1968. Год, который встряхнул мир

Глава 14 МЕСТА, ГДЕ НЕЛЬЗЯ ЖИТЬ

Казалось, что лето 1968 года ознаменовалось всеобщим ухудшением. Учебный год в Колумбийском университете окончился катастрофой: во время церемонии выдачи дипломов люди сотнями вставали и уходили прочь — даже несмотря на то что президент Кирк не присутствовал там, дабы не спровоцировать своим появлением демонстрации. Университеты во Франции, Италии, Германии и Испании испытывали большие затруднения в работе. В июне жесткая конфронтация между студентами и полицией разгорелась в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе, Монтевидео, Эквадоре, Чили. 6 августа студенческая демонстрация в Рио была прервана, когда появились полторы тысячи пехотинцев и полицейские, использовавшие тринадцать легких танков, сорок бронемашин и восемь автомобилей с установленными на них пулеметами. Часто демонстрации возникали по несерьезным поводам: в Уругвае и Эквадоре, например, они начались из-за высокой стоимости проезда до учебных заведений.

1968 год был неспокойным даже в относительно благополучной Англии: он также закончился тем, что студенты занимали университетские здания. Началось это в мае в колледже искусства и дизайна Хорни. Здание колледжа, выстроенное в викторианском стиле, находилось в богатом районе на севере Лондона. Студенты проводили там собрание, посвященное таким вопросам, как занятость ректора в течение полной рабочей недели и программа занятий спортом, и неожиданно закончили тем, что захватили здание и выдвинули требования относительно коренных изменений в художественном образовании. Их требования подхватили школы искусств всей страны; в движение оказалось вовлечено тридцать три колледжа. Учащиеся Бирмингемского колледжа искусств отказались сдавать итоговый экзамен. К концу июня студенты продолжали удерживать Хорни-колледж.

Мирные переговоры в Париже застыли на мертвой точке, и вероятность позитивного развития событий была столь незначительна, что в первый день лета «Нью-Йорк Таймс» почти не оставила надежды американцам. Аккуратно сформулированная фраза на первой полосе гласила: «Клиффорд видит не много пользы в переговорах по вьетнамской проблеме». 23 июня вьетнамская война побила рекорд, поставленный американской революцией, и стала самой длительной войной за всю историю Америки: она продолжалась 2376 дней с того момента, как в 1961 году были отправлены первые войска в поддержку Южного Вьетнама. 27 июня силы Вьетконга, напав на дислоцированные неподалеку американские и южновьетнамские войска, случайно или намеренно открыли огонь по соседней рыбацкой деревне Сонтра, стоящей на берегу Южно-Китайского моря. Восемьдесят восемь мирных жителей было убито, больше сотни ранено. В тот же день в Соединенных Штатах Дэвид Деллинджер, глава Национального комитета по мобилизации за окончание войны во Вьетнаме, сообщил, что сотня организаций осуществляет совместную работу по подготовке ряда демонстраций, призывающих к окончанию войны, причем все они должны были пройти в Чикаго, где тем летом был намечен национальный съезд демократов. Тем временем 8 августа американские военные силы, проводя ночное патрулирование в дельте Меконга и пытаясь обстрелять вьетконговцев из огнеметов, убили семьдесят два мирных жителя из деревни Кайранг, дружественной американцам.

Прошло несколько десятилетий, в течение которых население Испании пассивно подчинялось жестокости франкистов. И вот новое поколение испанцев начало вступать в конфронтацию с режимом, основанным на насилии, с помощью насилия же. В 1952 году пять молодых басков, неудовлетворенных пассивностью поколения их родителей, создали организацию, позднее получившую название «Эускади та аскатасуна» (ЭТА), что на их древнем языке означало «Баскская земля и свобода». До 1968 года действия этой организации заключались прежде всего в поддержке существования баскского языка, пользоваться которым запретил Франко. Члены ЭТА начали сжигать испанские флаги и портить испанские памятники. В 1968 году баскские лингвисты создали единый язык вместо существовавших восьми диалектов. Образчик лингвистических трудностей, имевших важное значение в 1968 году: первоначально в названии ЭТА использовалось слово «Аберри» вместо «Эускади», так что акроним выглядел как АТА, но после шести лет нелегальной деятельности под этим названием члены организации обнаружили, что на некоторых диалектах слово «ата» означает «утка», поэтому его поменяли на ЭТА. Единый язык 1968 года расчистил путь для возрождения баскского языка.

Однако в 1968 году ЭТА начала применять насильственные методы. 7 июня солдаты Национальной гвардии остановили машину, в которой сидели два вооруженных сотрудника ЭТА. Они открыли огонь и убили охрану. Затем одного из убийц ЭТА, Тхаби Этхебаррьета, выследил и убил испанец. 2 августа, в отместку за смерть Этхебаррьета капитан полиции был застрелен участниками ЭТА перед своим домом, причем его жена слышала все, стоя за дверью. В ответ на это нападение испанцы фактически объявили баскам войну. Территория басков была взята в осаду, и это состояние сохранялось до конца года: тысячи людей были арестованы, подверглись избиениям, а некоторых приговорили к многолетнему тюремному заключению, невзирая на гневный протест со стороны Европы. Хуже того: сформировался стереотип действий, которому следовали ЭТА и испанцы — насилие влекло за собой насилие, — существующий и по сей день.

На острове Гаити в Карибском море шел одиннадцатый год правления Франсуа Дювалье, доктора, жившего в маленькой стране, друга чернокожих бедняков, ставшего виновником массовых убийств. В середине года на пресс-конференции он объяснял американским журналистам: «Я надеюсь, что развитие демократии, которое вы наблюдаете на Гаити, станет примером для людей всего мира, в особенности Соединенных Штатов, в отношении гражданских и политических прав негров».

Однако негры, да и все остальные жители, были полностью лишены каких бы то ни было прав в период правления доктора Дювалье. Будучи одной из самых жестоких и отвратительных диктатур во всем мире, правительство Дювалье вынудило бежать из страны столько представителей среднего и высшего классов, что в Канаде оказалось больше гаитянских докторов, нежели на самом Гаити. 20 мая 1968 года была совершена восьмая попытка свержения доктора Дювалье. Она началась с того, что бомбардировщик «В-25», пролетая над столицей Порт-о-Пренс, сбросил бомбу, пробившую очередную дыру в разбитой дороге. После этого из самолета вывалились листовки; они не разлетелись, поскольку участники акции не развязали пачку. Затем еще одна бомба была сброшена над сверкающим белизной Национальным дворцом, но не взорвалась. После того как Порт-о-Пренс, по общему мнению, выдержал нападение, началось вторжение в город Кап-Гаитьен, расположенный на севере страны. Чессна высадился там со своими товарищами, и они открыли огонь из ручных пулеметов по вышке, где не было людей. Участники интервенции быстро были перебиты или взяты в плен войсками гаитянской армии. 7 августа десять диверсантов, оставшихся в живых, были приговорены к смертной казни.

Уолтер Лейкьюа — историк, автор нескольких книг о Ближнем Востоке — написал в мае статью, где доказывал, что этот регион потенциально является более опасным, нежели Вьетнам. В том же году Никсон высказывал сходную мысль в своих выступлениях в ходе предвыборной кампании. Тревогу у мирового сообщества в связи с Ближним Востоком вызывал тот факт, что обе стороны пользовались поддержкой сверхдержав и существовал очевидный риск перерастания регионального конфликта в глобальный. Израильтяне и арабы стали участниками гонки вооружений: арабы покупали советское оружие, а израильтяне — американское, причем Израиль, чьи союзники снабжали его не столь быстро, как СССР — арабов, также создал свою собственную индустрию вооружения.

«Постепенно, — писал Лейкьюа, — мир смирился с тем фактом, что в недалеком будущем ожидается четвертая арабо-израильская война». В июле опрос общественного мнения показал: 62% американцев ожидают следующей арабо-израильской войны в течение ближайших пяти лет. Египетское правительство настаивало на том, чтобы к полному поражению, которое оно понесло в Шестидневной войне, относились как к «неудаче». План Израиля предложить земли, захваченные им во время войны, в обмен на мир не сработал. Земля действительно была нужна, но мир — нет. Президент Египта Гамаль Абдель Насер отказался даже вступить с Израилем в переговоры. Мохаммед Хейкаль, официальный представитель Египта, настаивал на неизбежности еще одной войны, возможно потому, что египетские студенты были в ярости от итогов последней войны. Во всем мире эпоха формирования студенческих движений вызвала волну антивоенного протеста, но студенты Каира негодовали, что их соотечественники сражались в этой войне недостаточно хорошо. Поскольку Саудовская Аравия была религиозным государством, король Фейсал призвал к «священной войне», а Сирия, считавшаяся социалистическим государством, предпочла призыв к «народной войне». Палестинские организации учиняли небольшие, но кровавые рейды, и израильтяне отвечали массированными обстрелами и частыми вторжениями на территорию Иордании.

Все арабы были единодушны в отказе вести переговоры с Израилем, поскольку это обеспечило бы израильтянам-захватчикам своего рода международное признание. Однако, согласно Лейкьюа, некоторые начали думать, что совершили ошибку, так как «в ходе переговоров сионисты, очевидно, предложили бы значительно меньше того, что они получили в конечном счете». Опрос, проведенный во Франции, показал: 49% французов считали, что Израиль должен сохранить за собой все территории, приобретенные в результате войны 1967 года, или хотя бы часть их. Лишь 19% утверждали, что все их надо возвратить. Опрос на ту же тему, проведенный в Великобритании, выявил: 66% процентов участников думали, что Израиль должен сохранить хотя бы что-то из новых земель, и только 13% — что он должен отдать их все.

Эти территории и были причиной того, почему наблюдатели предсказывали столь долгий срок до начала войны — пять лет. Если в 1967 году арабы потерпели поражение, в следующий раз исход мог быть еще хуже, поскольку теперь израильтяне контролировали возвышенности на Суэце и Голанские высоты. Многие уже предрекали свержение Насера. Однако эта ситуация исподволь породила сдвиг на Ближнем Востоке, незаметный в то время. В арабском мире новая политика называлась «ни мира ни войны». Ее цель состояла в том, чтобы измотать и сломить израильтян. Если большие армии более не имеют возможности удовлетворительно вести войну, то удачной альтернативой станут малые террористические операции, которые, как подразумевалось, будут осуществлять палестинцы. Сама идея палестинских организаций родилась в Египте, а Насер финансировал их создание в 50-е. Нападения обходились не слишком дорого и приветствовались арабской общественностью. Сирия также начала оказывать этому «начинанию» финансовую поддержку в 60-е. Теперь сотни партизан проходили подготовку в Иордании и Сирии. Это очень усилило позиции палестинских лидеров и облегчило превращение «арабского населения оккупированного берега реки Иордан» в «палестинский народ». Арабские страны, в особенности Сирия, боролись за право контролировать эти партизанские организации, но к лету 1968 года «Аль-Фатах» утвердила себя как самостоятельная сила на территории Иордании, не контролируемая королем Хусейном. Группа прошла весьма долгий путь развития от своей первой операции — неудачной попытки взорвать водяной насос, — имевшей место всего четыре года назад.

Незадолго до войны 1967 года Израиль отказался признать какие бы то ни было из своих действий «репрессиями» или «возмездием» — государственная цензура даже вырезала эти слова из депеш, посылаемых корреспондентами, — но к 1968 году, когда израильтяне стали наносить удары по территориям Иордании и Ливана, чтобы добраться до палестинских герильеро, эти понятия вновь стали общеупотребительными.

К лету, когда израильское правительство потратило на концепцию мира в обмен на землю целый год усилий, сами израильтяне сдались (даже если их правительство и не сделало этого) и начали расселяться в Иерусалиме и на Голанских высотах. Это был Израиль хоть и с увеличившейся территорией, но не тот, о котором они мечтали. Аммон Рубинштейн писал в тель-авивском еженедельнике «Хаарец»: «С другой стороны, израильтяне будут вынуждены овладеть искусством жить в состоянии неопределенности, в условиях отсутствия мира».

В тропическом, богатом нефтью районе реки Нигер не только не было мира, но и велась открытая война, и в этих условиях люди жили в состоянии еще большей «неопределенности». По приблизительным подсчетам, в боях погибло уже пятьдесят тысяч человек. В мае, когда войска Нигерии взяли и разрушили некогда процветавший город Порт-Харкорт, установили морскую блокаду и окружили Биафру войсками численностью восемьдесят пять человек, мятежные жители Биафры потеряли всякую связь с внешним миром. Сообщали, что нигерийские силы перебили несколько сотен раненых солдат Биафры, находившихся в двух госпиталях. Маленькое независимое государство, не желавшее быть частью Нигерии, с армией в двадцать пять тысяч человек сражалось со ста тысячами нигерийских солдат. У нее не было тяжелого вооружения, снаряжения не хватало, даже не каждый солдат имел оружие. Нигерийские военно-воздушные силы, у которых были советские самолеты и египетские летчики, бомбили и разносили в щепки города и деревни. Жители Биафры говорили, что нигерийцы, которых они обычно именовали «хауза» (по названию господствующего племени), задумали осуществить геноцид: во время нападений с воздуха их целью становились прежде всего школы, больницы и церкви. Но в конце концов, после года продолжающихся боев, внимание мировой общественности привлекла нехватка не оружия, а пищи.

Изображения детей, от которых остались одни скелеты, глядящих печальными, неестественно большими глазами, — детей, которые, казалось, не проживут и недели, — начали появляться в газетах и журналах всего мира. Эти фотографии помещали в рубриках новостей и объявлениях: то были отчаянные мольбы о помощи. Однако большинство попыток помочь оканчивались ничем. У Биафры был тайный и опасный аэродром — узкая, очищенная от леса полоса, освещенная керосиновыми лампами, принимавшая немногие доставлявшие помощь самолеты. Те, кто пытался найти его, сначала должны были пролететь через зону противовоздушной обороны Нигерии, где ведение огня корректировалось с помощью радаров.

Запад узнал новое слово «квашиоркор» — болезнь вследствие белкового голодания и причина смерти тысяч детей. Госпиталь королевы Елизаветы в Умуайе сумел излечить восемнадцать больных за весь 1963 год. В том же госпитале, когда его посетили журналисты в августе 1968 года, находилось тысяча восемьсот больных этим недугом. Было подсчитано, что каждую неделю от полутора до сорока тысяч биафранцев умирало от города. Даже те, кому удалось попасть в лагеря беженцев, часто голодали. Пища, имевшаяся там, была недоступна из-за дороговизны. Цыпленок, стоивший в 1967 году семьдесят центов, в 1968 году подорожал до пяти с половиной долларов. Для восполнения недостатка белков людям советовали есть крыс, собак, ящериц и белых муравьев. Больницы, не имевшие ни пищи, ни лекарств, ни докторов, были заполнены детьми. Маленькие тела, исхудавшие до костей, лежали на соломенных матах; когда дети умирали, их заворачивали в эти маты и клали в яму. Каждую ночь яму засыпали и, готовясь к следующему дню, выкапывали новую.

Правительство Нигерии не позволяло никому, в том числе и Красному Кресту, организовывать рейсы с целью оказания помощи десятимиллионному населению Биафры, одна десятая часть которого жила в лагерях беженцев. Оно утверждало, что такие полеты создадут трудности военно-воздушным силам Нигерии при выполнении их собственных задач. Единственная пища, доставлявшаяся бесстрашными пилотами в ходе немногих рейсов, приобреталась на средства международных благотворительных организаций.

В большинстве своем мировая общественность относилась к этой войне довольно безразлично, не поддерживая претензии Биафры на национальную независимость, однако настаивая на том, чтобы Нигерия позволила совершать рейсы самолетам с гуманитарной помощью. Но 31 июля французское правительство, вопреки предсказаниям, что дни, когда де Голль проявлял инициативу в международной политике, прошли, отмежевалось от своих союзников (и отступило от своего внешнеполитического курса), заявив о поддержке претензий Биафры на национальную независимость. Помимо Франции только Замбия, Берег Слоновой Кости, Танзания и Габон официально признали Биафру. 2 августа эта война стала темой, актуальной для внешней политики США, когда сенатор Юджин Маккарти подверг критике президента Джонсона за то, что тот почти не оказывал помощи Биафре, и потребовал, чтобы президент обратился в ООН и настоял на организации воздушной переброски в Биафру пищи и медикаментов.

Американцы ответили созданием многочисленных групп помощи. Комитет помощи Нигерии/Биафре, в который вошли бывшие волонтеры «Корпуса мира», начал искать пути доставки в Биафру гуманитарной помощи. Двадцать одна ведущая еврейская организация, Католическая служба помощи и Американский комитет за сохранение существования Биафры пытались помочь. Красный Крест арендовал самолет «DC-б» для ночных полетов у шведской чартерной компании, но 10 августа, после десяти рейсов, полеты были прекращены: мешал огонь нигерийской противовоздушной обороны.

Затем 13 августа Карл Густав фон Розен, шведский граф и легендарный пилот, приземлился на четырехмоторном «DC-7» на маленькой грязной взлетно-посадочной полосе в Биафре. Самолет с десятью тоннами продуктов и лекарств на борту достиг Биафры по новому маршруту, находившемуся вне зоны действия корректировавшихся радарами нигерийских зенитных орудий.

Фон Розен впервые прославился, оказавшись в сходной роли в 1935 году, когда бросил вызов силам итальянской авиации и сумел доставить по воздуху первую помощь Красного Креста в блокированную Эфиопию. В 1939 году, будучи волонтером финских ВВС, в ходе советско-финляндской войны он совершил немало бомбовых налетов на Россию. А во время Второй мировой войны он в качестве курьера еженедельно совершал перелеты между Стокгольмом и Берлином.

Благополучно приземлившись в Биафре, фон Розен отправился затем на Сан-Томе, маленький португальский островок у побережья Нигерии, где громоздились склады продуктов, медикаментов и снаряжения, приготовленных для жителей Биафры. Там он проинструктировал летчиков относительно воздушного коридора в Биафру, обнаруженного им. Он пролетел по нему дважды, чтобы удостовериться в безопасности. В первый раз это было при дневном свете, хотя такие полеты были делом неслыханным из-за возможности перехвата силами нигерийских ВВС. Но фон Розен пояснил, что ему нужно было осмотреть местность, прежде чем отправляться в ночной полет. Он сказал, что его не интересует, что будут доставлять в Биафру пилоты, пищу или оружие. «Жителям Биафры нужно и то и другое, если они хотя выжить». Высокий скандинавский летчик с голубыми глазами и седой головой назвал происходившее в Биафре «преступлением против человечности... Если нигерийцы будут продолжать стрелять в самолеты с гуманитарной помощью, то путь должен быть защищен «зонтиком» из истребителей. Тем временем мы намерены продолжать полеты, и другие авиакомпании присоединятся к нам».

Корреспонденты, которым удалось попасть в Биафру, сообщали о том, что боевой дух местных жителей чрезвычайно высок; репортеры часто слышали от них: «Помогите нам победить». Нигерийцы предприняли серию еще более опустошительных обстрелов тяжелыми снарядами, но биафранцы продолжали удерживать свою территорию, используя во время обучения вместо оружия палки и сражаясь в условиях, когда против них использовался весь ассортимент оружия, представленный на европейском рынке. Но к августу территория, удерживаемая биафранцами, сократилась до трети от той, которая принадлежала им год назад, когда народ объявил о своей независимости. Одиннадцать тысяч тонн продуктов было готово для отправки из нескольких пунктов, а сотни детей умирали ежедневно голодной смертью.

Одумегву Оджукву, тридцатичетырехлетний глава государства, бывший полковник нигерийской армии, получивший образование в Англии, сказал: «Я прошу мир только об одном: пусть на нас смотрят как на людей, а не как на негров, которые сталкиваются между собой лбами. Когда три русских писателя попадут в заключение, весь мир негодует, но когда во время резни погибают тысячи негров...»

Правительство США заявило репортерам: помогать Биафре бесполезно, поскольку нет никаких гарантий, что страны «третьего мира» не сочтут это за вмешательство в африканскую гражданскую войну. Было непонятно, учитывалось ли при этом впечатление, которое произвело на мир уже свершившееся вмешательство в гражданскую войну в Азии. Однако факт оставался фактом: в Африке нарастало возмущение по поводу помощи, которую Запад оказывал Биафре. Неудивительно, что особенно это было характерно для Нигерии. Один нигерийский офицер сказал работнику швейцарской службы помощи: «Нам не нужен ваш крем и белый хлеб. Здешним людям нужна рыба и гарри. И мы можем дать им это. Так почему бы вам не поискать голодающих белых, чтобы накормить их?»

Глава 15 СИЛА СКУЧНОЙ ПОЛИТИКИ

1968 год был годом, когда в Америке должны были состояться очередные президентские выборы, а в такие моменты в стране разворачивается борьба, напоминающая сражения на фронте, причем столь жестокие, что другие демократии взирают на это зрелище в смущении, но не в силах оторваться. Однако помимо политических игр, разнузданных амбиций и неумеренного лживого позерства, существуют избиратели, которым позволено надеяться один раз в четыре года. В 1968 году надежда скончалась в последние дни весны на кухонном полу в Калифорнии. После убийства Роберта Кеннеди романист Джон Апдайк сказал, что, кажется, Бог лишил Америку своего благоволения.

Весь мир наблюдал за тем, как в 1968 году Бобби медленно, но неуклонно завоевывал позиции. Рост был заметен с каждым новым интервью, с каждым выступлением. Его решимость и энергия были редки даже для американской политики. Толпы с плакатами «Бобби, поцелуй меня» провожали его, и он срывал с себя одежду и ботинки, словно был рок-звездой. Он научился так хорошо держаться на телевидении, что Эбби Хоффман не без зависти назвал его «голливудским Бобби». Хоффман сказал с разочарованием: «Джин был не слишком интересен. За него можно было порадоваться про себя, как радуются за Метса. Легко догадаться, что ему никогда не победить. Но Бобби... Каждый вечер мы включали телевизор и видели там молодого рыцаря с длинными волосами, протягивающего нам руку... Когда длинноволосые молодые люди рассказывали что Бобби подстригся, чувствовалось, что «Йиппи!» по-настоящему обеспокоены». Том Хейден, не склонный восхищаться кандидатами из политического истеблишмента, писал: «И все же в тот год, когда царила неразбериха, я понял, что единственным заслуживающим внимания политиком в Америке был младший брат Джона Ф. Кеннеди».

Евтушенко описал глаза Кеннеди как «два сгустка воли и тревоги». Когда Кеннеди встретился с русским поэтом, Евтушенко предложил тост и хотел разбить рюмки. Кеннеди захотел сменить их на более дешевые. Но дешевые стаканы были из толстого стекла и при ударе об пол не разбились, что русский поэт воспринял как дурное, пугающее предзнаменование.

Все видели в Роберте нечто фатальное, что, по выражению Лоуэлла, было «вплетено» в его нервы. Видел это и он сам. Узнав об убийстве брата, Бобби сказал, что его ожидает та же судьба. Вдова его брата, Джеки, говорила историку Артуру Шлезингеру на званом обеде: «Знаете, я думаю, что с Бобби случится то же, что с Джеком». За две недели до гибели он беседовал с французским писателем Роменом Гари и сказал: «Я знаю, что на меня рано или поздно будет покушение. Не столько по политическим причинам, сколько из-за морального разложения, из-за соперничества».

Во-первых, существовал чисто политический вопрос: мог ли он победить? Часто говорили: его убьют, если покажется, что он может одержать победу. 4 июня он выиграл предварительные выборы в Калифорнии, победив Маккарти при соотношении 45%:42%; Хамфри набрал лишь 12% голосов. В тот момент Бобби окончательно обогнал Маккарти, бывшего бесспорным лидером предвыборной гонки. Ему оставалось лишь переиграть Губерта Хамфри на съезде в Чикаго. «Теперь нам предстоит Чикаго, и давайте победим там», — сказал Бобби. Через несколько минут он был убит выстрелом в голову. Бобби был вынужден пройти через кухню, поскольку поклонники преградили дорогу, которую он выбрал до этого. И там, на кухне, на этом случайном пути, его ждал человек с пистолетом в руках.

Его убил некто по имени Серхан Серхан — странное имя, звучащее бессмысленно для уха американцев. Кто был Серхан Серхан? Посыпались неудовлетворительные ответы. Иорданец, араб с оккупированного берега Иордана, палестинец, но не «боевик». В его преступлении нельзя было различить ни «арабского следа», ни какого бы то ни было иного. Человек из числа «перемещенных лиц», по-видимому, с неустойчивой психикой. Мы знаем, кто совершил убийство, но никогда не узнаем причин.

Кому суждено было теперь, когда Кеннеди не стало, возглавить предвыборную гонку, и был ли он обречен на смерть? «Это не Бог, а смерть» — такие слова были в стихотворении Ферлингетти, посвященном Кеннеди и прочитанном в день похорон. Каждый из кандидатов, демократов и республиканцев (правда, к Маккарти это не относилось в полной мере: казалось, он выбыл из состязания), знал, что следующим может стать он. Норман Мейлер, описавший съезды обеих партий, заметил: все кандидаты начинали волноваться, когда вокруг них собиралась толпа. Увы, лишь после того, как наиболее вероятная жертва уже погибла, федеральное правительство решило принять более серьезные меры для защиты оставшихся семерых кандидатов. Роберта Кеннеди не удалось бы убить, если бы его охраняла служба безопасности. Ее сотрудники покинули кухню до того, как он вошел. Сто пятьдесят агентов было приставлено к оставшимся кандидатам. Для Губерта Хамфри и Джорджа Уоллеса это не было чем-то новым, поскольку они уже располагали мощной охраной, но для Юджина Маккарти, у которого раньше не было даже телохранителя, это стало большой переменой.

Со смертью политика и при оставшихся в живых семи кандидатах политические собрания (конвенции) опустели подобно спортивным мероприятиям, когда перед соревнованиями из списка участников вычеркивают атлета-звезду. Республиканцы и демократы отличаются друг от друга, и поэтому на собраниях республиканцев пустота была под контролем, в то время как на собраниях демократов царили пустота и хаос.

* * *

Национальные политические конвенции были изобретены для руководителей местных политических организаций всей страны, чтобы те могли встречаться и выбирать своего кандидата в президенты. Первым президентом, избранным конвенцией, стал Эндрю Джексон, когда его выбирали на второй срок²⁵. Первоначально кандидат избирался несколькими близко знающими его товарищами по партии в частном кругу. Эта система не только противоречила демократическим принципам, но и, по мере того как страна росла, стала громоздкой, поскольку все американские политические партии уже имели свои союзы, складывавшиеся вокруг местных руководителей — государственных, городских, людей вроде Ричарда Дж. Дейли, мэра Чикаго. Чем больше становилась страна, тем больше появлялось партийных руководителей.

Конвенции всегда напоминали театральное зрелище дурного тона, полное грандиозных фальшивых трюков. В 1948 году, когда они впервые были показаны по телевидению, эти передачи сразу оказались в числе худших. В тот год демократы выпустили стаю непослушных голубей, пытавшихся усесться всюду, в том числе на голову председателя Сэма Рейберна, пытавшегося стуком молотка призвать участников собрания к порядку. Он хлопнул себя по голове и прогнал голубя, но назойливая птица уселась перед ним на подиум. Перед взводом фотографов со вспышками и телекамерами он схватил птицу и отшвырнул ее прочь.

В 1952 году при проведении летней конвенции были использованы кондиционеры. Исчезли скучные костюмы, а также аплодирующие зрители; кроме того, уменьшилась секретность. Кондиционеры также открыли новые возможности для проведения подобных мероприятий. В Майами невозможно было провести августовскую конвенцию до появления кондиционеров. В 1960 году благодаря Джону Кеннеди конвенции стали более интересными: он изобрел тактику, при которой освещалась деятельность каждой делегации и шла борьба за голос каждого делегата. Четыре года он присутствовал на съездах, появляясь еще до встречи участников и затем размещая шпионов в каждой делегации, чтобы обнаружить изменения: таким образом выявлялись сомневающиеся делегаты. Тот же способ применил в 1964 году Барри Голдуотер, и постепенно он стал общепринятым: это вносило элемент интриги. В 1968 году драма завершилась: партии поняли, что, если мероприятие будут показывать по телевизору, партийные боссы должны определить кандидатуру заранее, а затем разыграть постановку перед камерами наподобие шоу «Мисс Америка» или «Оскар». И никаких надоедливых голубей и прочих сюрпризов!

Но в 1968 году будущее партии в течение недели определялось перед телекамерами, снимавшими «вживую». Для телевидения это был главный сюжет — важнее, чем войны, голод или интервенция. Большинство организаций, связанных с теле- и радиовещанием, направляли своих представителей в города, где проходила конвенция. Именно в это время появлялись новые талантливые ведущие. Хантли, Бринкли и Кронкайт снискали себе славу звезд и выработали свой имидж в ходе конвенций. Когда Си-би-эс срочно отправила Дэниела Шорра, присутствовавшего на Чикагской конвенции, вести репортажи о вторжении советских танков в Чехословакию, он сожалел, что его отстранили от важного сюжета.

Вплоть до 1968 года отличия между республиканцами и демократами больше касались стиля поведения, нежели идеологии. Демократы поддерживали войну во Вьетнаме, и все же наиболее выдающиеся кандидаты — противники войны были демократами. У республиканцев были свои кандидаты, придерживавшиеся антивоенных настроений, такие как сенатор от штата Нью-Йорк Джейкоб Джевитс, ознаменовавший свое вступление в кампанию 1968 года призывом закончить войну, и мэр Нью-Йорка Джон Линдсей, всем известная кандидатура в номинанты на пост президента от республиканской партии, также громогласно высказывавшийся против войны.

Самым популярным кандидатом-республиканцем был губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Рокфеллер, который не был противником войны в строгом смысле слова: он поддерживал войну «в защиту права на самоопределение» народа Южного Вьетнама. Но в 1968 году он начал высказываться на иной лад, называя действия военных «преступлением, за которое надо держать ответ», и призвал к одностороннему выводу войск из Южного Вьетнама. Его социальная позиция отличалась либеральностью, и он пользовался поддержкой среди чернокожих избирателей. Будучи губернатором, он вынудил законодательные органы штата Нью-Йорк легализовать аборты (до этого закон восьмидесятипятилетней давности дозволял аборт только в том случае, если он был необходим для спасения жизни матери). Он призвал республиканскую партию стать «голосом бедных и угнетенных». Он даже хвалил Юджина Маккарти за то, что тот привлек в политику молодых, и обещал понизить возраст, при котором человек имел право голосовать, до восемнадцати лет.

Этому кандидату было присуще огромное обаяние. Его очень любила пресса, и он блестяще держался перед камерами. Почти невозможно было отделаться от ощущения, что он обращается к каждому, когда звучал его низкий голос: «Привет», — и никого не отталкивал тот факт, что он, очевидно, был «богат, как Рокфеллер». В августе он отправился на конвенцию республиканцев, причем опросы показывали, что он фаворит предвыборной гонки и без труда может переиграть Губерта Хамфри и Юджина Маккарти. Из тех же опросов явствовало, что его соперник Ричард Никсон не может одолеть ни того ни другого. К Рокфеллеру относились с большой приязнью даже демократы. Что касается республиканцев, то единственной проблемой в отношениях с ними были разногласия с крайне правыми. Тем горше было для него сознание того, что в 1964 году ему не удалось помочь «мученику» из их среды, придерживавшемуся консервативных взглядов, — Барри Голдуотеру.

Однако перед ним стояла серьезная проблема. Номинанты выбирались на конвенциях делегатами, а большинство делегатов поддерживали Ричарда Никсона, которого, казалось, никто не любил. Как такое могло быть?

Поворотные моменты в истории иногда бывают забыты. В какие-то минуты кажется, что они не имеют особого значения. 22 марта Рокфеллер объявил, что снимает свою кандидатуру. Это заявление повергло в шок и озадачило политический мир. Большинство приняло это за тактический прием: быть может, Рокфеллер решил подтвердить свою популярность, вызвав лавину письменных обращений в свою поддержку. Передовица в «Нью-Йорк Таймс» открыто призвала его пересмотреть свое решение. В статье говорилось: «Отказ Рокфеллера от участия в предвыборной гонке означает номинирование Ричарда М. Никсона за отсутствием соперников». В передовице также было сказано: «Его решение означает, что умеренные республиканцы лишаются лидера, отныне они бессильны». Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что оба утверждения оказались верными. Хотя выяснилось, что это действительно был неудачный план и Рокфеллер все же продолжил участвовать в предвыборной гонке — на самом деле он никогда не покидал ее, — этот жест дал возможность Никсону (пользовавшемуся куда большей популярностью у республиканской партии, нежели у народа) остаться неоспоримым лидером у делегатов. Чтобы возобновить свое участие в предвыборной кампании, Рокфеллер потратил десять миллионов долларов — случай беспрецедентный, — но Мейлер саркастически заметил, что Рокфеллер бы поступил умнее, если бы подкупил четыреста делегатов, дав каждому по двадцать пять тысяч долларов.

Неверный ход, сделанный им в кампании 1968 года, когда у него были все шансы решить дело в свою пользу, означал закат его карьеры. В свою очередь, это предвещало, что либерально настроенное крыло республиканской партии скоро осиротеет. За исключением одного отчаянного момента, когда сам Рокфеллер выступил как вице-президент при неизбранном президенте Джеральде Форде после того, как Никсон позорно отказался участвовать в предвыборной гонке, республиканская партия более никогда не пыталась выдвинуть политика из числа умеренно настроенных членов на пост президента или вице-президента. В 1968 году республиканская партия стала гораздо более идеологизированной: она превратилась в консервативную партию, а ее перспективные умеренно настроенные деятели оказались на втором плане.

Единственным из возможных теперь кандидатов-республиканцев был Рональд Рейган, новый губернатор Калифорнии (шел второй год его работы в этой должности). Он показал себя вполне определенным образом, поощряя жестокость полиции, бесчинствовавшей в кампусах штата Калифорния, а также сокращая финансирование образования, здравоохранения и других социальных программ. Это произвело впечатление на часть консерваторов. Но Рейган казался настолько невозможной кандидатурой для избрания, вызывал такое количество шуток, что по сравнению с ним Никсон, также воспринимавшийся как комическая фигура, выглядел серьезным соперником. Никсон по крайней мере казался остроумным, даже если ум служил ему для того, чтобы постоянно и безо всяких переходов менять свои позиции.

Впоследствии, когда Рейган был уже президентом, явную путаницу в его мыслях часто списывали на возраст. Но даже в 1968 году, в возрасте всего пятидесяти семи лет, Рейган часто выглядел потерянным. 21 мая он выступал в программе Эн-би-си «Встреча с прессой», и его попросили объяснить, в чем заключаются его расхождения с Барри Голдуотером. «Есть множество моментов, я уже пытался вспомнить их, — ответил он. — Откровенно говоря, меня подводит память. Совсем недавно я узнал, что он сделал заявление. Я запросил текст и был не согласен именно с этим заявлением». К июню петиция, имевшая целью проведение референдума и голосования по вопросу, достаточно ли компетентен Рейган, собрала пятьдесят тысяч подписей. Опросы, проведенные в Калифорнии, показали, что только 30% населения полагало, что он «хорошо работает». Комики всегда любили шутить над Никсоном, но и Рейган все чаще и чаще становился мишенью для их острот. Комик Дик Грегори, участвовавший в предвыборной гонке в качестве кандидата от своей собственной партии и демонстрировавший список кандидатов, где было указано его имя, говорил: «Рейган — это «ниггер», если прочитать наоборот. Вообразите, у нас в Калифорнии кандидат в президенты — «ниггер» наоборот!»

И еще был Эйзенхауэр, привидение, пришедшее из 50-х, который последовательно и настойчиво утверждал, что стратегия США во Вьетнаме работает и следует продолжать действовать в том же духе для защиты мира от коммунистического господства. Типичное для Эйзенхауэра «прелестное» противоречие: будучи президентом, он громогласно заявлял, что народы требуют мира, но в 60-е, когда в конце концов они действительно стали требовать его, он обвинил антивоенное движение в «мятежных настроениях» и в том, что они «оказывают помощь врагу и создают для него комфортные условия». Подобно де Голлю, он часто ссылался на свой опыт времен Второй мировой войны. Да, допускал он, кажется, мы проигрываем войну во Вьетнаме, но и после битвы за Бельгию он читал газеты и чувствовал нечто подобное. Когда Эйзенхауэр перенес очередной сердечный приступ, на первых полосах газет и журналов появилось его изображение: он лежал в постели в больнице «Уолтер Рид», облаченный в пижаму и халат с надписью «Скорейшего выздоровления». Он предостерегал насчет коммунистов и, прямо с постели, в прямом эфире дал средствам теле- и радиовещания интервью, в котором выразил поддержку находившемуся в Майами Никсону, своему бывшему вице-президенту. Все это выглядело так, как будто 50-е продолжаются. Десять лет спустя у Эйзенхауэра случился шестой сердечный приступ, который он опять-таки пережил.

На конвенциях избрание делегатов происходило с помощью серии баллотировок: голоса делегатов подсчитывались по штатам. Эти баллотировки велись по ночам, вопреки потребностям телевидения, которое предпочло бы использовать прайм-тайм, пока не выяснялось, кто из кандидатов набрал абсолютное большинство голосов. Обычно чем больше проходило баллотировок, тем слабее становилась поддержка, оказываемая лидеру предвыборной гонки. Рокфеллер воображал, что делегаты «повернутся к нему лицом» после нескольких раундов. Рейган фантазировал, что Рокфеллер и Никсон окажутся в тупике в итоге нескольких баллотировок и наконец делегаты в поисках выхода обратятся к нему. Линдсей, хотя никто не верил в это, лелеял похожие фантазии на свой счет.

Первую баллотировку выиграл Никсон.

Единственная драма заключалась в борьбе Никсона с самим собой. В 1948 году, когда его политическая карьера только начиналась, он атаковал бывшего чиновника госдепартамента Элджера Хисса. Это вновь всплыло в 1952 году, когда имя Никсона оказалось замешано в скандале, разразившемся на фондовой бирже. А в 1962 году, потерпев поражение на выборах губернатора Калифорнии (это было всего через два года после того, как он проиграл Кеннеди президентскую гонку), Никсон сказал политике «прощай». Теперь он вернулся. «Величайшее возвращение со времен воскресения Лазаря», — писал Джеймс Рестон в «Нью-Йорк Таймс».

Затем случилось нечто непонятное: во время своей речи при номинировании его кандидатом Никсон заговорил, как Мартин Лютер Кинг (Мейлер первым заметил это). То было не просто одно из его знаменитых перевоплощений, не просто эксцентрика. Никсон, который также перенял приветственный жест, принятый в Эс-ди-эс (поднятые два пальца, символизировавшие знак мира), не ставил себе никаких пределов относительно того, что он может усваивать и использовать. Мартин Лютер Кинг после смерти перестал быть мятежным агитатором и занял свое место в самом сердце американского истеблишмента. Его организация проводила пикет за стенами зала, где шла конвенция. В шести милях оттуда, в Майами, разразились первые расовые беспорядки. Губернатор Флориды говорил о необходимости ответных действий с применением силы, и чернокожие погибали под выстрелами. Ричард Никсон произносил речь.

«Я вижу день» — он повторил это девять раз, безошибочно воспроизведя знакомую интонацию. «Я мечтаю...» Затем, продолжая свое выступление и, очевидно, захваченный собственным — или чьим-то — риторическим порывом, он возгласил: «Итак, к вершине, откуда мы сможем увидеть Америку во славе нового дня...»

Конвенция республиканцев в Майами, состоявшаяся во вторую неделю августа 1968 года, была скучной, что, согласно опросам, оттолкнуло от нее молодежь и чернокожих и никого не воодушевило. Единственная возможность придать драматичность происходящему — сожаление организаций чернокожих об исключении черных из делегаций Флориды, Луизианы, Миссисипи и Теннесси — не была использована, поскольку это событие предпочли не предавать огласке. «Все говорили в один голос, что это была самая скучная конвенция из всех, которые когда-либо проводились», — писал Норман Мейлер. Один телекритик сказал, что происходящее освещалось в эфире столь долго и все это было настолько неинтересно, что выглядело как «необыкновенно жестокое наказание» Однако скука сыграла на руку республиканцам: из-за нее люди не обратили внимания на уличные беспорядки и даже не заметили их. Опрос, проведенный в 1968 году в общественных школах Флориды, где согласно принципам сегрегации учились только белые, показал, что 59% студентов были обрадованы известием об убийстве Мартина Лютера Кинга или отнеслись к нему индифферентно. В то время как Никсон одержал победу в Майами, на улице Ральф Эбернати, глава «Конференции руководства христианских общин Юга», ранее руководимой покойным Мартином Лютером Кингом, возглавлял ежедневные демонстрации чернокожих, а по ту сторону залива, в черном гетто под названием Либерти-сити (город Свободы), возникло противостояние полицейских и чернокожих, сопровождавшееся насильственными действиями: сражающиеся переворачивали машины и вели огонь. Были вызваны войска Национальной гвардии. В то время как Никсон определял, кто станет при нем вице-президентом, трое чернокожих были убиты в ходе беспорядков в Либерти-сити.

Оставался только вопрос относительно вице-президента, и логика требовала, чтобы этот пост занял либерал, способный привлечь сторонников Рокфеллера, будь то сам Рокфеллер или мэр Нью-Йорка Джон Линдсей, отчаянно боровшийся за то, чтобы номинировали именно его, или сенатор от штата Иллинойс Чарлз Пёрси. При этом кандидатура Рокфеллера вряд ли могла быть принята, поскольку в 1960 году он отказался быть товарищем Никсона по предвыборной гонке.

В конце концов Никсон удивил всех — и это еще мягко сказано, — выбрав губернатора штата Мэриленд Спиро Т. Эгню. Он сказал, что этот шаг продиктован желанием усилить единство партии, но сама партия не могла скрыть своего разочарования. Было проигнорировано мнение всего ее умеренного крыла. Список кандидатов от республиканцев чрезвычайно пришелся по душе южанам-белым, раздраженным борьбой за гражданские права, длившейся годами, и некоторым избирателям-северянам, сторонникам «закона и порядка», которых приводили в ярость волнения и «беспорядок» последних двух лет, но более никому. Большую часть страны республиканцы оставили демократам. Демократ-ренегат из Алабамы Джордж Уоллес, давний сторонник сегрегации, проходивший по собственному избирательному списку, мог не только перетянуть на свою сторону демократов, но также лишить республиканцев значительного числа избирателей, приведя им пример южных штатов и всю стратегию, разворачивавшуюся на Юге. Никсона хотели вынудить выбрать кого-то другого, и это не произошло лишь благодаря тому, что мэр Линдсей, ведущий кандидат от либералов на этот пост, оказал Никсону услугу, поддержав предложенную им кандидатуру Эгню.

В свое оправдание Никсон сказал, что Эгню — «один из самых недооцененных политиков Америки». На следующий день Национальная ассоциация защитников цветного населения (НААСП) — одна из наиболее умеренных группировок чернокожих — осудила избирательный список, назвав тех, кто в нем фигурировал, «сторонниками противодействия белых». Было ли это плохой новостью для Никсона? Да и было ли это новостью? Ричард Никсон, как заметили некоторые, сформировал республиканскую партию заново.

Теперь оставался Чикаго — и тамошний съезд обещал не быть скучным.

Глава 16 ФАНТОМ, РАЗВЕЯННЫЙ РАБОТНИКАМИ СКОТНОГО ДВОРА

Все предвещало дурной исход Национального демократического съезда в Чикаго в конце августа: центр, где проходили конвенции, сгорел; кандидат, вызывавший наибольшие надежды, был убит, оставив большинство избирателей с ощущением пустоты в душе — пустоты, которая заполнилась гневом; мэр города снискал дурную славу. Полиция Чикаго была склонна применять насилие.

Стадс Теркель недаром сказал о чикагском Маккормик-центре: «Это настоящая чикагская история». Центр был построен несколькими годами ранее, причем строительство обошлось в три с половиной миллиона долларов, и получил название по имени известного издателя газеты «Чикаго трибюн», придерживавшегося правых взглядов (наряду с мэром Дейли, он был одним из сторонников проекта). Экологи боролись с этим проектом, считая, что он нанесет ущерб озеру, а большинство чикагцев находило здание ужасно уродливым. Затем таинственным — или, как некоторые полагали, чудесным образом — в 1967 году он сгорел. Демократы лишились места для проведения собраний, а горожане гадали, на что же в итоге было потрачено три с половиной миллиона долларов.

Мэр Ричард Дейли, при переизбрании в 1967 году столкнувшийся с тем, что грозило перерасти в серьезное противостояние (оно было вызвано скандалом в связи с Маккормик-центром), не собирался позволить огню или скандалу лишить город возможности проведения главной конвенции. Неподалеку от старой «Объединенной бойни», поставлявшей мясо для всей Америки, пока в 1957 году ее не закрыли, находился «Амфитеатр». Он стоял на расстоянии нескольких миль от делового центра города и после закрытия бойни стал малопопулярной частью Чикаго: там проходили такие мероприятия, как соревнования по борьбе или имевшие место время от времени автомобильные или лодочные шоу. После того как Дейли окружил «Амфитеатр» колючей проволокой и разместил вокруг него вооруженную охрану, Чикагский съезд мог пройти там. Делегаты, как это и планировалось, могли остановиться в отеле «Конрад Хилтон», находившемся примерно в шести милях от «Амфитеатра», в приятном уголке города — Грант-парке.

Почти целый год Том Хейден, Ренни Дейвис и другие лидеры «новых левых» планировали привезти людей в Чикаго для проведения акции протеста. В марте они тайно встретились в палаточном городке, расположенном в лесу за Чикаго, недалеко от границы штата Висконсин. На митинге, устроенном Хейденом, собралось около двухсот активистов: среди них были Дейвис, Дэвид Деллинджер и преподобный Дэниел Берриган, католический священник из Корнелла. К несчастью, «тайное собрание» попало на страницы центральных газет. Дейвис и другие говорили о том, что надо «применить репрессии по отношению к городу», но мэр Ричард Дж. Дейли проигнорировал эти заявления, сочтя их пустым хвастовством. Теперь демонстранты собирались прийти в Чикаго: Хейден, Дейвис и Эс-ди-эс; Эбби Хоффман, Джерри Рубин и «Йиппи!», Дэвид Деллинджер и МОУБ поклялись привести сотни тысяч участников протеста против войны. Должны были обеспечить присутствие своих сторонников и «Черные пантеры». Деллинджер родился в 1915 году, и прекращение Первой мировой войны было одним из самых ранних его воспоминаний. За уклонение от призыва во время Второй мировой войны он был заключен в тюрьму; за плечами у него был почти тридцать лет опыта протеста против разных войн. То был один из старейших лидеров антивоенного движения в Чикаго. В Чикаго собирались ехать все, и, возможно, то была одна из причин, почему мэр Дейли устроил целое шоу с небывалыми появлениями жестокости во время подавления апрельских беспорядков после убийства Кинга.

В 1968 году трудно было держаться наравне со всеми, не отставая. Первоначально участники движения собирались в Чикаго для выражения протеста по поводу «коронации»²⁶ избранного президента Линдона Джонсона. Маккарти и все делегаты, являвшиеся его сторонниками, предполагали выразить свой протест непосредственно во время конвенции, а демонстранты должны были находиться снаружи, перед телекамерами, и напоминать Америке о существовании немалого числа тех, кто не оказывает поддержку Джонсону и его войне. Но так как Джонсон отказался участвовать в предвыборной гонке, они решили прибыть в Чикаго, чтобы выразить свою поддержку Маккарти и антивоенной программе. Затем в гонку вступил Кеннеди, и когда в какой-то момент стало казаться, что он сможет победить, некоторые, и в том числе Хейден, задумались, стоит ли вообще устраивать в Чикаго акцию протеста. Но в то время как и Кеннеди, и Маккарти вели борьбу в ходе предварительных выборов, Губерт Хамфри — в отличие от обоих не имея армий восторженных почитателей, но пользуясь помощью умелых организаторов, профессионалов в своем деле — собирал голоса делегатов в ходе кокусов²⁷ и собраний в тех штатах, где предварительные выборы не проводились. Со смертью Кеннеди планы приобрели более мрачный и, можно сказать, фатальный характер. Надо было отправляться в Чикаго, чтобы остановить Хамфри и не дать ему склонить конвенцию на свою сторону, чтобы удостовериться, что платформа демократов имеет антивоенный характер, или потому... что делать было больше нечего.

Даже учитывая определенные нормы, существовавшие для политических собраний национального масштаба, средства массовой информации были полны ожиданий относительно Чикаго. Туда планировали отправиться не только толпы теле- и прочих журналистов, но и писатели. Драматург Артур Миллер был делегатом от штата Коннектикут и сторонником Маккарти. Журнал «Эсквайр» заказал статьи Уильяму Бэрроузу, Норману Мейлеру и Джину Дженету. Также там были и Терри Саутерн, написавший сценарий по классическому произведению, направленному против ядерной войны, — «Доктор Стрейнджлав», и Роберт Лоуэлл. И конечно, там был Аллен Гинзберг, полупоэт-полуактивист, то и дело пытавшийся передать ощущение внутреннего покоя и духовности, повторяя долгое, глубокое «Ом...».

Любой другой на месте мэра Дейли, несомненно, понял бы, что давление выбьет пробку из бутылки, и приготовился к демонстрации, которая, как полагали некоторые, могла насчитывать миллион участников. Она не обязательно должна была сопровождаться проявлениями насилия, но, учитывая, какие события происходили в течение года, отсутствие насилия предположить можно было с трудом. Возможно, следовало в небольших количествах применить слезоточивый газ, а что касается нескольких разбитых голов, то скрыть их от телевидения, пока все информационные каналы будут заняты борьбой, разворачивающейся в рамках конвенции: это зрелище должно было стать более напряженным и эмоциональным, чем уличные беспорядки.

Но Дейли, невысокий мордастый агрессивный человек, являлся политическим «боссом» старой школы. Чикаго он воспринимал как свои владения и, подобно многим американцам, происходившим из рабочего класса, ненавидел хиппи. Первой — и непреодолимой — проблемой стал наложенный им запрет на проведение демонстрации. Ее участники хотели пройти маршем из Грант-парка к «Амфитеатру» — это казалось логичным, поскольку именно этой дорогой должны были ехать депутаты из отеля на конвенцию. Дейли не разрешил демонстрации, и вообще он не мог позволить шествие из любого места в центре города к «Амфитеатру». Для того чтобы добраться из центра в «Амфитеатр», нужно было пройти через квартал, состоявший из нарядных кирпичных домов, окруженных маленькими двориками, — Бриджпорт, который являлся любимым уголком Дейли. Он прожил там всю свою жизнь. Многие из его соседей были городскими рабочими, получившими хорошие должности: они составляли базу, на которой он строил свою политику. Никто никогда не смог бы подсчитать, сколько таких должностей раздал Дейли, покровительствуя своим соседям. Вся чикагская политика основывалась на торфоразработках. Невозможно было вообразить ни обстоятельств, ни дел, ни договоренностей, которые заставили бы Дейли разрешить компании хиппи маршировать через его квартал.

Предположение о том, что катастрофа, случившаяся в Чикаго в августе, оказалась спланирована и все происходило согласно приказам мэра, заслуживает некоторого доверия, учитывая, что судьба антивоенного марша, состоявшегося в апреле, была почти идентичной. И в тот раз никакая лесть и никакие мольбы не помогли участникам марша получить разрешение городского управления на акцию. И в тот раз точно так же полиция внезапно, без предупреждения, напала, вооруженная дубинками, и безжалостно избила демонстрантов.

Более всего Дейли и полиция боялись не демонстрантов. Их тревожила возможность очередных беспорядков на расовой почве, которые уже происходили несколько раз. Отношения между общиной чернокожих и правительством города сложились враждебные; к тому же было лето — самое время для расовых беспорядков, и погода стояла жаркая и влажная. Расовые беспорядки разразились даже в Майами (до тех пор в тамошнем гетто не происходило волнений). Полиция Чикаго находилась в состоянии боевой готовности и нервничала.

На первых порах, казалось, запрет на проведение демонстрации подействовал. В Чикаго приехало значительно меньшее число хиппи, «йиппи» и активистов, чем ожидалось, — всего несколько тысяч. Для МОУБ то был наихудший из всех возможных поворотов событий, какие когда-либо имели место. Джин Маккарти посоветовал своим сторонникам не приезжать. Чернокожие лидеры, в том числе Дик Грегори, который поехал сам, и Джесси Джексон, посоветовали чернокожим оставаться в стороне. Согласно свидетельским показаниям, данным им по делу о «Заговоре восьми» на следующий год, Джексон, уже познакомившийся с чикагской полицией, говорил Ренни Дейвису: «Возможно, черным не следует участвовать... Если будут бить черных, никто не обратит на это внимания. Это останется историческим фактом, и все. Но если будут бить белых, это попадет в газеты».

Эбби Хоффман и «Йиппи!» прибыли, имея свой план, который они назвали «Фестиваль жизни» — по контрасту с конвенцией в «Амфитеатре», которую они называли «Фестивалем смерти». На раздаваемых флайерах в числе событий недельного «Фестиваля жизни» были следующие:

Многое из того, что предлагалось в этом списке, представляло собой классические розыгрыши Хоффмана, однако не все. Планировался настоящий музыкальный фестиваль с приглашением таких звезд, как Арло Гетри и Джуди Коллинз. «Йиппи» работали над этим проектом несколько месяцев, однако пригласить известных артистов было нельзя до получения разрешения, которое городское правительство отказывалось дать. В результате встречи Эбби Хоффмана и заместителя мэра Дэвида Сталя, как и следовало ожидать, последние шансы на успех были потеряны. Хоффман зажег самокрутку, и Таль попросил его, чтобы тот не курил марихуану в его офисе. «Я не курю марихуану, — ответил Хоффман с честным видом. — Это миф». Сталь написал докладную записку, где говорилось, что «йиппи» — это революционеры, явившиеся в Чикаго, чтобы начать «революцию наподобие недавних инцидентов в Беркли и Париже».

На повестке дня у «Йиппи!» стоял марш из Грант-парка к зданию конвенции, намеченный МОУБ на 28 августа, во второй половине дня. То было единственное событие, для которого назначили точное время — шестнадцать часов. Но в целом программа неизбежно вызвала бы конфликт с чикагской полицией, поскольку предполагалось, что все будут спать в Линкольн-парке, — с точки зрения городских властей, это было исключено. Линкольн-парк раскинулся на территории города; на его покатых холмах и тенистых лужайках бойскаутам и другим молодежным организациям часто разрешали устраивать ночевки. Парк имел в длину несколько миль, и добраться через него от Грант-парка до отеля «Конрад Хилтон» (или, как имел обыкновение называть его Эбби Хоффман, отеля «Конрад Гитлер») можно было очень быстро. Еще до начала конференции полиция расставила таблички с надписями: «Парк закрывается в 23 часа». Когда все городские улицы опустели, демонстранты обратились в федеральный суд, дабы получить разрешение пользоваться парком. Судья Уильям Линч, юрист, в прошлом сотрудничавший с Дейли и занявший свою нынешнюю должность благодаря мэру, отклонил их просьбу.

События, в которых инициативу на себя взяли «йиппи», были из тех, что привлекают внимание телевидения. «Змеиный танец» представлял собой технику, использовавшуюся в боевых искусствах. Члены японского студенческого движения «Зенгакурен» существенно усовершенствовали ее и применяли, когда нужно было прорываться сквозь ряды полицейских. «Йиппи» в головных повязках, с бусами на шее постоянно практиковались в танце при нападениях полиции и неизменно терпели неудачу. Но с точки зрения телевидения это была экзотика, и несколько команд телевизионщиков засняли упражнения в боевых искусствах, проходившие в парке. Отснятое противоречило сообщениям о том, что хиппи тренируются, готовясь к боям с полицией Чикаго. Одной съемочной группе даже удалось заснять Эбби Хоффмана, участвовавшего в тренировке; он назвал себя «актером, выступающим на телевидении».

Другое мероприятие, которое они намерены были осуществить, заключалось в номинировании кандидата в президенты от «Йиппи!» — мистера Пигаса. Им оказался поросенок на поводке. «Концепция поросенка в качестве нашего лидера была более правдива, чем сама реальность», — писал Хоффман в эссе «Как устроить настоящий беспорядок». В то время слово «свинья» повсеместно использовалось как ругательство в адрес полицейских, но Хоффман настаивал, что в Чикаго «свиньи» «с их большими пивными животами, тройными подбородками, красными лицами и маленькими косыми глазами» действительно выглядят как свиньи. Им присуща особого рода глупость — заразная. Он подчеркивал сходство и Губерта Хамфри, и Дейли со свиньями, и чем больше он давал пояснения, тем больше казалось, что все начинают походить на свиней.

Однако существовала некоторая проблема: свиней было две. Эбби Хоффман достал одну, Джерри Рубин — другую, и возник спор: которую из двух номинировать? Каждый действовал на свой лад: Рубин выбрал очень уродливую свинью, а Хоффман — симпатичную. Спор между ними по поводу свиных выборов едва не перерос в драку. Рубин обвинил Хоффмана в том, что тот пытается превратить движение «Йиппи!» в культ своей персоны. Хоффман ответил, что Рубин всегда хочет показать кулак, в то время как он сам «сжимает кулак, но при этом улыбается».

Спор длился до тех пор, пока не было решено, что официальным кандидатом от Молодежной международной партии станет уродливая свинья Рубина. Хоффман, у которого еще не прошла злость от спора, остался в Гражданском центре Чикаго, когда Рубин объявлял: «Мы гордимся тем, что выдвигаем в качестве кандидатуры на пост президента Соединенных Штатов свинью». Затем полиция арестовала Рубина, Хоффмана, свинью и певца Фила Окса за «распущенное поведение», но очень скоро освободила. На следующий день в Линкольн-парке выпустили другую свинью, по некоторым предположениям, то была миссис Пигас, жена кандидата. Пока полиция преследовала животное, «йиппи» кричали: «Свинья! Свинья!» Юмор ситуации заключался в том, что непонятно было, кого они имеют в виду: объект преследования или преследователей. Когда полиция наконец поймала свинью, кто-то крикнул: «Осторожнее! Как вы обращаетесь с будущей первой леди!» Одни полицейские засмеялись, другие рассвирепели. Они бросили свинку в глубину фургона для задержанных и с угрозой в голосе спросили, не хочет ли кто-нибудь отправиться вместе со свиньей. Несколько «йиппи» с радостью попрыгали в фургон. Полицейские закрыли дверь и уехали. Некоторые журналисты попались на эту удочку и начали задавать «йиппи» вопросы. Те ответили, что их не остановить, поскольку в их распоряжении имеется целая свиноферма прямо рядом с Чикаго. Журналист пожелал узнать, что они чувствуют, лишившись своей свиньи, и один из «йиппи» потребовал, чтобы секретная служба обеспечила защиту и их кандидату, и первой леди. Радиожурналист с величайшей серьезностью спросил: что же символизирует свинья? Посыпались ответы: «Еду! Ветчину! Парки принадлежат свиньям».

«Йиппи» быстро обнаружили, что вокруг собралось столько представителей средств массовой информации и они столь «голодны», что любой розыгрыш заслужит их внимание. Так, широко известна стала их угроза пустить ЛСД в городскую систему водоснабжения и отправить целый город в наркотическое «путешествие». Среди других угроз было обещание раскрасить машины в цвета такси, чтобы похищать делегатов и увозить в Висконсин; нарядиться вьетконговцами и пройти через город, рассыпая по пути рис; обстрелять «Амфитеатр» из минометов с расстояния нескольких миль; устроить купание нагишом в озере Мичиган с участием десяти тысяч человек. Казалось, городское правительство понимало невыполнимость этих угроз, однако следило за «йиппи», как если бы все это могло произойти на самом деле. К несчастью, не сохранилось свидетельств о том, как отреагировала полиция на обещание Хоффмана снять с Хамфри штаны. Каждая угроза «йиппи», какой бы причудливой она ни была, сообщалась прессе полицией. «Сан-таймс» и «Дейли ньюс» разговаривали с лидерами «новых левых» и знали, что эти угрозы были только розыгрышами, но газета «Трибюн», в течение нескольких лет до этого раскрывавшая коммунистические заговоры, давала сообщения о каждом плане, сопровождая их устрашающими заголовками, которые только пугали полицию. «Йиппи» ликовали, видя, какое внимание оказывает им пресса благодаря предостережениям полиции. На самом деле из нескольких тысяч демонстрантов, собравшихся в городе (за пределами города находилось менее двух тысяч), большинство не были членами «Йиппи!» или других движений, так что само присутствие «йиппи» было чем-то вроде мифа. Однако этого нельзя было сказать о силах, обеспечивающих исполнение репрессивных мер. Двадцать тысяч чикагских полисменов получили подкрепление в виде пяти тысяч солдат и шести тысяч национальных гвардейцев. Военные были примерно того же возраста, что и демонстранты, и среди них присутствовали чернокожие, поэтому демонстранты ожидали от них большей симпатии в свой адрес, нежели от полицейских. Действительно, сорок три солдата были преданы военному суду за отказ отправиться в Чикаго для подавления беспорядков. Вообще присутствие военных успокаивало, в отличие от чикагской полиции, которая с самого начала готовилась к войне. Если бы не ответ полиции на действия демонстрантов, это мероприятие запомнилось бы как неудачное или не запомнилось вообще.

Обозреватель «Чикаго сан-таймс» Майк Ройко писал: «Никогда прежде столь многие не были так сильно напуганы столь немногими».

* * *

Конвенция еще не началась, а в разговорах и репортажах речь уже шла о столкновениях, насилии, раскрытии планов. Этот язык использовался и в связи с самой конвенцией, где силы Хамфри встречались с Маккарти и делегатами — сторонниками мира, и по отношению к тысячам демонстрантов и полицейских, находившихся в центре Чикаго на расстоянии нескольких миль от места проведения конвенции.

Во вторник, 20 августа, в двадцать три часа, советские танки пересекли границу Чехословакии. К утру следующего дня вторжение осуществилось. По телевидению показывали советские танки в чешских городах.

В Чикаго советское вторжение немедленно стало использоваться как метафора. Эбби Хоффман устроил пресс-конференцию, на которой назвал Чикаго «Чехаго» и охарактеризовал как полицейское государство. Город действительно выглядел именно так: повсюду полиция, «Амфитеатр», ожидающий делегатов, окружен колючей проволокой. Хоффман пригласил прессу заснять проводившиеся в тот день «чехословацкие демонстрации». Джон Конноли из Техаса заявил, что вторжение Советов показало: партия должна поддержать войну во Вьетнаме. Но сенатор Ральф Ярборо, тоже техасец, возразил мандатной комиссии, что политическая сила не должна быть использована недолжным образом, дабы нанести удар по «идеализму молодых» наподобие того, как Советы применили военную силу. Демонстранты использовали применительно к Чикаго выражение «Пражский закат». Они узнали, что люди в Чехословакии, выражая свой протест, подходят к русским солдатам и спрашивают: «Для чего вы здесь?» Участники акции протеста стали задавать тот же вопрос чикагским полицейским. Невероятно, но те отвечали точно так же, как и русские: «Это моя работа».

«Новые левые» не могли думать ни о чем, кроме борьбы в Чикаго. Некоторые доказывали, что русские нарочно подгадали время ввода войск в Чехословакию, чтобы сорвать кампанию Маккарти, поскольку Советы боятся подлинно прогрессивных преобразований в США. Несколько решений Москвы были даже подвергнуты более тщательному анализу. При этом никаких фактов, свидетельствующих о попытках или желании саботировать кампанию Маккарти, не было обнаружено, однако вторжение оценивалось антивоенным движением отрицательно; в то же время оно похоронило идею де Голля насчет «Европы до Урала». Действия Советов послужили укреплению точки зрения времен «холодной войны» на стремление коммунистической гегемонии к мировому господству, что на самом деле было аргументом в оправдание вьетнамской войны. Это не удержало Дэвида Деллинджера и группу активистов антивоенного движения от пикетирования польского туристического офиса (то была единственная организация в Чикаго, имеющая отношение к странам Варшавского Договора, которую им удалось найти). Но Маккарти только повредил себе, попытавшись преуменьшить значение кризиса: как всегда, его подвело недостаточно тонкое политическое чутье. Он настаивал на том, что советское вторжение в Чехословакию — это событие не слишком большой важности, и это только усилило подозрение, что сенатор — странный человек.

Вечером в субботу оказалось, что часть демонстрантов отказывается покидать Линкольн-парк. Они скандировали: «Революцию — немедленно!», «Парк принадлежит народу!». Полиция собрала свои силы, и в тот момент, когда, казалось, они вот-вот бросятся в атаку, Аллен Гинзберг таинственным образом возник перед демонстрантами и повел их из парка. Его голос громко гудел на одной ноте: «Омммм...»

В воскресенье началась конвенция, и в город прибыл Губерт Хамфри. В пользу Хамфри говорило участие в решении социальных проблем, но он был связан с политикой Джонсона во Вьетнаме и отказался отмежеваться от нее. Даже если не принимать в расчет вьетнамскую проблему, Хамфри, будучи пятидесяти семи лет от роду, неизбежно должен был стать жертвой разрыва между поколениями. Он очень напоминал персонаж мультфильма: у него был вибрирующий, резкий голос, он держался с присущей жителям Среднего Запада самоуверенностью и отличался косностью; хорошее настроение сочеталось у него с равнодушием. Со всей серьезностью он употреблял выражение «хорошее горе», и на лице его неизменно была такая улыбка, словно он только что кого-то укусил.

Вот как биограф Хамфри Карл Солберг описывал прибытие этого политика по прозвищу Счастливый Воитель в Чикаго:

Этот человек явно не был ни кандидатом, способным привлечь симпатии сторонников Маккарти и Роберта Кеннеди, ни тем, кто смог бы успокоить молодых демонстрантов, прибывших в Чикаго.

Счастливый воитель нахмурился — и не в последний раз, — когда его самолет совершил посадку в Чикаго. Дейли послал встречать его оркестр волынщиков. Ничто не звучит так одиноко, как волынки в отсутствие толпы. Тех, кто явился приветствовать Хамфри, было немного, и, что было гораздо обиднее, сам мэр отсутствовал. Маккарти, напротив, встречала возбужденная толпа — «пять тысяч сторонников», по словам Хамфри, ворчавшего насчет «контраста». Еще большее разочарование вызвало то, что Дейли воздержался от выражения своей поддержки Хамфри. Дейли счел маловероятным, что Хамфри окажется способен привлечь на свою сторону всех избирателей, которые поддержали Роберта Кеннеди в Калифорнии. Дейли и некоторые партийные руководители в последнюю минуту пытались подыскать другого кандидата, особенно надеясь на последнего из братьев Кеннеди, Эдварда, сенатора от штата Массачусетс. Хамфри испытывал при мысли, что выбор падет на Кеннеди, такой же страх, как и Никсон.

Вечером в субботу полицейские начали насильно очищать Линкольн-парк в двадцать один час. Эбби Хоффман подошел к ним и притворно-ворчливым тоном произнес: «Вы что, не можете подождать два часа? Где, черт возьми, закон и порядок в этом городе?» Полиция действительно прекратила свои действия до наступления указанного на плакатах времени — 23 часов.

Памятуя о выступлениях парижских студентов в мае, «йиппи» построили баррикаду из урн для мусора и столиков для пикника. Полиция приготовилась к нападению демонстрантов и приказала им и представителям прессы покинуть парк. Выстроившись в линию, полицейские выглядели готовыми к атаке, поэтому телевизионщики зажгли осветительные приборы. Теперь хрупкая баррикада отбрасывала глубокие черные тени и казалась более мощной. Репортеры надели шлемы. Видны были флаги — вьетконговский, красный революционный и черный анархистский. Показались полицейские. «Йиппи», хотя и явно напуганные, не уходили. Внезапно раздался странный гудящий звук, и вновь показался Аллен Гинзберг, шедший во главе группы, певшей «Омммм...».

Но звук «Ом», который должен был умиротворить обе стороны, на этот раз не помог спасти положение. Полицейские начали теснить толпу, люди закричали: «Свиньи!», «Хрю-хрю!» Полицейские замахали дубинками. Тут они услышали: «Бей, бей, бей ублюдков!» (Слово «ублюдок» в тот год звучало повсеместно.) Удары дубинок обрушивались на всех оказавшихся поблизости. Выгнав толпу из парка, полицейские продолжали бить демонстрантов на улицах. Они валили наземь свидетелей и тоже били. Они били журналистов и разбивали камеры. Полицейские прочесали несколько кварталов близ парка, избивая дубинками всех, кто попадался им на пути. После этого ночного сражения полицейские отправились на автостоянку Линкольн-парка и прокололи шины всех автомобилей, имевших наклейки избирательной кампании Маккарти.

Издатель журнала «Плейбой» Хью Хефнер, выйдя из своего чикагского особняка, получил удар дубинкой. Он был в такой ярости, что профинансировал публикацию книги «Закон и беспорядок» о насильственных действиях полиции во время конвенции.

Впоследствии полиция заявляла, что действия ее сотрудников были спровоцированы оскорблениями, которые выкрикивали в их адрес (хотя очевидно, что чикагскую полицию не ошеломить ругательствами). Полицейские также утверждали, что в тот момент, когда их ослепили лампы телевизионщиков, демонстранты начали бросать в них различные предметы. Однако большинство свидетелей не из числа полицейских не подтвердило этого. Двадцати журналистам в ту ночь потребовалась медицинская помощь. Когда Дейли спросили об этом, он ответил, что полиция была не в состоянии отличить репортеров от демонстрантов. Но Дейли часто выступал со словесными нападками на прессу, и теперь подчиняющиеся ему силы полиции очевидно и внятно сделали то же самое физически. Местных чикагских журналистов городские власти все больше игнорировали. Репортеров избили, их камеры были разбиты, но эти важные детали были удалены из статей, так же как и факт, что полиция крушила именно машины сторонников Маккарти. В ответ группа чикагских журналистов начала выпускать свое собственное обозрение «Чикаго джорнализм ревью», которое впоследствии превратилось в замечательное критическое обозрение новостей в средствах массовой информации. Первый его выпуск был посвящен критическому анализу освещения Чикагской конвенции.

Сведения о конвенции должны были делить первые полосы газет с репортажами о вторжении в Чехословакию, и вдобавок баталии в ходе съезда вынуждены были соперничать с уличными боями. Каждую ночь из последовавших четырех в продолжение всей конвенции полиция очищала Линкольн-парк и продолжала неистовствовать, учиняя избиения в соседних кварталах. Демонстранты начали понимать, что они делают нечто по-настоящему опасное, что чикагская полиция будет методично творить жестокости, и никто не знает, как далеко это зайдет. Странным образом они проводили бок о бок в парке прекрасные летние дни. Небо очистилось, и температура воздуха была около двадцати пяти градусов. Иногда полицейские приносили шезлонги и складывали свои голубые шлемы, предназначенные для защиты во время беспорядков, на траву. Они читали памфлеты о свободной любви, наркотиках и антивоенном движении с удовольствием или смущением. Иногда они даже играли в софтбол, а «йиппи» — в догонялки. Но, уходя, полицейские зловеще произносили: «Ну, парень, увидимся вечером».

Во вторник Маккарти заявил, что проиграет. Странно было это слышать в то время, когда голоса сторонников Кеннеди по-прежнему находились «в игре», а его собственные сторонники — молодые, преданные ему участники кампании — продолжали трудиться изо всех сил в своем штабе в Хилтоне. Он просто не мог проиграть до среды. Хотел ли Маккарти дать понять, как он далек от победы, поскольку события в Калифорнии показали, что бывает с кандидатами — сторонниками мира, если становится ясно, что они могут выиграть? Тому, кто пытался следить за кампанией сенатора Маккарти, было не избежать загадок. В среду центр Чикаго заполонили демонстранты. Тут были хиппи, «йиппи», МОУБ и целый многонациональный караван сторонников движения «Бедные люди». (Их акция должна была состояться еще весной; идею разработал Мартин Лютер Кинг незадолго до смерти, но с его гибелью план «осиротел».) Дэвид Деллинджер просил демонстрантов не применять насилие, а сам обратился к городскому правительству с просьбой разрешить марш к «Амфитеатру». Власти не поняли, почему он затрагивает этот уже решенный вопрос. Но демонстранты заполнили Грант-парк напротив «Хилтона» и готовились выступить. Было бессмысленно предлагать им что бы то ни было, кроме одного — вести их к «Амфитеатру». Они слушали передачу о происходящем на конвенции по маленьким радиоприемникам, когда комитет по выработке партийной платформы объявил о поддержке демократами войны; это означало, что демократическая партия не собирается участвовать в кампании, имеющей цель противодействовать продолжению войны. После всего, что случилось в тот год — «Тет Оффенсив», отказа Джонсона баллотироваться, кампании Маккарти, смерти Мартина Лютера Кинга, кампании Бобби Кеннеди и его гибели и, наконец, четырех месяцев бесплодных переговоров в Париже, — после всего этого обе партии должны были высказаться в поддержку войны.

Джонсон объявил о намерении отправиться в Чикаго и выступить перед участниками конвенции с утверждением, что теперь они приняли его точку зрения на войну. Дейли даже договорился о том, что в помещении «Объединения мясников» возле «Амфитеатра» будет отпразднован шестидесятилетний юбилей президента. Ранее, полагая, что конвенция перерастет в его чествование, Джонсон настоял, чтобы она была проведена на той неделе, на которую приходился его день рождения. Некоторые осведомленные лица по-прежнему подозревали, что он хочет ворваться в город и на праздновании юбилея объявить о выдвижении своей кандидатуры. Что касается Хамфри, то можно было считать, что он отступит и Джонсон легко наберет голоса для победы в первой баллотировке. Но лидеры партии посоветовали Джонсону отказаться от этого плана, поскольку военный пункт программы был непопулярен среди делегатов: его могли бы освистать и участники конвенции, не говоря уж о демонстрантах на улицах. Эбби Хоффман и «йиппи» уже объявили о том, что собираются по-своему отметить юбилей Джонсона.

Тед Кеннеди отказался участвовать в гонке, и в результате Дейли поддержал Хамфри: благодаря мэру за Хамфри проголосовала делегация Иллинойса. Хамфри вновь выглядел счастливым, как никто на конвенции. «Я готов запрыгать от радости!» — сказал он, когда голоса делегатов Пенсильвании окончательно решили его победу в первой баллотировке. Хамфри, сказавший во время своего выступления в программе «Встреча с прессой» в день вылета в Чикаго: «В основном я согласен с политикой, проводимой президентом», — должен был стать номинантом. Итак, демократическая партия собиралась предложить стране продолжение президентского курса Джонсона.

Возможно, дурным предзнаменованием был тот факт, что ночью в среду Аллен Гинзберг — после пения «Ом», декламации мистических отрывков из Блейка (затем он вставал, чтобы выполнить индуистский обряд во время восхода солнца на берегу озера Мичиган) — почти лишился голоса Он не мог не только петь «Ом», но даже говорить.

В Грант-парке, выходящем на «Хилтон», лидеры изо всех сил боролись за то, чтобы удержать контроль над демонстрантами. Полицию же не сдерживал никто. Впоследствии она заявила, что демонстранты наполняли воздушные шары мочой, а пакеты — экскрементами, чтобы бросать их в полицейских. Некоторые демонстранты отрицали это, но было очевидно: после того как полицейские избивали их в течение четырех ночей, они устали и потеряли терпение. Ренни Дейвис пытался успокоить одну из групп демонстрантов, но полиция, по собственному признанию Дейвиса, начала избивать его дубинками и он получил такой удар в голову, что нуждался в госпитализации.

Полицейские стали избивать всех и каждого, а демонстранты начали отвечать им, и завязалась ожесточенная битва: противники схватились врукопашную. Персонал городских больниц предупредил демонстрантов о том, чтобы те не пытались отправлять туда своих раненых товарищей, поскольку полицейские поджидали поблизости и заталкивали их в фургоны. Грант-парк наполнился слезоточивым газом и ранеными. Перед «Хилтоном» началась сидячая акция протеста, распространившаяся и на парк. Лампы дневного света, использовавшиеся телевизионщиками, почти не светили. Полиция утверждала, что в ее сотрудников бросали различные предметы, но это не подтвердилось ни в одной из многочисленных записей, где были засняты события того вечера. А показывали они полицейских и солдат Национальной гвардии, которые набрасывались на толпу, избивая людей дубинками и ружейными прикладами. Били детей и пожилых людей, которые стояли за оцеплением и смотрели на происходящее, били даже тех, кто падал и лежал на земле. Женщин тащили по улице. Толпу так придавили к окнам ресторана, находящегося в здании отеля — согласно «Нью-Йорк Таймс», то были женщины средних лет и дети, — что стекла лопнули и толпа ввалилась внутрь. Полиция преследовала людей, проникая в ресторан через окна и избивая всех, кто попадался ей под руку, даже в вестибюле отеля. «Демонстранты, журналисты, помощники Маккарти, доктора — все, шатаясь, двинулись в вестибюль отеля «Хилтон», и из ран на лицах и головах у них текла кровь», — сообщал Мейлер. Полиция перед зданием отеля яростно набрасывалась на всякого встречного, и телекамеры, установленные на козырьке над входом в гостиницу, засняли все это. В итоге была сделана семнадцатиминутная запись того, как полицейские наносили увечья. Она была готова к отправке с помощью спутника «Телстар», дабы ее увидел мир. Полиция разбивала камеры, по-видимому не понимая, что другие камеры зафиксируют и этот натиск — или не заботясь об этом. Также полицейские двинулись за пределы обзора камер, преследуя толпу на центральных улицах Чикаго и избивая дубинками всех, кто попадался им на пути.

То был один из моментов 1968 года, когда проявились «магические» свойства телевидения. Ныне они воспринимаются как нечто вполне обыкновенное, но тогда были настолько новы и поразительны, что навсегда остались в памяти тех, у кого в то время был телевизор. Редактура, производство, анализ, а также упаковка пленки, предназначенной для показа в «Новостях» вечером следующего дня, — то, что обычно делало телевидение и к чему привыкли люди, — более не отнимало времени: телесеть вела непосредственную передачу новостей. Деллинджер требовал от демонстрантов не отвечать на действия полиции, сказав, что «весь мир сможет увидеть», кто совершает насилие. Одновременно с насильственными действиями полицейских камеры также снимали толпу, которая скандировала — абсолютно справедливо — слова: «Весь мир смотрит! Весь мир смотрит!»

Заседание съезда в «Амфитеатре» было приостановлено, чтобы депутаты смогли узнать о происходящем. Когда для голосования были вызваны представители штата Висконсин, глава делегации Дональд Петерсон сказал, что тысячи молодых людей подвергаются избиению на улицах и что конвенция должна сделать перерыв в своей работе и вновь собраться в другом городе. Затем поднялся священник, дабы призвать участников к молитве, и Аллену Гинзбергу, находившему в зале, где проходила конвенция, это показалось благословением расправы и системы, виновной в них. Он вскочил на ноги и, несмотря на то что горло его устало и никто не слышал от него в тот день ничего, кроме скрежещущего шепота, взорвался столь громогласным «Ом», продолжавшимся пять минут, что священника как ветром сдуло. По словам Гинзберга, он сделал это, чтобы изгнать прочь лицемерие.

Дейли в этот момент находился в зале, где происходила конвенция. Он свирепо взирал на происходящее, и вид у него был такой, словно он был готов вызвать свою полицию и разобраться с этими делегатами. Тогда Эйбрахам Рибикофф, сенатор и бывший губернатор Коннектикута, вышел на подиум, чтобы назвать имя Джорджа Макговерна, выдвинутого в последнюю минуту альтернативного кандидата — сторонника мира. «Если Джордж Макговерн станет президентом Соединенных Штатов, мы больше не увидим применения этой гестаповской тактики на улицах Чикаго».

Казалось, вся конвенция замерла на секунду, но то была наиболее памятная секунда за все время проведения съезда. Телекамеры отыскали и нашли босса Ричарда Дейли, казалось, не имеющего шеи, с мясистым лицом. Дейли, возможно забывший о камерах, прокричал через весь зал в адрес Рибикоффа что-то, чего не уловили микрофоны. Миллионы зрителей напряглись, пытаясь прочитать по губам его слова. По-видимому, сказанное включало в себя уничижительное наименование евреев; в отрицательном контексте упоминались также сексуальные отношения. Согласно мнению большинства тех, кто видел эту запись, он сказал: «Так тебя, еврей, сукин сын». Многие полагали, что он прибавил: «Ты, проклятый ублюдок! Убирайся!» В 1968 году даже Эйб Рибикофф был «ублюдком».

Дейли, однако, настаивал на том, что ничего такого не говорил. Джордж Данн, президент Счетной комиссии Кука, пояснил, что в тот момент кричали все чикагцы, окружавшие Дейли, а кричали они слово «Faker»²⁸, имея в виду, что Рибикофф — мошенник. И не их вина, что это слово прозвучало как другое, также начинающееся на F.

Насилие продолжалось до пятницы, когда полицейские отправились в штаб Маккарти на пятнадцатом этаже «Хилтона» и выволокли участников его избирательной кампании из постелей, чтобы избить. Сенатор Маккарти использовал свой личный самолет для обеспечения безопасности своих помощников и вывез их из Чикаго.

Чикагские события наряду с «Тет Оффенсив» были одними из самых плодотворных для наступающей эры телевидения, и звездой здесь стал отнюдь не Губерт Хамфри. Главную роль сыграл семнадцатиминутный фильм, снятый перед «Хилтоном». «Чикаго сан-таймс», «Нью-Йорк Таймс» и большинство других печатных изданий писали об историческом значении телерепортажей. То была мечта «Йиппи!», или лично Эбби Хоффмана. Впоследствии он объяснил Комиссии Уокера, образованной по приказу правительства и получившей задание расследовать факты насилия в Чикаго: «Мы хотели ...ать их имидж на телевидении. Все было сделано для того, чтобы разрушить этот имидж демократического общества, развивающегося мирным путем, упорядоченного, в котором все определяется деловыми интересами».

Хоффман и многие из журналистов, которые вели репортажи о событиях, верили, что десятки миллионов зрителей, увидев, как чикагская полиция вышла из-под контроля и избивает детей, изменят страну, а настроения молодежи станут более радикальными. Возможно, так и случилось. Меньшая часть населения радовалась и говорила: «Вот как надо обращаться с этими хиппи». Согласно Майку Ройко, популярность Дейли в Чикаго возросла. В 1976 году, на следующий день после смерти Дейли, Ройко написал об антисемитской ругани мэра в адрес Рибикоффа: «Десятки миллионов телезрителей были шокированы. Но большинство населения Чикаго это не оскорбило. Это было вполне «в стиле» Чикаго...» Дейли яростно настаивал на том, что полиция прекрасно сделала свое дело, а виной всему — репортаж, где факты были «искажены и извращены». Однако на дворе были другие времена: люди смотрели неотредактированную запись, и многие были напуганы тем, что увидели. Характерно, что Хамфри объявил, будто не видел фильма. «Я был занят, поскольку принимал гостей», — сказал он.

Однако своего часа ждали события, которые можно было назвать «иронией судьбы». Если события в Чикаго неизбежно должны были вызвать разочарование в политическом истеблишменте и уменьшение количества голосов в пользу демократов, никто не мог ожидать большего от этой ситуации, чем Ричард Никсон, кандидат в президенты от республиканской партии.

Когда Хамфри это понял, он разозлился на телеканалы, которые показывали насилие, творимое на улицах, вместо того чтобы освещать саму конвенцию. «Я собираюсь когда-нибудь стать президентом, — сказал Хамфри (здесь уже звучала неуверенность в том, что этот день когда-нибудь наступит), — и тогда приведу Эф-си-си в порядок. Мы собираемся расследовать все это».

Кого вы поддерживали во время событий в Чикаго? Они породили еще один раскол из тех, что были столь характерны для 1968 года. Либо вы были на стороне Дейли и полиции, подвергнутых суровой критике даже со стороны «Уокер рипорт», либо на стороне демонстрантов, хиппи, «йиппи», участников антивоенных движений и помощников Маккарти. Хамфри, покидая конвенцию в качестве нового кандидата от демократической партии, сказал: «Волнения, пожары, резня, хулиганство, торговля наркотиками и неуважение к закону — все это предвестники анархии». Что бы это ни означало, ясно было, что он сторонник Дейли и полиции, сторонник «закона и порядка» (таково было новое кодовое наименование того, что другие называли «противостоянием белых»). Хамфри наделялся получить голоса сторонников Джорджа Уоллеса и Ричарда Никсона. У левых, полагал он, не будет иного выбора, кроме как принять его кандидатуру. Уоллес уже сказал, что «Чикагская полиция, возможно, была слишком сдержанна».

Перед тем как покинуть Чикаго, Хамфри дал интервью корреспонденту Си-би-эс Рождеру Мадду и отказался от прежнего своего утверждения о том, что был слишком занят, принимая гостей, сказав:

То, что Хамфри был настолько шокирован непристойной лексикой, было удивительно для человека, который непосредственно перед этим работал несколько лет с Линдоном Джонсоном. Но Джонсон не выражался подобным образом при женщинах, что соответствовало традиционным представлениям о хороших манерах. Возможно, Хамфри был бы шокирован, узнав, что психиатр, преподававший в Колумбийском университете во время весенних волнений, писал, что женщины в Бернарде были склонны «проклинать копов» даже более, чем мужчины в Колумбийском университете. «Они понимали, что ругань — это оружие, одно из немногих, доступных им». Уильям Зинссер написал об этом в журнале «Лайф»: «Феминизм обрел свое высшее и последнее орудие — слово из четырех букв», — но затем он ссылался в своей статье на «девушек из Бернарда» и «юношей из Колумбийского университета».

Большинство из тех, кого пропасть между поколениями, отделяла от Хамфри, очевидно, не ужасались, как он, из-за того, что «дурные слова» произносятся перед лицом прекрасного пола. Почему Хамфри не потряс антисемитизм Дейли, не говоря уже о слове, которое обозначает интимные отношения с чьей-либо матерью? В любом случае после своего «ей-богу» он потерял большинство сторонников. К 1968 году очень немногие использовали выражение «ей-богу».

На следствии Эбби Хоффман выразил согласие с мэром Дейли, что протестующих привело в Чикаго именно желание появиться перед телекамерами. В сентябре Хоффман хвастался: «Благодаря нашим действиям в Чикаго Ричарда Никсона выберут президентом». Многие были склонны согласиться с такой оценкой. Однако, по традиции, в кампании по-прежнему должны были участвовать два кандидата. Странно, но в первый раз за весь 1968 год вопрос о войне во Вьетнаме не был решающим.

Чудесным образом во время избиений дубинками в Чикаго никто не погиб, хотя один из убегавших был застрелен. Полиция заявила, что он был вооружен. Это была наиболее тяжелая неделя войны во Вьетнаме: погибло триста американцев, тысяча была ранена и, по приблизительным подсчетам, было убито четыре с половиной тысячи вражеских солдат.

Глава 17 СКОРБЬ ПРАЖСКОЙ ВЕСНЫ

Во вторник, 20 августа, Антон Тацкий, секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Словакии и близкий друг Александра Дубчека, вернулся в Братиславу из поездки в отдаленный уголок Словакии. Он видел вдали яркие огни, а когда подъехал ближе, понял, что это фары танков и военных грузовиков, которыми управляли солдаты в иностранной форме. Тацкий решил, что идут съемки фильма, и отправился спать.

20 августа было туманным летним днем. Жена Дубчека, Анна, встала еще ночью из-за болей, вызванных проблемами с мочевым пузырем. Утром во вторник Дубчек повез ее в больницу и объяснил, что во второй половине дня у него встреча с членами президиума, на которой он должен председательствовать, а потому не сможет приехать к ней до утра в среду. Это было заседание президиума перед XIV съездом партии, который должен был состояться тремя неделями позже, и Дубчек и его коллеги хотели использовать оный для официального закрепления достижений Пражской весны.

На выходных, когда участники акции протеста уже начали располагаться в Линкольн-парке, а чикагская полиция еще не сделала первый решительный шаг, судьба Пражской зари, как ее называли в Чикаго, была уже решена Брежневым и Косыгиным в Москве. Советы считали, что Президиум ЦК КПЧ, лишь завидев движущиеся танки, свергнет Дубчека и его команду. Согласно некоторым сценариям, Дубчек и другие ключевые фигуры должны быть отданы под суд и казнены. Главный печатный орган ГДР, газета «Нойес Дойчланд», считая, что советский план сработает, вечером, когда состоялся ввод войск, напечатала сюжет о начале восстания в Чехословакии и создании нового революционного правительства, которое обратилось с просьбой о военной помощи.

Но новое правительство сформировано не было, и некому было просить Советский Союз начать вторжение. Заседание Президиума ЦК КПЧ, как и предполагалось, затянулось до вечера. Прямо тут же и поужинали. Двое членов президиума разочаровали остальных, предложив проект, сводивший на нет достигнутое за последние месяцы. Но особой поддержки они не добились. В одиннадцать тридцать премьер-министр Олдржих Черник позвонил министру обороны и после этого сообщил: «Армии пяти стран пересекли границу республики и занимают нашу территорию».

Дубчек, словно оставшись наедине со своей семьей, тихо сказал: «Это трагедия. Я не ожидал, что это произойдет. Я себе и представить не мог, что они предпримут против нас такое». По его щекам потекли слезы. «Я всю свою жизнь посвятил сотрудничеству с Советским Союзом, а они так поступили со мной. Это моя личная трагедия». По другой версии, он сказал: «После всего, что было, они так поступили со мной!» Кажется, впервые в жизни он усомнился в отцовских представлениях о том, что Советский Союз — это и есть великое будущее. Первоначальной реакцией многих руководителей Чехословакии, включая Дубчека, было желание подать в отставку, но вскоре Дубчек и другие поняли, что смогут гораздо больше затруднить положение Советов, если откажутся уйти в отставку и будут настаивать на том, что только они являются законным правительством Чехословакии. Пройдет всего один день, и московские лидеры начнут понимать, какую страшную ошибку совершили.

Тремя днями раньше состоялась секретная встреча Дубчека с венгерским руководителем Яношем Кадаром. Люди поколения Дубчека в Праге были невысокого мнения об Ульбрихте и Гомулке. Зденек Млынарж, один из секретарей ЦК КПЧ, называл их «враждебно настроенными, самодовольными и дряхлыми стариками». Болгарский лидер Тодор Живков был ближе Дубчеку по возрасту, но считался скучным и, видимо, тупым человеком. Кадар же, напротив, пользовался уважением как интеллигент и сходный по взглядам с Дубчеком коммунист, желавший успеха чехословацким реформам по тем же причинам, по которым Гомулка им противостоял. Кадар предполагал распространение реформ и на его страну. Но он понял, что начнется разлад с остальными венгерскими руководителями и что в этом случае Венгрия рискует вступить в разногласия с Москвой. Венгрия, пережившая вторжение двенадцатью годами раньше, не собиралась бунтовать вновь. Кадар, по-видимому, знал о том, что решение о вводе войск уже принято или вот-вот будет принято, когда собирался ехать на встречу с Дубчеком, чтобы предупредить его и убедить отказаться от занимаемой им ныне позиции. Кадар даже предостерегал Дубчека, что советские руководители не таковы, как тот их себе представляет, и что Дубчек не понимает, с кем имеет дело. Было уже, видимо, слишком поздно, Дубчек, во всяком случае, не понял осторожных, но очень серьезных предупреждений Кадара.

В начале июля, после встречи в Чьерне, кризис, как казалось, разрешился. Советский Союз был определенно против вторжения в Чехословакию, и до сих пор до конца не ясно, что же повлияло на его позицию. В 1989 году Васил Биляк, один из просоветски настроенных чехословацких руководителей, поведал в своих воспоминаниях, что 3 августа, через два дня после встречи в Чьерне, он и восемнадцать других чехословацких руководителей просоветского толка направили Брежневу письмо. Эти девятнадцать тайно отрекались от Дубчека и просили о советской военной помощи для совершения государственного переворота. Они хотели, чтобы соответствующее решение было принято до 19 августа, поскольку 20 августа Президиум ЦК предполагал провести последнее заседание перед назначенным на 23 августа съездом Коммунистической партии Словакии, который, по утверждению просоветских заговорщиков, принял бы «контрреволюционный» характер.

В конечном счете, по их утверждению, просоветские элементы, желавшие свергнуть правительство, обратились с просьбой к Советам начать ввод войск. Но эта группировка была невелика, и конспираторы не имели достаточной поддержки для осуществления своего плана. Когда войска прибыли, просоветски настроенные заговорщики не смогли установить контроль ни над одним из объектов, включая телевизионную станцию, которую они собирались захватить.

Кроме того, свою роль в принятии решения об оккупации, возможно, сыграли нелепые сообщения КГБ о контрреволюционных заговорах в Чехословакии. Советские информаторы в Вашингтоне, вопреки предположениям некоторых лиц в Москве, сообщали о непричастности к событиям в Праге ЦРУ, для которого, в сущности, события Пражской весны стали полной неожиданностью. Но эти сообщения были проигнорированы председателем КГБ Юрием Андроповым, заметившим: «Мы не можем показывать такое нашему руководству».

20 августа в 11.30 вечера по центральноевропейскому времени воздух летней ночи внезапно наполнился шумом, земля задрожала, и вторжение под кодовым наименованием «Операция “Дунай”» началось. Это не были съемки фильма. В ту ночь четыре с половиной тысячи танков и сто шестьдесят пять тысяч солдат армий стран Варшавского Договора пересекли чехословацкую границу в двадцати пунктах. Они двигались из Восточной Германии в западном направлении, в южном — из Польши, в западном — из Советского Союза, в северном — из Венгрии и напали на беззащитный народ Чехословакии. Во вторжении приняли участие пять стран, включая Венгрию и Болгарию, приславших чисто символические силы. ГДР и Польша направили по дивизии; СССР отправил тринадцать дивизий. В течение семи часов двести пятьдесят самолетов высадили целую воздушно-десантную дивизию, включая бронемашины, топливо и боеприпасы. Это была самая крупная из всех воздушно-десантных операций, проведенных Советским Союзом за его границами. В военном отношении это было грандиозно, если не считать отсутствия вооруженного сопротивления.

Дубчек и другие руководители ожидали в здании Центрального Комитета КПЧ. Дубчек в основном звонил по телефону, продолжая надеяться, что какой-либо из звонков поможет ему прояснить случившееся недоразумение. В четыре часа утра к зданию ЦК КПЧ подошла танковая колонна, во главе которой ехал черный лимузин. Ее встретила разъяренная толпа, и танковая колонна открыла огонь из пулеметов. Один молодой человек был убит, в то время как Дубчек и другие руководители, охваченные гневом, но не в силах что-либо сделать, наблюдали за происходящим из окон.

Хотя Чехословакия, как считалось, обладала наиболее обученной и оснащенной армией из всех стран Варшавского Договора, в соответствии с приказом Дубчека она не стала сопротивляться. Дубчек и его правительство кратко обсудили вопрос и приняли решение не давать вооруженного отпора.

Чехословацкая армия, как и все остальные армии стран Варшавского Договора, не имела независимой цепочки командования и без указки из Москвы действовала неэффективно. Все безоговорочно соглашались с невозможностью вооруженного сопротивления, причем не только потому, что оно повлекло бы за собой слишком большие жертвы, но и потому, что это подкрепило бы претензии Советов на то, что они подавляют контрреволюцию, как в Венгрии в 1956 году. Пусть лучше мир увидит, как жестокие иноземные интервенты сокрушают мирную Чехословакию. Насколько известно, ни один пограничный пост не открыл огня, а по дороге никто не попытался задержать колонны бронетехники. Не предпринималось и попыток остановить войска и технику, высадившиеся в чехословацких аэропортах. Однако в конце первого дня двадцать три жителя Чехословакии было убито.

Парашютисты окружили здание Центрального Комитета КПЧ, все телефоны перестали работать. Еще не было девяти часов утра, когда парашютисты ворвались в кабинет Дубчека. Они заблокировали окна и двери, и когда Дубчек снял трубку, чтобы позвонить, забыв, что аппарат не работает, один из солдат пригрозил ему автоматом и оборвал шнур. Вместе с Дубчеком находилось шесть чехословацких руководителей, когда в кабинет вошел полковник КГБ — очень маленького роста, в мундире со знаками отличия, — сопровождаемый несколькими офицерами КГБ и переводчиком. После того как был составлен список присутствовавших членов правительства, полковник объявил, что все они взяты «под его защиту». Их усадили за длинный стол, а за спиной каждого встал вооруженный солдат. Затем Дубчека увели. Проходя мимо своего заведующего канцелярией, он шепнул ему, чтобы тот сохранил портфель, где были документы, которые Дубчек надеялся скрыть от советской стороны. Неделей позже, возвратившись в Прагу и найдя свой портфель пустым, он наконец понял, что его заведующий канцелярией был советским агентом.

Солдаты стран Варшавского Договора имели приказ не поддаваться на провокации и открывать огонь лишь в том случае, если по ним начнут стрелять. Однако военные, участвовавшие во вторжении, не всегда отличались должной дисциплиной, требовавшейся в таком тонком деле, как оккупация территории страны-союзника. По большей части эти до зубов вооруженные войска сталкивались с безоружными тинейджерами. Поначалу молодые люди пытались помешать продвижению танковых колонн, преграждая им путь. Как настоящие студенты 68-го года, они возводили баррикады из машин, автобусов и всего, что попадалось под руку. Но они быстро поняли, что советские танки не остановятся — ни перед ними, ни перед чем бы то ни было. Эти танки могли двигаться, сметая людей, машины, стены. Но один танк остановился. Безногий ветеран Второй мировой войны остановил танк в Праге, предложив танкистам проехать по нему. В среду утром, в тот самый день, когда много часов спустя полиция в Чикаго, демонстрируя во всей «красе» свою жестокость, будет заснята на пленку, разгневанные молодые люди высыпали на улицы Праги, готовые сопротивляться. Резонно полагая, что радиоцентр, Дом Пражского радио, станет одной из главных целей войск вторжения, многие направились к зданию. Они вставали перед танками и перегораживали улицу своими телами. Танкисты стопорили машины, не зная, что делать, и смотрели на возведенные молодыми чехами баррикады из машин и перевернутых автобусов. Пражское радио сообщало об этих актах сопротивления. Через репродукторы оно давало те же инструкции, какие получили войска вторжения, — не применять оружия, не поддаваться на провокации.

Чехи начали разговаривать с танкистами, спрашивали их, зачем они здесь и почему не уходят. Молодые танкисты, разгорячившись, вопреки приказу, открыли огонь по толпе поверх голов, а затем и прямо по людям. Вместо того чтобы спасаться бегством, чехи принялись бросать в танки бутылки с зажигательной смесью; люди, стоявшие вокруг, были убиты или ранены. Некоторые танки загорелись, распространяя черный дым, кое-кто из танкистов получил ранения, а иные даже были убиты. Однако когда тяжелый танк Т-55 занял позицию для ведения огня, Пражское радио сообщило: «Печальные братья, если вы услышите национальный гимн, то знайте: все кончено». Первые звуки национального гимна были заглушены огнем танковой пушки, и Пражское радио замолчало.

В Братиславе девушки задирали свои мини-юбки, и когда молодые солдаты из советских танковых экипажей останавливали машины, чтобы полюбоваться, появлялись местные парни. Они разбивали камнями фары и даже смогли поджечь баки у некоторых машин. Танковая колонна из Венгрии с шумом прогрохотала и проскрежетала по мосту через Дунай, в то время как студенты университета бросали кирпичи и осыпали войска непристойной бранью. Советский солдат залег за башней танка и стрелял по толпе, убив пятнадцатилетнего учащегося. Это привело в ярость других студентов, но советские солдаты усилили ответный огонь и застрелили еще четверых студентов, в то время как о броню монотонно стучал град камней и кирпичей. По всей стране студенты бросали в танки бутылки с зажигательной смесью. Если они не знали, как их делать, то бросали горящие тряпки. Молодые люди закутывались в чешский флаг и бросались на танки, чтобы заткнуть стволы орудий.

Вскоре войска взяли под контроль страну, но вызывающие надписи вроде «Иван, убирайся домой!» продолжали появляться на стенах. Знаки, указывавшие направление, по всей стране были повернуты на север и заменены на «Москва — 2000 км».

Стены были покрыты плакатами, осуждавшими вторжение, и надписями, гласившими: «Социализму — да; оккупации — нет!», «Прибыл русский национальный государственный цирк, выступают дрессированные гориллы», «Здесь не Вьетнам!», «Ленин, проснись! Брежнев сошел с ума!» На некоторых плакатах буквы ССС в аббревиатуре СССР были изображены в виде молний, как на эмблеме эсэсовцев.

Разъяренные граждане Чехословакии выходили навстречу интервентам и пытались убедить сидевших на танках солдат, что они поступают неправильно и что им следовало бы уйти, — затея столь же бесполезная, как и попытки привлечь на свою сторону молодых национальных гвардейцев со стороны демонстрантов в Чикаго, кричавших: «Присоединяйтесь к нам!» Чехи, используя начальные знания русского языка, который учили в школе, спрашивали солдат в танках, зачем они пришли в чужую страну. Обычные малообразованные восемнадцатилетние сельские парни безучастно смотрели на жителей чешской столицы и твердили, что выполняют приказ. Танки, окруженные пражанами, были обычным зрелищем. То же можно сказать и об иностранцах в Праге, которая вплоть до этой летней ночи была «местом, где можно жить». В течение нескольких дней они покинули ее без инцидентов.

Чехословацкое телевидение, прежде чем его отключили, умудрилось выпустить в эфир документальный фильм о вторжении в страну. Особенно шокирующей оказалась сцена, показавшая молодых людей, которые сидели перед советским танком, а тот угрожающе поворачивал башню. Руководство Би-би-си договорилось с «Юропиэн бродкаст юнион», трансляционной сетью западных радиостанций, о создании своей станции в Вене, на Дунае, прямо напротив Братиславы, чтобы иметь возможность сообщать всю информацию, которую удастся уловить через реку. По иронии судьбы чехословацкая сторона была готова к этому, поскольку здесь находился радио-центр коммунистического блока для трансляции на Запад. В прошлом он использовался в основном для спортивных радиопередач. Чехам удалось переправить почти сорокапятиминутный фильм о сопротивлении, а также обращение к Генеральному секретарю ООН У Тану. Хватило нескольких кадров для полного опровержения заявления Советов о том, будто их войска радостно встретили в Чехословакии. Фрагменты фильма были показаны в вечерних теленовостях в США, странах Западной Европы и по всему миру.

В Америке все это, в свою очередь, привело к эксперименту. Вечерние теленовости теперь длились полчаса. Несколько минут уделялось рекламе, а остальное время посвящалось репортажам о съезде в Чикаго, которые велись как в помещениях, так и на улице, вторжению в Чехословакию, дебатам в ООН по этому вопросу, худшей за прошедшее лето неделе вьетнамской войны и некоторым другим сюжетам. С осени 1963 года, когда программы радионовостей увеличились с пятнадцати минут до получаса, больше места уделяя вопросу о правах человека, Уолтер Кронкайт стал подталкивать Си-би-эс к тому, чтобы эти программы длились час. После того как сюжет о вторжении в Чехословакию 21 августа перебил репортажи о съезде и беспорядках в Чикаго, телекритик «Нью-Йорк Таймс» Джек Гулд поблагодарил общественное телевидение за гибкость, позволившую увеличить время новостей в такой исключительный день, наполненный сенсационными событиями. Это контрастировало с радионовостями, которые длились лишь по полчаса и не могли должным образом осветить события. В конце концов Уолтер Кронкайт добился чего хотел, и вечером 22 августа Си-би-эс увеличила его программу до часа. Гулд приветствовал эксперимент и с особой похвалой отзывался о том, что было выделено время для репортажа, тайно вывезенного из Чехословакии. Но сотрудники телевидения доказывали, что большинство зрителей не захотят сидеть у экрана целый час и смотреть новости и, что важнее, филиалы, опираясь на тот же аргумент, приводившийся против увеличения длительности программы теленовостей до получаса несколько лет назад, не захотят терять полчаса ценного эфирного времени, которое смогли бы гораздо более выгодно использовать, употребив под рекламу. Эксперимент удался. Кронкайт выиграл сражение, но проиграл войну. В сентябре, однако, Си-би-эс начала выпускать часовой тележурнал новостей дважды в месяц — «60 минут».

Популярный чешский певец Карел Чернох записал новую песню: «Я надеюсь, что все это только дурной сон». Но для Москвы это тоже был дурной сон. Кадры хроники были сразу же показаны телевизионными станциями всего мира, попали на первые полосы газет и обложки журналов, и вместо кадров с приветствиями в адрес освободителей все видели молодых безоружных чехов, размахивавших «проклятыми» чешскими флагами и вызывающе становившихся перед тяжелыми советскими танками. Телезрители наблюдали противостояние длинноволосых бородатых пражских студентов и коренастых светловолосых запуганных русских крестьянских парней.

Когда в Москве отдельные политики возражали против вторжения, по-видимому, они опасались именно таких результатов. Официальные заявления СССР и его союзников, что они пришли на помощь Чехословакии, оказались откровенной ложью. Дубчек выступил по радио, заявив, что в страну вторглись без ведома президента, председателя Национального собрания и его самого. Советская сторона быстро убедилась в том, что народ Чехословакии верит своему правительству и тому, что говорят его лидеры, особенно Дубчек, Черник и Смрковский. Советам было бесполезно спорить с ними. Советский план А провалился, и то, что президиум не стал свергать Дубчека, ни для кого не явилось неожиданностью. Просоветские элементы не смогли взять ситуацию под контроль даже после прихода войск, и это стало большим сюрпризом. То, что безоружное население не захотело подчиниться вооруженным до зубов армиям пяти стран Варшавского Договора, приводило их в ярость. То, что это было записано на пленку и распространено благодаря средствам массовой информации по всему миру, нанесло Советам огромный урон.

СССР вынужден был разыграть последнюю карту. Речь шла о Людвике Свободе, офицере, которому было уже за семьдесят, к неудовольствию молодежи, занявшем пост президента. Секретарь ЦК КПЧ Зденек Млынарж говорил о Свободе, что он «не только не был сторонником политических реформ, он вообще не был политиком. Он был солдатом. По иронии судьбы во время Второй мировой войны Свобода возглавил в СССР чехословацкие силы, сражавшиеся бок о бок с Советской армией. Было ясно: начиная с того времени он придерживался мнения, что Чехословакия должна безоговорочно поддерживать Советский Союз».

Но когда члены просоветской группировки нанесли визит президенту в пражском замке Градчаны, где его держали под стражей советские солдаты, и попросили подписать документ, одобряющий советское присутствие, семидесятидвухлетний офицер крикнул: «Вон!»

Казалось, все шло вразрез с советскими планами. Обычно вторгающаяся армия или группа заговорщиков первым делом захватывает радио и телевизионные станции. Однако в планы Советов это не входило, поскольку они думали, что уже будут контролировать всю страну к тому моменту, когда войска вступят в Прагу. Когда наконец они прервали работу Пражского радио, подпольные радиостанции начали передавать новости о советских репрессиях и чехословацком сопротивлении. Эти передачи разоблачали советскую пропаганду. Так, когда советская сторона сообщила о нарушении Словакией своих обязательств, подпольные радиостанции заявили, что это ложь. Они также передавали сведения о советских передвижениях, о том, кого пытались арестовать и кого уже арестовали. Пока чешское радио продолжало вещание, сохранялось ощущение, что Советы не полностью контролируют страну. Лозунгом подпольного радио были слова: «Мы с вами. Будьте с нами». Ян Заруба, чиновник министерства внутренних дел Чехословакии, предпочел покончить с собой, но не раскрыть местоположение радиопередатчиков. Попытки советской стороны разыскать их окончились провалом. Она создала свою радиостанцию, но не нашла людей, которые хорошо говорили бы по-чешски и по-словацки. Ее люди пытались разбрасывать листовки, но тексты, распространяемые в Чехии, оказались написаны по-словацки.

Прорывавшийся сквозь помехи голос драматурга Вацлава Гавела, выступившего по радио, казался чем-то удивительным. Гавел говорил: «Я надеюсь, что я один из немногих граждан Чехословакии, кто до сих пор пользуется не контролируемым властями радиопередатчиком. Поэтому я от имени чешских и словацких писателей обращаюсь к вам с настоятельной просьбой о поддержке». Он просил западных писателей выступить с осуждением советской интервенции.

Руководители Югославии и Румынии открыто выразили неодобрение ввода войск в Чехословакию. Улицы Белграда и Бухареста заполнили протестующие. Чаушеску назвал вторжение «большой ошибкой». Польский же лидер Гомулка, в свою очередь, объявил Чехословакию контрреволюционным государством, поставившим себя вне рамок Варшавского блока и вынашивавшим губительные планы в отношении Польши. И разумеется, всего через несколько дней Польша и ГДР «открыли», что за «контрреволюционным» заговором в Чехословакии стояли «сионисты».

Итальянские и французские коммунисты осудили советскую акцию —- также как и Коммунистическая партия Японии. В Токио, где университет был закрыт уже третий месяц, студенты даже поначалу устраивали демонстрации перед советским посольством. Фидель Кастро одобрил вторжение, сказав, что это дело неприятное, но необходимое. За пределами Восточной Европы только коммунистические партии Кубы, Северного Вьетнама и Северной Кореи одобрили интервенцию. Из восьмидесяти восьми коммунистических партий мира лишь десять поддержали вторжение. Марксистский философ Герберт Маркузе назвал вторжение в Чехословакию «самым трагическим событием послевоенной эпохи».

В ГДР многие молодые люди распространяли листовки с осуждением случившегося. Сотни рабочих в Восточной Германии отказывались подписывать заявления в поддержку интервенции. Многие польские диссиденты из числа остававшихся на свободе составляли письма протеста против ввода войск. Ежи Анджеевский, ведущий польский романист, написал послание Союзу писателей Чехословакии, в котором осуждал участие Польши во вторжении и заявлял, что «польские коллеги с вами, хотя и лишены свободы слова в своей стране». «Я понимаю, — продолжал он, — что мой голос, выражающий протест, не заглушит и не может заглушить то недоверие, которая вызвала Польша у всего прогрессивного человечества». Хуже всего было то, что появились сообщения о перестрелках между советскими и болгарскими, а также советскими и венгерскими союзниками.

Даже в СССР семеро протестующих сели на Красной площади с плакатом «Руки прочь от ЧССР!». В состав группы входили Павел Литвинов, внук покойного министра иностранных дел, жена поэта Юлия Даниэля и широко известная поэтесса Наталия Горбаневская. Они были немедленно арестованы, некоторых из них избили. Горбаневская писала: «Но мои друзья и я были счастливы, что смогли — пусть на короткий миг — остановить поток разнузданной лжи и прервать трусливое молчание и при этом показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, совершенным от имени советского народа». На следующий день после вторжения поэт Евгений Евтушенко отправил телеграмму Председателю Совета Министров СССР Косыгину и Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу, которую также распространил в западной печати:

Де Голль и премьер-министр Великобритании Гарольд Вильсон были первыми из многочисленных лидеров стран мира, осудившими вторжение, — один из немногих случаев за долгие годы, когда оба деятеля пришли к полному согласию. Де Голль сравнил советскую интервенцию в Чехословакию с высадкой американского десанта на территорию Доминиканской Республики в апреле 1965 года. Генерал еще раз попытался отстоять свою политику, отличную от политики двух сверхдержав. Эта идея не нашла поддержки, поскольку в результате советского вторжения европейцы почувствовали, что Москва представляет собой куда более реальную угрозу, чем Вашингтон. Но 24 августа у де Голля был хороший день — он объявил, что Франция провела испытание атомной бомбы в Тихом океане. Де Голль объявил это испытание «блистательным научным, техническим и промышленным успехом, достигнутым ради независимости и безопасности Франции лучшими из ее сынов».

Сенаторы Юджин Маккарти и Джордж Макговерн, как и де Голль, чья политическая репутация была подорвана советским вторжением в Чехословакию, также сравнили его с агрессией США против Доминиканской Республики и Вьетнама. Советская интервенция создала трудности и для Ричарда Никсона, который всего за несколько недель до этого, впервые за много лет смягчив свою антикоммунистическую позицию, сказал, что Советы не представляют более угрозы и теперь настало время для переговоров. Проблема для многих западных политиков состояла в том, что вторжение произошло в тот момент, когда они не ожидали от Советского Союза чего-либо подобного.

Странно, но едва ли не в самую мягкую форму был облечен протест, последовавший со стороны Вашингтона. Советский посол в США, А.Ф. Добрынин, встретился с президентом Джонсоном вскоре после начала вторжения. Джонсон созвал внеочередное заседание Национального совета безопасности, за это Юджин Маккарти, пытаясь принизить значение случившегося, подверг его критике. В Чикаго, как кажется, последний маленький шанс на включение в программу партии пункта о проведении мирной политики был погублен вторжением в Чехословакию. «Холодная война» возвращалась. Но Джонсон, очевидно, не хотел принимать каких-либо иных мер, за исключением сурового осуждения интервенции в ООН. Он сказал, что в деле советско-американских переговоров достигнут слишком большой прогресс, чтобы можно было им теперь пренебречь. В тот момент, когда танки пересекали границу, государственный секретарь Дин Раск произносил речь на заседании комитета по выработке платформы демократической партии о прогрессе на переговорах с СССР.

ООН осудила советскую акцию, но СССР воспользовался правом вето, чтобы не допустить соответствующего решения.

Москва сосредоточила особое внимание на президенте Чехословакии, поведение которой совершенно неожиданно доставило ей столько проблем. В случае непризнания Свободой смены руководства, осуществленного советской стороной, оказывалось невозможным объявить о законном характере вторжения. Но Свобода, который всегда демонстрировал полную лояльность по отношению к Советскому Союзу, до сих пор не желал признать свершившееся. Ему угрожали, и он в ответ пригрозил самоубийством, что для Советов означало бы крах. Политика кнута потерпела провал, оставалось прибегнуть к прянику, пообещав оказать Чехословакии беспрецедентную помощь со стороны СССР. Это никак не повлияло на позицию семидесятидвухлетнего Свободы, равно как и обещание предоставить ему самому высокий пост и право назначения на другие крупные должности. Все попытки советской стороны воздействовать на старого генерала оказались неудачными. Единственно приемлемым в этих условиях шагом для Москвы было выпустить из бараков КГБ на Украине Дубчека, Черника, Свободу, Смрковского и других законно назначенных чехословацких руководителей и привезти их в Москву для урегулирования вопроса с помощью переговоров. Когда советская сторона выработает соглашение с этими руководителями, какими бы, по мнению Свободы, ни были его условия, его можно будет рассматривать как легитимное решение проблемы. Свобода считал, что, если удастся начать переговоры, он сможет разрешить проблему. «И когда наконец советские солдаты уйдут отсюда, — сказал он хладнокровно, — вы увидите, что люди будут бросать им цветы, как это было в сорок пятом году».

Свобода не был сторонником Пражской весны и на самом деле поддерживал репрессии, которые продолжались несколько лет после вторжения, но в тот критический момент помешал Советам перепахать всю страну танками. Свобода отказался признать ввод войск законным. Но он также был обеспокоен решимостью народа Чехословакии и считал, что эта самоотверженность может принести вред. Неизвестная женщина каким-то образом дозвонилась до него и стала убеждать генерала застрелиться в знак протеста. Он объяснил ей, что это не лучший выход и что на нем лежит ответственность за преодоление кризиса. Женщина настаивала: «Ах, господин президент, как было бы прекрасно, если бы вы застрелились!»

Когда арестованные руководители прибыли в Москву, их вид говорил о тех испытаниях, через которые им пришлось пройти. Они были бледны и выглядели больными. Дубчек казался совершенно измотанным, на лбу его была рана — он говорил, что получил ее, когда заснул в ванне. В течение переговоров в Москве Дубчеку, который стал заикаться, пришлось лечить расшатанные нервы.

В пьесе Вацлава Гавела «Меморандум», написанной более чем за год до вторжения, есть сцена, в которой люди понимают, что план Крауса о введении искусственного языка — полная катастрофа. Они вышвыривают Крауса, затем зовут обратно и впервые называют его Джо, словно старые друзья. Именно это произошло между Брежневым и Дубчеком.

Брежнев стал обращаться к Дубчеку «наш Саша» и фамильярно говорить ему «ты», чем поразил Дубчека, тем более что они никогда не были близко знакомы прежде. Дубчек продолжал обращаться к Брежневу официально, на вы.

В течение четырех дней чехословацкие руководители встречались с советскими — иногда с Брежневым, иногда с некоторыми членами Политбюро, а иногда и со всем его составом. По одну сторону стола сидели чехи и словаки, а по другую — советские лидеры. Это не была дискуссия по всей форме. Ее участники спорили и с теми, кто сидел по другую сторону стола, и друг с другом. Свобода очень хотел прийти к согласию, считая, что чем дольше такового не будет, тем более непоправимым окажется вред, нанесенный отношениям между двумя странами. Он также опасался, что напряжение для советских войск станет слишком сильным и дисциплина может рухнуть. По состоянию на 2 сентября было убито уже семьдесят два гражданина Чехословакии и семьсот ранено. Все чаще и чаще причиной смертей и травм становилось пьянство среди советских военнослужащих, иногда — стрельба для забавы или просто автокатастрофы. Лесорубы боялись выходить на работу из-за шатавшихся по лесам пьяных солдат. В то время как проходила встреча в Москве, на улице Яна Оплетала в Праге, названной так в честь казненного нацистами студента, учащийся Мирослав Баранек был застрелен в упор пьяными советскими солдатами.

Раздраженный Свобода яростно давил на свое правительство, чтобы оно пошло хоть на какое-то соглашение. Свобода обрушивался на Дубчека: «Вы ничего не можете сделать, но болтаете и болтаете все больше. Вам недостаточно того, что вы своей болтовней спровоцировали оккупацию вашей страны? Делайте выводы из уроков прошлого и действуйте, помня о них!»

Но Дубчек, в отличие от Свободы, не спешил. Он казался более неуверенным и осторожным, и, как всегда, трудно было понять его позицию. По словам Млынаржа, большинство чехословацких руководителей, в отличие от Дубчека, чувствовали, что у них уже нет больше времени для проволочек или какой-либо свободы действий, «поскольку советское Политбюро действовало подобно банде гангстеров». Раздраженный Кадар предупреждал Дубчека во время последней встречи: «Разве вы не понимаете, с какими людьми вы имеете дело?»

Даже когда советские представители начинали оказывать давление со своей стороны стола, чехословацкая сторона продолжала демонстрировать широкий спектр мнений, отражавший природу дубчековского режима. Свобода задавал тон, он постоянно добивался принятия решения. Франтишек Кригел, шестидесятилетний доктор, избранный в президиум Центрального Комитета КПЧ как один из либералов в правительстве, чей состав имел компромиссный характер, был более изменчив. Он происходил из еврейской семьи из Галиции, области на юге Польши. Кригел был арестован и попал в заключение вместе с Дубчеком, и когда их привезли в Москву на переговоры, недовольный Брежнев спросил: «Что здесь делает этот еврей из Галиции?» Советские представители выгнали Кригела из-за стола переговоров, и чехословацкие лидеры смогли вернуть его, лишь отказавшись вести переговоры. Кригел всегда был одним из наиболее радикально настроенных деятелей режима и видел в качестве альтернативы отношениям с Советским Союзом диалог с Китаем. Теперь же, во время переговоров, советская сторона пыталась воздействовать на Кригела, страдавшего диабетом, не давая ему инсулин. Кригел обратился к Свободе: «Что они могут сделать со мной? Они или отправят меня в Сибирь, или застрелят». Это был один из тех редких моментов, когда Свободе пришлось замолчать. Кригел оказался единственным членом делегации, который не подписал никаких соглашений, сказав: «Нет! Убейте меня, если хотите».

Советская сторона позволяла себе неоднократные антисемитские выпады не только против Кригела, но и против заместителя премьер-министра Ота Шика и Первого секретаря Пражского горкома партии Богумила Шимона. В действительности Шимон не был евреем, но для славянского уха его фамилия звучала как еврейская.

Когда Брежнев открыл встречу, Дубчек выглядел таким подавленным, с таким трудом сохранял спокойствие, что вместо него от чехословацкой стороны выступил Черник. Он говорил очень прямо и откровенно, не спекулировал стандартными рассуждениями о советско-чехословацкой дружбе, но защищал «Пражскую весну» и действия Коммунистической партии Чехословакии, заявив, что военное вмешательство со стороны СССР не принесет пользы делу социализма. Несколько раз Брежнев прерывал его и возражал. Когда Черник закончил, Дубчек попросил слова. Это противоречило процедурным правилам, но он настаивал — сначала на плохом, а через несколько минут и вполне приличном русском. Млынарж описывал его речь как «трогательную и страстную защиту» реформ в Чехословакии и осуждение интервенции. Его речь представляла собой импровизацию, импровизацией был и ответ Брежнева. Он заявил, что Пражская весна нанесла Москве ущерб, и изложил свою точку зрения на суверенитет и советский блок. Брежнев обратился к Дубчеку: «Вначале я пытался помочь вам в борьбе с Новотным». По-видимому, его глубоко задевало то, что Дубчек никогда не разговаривал с ним доверительно. «Я верил в вас и защищал вас от других, — сказал Брежнев Дубчеку. — Я говорил им, что наш Саша, несмотря ни на что, наш добрый товарищ, а вы подвели нас».

Величайший грех Дубчека, как ясно дал понять ему Брежнев, состоял в том, что он не консультировался с Москвой — отказывался посылать свои речи в Москву на одобрение, не советовался по кадровым вопросам. «Здесь [в Москве] даже я сам даю свои речи всем членам Политбюро, чтобы они мне посоветовали, как их улучшить. Разве я не прав, товарищи?» — обратился Брежнев ко всем членам Политбюро, и они с готовностью закивали. Но у Дубчека были и другие грехи: «Выпячивание антисоциалистических тенденций, разрешение прессе писать все, что ей захочется, постоянное давление со стороны контрреволюционных организаций...» И наконец, как всегда это случалось, когда происходило совещание с советскими чиновниками любого уровня, Брежнев напомнил о понесенных Советским Союзом «жертвах во время Второй мировой войны». Ни одна из сторон не забывала, что при освобождении Чехословакии погибло сто сорок пять тысяч советских людей.

Дубчек не боялся обнаружить свое несогласие с Брежневым. Наконец лицо Брежнева покраснело, и он закричал, что бесполезно вести переговоры с такими людьми. Он медленно расхаживал по комнате, а за ним покорно, медленным церемониальным шагом, следовали все члены Политбюро.

Это была угроза. Дубчеку сказали, что он предстанет перед трибуналом. Пока советское руководство считало, что сможет заменить Дубчека и его коллег правительством из числа чехословацких коллаборационистов, угроза расправы была вполне реальной, но когда Свобода отказался уступить и события стали приобретать все менее благоприятный для советской стороны оборот, с арестованными чехословацкими руководителями начали обращаться учтивее. В соглашении нуждались обе стороны: без него действия СССР не были бы легитимными, но и деятели Пражской весны не смогли бы оказывать влияние на будущее своей страны и их жизни находились бы под угрозой. Взрыв негодования со стороны Брежнева напомнил им о том, какая судьба ожидает их страну в том случае, если не будет достигнуто соглашение.

Наконец стороны составили обоюдоприемлемый документ. В нем почти не была отражена точка зрения Праги. Не признавались законность и ценность всего сделанного правительством Дубчека. Чехословацкие представители и впрямь оказались очень слабы. В действительности советская сторона могла быть достаточно безжалостной для управления без всякой законности, если это требовалось. Когда документ был почти готов для подписания, Дубчек впал в глубокое уныние, его била дрожь, и опасались, что он не сможет принять участие в заключительной церемонии. Ему вновь назначили уколы. Дубчек неожиданно напугал всех участников переговоров отказом от каких-либо уколов, «или, — заявил он, — я ничего не буду подписывать. Они могут делать что хотят. Я не буду подписывать». После продлившихся целую ночь переговоров он наконец согласился на укол.

Наконец Московский протокол, который вынудили признать взятых за горло пленных чехословацких лидеров, в то время как их страну оккупировали танки, был готов для официального подписания. Неожиданно массивные двустворчатые двери открылись, и каждый член Политбюро по очереди поднимался, изображал на лице улыбку, разводил руки и шел через комнату, чтобы обнять измученных и побежденных чехословацких пленников.

Делегация прибыла в аэропорт, чтобы возвратиться в Прагу, и неожиданно обнаружила отсутствие Кригела. Одни считали, что будет лучше, если его не окажется в составе возвращающейся делегации, но другие, в том числе Свобода и Дубчек, настаивали, чтобы советские власти вернули его. После двухчасовых переговоров советские представители привезли его в аэропорт.

Делегация вернулась в Прагу, имея на руках документ, по сути, лишенный конкретного содержания. Советская сторона соглашалась обеспечить КПЧ «понимание и поддержку с целью совершенствования методов общественного руководства». Войска отводились с территории Чехословакии в течение срока, зависевшего от степени «нормализации». Народ Чехословакии постигал двусмысленный советский язык. «Нормализация» была новым словом, но граждане знали, что оно означает — возвращение к прежней диктатуре. Требования советской стороны были вполне определенно изложены в Московском протоколе, а удовлетворение желаний чехословацкой стороны, таких как отвод войск, являлось делом будущего и зависело от капризов Москвы. Но сейчас, неделю спустя после вторжения, полмиллиона иностранных солдат и шесть тысяч танков продолжали оккупировать страну.

27 августа Дубчек (заметно было, что он с трудом держится на ногах) произнес речь перед народом, упрашивая выказать ему свое доверие и уверяя, что имели место только «временные меры». Он мог произносить лишь расплывчатые фразы. Но Дубчек и некоторые другие лидеры считали возможным в будущем проведение реформ. Поначалу правительство во главе с вернувшимся к власти Дубчеком проявляло независимость. Национальное собрание даже приняло резолюцию, объявлявшую советскую оккупацию незаконной и нарушающей Устав Организации Объединенных Наций. Руководители могли увольнять просоветски настроенных чиновников из своих рядов.

В сентябре в стране были приняты усиленные меры для обуздания свободной прессы, хотя по советским стандартам она продолжала вести себя на удивление бунтарски и независимо. Дубчека преследовала навязчивая идея — уступить Советам в настоящий момент, чтобы в будущем настоять на своем. В октябре на встрече руководителей пяти стран, участвовавших в интервенции, Брежнев назвал операцию «Дунай» крупным успехом, но все, что произошло после нее, по его словам, стало провалом. Гомулка высказался еще более резко, заявив, что Чехословакия до сих пор представляет собой очаг угрозы контрреволюции. Считая целесообразным проявлять осторожность по отношению к контрреволюционерам в своей стране, он был мало склонен к терпимости, когда дело касалось Чехословакии, где студенты до сих пор сражались с полицией.

Тысячи людей покидали страну. Многие из тех, кто уехал, решили не возвращаться. Черник поощрял иммиграцию. Вскоре границы были перекрыты, и он объявил, что не может гарантировать даже собственную безопасность, не говоря уже о других. Через месяц после вторжения пятьдесят тысяч из четырнадцати миллионов граждан Чехословакии покинули страну. Примерно десять тысяч из них попросили политического убежища в других государствах. Некоторые из граждан Чехословакии в период интервенции оказались за пределами страны во время первых в жизни заграничных отпусков. Многим пришлось ждать более двадцати лет, прежде чем они смогли вернуться.

Союз писателей Чехословакии, одна из тех организаций, активно подталкивавших Дубчека к проведению реформ, когда он пришел к власти, теперь убеждал своих членов не эмигрировать, а если они оказались за рубежом, возвратиться до того, как будут перекрыты границы. Павел Кохут, драматург и романист, курсировал между Прагой и Франкфуртом, где был напечатан его новый роман, разыскивал чешских писателей и убеждал их вернуться, чтобы превратить Союз писателей в центр диссидентского движения. Кохут контактировал с некоторыми членами Союза писателей на Франкфуртской книжной ярмарке, подвергнутой критике Даниэлем Кон-Бендитом. На книжной ярмарке в 1968 году присутствовало гораздо больше чешских писателей, чем обычно. И на кинофестивале в Линкольн-центре было множество чехословацких режиссеров. Поддержка чешской культуры превратилась в акт политического протеста, и многие артисты до сих пор — никто не знал, как долго это еще продлится, — имели возможность выезжать за рубеж.

Молодежь вступала в партию, как никогда, активно, стремясь взять верх и направлять партийную деятельность. В месяц, прошедший после вторжения, в партию вступило 7199 человек. Согласно официальным данным, 63,8% из них, то есть две трети, были моложе тридцати лет. Представлялось несомненным, что это окажет влияние на партию, состоявшую преимущественно из людей среднего и старшего возраста.

Советские войска не показывались, но они были здесь. В конце сентября студенты устроили демонстрацию, и советской стороне стоило лишь пригрозить, что если чехословацкая полиция не разгонит демонстрантов, то в действие вступят советские войска. Полиция остановила студентов.

Молодежь также создавала по всей стране клубы Дубчека. В большинство из них входило несколько сотен человек, которые собирались для обсуждения речей Дубчека.

Осенью 1968 года Дубчек отправил письмо чехословацкой олимпийской сборной в Мехико. Он писал, что, если команда выступила не так успешно, как надеялась, то «не стоит вешать нос: что не удалось сегодня, может получиться завтра».

Глава 18 СТРАШНАЯ, ВЫМУЧЕННАЯ УЛЫБКА

Никто не ожидал, что шоу «Мисс Америка» пройдет без проблем. В конце концов, на дворе стоял 1968 год. После показа по телевидению беспорядков в Чикаго зрители имели возможность передохнуть от шока, вызванного подчинением Чехословакии Советским Союзом, и в промежутках между репортажами, где показывали горящие деревни на берегах Меконга, могли поглядеть на Берта Паркса. С видом знаменитости он взбегал на сцену; на нем был белый фрак и белый галстук. По его знаку на сцену выпархивали юные, белокожие, по преимуществу светловолосые, прошедшие тщательный отбор девушки — последние девственницы из кампусов при американских колледжах. Корона, за которую они состязались, символизировала идеал американской женственности. Для выполнения соответствующих требований девушки должны были давать ясные ответы на вопросы, а также быть хорошо сложенными и продемонстрировать это в купальном костюме (но так, чтобы их формы не выглядели вызывающе). И все это время надо было улыбаться столь широко, что улыбка становилась прямоугольной — плотоядная улыбка, напоминающая выражение лица Губерта Хамфри. Шоу вызывало вопросы уже из-за участия в нем представительниц только одной расы. Всегда ли идеальному образу американки соответствует женщина с белой кожей? Или быть чернокожей, краснокожей или желтокожей означает «не дотягивать» до идеала?

Однако нападение на этот раз не приняло вооруженных форм. В лучших традициях театра «Йиппи!» 7 сентября группа женщин численностью в сто человек (возможно, их было больше) встретилась на прогулочной дорожке у пляжа за пределами того места, где проводилось шоу, и увенчала короной овцу. Когда пресса обрушилась на них — как правило, избрание Мисс Америки сопровождается немалым числом скандальных историй, — протестующие настояли на том, что будут говорить только с журналистами-женщинами, которые в 1968 году были редкостью.

Добившись внимания средств массовой информации, группа, объявившая себя Радикальной партией женщин Нью-Йорка, начала бросать разные предметы в мусорный контейнер с надписью «Мусорный ящик свободы» (выражение, пришедшее из языка антивоенных движений). В «мусорный ящик свободы» полетели пояса, бюстгальтеры, накладные ресницы, щипцы для завивки и другие продукты «индустрии красоты». Около двадцати участниц Радикальной партии сумели проникнуть в зал, где шло состязание, и остановить его на двадцать минут: они издавали пронзительные вопли, подобно арабским женщинам из фильма «Битва за Алжир», кричали: «Свободу женщинам!» — и подняли транспарант с надписью «Освобождение женщин».

Через много лет после этого инцидента, ознаменовавшего наступление нового периода, радикальных феминисток окрестили сжигательницами бюстгальтеров, хотя на самом деле они никогда этого не делали. Настоящие сжигательницы бюстгальтеров говорили, что протестуют против «деградировавшей, тупоумной девушки-простушки» — образа Мисс Америки.

Радикальная партия женщин Нью-Йорка, чьим первым выступлением стала именно эта акция, имела большой опыт работы в организациях «новых левых», и многие ее члены имели значительный опыт в проведении демонстраций. Однако они впервые выступили в качестве самостоятельных устроителей акций протеста. Робин Морган, возглавившая их, говорила: «Также мы все чувствовали, что выросли; кроме того, мы делали это для себя, а не для наших мужчин...»

В 1968 году проходили и другие марши, которые организовывали и в которых участвовали женщины. В январе пять тысяч женщин приняли участие в марше протеста в Вашингтоне. Демонстрация была устроена Бригадой Дженнет Рэнкин, названной в честь первой женщины-конгрессмена, оставшейся пламенной активисткой в возрасте восьмидесяти семи лет. Пять тысяч демонстранток переоделись в траурные черные платья, что должно было выглядеть эффектно при показе по телевидению и могло заинтересовать телевизионщиков, но акция весьма скупо освещалась в прессе. Заместитель главного редактора «Нью-Йорк Таймс» Клифтон Дэниел объяснил в интервью, данном телевидению, что недостаточное внимание прессы объяснялось маловероятностью насилия. Те, кто участвовал в движении за гражданские права, усвоили: присутствие женщин снижает вероятность насилия, а это приводит к ослаблению внимания прессы.

Решение беседовать с одними лишь репортерами-женщинами, принятое на шоу «Мисс Америка», Морган считала величайшим успехом всей акции. Сама эта идея, как и многие другие, была позаимствована у Эс-эн-си-си. Радикальная партия женщин Нью-Йорка добилась большего успеха, придерживаясь подобного требования, возможно потому, что ее движение прежде не освещалось прессой, и предпринятый ею шаг стал сенсацией. Через несколько лет это вошло в практику феминистских движений, и печатные издания и телекомпании автоматически посылали женщин-корреспондентов на акции, которые устраивали феминистки. Но в то время, когда интерес к феминистским сюжетам только начинал расти и журналистки боролись за то, чтобы публиковать свои заметки не только на страницах, посвященных моде, культуре и кулинарии, это привело к важным изменениям в отделах новостей различных изданий.

Однако Морган была довольна не всем. Вышло так, что нападки участниц демонстрации оказались адресованы конкурсанткам, а не конкурсу Впоследствии она сочла ошибкой и крики протестующих: «Мисс Америка, прочь!» — и скандирование переделанных стишков: «Гоп-ца-ца, / Поедим ее мясца...» Получилось, что конкурсантки оказались в роли жертв.

7 сентября 1968 года часто называют датой возникновения современного феминизма. Феминистки проводили свои кампании уже много лет, но, подобно «новым левым», до того как в начале 60-х о них написал Том Хейден, лишь немногие обращали на них внимание, пока женщины не попали на телеэкраны. Для миллионов американцев движение за освобождение женщин началось в Атлантик-Сити 7 сентября, когда произошла история с овцой и мусорным контейнером. Неподалеку другая группа протестующих проводила избрание Мисс Америки среди чернокожих, чтобы выразить недовольство расистской сущностью этого конкурса. Однако к тому моменту движения среди чернокожего населения были уже не новы.

Конкурс «Мисс Америка» утратил уважение аудитории. К концу 60-х он лишился своей славы. Многие считали его расистским и глупым; он постепенно утрачивал свое обаяние, как и сам Атлантик-Сити. Шана Алекзандер писала в журнале «Лайф»:

Морган, дочь актрисы, которая возглавляла Радикальную партию женщин Нью-Йорка, превратилась в политическую активистку. Для нее и всех членов ее группы Атлантик-Сити являл собой первый акт радикального феминизма. Их взгляды со всей очевидностью вели происхождение от воззрений «новых левых». Относительно выбора целей Морган сказала: «Где еще можно найти столь совершенное сочетание «ценностей», характерных для Америки, — расизма, материализма, капитализма? Причем все они оформляются в одном идеальном символе — женщине». Что касается конкурса «Мисс Америка-1968», на котором, конечно, должна была победить Мисс Иллинойс, Морган сказала, что «на ее улыбающемся лице до сих пор видны кровавые пятна от поцелуя мэра Дейли». Вершиной мероприятия оказалось то, что победительница отправилась в поездку, в ходе которой она должна была посетить американские войска во Вьетнаме.

Однако не все симпатизировали протестующим. Мужчины кричали и оскорбляли демонстранток, советовали им самим броситься в «мусорный ящик свободы» и подавали странные советы: «Ступайте домой и постирайте свои лифчики!» — они вновь «купились» на представление о том, что нонконформисты должны быть грязнулями. Одна из бывших участниц конкурса «Мисс Америка», разъяренная, быстро явилась со своим только что написанным лозунгом: «У Мисс Америки есть только один недостаток: она красива». Бывшая участница конкурса, Терри Миузин, никого не удивила, приколов значок «Никсона в президенты».

* * *

До 7 сентября феминисток обычно представляли как женщин в длинных юбках и капорах, боровшихся с 1848-го по 1920 год за право голосовать. В 1920 году, когда была принята 19-я поправка к Конституции, феминизм, согласно широко распространенному мнению, исполнил свое предназначение, достиг цели и перестал существовать. В 1956 году в специальном выпуске журнала «Лайф» для женщин Корнелия Отис Скиннер писала о феминизме: «Мы выиграли наше дело, но, Бога ради, хватит доказывать это снова и снова». Эта мысль укоренилась столь глубоко, что в 1968 году пресса и общественность характеризовали современное феминистское движение как «вторую волну».

Одним из первых сюрпризов «второй волны» стал тот факт, что «Тайна женщины» — книга провинциалки Бетти Фридан, матери троих детей, психолога по образованию, — оказалась одной из наиболее читаемых в 60-х годах. Фридан окончила колледж Смита в 1942 году, и в начале 60-х руководство колледжа обратилось к ней с просьбой составить обзор деятельности ее бывших соучеников. На ее вопросы ответили двести женщин. 89% стали домохозяйками, причем большинство из них утверждали, что не использовали полученное образование в должной мере, и это единственное, о чем они сожалеют. Фридан отвергла распространенное представление о том, что образованные женщины несчастливы, поскольку образование делает их «неугомонными». Вместо этого она предположила, что они попадают в ловушку, связанную с рядом предубеждений, которые она назвала «тайной женщины»: мужчины и женщины чрезвычайно не похожи друг на друга, стремиться к карьерному росту свойственно мужчине, а счастье настоящих женщин в том, чтобы главенствующую роль играл муж и его карьера, а также в воспитании детей. Женщина, не желающая этого, испытывала разлад с собой, шла против природы, была неженственна, поэтому ей следовало подавлять в себе подобные неестественные побуждения. В биографическом очерке, посвященном Фридан, журнал «Лайф» назвал ее «недомохозяйка Бетти». Ее стали приглашать на телевизионные ток-шоу. Телевидение, похоже, было очаровано явным противоречием: мать троих детей, живущая «нормальной жизнью», развенчивала эту норму! В то время как средства массовой информации имели о ней положительное мнение, общественность пригорода, где она жила, не одобряла Фридан и подвергла остракизму ее семью. Однако женщины всей страны были под сильным впечатлением. Они читали и обсуждали книгу и создавали группы, приглашавшие Фридан выступить.

Фридан пришла к пониманию того, что по всей стране не только возникли подобные группы, но и активизировались феминистки, такие как Кэтрин Ист в Вашингтоне, боровшиеся за законные права женщин. В 1966-м, за два года до телевизионного дебюта радикального феминизма, политическая сметка Ист в соединении со всенародной известностью Фридан вызвали к жизни Национальную организацию женщин — NOW (National Organization for Women).

Одно из первых сражений разгорелось из-за стюардесс. Они должны были обладать привлекательной внешностью; поводом к увольнению стюардессы мог послужить лишний вес, а также достижение тридцатидвухлетнего возраста. Возрастное ограничение не вызывало вопросов у большинства женщин, поскольку многие представительницы прекрасного пола считали, что женщина к тридцати двум годам должна выйти замуж и заняться воспитанием детей. По правде говоря, думали, что тридцать два — даже поздновато. От стюардесс ожидали, что, выйдя замуж, они бросят работу, однако многие не афишировали свой брак и продолжали работать, пока им не приходилось увольняться по возрасту, несмотря на то что он отнюдь не был преклонным. Поколение женщин, появившееся на свет в 40-х, начало заключать браки в более юном возрасте, нежели какая-либо другая генерация двадцатого века, — возможно, из-за отсутствия войны. Женщины вступали в брак двадцати лет. Многие браки заключались в колледже, а после его окончания никому тем более не хотелось терять время. Те, кто не поступал в колледж, могли выходить замуж после окончания средней школы.

В то время, если женщина была очень хорошенькой и хотела до замужества сделать какую-никакую карьеру, она могла проработать стюардессой в течение нескольких лет. Стюардесс учили делать прически и макияж, от них требовали носить пояса, подчеркивающие талию. Даже проводились «проверки на ощупь», чтобы удостовериться, что девушки выполняют эти условия.

Группа стюардесс, возглавляемая Дасти Роудз и Нэнси Коллинз, организовала профсоюз и боролась почти десять лет, пытаясь заставить авиакомпании отменить ограничения, связанные с возрастом и семейным положением. Новые правила и контракты вступили в силу только в 1968 году, лишь за три дня до того, как телезрители увидели феминисток из Атлантик-Сити.

Медленно происходило и изменение положения женщин на рынке труда. В 1968 году, когда Мюриель Зиберт стала первой женщиной, купившей место на Нью-Йоркской фондовой бирже, она по-прежнему вынуждена была убеждать клиентов, что совет, касающийся рынка, данный женщиной, может оказаться столь же ценным, как и совет мужчины, хотя к этому времени в США большинство акционеров составляли женщины, а не мужчины. Однако когда год закончился, она заявила, что он был «невероятным». До покупки места ее прибыль составляла около полумиллиона долларов; приобретя же его в 1968 году, она стала получать более миллиона, специализируясь на рынке продаж акций авиационной и воздухоплавательной промышленности» Среди ее клиентов было несколько крупных банков Нью-Йорка и все двадцать пять крупнейших фондов.

В тот год женщина впервые завоевала право стать судьей в штате Миссисипи. Впервые две женщины получили свидетельства о том, что они являются профессиональными жокеями (правда, одна из них, Кети Кеснер, после этого сломала ногу и в течение сезона не показывалась). Северовьетнамский Национально-освободительный фронт преподал Западу урок, отправив женщину, Нгуен Тхи Бин, в качестве руководителя делегации на мирные переговоры в Париже, а старший лейтенант Джейн А. Ломбарди, медсестра, стала первой женщиной, награжденной орденом за участие в битве.

Однако изменения протекали слишком медленно и часто совершались слишком поздно; из-за этого феминистская организация и получила название «NOW» (Эн-оу-дабл-ю) — «Сейчас». Уже к 1960 году 40% американок старше шестнадцати лет работали. Представление о том, что женщины — это только домохозяйки, становилось более мифом, нежели реальностью. Правдой было то, что большинство трудящихся женщин не имели хорошей работы и не получали достойной оплаты. В 1965 году, когда федеральное правительство объявило незаконной дискриминацию при приеме на работу по расовому, религиозному и национальному признакам, несмотря на интенсивное лоббирование, пол остался не учтен.

Эн-оу-дабл-ю приложила максимальные усилия, чтобы изменить существующий порядок публикации объявлений в соответствии с гендерным признаком. Теперь закон не разрешал газетам печатать по отдельности объявления для белых и «цветных». Однако повсеместной практикой оставался отбор женщин на низкооплачиваемые должности с помощью публикации объявлений в рубриках «Требуются мужчины» и «Требуются женщины». Эн-оу-дабл-ю вела отчаянную борьбу, используя такие способы, как проникновение на слушания, проводимые Комиссией по обеспечению равных прав при найме, с огромными транспарантами, на которых красовались лозунги вроде «Цыпленка — в каждую кастрюлю, шлюху — в каждый дом». Ведущие газеты Нью-Йорка прекратили публикацию раздельных списков в 1967 году. Но многие газеты страны продолжали подобную практику, пока Верховный суд США не вынес обвинительный приговор относительно подобного случая в 1973 году при разборе дела против «Питсбург пресс».

В 1968 году Эн-оу-дабл-ю предприняла действия по ряду вопросов, включая решающую битву в Нью-Йорке за изменение федерального законодательства относительно легализации абортов. В то же время ее участницы хотели, чтобы конгресс внес в Конституцию поправку, гарантирующую женщинам равные права с мужчинами, — ERA (Equal Rights Amendment» — «Поправка о равноправии») выносилась на обсуждение каждого конгресса начиная с 1923 года и неизменно отвергалась.

Феминистское движение имело общие корни с движением за гражданские права. Законы об особом статусе женщин, неоднократно получавшие поддержку в суде, часто именовались «законами Джейн Кроу». Многие феминистки воспринимали Эн-оу-дабл-ю как женский вариант Эн-эй-эй-си-пи; другие настаивали, что эти движения отличались большим радикализмом и были чем-то вроде женских КОРЕ или Эс-эн-си-си. Бетти Фридан называла женщин, способствовавших господству сильного пола, «тетя Том».

«Существует просто потрясающее сходство, — настаивала Флоренс Хендерсон, юрист из Нью-Йорка, получившая известность в основном благодаря тому, что она вела защиту лидера Эс-эн-си-си X. Рэпа Брауна. — В суде вы чаще сталкиваетесь с покровительственным отношением к чернокожим и к женщинам, нежели к белым мужчинам: «Ваша честь, я знаю этого парня с тех времен, как он был мальчиком, его мать была прислугой в моей семье...», «Ваша честь, она ведь просто женщина, у нее трое маленьких детей...» И я думаю, что общество, где заправляют белые мужчины, часто относится к обоим сходным образом: «Если мы захотим дать вам власть — это нормально. Но не надо вести себя так, будто вы имеете на нее право». Это выглядит слишком по-мужски, слишком... по-белому».

Вторая волна феминизма сошла бы на нет гораздо скорее, если бы в конце 50-х — начале 60-х наиболее одаренные, смелые и идеалистически настроенные женщины не присоединились к движению за гражданские права. Позже, в 60-е, «новые левые» сосредоточились на проблеме окончания войны, в то время как белые женщины — участницы движения за гражданские права считали неуместным поднимать вопросы прав женщин перед лицом гораздо более серьезной дискриминации в отношении черных. В конце концов, женщин не убивали и не подвергали линчеванию.

Среди белых женщин, которые по религиозным убеждениям отправились на Юг и рисковали жизнью вместе с другими работниками Эс-эн-си-си, были Мэри Кинг и Сандра Кейзон (впоследствии она вышла замуж за Тома Хейдена, а затем развелась с ним и взяла имя Кейзи Хейден). Некоторые из сотрудниц Эс-эн-си-си более старшего возраста (в их числе нельзя не вспомнить Эллу Бейкер) имели огромное влияние на более молодых женщин. Бейкер, чье вдохновляющее воздействие на Мэри Кинг и других было весьма важным, начинала свою работу в «Конференции руководства христианских общин Юга» в качестве советника Мартина Лютера Кинга, а в 1960 году перешла в Эс-эн-си-си. Об Эс-си-эл-си она сказала следующее:

Действительно, у Мартина Лютера Кинга были проблемы в семейной жизни, абсолютно не связанные с его женолюбием. Коретта горько сожалела о том, что ее не допускают к участию в движении. «Я бы хотела быть больше чем участницей», — сказала она в интервью. В мечтах ей рисовалось значительная роль в движении, а Кинг отказывал ей в этом. Подобная ситуация была источником постоянного раздражения в их семейной жизни и, согласно некоторым свидетельствам, часто приводила к тому, что он не приходил домой. Дороти Коттон, работавшая бок о бок с Мартином Лютером Кингом в Эс-си-эл-си, рассказывала: «Мартин... был законченным шовинистом в вопросах пола. Он полагал, что жена должна оставаться дома и нянчить младенцев, пока он будет там, на улицах. Ему надо было многое узнавать, он должен был «расти» и делать для этого очень многое. Меня всегда просили делать записи. Меня также просили приготовить кофе для доктора Кинга. И это я тоже делала». С ее точки зрения, то был симптом времени. «Проповедники были исключительно лицами мужского пола, выросшими в мире, где разделение полов играло огромную роль... Я любила доктора Кинга, но знаю, что эта черта была присуща и ему». Лишь после смерти Кинга Коретта Скотт Кинг смогла выступить в качестве участницы борьбы за гражданские права и сыграть в этом движении свою роль.

Руководство всеми движениями за гражданские права — до того как начали действовать Эн-оу-дабл-ю и другие феминистские организации — осуществляли мужчины. Сотрудницы Эс-ди-эс толковали между собой о том, до чего запугали их Том Хейден и другие лидеры-мужчины. Как было написано в одной брошюре Эс-ди-эс, «система подобна женщине. Надо трахнуть ее, чтобы она изменилась».

* * *

В недавнем интервью Хейден сказал, что часть проблем возникла оттого, что «женское движение еще бездействовало, когда Эс-ди-эс начало свою работу». Но он во многом приписывал возникновение проблемы «невежеству» — своему собственному, а также присущему другим лидерам. Сьюзен Голдберг, лидер Движения за свободу слова, позднее ставшая первой женой Марио Савио, рассказывала:

Беттина Аптекер, еще одна из лидеров Движения за свободу слова, сказала: «Женщины выполняли бóльшую часть канцелярской работы, добывали деньги, обеспечивали питание. Ничто из этого не воспринималось как отдельная работа, и я никогда не поднимала вопроса об этом разделении труда, и даже не считала, что здесь есть какая-то проблема!»

Возможно, наиболее равным было разделение труда в Эс-эн-си-си. Работа в этой организации была физически тяжелой и всегда опасной, и хотя временами приводились доказательства того, что все лидеры, сумевшие привлечь внимание средств массовой информации, были мужчинами, работа и опасность делились поровну. К 1968 году проблема, стоявшая перед Эс-эн-си-си, заключалась не в том, чтобы спровоцировать проявления насилия в свой адрес и соответственно вызвать внимание средств массовой информации, но в том, как пережить насилие. В какой-то момент сотрудники Эс-эн-си-си осознали (как это произошло позднее с Бригадой Дженет Ранкин), что присутствие женщин смягчает проявления насилия, и в результате присутствие большого числа женщин стало желательным. Хотя их постоянно пугали, били, арестовывали, устрашали, в них стреляли и на них с рычанием бросались собаки — женщины могли убедиться, что они подвергались меньшей опасности, нежели мужчины, причем белые женщины рисковали меньше чернокожих. Наибольшей опасности всегда подвергались чернокожие мужчины. В октябре 1964 года в штате Миссисипи среди сотрудников движения за гражданские права пятнадцать человек были убиты, четверо ранено, тридцать семь церквей было разбомблено или сожжено и арестовано более тысячи человек.

По крайней мере в одном этом аспекте Эс-эн-си-си был менее экстремистским в вопросах пола, нежели антивоенное движение. Дэвид Деллинджер был потрясен, когда, организуя марши мира в 1967 и 1968 годах, обнаружил, что педиатр Бенджамен Спок, ставший активистом антивоенного движения, и даже Забастовочное движение женщин — борцов за мир (одно из ранних антивоенных движений) настаивали на том, чтобы женщины и дети не участвовали в демонстрациях из-за возможной угрозы применения насилия.

Среди книг, которыми увлекались сотрудники Эс-эн-си-си, помимо сочинений Франца Фанона и Камю, была одна книга — растрепавшаяся, с загнутыми уголками страниц, лишившаяся обложки. То был «Второй пол» — обвинительный приговор браку и критический анализ роли женщин в обществе, проделанный Симоной де Бовуар. Среди участников движения постепенно распространялись феминистские идеалы. Как указывала Беттина Аптекер, до знакомства с книгами де Бовуар, Фридан и некоторых других авторов, женщина не находила слов, чтобы высказать вслух свое смутное ощущение несправедливости.

В 1964 году Мэри Кинг и Кейзи Хейден написали совместную записку сотрудникам Эс-эн-си-си, посвященную статусу женщин в движении. В Эс-эн-си-си было принято пускать в ход идею таким образом, а затем устраивать собрание и обсуждать ее. Записка представляла собой список собраний, от участия в которых были отстранены женщины, и проектов, при назначении на руководящие роли в которых женщин, очевидно имеющих высокую квалификацию, так сказать, проглядели:

Записка была анонимной, так как авторы боялись показаться смешными. Боб Мозес и некоторые другие выразили свое восхищение. Джулиан Бонд криво улыбнулся, «однако бросил взгляд в сторону». Но большинство подвергло список осмеянию. Мэри Кинг говорила, что те, кто догадался о ее авторстве, подняли ее на смех. Позже, в одну из лунных ночей, Кинг, Хейден и еще несколько человек сидели вместе со Стоукли Кармайклом. Заядлый комик смешил слушателей, произнося монолог и высмеивая всех и вся. Затем он обратился к собранию, состоявшемуся в тот день, а потом — к записке. Изображая Мэри Кинг, он произнес: «Какую позицию занимают женщины в Эс-эн-си-си?» Сделав паузу, будто в ожидании ответа, он сказал: «А вот какую: лежат ничком». Мэри Кинг и другие согнулись от хохота.

С того момента в течение десятилетий эти слова Кармайкла часто цитировались в подтверждение мысли о превосходстве сильного пола в радикальных движениях за гражданские права. Но женщины, услышав их впервые, настаивали, что Кармайкл сказал это нарочно и его слова были восприняты как шутка.

В 1965 году они написали другую записку:

Эта вторая записка, под которой они поставили свои подписи, стала документом, оказавшим существенное влияние на феминистское движение. Однако из сорока чернокожих женщин — активисток борьбы за гражданские права, их товарищей и коллег, — которым записка была послана, не откликнулась ни одна.

Члены Эн-оу-дабл-ю, основавшие эту организацию — такие как Фридан; Ист; доктор Кэтрин Кларенбах, педагог из штата Висконсин; Эйлин Хернандес — известный юрист, Кэролайн Дейвис — глава Объединения автомобильных рабочих Детройта, — сделали успешную карьеру. Среди тысячи двухсот сотрудников этой организации в 1968 году было немало юристов, социологов и педагогов. Участвовали в движении и мужчины — около ста (в основном — юристы). Организация надеялась оказать влияние на женщин, не сделавших карьеры — домохозяек и низкооплачиваемых работниц, — однако новая волна, как и антивоенное движение, начала распространяться и среди высокообразованной элиты, отказавшейся от традиционных для общества предрассудков.

В 1968 году феминисток по-прежнему воспринимали негативно — как «женщин с проблемами», «у которых что-то не так». Считалось, что феминистки — «сжигательницы лифчиков» — ожесточились против красивых женщин, поскольку сами не могут похвастаться привлекательностью. Однако с этим стереотипом никак не вязалась глава нью-йоркского отделения Эн-оу-дабл-ю, двадцатидевятилетняя незамужняя Ти-Грейс Эткинсон из Луизианы, обладавшая, как говорилось в прессе, не только «привлекательностью», но и, по словам «Нью-Йорк Таймс», «мягкой сексуальностью».

В 1968 году новейшие попытки реформировать институт брака воспринимались основной массой населения как чересчур радикальные. Если женщина, выходя замуж, не брала имени мужа, это по-прежнему считалось проявлением радикального феминизма. Подобно Симоне де Бовуар, французской феминистке, пользовавшейся грандиозной популярностью, которая жила с Сартром, но не была связана с ним узами брака, многие из феминисток 60-х относились к институту брака в лучшем случае с недоверием. Эткинсон говорила: «Институт брака оказывает то же воздействие, что и институт рабства. Он выделяет людей в сходную категорию, рассеивает их, не дает им воспринимать себя как единый класс. Массы рабов также не осознают, в каком положении находятся. Сказать, что женщине дают настоящее счастье дом и дети, столь же неверно, как утверждать, что черные были «счастливы», заботясь о своих хозяевах. Ее бытие определяется ее ролью хранительницы. Роль ее мужа — это роль продуктивная. Мы считаем, что в обществе все его члены должны играть продуктивную роль». Ее собственные взгляды на брак сформировались рано, она вышла замуж в семнадцать лет. Она развелась, получила степень искусствоведа в Пенсильванском университете, стала директором Института современного искусства Филадельфии и защитила диссертацию в Колумбийском университете. Эткинсон говорила, что книга де Бовуар «Второй пол» «изменила ее жизнь». Она написала ей письмо; та посоветовала Эткинсон войти в одну из американских феминистских групп. Так Эткинсон нашла формировавшуюся тогда Эн-оу-дабл-ю.

Во Франции, на родине де Бовуар, датой рождения феминистского движения также считается 1968 год. Тем не менее «Второй пол» де Бовуар впервые был издан во Франции в 1949 году и к 1968 году оказал большое влияние на существенную часть целого поколения женщин, дочери которых читали его в то время. В 1968 году активистки создавали группы, оказывавшие давление на правительство с целью легализации абортов и расширения доступа к противозачаточным средствам, которые можно было приобрести только по рецептам. Доктора отказывали женщинам в получении таких рецептов на основании ряда причин, в том числе и произвольно вынося вердикт, что они чересчур молоды.

В Германии первые следы феминистского движения также восходят к 1968 году — к Франкфуртской конференции немецкого Эс-дэ-эс, где Хельке Зандер декларировала равенство полов и потребовала при дальнейшем планировании учитывать интересы женщин. Когда конференция отказалась провести полномасштабную дискуссию по предложению Зандер, женщины в ярости начали швырять в мужчин помидорами. Но на самом деле женские группировки были основаны в нескольких городах еще до этого инцидента (первая была создана в Берлине в январе 1968 года).

Де Бовуар, чьи длительные и глубокие отношения с Сартром были широко известны, говорила, что людей должна соединять любовь, а не санкция закона. Эткинсон и многие другие американские феминистки в 1968 году считали, что для того, чтобы женщины и мужчины имели одинаковый статус, детей надо воспитывать сообща. Популярным решением вопроса стали коммуны, которые возникали по всей территории США. У некоторых специалистов по проблемам развития детей, изучавших систему кибуцев, существующую в Израиле, сложилось неблагоприятное впечатление. Доктор Сельма Фрейберг из Детской психиатрической больницы при Мичиганском университете сказала в интервью «Нью-Йорк Таймс» в 1968 году, что дети, которых она наблюдала, воспитанные в кибуцах, напоминают, как она выразилась, «коробку пресного печенья» — они холодны и недружелюбны. Однако женщины в коммунах начали сожалеть о существовании окостеневшей системы, основанной на разграничении полов, и о том, что женщины вынуждены убирать, пока мужчины размышляют.

* * *

Американские феминистки 1968 года разделялись на две группы — «политиканов» и «радикалов». «Политиканши» были опытными активистками, многие имели значительный опыт работы в движениях по защите гражданских прав и в среде «новых левых». К этому течению принадлежала Эн-оу-дабл-ю. «Радикалы» включали в себя такие группы, как Радикальная партия женщин Нью-Йорка и близкая ей Чикагская группа. «Радикалки» Нью-Йорка несли ответственность не только за действия во время конкурса «Мисс Америка», но и за более серьезные акции — например «Повышение сознательности». В 1968 году, когда Радикальная партия выступила с подобной концепцией, направленной на привлечение новых сотрудниц в ряды феминистского движения, «политиканши», и в том числе Эн-оу-дабл-ю, сочли эту идею непродуктивной, поскольку она настроит против них мужчин. В ходе подобных мероприятий женщины рассказывали, что они делают, дабы доставить мужчинам удовольствие: совершают глупые поступки, выражают притворное согласие и носят обувь, одежду и белье, которые настолько неудобны, что причиняют боль. Женщины в ходе сессий «Повышение сознательности» приходили к осознанию того, насколько они искажают собственную личность из страха, что мужчины сочтут их подлинную суть непривлекательной. При этом протест против шоу «Мисс Америка» родился не в рамках течения «Повышение сознательности». Франц Фанон в книге «Проклятьем заклеймённые» писал о «колонизованном сознании» у жителей колоний: они согласились с тем, что занимают на родине то место, которое занимают, однако их собственная покорность воспринимается ими как нечто естественное. Радикальная партия женщин Нью-Йорка полагала, что мужчины сделали нечто подобное с женщинами. Заставить их задуматься над этим означало превратить феминизм в массовое движение: тогда «Повышение сознательности», казавшееся всего-навсего способом самоисцеления, привлекло бы тысячи женщин в ряды преданных делу феминизма. Они оказались правы, и в течение нескольких лет большинство феминисток приняли «Повышение сознательности» как способ повсеместного привлечения женщин в свои ряды. Примером стал разговор, где женщины публично описывали кошмары незаконных абортов, что внесло большой вклад в изменения законов об искусственном прерывании беременности.

В 1968 году, когда было положено начало акциям «Повышения сознательности», у людей был высок уровень сознательности в отношении расовых вопросов (что было порождено борьбой за гражданские права, продолжавшейся более десяти лет), однако они чрезвычайно мало задумывались о гендерных проблемах. В «Душе во льду» Элдридж Кливер подробно описал удовольствие, полученное им от того, что он назвал «актом восстания», — имелось в виду изнасилование белой женщины: «Я был в восторге от того, что оказывал неповиновение закону белого человека, попирал этот закон и систему ценностей и совершал надругательство над его женщиной». В духе того времени в этих словах увидели исповедание расовой ненависти, от которой затем автору суждено было отречься, однако очень мало было сказано об отношении к белой женщине с точки зрения представителя сильного пола: она была просто приложением к «закону». Чарлейн Хантер, товарищ Рассела Сейджа, написавшего о книге Кливера д ля «Нью-Йорк Таймс», подчеркнул способность автора выразить горечь, которую испытывает «в этой стране чернокожий», но не сказал ничего о его отношении к женщинам.

К 1968 году представления о превосходстве сильного пола, которые шокировали бы современного человека, были чрезвычайно распространены даже в молодежной среде «новых левых». В фильме 1968 года «Барбарелла» с Джейн Фонда в главной роли изображались амазонки в вызывающе коротких одеждах, подчинявшиеся через секс. В «Планете обезьян» женщины не разговаривают и лишены характеров; на них надето весьма немного. Исключение составляют женщины-обезьяны — возможно, потому, что полуодетые обезьяны никого не интересуют. На следующий год вышел фильм Роберта Олтмана «МЭИ!» (он был чрезвычайно популярен среди студентов колледжей, поскольку считался антивоенным) с Элиотом Гоулдом и Дональдом Сазерлендом в главных ролях: они играли военных врачей, пьющих мартини и презирающих всякую женщину, которая не спешит лечь с ними в постель. Рок-культура оказалась еще более агрессивной в отношении слабого пола. В книге Эда Сандерса (было объявлено, что это роман) «Над крыльями Господа» женщины, чьих лиц мы не видим и чьи имена остаются нам неизвестны, появляются лишь для того, чтобы предложить для секса то или иное отверстие своего тела мужским персонажам, носящим такие имена, как Эбби Хоффман и Джерри Рубин.

К концу года тенденции, характерные для женской моды, показали, что времена вновь «меняются». В марте в Нью-Йорке возникло движение «Долой дриндл!», против «тех глупых, напоминающих воздушные шары юбок и дриндлз, платьев со старомодной линией талии... Широкие уродливые кушаки посередине платья и пальто делают женщин похожими на бегущих в панике мастодонтов — так было сказано в петиции, под которой стояло шестьдесят шесть подписей, причем среди подписавшихся было 17 мужчин. Движение возглавляла Дона Фоулер Камински, двадцативосьмилетняя выпускница Беркли, приходившая в магазины выразить протест против новой моды, обратившейся от мини-юбок к макси. Участники движения угрожали пикетировать магазины, вооружившись плакатами с надписью «Макси — это чудовищно». Ранней весной авторы, писавшие в «Таймс» о моде, предсказывали, что в летний сезон моднее всего будет нагота: прозрачные блузки, под которыми не будет белья, голые животы, глубокие декольте и открытые «прямо до копчика», как указывал «Тайм», спины. Руди Гернрайх, появившаяся в 1964 году на пляже в купальнике топлес, который называли «варварским» в Советском Союзе и запретили даже на юге Франции, теперь предсказывала, что «вид с голой грудью» получит полное признание в ближайшие пять лет. Дизайнер из Чикаго Уолтер Холмс выступил с предложением одеть в мини-юбки монашек, а рясы также сделать короткими и снабдить их отстежными капюшонами, позволяющими показать ворот с глубоким вырезом, хотя мода никогда не рассчитывала на монашек.

Однако в конце года, к ужасу многих мужчин, в моду вошел женский брючный костюм. Женщины хотели, чтобы их воспринимали всерьез, хотели конкурировать с мужчинами, а если ты в мини-юбке, то это нелегко. Кое-кто заметил: в обществе с женщинами происходит нечто новое и волнующее, даже если это трудно перевести на язык моды. Иногда казалось, что и несправедливость, и веселье вот-вот закончатся, что 60-е близятся к концу. Уильям Зиннсер писал в журнале «Лайф»: «Городской брючный костюм — это для высокой моды все равно что Ричард Никсон. Он вам не по душе, и вы прогоните его. Вы его не любите, и вы прогоните его второй раз. И все равно он вернется — пусть и слегка изменившимся, — чтобы вновь просить о поддержке. Брючный костюм, как и Никсон, понимает: «Теперь или никогда», — и, боюсь, это «теперь» настало».

Глава 19 ТАМ, ГДЕ ЖИВУТ АЦТЕКИ

Густаво Диас Ордас был чрезвычайно некрасив. Мексиканцы разделились на два лагеря с точки зрения отношения к своему президенту: одним казалось, что он напоминает летучую мышь, другим — что он больше похож на обезьяну. Его низкий лоб, маленький курносый нос, длинные зубы и очки с толстыми стеклами, увеличивавшие глаза до необычных размеров, — все это давало пищу для подобных рассуждений. «Лагерь обезьяны» дал ему прозвище Эль Чанго (мексиканское название обезьяны), хотя размашистые жесты делали движения его рук похожими на хлопанье крыльев летучей мыши. Ордас был одарен хорошим чувством юмора. Известен был его ответ на обвинение в «двуличии»: «Смешно! Если бы у меня было еще одно лицо, вы думаете, я стал бы им пользоваться?» Кроме того, хотя он и не был слишком искусен в мастерстве оратора, его голос, когда он говорил, звучал сильно и гулко. Это было единственным его достоинством. Однако хороший голос весьма важен для президента Мексики. Мексиканский поэт Октавио Пас писал: «Привыкшие произносить лишь монологи, отравленные величественной риторикой, окутывающей их точно облаком, наши президенты и лидеры считают почти невозможным веру в то, что существуют надежды и мнения, отличающиеся от их собственных».

В 1968 году президент Мексики был обеспокоен. Некоторые причины для беспокойства существовали только в его сознании, другие — на самом деле. Весь год почти каждое культурное и спортивное мероприятие срывалось. Зимние Игры в Гренобле (Франция) прошли хорошо, хотя, пожалуй, слишком большое внимание было уделено соревнованию русских и чехов. Однако Игры состоялись. Апрельская церемония вручения академических премий была отложена на два дня в связи с трауром после гибели Мартина Лютера Кинга, а затем омрачена политическими событиями. Боб Хоуп, не слишком любимый левыми за девичьи шоу, устраиваемые для войск во Вьетнаме, напугал зрителей шутками насчет отсрочки. Два фильма об отношениях между расами, хотя и на примитивные сюжеты, где дидактика граничила с глупостью — «В сердце ночи» и «Отгадайте, кто придет обедать», — получили награды. Характерная позитивная деталь времени: чешский режиссер Иржи Менжел получил «Оскара» за лучшую картину на иностранном языке (фильм «Подходят поезда»), и ему дали возможность приехать на церемонию награждения. То было в полной мере политическое событие.

Еще хуже, чем политизация, были постоянные срывы. Протестующие закрыли Венецианский бьеннале и кинофестиваль в Каннах, устроили беспорядки на книжной ярмарке во Франкфурте и вдобавок сорвали церемонию «Мисс Америка». Даже победитель дерби в Кентукки был дисквалифицирован за употребление наркотических средств. И конечно, то был год проведения Чикагской конвенции. Ничего подобного не должно было произойти в Мексике.

Диас Ордас, президент Мексики, назначенный руководителем ИРП (Учредительной революционной партии), был наследником революции и хранителем существующего противоречия в названии правящей партии (заметим, сформулированного с осторожностью). В 1910 году Мексика представляла собой лабиринт, где царили политический хаос и социальная несправедливость. Столетия неразумного колониального правления, сменившегося продажной диктатурой и иностранными оккупационными режимами, в итоге вылились в тридцатилетнее правление одного человека. То был знакомый образец. После хаоса, длившегося много лет, диктатор Порфирио Диас предложил стабильность. Однако к 1910 году ему исполнилось восемьдесят лет, и он не предпринял ничего, чтобы обеспечить себе преемника или создать какие бы то ни было институты, которые продолжат его дело. Политических партий не существовало; никакой идеологии Диас не предлагал. Мексика была раздроблена: существовали различные культуры, этнические группы и общественные классы, причем у каждого были свои нужды и требования, и различия между ними доходили до глубокого драматизма. Когда в стране произошел взрыв, названный Мексиканской революцией, то началась бесконечная цепь в высшей степени разрушительных гражданский войн, причем большая часть из них имела местные корни. В них участвовало множество лидеров и множество армий. Однако с тем же самым столкнулся в Мексике Эрнан Кортес в начале шестнадцатого века. Управление в ацтекских племенах осуществлялось коалицией лидеров из различных групп. Кортес сокрушил ацтеков, разделив коалицию и обеспечив лояльность некоторых лидеров. Вот как велась политическая игра в Мексике.

Франсиско Мадейро, предприниматель с Севера, возглавлял одну из фракций. Он привлекал мексиканцев — представителей высшего, среднего и рабочего классов — умеренной политической программой. На Севере тон задавали крепкие парни, разъезжавшие на лошадях, — партизаны, бандиты, участвовавшие в деле революции, иногда в качестве наемников. Наиболее выдающимся из них был Панчо Вилья. Вилья был единственным из революционно настроенных лидеров, которому удалось снискать благожелательные отзывы американской прессы. Даже Мадейро подвергался резкой критике за свое предложение снизить налог на мексиканскую нефть, контролировавшуюся и вывозившуюся в США американскими нефтяными компаниями. Но Панчо Вилье «антиамериканизм», в котором Вашингтон подозревал всех остальных, почти не был свойствен. Он лично изнасиловал сотни женщин, убивал из прихоти; он был расистом, уничтожавшим китайцев всякий раз, когда находил их на рудниках, где те работали. Его помощники были еще более отъявленными убийцами и садистами и изобретали всевозможные пытки. Но генерал Вилья не питал антиамериканских настроений. Американцы снабжали его оружием и снаряжением. Под его началом действовало десять тысяч человек, преимущественно в северном округе Чиуауа. Они грабили, совершали набеги, творили что хотели и однажды даже одержали эффектную военную победу при Сакатекас, сражаясь за дело революции.

В центральной области страны, Морелос, действовал Эмилиано Сапата, не пытавшийся объединяться с другими лидерами, несмотря на то что все они были метисами (в их жилах текла смесь европейской и индейской крови). Сапата, человек с большими печальными глазами, возглавлял крестьянское восстание в горных областях в центре страны. Его последователями были мексиканцы-земледельцы, как метисы, так и представители племен, не говорящих по-испански (их до сих пор немало в Мексике), сражавшиеся за землю. Он поставил перед собой цель отобрать пахотную землю в Мексике у богатых землевладельцев и распределить ее поровну между крестьянами. Он и его сторонники собирались вести борьбу до тех пор, пока фермеры не получат свою землю.

Борьба продолжалась и после того, как Мадейро стал президентом (1911), и он был бессилен остановить ее. Мадейро, к которому Сапата питал большую симпатию, принадлежал к «неправильному» классу. Он имел крупное поместье на Севере, и в его окружении были и другие фигуры, заинтересованные в процветании богатых (например, Венустиано Карранса). Его беспокоило то, что Сапата пытается превратить Революцию в революцию. Мадейро не мог отдать Сапате свои земли и в то же время не мог подкупить бандитов — «генералов» на Севере. У президента не было достаточной суммы для того, чтобы те сочли мир выгодным для себя. Подобно многим участникам революции, Мадейро был убит ее сторонниками.

К концу 1914 года объединенные силы революционных армий Каррансы, Панчо Вильи и Сапаты установили контроль над Мексикой и нанесли поражение силам правительственной армии, которые еще оставались у Порфирио Диаса. Сапата и Вилья двинули свои армии на столицу, в то время как было сформировано новое революционное правительство. Карранса провозгласил себя президентом и с неохотой и под большим давлением принял программу Сапаты, касавшуюся земельных реформ, хотя сделал очень мало для того, чтобы претворить ее в жизнь.

Альваро Обрегон, носивший подобно многим ведущим фигурам того периода звание генерала, был школьным учителем из северного округа Сонора. Он начал военные действия вместе с партизанами, однако усвоил науку о современном ведении войны и преимуществах, которые дают пулеметы и траншеи. У него были военные советники, прошедшие «Великую войну» в Европе. Его политика, оказавшая огромное влияние на формирование современной Мексики, отличалась умеренностью, и этот принцип невозможно было поколебать. Он симпатизировал рабочим и крестьянам, однако никогда не совершал ничего «слишком революционного». Он пользовался значительной поддержкой рабочих и включил их в армию под названием Красных батальонов. В апреле 1915 года Вилья вступил с Обрегоном в решающую схватку: последний окружил конный отряд бандитов колючей проволокой и траншеями с пулеметными гнездами. Вилья эффективно использовал свою полевую артиллерию и сражался яростно, однако он никогда не понимал преимуществ современной тактики. Самому Обрегону оторвало руку, и эта оторванная часть тела в банке с рассолом стала эмблемой Красных батальонов Обрегона, позднее преобразованных в Мексиканскую революционную армию, — предполагалось, что то будет народная армия, воплощение революционного идеала.

Сапата остался верен своей цели — проведению земельной реформы. Местных лидеров, проявлявших подобную несговорчивость, обычно можно было подкупить. Но Сапата не брал денег и не шел на компромисс. В его организацию проник двойной агент, которому было разрешено совершить несколько вероломных нападений, убив при этом множество солдат, чтобы доказать Сапате свою «подлинность». Когда тот поверил ему, агент привел Сапату — выглядевшего, как всегда, великолепно в черной одежде и восседавшего на гнедой лошади — под дула шестисот армейских винтовок, не замедливших открыть огонь. Погибший революционер стал для своего времени фигурой наподобие Че — молодо выглядящего парня, чей образ попал на плакаты и был использован правительством, которое предпочло убить его, нежели воплотить в жизнь его революционные идеи.

Убийства в Мексике продолжались. Их было столько, что с 1910-го по 1920 год население страны уменьшилось на несколько сотен тысяч человек. В ноябре 1920-го однорукий Обрегон стал президентом. Он узаконил все имевшие место конфискации земель, сделав то, что отказался сделать Карранса. Этот шаг, вкупе с поимкой человека, организовавшего убийство Сапаты, позволил ему наконец заключить мир с войсками Сапаты в провинции Морелос, хотя большая часть земель досталась генералам, а бедняки получили лишь небольшие участки. Вилья был куплен и согласился провести остаток своих дней с комфортом в качестве хозяина поместья. Однако в 1923 году друзья и члены семей тех, кого он убивал и насиловал много лет, застрелили его, когда он проезжал в своем новом автомобиле.

Некоторых можно было купить, а некоторых надо было убить. Именно таким путем стали действовать в Мексике. «Никакой генерал не сможет выдержать канонаду в сто тысяч песо», — сказал однажды Обрегон. К 1924 году четверть национального бюджета уходила на выплаты генералам. Однако многие другие «генералы», местные предводители, были уничтожены вместе с вооруженными бандами своих последователей.

Система, которую установило правительство (в ее основу легла Конституция 1917 года), имела своей первоочередной целью не демократию, но стабильность. В 1928 году Мексика едва не соскользнула вновь в пучину революции. Обрегон выдвинул свою кандидатуру на безальтернативных выборах и выиграл «гонку». Он стал бы диктатором, если бы не артист, который, исполняя в скетче роль президента, выхватил пистолет и застрелил его. Убийца был немедленно схвачен и растерзан.

Казалось, что смена президентов всегда будет угрожать национальной стабильности. Решением этой проблемы для Мексики стала НРП (Национальная революционная партия), сформированная в 1929 году. С помощью этого института квалифицированный кандидат в президенты мог быть избран и представлен общественности. В течение шести лет президент пользовался почти неограниченной властью. Но он не имел права отдавать территорию другому государству, конфисковать землю у коренных жителей и переизбираться на второй срок. Во время Второй мировой войны, желая выглядеть более стабильно и демократично, НРП изменила свое название, благодаря чему и возник уникальный мексиканский парадокс: она стала именоваться Институционной революционной партией (ИРП).

Именно такой и стала Мексика. То была не демократия, но «учредительная»... революция, боявшаяся революционных изменений. ИРП подкупала или убивала лидеров-аграриев, на словах восхваляя Сапату, проводила как можно меньше реформ. Она подкупала профсоюзы, пока они не стали частью ИРП. Она подкупала прессу, подкупая газеты одну за другой, пока не установила над ней полный контроль. ИРП не применяла насилия. Она пыталась действовать методами кооптации. Лишь в тех редких ситуациях, когда они не срабатывали, она прибегала к убийству.

В 1964 году ИРП выбрала бывшего министра внутренних дел Густаво Диаса Ордаса следующим президентом. Из всех возможных кандидатов он придерживался наиболее консервативных взглядов. Занимая пост министра внутренних дел, он сумел установить необычайно хорошие отношения с США. Казалось, что он будет наилучшим из возможных руководителей страны в течение опасных 60-х.

Диас Ордас очень хотел показать положительные черты Мексики. То был один из лучших моментов с точки зрения экономического развития: ежегодный прирост национального дохода колебался между 5% и 6%, а в 1967 году он составил даже 7%. В январе 1968 года «Нью-Йорк Таймс» сообщала: «Постоянный экономический рост в рамках политической и финансовой стабильности выделил Мексику среди главных стран Латинской Америки». Из слов Октавио Паса, писавшего об этом периоде, возникает ощущение скептицизма по отношению к происходящему: «Экономика страны достигла такого прогресса, что экономисты и социологи упоминали Мексику в качестве примера для других слаборазвитых стран».

Летние Олимпийские игры 1968 года явились первым большим международным событием, которое должно было состояться в Мексике начиная с 1910 года. Тогда, в преддверии краха тридцатилетней диктатуры, Порфирио Диас попытался устроить международное празднование столетия движения за независимость. Во время Олимпийских игр 1968 года Мексиканская революция должна была впервые явить себя миру, показав все свои достижения, включая сформировавшийся средний класс, современную застройку Мехико и тот высокий уровень организации международного события столь гигантских масштабов, на который была способна Мексика. Весь мир должен был увидеть по телевидению, что Мексика более не отсталая страна, раздираемая междуусобной борьбой: она стала процветающей, успешно развивающейся, современной.

Но Диас Ордас также понимал, что на дворе 1968 год и могут возникнуть сложности. Наиболее явное противоречие, различимое, так сказать, на горизонте — а именно конфликты в США на национальной почве, — могло привести к политизации Игр, так же как убийство Кинга привело к политизации «Оскара». Мысль о бойкоте Олимпийских игр со стороны черных впервые возникла на встрече лидеров движения «Власть черных» в Ньюарке после беспорядков, имевших место в этом городе в то лето. В ноябре Гарри Эдвардс, чернокожий — добродушный и популярный преподаватель социологии в государственном колледже Сан-Хосе в Калифорнии, — вновь поднял эту идею на конференции чернокожей молодежи. Большинство спортсменов и чернокожих лидеров не думали, что бойкот черных будет эффективен, но одним из первых последователей идеи Эдвардса стал Томми Смит, студент Государственного колледжа Сан-Хосе и выдающийся спортсмен, уже установивший два мировых рекорда по легкой атлетике. Ли Эванс, чемпион-спринтер, также студент колледжа Сан-Хосе, заявил, что будет участвовать в бойкоте. В феврале Международный олимпийский комитет вдохнул новую жизнь в идею бойкота: взамен нескольких знаковых жестов он не допустил к участию в Играх команду из ЮАР, где господствовал режим апартеида.

Гарри Эдвардс, двадцатипятилетний бородач ростом шесть футов, носивший солнечные очки и черный берет, прежде был одним из лучших спортсменов колледжа и настаивал на том, чтобы к президенту США обращались «Линчинг Джонсон». Из своего штаба по проведению бойкота, располагавшегося в Сан-Хосе, он интересовался не только Олимпийскими играми, но также и бойкотированием программ в колледжах и на производстве. В 1968 году, однако, главную цель для него представлял собой Мехико. Плакат на стене его комнаты гласил: «Чем бегать и прыгать за медали, лучше постоим за гуманность». Стену также украшал портрет «Негр — изменник недели» — изображение почитаемого чернокожего спортсмена, противника бойкота. Среди тех, кто удостоился этой «чести», были бейсболист Уилли Мейс, легкоатлет Джесс Оуэнс и чемпион по десятиборью Рэфтер Джонсон. Джонсону предлагали бойкотировать Игры 1960 года, Дик Грегори призывал к бойкоту в 1964-м, но на этот раз с помощью штаба Гарри Эдвардса идея, казалось, набрала силу.

В марте журнал «Лайф» опубликовал список десяти лучших чернокожих спортсменов-студентов и, к своему удивлению, выявил широко распространенное убеждение: стоит отказаться от возможности завоевать олимпийскую медаль ради улучшения условий жизни людей своей расы. «Лайф» также обнаружил, что чернокожие спортсмены возмущены тем, как с ними обращаются в американских университетах. Спортсменов обещали обеспечить жильем, однако не оказывали никакой помощи, когда они сталкивались с дискриминацией при получении квартир. В колледже Сан-Хосе белые спортсмены получали поддержку спортивного управления через студенческие организации, куда черных не принимали. Среди инструкторов по спортивным программам на сто пятьдесят ведущих университетов приходилось всего семь чернокожих преподавателей. Белые инструкторы обучали чернокожих студентов в раздевалках или на ходу, на улице. Консультанты по учебе постоянно советовали им выбирать себе специальные курсы пониженной сложности для успешной сдачи экзаменов. И кроме того, они обнаружили, что никто из сотрудников факультета и студентов никогда не разговаривает с ними ни о чем другом, кроме спорта.

В начале года, после успешно прошедшей зимней Олимпиады, Международный олимпийский комитет все-таки вынес решение о том, чтобы допустить к Играм Южно-Африканскую Республику. Его сотрудники еще не понимали, каким будет 1968 год. Весной мексиканцы, предчувствуя катастрофу, обратились в комитет с просьбой пересмотреть свое решение, учитывая, что Играм угрожал бойкот со стороны более чем сорока команд. Комитет выполнил просьбу, вновь наложив запрет на участие Южной Африки. Это заставило некоторых чернокожих американских спортсменов, в том числе Смита и Эванса, заявить, что они подумают, выступать ли им в Мексике. Американцы отчаянно пытались избежать бойкота черных, поскольку команда США по легкой атлетике, имея столь высокий потенциал, могла оказаться лучшей в истории Америки и, возможно, в истории современного спорта. В конце лета Эдвардс сообщил «Черным пантерам», что бойкот Олимпийских игр отозван, однако атлеты будут носить на руках черные повязки и откажутся принять участие в церемониях награждения. К сентябрю мексиканское правительство имело все основания надеяться, что Олимпийские игры пройдут исключительно успешно.

Мексиканское правительство не считало себя диктатурой, так как президент, несмотря на свою абсолютную власть, должен был уйти по окончании срока правления. «Порфириато», как называли тридцатилетнее правление Порфирио Диаса, более было невозможно. Правительство шло навстречу нуждам народа. Если рабочим нужны были профсоюзы, ИРП «обеспечивала» их профсоюзами. Мексиканцы, желавшие преобразовать жизнь так, чтобы она стала лучше, должны были вступать в ИРП. Лишь члены ИРП могли быть участниками этих Игр. Даже три сына Эмилиано Сапаты, один из которых унаследовал эффектную внешность отца, работали на ИРП. В Мексике до сих пор происходили столкновения ИРП с людьми, подобными Вилье, которых можно было купить, так же как и с несколькими последователями Сапаты, слишком упрямыми, чтобы их можно было привлечь к сотрудничеству, — теми, кого надо было либо упрятать в тюрьму на неопределенный срок, либо убить. Крестьяне, поняв, что революция не выполнила своего обещания относительно земли, начали вступать в крестьянские организации, которые сплошь находились под контролем ИРП. Время от времени возникали новые организации, имевшие целью представлять интересы крестьян. Их руководителей ждала та же судьба: быть купленными или убитыми; то же касалось новых лидеров организаций трудящихся и молодых журналистов.

В то время как экономика год за годом переживала рост, казавшийся чудом, усиливалось подозрение, что это новое богатство распределяется чрезвычайно несправедливо. В 1960 году Ифигения Мартинес, исследовательница, работавшая в экономическом институте, выполнила работу по этой проблеме и показала, что около 78% чистого дохода в Мексике попадает в руки всего 10% населения, составляющих верхушку общества. Никто прежде никогда не проводил научных исследований на эту тему, и результаты показались столь невероятными, что другие организации, в частности Банк Мехико, провели повторные изыскания, однако пришли к тем же выводам.

Подобные исследования лишь объясняли с точки зрения статистики очевидный феномен: в быстро растущей и развивающейся Мексике многие жители несчастливы. С конца 50-х годов началось возникновение движений протеста. Сформировалось крестьянское движение, протестовал профсоюз учителей, прошла забастовка врачей, работавших в системе общественной безопасности, а в 1958 году — забастовка железнодорожников. Все эти движения быстро уничтожили: всех «кооптировали», отправили в тюрьму или убили. Десятилетие спустя после забастовки на железных дорогах ее руководитель, Деметрио Вальехо Мартинес, по-прежнему находился в тюрьме.

И все же в 1968 году, в преддверии Олимпийских игр, существовала единственная группа, которую не контролировала ИРП: студенты. Причиной было то, что студенты были новым явлением для Мексики в качестве политической силы. Формирование студенчества стало результатом скачка в экономическом развитии страны. После Второй мировой войны темпы роста населения в Мексике ускорились. К 1968 году Мехико был одним из наиболее быстро растущих городов мира: его население увеличивалось примерно на 3% ежегодно. Весьма значительную часть населения Мексики, и особенно Мехико (что типично для пирамидообразных демографических структур быстроразвивающихся стран), составляла молодежь. А по мере роста среднего класса в Мексике стало больше студентов, причем многие из них учились в переполненном Национальном автономном университете (УНАМ), а также в Национальном политехническом институте, и жили в обширных новых кампусах, расположенных в современных районах столицы, поглощавших каждый год новые территории, милю за милей.

Эти студенты, как и их товарищи во Франции, Германии, Италии, Японии, Соединенных Штатах и множестве иных мест, острейшим образом ощущали, что живут в значительно более комфортных с точки зрения экономики условиях, нежели их родители. Молодых мексиканцев также беспокоило и то, что они пользуются благами экономического роста, которые многим недоступны.

Роберто Эскудейро, ставший в 1968 году одним из студенческих лидеров, говорил: «Между нашим поколением и поколением наших родителей огромная разница. Они были настроены очень традиционно. Они получали различные блага от Мексиканской революции, и их героями были Сапата и другие деятели революционных времен. Для нас они тоже были героями, но у нас также были Че и Фидель. Мы видели в ИРП в значительной степени авторитарную силу, а они воспринимали ее как революционно-освободительную».

Сальвадор Мартинес де ла Роса (все знали его как Пино), невысокий светловолосый юноша, похожий на растрепанного воробья, в 1968 году также был лидером студенческого движения. Он родился в 1945 году и в 1968-м изучал ядерную физику в УНАМ. Пино был «нортеньо», то есть происходил из северных областей Мексики, откуда ближе до Соединенных Штатов и где культурное влияние Америки ощущается значительно сильнее. «В 50-е нам нравился Марлон Брандо в «Дикаре» и Джеймс Дин в «Бунте без причин», — вспоминал он. — Мы гораздо больше интересовались американской культурой, чем наши родители. В 50-е студенты носили рубашки и галстуки. Мы же ходили в джинсах и рубашках, напоминающих по стилю одежду туземцев».

В университетские годы расширился кругозор Пино. «В Китайском клубе университета показывали французские фильмы, которые в Мексике нельзя было увидеть больше нигде. Тогда я впервые увидел фильм о лесбиянках — «Легкий наездник». То был целый бунт в культуре. Мы любили Элдриджа Кливера и Мухаммеда Али, Анджелу Дэвис, Джоан Баэз, Пита Сигера», — рассказывал он. Песни движения за гражданские права, такие как «Все преодолеем», были хорошо известны, и Мартин Лютер Кинг, особенно после смерти, занял в студенческом пантеоне УНАМ место среди героев рядом с Че и Сапатой. «Черные пантеры» также пользовались в УНАМ некоторой популярностью. Но, как рассказывал Мартинес де ла Роса, «наиболее важна была Кубинская революция. Книгу Режи Дебре «Революция в революции» мы прочли все».

До знаменитых событий 1968 года в УНАМ прошло немало забастовок и маршей. В 1965 году студенты поддержали забастовку врачей, требовавших увеличения зарплаты, а в 1966-м три месяца бастовали против авторитарного ректора, Игнасио Чавеса. В марте 1968 года, после грандиозных маршей в Европе, в Мехико также состоялся марш протеста против войны во Вьетнаме. Но по сравнению с движениями в США, Европе или Японии мексиканское студенческое движение было весьма малочисленным: оно насчитывало всего несколько сот участников.

В 1968 году скромное студенческое движение впервые сделалось объектом внимания мексиканского правительства, не желавшего никаких проблем во время Олимпиады. К тому же президенту Густаво Диасу Ордасу было трудно поверить в то, что движения протеста распространяются по всему миру сами по себе, без помощи организаторов, так сказать, по волнам телеэфира. Он был убежден в существовании международного заговора революционеров, переезжавших из страны в страну, везде распространявших хаос и устраивавших перевороты. Ключевую роль в этом заговоре, очевидно, играли кубинцы. Поэтому в то время как мексиканское правительство отказалось поддержать наложенное Соединенными Штатами эмбарго и открыто помогало Кубе, в действительности президент испытывал параноидальный страх по отношению к кубинцам и тщательно контролировал авиаперелеты на остров, сохраняя и изучая списки пассажиров. Публично отказавшись наложить эмбарго на Кубу, он в то же время не разрешал Мексике вести торговлю с островом и консультировался с американской разведкой относительно «кубинской угрозы». В бытность свою министром внутренних дел Диас Ордас поддерживал тесные отношения с ЦРУ и ФБР. Политика, проводившаяся Мексикой по отношению к США, основывалась на противоречии между публичными утверждениями и частным общением. Точно так же в 1916 году Карранса притворялся, будто является противником интервенции США, а на самом деле подталкивал американского президента Вудро Вильсона к тому, чтобы послать в Мексику войска и атаковать беспокойного Панчо Вилью.

Лекамберри, черный замок в пригороде Мехико, напоминает Бастилию и действительно является выстроенной во французском стиле тюрьмой с круглым внутренним двориком и рядами камер, расположенных одна над другой. В 1968 году то была печально знаменитая тюрьма, куда сажали «политических». Сегодня в Лекамберри помещается Национальный архив, где хранятся документы, представлявшие собой в 1968 году государственную тайну. Решетки заменили на большие окна и уложили хорошо отполированный деревянный паркет. Тесные камеры размером четырнадцать на шесть футов заполнены папками, которые, очевидно, были основательно подчищены. Но все же Лекамберри рисует картину паранойи в масштабе государства, которой было охвачено правительство Диаса Ордаса.

Министерство внутренних дел располагало богатой информацией. Каждая студенческая организация, даже если в ней было всего двадцать человек, включала в себя минимум одного доносчика. Он составлял скучные детальные отчеты о собраниях, на которых ничего не происходило. Коммунисты всякого рода представляли особый интерес, и еще более пристальное внимание уделялось иностранцам, общавшимся с мексиканскими коммунистами. Правительство получало детальные сообщения о том, кто пел кубинские песни, кто предложил установить вьетнамскую скульптуру и кто поддержал предложение, кто летал в Гавану, особенно в период, близкий к 26 июля, когда на Кубе ежегодно отмечалась дата первого восстания Кастро. Те, кто принимал участие в чествовании Хосе Марти, также были взяты на заметку, несмотря на то что сочинения отца кубинской независимости вызывали восхищение как у сторонников, так и у противников Кастро.

Другой напастью, неотступно мучившей Диаса Ордаса, оказались французы. Мексиканские студенты были очарованы майскими событиями во Франции, причем значительно больше, чем следовало бы. Хотя движения в Америке, Германии, многих других странах начались раньше, демонстрировали большую стойкость, были лучше организованы и оказали значительное влияние, для многих студентов-мексиканцев май в Париже являлся подлинным событием 1968 года.

Отчасти это могло объясняться представлением, восходившим еще к девятнадцатому веку, но прочно державшимся в Мексике, о Франции как мировой имперской державе. Короткое время Франция управляла Мексикой. В 1968 году высшее образование, полученное во Франции, по-прежнему считалось в Мексике наиболее престижным, а Сартр воспринимался как главный интеллектуал. Лоренсо Мейер, выдающийся мексиканский историк, работавший в «Коллегио де Мехико», сам бывший выпускником Чикагского университета, говорил об этой давней франкофилии: «Я думаю, это вызвано инерцией... это нечто, тянущееся из прошлого».

Но и восхищение студентов, и страх президента перед французским студенческим движением также основывались на мифе о том, что парижские студенты могли объединиться с рабочими и вместе овладеть страной. 31 марта Троцкистская революционная рабочая партия в Мехико призвала студентов и рабочих провести митинг, «дабы совершить то, что было сделано во Франции» и «использовать в Мексике опыт Франции». 4 июня в школе политических и общественных наук УНАМ появилась газета Мексиканской секции VI Интернационала Троцкистской революционной рабочей партии, содержавшая призыв: «Все рабочие структуры должны оказать поддержку революционному движению Франции для создания нового рабочего государства. Французская коммунистическая партия и профсоюз, продажные предатели по отношению к революционному движению во Франции, обратились с просьбой к руководству движения во Франции, а также к рабочим, крестьянам и студентам выступить против капитализма. Это французское революционное движение — мощный удар по наследию Французской коммунистической партии и мировой бюрократии». 24 июля экономическая школа УНАМ организовала встречу с двумя французскими студентами из Нантера — Дени Декреаи и Дидье Квеша.

Обо всем этом в министерство внутренних дел сообщали информаторы, бывшие участниками этих крохотных студенческих групп левого толка и состоявшие на службе у правительства. Намерение радикально настроенных студентов объединить силы с рабочими, подобно тому как, по их мнению, сделали французские студенты (опасная идея, считала большая часть политического истеблишмента!), виделось особенно грозным руководству ИРП. Ведь именно ИРП предложила объединить различные элементы общества, а затем установить контроль над их взаимосвязями. Вот как мыслилось функционирование системы.

Правительству стало известно, что 18 июля группа студентов-коммунистов решила устроить собрание и обсудить возможность студенческой голодовки в поддержку Деметрио Вальехо Мартинеса, находившегося в тюрьме с того момента, как в 1958 году он возглавил забастовку железнодорожников. Он был одним из наиболее известных политзаключенных. В действительности студенты так и не провели эту акцию, но Вальехо Мартинес сам начал голодовку — ничего не ел, кроме подслащенного лаймового сока, до тех пор, пока 6 августа у него не произошел коллапс. В результате он был помещен в больницу, где его стали кормить через трубку.

По иронии судьбы единственная серьезная попытка организовать акцию с участием мексиканских студентов в поддержку французских провалилась из-за недостатка интереса к ней. В конце мая Хосе Ревуэльтас, хорошо известный писатель-коммунист и лауреат Национальной премии Мексики по литературе, в помещении философской школы, которое называли «аудитория Че Гевары», беседовал с группой студентов о проведении шествия в поддержку французов. Однако планы были перенесены на июнь, а к июлю мексиканские студенты почувствовали, что у них слишком много своих проблем. «В конце концов, — сказал Роберто Эскудейро, — у них погиб только один человек, и то случайно».

Что касается президента, то все это он воспринимал как свидетельства мирового заговора французских и кубинских радикалов, имеющего целью повсюду посеять смуту. Они успешно занимались этим весь год, и теперь, когда подошло время Олимпийских игр, смута достигла Мексики! В материалах министерства внутренних дел неоднократно отмечалось, что студенческие брошюры часто оканчивались фразой: «Viva los movimientos estudiantiles de todo el mundo!» — «Да здравствуют студенческие движения всего мира!»

Эти маленькие студенческие группы вкупе с мировыми событиями пробудили в сознании президента особого рода мексиканскую ксенофобию, восходящую еще к опыту ацтеков, — боязнь иностранного заговора, который надлежало раскрыть и искоренить. Министерство внутренних дел тщательно присматривалось к американским студентам, прибывавшим в Мексику летом (поскольку в это время занятия в Мексике продолжаются). Они также приглядывались ко многим мексиканцам, посещавшим Беркли и другие университеты в Калифорнии и прибывшим домой на лето. И действительно, эти мексиканские студенты из Калифорнии оказывали существенное влияние на мексиканское студенческое движение. Роберто Родригес Баньос, бывший в 1968 году главой национального отделения АМЕКС, первого агентства новостей в Мексике (возникшего для создания альтернативы «Новостям», проходившим государственный контроль), рассказывал: «В 1968 году мексиканские студенты с упоением читали о событиях в Париже, Чехословакии, Беркли, Колумбийском и других американских университетах. Со времени беспорядков в Уоттсе, имевших место летом 1965 года, большинство мексиканцев были убеждены, что США находятся в состоянии гражданской войны. Они наблюдали по телевидению пожары в гигантском американском квартале большого города. Правительство также видело, что произошло во Франции, Чехословакии и Соединенных Штатах, и было убеждено, что мир дестабилизирован. В студенческом движении правительство видело те же внешние силы, нацеленные на дестабилизацию Мексики».

Мексика была одной из немногих стран в мире, которая не осудила вторжение СССР в Чехословакию. ИРП более не приветствовала никаких революций. Правительство было готово пойти на все, чтобы революция не пришла в Мексику. Тревогу у него вызывали Куба и Советский Союз, Гватемала и Белиз, расположенные к югу от Мексики. Беспокойство относительно Белиза означало, что правительство также тревожит Великобритания, поскольку там по-прежнему располагались ее военные базы. Знаменитое высказывание Порфирио Диаса звучало так: «Бедная Мексика, Бог так далеко от тебя, а Соединенные Штаты — так близко». Но теперь мир становился все меньше. С точки зрения Диаса Ордаса, надо было перефразировать как «Бедная Мексика, Бог так далеко от тебя, а все остальные — так близко».

ИРП также испытывала затруднения и потому, что было непонятно, как удерживать контроль над студентами, которые не нуждаются в пище, земле, работе и деньгах. ИРП могла создавать студенческие организации наподобие учрежденных профсоюзов рабочих, групп журналистов и организации сторонников земельной реформы, но у студентов не было стимула вступать в студенческие организации ИРП. Студенческие лидеры были вожаками лишь благодаря ежедневной поддержке своих товарищей-учащихся. Если бы лидер стал «сотрудничать» с ИРП, он бы перестал быть лидером. Лоренсо Мейер говорил: «Студенты были свободны настолько, насколько можно было быть свободным в том обществе».

К лету растущая озабоченность правительства стала очевидной. Аллена Гинзберга, предпринявшего с семьей поездку в Мексику, перед тем как отправиться в Чикаго, остановили на границе и сообщили, что он должен сбрить бороду, если хочет попасть в страну. Всего за несколько месяцев до этого Диас Ордас (в тот бурный год его слова звучали как речь умиротворителя, придерживающегося умеренных взглядов) говорил, выступая перед мексиканской прессой: «Каждый может отращивать бороду, волосы или бакенбарды, как ему угодно, и может одеваться хорошо или плохо, как считает нужным...»

Если бы все студенческие движения 1968 года устроили состязание для выявления, начало какого из них выглядело наиболее безобидно, выиграть это состязание было бы трудно, но у мексиканского студенческого движения был бы отличный шанс занять первое место. До 22 июля оно было малочисленным и разобщенным. Подготовка Олимпийских игр успешно развивалась по намеченному плану. Из шестнадцати стран прибыло восемнадцать скульпторов (среди них — Александр Калдер и Генри Мур), чьи работы должны были установить в городе. Скульптуру Калдера, выполненную из стали и весившую семьдесят тонн, предполагалось установить перед новым стадионом «Ацтека». Другие были размещены вдоль «Дороги дружбы», ведущей к Олимпийской деревне. Оскар Уррита, руководивший культурной программой, объявив это все прессе, процитировал старинное мексиканское стихотворение, которое оканчивалось такими словами: «И еще сильнее люблю я своего брата-человека». Такова должна была быть, если можно так выразиться, тема Игр.

Событием, произошедшем 22 июля, стала драка между двумя соперничавшими средними школами. Никто до сих пор точно не знает, что ее вызвало. Эти две группы уже давно конкурировали между собой; возможно, в события также были вовлечены две местные банды: «Спайдерз» и «Сьюдаделанз». Драка переместилась на Пласа де Сьюдадела — один из важнейших торговых центров города. На следующий день две банды напали на студентов, но те не ответили. Полиция и специальные «миротворческие» силы находились здесь же. Вначале они только наблюдали за происходящим, но затем начали провоцировать студентов и бросать гранаты со слезоточивым газом. Военные стали преследовать студентов по всему кварталу, избивая их. Это неистовство продолжалось три часа; двенадцать студентов было арестовано. Многих учащихся и преподавателей избили. Причины нападения остались неизвестны.

Так студенческое движение внезапно получило повод к активности, вызвавший отклик у мексиканской общественности. Следующий шаг был предпринят тремя днями позже. Группа студентов решила провести марш с требованиями освобождения арестованных учащихся и протестами против насилия. Вплоть до этого момента все акции протеста студентов проводились в защиту активистов более ранних движений, например того, которое организовало стачку железнодорожников. До этого никто из них не сидел в тюрьме. В отличие от других демонстраций эта собрала значительно больше участников.

Судьба любит дразнить параноиков. Случилось так, что демонстрация пришлась на 26 июля, и студенческий марш по центру города слился с ежегодной демонстрацией сторонников Фиделя. Это объединенное шествие было самым большим, которое когда-либо видело мексиканское правительство. Армия преградила демонстрантам путь и оттеснила их на боковые улицы, где некоторые из протестующих стали бросать в солдат камни. При этом демонстранты, бросавшие камни, были незнакомы студентам, а камни они находили в мусорных ящиках, что было любопытно, поскольку в мусорных контейнерах в центре Мехико камней обычно не бывает. Бои продолжались день заднем. Автобусы подвергались реквизиции; пассажиров заставляли выйти, после чего автобусы подгоняли к стенам и открывали огонь.

Студенты заявили, что этот и другие акты насилия были разработаны военной разведкой для оправдания жестоких ответных действий полицейских (это обвинение нашло широкое подтверждение в документах, ставших доступными в 1999 году). Правительство возлагало ответственность за насильственные действия на молодых членов Коммунистической партии. К концу месяца один студент погиб, сотням были нанесены увечья и неизвестно сколько было брошено в тюрьмы. Каждое выступление являлось поводом для следующего: чем больше становилось раненых и заключенных, тем больше студентов выходило на демонстрации против жестокости правительства.

В начале августа студенты организовали Национальный совет по забастовкам (Эсе-энэ-аче), куда вошли представители различных учебных заведений Мехико. Совет был сугубо демократической организацией (этим он отличался от других общественных организаций Мексики, но весьма напоминал Эс-ди-эс, Эс-эн-си-си и столь многие другие организации протеста). Студенты выбирали делегатов, и Эсе-энэ-аче решал все вопросы посредством голосования этих трехсот человек. Роберто Эскудейро оказался самым старшим из них (его выдвинули аспиранты философского факультета, где он изучал марксизм). Он рассказывал: «В Эсе-энэ-аче споры на идеологические темы могли продолжаться десять — двенадцать часов. Вот пример. Правительство предложило вступить в диалог. Эсе-энэ-аче заявил, что диалог должен быть публичным — ведь совет контролировал всю информацию, не являвшуюся общедоступной. Это было одной из проблем, так как правительство хотело сохранить все в тайне. Тогда правительство призвало обсудить саму идею диалога. Эсе-энэ-аче провели десятичасовые дебаты по вопросу, был ли этот телефонный звонок насилием над их принципом проводить лишь публичные диалоги».

Подобно польским студентам четырьмя месяцами ранее мексиканские студенты-демонстранты несли плакаты, протестуя против полного совпадения взглядов прессы и правительства, однако у них не имелось способа распространять среди широкой общественности правдивую информацию о происходящем. Поэтому в ответ на тот факт, что ИРП контролировала все новостные каналы, они создали бригады, по шесть — пятнадцать человек в каждой, и назвали их в честь какого-либо события или знаковой фигуры 60-х — так, одна из них носила имя Александра Дубчека. Бригады устраивали на улице театральные выступления. Они приходили на рынки и в другие общественные места и разыгрывали диалоги (иногда споры), причем у каждого была своя роль; исполняли сценки, в которых обсуждались текущие события. Таким образом горожане узнавали правду о происходящем. Это работало, поскольку в обществах со сплошь продажной прессой люди приучены добывать новости на улице.

В сентябре кошмар Диаса Ордаса стал реальностью. Французский студент, участник майского движения в Париже, прибыл в Мексику, дабы проинструктировать студентов. Однако он не учил, как устраивать революцию, строить баррикады или делать «коктейль Молотова», — это мексиканским студентам было уже известно. Жан Клод Левек, будущий архитектор, за время студенческого восстания во Франции научился изготавливать плакаты у студентов колледжа изящных искусств. Теперь Мехико покрылся отпечатанными на дешевой мексиканской бумаге изображениями солдат, бросающихся на студентов со штыками и дубинками, людей с запертыми на замок ртами, журналистов со змеиными языками и долларами поверх глаз. Был даже олимпийский плакат со злобной обезьяной в боевой каске, безошибочно напоминавшей некоего президента.

Но Мексика и Франция — это не одно и то же. В Мексике группу студентов, попытавшихся расклеить плакаты и расписать стены, расстреляли.

К августу студенческие демонстрации и сопутствовавшее им насилие, чинимое военными, распространились на другие области. Сообщалось, что один студент был убит в Вилья-Эрмосе, столице штата Табаско. В Мехико Эсе-энэ-аче удалось созвать на демонстрацию против насильственных действий военных пятьдесят тысяч участников. В августе в «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» появилась статья, где говорилось, что в Мексике начались волнения «накануне Олимпиады». Это было именно то, чего так не хотелось Диасу Ордасу: Олимпийские игры в Мехико начали напоминать Чикагскую конвенцию. «Прежде чем войскам удалось восстановить порядок, было сожжено или повреждено около ста автобусов, разграблены магазины, четверо студентов убито, сто ранено». Власти объявили виновниками насилия «агитаторов-коммунистов, направленных в Мексику из-за рубежа». Согласно заявлениям мексиканского правительства, среди арестованных было пятеро французов, в которых «удалось опознать опытных агитаторов», участвовавших в майском восстании студентов в Париже. Ни имен, ни более существенных уточняющих сведений не сообщалось. Однако журнал подчеркивал наличие и «других факторов», включая недовольство существованием одной-единственной правящей партии.

К концу августа более ста тысяч человек приняли участие в студенческих демонстрациях. Однако студенты подозревали, что многие из участников на самом деле являлись правительственными агентами, подосланными для провокаций. Диас Ордас решил сыграть роль Шарля де Голля — как правило, для главы правительства это ошибочная роль — и провести гигантскую демонстрацию в поддержку правительства. Он рассудил, что не сможет повести за собой целые толпы, поэтому заставил привезти правительственных служащих на автобусах в центр Мехико. Одна из наиболее запомнившихся сцен состояла в том, что сотрудницы офисов стаскивали с себя туфли на высоких каблуках и в ярости колотили ими по броне танков. Так они выражали негодование по поводу принудительного участия в демонстрации.

В добавление к решимости спасти Олимпийские игры, боязни дестабилизации и разочарованию в связи с невозможностью установить контроль над студентами Густаво Диас Ордас, несомненно, испытал шок от происходящего. Он был чрезвычайно «правильным» человеком из штата Пуэбла, расположенного за цепью вулканов, отделяющей его от столицы. Пуэбла была глубоко консервативной областью. Диас Ордас происходил из провинции, где мужчины, и даже молодые, по-прежнему носили костюмы и галстуки. В его мире было принято остроумно подшучивать над президентом во время вечеринок с коктейлями, но нельзя было открыто осмеивать его при всех, помещая изображения в виде обезьяны или летучей мыши в общественных местах. У этой молодежи не было уважения к власти — и, казалось, она не испытывала уважения ни к чему.

Каждый год 1 сентября президент Мексики произносил речь о положении в стране, так называемую «Информе». В сентябре 1968 года Густаво Диас Ордас сказал в своем «Информе»: «Мы были столь терпимы, что нас подвергли критике за нашу чрезмерную снисходительность, однако всему есть предел и нельзя допустить продолжения актов вопиющего насилия над законом и порядком, совершившихся недавно на глазах у всей нации». В его речах часто присутствовали сильные выражения, но предупреждение, в котором он уверял весь мир, что нарушить ход Олимпийских игр не удастся, звучало особенно угрожающе. Всем запомнилась его фраза: «Мы исполним все, что должны». Подобно тому, как было в случае с Александром Дубчеком и Советским Союзом, мексиканские студенты не знали, с кем имеют дело. Мартинес де ла Роса говорил: «Это была угроза, но мы не расслышали ее и не восприняли всерьез».

Демонстрации продолжались. Вечером 18 сентября армия, использовав двойной охват, ворвалась в кампус УНАМ и окружила сотни студентов и преподавателей, приказав им либо стоять с поднятыми руками, либо лечь на землю. Их держали на прицеле, на многих направили штыки, пока армия продолжала захват всего кампуса, здание за зданием. Неизвестно, сколько студентов и преподавателей было арестовано; некоторые были освобождены на следующий йень. По оценкам, в тюрьму попало более тысячи человек.

23 сентября полицейские вторглись в политехнический институт, но студенты прогнали их, вооружившись палками. Затем явилась армия — Народная армия Обрегона — и впервые применила оружие против студентов. «Нью-Йорк Таймс» сообщала о ранении сорока человек, перестрелках и гибели полицейского, хотя нет никаких свидетельств о наличии у студентов стрелкового оружия. Неопознанные «вигилянтес» — возможно, солдаты без формы — начали нападать на факультеты и стрелять в студентов.

Шла эскалация насилия. Наконец 2 октября правительство и Национальный совет по забастовкам провели встречу. Согласно свидетельству Рауля Альвареса Гарина, одного из делегатов Эсе-эне-аче, долгожданный диалог обернулся катастрофой. «Диалог с правительством не состоялся. Мы не сказали ничего». На одном из уличных плакатов того месяца были изображены штыки; подпись гласила: «Диалог?» «Встреча окончилась плачевно», — вспоминал Роберто Эскудейро, и сотрудники Эсе-энэ-аче отправились на митинг, где объявили о гигантской забастовке в поддержку политических заключенных, которая должна была состояться в течение ближайших десяти дней и продолжаться вплоть до дня открытия Олимпиады. В тот день они собирались вновь вступить в переговоры с правительством. Место проведения митинга, где предполагалось объявить об этом плане, называлось Тлателолько.

Студенты не понимали, что решение было уже принято. Правительство сделало вывод: эти студенты не похожи на Панчо Вилью — они похожи на Сапату.

Если бы автором этой истории был создатель древнегреческих трагедий, финальная сцена разыгрывалась бы в Тлателолько. Казалось, сама судьба распорядилась, чтобы события закончились именно здесь. Мексиканские сюжеты часто начинаются с того, что закручиваются вокруг опасного иностранца, однако в конце речь всегда идет о самой Мексике, о том, что Пас назвал «ее тайным лицом: лицом индейца, метиса, злым, забрызганным кровью лицом». Мартинес де ла Роса любил говорить об американском влиянии, о «Черных пантерах» и гражданских правах. Однако, вспоминая речи, звучавшие в Эсе-эне-аче, он был удивлен, увидев, насколько националистически были настроены его сотрудники, произносившие монологи о нарушении Конституции и идеалах Сапаты. Итак, оказалось, что их история — это не история Че, Сорбонны, Кон-Бендита и даже не Беркли: это история Монтесумы, Кортеса, Каррансы, Обрегона, Вильи, Сапаты. Она разыгрывалась на том месте, которое мексиканское правительство называло «Ла Пласа де ла трес культурас» — площадью Трех культур. Однако само событие всегда связывают с ацтекским названием этого места — Тлателолько.

Если одно место могло бы поведать всю историю Мексики, ее завоеваний, резни, начинаний, поражений, побед и надежд, то это было бы именно Тлателолько. Когда Монтесума правил империей ацтеков с острова Теночтитлана посреди высокогорного озера, ныне находящегося на территории Мехико, среди его союзников было расположенное по соседству королевство Тлателолько — процветающий торговый центр империи, место рыночной торговли, последним правителем которого был юный Куаутемок, пришедший к власти в 1515 году, за четыре года до того, как испанцы взяли контроль над страной. Испанцы уничтожили Тлателолько и построили посреди руин церковь — этот обычай они практиковали при уничтожении мусульманских поселений в Испании. В 1535 году здесь был построен францисканский монастырь во имя святого Иакова (Сантьяго), патрона недавно объединившейся Испании.

В 60-х годах мексиканское правительство обозначило свое присутствие на этом месте завоеваний и разрушений, выстроив многоэтажное здание министерства иностранных дел и огромный, значительной протяженности комплекс жилых домов среднего класса, занимавший несколько кварталов, каждый из которых получил наименование в честь штата или важной даты мексиканской истории. Строения тянутся целыми милями — здания с благоустроенными квартирами, где, пользуясь субсидиями на оплату жилья, обитают лояльно настроенные по отношению к ИРП семьи, — настоящий бастион ИРП в центре города. Не то чтобы ей кто-то противостоял, но здания доказывали, что ИРП существует. В 1985 году оказалось, что эта экспериментальная конструкция вовсе не столь высокого качества, как объявляла ИРП, и, когда большинство зданий рухнуло, зашаталось или развалилось во время землетрясения, поползли скандальные слухи. В то же время ацтекские руины и францисканская церковь пострадали мало.

Тлателолько представляет собой вымощенную плитами площадь, окруженную с двух сторон стенами из черных камней, скрепленных белым известковым раствором, — часть большого комплекса ацтекских руин. На одну из сторон площади также выходит фасад церкви. Спереди и по другую сторону находятся жилые комплексы. У строения, расположенного спереди — Эдифисьо-чиуауа, — имеется открытая галерея на третьем этаже, где можно стоять напротив бетонной стены высотой по пояс и смотреть на площадь.

Такое место опытные политические организаторы ни за что не выбрали бы. Полиции стоило только перекрыть несколько проходов между зданиями, и площадь оказалась бы блокирована. Даже во время операции, проведенной военными в УНАМ, несколько проворных студентов сумели ускользнуть. Но с Тлателолько бежать было невозможно.

Митинг был назначен на четыре часа. К трем полиция уже останавливала машины, перекрыв въезд в центр города. Обреченные люди шли пешком — парами, семьями, вели с собой маленьких детей. На площадь прошло лишь относительно небольшое количество — от пяти до двенадцати тысяч, смотря по тому, чьим свидетельствам верить. То были одни из наиболее низких показателей с момента начала беспорядков в июле. Ведь планировался митинг, созванный для того, чтобы сделать объявление, а не массовая демонстрация.

Миртоклейя Гонсалес Гальярдо, двадцатидвухлетняя студентка политехнического института, делегированная Эсе-энэ-аче, отправилась на площадь вопреки просьбам родителей: они боялись, что случится что-то ужасное. Однако она должна была пойти. Прогрессивно настроенные мексиканцы только-только начали задумываться о женском равноправии, и она являлась одной из девяти женщин на триста делегатов. По ее воспоминаниям, «в Эсе-энэ-аче слушали не слишком внимательно, когда говорила женщина». Но ее избрали для того, чтобы представлять четырех ораторов, это было необычно: женщины редко выполняли подобную роль, требовавшую быть «на виду».

«Когда я шла к Тлателолько с четырьмя ораторами, которых должна была представлять, — рассказывала она (ее душили слезы, когда она вспоминала о тех событиях, хотя прошло с тех пор без малого тридцать четыре года), — нас предупреждали об осторожности: поблизости видели военных. Но я не испугалась: ведь мы решили, что митинг будет короткий. Там были рабочие, студенты, многие пришли с семьями: они входили на площадь и заполнили ее до отказа. Никаких военных на площади мы не видели».

Они поднялись на лифте на балкон третьего этажа Эдифисьо-чиуауа — своего рода командный пункт, откуда можно было обратиться к толпе на площади. «Мы расположились на третьем этаже, и начались выступления ораторов», — рассказывала она. Вдруг слева, над церковью, показались вертолеты с зелеными огнями. Внезапно все присутствовавшие на площади начали падать. А потом появились люди в белых перчатках и с оружием — может быть, они поднялись на лифте. Они приказали нам спуститься на первый этаж, где и начали всех избивать». Находясь внизу, она услышала звуки автоматных очередей.

В мексиканской армии существует два типа подразделений: регулярная армия, находящаяся в ведении комитета начальников штабов и министерства обороны, и батальон «Олимпия», подчиняющийся непосредственно президенту. По-видимому, здесь были солдаты из обоих подразделений, олимпийцев переодели в гражданское платье, а для того чтобы они могли узнать своих, у каждого одна руку была в белой перчатке (как будто этот знак мог остаться незаметным для остальных!). Эти солдаты поднялись на третий этаж Эдифисьо-чиуауа и смешались с лидерами Эсэ-энэ-аче. Затем, когда Миртоклейя Гонсалес Гальярдо начала говорить, они открыли огонь по толпе, находившейся внизу. Многие свидетельства описывают этих людей как снайперов, подразумевая, что они были меткими стрелками, но на самом деле они стреляли по толпе без разбору — подали и протестующие, и солдаты регулярной армии. Был ранен даже армейский генерал.

Армейцы в ответ начали яростно стрелять по балкону, откуда вели огонь люди в белых перчатках, но где также находились и лидеры Эсе-энэ-аче. «Белые перчатки запаниковали, и отовсюду слышались крики: «Не стреляйте! Мы из батальона "Олимпия"!»

Согласно свидетельствам, на площади продолжалась стрельба из автоматов. Рауля Альвареса Гарина, также находившегося на балконе, вместе с остальными оттеснили на край площади между ацтекскими руинами и старинной церковью францисканцев и заставили встать лицом к стене. Что происходило на площади, отсюда было не видно, но Альварес Гарин четко помнит, что автоматная стрельба не прекращалась в течение двух с половиной часов.

Толпа кинулась бежать, но между церковью и Эдифисьо-чиуауа путь ей преградили солдаты. Кое-кто попробовал пройти с другой стороны церкви, между руинами, но все попытки пресекались военными. Люди пытались войти в церковь, чтобы найти убежище. Но массивные двери шестнадцатого века были заперты, а из-за зубцов стены в мавританском стиле, расположенной вокруг купола, стреляли снайперы. То была идеальная ловушка. Оставшиеся в живых рассказывали, что солдаты сжалились над ними и помогли выйти.

О том, что звук стрельбы автоматов раздавался два часа или более, свидетельствуют почти все очевидцы. Другие, в том числе Гонсалес Гальярдо, помнят нападение военных с винтовками и штыками. В нескольких районах в центре города громоздились мертвые тела. Мартинес де ла Роса, который к этому моменту был арестован и заключен в тесной камере Лекамберри, видел, что тюрьма полна заключенных с кровоточащими ранами (у некоторых были огнестрельные ранения).

Мексиканское правительство сообщило, что убито четверо студентов, однако впоследствии количество жертв выросло до двенадцати. Газеты, находившиеся под контролем правительства, также приводили невысокие цифры (если приводили вообще). Телевидение просто сообщило, что произошел инцидент с участием полиции. «Универсаль» 3 октября поместила сообщение о двадцати девяти убитых и более чем восьмидесяти раненых. «Соль де Мехико» упомянула о стрельбе снайперов по армейцам, в результате которой были ранены один генерал и одиннадцать солдат и убито более двадцати представителей гражданского населения. «Нью-Йорк Таймс» также сообщала о «минимум двадцати погибших», тогда как лондонская «Гардиан» писала о трехстах двадцати пяти погибших (эту цифру затем процитировал Октавио Пас, который в знак протеста отказался от дипломатической карьеры). Некоторые говорили, что погибли тысячи. И тысячи пропали без вести. Родители Миртоклейи Гонсалес Гальярдо, предупреждавшие, чтобы она не ходила на митинг, провели десять ужасных дней вместе со служащими Красного Креста, разыскивая свою дочь среди мертвых. Через десять дней они нашли ее в тюрьме. Туда попали многие. Альварес Гарин провел два года семь месяцев в тесной камере Лекамберри. Заключенные избрали его старостой своего этажа («Единственные выборы, которые я выиграл в жизни!» — говорил он). Мартинес де ла Роса также пробыл три года в тюрьме.

Многие годы о пропавших ничего не было известно — убиты ли, находятся в тюрьме или присоединились к партизанам. Некоторые действительно влились в вооруженные группы, которые вели в сельской местности партизанскую войну. Родители не спешили разглашать тот факт, что их сын или дочь пропали без вести, поскольку правительство могло представить дело так, будто пропавший был связан с вооруженной группой. На сегодняшний день комитет по защите прав человека утверждает, что в вооруженных столкновениях в 70-х годах было убито около пятисот мексиканцев, якобы связанных с партизанскими отрядами. Однако массовых захоронений жертв Тлателолько или других, позднейших расправ не найдено. Были случаи, когда целые семьи подвергались запугиванию, если они настойчиво пытались узнать о судьбе своих близких, пропавших в 1968 году. Мартинес де ла Роса рассказывал: «Семьи не говорили о пропавших детях, поскольку в домах раздавались телефонные звонки и неизвестные говорили: «Если вы хоть что-нибудь скажете, все остальные ваши дети умрут». Я понимал это. Когда я был ребенком, кто-то убил моего отца и сказал мне, что, если я не буду молчать об этом, он убьет моего старшего брата. Поэтому я ничего не сказал».

В 2000 году Миртоклейя Гонсалес Гальярдо случайно встретилась с другом студенческих лет. Он изумился, увидев ее. Все эти годы он думал, что Миртоклейю убили на площади.

В 1993 году, в двадцать пятую годовщину массового расстрела, правительство дало разрешение установить памятник на площади. Выжившие участники события, историки и журналисты пытались установить имена жертв, однако смогли назвать не более двадцати человек. В результате другой попытки, сделанной в 1998 году, было установлено всего несколько новых имен. Большинство мексиканцев, пытавшихся разгадать эту тайну, подсчитали, что было убито сто — двести человек. Кто-то вел съемку со значительного расстояния из окон одного из верхних этажей министерства иностранных дел, но пленку найти не удалось.

После 2 октября студенческое движение было распущено. Олимпийские игры прошли без каких бы то ни было сбоев. Избранным преемником Густаво Диаса Ордаса стал Луис Эчеверрья, министр внутренних дел, вместе с ним разработавший план подавления студенческого движения. До самой своей смерти в 1979 году Диас Ордас утверждал, что одним из величайших его свершений в пору президентства было то, как он поступил со студенческим движением и предотвратил какие бы то ни было затруднения во время Игр.

Но, во многом подобно тому, как вторжение в Чехословакию стало концом Советского Союза, Тлателолько стало незаметным началом конца ИРП. В чрезвычайно смелой для 1971 года книге мексиканской журналистки Елены Понятовской о массовых убийствах приведены слова Альвареса Гарина: «Все мы родились вновь 2 октября. И в этот день все мы решили, как собираемся умереть: сражаясь за подлинную справедливость и демократию».

В июле 2000 года, впервые за семьдесят один год своего существования, ИРП в результате голосования лишилась власти, и это произошло демократическим путем, в результате процесса, длившегося десятилетия, без применения насилия. Сегодня пресса пользуется значительно большей свободой, и Мексика стоит гораздо ближе к тому, чтобы стать подлинно демократическим государством. Однако весьма показательно, что даже теперь, когда ИРП утратила власть, многие мексиканцы говорили, что боятся давать интервью для этой книги, а некоторые из тех, кто согласился, подумав, отказались.

На высокой прямоугольной плите, поставленной в двадцать пятую годовщину события, помещен список с датами жизни двадцати жертв. Многим из них было восемнадцать — двадцать лет. Внизу добавлены слова: «и многие другие товарищи, чьи имена и годы жизни неизвестны».

Каждый год в октябре мексиканцы поколения 1968 года плачут. У мексиканцев очень долгая память. Они до сих пор помнят, как ацтеки угнетали другие племена, и спорят о том, можно ли оправдать принцессу Малинче, сотрудничавшую с Кортесом и предавшую ацтекский союз. Не забыто и то, как французы потворствовали захвату Мексики в 1862 году. Крестьяне до сих пор помнят о неисполненных обещаниях Эмилиано Сапаты. И можно быть абсолютно уверенным, что мексиканцы еще долго будут помнить о том, что случилось 2 октября 1968 года на площади меж ацтекских руин Тлателолько.