нагасаки и его окрестностями.

Этотъ довольно большой городъ со ста тысячнымъ населеніемъ расположенъ на нѣсколькихъ невысокихъ холмахъ, окружающихъ чрезвычайно удобную бухту. За исключеніемъ набережной, всѣ улицы до того узки, что ѣзда на нихъ совершенно невозможна; лошадей въ Нагасаки замѣняютъ люди, везущіе пассажировъ на небольшихъ двуколесныхъ телѣжкахъ. Число этихъ извощиковъ до того велико, что они буквально попадаются у каждаго дома: десятками стоятъ они на всѣхъ углахъ улицъ, около магазиновъ, гостинницъ и т. п. Они обступаютъ каждаго появляющагося на улицѣ иностранца, наперерывъ предлагая ему свои услуги. За ничтожную плату въ 10 центовъ (около 10 коп.) въ конецъ или 20 центовъ за часъ; «курмъ» — такъ называются эти извощики — везетъ сѣдока въ гору и подъ гору съ быстротой лошади. При этомъ можно нерѣдко видѣть, какъ цивилизованный европеецъ подталкиваетъ зонтикомъ или палкой несчастнаго, обливающагося потомъ, человѣка, замѣняющаго животное. Изъ скудной дневной выручки «курмъ» долженъ чуть-ли не половину внести хозяину за телѣжку, а также уплатить городу за право зарабатывать этимъ тяжелымъ трудомъ себѣ и семьѣ на существованіе. Пища этихъ несчастныхъ труженниковъ состоитъ изъ риса и какой-то дешевой мѣстной рыбы.

Большинство домовъ въ Нагасаки деревянные, двухъэтажные, при чемъ нижній обязательно занятъ магазинами, ресторанами или какой-нибудь мастерской. Проходя по улицамъ, я рѣдко замѣчалъ заходившаго въ лавку покупателя, а если онъ гдѣ появлялся, то его обступали со всѣхъ сторонъ. У каждаго, думаю, иностранца, обратившаго на это обстоятельство вниманіе, естественно долженъ былъ возникать вопросъ, чѣмъ поддерживается существованіе такого обильнаго количества магазиновъ?

Постройка домовъ въ Нагаски какая-то особенно легкая, воздушная, — словно эти жилища наскоро сколочены только для лѣтняго въ нихъ пребыванія. Чистота повсюду образцовая, улицы всюду прекрасно вымощены, убираются и поливаются они каждымъ владѣльцемъ около его дома. Пыли въ городѣ почти никакой, воздухъ удивительно чистый, мягкій, и чувствуешь тамъ, что легко дыгоешь полной грудью. Не даромъ многіе иностранцы пріѣзжали тогда въ Нагасаки, какъ въ курортъ.

Европейская часть города, расположенная вдоль набережной, переполнена гостинницами, ресторанами, банками и разными конторами. Здѣсь улицы нѣсколько шире и дома болѣе солидной постройки, нижніе этажи каменные; многіе изъ нихъ снабжены верандами, палисадниками и пр. Жизнь въ Нагасаки была довольно дешева, но за то и крайне однообразна, особенно для иностранца, незнавшаго мѣстнаго языка. Достопримѣчательностей почти никакихъ: два-три будійскихъ храма съ огромными фигурами Сакья-Муни, промышленный музей съ образчиками произведеній мѣстнаго производства, да знаменитыя японскія чайныя, — вотъ, въ сущности, почти все, что пріѣзжему иностранцу предлагали посѣтить.

Но особенно красивы окрестности. Тамъ на каждомъ шагу приходится удивляться заботливости трудолюбиваго японца, чтобы ни единый вершокъ земли не оставался втунѣ, — все, за исключеніемъ вершинъ скалистыхъ горъ, тщательно воздѣлывается. Несмотря на огромный трудъ, положенный японцемъ въ свою землю, его существованіе казалось какимъ-то воздушнымъ или сказочнымъ. Въ этой чрезвычайно оригинальной странѣ многое производило на меня такое впечатлѣніе, словно все окружавшее меня я видѣлъ не въ дѣйствительности, а лишь на экранѣ кинемотографа; даже цвѣтомъ лицъ, какъ мужчины, такъ, въ особенности, молодыя японки очень напоминаютъ фигуры, представляемыя этимъ аппаратомъ.

Успѣхъ, совершенный Японіею въ теченіе второй половины прошлаго столѣтія, несомнѣнно очень значителенъ. Но все же многіе европейцы, а въ особенности сами японцы, нѣсколько преувеличиваютъ его: цивилизація коснулась лишь ничтожной части населенія, — только верхняго слоя жителей портовыхъ городовъ, остальная же часть его едва лишь задѣта европейской культурой. Не только религія, нравы и обычаи, но рѣшительно весь обиходъ жителей даже большихъ городовъ остался такимъ же. какимъ онъ былъ съ незапамятныхъ временъ. Первобытностью нравовъ японцевъ объясняется ихъ честность въ обыденной жизни: дома и магазины ночью не запирались на замки; никто не трогалъ чужой вещи, и всякій возвращалъ случайно найденное. Но въ портовыхъ городахъ начало уже проявляться вліяніе европейской цивилизаціи и, можно съ увѣренностью сказать, что въ скоромъ времени японцы усвоятъ всѣ наши понятія, въ томъ числѣ и о «честности». Думаю немалое вліяніе въ этомъ направленіи оказала послѣдняя война.

Изъ Нагасаки я отплылъ на огромномъ тихо-океанскомъ пароходѣ «China», принадлежащемъ американской компаніи. За билетъ, въ такъ называемомъ «Européen Steerage» — среднее между нашимъ 2-мъ и 3-мъ классомъ — пришлось заплатить цѣлыхъ 180 іенъ, т. е. около 175 рублей. Несмотря на столь высокую плату за проѣздъ, помѣщеніе и пища были отвратительны. Что-либо худшее, чѣмъ условія на этомъ, считающемся самымъ лучшимъ тихо-океанскимъ пароходомъ, трудно себѣ представить даже въ Россіи: пища, скверно приготовленная, подавалась до того неряшливо, что непріятно было прикоснуться къ ней; въ крошечныхъ каютахъ, имѣвшихъ по три яруса, помѣщалось по шести человѣкъ; въ нихъ было тѣсно, грязно и неудобно; спеціальнаго мѣста для прогулокъ для лицъ нашего класса не было и пр. Въ этихъ условіяхъ нужно было пробыть цѣлыхъ 21 день!

Воспользовавшись двухдневной остановкой «China» въ Іокагамѣ, я побывалъ, какъ въ этомъ городѣ, такъ и въ столицѣ Японіи — Токіо, до которой по желѣзной дорогѣ всего минутъ 20 ѣзды.

Описывать эти города я не буду, такъ какъ едва успѣлъ ихъ осмотрѣть. Скажу лишь, что, какъ и Нагасаки, они не похожи на европейскіе города, но очень оригинальны.

Въ теченіе первыхъ пяти дней моего путешествія я не могъ объясняться ни съ кѣмъ изъ пассажировъ, вслѣдствіе незнанія мною англійскаго языка, и мнѣ было, поэтому, довольно тоскливо. Но въ Іокагамѣ на нашъ пароходъ сѣлъ французъ, нѣмецъ и одинъ японецъ, говорившій немного по нѣмецки. У насъ, такимъ образомъ, составилась небезъинтересная интернаціональная компанія, державшаяся вмѣстѣ. Разговоры, шутки и анекдоты заполняли наше время, тянущееся безконечно долго при морскомъ плаваніи.

На 16-й день пароходъ нашъ присталъ въ Гонолуло, главномъ городѣ Гавайскихъ или Сандвичевыхъ острововъ, гдѣ мы должны были пробыть сутки. Будучи еще въ Благовѣщенскѣ, я случайно узналъ, что одинъ мой хорошій знакомый, Судзиловскій онъ же д-ръ Россель, живетъ на одномъ изъ этихъ острововъ. Его я встрѣчалъ въ началѣ 80-хъ годовъ въ Швейцаріи, — фамилію «Россель» онъ принялъ лишь заграницей, сдѣлавшись американскимъ гражданиномъ. Участникъ революціоннаго движенія начала 70-хъ годовъ, онъ, ставъ нелегальнымъ, бѣжалъ заграницу, гдѣ проживалъ въ разныхъ странахъ, начиная съ Сѣв.-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ и кончая Румыніей и Болгаріей. Россель всюду умѣлъ скоро освоиться съ мѣстными условіями и, быстро ознакомившись съ языкомъ данной страны, входилъ въ ея интересы и нужды[52].

Очутившись совершенно неожиданно на Сандвичевыхъ островахъ, я рѣшилъ воспользоваться остановкой парохода, чтобы розыскать д-ра Росселя. При содѣйствіи пассажира-француза, мнѣ лишь къ вечеру удалось узнать, что мой старый знакомый живетъ на другомъ островѣ этого архипелага, но, по счастью, въ данное время находится какъ разъ въ г. Гонолуло. Послѣ довольно продолжительныхъ поисковъ, мы нашли его квартиру, но не застали его дома. Тогда я оставилъ ему записку, въ которой сообщилъ, что одинъ старый его товарищъ, ѣдущій изъ Сибири въ Западную Европу, хотѣлъ бы повидаться съ нимъ, почему я и предложилъ ему придти утромъ на пароходъ «China» и спросить «русскаго пассажира», — фамилію свою я умышленно подписалъ неразборчиво, желая убѣдиться, узнаетъ-ли онъ меня: мы не видались ровно 20 лѣтъ.

Прогуливаясь рано утромъ по палубѣ, я увидѣлъ вошедшаго на бортъ парохода совершенно сѣдого господина, одѣтаго въ бѣлое лѣтнее платье. Я пошелъ къ нему на встрѣчу, хотя онъ нисколько не походилъ на моего стараго товарища. Услыхавъ, что онъ разыскиваетъ «русскаго», я назвалъ его по фамиліи и предложилъ ему отгадать мою. Долго всматривался онъ въ меня, но рѣшительно не могъ признать, такъ что я долженъ былъ самъ назвать себя.

— Дейчъ? Какими судьбами? — воскликнулъ онъ.

Въ немногихъ словахъ я сообщилъ ему о своемъ побѣгѣ изъ Сибири и о дальнѣйшемъ путешествіи.

— Такъ вы думаете сегодня же уѣхать? Ни въ какомъ случаѣ: вы должны у меня здѣсь погостить, пока я окончу свои дѣла въ Гонолуло, а затѣмъ поѣдете со мной на нашу ферму.

Предложеніе это сдѣлано было столь радушнымъ тономъ, что я готовъ былъ немедленно согласиться, но въ этомъ случаѣ пропадала уплоченная мною за проѣздъ отъ Гонолуло до С.-Франциско сравнительно большая сумма — 50 долларовъ (около 100 р.) Когда я высказалъ д-ру Росселю это соображеніе, онъ сказалъ:

— Пустяки! Не стоить этимъ смущаться, — я берусь это устроить.

Забравъ багажъ, мы затѣмъ сошли вмѣстѣ на берегъ, и я поселился у него на квартирѣ.

Какъ это водится при встрѣчахъ, послѣ долгой разлуки, у насъ пошли длиннѣйшіе разсказы о прошломъ, объ общихъ знакомыхъ, споры о судьбахъ Россіи и пр. Я узналъ, какимъ образомъ д-ръ Россель изъ Болгаріи переѣхалъ въ С.-Франциско, гдѣ онъ занимался частной практикой; затѣмъ, вслѣдствіе столкновенія съ мѣстнымъ русскимъ архіереемъ, онъ долженъ былъ переѣхать на одинъ изъ Гавайскихъ острововъ, въ качествѣ врача на сахарной плантаціи. Впослѣдствіи ему удалось пріобрѣсти собственную ферму на о-въ Гавайѣ, а въ описываемое мною время онъ, будучи избранъ въ сенаторы, пріѣхалъ въ Гонолуло на засѣданія законодательной сессіи, которая должна была окончиться черезъ нѣсколько дней.

Я успѣлъ вдоволь налюбоваться этимъ прелестнымъ и чрезвычайно оригинальнымъ городомъ, имѣвшимъ 40 тысячъ жителей, осмотрѣть всѣ его достопримѣчательности и кое-что узнать о его прошломъ и настоящемъ. Затѣмъ, когда д-ръ Россель освободился отъ своихъ сенаторскихъ обязанностей, мы отправились съ нимъ на о-въ Гавайю, отстоящій отъ г. Гонолуло на разстояніи часовъ 30-ти ѣзды на пароходѣ. По пути мы останавливались въ нѣсколькихъ мѣстахъ, при чемъ, сходя съ д-ромъ Росселемъ на берегъ, я, благодаря его разсказамъ и объясненіямъ, знакомился съ мѣстными особенностями.

На фермѣ оставалась жена его, также врачъ, урожденная Шебеко, которая въ концѣ 70-хъ годовъ окончила бернскій университетъ. Она встрѣтила меня также привѣтливо, какъ и ея мужъ. Я съ удовольствіемъ поселился у нихъ и прожилъ около пяти недѣль. Изъ разсказовъ супруговъ Россель и ихъ знакомыхъ, а также путемъ личныхъ наблюденій и отчасти изъ книгъ, я за это время успѣлъ кое-что узнать объ этихъ чудныхъ островахъ. Многое чрезвычайно оригинально и вмѣстѣ крайне трагично въ жизни туземнаго населенія. Но мои записки черезчуръ растянулись бы, если бы я задумалъ передать все мною тамъ узнанное. Скажу лишь, что, вслѣдствіе ужасно жестокихъ и хищническихъ пріемовъ насажденія «цивилизаціи» и «культуры» выходцами изъ Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, среди канаковъ — такъ зовутъ туземцевъ, — они неимовѣрно быстро вымираютъ. Изъ здороваго, крѣпкаго народа, достигавшаго до 400 тысячъ человѣкъ во время открытія этого архипелага, въ концѣ 18-го вѣка, знаменитымъ путешественникомъ Кукомъ, съ небольшимъ черезъ одно столѣтіе на всѣхъ островахъ осталось только около 20-ти тысячъ, да и эти немногіе уцѣлѣвшіе туземцы надѣлены теперь всевозможными болѣзнями, каковыхъ они не знали до прихода цивилизаторовъ. Особенно сильныя опустошенія среди канаковъ производитъ проказа: зараженныхъ ею изолируютъ на отдѣльный островъ, гдѣ эти несчастные остаются навсегда, порвавъ всякія связи съ близкими и со всѣмъ остальнымъ міромъ.

Рядомъ съ полнымъ раззореніемъ туземцевъ, потомки бостонскихъ миссіонеровъ, явившихся первыми проповѣдниками христіанства на этихъ островахъ, путемъ всякаго рода обмановъ и насилій сдѣлались собственниками наибольшей и лучшей части этой дивной страны и загребаютъ теперь милліоны на мѣстныхъ сахарныхъ плантаціяхъ.

Пребываніе на фермѣ супруговъ Россель доставило мнѣ большое наслажденіе. Мы предпринимали сообща прогулки, осматривали сахарныя и кофейныя плантаціи, жилища туземцевъ и пр.; мы посѣтили также знаменитый вулканъ Килауэа. Въ бесѣдахъ съ д-ромъ Россель мы нерѣдко возвращались къ темѣ о странности нашей съ нимъ встрѣчи на этихъ уединенныхъ островахъ Тихаго океана.

— И куда только судьба не закинетъ человѣка! — говорили мы: — надо же такъ случиться, чтобы одинъ пріѣхалъ сюда въ качествѣ эмигранта-врача, а другой очутился здѣсь во время побѣга изъ Сибири!

Мы все какъ-бы не вѣрили своимъ глазамъ, вспоминая наше прошлое и сопоставляя его съ обстановкой, среди которой мы вели наши бесѣды въ данное время[53]. Распростившись съ супругами Россель, я въ концѣ іюля (н. с.) отправился въ дальнѣйшій путь, избравъ на этотъ разъ парусное судно. Вѣтеръ большею частью не былъ попутнымъ, поэтому на переѣздъ, который пароходъ дѣлаетъ въ четыре дня, мнѣ пришлось употребить цѣлыхъ 26 сутокъ. Хотя все время погода стояла прекрасная, но подъ конецъ такое продолжительное пребываніе на океанѣ своимъ однообразіемъ вызывало довольно тоскливое настроеніе и въ сильной степени надоѣло мнѣ. Я поэтому чрезвычайно обрадовался, когда вечеромъ 25 августа мы, наконецъ, добрались до С.-Франциско.

Супруги Россель снабдили меня рекомендательными письмами къ своимъ знакомымъ, жившимъ въ этомъ городѣ. Среди нихъ оказалась Ольга Палицина, съ которой въ концѣ 70-хѣ годовъ я встрѣчался въ Швейцаріи. Какъ и д-ръ Россель, она также не узнала меня; когда же я назвалъ себя, она, отрицательно покачавъ головой, воскликнула:

— Этого быть не можетъ: Дейча и Стефановича давно уже повѣсили!

Я, конечно, постарался убѣдить ее, что полученныя ею свѣдѣнія не совсѣмъ точны. При ея помощи, а также и другихъ вновь пріобрѣтенныхъ тамъ знакомыхъ, мнѣ, въ сравнительно короткое время, удалось многое узнать и увидѣть въ С.-Франциско. Какъ самъ городъ, съ его прекраснымъ мѣстоположеніемъ и великолѣпными постройками, такъ чудесный климатъ и жители Калифорніи произвели на меня самое лучшее впечатлѣніе. Мнѣ удалось также отчасти познакомиться съ мѣстнымъ соціалистическимъ движеніемъ, главными піонерами котораго были выходцы изъ Германіи, да и въ описываемое время нѣмцы играли тамъ руководящую роль. Пробывъ десять дней въ С.-Франциско, я отправился затѣмъ въ Чикаго.

Благодаря имѣвшейся у меня рекомендаціи, я предварительно списался, почему и былъ встрѣченъ на вокзалѣ двумя жившими тамъ польскими соціалистами изъ партіи П. П. О. Въ Чикаго я видѣлъ сравнительно большую колонію, состоявшую изъ эмигрантовъ изъ Царства Польскаго и имѣвшую свой клубъ и свою довольно распространенную газету «Rabotnik». Къ сожалѣнію, я не могъ долго оставаться тамъ, между прочимъ потому, что какъ разъ наканунѣ моего туда пріѣзда былъ убитъ полякомъ президентъ Макъ Кинлей, и американцы совсѣмъ потеряли головы: они набрасывались на вполнѣ мирныхъ польскихъ соціалистовъ, обвиняя ихъ въ анархизмѣ, и мнѣ, вращавшемуся среди нихъ, было поэтому не совсѣмъ безопасно оставаться тамъ, Два дня спустя я отправился далѣе на западъ.

Въ Нью-Іоркѣ меня также встрѣтилъ на вокзалѣ старый пріятель моихъ швейцарскихъ друзей — д-ръ Ингерманъ, пригласившій меня поселиться у него. Я охотно принялъ это предложеніе и остался очень доволенъ четырехъ недѣльнымъ пребываніемъ въ этомъ городѣ. Въ Нью-Іоркѣ оказалась, громадная русская колонія, состоявшая, главнымъ образомъ, изъ эмигрировавшей въ 80-хъ годахъ изъ Россіи еврейской учащейся молодежи, задумавшей тогда основать въ С. Амер. Соед. Штатахъ земледѣльческія колоніи. Какъ и большинство аналогичныхъ предпріятій, планы молодыхъ энтузіастовъ не осуществились, а сами они почти всѣ очутились вскорѣ въ Нью-Іоркѣ. Здѣсь многіе изъ нихъ оказали огромное вліяніе на развитіе соціалистическаго движенія среди обширнаго, чуть-ли не полу милліоннаго еврейскаго населенія, главнымъ контингентомъ котораго являются гонимые и преслѣдуемые несчастные уроженцы, такъ называемой, у насъ «черты осѣдлости». Благодаря усиліямъ д-ра Ингермана, его жены, также врача и ихъ товарищей, въ Нью-Іоркѣ, въ теченіе многихъ уже лѣтъ, существуетъ и русская соціалдемократическая группа, задающаяся цѣлью, по мѣрѣ возможности, содѣйствовать путемъ пропаганды и собираніемъ матеріальныхъ средствъ, освободительному движенію на ихъ отдаленной родинѣ.

Хотя въ Нью-Іоркѣ я пробылъ, сравнительно, дольше, чѣмъ въ двухъ другихъ упомянутыхъ городахъ, но, вслѣдствіе обилія въ немъ русскихъ, мнѣ очень немногое удалось въ немъ увидѣть изъ мѣстныхъ достопримѣчательностей. Разставаясь съ С. Америкой, я въ итогѣ вынесъ не совсѣмъ отрадное о ней впечатлѣніе: духъ, характеръ этой страны, — насколько, конечно, я могъ уловить это за столь короткое время моего тамъ пребыванія, — мнѣ показались чуждыми нашимъ привычкамъ и понятіямъ. Интересы и взгляды гражданъ Новаго Свѣта кажутся очень односторонними, узкими, ограниченными тѣснымъ кругомъ.

Попрощавшись съ нѣсколькими товарищами, пришедшими проводить меня, я въ началѣ октября сѣлъ на прекрасный англійскій пароходъ, уходившій въ Ливерпуль. Пяти дневнаго переѣзда черезъ Атлантическій океанъ я почти не замѣтилъ, благодаря обильному запасу новой для меня русской соціалдемократической литературы, которую я, впервые увидѣвъ у Ингермана, захватилъ съ собою на дорогу.

Изъ Ливерпуля уже ждавшій у пристани спеціальный поѣздъ-экспрессъ помчалъ насъ, прибывшихъ съ пароходомъ пассажировъ, въ Лондонъ. Въ тотъ-же день я разыскалъ эмигранта Гольденберга, затѣмъ Чайковскаго, Крапоткина и другихъ старыхъ моихъ знакомыхъ. Въ Лондонѣ я былъ тогда впервые; поэтому я остановился въ немъ на нѣсколько дней, чтобы хоть немного познакомиться съ этимъ колоссальнымъ городомъ. Оттуда я отправился въ Парижъ, гдѣ также нашелъ кое-кого изъ старыхъ и довольно много новыхъ знакомыхъ. Повсюду — какъ мнѣ казалось — нѣкоторые смотрѣли на меня, какъ на человѣка, явившагося чуть-ли не съ того свѣта.

Въ началѣ ноября я пріѣхалъ въ Цюрихъ, откуда семнадцать съ чѣмъ-то лѣтъ предъ тѣмъ началось мое невольное путешествіе вокругъ свѣта.

— Смотри! Онъ совсѣмъ мало измѣнился! — воскликнулъ мой старый другъ П. Аксельродъ, обратившись къ своей женѣ, когда я вышелъ изъ вагона на платформу.