1905-й год

Чем кончаются шествия к царям

Новый, 1905-й, год правители романовской империи встречали в дурном настроении. Русско-японская война продолжала приносить царизму одно поражение за другим. В стране бушевала «банкетная кампания». Учителя, адвокаты, инженеры, журналисты, профессура собирались в ресторанах, произносили недозволенные речи и поднимали тосты «За свободу!», «За независимую печать!», «За конституцию!».

Это было что-то непривычное. «Россия переживает новую волну конституционного движения. Современное поколение не видало еще ничего подобного теперешнему политическому оживлению. Легальные газеты громят бюрократию, требуют участия представителей народа в государственном управлении, настойчиво заявляют о необходимости либеральных реформ. Всевозможные собрания земцев, врачей, юристов, инженеров, сельских хозяев, городских гласных и пр. и пр. выносят резолюции, более или менее ясно высказывающиеся за конституцию. Всюду слышатся необычайно смелые, с точки зрения русского обывателя, политические обличения и страстные речи о свободе»^{46}.

Сама «банкетная кампания» не очень беспокоила царских министров: русская полиция давно и хорошо умела «держать и не пущать», а в среде высшей бюрократии всегда находились сторонники крутых мер, готовые отстаивать существующие порядки до последнего вздоха. Еще совсем недавно, 12 декабря, царь подписал указ сенату. В ответ на просьбы либералов о введении в стране законодательного представительства он твердо заявил о «непременном сохранении незыблемости основных законов империи»^{47}. Чтобы усилить слова самодержца, правительство рядом с указом опубликовало и свое сообщение. В нем, как это стало уже традиционным в России, сановная бюрократия — и не подумав спросить русский народ — от его имени безапелляционно объявляла всякую мысль о политических реформах и представительном учреждении «чуждой русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя»^{48}. Всех думающих иначе министры грозились привлечь к «законной ответственности».

Царизм не ставил либералов ни в грош и легко раздавал им пощечины, не боясь получить сдачи. Хуже было другое: департамент полиции доносил, что очень неспокойно стало на заводах. Здесь росло брожение. Низкая заработная плата, длинный рабочий день, тяжелые условия труда измучили рабочих до предела. По словам самого министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, «Россия обратилась в бочку пороха» и доведена «до вулканического состояния»^{49}.

Что принесет 1905-й год? А если действительно извержение вулкана? — тревожно думали царские министры, поднимая бокалы с шампанским в новогоднюю ночь.

Наступивший январь подтвердил их самые худшие опасения…

В конце декабря на Путиловском заводе — крупнейшем предприятии Петербурга, в значительной мере занятом выполнением военных заказов, — случилось рядовое событие: произошел очередной «трудовой конфликт». Мастер вагонной мастерской своими придирками довел рабочих до белого каления. От этого хозяйского прихвостня буквально не было житья. Терпению рабочих пришел конец, когда по требованию мастера администрация предприятия ни за что ни про что уволила четырех рабочих — активных деятелей довольно большой на заводе гапоповской организации.

Рабочие заволновались. Ведь Га пои убеждал их в том, что, действуя тихо и мирно, можнсГ добиться от властей многого, а туг лишают работы п, стало быть, куска хлеба ничем не провинившихся людей! 27 декабря состоялось собрание гапоновского общества. Оно приняло решение просить дирекцию возвратить рабочих на завод, а уволить мастера-обидчика. Одновременно договорились и о другом: послать три депутации — к градоначальнику, фабричному инспектору, к директору завода и довести до их сведения решение собрания. В воскресенье, 2 января, назначили экстренное совещание Нарвского отдела гапоновской организации, на котором решили заслушать сообщение делегатов о том, чего им удалось добиться от «власть имущих»^{50}.

Наступило 2 января. На собрание пришло более 600 рабочих Путиловского, Невского, Семянниковского заводов, Резиновой мануфактуры и других предприятий Нарвского района. Ответ делегатов был неутешителен: ни градоначальник Фулон, ни фабричный инспектор, ни директор завода Смирнов не только не поддержали рабочих, но, наоборот, во всем их обвинили и грозили за ослушание разными карами. Среди многих выступавших произнес речь и большевик Василий Шелгунов. Он начинал свою революционную деятельность еще в ленинском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса» и с тех пор преданно, не щадя сил, боролся за правое дело. Шелгунов заявил, что все происшедшее на Путиловском не случайность, а неизбежный результат существовавшего в России экономического и политического строя. Он призвал предъявить новые требования и до их полного удовлетворения прекратить с 3 января работу.

В ходе обсуждения единогласно были выдвинуты следующие требования: введение 8-часового рабочего дня, трехсменной работы, отмены сверхурочных; повышение зарплаты чернорабочим; улучшение санитарного состояния завода и оказание бесплатной медицинской помощи заводскими врачами. Когда директор Путиловского завода получил эти требования, он заявил, что их выполнение разорит владельцев, «пустит акционеров Общества путиловских заводов по миру». Даже начальник петербургской охранки в своем донесении директору департамента полиции отметил, что «эта фраза вызвала общий смех»^{51}. Всем было известно, что машины в цехах Путиловского гудели, не смолкая ни на минуту: завод был завален выгоднейшими военными заказами, прибыль от которых золотым дождем сыпалась в кошельки владельцев общества.

Путиловцам не оставалось ничего другого, как остановить станки. 3 января завод замолк: 12 600 его рабочих объявили забастовку. Затем они послали делегатов на другие предприятия столицы, знакомя их со своими требованиями и прося поддержки. Среди избранных пути-ловцами делегатов были и большевики Н. Г. Полетаев и В. В. Буянов. Классовая солидарность сыграла в дальнейшем развитии событий большую роль. Почти тотчас же стачку начали Обуховский, Семянниковский, Патронный, Новое Адмиралтейство, Франко-русский, Невский и целый ряд других крупнейших предприятий города. На каждом из них шли митинги, обсуждались и выдвигались все новые и новые требования. Везде положение пролетариата было катастрофическим, всюду накопилась масса горючего материала. Путиловская стачка, по определению В. И. Ленина, и стала «искрой, которая зажгла пожар»^{52}.

Пожар не сразу вырвался наружу и охватил все здание Российской империи. Пока огонь медленно разгорался, постепенно распространяясь на все новые и новые отряды рабочего класса столицы. Революционеры делали все, чтобы направить гнев народа против господствующих классов. Но массы рабочих еще слепо верили Гапону и шли за ним.

5 января Петербургский комитет РСДРП издал и распространил листовку «Ко всем рабочим Путиловского завода». «Пора, пора уже сбросить нам с себя непосильный гнет полицейского и чиновничьего произвола! — призывали большевики. — Нам нужна политическая свобода, нам нужна свобода стачек, союзов и собраний; нам необходимы свободные рабочие газеты. Нам необходимо народное самоуправление (демократическая республика)… Товарищи! Не отступая от наших требований, мы должны предъявить новые требования»^{53}.

Гапона листовка большевиков очень обеспокоила. По сведениям департамента полиции, он «просил рабочих листков этих не читать, а уничтожать, разбрасывателей же гнать и никаких политических вопросов не затрагивать»^{54}. Однако остановить ход событий было уже невозможно. По официальным данным, 11 января бастовала 15 тыс, на следующий день — 26 тыс., 7 января — 107 тыс., а 8 января — 150 тыс. Стачка превращалась во всеобщую.

«Россия не видывала еще такого гигантского взрыва классовой борьбы, — писал В. И. Ленин. — Вся промышленная, торговая, общественная жизнь гигантского полуторамиллионного центра оказалась парализованной. Пролетариат на деле показывал, что им и только им держится современная цивилизация, его трудом создаются богатства и роскошь, на нем покоится вся наша «культура». Город оказался и без газет, и без освещения, и без воды. И эта всеобщая стачка носила определенно выраженный политический характер, являлась непосредственным прологом революционных событий»^{55}.

В накаленной до предела обстановке стремительного роста забастовочного движения Гапон выдвинул план: подать царю «рабочую петицию», в которой изложить все свои просьбы. На воскресенье 9 января была назначена общегородская манифестация, а за неделю до нее началось составление и обсуждение в гапоновских организациях Петербурга самой петиции^{56}.

Рабочие обсуждали не только каждый пункт петиции, но и характер будущей манифестации. По настоянию Гапона ей решили придать подчеркнуто торжественный и верноподданнический характер. «На всех собраниях, — свидетельствовал современник, — условлено было, что 9 января рабочие должны идти на Дворцовую площадь тихо и мирно, «с голыми руками», оставив дома даже перочинные ножи… Не допускать никакого шума и столкновений с полицией, уничтожать незаконные флаги, если бы таковые кем-нибудь выставлялись, и рвать листовки с прокламациями; наблюдение за порядком поручено было выборным депутатам, шедшим впереди, и при таком условии предполагалось, что войска и полиция не будут иметь повода к вмешательству, для устранения беспорядков, о чем говорилось в расклеенном по городу объявлении градоначальника». Специальная делегация рабочих заранее посетила градоначальника Фулона, и им объяснили, что «предупреждение относится только к нарушителям порядка, а в мирную толпу стрелять не будут»^{57}.

Большевики делали все, чтобы разоблачить Гапона, объясняли рабочим, что в них станут стрелять. Один из руководителей Петербургского комитета РСДРП С. И. Гусев 5 января писал В. И. Ленину в Женеву: «…разоблачение Гапона и борьба с ним будут положены в основу организуемой памп агитации»^{58}.

Но дело это было нелегкое: широкие массы рабочих еще верили своему «пастырю». Корреспондент-большевик сообщал в газету «Вперед»: «На собраниях постоянно выступают и социал-демократы. Их слушают охотно (по крайней мере за Нарвской заставой); в других отделениях они встречали иногда сильный отпор со стороны гапоновцев, были даже случаи избиения. Но идея идти с петицией настолько овладела умами, что бороться с ней невозможно»^{59}.

В столь трудных условиях господства гапоновских идеи большевики решили все же принять участие в обсуждении петиции к царю и внести, в нее. такие требования, которые отражали бы коренные интересы пролетариата. 7 и 8 января Петербургский комитет РСДРП направил во все отделы гапоновского «Собрания» своих лучших агитаторов: членов комитета В. В. Липшица, А. П. Серебровского, И. П. Опарина — в Нарвский и Московский районы; В. А. Шелгунова, члена Нарвского райкома большевиков рабочего Невского судостроительного завода В. С. Цицарина, создателя большевистской группы в Петербургском университете К. С. Жарновецкого — в Невский. Перед рабочими-ижорцами выступили организатор заводской большевистской ячейки Е. М. Быков и др.

В значительной мере в результате агитационной работы большевиков в петицию в дополнение к экономическим требованиям были внесены и общеполитические: свобода слова и печати, свобода рабочих союзов, созыв Учредительного собрания и т. д. В. И. Ленин, анализируя содержание петиции, отмечал «чрезвычайно интересное преломление в умах массы или ее малосознательных вождей программы социал-демократов»^{60}.

Не только городские власти Петербурга, но и правительство было в курсе всего, что происходило на рабочих окраинах столицы. 5 января министр финансов В. II. Коковцов подал специальный доклад царю. Рассказав о начавшейся стачке и выдвигаемых рабочими условиях, министр писал: «Вышеизложенные требования представляются незаконными, а отчасти и невыполнимыми для заводчиков. Рабочие не могут требовать сокращения рабочего времени до 8 часов, так как закон представляет заводчику право занимать рабочих занятиями до 11 1/2 часов днем и [до] 10 часов ночью, каковые нормы установлены по весьма серьезным экономическим соображениям»^{61}. Последовательно отвергая одно требование рабочих за другим, Коковцов считал «настоятельно необходимым принятие действенных мер» для обеспечения безопасности имущества капиталистов. Доклад царю ярко показывал, как тесно переплелись интересы русской буржуазии и самодержавия, готового всегда прийти ей на помощь в борьбе с пролетариатом.

В дни обсуждения петиции полиция спокойно смотрела на многолюдные собрания рабочих и не разгоняла их. Но царизм уже твердо решил вместо встречи «верного народа с обожаемым монархом» устроить подданным для острастки «небольшое кровопускание».

Царские генералы, не стяжавшие лавров в битвах с японцами на полях Маньчжурии, проявили себя «блестящими стратегами» в борьбе с «врагом внутренним». План сражения, выработанный ими, был прост: не дать рабочим соединиться на Дворцовой площади, куда они стремились для встречи с «батюшкой-царем», расставить войска на дальних и ближних подступах к Зимнему дворцу и расстрелять рабочих, потопив в крови едва зародившееся движение.

Петербург разбили на восемь секторов. Во главе каждого из них поставили по генералу, дав в их распоряжение мощный военный кулак из 8 тыс. пехоты и 3 тыс. кавалерии. В помощь столичному гарнизону на всякий случай стянули войска не только из ближних городов (Пскова, Петергофа), но даже и из отдаленного Ревеля. Специальный штаб во главе с дядей царя великим князем Владимиром Александровичем взял власть в столице в свои руки. Царский дядя твердо был уверен, что знает отличный рецепт избавления России от грозящих ей неприятностей: «Лучшее лекарство от народных бедствий — это повесить сотню бунтовщиков», — заявил он^{62}.

И подготовка к «лечению народных бедствий» началась. Ежедневно с 7 января издавались «Диспозиции воинских частей». В них точно указывалось, в каком месте города должна расположиться та или иная рота, тот или иной батальон. Все было заранее подготовлено, оставалось только скомандовать «Пли!». «Царь играл в войну совершенно серьезно, — писал В. И. Ленин, — как будто бы он находился перед нашествием вооруженного неприятеля»^{63}.

Большевики делали все, чтобы показать рабочим пагубность избранного ими пути борьбы. 8 января Петербургский комитет РСДРП выпустил прокламацию «Ко всем петербуржским рабочим»: «Нет, товарищи, — говорилось в ней, — ждать свободы от царя, который еще недавно, в своем последнем манифесте, твердо заявил, что он не намерен отказаться от самодержавия, невозможно. Если царь и обещает реформы, он и его чиновники обманут нас. Такой дешевой ценой, как одна петиция, хотя бы и поданной попом от имени рабочих, свободу не покупают. Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. Не просить царя и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать вместе с ним всю самодержавную шайку — только таким путем можно завоевать свободу. Много уже рабочей и крестьянской крови пролито у нас на Руси за свободу, но только тогда, когда встанут все русские рабочие и пойдут штурмом на самодержавие, только тогда загорится заря свободы. Освобождение рабочих может быть делом только самих рабочих, ни от попов, ни от царей свободы вы не дождетесь. В воскресенье перед Зимним дворцом, если только вас туда пустят, вы увидите, что вам нечего ждать от царя»^{64}.

8 января Петербургский комитет обратился со специальной листовкой «К солдатам», призывая их не стрелять в народ. «Солдаты! — писалось в ней. — В воскресение народ пойдет к царю требовать свободы. Но царь не хочет давать свободы и пошлет вас с ружьями и пушками против народа. Он прикажет вам стрелять в народ. Он может приказать вам бить стачечников. Отказывайтесь стрелять и бить ваших братьев, не слушайтесь офицеров, переходите на нашу сторону. Солдаты, идемте вместе с нами за свободу!»^{65}.

Пыталась предотвратить кровопролитие и демократическая интеллигенция столицы. Она избрала специальную делегацию, в состав которой вошел и великий пролетарский писатель М. Горький. Министр внутренних дел Святополк-Мирский делегацию не принял. Он в это время был на совещании правительства, где решался вопрос о том, «как поступить завтра с рабочими»^{66}. Вышедший к делегации заместитель министра многозначительно заявил: «Правительство знает, что нужно ему делать, и не допустит вмешательства частных лиц в его распоряжения»^{67}.

Делегация отправилась к председателю кабинета министров С. Ю. Витте. Выслушав ее, последний высокомерно ответил: «Мнение правящих сфер непримиримо расходится с вашим, господа…». Горький решительно перебил Витте: «Вот мы и предлагаем довести до сведения сфер, что, если завтра прольется кровь, — они дорого заплатят за это!..»^{68}.

Все было тщетно.

В ночь на 9 января состоялось нелегальное заседание Петербургского комитета РСДРП. На нем было решено участвовать в воскресном шествии (поскольку предотвратить его не удалось), чтобы не оставлять рабочих без революционных руководителей. В рабочие районы, где гапоновцы с утра собирались формировать колонны манифестантов, направились специальные группы, составленные из знаменосца, агитатора и ядра, их защищавшего. В подходящий момент агитатору поручалось выступить перед рабочими массами, а знаменосцу поднять красный флаг. Подобные же решения приняли районные партийные организации Петербурга. Все члены партии обязывались к 6 часам утра 9 января быть среди заводских колони, направлявшихся к Зимнему дворцу.

В ночь на 9 января многие не спали. В рабочих кварталах шли последние приготовления к торжественному шествию: женщины доставали из сундуков праздничные наряды, мужчины начищали сапоги, готовили чистые рубашки. Для мирно спавших ребятишек в свежие платки заворачивались гостинцы: путь от рабочих окраин до дворца был неблизким.

Не спало и войско. У мостов через Неву, на ключевых перекрестках, на прямых улицах, лучами сходившихся в центре города, стояли шеренги солдат. Им выдали увеличенные запасы боевых патронов, от мороза и для храбрости поднесли по «царской чарке».

Ранним серым утром в воскресенье 9 января столица империи Романовых имела необычный вид. За 200 лег своего существования улицы Петербурга видели и слышали многое: парады гвардии и восстание декабристов, взрывы бомб, сокрушавших царя и его министров, цокот копыт казачьих копей и свист нагаек, опускавшихся на плечи и головы российских подданных. Но такое случилось впервые: более ста тысяч рабочих, их жен и детей, отслужив в районных отделах гапоновскпх обществ торжественные молебны, строгими чинными колоннами двинулись с заводских окраин в центр, к Дворцовой площади. Чопорные аристократические районы города разбудило пение священных псалмов и «Боже, царя храни!».

Впереди колонн шли священники в праздничных рясах, несли хоругви, иконы, портреты царя, царицы и лиц царствующего дома.

Максим Горький весь день 9 января провел на улицах Петербурга. Вот что писал он о том, как начиналось это воскресенье. «Вера приходила, обнимала людей, возбуждала их, заглушая тихий шепот сомнений… Люди торопились поддаться давно жданному настроению, стискивали друг друга в огромный ком единодушных тел, и плотность, близость плеч и боков согревала сердца теплой уверенностью, надеждой на успех.

— Не надо нам красных флагов! — кричал лысый человек. Размахивая шапкой, он шел во главе толпы, и его голый череп тускло блестел, качался в глазах людей, притягивая к себе их внимание.

— Мы к отцу идем!

— Не даст в обиду!

— Красный цвет — цвет нашей крови, товарищи! — упрямо звучал над толпой одинокий, звонкий голос.

— Нет силы, которая освободит народ, кроме силы самого народа.

— Не надо!

— Смутьяны, черти!

— Отец Гапон — с крестом, а он — с флагом.

— Молодой еще, а тоже, чтобы командовать…

Наименее уверовавшие шли в глубине толпы и оттуда раздраженно и тревожно кричали:

— Гони его, который с флагом!..

Теперь двигались быстро, без колебаний и с каждым шагом все более глубоко заражали друг друга единством настроения, хмелем самообмана. Только что созданный, «он» настойчиво будил в памяти старые тени добрых героев — отзвуки сказок, слышанных в детстве, и, насыщаясь живою силой желания людей веровать, безудержно рос в их воображении…

Кто-то кричал:

— «Он» нас любит!..

И несомненно, что масса людей искренне верила в эту любовь существа, ею же только что созданного»^{69}.

Петицию, подписанную десятками тысяч рабочих, нес Георгий Гапон. И сейчас, по прошествии 75 лет, нельзя без волнения читать этот документ, созданный доведенными до отчаяния людьми, не понимавшими еще, как найти выход из своего положения, где искать правду. Они искренне верили, что найти ее можно у царя: ведь нм столько раз говорили в церквах и гапоновских обществах, что он их главный заступник и радетель, что «нет власти аще от бога».

«Государь! Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословии, наши жены и дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают люден, к мам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать. Мы и терпели, по нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…

Государь, нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, — в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать нужды, принимать меры к улучшению нашего положения. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть забитого, бесправного, измученного человека — значит совершить тяжкое преступление. Весь народ рабочий и крестьяне отданы на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, совершенно не только не заботящегося об интересах народа, но попирающего эти интересы. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную воину и все дальше ведет Россию к гибели»^{70}.

После главного требования — Учредительного собрания, избранного на основе «всеобщей, тайной и равной подачи» голосов, в петиции выдвигались частные требования троякого рода: 1) принять меры против невежества и бесправия русского народа (амнистия, политические свободы, бесплатное обязательное народное образование);

2) принять меры против нищеты народной (замена косвенных налогов прямыми, прекращение выкупных платежей, передача земли народу, прекращение войны);

3) принять меры против гнета капитала над трудом (8-часовой рабочий день, повышение заработной платы, свобода профсоюзов, стачечной борьбы и др.).

Кончалась петиция словами, в которых слышалась не только мольба, но и угроза. «Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе… Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, — мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу. Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее»^{71}.

Царь, после Ходынской катастрофы получивший прозвище Николая Кровавого, сделал за рабочих свой выбор — в могилу! Затрещали ружейные залпы, на мечущихся людей из засад рванулись храпящие кони и пьяные казаки. Около тысячи убитых и несколько тысяч раненых — такова была кровавая цена, заплаченная питерскими рабочими за урок политической грамоты, преподанный русский самодержавием.

Одной из первых подверглась нападению многотысячная колонна рабочих Нарвского района. Во главе ее шел Гапон и группа стариков путиловцев с непокрытыми головами. В руках они несли иконы, хоругви. Перед колонной, тоже с непокрытыми головами, шли полицейские: помощник пристава и околоточный. Они предупредительно останавливали встречные конкн и экипажи, чтобы те пропустили вперед крестный ход.

Но около Нарвских ворот на колонну во весь опор помчался отряд кавалеристов. Рабочие расступились, пропустив его, а затем сомкнули свои ряды и пошли дальше. И вдруг совершенно неожиданно пение псалмов и молитв было прервано треском солдатских залпов. «Что вы делаете? — закричал помощник пристава полковнику, командовавшему солдатами. — Как можно стрелять в крестный ход и портрет царя?»^{72} Но полковник хорошо знал, как можно стрелять. Залп следовал за залпом — пять раз. Стреляли в убегавших людей, в стоявших на коленях, в лежавших на мостовой… Даже помощник пристава получил две пули в грудь, а околоточный свалился замертво с пробитой головой. Может быть, этот незначительный эпизод ярче всего демонстрирует провокационный характер Кровавого воскресенья: одни царевы слуги организовали шествие и возглавляли его, а другие в упор стреляли по хорошо «организованным» целям.

Наконец-то после жестоких поражений в русско-японской войне царские генералы одержали «блистательную победу». На белом снегу в алых лужах крови безмолвно лежали десятки убитых, стонали раненые, тут же, как бесстрастно констатировала «Записка министра юстиции», валялись брошенные «хоругви, портреты его величества, епитрахиль и риза»^{73}. Только среди рабочих Путиловского завода, шедших в этой колонне, оказалось 45 убитых (в том числе две женщины и мальчик) и 61 раненый. Однако поп-провокатор Гапон уцелел. Он шмыгнул за забор, сбрил бороду, сбросил рясу и скрылся. Через год, окончательно разоблаченный рабочими как наемный агент охранки, Гапон был приговорен ими к смертной казни и повешен в марте 1906 г. на даче под Петербургом.

9 января войска стреляли везде. По официальным сведениям директора департамента полиции, «произведены были залпы на Шлиссельбургском тракте, у Нарвских ворот, близ Троицкого моста, на 4 линии и Малом проспекте Васильевского острова, у Александровского сада, на углу Невского проспекта и улицы Гоголя, у Полицейского моста и на Казанской площади»^{74}.

В газете большевиков «Вперед» была помещена статья одного из свидетелей событии на Дворцовой площади. «Я был между первыми в первой группе не с целью пробраться до дворца, ибо это, по-моему, не могло быть без побоища, а у нас ни у одного даже палки нет, — но из желания видеть собственными глазами и убедить легковерных, ибо такая тактика лучше всякой критики. Все-таки я не мог предвидеть того, что затем последовало. Городовые не мешали, а улыбались, что передавалось и рабочим. По дороге на самом деле многие присоединились. Дошли до Троицкого парка, и так как у моста была расставлена пехота, то подождали вторую группу. Двинулись вместе. К одному взводу пеших солдат подошел и другой. Дорога была загорожена. Решив, что солдаты, взявшие уже «наперевес», не пропустят наб, а штуками разгонят, я стал отходить от панели и по тропинке хотел пробраться к Кронверкскому проспекту, чтобы дойти кругом на Дворцовую площадь; не успел я отойти от панели, как послышался рожок, и моментально последовали два залпа боевыми патронами. Мимо моих ушей просвистело несколько путь, и я увидел перед собой несколько лиц, копошащихся в снегу. Я, растерявшись, не сообразил, в чем дело, и лишь сочащаяся кровь привела меня к сознанию. Тут, у моих ног лежала одна барышня, по виду интеллигентная, с лицом, утопающим в крови. Пуля ей попала в лоб и вышла в другую сторону, но не глубоко. Ее уложили на извозчика и отправили в больницу с двумя знакомыми.

Убито у нас 6 человек на месте и около 30 раненых. За последнюю цифру не ручаюсь (говорят, даже около 50), но с убитыми сам возился и знаю… Предупреждений никаких со стороны воинского начальства не было, несмотря на то, что у них было около двух эскадронов кирасирского (из Царского села) полка. Стрелял в нас Семеновский полк. Часть раненых перевязана в Народном доме. Какими пулями стреляли, можете видеть из того, что одна пуля попала в голову делопроизводителя Александровского лицея, что на Каменноостровском проспекте, стоявшему у ворот лицея, и на месте уложила его.

По окончании уборки убитых и раненых я отправился на Невский и Дворцовую. Дворцовая площадь была оцеплена со всех сторон кавалерией, а на самой площади стояли павловцы — пехота. Публики на Невском было очень много — панели (полны) заняты густо. (На Петербургской нас было четыре-пять тысяч.) «Публики», можно сказать, и не было совсем, а лишь демонстранты. Я пробрался на Дворцовую площадь. Кавалерия лошадьми и шашками разгоняла демонстрантов, но освободившееся от солдат место, сейчас занималось демонстрантами. Ругали солдат и офицеров на чем свет стоит. Иронически кричали «ура!». Александровский парк был заперт вместе с публикой, и многие демонстранты перелезали решетки и оттуда кричали на солдат. Многие сидели пл решетке (удобно в том отношении, что кавалерия не может достать до них). Я попробовал туда попасть, но не мог взобраться. Пришлось под напором лошадей идти на Невский. Немного погодя послышался тоже рожок, и павловцы вместе с кавалерией дали три залпа по рабочим в парке. Последствия были ужасны. Многие из убитых, сидевших на решетке, зацепившись брюками за гвозди от решеток, так висели в воздухе. Другие валялись убитыми и ранеными. Перевязывать их некому было и убирать их тоже невозможно — сад закрыт.

Нас стали тоже сильно теснить, и я очутился у Красного моста. Убитых увозили обыкновенно знакомые. Видел даму, по виду торговку, убитую на извозчике: ноги висели в воздухе и по дороге потеряли один валенок. Скоро увезли убитого студента и рабочего. Рабочего взяли на руки и (носили) несли до Мойки на руках. Публика снимала шапки и кричала «Ура!», «Долой деспотизм!» и др. От смирения тут уже ничего не осталось»^{75}.

«Ты прочтешь удивительные вещи, но верь им, это факты, — писал жене очевидец и участник событий Максим Горький. — Сегодня с утра, одновременно с одиннадцати мест, рабочие Петербурга в количестве 150 т. двинулись к Зимнему дворцу… у Нарвской заставы войска встретили их девятью залпами, — в больнице раненых 93 чел., сколько убитых — неизвестно, сколько развезено по квартирам — тоже неизвестно. После первых залпов некоторые из рабочих крикнули было: «Не бойся, холостые!», но люди, с десяток, — уже валялись на земле. Тогда легли и передние ряды, а задние, дрогнув, начали расходиться. По ним и по лежавшим, когда они пытались встать и уйти, — дали еще шесть залпов… у Троицкого моста расстреляли без предупреждения, — два залпа, упало человек 60, лично я видел 14 раненых — 5 женщин, в том числе и 3-х убитых… Зимний дворец и площадь перед ним были оцеплены войсками, их не хватало, вывели на улицу даже морской экипаж, выписали из Пскова полк. Вокруг войск и дворца собралось до 60 т. рабочих и публики, сначала все шло мирно, затем кавалерия обнажила шашки и начала рубить. Стреляли даже на Невском. На моих глазах кто-то из толпы, разбегавшейся от конницы, упал, — конный солдат с седла выстрелил в него. Рубили на Полицейском мосту — вообще сражение было грандиознее многих маньчжурских и — гораздо удачнее. Сейчас по отделам насчитали до 600 раненых и убитых — это только вне Питера, на заставах. Преувеличение в этом едва ли есть, говорю как очевидец бойни. Рабочие проявляли сегодня много героизма, во это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали груди и кричали: «Пали! Все равно — жить нельзя!» В них налили. Бастуют все, кроме конок, булочных и электрической станции, которая охраняется войсками. Но вся Петербургская сторона во мраке — перерезаны провода. Настроение — растет, престиж царя здесь убит — вот значение дня»^{76}.

«Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ», — подвел итоги Максим Горький^{77}.

«К оружию, товарищи!»

После первых же выстрелов начало происходить то, что власти на своем официальном языке назвали позже эксцессами. «Озлобление и возмущение массы достигло высшего предела. Толпа заняла буквально все соседние места Невского и Гоголевской улицы, избивая без пощады всех военных, которые проезжали на санях. Я видел, как толпа до крови избила двух жандармских офицеров и двух артиллерийских прапорщиков. У одного отняли саблю и сорвали эполеты, другому удалось спастись бегством. Толпа напала на одного пехотного офицера, на одного гвардейца и тоже отняла у него саблю. Пожилой генерал был ранен бутылкой в лоб, эполеты были с него сорваны, фуражка при криках «ура!» отброшена. Побили одного морского капитана. Все это происходило вблизи от войска, которое ничего не могло поделать. На Невском, недалеко от Морской, толпа составила без всякой подготовки большое народное собрание. Я слышал две пламенные речи. Одна заканчивалась кликом: «Долой самодержавие!» — кликом, который толпа подхватила с энтузиазмом. Другая речь закончена была призывом: К оружию! Толпа встретила и этот призыв с большим сочувствием»^{78}.

Вот когда сыграла роль дальновидность большевиков. Заранее подготовленные и выделенные агитаторы, окруженные теперь внимательно слушающими их людьми, делали все, чтобы не дать вылиться гневу народа в акты индивидуального террора вроде избиения отдельных офицеров, а направить его в русло сознательной революционной борьбы против самодержавия.

Во второй половине дня 9 января в целом ряде мест столицы царские власти столкнулись уже с организованными революционными действиями. На Васильевском острове рабочие захватили одну частную типографию и отпечатали в ней несколько сотен листовок с призывом к революции. «К оружию, товарищи, — писалось в ней, — захватывайте арсеналы, оружейные склады и оружейные магазины… Свергнем царское правительство, поставим свое. Да здравствует революция, да здравствует учредительное собрание народных представителей!»^{79}

В. И. Ленин оценил этот призыв как «замечательный, смелый практический приступ к решению задачи, стоящей теперь вплотную перед нами»^{80}.

На Васильевском острове толпа, возглавляемая революционерами, захватила оружейную мастерскую Шаффа и имевшееся там холодное оружие. Около двухсот человек напали на управление второго участка Васильевской части и разгромили полицейское гнездо. Началось строительство баррикад. В ход пошло все — спиленные столбы, перевернутые тумбы для афиш, из дворов несли рухлядь, снимали с петель ворота и калитки.

Начальник петербургской охранки, сообщая о подобных фактах, отметил, что под руководством социал-демократов рабочие действовали очень организованно: пока шло печатание прокламаций, у захваченной типографии стояла вооруженная охрана, «затем печатавшие прокламации удалились и разбросали их по улице, толпа же, ожидавшая их у ворот, после раздачи прокламаций принялась подпиливать телефонные столбы и из их проволоки и подручного материала, вытаскиваемого со дворов соседних домов, устраивать баррикады…»^{81}.

Баррикады поднялись не только на 5-й линии Васильевского острова, где была расположена захваченная типография, но и в целом ряде других мест. Ротмистр лейб-гвардии Уланского полка доносил: «…за Средним проспектом выросла баррикада с красным знаменем посередине… Толпа держится впереди баррикады, составленной из телефонных столбов и телеграфной проволоки, натянутой поперек улицы в несколько рядов… Роты после уничтожения проволочного заграждения дали несколько залпов по баррикаде и занялись разборкой ее… Между линиями 4—5-й и 2—3-й (Васильевского острова, — К. Ш.), по которой шел полуэскадрон, устроена баррикада… Дальнейшее движение по Малому проспекту совершалось очень медленно, так как на каждом шагу встречались наваленные телефонные столбы с массой перепутанной проволоки, перевод через которую лошадей требовал много времени. Во время движения слышались крики и ругань из окон и из подворотен проходимых домов. Около 12-й линии, ввиду демонстративных действий из-за встреченной баррикады, головной ротой было дано 2 или 3 залпа и несколько одиночных выстрелов»^{82}и т. д. и т. п.

По далеко не полным подсчетам на Васильевском острове было сооружено 12 баррикад. Возникали они и в самом центре города, на Невском проспекте. Здесь из скамеек и тумб для афиш народ построил баррикаду, перегородившую главный проспект столицы Российской империи.

До позднего вечера топтались на своих постах замерзшие каратели. На ночь их отвели в казармы, но всем было ясно, что события прошедшего дня будут иметь далеко идущие последствия. Еще четверо суток солдат выводили на улицы и площади.

Всю ночь на 10 января в разных местах города мерно гудели печатные станки. Революционеры размножали в тысячах экземпляров прокламации, объяснявшие народу, кто виноват во всем происшедшем. На утро на заборах, на воротах, а то и прямо на стенах домов и домишек в рабочих районах белели листовки большевиков. Каждое обращение Петербургского комитета РСДРП имело точный адрес. Одна листовка называлась «К рабочим». «Товарищи! Вы убедились теперь, что просить царя и его правительство о правах и справедливости бесполезно, — говорилось в ней. — Царь залил нашей кровью улицы Петербурга. Товарищи, с оружием в руках примыкайте к Российской социал-демократической рабочей партия, к ее Петербургскому комитету…» Большевики призывали рабочих ко всеобщей стачке, к революции во имя установления политических свобод и улучшения экономических условий жизни пролетариата.

Вторая листовка Петербургского комитета РСДРП была озаглавлена коротко, но многозначительно: «Ко всем». Напомнив о том, что произошло накануне, большевики звали весь народ включиться в революционную борьбу; «Оружие во что бы то ни стало! Только силой и кровью добывается свобода и справедливость. Где можно и надо загородить путь войскам, стройте баррикады из чего возможно: из телеграфных и фонарных столбов, экипажей, мебели соседних домов, разбирайте для этого стены, берите все, что под рукой. Кровь польется рекой. Но, товарищи, — напоминали большевики, — насколько больше ее льется на холодных полях Маньчжурии, а разве та кровь ваших братьев несет вам свободу и лучшее будущее? Нет, даром гибнут ваши братья. А здесь вы знаете, что боретесь не даром. Каждая пролитая капля вашей крови приближает день свободы»^{83}.

Третья листовка была обращена «К солдатам». «Кого убивали вы? — спрашивали большевики. — Тех, которые шли к царю требовать свободы и лучшей жизни — свободы и лучшей жизни для себя и для вас, для ваших отцов и братьев, для ваших жен и матерей!.. Отказывайтесь стрелять в народ! Переходите на нашу сторону! Пойдемте вместо дружными рядами против наших врагов!»^{84}.

Конечно, весь народ еще не мог подняться на борьбу с самодержавием, для этого нужно было и время и оружие, но негодование по поводу кровавых действий правительства росло среди самых широких демократических слоев.

Вечером 9 января в здании Вольного экономического общества состоялось многолюдное собрание столичной интеллигенции. Оно решительно осудило действия правительства, заклеймило офицеров-карателей и призвало войско не стрелять в народ. Здесь же начался сбор средств на раненых и для семей убитых рабочих. По рядам ходили и специальные кружки с надписью «На оружие».

Вечером 10 января после первого действия в Александрийском театре самая, казалось бы, благонамеренная публика устроила митинг протеста. «Во время антракта, — сообщалось в специальной «Записке» министерства юстиции, — неизвестный мужчина, назвавшийся членом Вольно-Экономического общества, поднялся со своего места в партере и обратился к публике с речью, в которой сообщил события дня, указал на число убитых и раненых во время происходивших беспорядков и в заключение выразил убеждение, что теперь время траура, а не веселья и что кто останется в театре, тот бесчестный человек»^{85}. После выступлений еще нескольких ораторов публика покинула театр, выкрикивая антиправительственные лозунги.

Не прекращал активную борьбу пролетариат — гегемон революции. «Революция встала на ноги, — писал В. И. Ленин, — когда выступил городской рабочий класс 9-го января»^{86}.

Первые дни после расстрела стачка в Петербурге была всеобщей: не работал ни один завод. «…В течение трех дней IV, 11 и 12 января, — доносил царю 16 января министр финансов, — стачка держалась на одном уровне; часть рабочих отказывалась становиться на работу, заявляя свои требования, другая же часть уклонялась от работ без всякого заявления своих желаний. С вечера 13 января в рабочей среде начало проявляться некоторое успокоение, которое еще яснее выразилось 14 и 15 января… Наиболее упорными оказались рабочие фабрик и заводов Выборгской стороны, в эти дни не приступило к работам ни одно крупное промышленное заведение»^{87}? И через неделю после расстрела, 17 января, в столице бастовало 43 тыс. фабрично-заводских рабочих, не считая пролетариев, занятых на мелких полукустарных и кустарных предприятиях.

Министр финансов Коковцов не случайно жаловался царю на упорство рабочих именно крупных предприятий. Здесь влияние социал-демократов и организованность рабочих были наибольшими. В это время в Петербурге рабочие говорили: «Медведь стал, медвежата остановятся», имея в виду ведущую роль многотысячного коллектива Путиловского завода. За два первых месяца 1905 г. пути-ловцы полностью не работали с 3 по 17 января, с 28 января по 7 февраля, 11 февраля, с 21 февраля до конца месяца, т. е. 30 дней. Как правило, и остальные дни не были спокойными: волнения охватывали то одну, то другую мастерскую завода.

И так было в январе — феврале не только на Путиловском заводе, но и на всех крупнейших предприятиях Петербурга. Общее настроение рабочих столицы отчетливо выразили обуховцы.

Начальник крупнейшего казенного Обуховского завода, занятого производством вооружения для армии и флота, обратился к забастовавшим со специальным «Объявлением». Льстя рабочим, он назвал их хотя и не вполне сознательными, но честными людьми и патриотами. Во имя «веры, царя и отечества» начальник завода призывал забастовщиков возвратиться к станкам и работать на «оборону». В ответ рабочие с достоинством писали: «…объявления, подобные вывешенному Вами, мы, как честные люди, предлагаем впредь не вывешивать, да поменьше упоминать бога, изображение которого у нас расстреляли по распоряжению начальства девятого числа. Толковать же о воине с Японией в настоящий исторический момент, даже с людьми не вполне сознательными, совершенно излишне. Мы, рабочие, как Вы сами можете наблюдать, решили теперь биться до последней капли крови, до последнего издыхания, что ярко показывают текущие события»^{88}.

Свидетельством резко возросшей сознательности рабочих был и рост социал-демократической партии. За два первых месяца 1905 г. количество социал-демократических кружков в четырех районах Петербурга возросло с 8—11 до 104, а число членов партии в них с 95 до 732 человек. Выросли и другие революционные партии. Это говорило о серьезных изменениях, происшедших в настроении самых широких слоев населения Петербурга.

Спад январско-февральского всплеска стачечной волны в столице происходил медленно, постепенно. Но даже когда в марте — апреле внешне все стало относительно спокойным, внутри, в недрах питерского пролетариата, шли необратимые процессы. Никто не верил, что положение стабилизируется, все были убеждены в неизбежности новых революционных взрывов в самое ближайшее время.

Эхо воскресных залпов

Эти взрывы зрели не только в столице. Залпы 9 января, прогремевшие в Петербурге, услышала вся страна.

На другой день после расстрела Московский комитет РСДРП выпустил листовку «К рабочим». Рассказав о том, что произошло в Петербурге, большевики писали: «Как вы сами теперь видите, мирным путем ничего но добьешься, — так выходите на улицу с оружием в руках. Заставляйте бастовать неприсоединившиеся фабрики. Помните, что в случае сильного движения в Москве к вам присоединятся рабочие Орехово-Зуева и Иваново-Вознесенска. Следуйте примеру петербургских товарищей — они вооружены и дали клятву добиться своего или умереть… Помните, что за вас вся интеллигенция, вся учащаяся молодежь, — y одним словом, за вас весь русский народ»^{89}.

Призыв большевиков нашел отклик среди московских рабочих. В тот же день, 10 января, забастовали фабрики бр. Бромлей, Вейхельта и другие предприятия, «причем, — как сообщал директор департамента полиции, — началась агитация за устройство, по примеру Петербурга, всеобщей забастовки»^{90}. На следующий день забастовало 21 промышленное заведение, а число стачечников возросло до 14 тыс.

В архиве сохранился интересный документ: «Сводка телефонных сообщений приставов и полицейских надзирателей в Московское охранное отделение о ходе стачечного движения в Москве» за И января. Из него видно, что телефон в охранке с 7 часов 40 минут утра до 9 часов вечера не замолкал буквально ни на минуту. Отовсюду шли тревожные вести, везде возмущенные москвичи бросали станки, митинговали, выходили на улицу и призывали рабочих соседних предприятий последовать их примеру.

12 января к забастовке присоединилось 14 фабрик с 3,3 тыс. рабочих. На следующий день еще 17 с 3 тыс. человек. «В течение дня, — доносила охранка, — войсковыми и полицейскими нарядами рассеивались группы рабочих, пытавшихся образовать толпу, и арестовано 8 коноводов»^{91}. В январе в Москве бастовало, по официальным, явно преуменьшенным данным, более 40 тыс. человек, т. е. треть московского промышленного пролетариата.

Движение протеста перекинулось и на предприятия Московской губернии. Простой их перечень занял у департамента полиции не одну страницу убористого текста. Причем характерно то, что в одних случаях рабочие выдвигали конкретные требования, а в других «прекратили работы, не заявляя никаких требований и не нарушая ни в чем порядка»^{92}. Чувство пролетарской солидарности с расстрелянными в Петербурге братьями по классу заставляло москвичей выступать в их поддержку. В ряде случаев царские власти прибегали в борьбе с забастовщиками к помощи солдат, а в Мытищах открыли стрельбу по рабочим вагоностроительного завода, вышедшим на улицы города.

Всего в связи с событиями 9 января в Москве бастовало 140 заводов и фабрик, 52 тыс. человек. Забастовки в Москве и Московской губернии носили кратковременный характер. Но власти ясно чувствовали, что наступившее затишье ненадежно. «Это, несомненно, лишь временное затишье, — доносил в столицу фабричный инспектор, — обусловленное неблагоприятным для рабочих положением (рабочие только что вернулись после рождественских праздников из деревень, были без денег и боялись потерять место). При первых же благоприятных условиях подобное движение легко может возобновиться»^{93}.

Анализируя ход разгоравшейся революции, В. И. Ленин в конце января 1905 г. отмечал: «В промежутке между массовыми движениями учащаются, как и всегда, единичные террористические акты: покушение на одесского полицмейстера, убийство на Кавказе, убийство прокурора сената в Гельсингфорсе»^{94}. Наиболее громким террористическим актом было убийство московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, предпринятое Боевой организацией партии эсеров.

Любимый дядя царя, развращенный до мозга костей пьяница, одна из самых влиятельных и самых мрачных фигур в царском окружении, являлся самым ярым и самым решительным сторонником крутых *мер в отношении рабочих, студентов и всей московской интеллигенции. Вся Россия знала, что с его именем связаны не только слава грязного развратника, но и деятельность зубатовских организаций. По его протекции получили назначение самые реакционные министры — Сипягин, Плеве и другие полицейские зубры. Именно поэтому, желая нанести Николаю II наиболее чувствительный удар, Боевая организация эсеров приговорила царского любимца к смертной казни.

4 февраля Иван Каляев в Кремле, у Никольских ворот, бросил бомбу в карету Сергея Александровича. Карета разлетелась в щепки. Чудом оставшийся в живых Иван Каляев был осужден и повешен.

Отдавая должное мужеству людей, подобных Каляеву, социал-демократы отрицательно относились к индивидуальному террору. Еще на II съезде РСДРП В. И. Ленин предложил резолюцию о порицании тактики асе-ров: объезд решительно отвергает террор, т. е. систему единичных политических убийств, как способ политической борьбы, в высшей степени нецелесообразный в настоящее время, отвлекающий лучшие силы от насущной и настоятельно необходимой организационной и агитационной работы… — говорилось в ней^{95}.

Ленин писал, что эсеры с бомбами «подкарауливали в Москве Сергея в то время, как масса (в Питере)… без оружия, без революционных офицеров и без революционного штаба, «с гневной яростью кидалась на колючую щетину штыков», как выражается та же «Рев. Россия» (нелегальный печатный орган эсеровской партии. — К. Ш.)»^{96}. Чтобы одержать над самодержавием победу, у народов России был один-единственный способ: массовое движение, перерастающее во всенародное вооруженное восстание. Именно по «этому пути и призывали идти пролетариат и крестьянство революционные социал-демократы.

Революционное движение охватило по только Центральный промышленный район со второй российской столицей Москвой. Оно вспыхнуло и в Поволжье — Нижнем Новгороде (Сормове), Казани, Самаре. Особенно крупные волнения произошли в Саратове. Как только здесь узнали о подробностях событий 9 января, рабочие без предъявления каких-либо требований начали стачку. На третий день, 14 января, она превратилась во всеобщую — остановились железнодорожные мастерские, заводы, прервалось телеграфное и железнодорожное сообщение. Даже учащиеся гимназий и реальных училищ вышли на уличные демонстрации. На товарной станции 15 января собрался грандиозный митинг — 3 тыс. человек. При приближении жандармов в них открывали огонь. Всеобщая стачка продолжалась здесь неделю.

Не остался безучастным и пролетариат Украины. Работавший слесарем в Луганске К. Е. Ворошилов пишет: «17 января забастовали юзовские металлисты, 22 января — рабочие Петровского завода в Енакиеве, 24 января — горловские машиностроители, 25 января — рабочие заводов и шахт Макеевки, в начале февраля забастовали рабочие Краматорского, Дружковского и некоторых других заводов». Луганские большевики назначили всеобщую стачку на 18 февраля^{97}.

Даже в далекой Сибири рабочий класс высказал свое отношение к Кровавому воскресенью. В Томске 18 января под руководством С. М. Цирова и рабочего-печатника И. Кононова произошла демонстрация. Знаменосца Кононова охраняла боевая Пружина. На демонстрацию напали казаки, завязалась перестрелка, в результате которой были убит И. Кононов и 13-летний мальчик, около 200 человек было ранено, 120 арестовано. Похороны жертв демонстрации 18 января превратились в новую манифестацию, в которой приняло участие около 2 тыс. человек.

Особенно широкий размах революция с первых же дней получила в Прибалтике, Польше, на Кавказе в значительной мере потому, что здесь гнет политический и экономический переплетался с гнетом национальным и усиливался им. «В столице 9 января грянул первый гром революционного выступления пролетариата, — писал Ленин о первом периоде революции. — Раскаты этого грома пронеслись по всей России, подняв с невиданной раньше быстротой свыше миллиона пролетариев на гигантскую борьбу. За Петербургом последовали окраины, где национальное угнетение обострило и без того невыносимый политический гнет. Рига, Польша, Одесса, Кавказ стали по очереди очагами восстания, которое росло в ширину и в глубину с каждым месяцем, с каждой неделей»^{98}.

Как только в Риге стало известно о событиях 9 января, в городе закрылись театры, институты, гимназии, два дня проходили многолюдные демонстрации, которые полиция и войска пытались зверски подавить. В Риге шли настоящие уличные бои: трещали залпы, озверевшие казаки пускали в ход сабли, специальный унтер-офицерский батальон орудовал штыками и прикладами… Битва была кровавой. Убегая от солдатских пуль, демонстранты сошли на лед Двины. Недостаточно крепкий, он стал проламываться. Десятки людей утонули в ледяной воде. Даже по официальным данным в результате оказалось 48 убитых и 50 раненых, а по более точным — 73 убитых и свыше 200 искалеченных. Гораздо меньшие потери понесли «доблестные» царские вояки. Это и понятно. Плохо вооруженные рабочие и студенты могли ответить на залп выстрелом, на кавалерийскую атаку — броском булыжника. «Не предъявляя первоначально никаких[2] требований, — подчеркивал в своем донесении в Петербург старшин фабричный инспектор, — рабочие, переходя с фабрики на фабрику, везде останавливали работу. 13 января почти все фабричные и некоторые ремесленные заведения, имеющие в сложности свыше 39000 рабочих, бастовали»^{99}.

Выступление рабочих возглавил Рижский комитет Латышской социал-демократической рабочей партии. Эффективность его руководства признала даже царская администрация. На третий и четвертый день после начала событий, сообщала в столицу фабричная инспекция, «на многих фабриках появились общие, везде отнородные (подчеркнуто в тексте документа. — К. Ш.) требования, близкие к требованиям рабочих Петербурга и других городов»^{100}. В Риге, как и везде в России, требовали политических свобод, уничтожения самодержавия, 8-часового рабочего дня, улучшения экономических условий жизни.

Рижане действовали настолько организованно, что царские власти разводили руками от удивления. На одном из крупнейших заводов города — «Фениксе» — директор отказался разговаривать с выборными депутатами рабочих и объявил об увольнении «зачинщиков».

Вот что рассказывает об этом чиновник министерства финансов: «Завод забастовал. Настроение было крайне возбужденное. Рабочие бросились за топорами и грозили серьезным разгромом. Тогда директор вызвал отвергнутых ранее депутатов и просил их до возобновления переговоров успокоить толпу (2200 человек). Спокойствие на глазах инспектора было восстановлено за 3 минуты времени, возобновились переговоры с депутатами, и после достигнутого соглашения, рабочие немедленно, как один человек, все стали на работу»^{101}.

Кровавые столкновения имели место и в других городах Прибалтики. В Ревеле «рабочее движение с удивительной быстротой охватило в 2–3 часа положительно все виды наемного труда: фабрично-заводских рабочих, железнодорожных, портовых, ремесленных, служащих конки, прислугу. Через несколько дней настроение передалось и в деревни — на мелкую сельскохозяйственную промышленность и мызных рабочих»^{102}. Началась забастовка, ставшая почти всеобщей: город погрузился во тьму, закрылись магазины, остановился транспорт. 14 и 15 января и в Ревеле загремели залпы. Более 10 человек было убито, около 100 ранено.

Особенно сильные революционные выступления произошли в Царстве Польском (так тогда называлась часть Польши, входившая в состав царской империи). С первых же дней движения руководство им взяла в свои руки социал-демократическая партия Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ). Уже 10 января Главное управление СДКПиЛ обратилось с листовкой, в которой призывало: «Рабочие! Не будем последними в борьбе, которую рабочие во всей России должны вести против русского правительства; от солидарной борьбы рабочего люда России и Польши будет зависеть осуществление политической свободы для народа»^{103}. С утра 14 января в Варшаве началась забастовка, через день ставшая всеобщей. Рабочие вышли на улицы, собирались группами, стали взламывать оружейные магазины и разбирать оружие.

Уже к 16 января в результате вооруженных столкновений было убито около 50 человек и ранено около 60 (установить точно цифры не представлялось возможным, так как рабочие уносили убитых и раненых товарищей).

В воскресенье, 16 января, солдаты опять открыли пальбу. В этот день еще было «убито до 60 чел., цифра раненых пока не определена»^{104}. Борьба в Варшаве сразу же приняла классовый характер. В своем «Отчете» СДКПиЛ писала, что в первые дни «некоторые солдаты стреляли вверх: обер-полицмейстер пришел к заключению, что убитых мало, и строжайше приказал получше целиться»^{105}. В следующие дни лейб-гвардейцы «исправились». Причем особую жестокость по отношению к восставшим проявляли офицеры-поляки — корнеты Долинский и Пшездецкий, не только внимательно следившие за солдатами, по и лично стрелявшие в народ.

Революционные выступления охватили Варшавскую, Петрковскую, Радомскую, Калишскую, Люблинскую, Седлицкую губернии. Особенного размаха достигли они в центре текстильной промышленности — Лодзи. Начавшись 13 января, Лодзинская стачка к вечеру 14 стала всеобщей: в городе забастовали все 70 с лишним тысяч рабочих, закрылись театры, прекратились занятия в учебных заведениях. 19 января началось строительство баррикад. Стянутые в город два пехотных полка развернули «боевые действия»: загремели залпы, полилась кровь. 20 января 15-тысячная толпа рабочих в Сосновицах и Домброве разгромила железнодорожную станцию и прервала железнодорожное сообщение. В течение нескольких дней здесь не прекращались рабочие демонстрации с красными флагами и лозунгами «Долой самодержавие!», «Долой войну!», «Да здравствует конституция!».

Не спокойно было и в другом конце романовской державы — на Кавказе, где дело, по словам В. И. Ленина, «дошло уже до всенародного восстания против самодержавия»^{106}.

Первые результаты

Одним из важнейших результатов начавшейся революции был рост влияния революционной социал-демократии. Вспоминая об этом времени, вождь большевиков писал: «До 22 (по старому стилю 9) января 1905 года революционная партия России состояла из небольшой кучки людей… Несколько сотен революционных организаторов, несколько тысяч членов местных организаций, полдюжины выходящих не чаще раза в месяц революционных листков, которые издавались главным образом за границей… таковы были революционные партии в России и в первую очередь революционная социал-демократия до 22 января 1905 года… Однако в течение нескольких месяцев картина совершенно изменилась. Сотпи революционных социал-демократов «внезапно» выросли в тысячи, тысячи стали вождями от двух до трех миллионов пролетариев»^{107}.

Большевики прилагали огромные усилия, чтобы организовать пролетариат на борьбу с самодержавием, поставить и разъяснить стоящие перед ним задачи. Только за 12 дней, с 9 по 20 января 1905 г., один Петербургский комитет выпустил 24 различные листовки. Листовки издавали Выборгский, Василеостровский и Петербургский районные комитеты.

Для усиления руководства пролетарским движением при первых же известиях о начавшейся революции В. И. Ленин и заграничный большевистский центр направили в Россию старых, опытных партийных работников: М. Н. Лядова, В. Д. Бонч-Бруевича, П. А. Красикова и др. Они внесли немалый вклад в организацию революционной борьбы в Петербурге, Москве, Одессе и еще в целом ряде пролетарских центров.

На крупнейших промышленных предприятиях большевикам в первые месяцы революции удалось создать иногда весьма сильные организации. Так, в феврале — апреле 1905 г. на Путиловском заводе большевистские группы в 10–15 человек возникли в лафетно-снарядной, пушечной, паровозомеханической, новомеханической и литейной мастерских. Укреплялись и росли организации большевиков и в других крупных заводских коллективах.

Активную роль в рабочем движении с момента начала революции, как мы уже говорили, играли социал-демократы Королевства Польского и Литвы и Латышская социал-демократическая рабочая партия.

Что касается меньшевиков, то они по сути дела плелись в хвосте массового рабочего движения. Например, за весь январь меньшевистский Харьковский комитет РСДРП не издал ни одной листовки и лишь один-единственный раз перед рабочими выступил представитель от комитета. Приблизительно так же дело обстояло и в Киеве, Екатеринославе и других городах, где комитеты РСДРП были меньшевистскими.

Бундовские организации, работавшие в западных губерниях России, где преобладал ремесленный пролетариат, не пользовались почти никаким влиянием среди крупного промышленного пролетариата. Выступая за обособленные действия рабочих еврейской национальности, бундовцы подрывали единство и сплоченность рабочих России в их борьбе с общим врагом — царским самодержавием и капиталом.

Революция показала, что у эсеров, имевших влияние на мелкобуржуазные слои населения, с рабочими массами крупных промышленных предприятий широких связей не было. Определенное место их деятельность занимала только в политической жизни отдельных промышленных центров — Риги, Вильно, Баку. Белостока, Житомира, некоторых городов Поволжья. Один из хорошо информированных жандармских «специалистов» по истории революционных партии отмечал: «В охватившем после 9-го января Россию массовом движении партийные организации (эсеров. — К. Ш.) не сыграли почти никакой самостоятельной роли…»^{108}.

Волна рабочего движения после Кровавого воскресенья дала и еще один результат: впервые в истории России в феврале — марте 1905 г. начали вызревать зачатки новой формы власти. На отдельных предприятиях стали возникать Советы.

Первый из таких Советов по призыву большевиков был создан в конце февраля 1905 г. на Алапаевском заводе на Урале.

Весной 1905 г. подобные же организации были созданы под руководством членов РСДРП и на некоторых других предприятиях Урала — на Надеждинском заводе, на Мотовилихинском орудийном заводе. Все они имели одну отличительную особенность: возникнув как орган руководства стачкой определенного предприятия, эти организации после окончания забастовки продолжали существовать на протяжении многих месяцев (до зимы 1905 г.) и занимались более широким кругом дел, чем дела своего завода.

Главным же результатом первых месяцев революции явилось то, что повсеместно гегемоном движения стал пролетариат.

Царизм начинает маневрировать

Одной из отличительных черт самодержавия была его дремучая заскорузлость. Царизм отказывался учитывать требования народов России, а когда в стране разгоралось революционное движение, которое нельзя было заглушить солдатскими залпами и задавить с помощью одних казаков, царское правительство пускало в ход политику «волчьей пасти и лисьего хвоста». Так случилось и в начале 1905 г.

После двух дней боев, 11 января, царь учредил специальный пост санкт-петербургского генерал-губернатора и назначил на него ярого реакционера генерала Д. Ф. Трепова, которого даже царские сановники именовали не иначе как «вахмистром по образованию и погромщиком по убеждению»^{109}. Министр внутренних дел Святополк-Мирский, с именем которого связывалась «либеральная весна», был уволен в отставку, а его пост занял Булыгин. По «делу 9 января» в Петербурге полиция арестовала 608 человек, в Москве—167 участников стачки солидарности с пролетариатом столицы. Аресты были произведены также в Харькове, Риге, Баку, Тифлисе, Владимире, на Урале и во многих других центрах.

Широко применял царизм в борьбе с революцией и другое традиционное средство — натравливание одного народа на другой. Спровоцированная местной администрацией, в Б^ку вспыхнула татаро-армянская резня (6–9 февраля), унесшая десятки жизней и искалечившая сотни. Подстрекаемые агентами правительства пьяные подонки общества, возглавляемые лавочниками, лабазниками, мелкими торгашами, организовали еврейские погромы в Мелитополе, Симферополе, Житомире, Брест-Литовске.

Но все было тщетно. Революционное движение не только не шло на убыль, но все ширилось и ширилось. Тогда царизм наряду с жестоким преследованием активных борцов революции пошел на заигрывание с законопослушными подданными царя. Уже при первом разговоре с вновь испеченным петербургским генерал-губернатором Треповым царь заявил, что признал «крайне необходимым теперь же, рядом с мерами строгости, дать почувствовать доброй и спокойной массе рабочего люда справедливое и заботливое отношение правительства»^{110}.

Идя навстречу царю, министр финансов В. Н. Коковцов подал ему специальную записку, в которой предлагал безотлагательно, «но без внесения в положение нашей фабрично-заводской промышленности каких-либо потрясений» удовлетворить некоторые требования рабочих. Цель своего доклада Коковцов высказал откровенно: такая мера «убедила бы рабочий люд в попечительном отношении к нему правительства к содействовала бы постепенному отдалению рабочих от революционных элементов, внушающих им, что улучшение рабочего быта может быть достигнуто только с помощью насильственных действий»^{111}.

В головах царских сановников родилась бредовая идея — «возродить обаяние царского имени», для чего устроить несостоявшуюся 9 января встречу царя с «народом». Участковые приставы получили от петербургского генерал-губернатора Трепова экстренный приказ отобрать с хозяевами заводов и фабрик благонадежных рабочих, придать им благолепный вид и представить эту «рабочую» делегацию для встречи с царем. 19 января 34 хозяйских прихвостня под пристальными взглядами камер-лакеев робко жались к стенам царскосельского дворца. После долгого ожидания вышел хозяин. Ровным бесстрастным голосом царь заявил, что прощает рабочим их вину 9 января, ибо знает о любви к себе и о том, что действовать «скопом» их подбили революционеры-мятежники. Чуть повысив голос, по так же бесстрастно Николай подтвердил, что если подобные «беспорядки» возникнут вновь, то он вновь прикажет солдатам стрелять. В заключение царь пообещал «великодушно» пожертвовать 50 тыс. рублей для раздачи вдовам и сиротам жертв 9 января.

Когда весть об этой «делегации» и о царской милости дошла до рабочих, возмущению их не было предела. Начальник петербургской охранки доносил директору департамента полиции 25 января, что стачечное движение в последние дни не только не ослабело, а, наоборот, усилилось и что рабочие, установив имена «делегатов», бьют их смертным боем, а «делегаты» боятся даже жаловаться и трусливо увольняются с заводов. О том же писала и большевистская газета «Вперед»: «Путиловцы страшно возмущены комедией приема будто бы депутатов царем. В числе депутатов был Сорокин, заведомый шпион. Положение бывших депутатов теперь крайне опасное: рабочие грозятся убить их или по крайней мере избить»^{112}. «Подлой комедией во дворце» назвали все происшедшее большевики и призывали к свержению самодержавия, созыву Учредительного собрания свободно выбранных представителей всего народа.

Между тем и «лисий хвост» мел вовсю. В конце января решено было учредить специальную комиссию по рабочему вопросу под председательством министра финансов В. П. Коковцова и одновременно особую «Комиссию для выяснения причин недовольства рабочих в г. С.-Петербурге и его пригородах и изыскания мер к устранению таковых в будущем» под председательством сенатора Н. В. Шидловского. В состав последней решили ввести, кроме чиновников, представителей от владельцев заводов и от рабочих. Памятуя конфуз с «делегацией» к царю, на этот раз рабочим предложили выбрать к 17 февраля 1905 г. из своей среды 50 представителей.

Большевики решили использовать выборы в комиссию Шидловского для самой широкой агитации за выдвижение политических требований и включение рабочих социал-демократов в состав делегации. На специальном совещании Петербургского комитета РСДРП с представителями 45 крупнейших предприятий были выработаны условия, на которых рабочие соглашались принять участие в работе комиссии. Они сводились к требованию политических свобод, амнистии арестованным товарищам и полной гласности работы комиссии. 60 агитаторов Петербургского комитета пошли на фабрики и заводы, чтобы объяснить суть этих решений.

Обстановка на заводах по сравнению с концом 1904 г. в корне изменилась. Правда, и теперь отсталых рабочих все еще пугали слова «политика», «политические требования», но они уже понимали, что главная причина их бед именно политическое бесправие. Вот как один из современников описывает выборы делегата на одном из заводов. В большом мрачном цехе на станке стоит выдвинутый выборщик (выборы в комиссию были двухстепенными) и слушает наказ рабочих. Происходит такой характерный для первых дней революции диалог:

«— Ты там в комиссии-то насчет политики не больно… Ну ее к лешему!

— О политике? Да боже меня сохрани! Но чтоб свободу слова дали… И нужно будет еще сказать, чтобы арестованных выпустили. Еще я думаю сказать, чтобы наши заседания в газетах печатались и все полностью, конечно… Нужно, мол, нам свободу союзов, собраний, а самое главное — свободу стачек… насчет государственного страхования…

— Не забудь чего-нибудь. Как сегодня все говорили, так там и валяй… А политики не нужно»^{113}.

Когда 17 февраля девять групп выборщиков, объединенных по профессиональному признаку, встретились вместе, чтобы согласовать общие пожелания и выбрать делегатов в комиссию, они единодушно приняли как экономические, так и политические требования, а затем по совету большевиков заявили, что делегатов в комиссию станут выбирать только после предварительного согласия Шпдловского включить в план работы комиссии согласованные ими вопросы. От обсуждения политических требований (бесцензурная публикация отчетов комиссии, освобождение всех арестованных после 1 января 1905 г. рабочих, восстановление закрытых отделов «Собрании русских рабочих», гарантии неприкосновенности личности и жилищ) Шидловский категорически отказался. Тогда выборщики (7 из 9 групп) отказались от выбора делегатов. Так бесславно лопнула эта затея царизма, прозванная большевиками «Комиссией государственных фокусов».

Вскоре царизм совершил еще один зигзаг в своей внутренней политике, свидетельствовавший о немалом растерянности царской власти: 18 февраля 1905 г. было издано за один день три взаимоисключающих документа.

Утром 18 февраля с амвонов всех церквей прозвучал царский манифест, в котором Николай грозил решительным искоренением крамолы, призывал к борьбе с внутренними врагами, помышляющими «разрушить существующий государственный строй и, вместо него, учредить повое управление страной на началах, отечеству нашему не свойственных». Царь потребовал от всех чиновников «усугубить бдительность по охране закона, порядка и безопасности». Закапчивался манифест призывом вознести молитвы «к вящему укреплению истинного самодержавия»^{114}.

Днем 18 февраля был опубликован указ сенату противоположного содержания: частным лицам и организациям разрешалось подавать в совет министров на имя царя предложения об усовершенствовании «государственного благоустройства». Стремление к реформам расценивалось уже не в качестве смуты и «покушения на устои», как провозглашалось в манифесте, а как похвальное «радение об общей пользе и нуждах государственных».

Вечером 18 февраля в Царском Селе собрались министры и некоторые из членов Государственного совета. Обстановка была гнетущей, сановники говорили о беспорядках и необходимости каких-либо уступок «благомыслящей части общества». «Можно подумать, что вы боитесь революции», — мрачно буркнул царь. «Государь, — со вздохом ответил министр внутренних дел Булыгин, — революция уже началась»^{115}. Затем он предложил Николаю подписать заранее подготовленный рескрипт (официальное обращение) на имя министра внутренних дел о созыве особого совещания для выработки условий создания при царе законосовещательного органа из «достойнейших, доверием народа облеченных», избранных от населения людей для предварительной разработки законодательных предложений при «непременном сохранении незыблемости основных законов империи»^{116}, т. е. самодержавия. Под давлением министров царь подписал рескрипт, который был явно ему не по душе.

Итак, указ разрешал участвовать в обсуждении «государственного благоустройства» всем подданным императора, рескрипт говорил лишь об избранных. Угрозы манифеста нейтрализовались рескриптом, а надежды, которые он мог породить среди легковерных, подрывались манифестом.

Чувствуя нарастание революции, царизм, как видим, в страхе бросался от одной меры к другой.

Либералы «розовеют»

Для либералов вспыхнувшая революция была неожиданным и неприятным сюрпризом. Они понимали, однако, что справиться с ней одними репрессиями не удастся. По их мнению, следовало пойти по другому пути: «взять революцию в руки, канализировать ее», т. е. направить революционную энергию народа на достижение тех целей, которые соответствовали интересам либерально-монархической буржуазии, «ввести революционный пыл наступления в формы конституционной борьбы». Так родилась тактика либералов в отношении революция, выраженная формулой «возглавить, чтобы обезглавить», т. е. попытаться примазаться к революции, встать во главе ее, добиться от царизма для себя уступок и тотчас же пойти с ним на сговор, предав обманутый народ. Зачем, господа, нам спорить, заявил на одном из митингов П. Н. Милюков, обращаясь к демократическим массам, Вы делайте за сценой гром, а мы будем играть на сцене. Но игра на сцене требовала и от либералов определенной бутафории и определенных театральных жестов. Так начался тот процесс, который В. И. Ленин летом 1905 г. определил словами: «Либеральная буржуазия «порозовела» после 9-го января…»^{117}.

Уже 14 января 1905 г. часть либералов поторопилась высказаться за созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права. Учредительное собрание, по их мнению, нужно было созвать для того, чтобы принять «октроированную* (т. е. дарованную царским манифестом) конституцию и таким способом мирно, без потрясений перейти от неограниченного самодержавия к конституционной монархии.

Ясно понимая, что без соответствующих экономических уступок широкие народные массы, и прежде всего многомиллионное крестьянство России, не привлечь под свои знамена, либералы впервые решили официально выдвинуть и требования экономических реформ. (Отдельными лицами подобные мысли высказывались на страницах «Освобождения» еще в 1903 г.) 24 февраля 1905 г. собравшийся в Москве IV съезд земцев-конституционалистов высказался за принудительный выкуп части помещичьих земель для «необходимых прирезок в интересах малоземельных групп разных категорий» и создание из казенных, частью удельных, а в некоторых случаях и помещичьих земель специального государственного земельного фонда с целью «эксплуатации его в интересах трудящегося населения!»^{118}.

Анализу февральского решения земцев-конституционалистов В. И. Ленин посвятил специальную статью «Аграрная программа либералов»^{119}. Отметив близость народнических и либеральных планов реорганизации аграрного строя России, Ленин четко вскрыл их классовую подоплеку, также указал, в каком направлении должны вести большевики агитацию в деревне. «Слышите ли, крестьяне? — заканчивал свою статью в большевистской газете «Вперед» от 20 (7) апреля В. И. Ленин. — Вас еще раз хотят облагодетельствовать чиновническим путем, «упорядочить» вашу жизнь помещичьим вмешательством, «выкупить» вам земли по образцу проклятой памяти старого выкупа! Помещики так добры, так добры: видя, что у них земли грозят даром взять, они великодушно соглашаются их продать, — за сходную цену, разумеется… Согласны ли вы на такое помещичье и чиновничье вмешательство? Или вы хотите вмешаться сами и Сами устроить себе свободную жизнь? Тогда соединяйтесь с городским пролетариатом, боритесь за республику, поднимайтесь на восстание, которое принесет вам революционное правительство и революционные крестьянские комитеты!»^{120}.

Вождь большевиков внимательно следил за действиями либералов. «…Буржуазия в общем и целом стоит теперь за революцию, усердствуя с речами о свободе, все чаще и чаще заговаривая от имени народа и даже от имени революции», — отмечал В. И. Ленин в книге «Две тактики социал-демократии в демократической революции»^{121}. «…Шаг влево нашей либеральной буржуазии несомненен. Идет вперед революция, за ней ковыляет и буржуазная демократия», — вновь подчеркивал он уже после выхода «Двух тактик»^{122}.

Полевение либералов продолжалось и после февральского съезда земцев-конституционалистов. 25–28 марта в Москве состоялся III съезд «Союза освобождения». На него явилось около 50 делегатов из 27 городов. Они представляли 69 групп «Союза освобождения», который объединял 1600 членов. Съезд принял программу, делавшую шаг вперед от дореволюционных заявлений освобожденцев. Она предусматривала создание народного представительства на началах всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов, введение буржуазно-демократических свобод, включала и требования социальных реформ: наделение малоземельных крестьян государственными, удельными, кабинетскими землями, а где их нет, и частновладельческими (с вознаграждением прежних владельцев), введение государственного страхования рабочих и 8-часового рабочего дня немедленно в тех производствах, где это возможно, и «приближение к нему в других производствах».

Характерно было и другое: программа не только умалчивала о целом ряде важнейших вопросов (например, о том, быть в России монархии или республике, быть народному представительству однопалатным или двухпалатным), но и имела красноречивое заключение — положения программы «могут считаться обязательными лишь — постольку, поскольку, политические условия останутся неизменными». Допущение подобной оговорки «Союз освобождения» рассматривал как неизбежное и необходимое условие всякой политической программы, «преследующей цели реальной политики»^{123}.

«Борьба между самодержавием и революционным народом обостряется», — писал Ленин в связи с опубликованием этой программы в статье «Революционная борьба и либеральное маклерство». Либералам «надо лавировать между тем и другим, опираться на революционный народ (подманивая его «демократизмом») против самодержавия, опираться на монархию против «крайностей» революционного народа»^{124}. Отметив многочисленные оговорки программы, придававшие ей, по сути дела, не обязательный, а рекомендательный характер, Ленин пророчески добавлял: «Конституционно-демократическая» (читай: конституционно-монархическая) буржуазия сторгуется с царизмом на более дешевой цене, чем ее теперешняя программа, — это не подлежит сомнению, и сознательный пролетариат не должен делать себе на этот счет никаких иллюзий»^{125}.

Дальнейшие события подтвердили правоту ленинского высказывания. Через месяц, 22–26 апреля, в Москве прошел III общеземский съезд. Оп уже вполне определенно высказался не только за сохранение монархии, но и за введение в стране двухпалатной системы народного представительства. Верхняя палата должна была выбираться двухстепенно и состоять из делегатов земств и городских дум, нижняя — на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. «Государственную власть наши прекраснодушные либералы стараются возможно более равномерно и «справедливо» поделить между тремя силами: монарх, верхняя палата (Земская палата), нижняя палата (Палата народных представителей): самодержавная бюрократия, буржуазия, «народ» (то есть пролетариат, крестьянство и мелкая буржуазия вообще)», — разоблачал либеральные проекты В. И. Ленин, настаивая на передаче всей полноты власти народу^{126}.

Проходивший тогда же, в апреле, съезд земцев-конституционалистов вновь выступил с требованием проведения выработанной им аграрной программы. Социальные и экономические требования выдвигались либералами не без задней мысли. Они, и в частности аграрная программа, рассматривались ими не только как способ разрешения острейшего для России аграрного вопроса, но и как средство для завоевания на свою сторону крестьянства.

Для создания социальной опоры в городе, прежде всего среди интеллигенции, «Союз освобождения» еще в конце 1904 г. принял решение образовать союзы по профессиям и придать им характер политических организаций. Тогда же, в ходе «банкетной кампании», возникли и первые союзы — «Союз инженеров и техников» и «Академический союз» (декабрь 1904 г.). Однако большинство союзов оформилось лишь после 9 января. Они объединили довольно широкие слои демократической интеллигенции, и большевики повели борьбу за завоевание этих союзов на сторону революции.

Уже первые месяцы революции наглядно продемонстрировали два факта. Во-первых, крах старой тактики либералов. 40 лет они просили «увенчания здания» — организации при царе совещательного органа из представителей земства — и 40 лет слышали от царей один и тот же ответ: «Оставьте бессмысленные мечтания!». Минуло немногим более месяца после начала революции, и царизм под давлением народа пошел на уступки.

Во-вторых, обнаружилось, что либералы боятся революционного народа, готовы «законодательствовать» совместно с представителями центральной власти. Даже самые левые из них, собравшиеся на III съезд «Союза освобождения», утверждали: «…экономические нужды крестьян, например прирезка земли и т[ому] под[обное], могут быть удовлетворены только законодательным путем при участии народа в законодательстве, а не местными средствами вроде разгрома усадеб и пр. К призыву к насилиям над личностью и имуществом частных лиц должно быть занято резко отрицательное отношение»^{127}.

Революция еще только-только разгоралась, а либералы уже мечтали о том, чтобы скорее начать «законодательствовать»!

«Первые уроки»

Находившийся в эмиграции В. И. Ленин с первого же дня революции получал довольно обширную информацию от большевиков Петербурга, Москвы, Урала и других промышленных центров, а также из прессы. Это дало ему возможность по горячим следам анализировать события в стране и делать выводы относительно тактика партии. Каждый помер газеты «Вперед» выходил с де-минскими статьями, а в четвертом номере было опубликовано сразу восемь очерков В. И. Ленина, посвященных началу революции, — «Революционные дни».

Прошел только месяц революции, а В. И. Ленин уже обобщил накопленный опыт, написал работу «Первые уроки». «Первая волна революционной бури отходит. Мы стоим накануне неизбежной и неминуемой второй волны, — так начинал свою статью вождь большевиков^{128}.

Действительность подтвердила правоту и дальновидность ленинского анализа. В январе в России бастовали 444 тыс. человек, в феврале — 293 тыс., в марте — 73 тыс. Это были огромные цифры. Мир не знал ничего подобного. 810 тыс. стачечников в течение трех месяцев! За 15-летие — с 1894 по 1908 гг. — в ведущих капиталистических странах не бастовало столько. Произошел подлинный взрыв: число забастовщиков за один январь в 10 раз превышало среднегодовой уровень предшествующего десятилетия, т. е. возросло в 120 раз! Таков был первый урок 9 января. «…Колоссальная страна со 130 миллионами жителей вступила в революцию… дремлющая Россия превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа»^{129}.

Январские события подтвердили правоту большевиков, которые говорили о неизбежности революции и невозможности для рабочих ограничиться чисто экономическими методами борьбы. «Случилось то, — писал В. И. Ленин, — на что давно уже указывали социал-демократы, говорившие зубатовцам, что революционный инстинкт рабочего класса и дух его солидарности возьмет верх над всякими мелкими полицейскими уловками»^{130}.

Революция подтвердила и другой вывод большевиков: только пролетариат мог стать и действительно стал гегемоном, вождем революции. События показали, что массовое рабочее движение сразу же отодвинуло на задний план оппозиционных либералов, не согласных с крайностями царизма, но в конечном счете рассчитывавших договориться с ним, надеясь на его мирную эволюцию в конституционную монархию. Ведущей формой борьбы, определявшей ход и развитие революции, стала пролетарская стачка. Шумная «банкетная кампания» конца 1904 г. не была смертельно опасной для самодержавия — главным способом превращения дремлющей России в Россию революционную явилась именно массовая пролетарская стачка, что заранее предвидели большевики и к чему они упорно многие годы готовили пролетариат России. «…Специфически пролетарское средство борьбы, именно стачка, — указывал Ленин, — представляло главное средство раскачивания масс…»^{131}.

Но рабочий класс не ограничился только одной этой формой борьбы. Стачки почти повсеместно переплетались с демонстрациями, «стачечное и демонстрационное движение, соединяясь одно с другим в различных формах и по различным поводам, росли вширь и вглубь, становясь все революционнее, подходя все ближе и ближе на практике к всенародному вооруженному восстанию, о котором давно говорила революционная социал-демократия»^{132}. В течение одного месяца революции пролетарское движение проделало невиданный ранее путь: начавшись с мирной демонстрации, оно стремительно захватывало все новые и новые районы страны и ставило в повестку дня вопрос о переходе к вооруженному восстанию.

Первые дни революции дали некоторые уроки. Пролетариат России сделал вывод о необходимости вооружиться для отпора царским насильникам. Он готов был перейти к высшей форме революционной борьбы — вооруженному восстанию.

Первые месяцы революции показали, что «только экономическая борьба, только борьба за немедленное, непосредственное улучшение своего положения способна встряхнуть наиболее отсталые слои эксплуатируемой массы»^{133}. У самого многочисленного отряда российского рабочего класса — текстильщиков — преобладание экономических стачек над политическими было в это время, по словам В. И. Ленина, колоссально. В то же время росло число политических стачек. В январе из 444 тыс. стачечников 123 тыс. бастовали по политическим мотивам, а всего за первые три месяца 1905 г. политические требования выдвинули 206 тыс. рабочих. Большая часть политических забастовок была непосредственно связана с событиями 9 января и имела первостепенное значение в воспитании революционного духа и пролетарской солидарности всего народа. У передового отряда пролетариата — металлистов — политические стачки преобладали над экономическими.

Начавшаяся революция вскрыла недостаточную организованность движения. Она была первой в России, и у широких народных масс не хватало еще революционного опыта. План действия рабочих нередко вырабатывался уже в ходе стачки, рабочие часто выступали разрозненно даже в пределах города, не говоря уже о промышленном районе^{134}. Разновременное начало и конец стачек ослабляли силу натиска пролетариата, облегчали царизму борьбу с пим. Вопрос об организации народных масс сделался одним из основных, одним из главнейших для партии большевиков. «Девятое января 1905 года обнаружило весь гигантский запас революционной энергии пролетариата и всю недостаточность организации социал-демократов», — писал В. И. Ленин^{135}.

Далее. Революция обнаружила, что царская армия, в подавляющей своей массе состоявшая из крестьянских сынов, еще оставалась верной своим офицерам и безропотно выполняла их приказы. Отказы стрелять в народ при «усмирениях» оставались еще единичным явлением.

Главное же значение первых дней начавшейся революции состояло в том, что она сразу приняла массовый всенародный характер. Широта и массовость русской революции придали событиям в России всемирно-исторический характер. Во Франции, Германии, Австро-Венгрии, Англии, Бельгии, Голландии, Швеции, Испании, Румынии, Болгарии, Швейцарии проходили митинги и демонстрации перед зданиями царских дипломатических миссий, широко развернулся сбор средств в пользу семей жертв царизма, в пользу русской революции. Вожди социал-демократических партий всех стран отмечали величайшее значение начала революции в России для мирового пролетарского движения. «В победе над царизмом, которую теперь пытается завоевать русский рабочий класс, — писал в январе 1905 г. один из вождей германского рабочего класса Франц Меринг, — интернациональный пролетариат видит предпосылку для своей победы над капитализмом… Русская победа есть победа немецкая, европейская, интернациональная победа. Русская революция — интернациональная революция, и, так как в пей русский пролетариат играет руководящую роль, он еще позовет пролетариат цивилизированного мира на баррикады»^{136}.

Русская революция с первых же дней приобрела международное значение, а пролетариат России выдвинулся в авангард революционного пролетариата всего мира.