1905-й год

Жить по-старому невозможно

Революция 1905–1907 гг. в России была первой народной революцией эпохи империализма. Основываясь на марксистском анализе истории, В. И. Ленин и руководимые им большевики предсказали неизбежность ее задолго до 9 января 1905 г. Начавшиеся в тот день события имели глубокие социально-экономические корни. «Всякая революция, — писал В. И. Ленин, — означает крутой перелом в жизни громадных масс народа. Если не назрел такой перелом, то настоящей революции произойти не может»^{3}.

В жизни романовской империи такой перелом назрел. Его неизбежность вызывалась резким несоответствием базиса, определявшегося прежде всего сравнительно быстрым развитием капитализма, и полуфеодальной политической надстройки, олицетворявшейся наиболее ярко неограниченным самодержавием Николая II.

К середине XIX в. развитие капиталистических отношений поставило перед правящим классом России дилемму — либо в какой-то мере приспособиться к требованиям времени и провести необходимые реформы — прежде всего отменить крепостное право, либо утратить свои политические и экономические позиции. Царизм, выражавший интересы русских помещиков, выбрал первый путь и «даровал» стране реформы, сохранив, однако, в руках помещиков важнейшее средство производства — землю, что обеспечивало им решающее слово в политической жизни страны и вызывало консервацию массы пережитков крепостничества в экономике.

Тем не менее проведенные реформы сделали свое дело: они сняли многие (но далеко не все!) из преград на пути развития капитализма, что довольно быстро дало себя знать в пореформенные годы. Характеризуя это время, В. И. Ленин писал: «…после 61-го года развитие капитализма в России пошло с такой быстротой, что в несколько десятилетий совершались превращения, занявшие в некоторых старых странах Европы целые века»^{4}.

К концу 90-х годов в стране уже была крупнейшая в мире сеть железных дорог протяженностью в 40 тыс. верст.

Железнодорожное строительство, требовавшее прежде всего металла, вызвало быстрый рост горнорудной промышленности. Анализируя в своем труде «Развитие капитализма в России» статистические данные, характеризующие состояние этой отрасли народного хозяйства, В. И. Ленин указывал, что развитие ее «идет в России быстрее, чем в Зап. Европе, отчасти даже быстрее, чем в Сев. Америке»^{5}.

К концу XIX в. Россия по размерам некоторых важнейших видов продукции вплотную приблизилась к передовым капиталистическим странам. По добыче железной руды, выплавке чугуна, производству стали и объему продукции машиностроительной промышленности она заняла четвертое место в мире, а по уровню добычи нефти — первое.

Производство такого количества стали, паровозов и вагонов, добыча в таких масштабах угля, нефти требовали немало рабочих рук. Количество рабочих на крупных капиталистических предприятиях Европейской России за 25 лет после реформы возросло более чем вдвое^{6}. Рост пролетариата шел гораздо быстрее роста населения. В 1905 г. промышленный пролетариат (вместе с горными и железнодорожными рабочими) составлял уже 3 млн. человек, причем более половины его сосредоточивалось на предприятиях с числом рабочих от 500 человек и свыше трети — на крупнейших заводах с числом 1 000 и более рабочих.

Хотя по паспорту большинство рабочих числились крестьянами, фактически к концу XIX в. 56 % промышленных рабочих были таковыми уже во втором поколении. По отдельным отраслям и районам страны этот процент поднимался еще выше.

Потомственное пролетарское ядро в крупной промышленности служило костяком, вокруг которого объединялись миллионы эксплуатируемых лиц наемного труда в городской и сельской промышленности. Пролетариев и полупролетариев («наемных рабочих с наделом»), по определению В. И. Ленина, в конце XIX в. насчитывалось 3,7 млн. человек (из них городских и деревенских пролетариев не менее 22 млн.)^{7}.

Высокая концентрация российского рабочего класса и формирование потомственного пролетарского ядра облегчали работу социал-демократической партии, распространение среди рабочих большевистских идей о непримиримости классовых интересов пролетариата и интересов царизма и либеральной буржуазии. Наличие армии сельскохозяйственных рабочих и огромной массы полупролетариев, связанных с деревней, давало рабочему классу России возможность приобрести в их лице союзника в борьбе с самодержавием.

Возникновение в России сразу крупных промышленных предприятий с высокой степенью концентрации средств производства имело и другое важнейшее последствие: Россия одновременно с передовыми странами Западной Европы вступила в высшую стадию капитализма — империализм. Это не только усилило противоречие между трудом и капиталом, но в крайней степени усугубило и обострило существовавшее ранее в стране другое противоречие: противоречие между развитием капитализма и пережитками крепостничества.

Остатки крепостничества крайне отрицательно сказывались на развитии российской промышленности. Царская Россия значительно отставала от более развитых капиталистических держав по показателям производства стали, угля, железа, нефти на душу населения. В результате пауперизации и обнищания основной части населения России — крестьянства — резко сужался внутренний рынок страны. Избыточный рынок рабочей силы понижал заработную плату российского пролетариата и его жизненный уровень.

В конце наиболее продолжительного и самого бурного периода развития промышленности России, в 1899 г., В. И. Ленин писал: «Если сравнивать докапиталистическую эпоху в России с капиталистической… то развитие общественного хозяйства при капитализме придется признать чрезвычайно быстрым. Если же сравнивать данную быстроту развития с той, которая была бы возможна при современном уровне техники и культуры вообще, то данное развитие капитализма — в России действительно придется признать медленным. И оно не может не быть медленным, ибо ни в одной капиталистической стране не уцелели в таком обилии учреждения старины, несовместимые с капитализмом, задерживающие его развитие, безмерно ухудшающие положение производителей…»^{8}.

Тормозящее влияние остатков крепостничества особенно заметно сказывалось в сельскохозяйственном производстве. Известна точная формула В. И. Ленина: «1861 год породил 1905»^{9}.

Реформа 1861 г., сохранив колоссальные латифундии помещиков, обезземелила основную массу крестьянства. 30 тыс. помещиков Европейской России принадлежало почти столько же земли, сколько 10,5 млн. беднейших крестьян. В среднем на одно помещичье имение приходилось свыше 2300 десятин, а на крестьянский двор — от 7 до 15 десятин. В связи с ростом населения размер надела на мужскую душу уменьшился с 4,8 десятин в 1861 г. до 2.6 десятин в 1905 г.

Только 155 крупнейших помещиков имели в совокупности 16,1 млн. десятин земли, т. е. свыше 20 % всего частного земельного фонда страны в 1905 г. Еще более кричаще выглядят подобные цифры, если учесть, что крупнейшие собственники были связаны родственными узами. Клан помещиков Шуваловых владел земельной площадью в 7,2 млн. десятин, а 13 собственников, состоящих в родстве с помещиками Мещерскими, обладали 2,7 млн. десятин. Эти подлинные государства в государстве обрабатывались десятками тысяч сельскохозяйственных рабочих и сотнями тысяч «рабочих с наделами» — малоземельными крестьянами, которых не мог прокормить нищенский надел в несколько десятин. Значительная часть подобных латифундий сдавалась в аренду и субаренду, принося их владельцам-паразитам колоссальные барыши. «В общем и целом, — указывал В. И. Ленин в 1906 г., — современное помещичье хозяйство в России больше держится крепостнически-кабальной, чем капиталистической системой хозяйства»^{10}.

«Гвоздем борьбы, — писал В. И. Ленин, — являются крепостнические латифундии, как самое выдающееся воплощение и самая крепкая опора остатков крепостничества в России»^{11}. Но уничтожать помещичье землевладение было нельзя без уничтожения его опоры — царизма. Именно в силу этого крестьянство в целом как класс явилось мощным и надежным союзником Пролетариата в приближающейся революции.

Так в экономической жизни России сложилось противоречие, которое, по словам В. И. Ленина, «глубже всего объясняет русскую революцию: самое отсталое землевладение, самая дикая деревня — самый передовой промышленный и финансовый капитализм!»^{12}.

Острые социальные противоречия, возникшие в результате экономического развития России (противоречие между трудом и капиталом в промышленности и сельском хозяйстве и противоречие между помещиком и безземельным крестьянином), дополнялись и третьим типом противоречий. Царская Россия была колоссальной тюрьмой народов. По переписи 1897 г. население ее говорило на 146 языках. «Нигде в мире, — отмечал В. И. Ленин, — нет такого угнетения большинства населения страны, как в России: великороссы составляют только 43 % населения, т. е. меньше половины, а все остальные бесправны, как инородцы»^{13}.

Царизм сознательно разжигал рознь между народами, действуя по принципу «разделяй и властвуй». Национальный вопрос стал неотъемлемой частью буржуазно-демократической революции. Возглавляемые В. И. Лениным большевики объясняли угнетенным народам России, что их единственное спасение от национального гнета — в дружной борьбе всех народов во главе с российским пролетариатом против самодержавия.

Большевики взяли твердый курс на объединение в мощный революционный поток под руководством пролетариата борьбы крестьянства и национально-освободительного движения народов России. Социально-экономическая обстановка, сложившаяся в стране, давала надежду на успех их тактики.

Накануне взрыва

Для того чтобы произошла в стране революция, недостаточно только одних социально-экономических предпосылок.

«Для марксиста, — писал В. И. Ленин, — не подлежит сомнению, что революция невозможна без революционной ситуации, причем не всякая революционная ситуация приводит к революции. Каковы, вообще говоря, признаки революционной ситуации? Мы наверное не ошибемся, если укажем следующие три главные ее признака: 1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов. 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению»^{14}. Если эти объективные изменения, не зависимые от воли отдельных групп лиц, партий и даже классов, соединяются с субъективным фактором — со способностью «революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство»^{15}, то революционная ситуация перерастает в революцию.

Рассмотрим теперь высказанные В. И. Лениным положения о революционной ситуации применительно к России начала XX в. и именно в той последовательности, которую определил Ленин. При этом, конечно, будем помнить, что в реальной действительности все три признака революционной ситуации переплетаются и тем усиливают друг друга.

Итак, «кризис верхов». Что под этим следует понимать? Для него необходимы по меньшей мере два отличительных признака: во-первых, отчаянные, по безуспешные поиски правящими кругами выхода из тупика, созданного их упрямым нежеланием изменить формы и методы своего политического господства; во-вторых, столкновения правящих кругов с другими эксплуататорскими группами, предлагающими иные «рецепты» управления страной, чем те, которые применяют стоящие у кормила власти.

Что же происходило в России? Безусловно обозначился первый отличительный признак «кризиса верхов». Стараясь не допустить революцию, царизм судорожно метался от одной меры к другой, и каждая его попытка кончалась провалом.

Об этом достаточно ярко свидетельствует «министерская чехарда». За 10 лет, от «восшествия на престол» и до начала революции, Николай II сменил пять министров внутренних дел, столько же министров народного просвещения, четырех министров иностранных дел и т. д. Причем почти каждый новый министр приходил со своей программой, отличавшейся от той, которую проводил его предшественник.

После ультрареакционного министра внутренних дел В. К. Плеве в освободившееся кресло царь посадил сторонника мягких мер и уступок обществу П. Д. Святополк-Мирского, который, объявив наступление «правительственной войны», наивно надеялся с ее помощью предупредить революцию. Однако всего через полгода было признано, что «новый курс» его провалился. Свято-полка решили заменить другим бюрократом, способным проводить прежний твердый курс Плеве.

Обозначился и второй отличительный признак «кризиса верхов». Сложная социально-экономическая структура России, в которой одновременно существовали и черты нового буржуазного строя, и остатки старого, феодального, порождала сложность политической борьбы. В России, считал В. И. Ленин, «борются и будут бороться три главных лагеря: правительственный, либеральный и рабочая демократия, как центр притяжения всей вообще демократии. Деление на два лагеря есть уловка либеральной политики, сбивающей иногда с толку, к сожалению, кое-кого из сторонников рабочего класса»^{16}.

Если правительственный лагерь выступал за сохранение неограниченного самодержавия и других остатков крепостничества, то либеральный ратовал за постепенное, мирное трансформирование самодержавия в буржуазную монархию. Происходило это потому, что между интересами помещиков, которые выражал царизм, и потребностями развития буржуазного общества существовали неустранимые противоречия. «Самодержавие не может не задерживать общественного развития. Чем дальше, тем больше сталкиваются с самодержавием интересы буржуазии как класса, интересы интеллигенции, без которой немыслимо современное капиталистическое производство»^{17}.

Из столкновения интересов самодержавия и буржуазии и возник в России либерализм с характерным для него требованием ограничения произвола самодержавной бюрократии, развития местного самоуправления, введения политических свобод и выборного учреждения при монархе — совещательного или даже законодательного характера (единства у либералов здесь не было).

Однако либералы надеялись получить необходимые реформы только из рук самодержца, для чего, по их мнению, следовало лишь разъяснить недогадливому царю настоятельную необходимость реформ, хорошенько попросить, а в крайнем случае «серьезно потребовать» от имени «всего русского общества». Либералы не хотели самодержавия с его политическим произволом и беззаконием, но еще более не хотели они подлинно демократической России, боясь революционного народа. Либералы опасались, что без монархии народные массы приобретут слишком много власти и проведут такие преобразования, которые затронут интересы и буржуазных слоев России. Именно потому они выступали против революционного уничтожения самодержавия и всех остатков крепостничества.

Либерализм в России был чрезвычайно пестр, аморфен и неоднороден. Накануне революции он еще не отделился от «шлаков» аристократической оппозиции справа и буржуазного демократизма слева, искал, но еще не нашел для себя адекватной социальной базы. В это время в стране образовалось несколько либеральных кружков, каждый из которых объединял самые различные слои российского «общества» (либеральные помещики, буржуазная интеллигенция, в меньшей степени — либеральные буржуа).

Наиболее умеренным и аристократическим являлся московский кружок «Беседа», образованный 17 ноября 1899 г. шестью земцами, из которых пять были одновременно предводителями дворянства. (К 1905 г. число членов «Беседы» возросло до 54 человек.) На первом же заседании участники определили очень скромную программу нового кружка: действовать строго легально с целью пробуждения общественной деятельности, общественного мнения, столь в России слабого и искусственно подавленного, чтобы оно было более авторитетным для Петербурга. Способ достижения этой цели заключается в том, чтобы действовать через земские и дворянские собрания, а также путем печатного и живого слова, после того, как, обменявшись мыслями, придут к определенным выводам»^{18}. Характерен социальный состав аристократических фрондеров. Все они были земцами, т. е. помещиками, в большинстве своем членами земских, уездных или губернских управ. Среди оппозиционеров, недовольных действиями центрального правительства и местной бюрократии, оказалось девять князей-«рюриковичей», восемь графов, два барона.

Другой центр земского либерализма сложился вокруг председателя бюро земских съездов и председателя Московской губернской земской управы Д. Н. Шипова. Шиповцы представляли правое (так называемое «славянофильское») крыло земского либерализма. Они выступали за введение гласности, минимума политических свобод, создание при царе совещательного органа из представителей земств, который, по их мнению, восстановил бы нарушенное бюрократией «единение царя с народом» и обеспечил тем России благоденствие и процветание под скипетром самодержавного царя. Вплоть до ноября 1904 г. лишь меньшая часть земцев-либералов высказывалась за настоящую конституцию и законодательный, а не законосовещательный орган.

До октябрьского манифеста 1905 г. в России не было ни одной либеральной политической партии. Происходило это потому, что либералы предпочитали действовать легально, с «соизволения начальства», а царизм и слышать не хотел даже о самой умеренной и законопослушной либеральной оппозиции. «Совместить конституционализм с заботой о строго легальном развитии самодержавной России, — специально подчеркивал В. И. Ленин, — можно только посредством предположения или хотя бы допущения того, что самодержавное правительство само поймет, утомится, уступит и т. д.», по «самодержавие потому и есть самодержавие, что оно запрещает и преследует всякое «развитие» к свободе»^{19}.

Отчаявшись уговорить царя дать реформы и опасаясь, что мало-мальски активно настроенные элементы общества отшатнутся от либерализма и «уйдут в революцию», наиболее решительные вожди русского либерализма все больше и больше убеждались в необходимости нелегальных действий. Отнюдь не последнюю роль в этом сыграла и политика царизма в отношении либералов. Проводя, по словам В. И. Ленина, «с ослиной последовательностью» жестокую борьбу со всем, что не подчинялось последним инструкциям и указаниям власть имущих, царское правительство вело себя так, что даже самые смирные, законопослушные земцы, всегда стремившиеся действовать строго легально, наталкивались «на необходимость незаконных организаций и более решительного образа действий»^{20}.

Ни на минуту не забывая о принципиальных разногласиях с либералами и никогда не собираясь замазывать их, В. И. Ленин и его сторонники накануне революции не только критиковали либералов, они подталкивали их влево, помогая занять более четкую и определенную позицию в отношении к царизму. «Русские революционные социал-демократы, — вспоминал позже В. И. Ленин, — до падения царизма неоднократно пользовались услугами буржуазных либералов, т. е. заключали с ними массу практических компромиссов, а в 1901–1902 годах, еще до возникновения большевизма, старая редакция «Искры»… заключала (правда, не надолго) формальный политический союз со Струве, политическим вождем буржуазного либерализма, умея в то же время вести, не прекращая, самую беспощадную идейную и политическую борьбу против буржуазного либерализма и против малейших проявлений его влияния извнутри рабочего движения»^{21}. «Когда у либералов не было ни органа, ни нелегальной организации, а у нас было и то и другое, мы помогали их политическому развитию, — напоминал В. И. Ленин. — И этой заслуги не вычеркнет история из деятельности социал-демократии»^{22}.

Летом 1902 г. либеральные земцы совместно с некоторыми представителями буржуазной интеллигенции начали издание за границей нелегального журнала «Освобождение», а на рубеже 1903–1904 гг. образовали нелегальные же «Союз земцев-конституционалистов» и «Союз освобождения». Последний отличался от первого своей программой, тактикой и социальным составом (около трах четвертей членов «Союза освобождения» были буржуазными интеллигентами и лишь одна четверть земцами). Однако это были не политические партии, а союзы, имевшие не очень-то четкую организацию и весьма расплывчатые программы. Делалось это для того, чтобы но мере роста революционного движения или возможных зигзагов в политике царизма легко и просто отказываться от своих прежних требований и выдвигать новые. «Для сделок и торгашества, для виляний и ухищрений не удобна крепкая и прочная организация партии»^{23}, — писал В. И. Ленин, заклеймив тогда же подобную политику термином «либеральное маклерство».

Максимальной остроты «накал» либеральной оппозиционности накануне революции достиг к концу 1904 т. Земский съезд, работавший 6–8 ноября 1904 г., впервые в истории земского движения большинством голосов (71 против 27) высказался за введение в России законодательного представительного учреждения (меньшинство выступало за законосовещательное представительство) и за установление в стране буржуазно-демократических свобод.

Еще до ноябрьского земского съезда, в октябре 1904 г., состоялся второй съезд «Союза освобождения», который утвердил предложение своего Совета о проведении по всей стране с 20 ноября 1904 г. (в этот день исполнялось 40 лет со дня принятия судебной реформы) так называемой «банкетной кампании», во время которой участникам торжественных банкетов предлагалось принимать резолюции с пожеланием введения в России буржуазно-демократических свобод, представительного учреждения и конституции. Тогда же решено было начать образование различных союзов по профессиям — «Союза инженеров», «Союза адвокатов», «Союза врачей» и т. д.

Итак, налицо были все элементы кризиса верхов — первой из слагающих революционной ситуации. Совершенно отчетливо в начале XX в. выявилась и вторая слагающая — обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов.

Положение пролетариата России, тяжелое и в 90-е годы, годы промышленного подъема, еще более ухудшилось в начале XX в. в связи с начавшимся экономическим кризисом и увеличением безработицы в стране. В 1901 г. только в обрабатывающей промышленности было уволено около 35 тыс. рабочих, в 1902 г. — более 33 тыс. В годы кризиса лишились работы почти 30 % бакинских рабочих, а еще 10 % оказались полубезработными, занятыми на производстве лишь 8—15 дней в месяц. В каменноугольной промышленности Донбасса число рабочих за эти же годы сократилось почти на 15 %, в доменном и передельном производстве Юга — на 20 %.

Кризис принял столь катастрофические размеры, что правительству пришлось установить особо льготный тариф для Отправки на родину уволенных с предприятий пролетариев По далеко неполным данным фабричной инспекции, в 1900–1904 гг. закрылось свыше 3 тыс. промышленных предприятий, на которых было занято 112 тыс. рабочих. Таким образом, без средств к существованию осталось около полумиллиона человек.

Заработная плата рабочих России была крайне низкой и значительно колебалась в различных районах страны и у рабочих различных профессий. Даже наиболее высокая номинальная заработная плата пролетариата Петербурга, где сосредоточивались производства, требовавшие высокой квалификации, не обеспечивала семье рабочего прожиточный минимум^{24}. Нередко заработная плата выдавалась «натурой» (через заводские лавочки)[1]. Существовала и изощренная система штрафов: только в 1904 г. в промышленности России было наложено около 3 млн. штрафов — более 230 штрафов на каждых 100 рабочих. О тяжелом положении пролетариата России свидетельствовал длинный изнурительный рабочий день. Официально продолжительность его была определена в 11,5 часов, но на большинстве средних и мелких предприятий он тянулся 13–14 часов.

Тяжелое материальное положение пролетариата усугублялось его полным политическим бесправием. «На русском рабочем классе лежит двойной гнет, — писал В. И. Ленин, — его обирают и грабят капиталисты и помещики, а чтобы он не мог бороться против них, его связывает по рукам и по ногам полиция, затыкая ему рот, преследуя всякую попытку отстоять права народа. Всякая стачка против капиталистов ведет к тому, что на рабочих напускают войско и полицию»^{25}. Так сами условия жизни рабочих России в начале XX в., по словам В. II. Ленина, делают их «способными к борьбе и толкают на борьбу»^{26}.

Сколь ни бедственно было положение российского рабочего, положение крестьянина оказалось еще хуже. Все пореформенное 40-летие В. И. Ленин определил как процесс медленного, мучительного вымирания крестьянства. «Крестьянин был доведен до нищенского уровня жизни: он помещался вместе со скотиной, одевался в рубище, кормился лебедой; крестьянин бежал от своего надела, когда только было куда бежать, даже откупаясь от надела, платя тому, кто соглашался взять надел, платежи с которого превышали его доходность. Крестьяне голодали хронически и десятками тысяч умирали от голода и эпидемий во время неурожаев, которые возвращались все чаще и чаще»^{27}.

Еще в 1898 г. Л. Н. Толстой утверждал: «Если… под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже 20 лет существует для большинства Нечерноземного центра…»^{28}. Он был прав. Начало XX в. ознаменовалось голодом, охватившим 20 губерний с населением в 24 млн. человек в пострадавших уездах. Через четыре года сильный, недород поразил население 150 уездов в 25 губерниях.

Наконец, в эти годы четко проявился третий признак революционной ситуации: повышение активности масс, рост их революционной энергии.

В самом начале 1901 г., в феврале, в Петербурге, Москве, Харькове студенты выступают с протестом против отдачи своих киевских товарищей в солдаты. Студентов поддерживают рабочие. «Рабочий идет на помощь студенту, — выделял самое характерное для 1901 г. В. И. Ленин. — Начинается демонстрационное движение. Пролетариат выносит на улицу свой клич: долой самодержавие!»^{29}

В следующем, 1902-м году в Петербурге, Москве, Киеве, Батуме, Нижнем Новгороде, Сормове, Одессе, Саратове, Баку, Вильно и ряде других городов происходят первомайские демонстрации и стачки. Причем стачка, вспыхнувшая на одном предприятии, нередко охватывает затем несколько других или даже все заводы и фабрики города. Характерна в этом отношении ростовская стачка, начавшаяся в первых числах ноября под руководством Донского комитета РСДРП, во главе которого стояли твердые ленинцы С. И. Гусев и II. И. Ставский. Она длилась более трех недель. На почти ежедневных митингах собиралось до 30 тыс. человек. Почти каждый день в вооруженных стычках с казаками лилась рабочая кровь.

Характеризуя 1902 г., В. И. Ленин писал: «…громадная ростовская стачка превращается в выдающуюся демонстрацию. Политическое движение пролетариата не примыкает уже к интеллигентскому, студенческому движению…»^{30}.

Следующий, 1903-й, год начался с рабочих- волнений на Урале. Здесь серия забастовок закончилась печально знаменитой «златоустовской бойней».

13 марта по приказу губернатора Богдановича войска без всякого повода открыли огонь по собравшимся перед его домом рабочим, требовавшим освобождения арестованных накануне уполномоченных, которых они выбрали для переговоров с заводской администрацией. В результате стрельбы было убито 69 человек (в том числе несколько женщин и детей) и ранено более 250 рабочих.

Лето этого года приносит царскому правительству новые потрясения. 1 июля объявляют забастовку рабочие двух механических мастерских Баку. На следующий день к ним присоединяется еще 10 предприятий, а 4 июля забастовка становится всеобщей: бросают работу более 40 тыс. человек. Забастовку возглавляет Бакинский комитет РСДРП, в результате действий которого, по признанию бакинского губернатора, стачка «по единодушию и сплоченности составляет небывалый пример в истории однородных с нею фактов»^{31}.

Трехнедельная стачка бакинцев положила начало Всеобщей забастовке на юге России. Почин бакинцев подхватили рабочие Одессы, Тифлиса. Киева, Николаева, Елисаветграда, Екатеринослава, Керчи. Феодосии, Ростова-на-Дону, Харькова, ряда шахт Донбасса и многих других заводов и фабрик Кавказа и Украины.

Во всеобщих стачках лета 1903 г. на юге России участвовало около 200 тыс. рабочих. Рабочее движение поднялось на новую, более высокую ступень: местная борьба стала перерастать во всероссийскую, наряду с экономическими стали выдвигаться политические требования.

Анализируя события 1903 г., В. И. Ленин отмечал: «Опять стачки сливаются с политической демонстрацией, но на еще более широком базисе. Стачки охватывают целый район, в них участвуют более сотни тысяч рабочих, массовые политические собрания повторяются во время стачек в целом ряде городов. Чувствуется, что мы накануне баррикад…»^{32}.

Резко возросшая политическая активность пролетариата России совпала с ростом крестьянского движения. За 1900–1904 гг. в стране произошло 670 крестьянских выступлений, охвативших большинство губерний Европейской России (42 из 55). Крестьянство от пассивного сопротивления (отказ от выплаты податей, от исполнения различных повинностей) все чаще и чаще переходило к активным методам борьбы — запашке помещичьей земли, порубке барского леса, поджогу помещичьих имений. Все чаще и чаще местные власти вынуждены были прибегать в борьбе с бунтовавшим крестьянством к помощи войск. В 1900 г. солдат вызывали 6 раз, в 1901 г. — в два раза больше, а только за первую половину 1902 г. — 17 раз!

В 1902 г. крестьянские волнения достигли давно уже невиданного в России уровня, что дало право В. И. Ленину писать о «крестьянском восстании»^{33}. В первых числах марта в одном из полтавских сел крестьяне запахали около 2 тыс. десятин помещичьей земли и засеяли ее захваченным из барского амбара зерном. Это был их ответ на непомерно высокую цену, назначенную управляющим имением за аренду. Примеру полтавчан последовали крестьяне Харьковской губернии. В марте — апреле крестьяне 156 сел разгромили 56 экономий в Полтавской и 24 экономии в Харьковской губерниях. Скот, зерно, сельскохозяйственный инвентарь помещиков восставшие делили между собой. Крестьянские выступления произошли в Киевской, Пензенской, Орловской, Саратовской, Новгородской губерниях, на Кубани и на Кавказе, где они под руководством социал-демократов приняли особенно организованный характер. Здесь (в Озургетском районе Кутаисской губернии) впервые в истории России были созданы революционные крестьянские комитеты.

Как видим, в начале XX в. в России имелись все три признака революционной ситуации. Имелось и условие, необходимое для превращения революционной ситуации в революцию: наличие революционного класса, способного свергнуть старое правительство, «которое никогда, даже и в эпоху кризисов, не «упадет», если его не «уронят»^{34}. Таким классом был пролетариат, возглавлявшийся партией нового типа — ленинской партией большевиков.

От гапонады — к революции

Рост революционного движения не на шутку пугал правительство. Борясь с ним, царизм применял весь арсенал доступных средств, полагаясь больше всего на репрессии. Аресты, тюрьмы, ссылка — все шло в ход. Временное положение об усиленной и чрезвычайной охране, по словам В. И. Ленина, «с 1881 года стало одним из самых устойчивых, основных законов Российской империи»^{35}. Однако чем шире становилось движение, тем меньше помогали репрессии. Необходимо было революционной идеологии, внедрявшейся в рабочий класс социал-демократами, противопоставить что-то иное, бороться идеями с идеями, ибо штыки в таких случаях аргумент хотя и убедительный, но не всесильный.

Рецепт спасения самодержавия изобрел начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов, получивший поддержку от всесильного московского генерал-губернатора, дяди царя — великого князя Сергея Александровича. Рецепт этот не был нов и носил название полицейского социализма. Суть его В. И. Ленин определил так: «Обещание более или менее широких реформ, действительная готовность осуществить крохотную частичку обещанного и требование за это отказаться от борьбы политической, — вот в чем суть зубатовщины»^{36}.

Первоначально полицейский социализм в России имел одной из коренных отличительных черт прямую и откровенную связь с царской властью. По уставу организации члены правления зубатовского общества выбирались обер-полицмейстером из представленных рабочими кандидатов и утверждались им. Обер-полицмейстер обладал правом вносить на рассмотрение собрания те вопросы, которые считал нужными, он же утверждал все решения правления. На собраниях присутствовали чины полиции, не говоря уже о том, что вся «головка» зубатовской организации состояла из платных агентов охранки.

Зубатовщина потерпела крах. Это не заставило царизм отказаться от идеи внедрить в рабочее движение полицейский социализм, по убедило его в необходимости изменить методы, в частности как можно тщательнее скрыть связь с охранкой. Переведенный с повышением в конце 1902 г. в Петербург, Зубатов с согласия и при поддержке министра внутренних дел В. К. Плеве вошел в контакт со священником петербургской пересыльной тюрьмы Георгием Гапоном и «вдохновил» его на создание новой «рабочей» организации, в которой связь с департаментом полиции должна была быть прикрыта рясами священнослужителей.

Георгий Гапон ко времени создания «рабочих» организаций уже не первый год подвизался в качестве агента в охранном отделении. Еще в семинарии он стал там своим человеком и получал 100 руб. в месяц. Заручившись покровительством петербургского градоначальника Клейгельса, митрополита Антония и обер-прокурора синода К. П. Победоносцева, болезненно честолюбивый провокатор и авантюрист по натуре, Гайон уверовал в то, что его священная миссия состоит в спасении самодержавия и примирении его с «братьями-рабочими». Подавая в департамент полиции просьбу о разрешении организовать «рабочее» общество, Гапон писал: «…сущность основной идеи заключается в стремлении свить среди фабрично-заводского люда гнездо, где бы Русью, настоящим русским духом пахло, откуда бы вылетали здоровые и самоотверженные птенцы на разумную защиту своего царя, своей родины и на действительную помощь своим братьям-рабочим»^{37}.

15 февраля 1904 г. правительство учредило устав нового «рабочего» общества — «Собрания (клуба) русских фабрично-заводских рабочих». На открытии его И апреля присутствовал петербургский градоначальник Фулон. После молебна, трижды исполнив гимн «Боже, царя храпи!», послали Николаю II верноподданническую телеграмму, за что удостоились «высочайшей благодарности»^{38}.

К началу 1905 г. общество имело в Петербурге И районных отделений и насчитывало свыше 10 тыс. членов. Полиция не только «духовно» шефствовала над обществом, но и оказывала ему прямую материальную поддержку: на средства возглавлявшегося Зубатовым Особого отдела департамента полиции была оборудована чайная Нарвского отдела «Собрания», расположенная в одном из самых больших и важных рабочих районов города.

В подобных чайных и витийствовали Гапон и его помощники, пытаясь развратить петербургских рабочих идеями о «христьянском социализме» и о возможности добиться улучшения своей жизни с помощью заботливого «царя-батюшки». Большевики прекрасно поняли суть гапоновской организации. «Этот о. Гапон несомненнейший зубатовец высшей пробы», — писал за границу В. И. Ленину один из руководителей петербургских большевиков С. И. Гусев^{39}.

Вождь большевиков сразу ясе оценил, каковы будут неизбежные последствия игры царизма в полицейский социализм. Еще за три года до первой русской революции В. И. Ленин подчеркивал: «…в конце концов легализация рабочего движения принесет пользу именно нам, а отнюдь не Зубатовым»^{40}. События начала 1905 г. показали, как далеко смотрел В. И. Ленин.

Что дала «маленькая победоносная война»

Серьезным фактором, ускорившим приближение революции, стала русско-японская война (январь 1904 г. — август 1905 г.). Это была типичная империалистическая война, несправедливая и со стороны Японии, и со стороны России: правительства и той, и другой страны стремились захватить не принадлежавшие им земли и расширить сферы своего влияния. У царского правительства имелась и другая цель: при помощи победоносной войны правительство России надеялось приостановить рост революционного движения и ослабить остроту социальных противоречий. Министр внутренних дел В. К. Плеве прямо заявил военному министру А. Н. Куропаткину, сетовавшему на недостаточную готовность армии к войне: «Алексей Николаевич, вы внутреннего положения России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война»^{41}.

Но война оказалась не «маленькой» и отнюдь не победоносной. Неожиданно для царского правительства первой напала Япония. Обладая превосходством на море, Япония быстро переправила в Маньчжурию большую армию и стала теснить царские войска. В августе и сентябре 1904 г. она нанесла поражение царизму в сражениях под Ляояном и на реке Шахэ, а в декабре после длительной осады пала главная база царизма в Маньчжурии — Порт-Артур.

Еще в самом начале войны В. И. Ленин предсказал крах надежды царизма на превращение войны в социальный громоотвод. Он подчеркнул, что в новых условиях «пробуждение рабочих масс неизбежно должно пойти еще более быстро и в более широких размерах», ибо «война разоблачает все слабые стороны правительства, война срывает фальшивьте вывески, война раскрывает внутреннюю гнилость, война доводит нелепость царского самодержавия до того, что она бьет в глаза всем и каждому, война показывает всем агонию старой России» России бесправной, темной и забитой, России, остающейся в крепостной зависимости у полицейского правительства»^{42}.

Произошло именно так, как и предвидел В. И. Ленин. Война тяжким бременем легла на плечи трудящихся масс. В армию было мобилизовано около миллиона запасных, сотни тысяч семей остались без кормильцев в условиях экономического кризиса и роста цен. Война поглощала ежедневно около 3 млн. руб. золотом. За один 1904 г. убытки России от войны составили около 2 млрд, руб. Все бремя этих расходов через косвенные налоги перекладывалось на плечи трудящихся.

«Эта война всего более разоблачила и разоблачает гнилость самодержавия, всего более обессиливает его в финансовом и военном отношении, всего более истерзывает и толкает на восстание исстрадавшиеся народные массы, от которых эта преступная и позорная война требует таких бесконечных жертв… Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения», — писал В. И. Ленин^{43}.

Летом и осенью 1904 г. то и дело вспыхивали волнения среди солдат и новобранцев в Екатеринославе, Одессе, Пензе, Москве и ряде других мест. Для подавления «беспорядков» среди солдат (главным образом среди запасных) пришлось 67 раз вызывать войска.

Ширилось рабочее движение. В самом начале 1904 г, два месяца бастовало более 2 тыс. рабочих Риги. Первого мая во многих городах состоялись митинги и демонстрации под лозунгами «Долой войну!», «Долой самодержавие!». В августе 1904 г. забастовали 10 тыс. рабочих Сормовского завода. За 12 дней стачки администрация завода неоднократно обращалась к помощи войск и полиции. Лишь жестокими репрессиями стачку удалось подавить. Осенью 1904 г. в Москве, Петербурге, Варшаве, Харькове, Ченстохове, Радоме лилась кровь демонстрантов.

13 декабря 1904 г. началась стачка в Баку. Через три дня она стала всеобщей. Бастовали нефтяники и железнодорожники, портовики и судоремонтники. Ни войска, ни попытка разжечь национализм не помогли. Царским властям пришлось идти на уступки: заключить первый в истории рабочего движения России коллективный договор, ввести 9-часовой рабочий день и почти на 20 % повысить заработную плату.

Стачка в Баку была воспринята рабочим классом России, и в частности пролетариатом Петербурга, как предвестник надвигавшейся революции. «Мы, петербургские рабочие, горячо приветствуем вас в вашей славной борьбе, — писали в одном из листков питерцы, обращаясь к бакинцам, — в вашем новом выступлении мы видим начало того революционного движения широких масс, которое окончательно свалит ненавистное нам самодержавие. Пусть все ширится и растет наша пролетарская борьба, пусть она охватит всю Россию — пусть всеобщая стачка бакинских рабочих послужит оживляющим примером для всего рабочего класса России»^{44}.

В первый день нового, 1905-го, года в нелегальной газете большевиков «Вперед» была опубликована статья В. И. Ленина. В ней он писал: «О революции в Россия говорят уже не одни революционеры… В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции. О ее продолжении печется само правительство своей военной авантюрой. О поддержке и расширении серьезного революционного натиска позаботится русский пролетариат»^{45}. Это были пророческие слова. Россия действительно стояла на пороге революции.