1968. Год, который встряхнул мир

Глава 20 ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ОСЕННЕГО СЕМЕСТРА

«Накануне президент Мексики Густаво Диас Ордас официально объявил об открытии XIX Олимпийских игр, выступая в атмосфере красочного праздника, где царил дух братства и мира, в присутствии стотысячной толпы на олимпийском стадионе в Мехико». Такими фразами пестрели заголовки передовиц «Нью-Йорк Таймс» и других многотиражных газет по всему миру. Диас Ордас произнес во всеуслышание те же слова, за которые он убивал других. Символом Игр стал голубь мира, красовавшийся на тех самых бульварах, где совсем недавно избивали студентов. Между тем афиши уверяли: «С наступлением мира позволено все!» По всеобщему признанию, мексиканцы устроили роскошное зрелище. Особенно поразила своим великолепием церемония открытия Игр, когда каждая команда демонстрировала свой флаг перед важно восседавшим при всех регалиях Диасом Ордасом, которого теперь называли «эль президенте», а прежде — «эль чанго». Никого не оставило равнодушным дефиле сборной Чехословакии: представители разных национальностей встали со своих мест и устроили овацию. Впервые в истории олимпийский огонь был зажжен женщиной, и в этом факте все увидели заметный прогресс по сравнению с античностью, когда женщинам под страхом смертной казни запрещалось присутствовать на Олимпиаде. Движение мексиканских студентов не подавало признаков жизни; если же кто-то о нем вспоминал, правительство ограничивалось тем, что, вопреки всякой логике, заявляло, будто это движение представляло собой международный коммунистический заговор, инспирированный ЦРУ. Тем не менее число гостей Олимпиады разочаровало мексиканских организаторов Игр. В отелях Мехико даже оставались свободные номера.

Соединенные Штаты, как и предполагалось, выставили одну из лучших в истории спорта сборных; американцы были особенно сильны в легкой атлетике и командных видах соревнований. Однако в скором времени в ход событий вмешалась политика Томми Смит и Джон Карлос, завоевавшие золотую и бронзовую медали в беге на двести метров, явились на церемонию вручения наград разутыми, в длинных черных носках. Как только раздались звуки национального гимна США, каждый из них, подняв вверх руку в черной перчатке, сделал жест, символизировавший «Власть черных». Все это выглядело как некая спонтанная выходка, однако на самом деле эта акция на фоне политических событий 1968 года явилась результатом нескольких встреч и сговора атлетов. Они купили черные перчатки, поскольку рассчитывали на то, что вручать награды будет восьмидесятидвухлетний Эйвери Брандидж, президент Международного олимпийского комитета, который в течение года добивался участия в Играх сборной ЮАР, состоявшей из одних белых. Будучи уверены в победе, спортсмены решили надеть перчатки, не желая не пожимать руку Брандиджу. Но он тогда оказался на другом мероприятии. Зрители, наблюдавшие эту сцену, могли заметить, что атлеты использовали одну пару перчаток: Смит надел перчатку на правую руку, а Карлос — на левую. Другой парой перчаток воспользовался участник забега на четыреста метров Ли Эванс, их товарищ по команде и однокашник по университету Гарри Эдвардса в Сан-Хосе. Эванс на глазах у всех сделал рукой тот же самый знак, однако никто не обратил на это внимания.

На следующий день Карлос дал интервью на одном из центральных бульваров Мехико. «Мы хотели, чтобы черные во всем мире — какой-нибудь мелкий бакалейщик или владелец мастерской по ремонту обуви — знали, что эта медаль, которая висит на груди у меня или Томми, также принадлежит и им».

Международный олимпийский комитет, и в особенности Брандидж, были крайне раздражены. В американской сборной произошел раскол: одни спортсмены сочли себя оскорбленными, другие же стремились сохранить единство своей уникальной команды. МОК грозился дисквалифицировать сборную США в полном составе. Правда, из всей команды были дисквалифицированы лишь Смит и Карлос; им дали сорок восемь часов на то, чтобы покинуть Олимпийскую деревню. Другие черные атлеты тоже позволяли себе выходки с политическим подтекстом, однако олимпийский комитет, казалось, постарался найти оправдание этим проступкам, которые не были сочтены серьезными. Так, после забега на четыреста метров победители Ли Эванс, Ларри Джеймс и Рон Фримен явились на церемонию вручения наград в черных беретах и повторили тот самый жест рукой. Тем не менее Международный олимпийский комитет поспешил заявить, что инцидент произошел не в момент исполнения национального гимна и, следовательно, спортсмены не оскорбили свой флаг. Они и в самом деле обнажили головы во время исполнения гимна. Медалисты улыбались, демонстрируя пресловутые жесты. В отличие от них Смит и Карлос были абсолютно серьезны. Таким образом, как и в эпоху рабства, негр с улыбкой на лице, не совершавший никаких угрожающих телодвижений, не подлежал наказанию. Ральф Бостон, завоевавший бронзовую медаль в соревнованиях по прыжкам в длину и явившийся разутым на церемонию вручения наград, не был никак наказан за эту акцию. Боб Бимон, который с первой попытки прыгнул на восемь метров девяносто сантиметров, на пятьдесят пять сантиметров превысив мировой рекорд, и завоевал золотую медаль в состязаниях по прыжкам в длину, пришел получать награду в тренировочных брюках, закатанных с целью продемонстрировать черные носки, и это было молчаливо принято.

Самый первый инцидент во время вручения медалей Смиту и Карлосу не привлек к себе почти никакого внимания на переполненном олимпийском стадионе. Лишь после передачи по телевидению, когда камера была направлена на этих двоих так, как будто весь стадион делал то же, что и они, этот эпизод стал одним из самых памятных моментов Олимпийских игр 1968 года. Инцидент наложил негативный отпечаток на дальнейшую спортивную карьеру Смита, который тогда побил все рекорды, пробежав двести метров за 19,83 секунды; впрочем, всякий раз, когда ему напоминали об этом случае, он неизменно отвечал: «Я ни о чем не жалею». В 1998 году в интервью агентству Ассошиэйтед Пресс он заявил: «Мы тогда выступили в защиту прав человека и черных американцев».

С другой стороны, на этой Олимпиаде неизвестный девятнадцатилетний черный боксер из Хьюстона скомпрометировал свое будущее в спорте тем, что поступил не так, как Смит. Когда Джордж Формен завоевал золотую медаль в тяжелом весе, победив советского чемпиона Ионаса Чепулиса, он где-то раздобыл небольшой американский флаг. Возможно, этот флаг находился у Формена во время боя. Победитель обернул его вокруг головы. Никсону понравился этот ход; он с удовлетворением поставил Формена в пример тем молодым американцам, которые выступали против войны и постоянно критиковали политику США. Губерт Хамфри заметил, что молодой человек с флагом во время интервью на ринге приветствовал Джоба Корпса, которого Никсон грозился уволить. Однако многим фанатам бокса, особенно черным, это напомнило некоторые сцены из «Хижины дяди Тома», поэтому когда Формен перешел в профессионалы, кое-кто стал видеть в нем «Великую Белую Надежду». Особенно ярко это проявилось в Заире, во время боя Формена с любимцем публики Мухаммедом Али, который его нокаутировал: тогда вся черная Африка вместе с большинством болельщиков во всем мире приветствовали победу Али. От этого унижения Формен не мог оправиться в течение нескольких лет.

В тот год, наполненный потрясениями и кровопролитием, бейсбольный сезон заметно сместился по времени, став таким же интригующим и радостным, как и живопись Норманна Рокуэлла. Такие имена, как Микки Ментл и Роджер Марис (играл в составе «Кардиналов» из Сент-Луиса), все еще были у всех на слуху; эти имена принадлежали тому периоду, который предшествовал эпохе 60-х и «резолюции по Тонкинскому заливу», когда большинство американцев еще не знали о стране под названием Вьетнам. 27 апреля менее чем в миле от осажденного полицией Колумбийского университета Микки Ментл сделал свой пятьсот двадцать первый результативный бросок в игре против «Тигров» из Детройта, разделив с Тедом Уильямсом четвертое место по числу результативных бросков за спортивную карьеру. В тот самый вечер, когда в Лос-Анджелесе был застрелен Бобби Кеннеди, в этом городе играли «Ловкачи», и тридцатиоднолетний правофланговый подающий Дон Драйсдейл провел шестую удачную игру подряд, на этот раз против «Пиратов» из Питсбурга. В результате он побил рекорд шестидесятичетырехлетней давности, принадлежавший Доку Уайту. 19 сентября, на следующий день после захвата мексиканскими войсками здания Национального университета в Мехико, Микки Ментл сделал свой пятьсот тридцать пятый результативный бросок, побив рекорд Джимми Фокса, и по результативности стал третьим игроком за всю историю бейсбола, уступив лишь Вилли Мейсу и Бейбу Руту. Избиение в Тлателолько фигурировало на первых страницах газет рядом со сведениями о Бобе Гибсоне из команды «Кардиналы»; в то самое время, когда происходила эта бойня, Гибсон сделал семнадцать точных бросков в открывшей мировую серию игре против «Тигров» из Детройта, побив рекорд Сенди Куфакса с его легендарными пятнадцатью бросками в игре против «Янки» в 1963 году.

Для бейсбола этот сезон стал поистине великим, хотя обеспечивать проведение игр было чрезвычайно трудно. Посещаемость оставалась низкой почти на всех стадионах, за исключением Детройта, где «Тигры» провели памятную всем свою первую удачную игру. Некоторые стадионы были расположены по соседству с районами, охваченными волнениями чернокожих. Кое-кто из бейсбольных фанатов полагал, что хорошая подача невозможна без сильного удара. Другие считали, что американский футбол с его быстро растущей аудиторией был более жестким, чем бейсбол, а потому больше соответствовал духу времени. Чемпионат мира 1968 года обещал болельщикам один из самых блестящих в истории бейсбола поединков между подающими Денни Маклейном из Детройта и Бобом Гибсоном из Сент-Луиса. Это была серия из семи игр, в которой «Тигры», проиграв три матча из четырех, сумели взять реванш в следующих трех благодаря неожиданно открывшейся блестящей подаче Микки Лолича. Для бейсбольных фанатов это был состоявший из семи игр «антракт» в событиях 1968 года. Что же касается всего остального, то Джин Маккарти, считавшийся первым приличным бейсболистом из числа полупрофессионалов, заявил, что лучшими бейсболистами являются те игроки, которые «оказались достаточно сообразительны, чтобы понимать игру, и недостаточно умны для того, чтобы потерять к ней интерес».

Между тем из ритма времени выбивался не только бейсбол, но и такая страна, как Канада, охваченная странным явлением под названием «трюдомания». Страна, являвшаяся убежищем, по некоторым оценкам, для каждых пяти из ста дезертиров армии США и, сверх того, для сотен уклонистов от призыва, становилась местом проживания счастливых чудаков. Пьер Элиот Трюдо стал новым либеральным премьер-министром Канады. Трюдо был одним из немногих премьер-министров в истории Канады, кто обладал репутацией популиста. Сорокашестилетний холостяк являл собой тот тип политика, который вызывает у публики желание пообщаться, прикоснуться и даже поцеловать. Он стал популярен благодаря своей оригинальной манере одеваться, благодаря сандалиям, кожаному пальто зеленого цвета и другим экстравагантным причудам. Как-то раз он даже съехал вниз по перилам лестницы в палате общин, держа в руках кипу законопроектов. Он занимался йогой, нырял в поисках жемчуга и имел коричневый пояс по карате. У него было несколько престижных дипломов об окончании университетов Гарварда, Лондона и Парижа, так что вплоть до 1968 года он был известен более как интеллектуал, нежели как политик. На деле одной из немногих областей, в которых он не был крупным специалистом, являлась именно политика.

Когда американцы оказались в безрадостной ситуации выбора между Хамфри и Никсоном, журнал «Тайм» выразил настроение большинства граждан: «Соединенным Штатам редко доводилось обращаться в поисках политического примера на север, в сторону Канады. Однако на прошлой неделе американцы имели все основания позавидовать канадцам, наблюдая энергичную манеру поведения их нового премьер-министра Пьера Элиота Трюдо, который, совместив интеллект с политическим опытом, демонстрирует боевой задор, яркий стиль и нестандартный подход к решению национальных проблем Многие избиратели в Соединенных Штатах хотят обновления политической жизни...»

В эпоху экстремизма Трюдо оставался умеренным политиком левого толка; впрочем, установить его истинные политические взгляды не представлялось возможным. Он происходил из Квебека, однако превосходно говорил и на французском, и на английском; было совершенно неясно, какой из сторон он симпатизирует, поэтому многие искренне верили в то, что он сможет разрешить конфликт между французами и англичанами, остававшийся в Канаде политическим камнем преткновения. В то время как большинство канадцев выступали против войны во Вьетнаме, Трюдо заявил, что, по его мнению, бомбардировки следует прекратить, но он не станет предписывать Соединенным Штатам, что им следует делать. Формула классического трюдоизма гласит: «Мы, канадцы, должны помнить: Соединенные Штаты тоже являются суверенным государством». В свое время Трюдо арестовали в Москве за то, что он бросал снежки в монумент Сталина. Несмотря на это, его иногда обвиняли в коммунизме. Однажды, когда Трюдо прямо спросили, является ли он коммунистом, он ответил: «На самом деле я каноист. На каноэ я спускался по таким рекам, как Маккензи, Коппермайн и Сагеней. Этим я хотел доказать, что каноэ является универсальной лодкой, обладающей лучшими мореходными качествами. В 1960 году я плавал из Флориды на Кубу: море в этом районе на редкость коварное. Кое-кто полагал, будто я пытался нелегально доставить на Кубу партию оружия. Я хотел бы у вас спросить: много ли оружия вы сможете увезти на каноэ?»

Редко встретишь такого политика, который может выйти из положения подобным образом, однако в 1968 году, когда всему остальному миру было не до смеха, канадцы смеялись. Трюдо, которому явно недоставало политического опыта, мог бы сказать, что избиратели пошутили, отдав ему свои голоса. А потом они к нему привыкли. Простой канадец Маршалл Маклахэн охарактеризовал физиономию Трюдо как «маску, которая подходит всем». «Никому не дано в нем разобраться, — заявил Маклахэн. — У него нет собственного мнения ни по одному вопросу».

Во всяком случае, в социальной сфере политика Трюдо была вполне определенной. Несмотря на репутацию ловеласа, он занял твердую позицию по «женскому вопросу» (в частности, были либерализованы законы об абортах), а также проявил себя горячим поборником прав гомосексуалистов. Накануне апрельских выборов Трюдо постоянно видели в спортивном «мерседесе». Какой-то репортер спросил его, не собирается ли он теперь, став премьер-министром, оставить «мерседес». Трюдо ответил вопросом на вопрос: «Автомобиль «мерседес» или девчонку по имени Мерседес?»

В церемонии похорон Трюдо, умершего в 2000 году в возрасте восьмидесяти лет, приняли участие, с одной стороны, экс-президент США Джимми Картер, а с другой — кубинский лидер Фидель Кастро.

«Битлз» тоже поразили общественность отсутствием какой бы то ни было конкретной идеологии и отказом от ограничений, порожденных твердыми убеждениями. Осенью 1968 года они выпустили свою первую запись собственного производства — пластинку с песней «Революция» на одной стороне и «Неу, Yude!» («Эй, Джуд!») на другой. Основная идея, заложенная в «Революции», состояла в следующем: «Все мы хотим изменить мир», однако делать это надлежит постепенно и осторожно. Такой подход к проблеме навлек на «Битлз» нападки с самых разных сторон, включая даже официальную советскую прессу, хотя к концу 1968 года так думали уже очень многие. К концу года, когда душа обычно чувствует обновление, в этот раз, напротив, многие испытывали усталость.

Однако ее ощущали далеко не все. Студенческие активисты возвращались в свои учебные заведения, намереваясь не только закрепиться на достигнутых весной рубежах, но и продолжать далее в том же духе, тогда как университетское руководство надеялось вернуться к положению дел, существовавшему до весенних событий. Когда в середине октября открылся Свободный университет в Берлине, оказалось, что почти все лето в женских комнатах студенческого общежития жили мужчины. Университетское руководство сдалось и объявило: комнаты в общежитии впредь будут предназначены для совместного проживания девушек и юношей.

В Колумбийском университете радикально настроенные студенты были намерены не только продолжать борьбу, но и перевести ее в международную плоскость. В июне Лондонская школа экономики совместно с Би-би-си пригласила лидеров «новых левых» из десяти стран для участия в дискуссии, которая получила название «Студенты в революции». Студенческие организации ухватились за эту возможность. Их противники, например де Голль, твердили о международном заговоре, сами же студенты считали, что это, возможно, удачная идея. Ведь большинство из них не были знакомы друг с другом (за исключением тех, кто принял участие в весеннем марше против войны во Вьетнаме).

Эс-ди-эс Колумбийского университета приняло решение делегировать Льюиса Коула — как бесцеремонно заявил Радд, «поскольку он был любителем сигарет “Голуаз”». На самом деле Коул слыл интеллектуалом и лучше всех своих товарищей разбирался в марксистской теории. Коул и Радд регулярно приглашались на популярные ток-шоу Дэвида Сасскинда и Уильяма Бакли.

Студенты из Эс-ди-эс Колумбийского университета ощущали потребность в идеологии, соответствовавшей их программе действий. Мартин Лютер Кинг обладал «нравственным императивом», но эти студенты были абсолютно чужды религии, поэтому большинство из них такой подход не устраивал. Коммунистический вариант — стать частью массовой партии и мощного движения — представлялся чересчур авторитарным. Кубинская альтернатива казалась слишком милитаризованной. «В Эс-ди-эс сложилось мнение, что мы занимаемся практикой, тогда как теорию следует искать в Европе», — вспоминал Коул. Кон-Бендит разделял эту точку зрения. По его словам, «у американцев не хватает терпения на теорию. Они практики. Сильное впечатление на меня произвел этот американец, Джерри Рубин. Так держать!» Однако студенты Колумбийского университета, которым так хорошо удавалось привлекать к себе внимание, испытывали потребность в теории, способной объяснить, ради чего они делали все то, что делали. Коул проникся тревожным чувством в предвидении дискуссии с опытными европейскими теоретиками.

Встреча в Лондоне едва не была сорвана иммиграционной службой, пытавшейся выдворить радикалов из страны. Консерваторы не желали приезда Кон-Бендита, но министр внутренних дел Джеймс Каллаган вступился за него, заметив, что выдворение Кон-Бендита скомпрометирует британскую демократию и сыграет на руку ему самому. Льюис Коул был задержан в аэропорту, и Би-би-си пришлось договариваться с властями о его освобождении.

Кон-Бендит поспешил втолковать журналистам, что они вовсе не лидеры, а скорее «рупоры, так сказать, громкоговорители движения». Эту верную оценку можно было применить и к нему самому, и ко многим другим. Кон-Бендит сделал ловкий ход. О де Голле впервые услышали в июне 1940 года, когда он покинул Францию и, находясь в эмиграции на Британских островах, обратился к французам по радио со своим знаменитым призывом продолжать борьбу с немецкими оккупантами и не оказывать никакой поддержки правительству коллаборационистов во главе с маршалом Филиппом Петеном. На этот раз уже Кон-Бендит заявил, что он обращается к британцам за поддержкой. «Я предложу руководству Би-би-си воссоздать «Свободное французское радио» таким, каким оно было во время войны». Он сказал, что в точности повторит обращение де Голля, за исключением нескольких мест: вместо слова «нацисты» он вставит словосочетание «французские фашисты», а имя «Петен» заменит на «де Голль».

В ходе прений тон задавал лидер британского студенчества, уроженец Пакистана Тарик Али, который одно время был президентом известного дискуссионного клуба «Оксфорд юнион». Али заявил, что студенты более не считают выборы способом осуществления социальных перемен.

Затем участники дискуссии посетили могилу Карла Маркса и там все вместе сфотографировались на память.

Кон-Бендит вернулся в Германию с твердым намерением отказаться от лидерства и раствориться в массе участников движения. Он повторял, что стал жертвой «культа личности» и что «власть развращает». В интервью «Санди таймс» он сказал: «Я им не нужен. Кто слышал о Кон-Бендите пять месяцев назад? Или даже пару месяцев назад?»

Коул полагал, что затея не удалась. Он никогда не понимал, в чем заключалась идеология Кон-Бендита, и считал полемическое искусство Тарика Али демагогией. Люди, с которыми он был связан, в большинстве своем состояли в германском Эс-дэ-эс, и впоследствии он ездил по ФРГ вместе с Кадеем Вольфом. По словам Коула, «в конечном счете немцы всегда были в высшей степени похожи друг на друга. Немцы живут почти в той же самой культурной среде, которая взрастила Маркузе и Маркса. Вместе с тем самым сильным ощущением немецкой молодежи является чувство отчуждения. Молодые люди в современной одежде гуляют по улицам немецких городов, а представители старшего поколения неодобрительно косятся на них».

Впрочем, к осени Коул вернулся в Колумбийский университет с заимствованной у французов теорией под названием «образцовая акция». Французы сделали то, что студенты Колумбийского университета лишь пытались предпринять, а именно проанализировали все сделанное и на этой основе разработали программу действий. Теория «образцовой акции» заключалась в следующем: небольшая группа студентов осуществляет акцию, которая в дальнейшем служит образцом для действий более многочисленных групп. События в Нантере были именно такой акцией.

Марксизм-ленинизм всегда пренебрежительно относился к подобным теориям, характеризуя их как «детскую болезнь левизны». В июне Джорджо Амендола, теоретик и член комиссии по регламенту Итальянской коммунистической партии, самой многочисленной компартии Запада, обрушился на движение итальянских студентов с обвинениями в «инфантилизме» и высмеял саму мысль о том, что студенты могут выступить в авангарде революции без массовой социальной поддержки в соответствии с традиционным марксистским подходом. Он назвал это «революционным дилетантизмом». Как заявил Льюис Коул, «теория «образцовой акции» стала нашим руководством лишь на первое время. Поэтому нам приходилось часто согласовывать наши действия. Перед нами всегда стоял вопрос: “Что мы должны делать сейчас?”»

Теперь, обладая подходящей теорией, студенты были готовы стать тем революционным центром, который мог породить, говоря словами Хейдена, «два, три и больше Колумбийских университетов». Кроме того, революционная теория способствовала превращению штаб-квартиры быстро растущего Эс-ди-эс в своего рода командный пункт. Первым мероприятием, организованным в Колумбийском университете, стала демонстрация протеста против вторжения в Прагу. Правда, демонстрация проводилась в августе, поэтому в ней участвовало мало студентов. По словам Коула, «организация этого дела оставляла желать лучшего. Демонстрация прошла под лозунгом “Сайгон, Прага — свинья везде выглядит одинаково”».

Эс-ди-эс Колумбийского университета в поисках акции, которая смогла бы придать движению новый импульс, ухватился за идею создания студенческого интернационала, но с самого начала этот замысел был обречен на провал. За два дня до открытия конференции разнеслась весть об избиении студентов в Мексике. Студенты Колумбийского университета, испытывавшие некое чувство вины — ведь они даже не подозревали о том, что в Мексике существует студенческое движение, — попытались прямо на конференции организовать акцию протеста. Однако они оказались не в состоянии договориться между собой. Французские «ситуационисты» в течение всего второго дня работы конференции занимались лишь тем, что пародировали каждого, кто брал слово. Для некоторых это был доступный способ отвлечься от излишнего многословия. Как вспоминал Коул, «мы осознали, что все мы были слишком разными. Единственное, что нас объединяло, — это общность мнений по таким вопросам, как ненависть к авторитаризму и антиобщественные настроения». Более того, французы стали объектом все возраставшей неприязни со стороны представителей других делегаций, особенно американцев, поскольку те считали, что французы учат, как им следует поступать в ситуации с войной во Вьетнаме, и не понимают, насколько болезненным был этот вопрос для США.

По мнению Марка Радда, «европейцы вели себя чересчур самонадеянно и слишком умничали. Они хотели одного: говорить. И они говорили и говорили». Ораторы произносили одну речь за другой, но Радд понял, что из этого ничего не выйдет.

Радд не сомневался в том, что момент был исторический, революция мало-помалу разгоралась и его задача заключалась в том, чтобы помочь ей разгореться. Взяв кое-что от Че Гевары («первый долг революционера заключается в том, чтобы делать революцию») и добавив к этому идею «возвращения войны туда, откуда она пришла» наряду с теорией «образцовой акции», в июне 1969 года он оказался в составе подпольной группировки «метеорологов», практиковавшей насилие и террор. Название этой организации дала поэтическая строчка Боба Дилана: «Тебе не нужен метеоролог, для того чтобы понять, куда дует ветер». В марте 1970 года члены группировки дали ей новое название — «Погода подполья», — решив, что прежнее предполагало исключительно мужской состав организации. Теперь, оглядываясь в прошлое, мы понимаем, что террористическая группировка, созданная представителями (и представительницами) среднего класса, давшими ей название, заимствованное из песни Боба Дилана, оказалась злейшим врагом для них самих. Единственными жертвами этой группировки стали трое ее членов, собиравшие взрывные устройства в одном из домов Гринвич-Вилледжа и погибшие при взрыве. Впрочем, насилие тогда распространилось повсеместно. К насилию прибегало правительство; насилие применяла полиция. Время было жестоким, и казалось, что близится революция. Дэвид Гилберт, первым постучавшийся в дверь комнаты в студенческом общежитии, где жил Радд, с тем чтобы вовлечь его в ряды Эс-ди-эс, продолжал заниматься террористической деятельностью даже после роспуска «Погоды подполья» в середине 70-х годов. Спустя более чем двадцать лет он все еще отбывал срок в тюрьме за участие в чудовищном теракте 1981 года. Многие радикалы из числа участников студенческих волнений 1968 года в 70-х стали членами подпольных террористических группировок в Мексике, Центральной Америке, Франции, Испании, ФРГ и Италии.

Политика порой имеет более длинные щупальца, чем кажется. Тот роковой первый день весны, когда Рокфеллер выбил почву из-под ног у либерального крыла республиканской партии, положил начало длинному ряду событий, которые США переживают с тех пор и по сей день. В 1968 году появился новый тип республиканца. Это стало очевидным в конце июня, когда президент Джонсон назначил судью Эйба Фортаса преемником Эрла Уоррена на посту председателя Верховного суда США. Уоррен подал в отставку, не дожидаясь ухода администрации Джонсона, поскольку он был уверен в победе Никсона и не хотел, чтобы его «попросили» освободить место для никсоновского назначенца. Выбор кандидатуры Фортаса был вполне предсказуемым: личный друг Джонсона, Фортас был назначен им на пост судьи вместо Артура Голдберга тремя годами ранее. Фортас был известен как лидер либерально настроенной группы судей, задававшей тон в Верховном суде с середины 50-х. Он стал пятым евреем, заседавшим в Верховном суде, и первым, получившим пост главного судьи.

В те времена сенат редко оспаривал назначения на должности в Верховном суде. Сенаторы-республиканцы, равно как и сенаторы-демократы, признавали за президентом право сделать свой выбор. В этом отношении никаких разногласий не было с 1930 года, когда кандидатура Дж. Паркера, назначенного Гербертом Гувером, была отклонена с перевесом в два голоса.

Но когда прозвучало имя Фортаса, немедленно раздались обвинения в кумовстве. Фортас на протяжении многих лет был другом и советником президента, однако никто не сомневался в его профессионализме. Обвинение в кумовстве было бы гораздо более справедливым в отношении другой креатуры Джонсона — Гомера Торнберри, назначенного на освободившееся место Фортаса. Торнберри, давний друг Джонсона, некогда отговаривал его от выдвижения на пост вице-президента, однако впоследствии изменил свое мнение и стоял рядом с Джонсоном во время приведения его к присяге в качестве президента после гибели Джона Кеннеди. Будучи в течение четырнадцати лет конгрессменом, Торнберри как-то незаметно превратился в судью. До прихода Джонсона к власти он был сторонником расовой сегрегации, но впоследствии кардинально изменил свои взгляды и несколько раз выступил с позиций противника сегрегации по целому ряду принципиальных вопросов.

Главной проблемой было вовсе не кумовство, а само право Джонсона назначать членов Верховного суда. Республиканцы, бывшие хозяевами Белого дома в течение всего-навсего восьми лет из последних тридцати шести, получили хороший шанс вернуться к власти в 1968 году, тогда как некоторые из них просто хотели иметь в Верховном суде «своих» судей. Роберт Гриффин, сенатор-республиканец из Мичигана, уговорил девятнадцать сенаторов от республиканской партии подписать петицию, в которой указывалось, что Джонсон за семь месяцев до истечения срока своих полномочий не может назначать одного за другим двух судей. Ни в области права, ни в политической традиции не было решительно ничего, что могло бы обосновать подобное заявление. Аналогичная ситуация, когда члены Верховного суда назначались в год выборов, в двадцатом столетии имела место целых шесть раз. В частности, Уильям Бреннан был назначен Эйзенхауэром за месяц до выборов. Некогда Джон Адамс назначил судьей своего друга Джона Маршалла (одно из наиболее выдающихся назначений за всю американскую историю!) всего лишь за несколько недель до вступления в должность Джефферсона. На самом деле Гриффин стремился не допустить назначения ставленников Джонсона. «Безусловно, президент, ставший «хромой уткой», в соответствии с Конституцией имеет право предлагать свои кандидатуры на должности в Верховном суде, — возражал Гриффин, — однако сенат не должен их утверждать». Впрочем, Гриффин с его коалицией правых республиканцев и сенаторов-демократов от южных штатов решились на этот шаг отнюдь не на свой страх и риск. По сведениям Джона Дина, ставшего личным консультантом Никсона, последний, будучи кандидатом в президенты, поддерживал с Гриффином регулярные контакты через Джона Эрлихмана, впоследствии занявшего пост главного советника президента по вопросам внутренней политики.

Однако демократы имели большинство (почти 2:1) и проголосовали за предложенные президентом кандидатуры; значительная часть республиканских лидеров, включая лидера меньшинства Эверетта Дирксена, сделала то же самое.

Во время слушаний в конгрессе Фортас был подвергнут беспрецедентному в истории назначения членов Верховного суда допросу с пристрастием. Против него выступила коалиция правых республиканцев и сенаторов-демократов от южных штатов. В роли главных инквизиторов фигурировали Стром Тармонд из Южной Каролины и Джон Стентон из Миссисипи, критиковавшие Фортаса за проявленный им «либерализм» в отношении тех «постановлений, которыми Верховный суд закрепил за собой присвоенное им право переписывать Конституцию». Это был новый тип коалиции; употребляя тщательно составленные формулировки, они вменяли в вину Фортасу и Уоррену главным образом судебные решения, направленные против сегрегации, и защищали права граждан, равно как и постановления о защите для подсудимых и терпимости в отношении порнографии. Были рассмотрены пятьдесят два эпизода; в итоге выяснилось, что в сорока девяти случаях Фортас голосовал за то, чтобы не квалифицировать конкретный материал как порнографию; затем состоялось закрытое заседание, в ходе которого для сенаторов был организован конфиденциальный просмотр скандального материала, привлеченного в качестве доказательства обвинения. Стром Тармонд упрекнул Фортаса даже за судебное решение, принятое Верховным судом под председательством Уоррена, только потому, что Фортас присутствовал на том заседании. В октябре республиканцы все же сумели блокировать назначение Фортаса посредством обструкции, для которой им пришлось заручиться большинством в две трети. Сторонникам Фортаса в сенате не хватило четырнадцати голосов, и его назначение было успешно заблокировано вплоть до конца сессии конгресса — первый случай в американской истории, когда обструкция была применена с целью блокировать назначение на должность в Верховном суде. Поскольку Фортас не мог освободить занимаемый им пост судьи, выдвижение кандидатуры Торнберри тоже было обречено.

Когда Никсон пришел к власти, он всерьез взялся за Верховный суд, стремясь избавиться от всех либерально настроенных судей и заменить их преимущественно выходцами с Юга, имевшими репутацию борцов против движения за гражданские права. Мишенью номер один стал Фортас: он потерял свою должность в результате инспирированного Белым домом скандала, поводом для которого стало получение Фортасом неких «гонораров», что являлось обычной практикой для членов Верховного суда. Итак, Фортас ушел в отставку. Следующей мишенью был Уильям О. Дуглас, семидесятилетний либерал, назначенный на должность судьи еще Рузвельтом. С подачи Белого дома Джеральд Форд попытался инициировать процедуру отрешения Дугласа от должности, но безуспешно. Попытка внедрить в состав Верховного суда южан, известных своим неприятием гражданских прав, также провалилась. Кандидатура одного из них, Клемента Хейнсуорта, была отвергнута демократическим большинством, недовольным отставкой Фортаса. Другой, Г. Гарольд Карсуэлл, как выяснилось, был абсолютно некомпетентен. Однако отставка Фортаса и оставлявшее желать лучшего состояние здоровья престарелых судей предоставили Никсону уникальную возможность назначить за годы своего первого президентского срока четырех членов Верховного суда, включая Уильяма Ренквиста, эксперта министерства юстиции по правовым вопросам, который не зависел от решений Верховного суда.

Проницательный наблюдатель мог бы заметить, что стратегия Никсона, ставшая новой стратегией республиканцев, была впервые представлена общественности на съезде республиканской партии в Майами, когда Никсон остановил свой выбор на губернаторе Мэриленда Спиро Т. Эгню. Многие полагали, что это был ошибочный выбор. С популярностью Рокфеллера пара Никсон — Рокфеллер могла бы стать счастливым лотерейным билетом. Даже если бы Рокфеллер не согласился стать «номером два», мэр Нью-Йорка Джон Линдсей — представительный и обаятельный либерал, один из авторов доклада комиссии Кернера по проблемам насилия на расовой почве, — ясно дал понять, что готов выставить свою кандидатуру на пост вице-президента в паре с Никсоном. Консерватор Никсон и либерал Линдсей могли бы создать некую видимость, будто в республиканской партии представлен полный спектр всей американской политики. Вместо этого Никсон повернул вправо, остановив свой выбор на малоизвестном и не очень популярном крайнем консерваторе, чьи взгляды, особенно по расовой проблеме и вопросам правопорядка, были настолько реакционными, что многим он казался законченным фанатиком.

Эгню, болезненно воспринявший негативную реакцию на свое выдвижение, посетовал: «По-моему, совершенно очевидно, что я гораздо менее правый, чем король Лир». Журналисты немедленно задали ему встречный вопрос: «Почему вы решили, что король Лир был правым?» На что Эгню с улыбкой ответил: «Он обладал правом казнить своих подданных, а это и значит быть правым». Улыбка немедленно исчезла с его лица, как только речь зашла о том приеме, который он встретил в собственной партии и в прессе. «Если бы Джон Линдсей стал кандидатом, мы получили бы взрыв возмущения на юге и ликование на северо-востоке». Такова была установка. Выбор Эгню стал частью «южной стратегии».

В течение ста лет политика в отношении южных штатов оставалась неизменной. Демократическая партия была детищем Джона Колдуэлла Калхоуна, выходца из Южной Каролины и выпускника Йельского университета, который в течение нескольких десятилетий, предшествовавших Гражданской войне, отстаивал интересы плантаторов и рабовладельцев Юга под знаменем борьбы за права штатов. С точки зрения белых южан, республиканская партия была ненавистной партией янки, партией Авраама Линкольна, который хотел заставить их отпустить на свободу рабов, принадлежавших им на правах частной собственности. После Реконструкции³⁰ обе партии мало что могли предложить черным избирателям, поэтому в следующем столетии белые южане остались верны своей партии и демократы всегда могли рассчитывать на мощный блок южных штатов. Мнение Джорджа Уоллеса, озвученное им в качестве независимого кандидата в президенты, заключалось в том, что интересы демократов-южан шли вразрез с программой демократической партии, хотя южане вовсе не собирались становиться республиканцами. Стром Тармонд из Южной Каролины высказал аналогичное мнение еще в 1948 году, когда он выдвигался как кандидат в президенты (и был соперником Трумэна) от партии, носившей красноречивое название «Партия прав штатов».

В 1968 году Тармонд, один из самых ревностных участников допроса Эйба Фортаса, внезапно совершил необъяснимый поступок: он стал республиканцем. Тармонд весьма своевременно поддержал Никсона и хорошо поработал в его пользу на партийном съезде в Майами, получив от него обещание не брать себе в напарники человека, который не устроит южан. Так что у Линдсея изначально не было никаких шансов принять участие в предвыборной гонке, хотя он об этом не знал.

В 1964 году, после подписания Джонсоном Акта о гражданских правах, президент, по словам лиц из его ближайшего окружения, был сильно угнетен и поговаривал о том, что этим актом он подтолкнул «весь Юг» к переходу на сторону республиканцев. По этой причине он и Хамфри решительно воспротивились участию Партии свободы из Миссисипи в состоявшемся в том же году съезде демократической партии. Непоследовательная поддержка со стороны президента, министра юстиции и других правительственных инстанций, которой пользовалось движение в защиту гражданских прав, явилась следствием политики невероятного надувательства, проводимой демократами, желавшими, с одной стороны, прослыть защитниками гражданских прав, а с другой — сохранить голоса южан.

Многие либералы, как белые, так и черные, включая Мартина Лютера Кинга, никогда не доверяли ни представителям клана Кеннеди, ни Джонсону, поскольку знали, что эти демократы стремятся сохранить голоса белых южан. Джон Кеннеди своей трудной победой над Никсоном был обязан их поддержке. Джонсон со своим медлительным техасским произношением не вызывал к себе особого доверия избирателей, однако «южная стратегия» Джона Кеннеди сделала его «номером два» в этом тандеме. Комик Ленни Брюс, автор далеко не всегда утонченных сатир, сочинил такую сценку:

После вступления в силу закона о гражданских правах консервативно настроенные белые, а также черные и белые либералы уже не сомневались относительно истинной позиции Джонсона. На выборах 1964 года Джонсон с огромным перевесом победил Голдуотера. Республиканцы с горечью упрекали коллег-либералов из северных штатов, и особенно Нельсона Рокфеллера, за то, что они не поступились своими принципами. Однако на Юге республиканский кандидат впервые собрал большинство голосов белых избирателей. В нескольких штатах голосов черного электората, включая вновь зарегистрированных избирателей, вместе с голосами традиционных демократов и либералов из южных штатов, надеявшихся изменить Юг, оказалось достаточно, чтобы не дать Голдуотеру победить в целом регионе. Тем не менее среди штатов, в которых Голдуотер одержал победу, помимо его родной Аризоны оказались Луизиана, Миссисипи, Алабама, Джорджия и Южная Каролина.

Теперь Никсон взялся за перестройку своей партии. «Права штатов», а также «закон и порядок», два плохо замаскированных обоснования расизма, легли в основу его избирательной кампании. Соблюдение прав штатов со времен Калхоуна означало невозможность для федерального правительства вмешиваться в дела южных штатов под предлогом защиты прав черного населения. Принцип «закон и порядок» превратился в большую проблему, так как он подразумевал применение полицией силовой тактики не только в отношении антивоенных демонстраций, но и против бесчинствующих негров. С каждым новым выступлением черных среди белых избирателей становилось все больше сторонников «закона и порядка»; это были люди, которые, подобно Норману Мейлеру, «устали от негров и их прав». Популярным прозвищем таких людей стало словосочетание «белый кнутобой», и Никсон выражал интересы «белых кнутобоев». Даже руководство наиболее умеренной из всех черных группировок, НААСП, понимало это. Филипп Сейвидж, директор региональных отделений НААСП в Пенсильвании, Нью-Джерси и Делавэре, назвал Эгню и Никсона кандидатами «белых кнутобоев». Он заявил, что наличие имени Эгню в партийном списке кандидатов «гарантирует республиканской партии то, что в ноябре она не получит большого количества голосов черных избирателей».

В 1968 году среди республиканцев по-прежнему были и черные. Эдвард Брук из Массачусетса, единственный на тот момент (и первый со времен Реконструкции) чернокожий сенатор — умеренный сторонник социального прогресса, работавший вместе с Линдсеем в комиссии Кернера, — был республиканцем. Демократическая партия к тому времени еще не стала «черной». Выдвижение Эгню коренным образом изменило ситуацию. Большинство из семидесяти восьми черных делегатов партийного съезда в Майами (всего их было 2666) по возвращении домой либо не пожелали, либо не смогли поддержать партийный список. Один черный делегат заявил в интервью «Нью-Йорк Таймс»: «Быть мне в аду, если я смогу оправдать перед неграми Эгню и Никсона». По словам черного делегата из Чикаго, «они говорят нам, что им нужны голоса «белых кнутобоев» и что они не желают нам зла». Республиканская партия потеряла наиболее известного своего чернокожего сторонника, когда Джеки Робинсон, первый чернокожий, кому было суждено попасть в бейсбольную команду высшей лиги, и один из самых почитаемых «героев»-спортсменов, объявил, что покидает штаб Рокфеллера и республиканцев и переходит на работу к демократам, чтобы помочь нанести поражение Никсону; при этом он назвал список кандидатов «Никсон — Эгню» расистским.

Точно определив разделение политических партий в будущем, Робинсон сказал: «Я думаю, что республиканцы кое о чем забыли — о том, что порядочные белые люди в ходе выборов намерены реально смотреть на вещи и собираются объединяться с чернокожей Америкой, с еврейской Америкой, с пуэрториканцами. Я утверждаю, что мы не можем отступить: мы не должны терпеть список, который по сути своей является расистским, и кандидатов, которые склонны позволить Югу наложить вето на происходящие ныне процессы».

Одно из преимуществ Эгню в качестве товарища по гонке заключалось в том, что он мог несколько больше «забирать вправо», в то время как Никсон, как и полагалось государственному деятелю, мог вести себя более сдержанно. Эгню настаивал на том, чтобы антивоенным движением руководили иностранные коммунисты-заговорщики, однако когда его спросили, кто бы это мог быть, просто сказал, что некоторые лидеры Эс-ди-эс называли себя марксистами и что впоследствии он разузнает об этом больше. «С гражданским неповиновением, — заявил он, находясь в Кливленде, — нельзя мириться, когда оно мешает осуществлению гражданских прав других людей, а по большей части это так и есть» (читай: «Движение за гражданские права нарушает гражданские права белого населения»). Он говорил, что Губерт Хамфри «сочувствует коммунизму», но, извинившись, взял свои слова обратно, когда лидеры республиканцев в конгрессе, Эверетт Дирксен и Джеральд Форд, выразили свое недовольство. Эгню сказал: «Не дурные условия вызывают волнения, но дурные люди». Другое знаменитое заявление Эгню звучало так: «Если вы видели одну трущобу, можете считать, что видели их все». А когда его критиковали за употребление слов «япошка» и «пбляк», кандидат в вице-президенты возражал, что американцы потеряли «чувство юмора».

Либерально настроенные республиканцы прилагали большие усилия, чтобы не показывать своего отвращения к кандидатам из списка. Линдсей (его городу выпали на долю беспорядки и демонстрации чернокожих, студентов и участников антивоенного протеста) писал:

Для Хамфри, кампания которого после Чикаго продвигалась с большим трудом, стало ясно: он должен бросить вызов Никсону, учитывая его правые взгляды. Его товарищ по гонке, сенатор Эдмунд Маски из Мэна, был либералом с Востока — это помогало укреплять их позиции. Левым мог не нравиться Хамфри, но они не собирались обращаться к Никсону. Для Хамфри война не являлась проблемой, поскольку Северный Вьетнам «решил ее вооруженным путем» и переговоры о мире должны были пройти до января, когда он вступит в должность. Однако в последние месяцы перед выборами Хамфри начал высказываться против кампании «страха и расизма» и начал делать успехи по сравнению с Никсоном. «Если фанатизм и страх возобладают, мы можем потерять все, что было создано с таким трудом. Я не могу предложить вам легких решений. Их нет. Я не могу предложить вам убежища, где можно было бы спрятаться. Его не существует».

Хамфри вписал новую главу в историю быстро развивающейся телевизионной эпохи, проводя кампанию с помощью местного телевидения. По традиции, политик приезжал в город, собирал в аэропорту митинг с возможно большим числом участников и организовывал мероприятие, во время которого произносил речь. Хамфри тоже часто так поступал, однако многие города он «пропускал». Единственное, что он делал везде, куда приезжал, — это принимал участие в местном телешоу. Никсон же, вероятно, был не последним нетелегеничным кандидатом, но последним из тех, кто понял это. Многие считали, что дурацкое поведение во время теледебатов привело его к поражению в кампании 1960 года. Показательно, что большинство тех, кто слышал дебаты только по радио, думали, что Никсон выиграл. В 1968 году бригада гримеров разработала для него многослойный макияж и освещение, при котором он не выглядел как злодей в немом фильме. Его телевизионный координатор Роджер Эйлес, считавший собственный молодой возраст (ему было двадцать восемь) его преимуществом, говорил: «Никсон не дитя телевидения, и, возможно, это последний кандидат, который не может участвовать в шоу Касона, но может участвовать в выборах». В 1968 году появление на телевизионных ток-шоу стало новейшей формой проведения предвыборной кампании. Эйлес говорил о Никсоне: «Он общается с людьми с телеэкрана, он — личность, но выглядит не лучшим образом, когда во время шоу объявляют: “Итак, вот он... Дик!”»

Когда до выборов оставалось всего несколько недель, в рамках кампании Хамфри — Маски стали появляться специфические, но эффективные печатные материалы. Никогда прежде на лидера гонки не нападали таким образом. «Если бы восемь лет назад вам кто-нибудь предложил подумать насчет Дика Никсона, вы бы рассмеялись ему в лицо». Затем следовало продолжение: «5 ноября — День реализма. Если в глубине души вы понимаете, что не можете голосовать за избрание Дика Никсона президентом Соединенных Штатов, то лучше встаньте сейчас, чтобы вас сосчитали». К листовке прилагался купон участника кампании с надписью: «Считаю, что Дику Никсону не стоит быть президентом Соединенных Штатов».

Джордж Уоллес был темной лошадкой. Увлечет ли он за собой достаточно избирателей-южан, чтобы «побить» штаты, поддерживающие Никсона, разрушив таким образом свою «южную стратегию»? Или он собирается подобно старой Партии прав штатов привлечь демократов Юга, по-прежнему хранящих верность старой партии? Выступая на Юге перед толпами, Уоллес говорил, что ни Никсон, ни Хамфри не годятся в президенты, поскольку поддерживают законодательство о гражданских правах, которое, обращаясь к шумящим толпам, он определил как несоответствие поговорке «Мой дом — моя крепость». Никсон также сказал об Уоллесе, что он «не годится» в президенты. В ответ Уоллес заявил, что Никсон — «один из тех богатеньких мальчиков с Востока, которые задирают нос перед любым южанином и жителем Алабамы, дразнят нас за красные шеи и войлочные шляпы, называют нас “сборщиками гороха” и “дятлами”». По иронии судьбы сам Никсон всегда считал себя противником «богатеньких мальчиков с Запада».

Отчаяние влечет за собой легкомыслие. Йетта Браунстайн из Бронкса выступила в качестве независимого кандидата, заявив: «Я считаю, что нам в Белом доме нужна еврейская мама, которая позаботится обо всем». Среди избирателей было немало таких, чье отношение к выборам лучше всего выразилось в выдвижении кандидатуры комика Пэта Полсена, который, сделав печальное лицо, грустным голосом произнес: «Думаю, что я отличный кандидат, поскольку вначале я солгал о том, что хочу участвовать в выборах. Я очень серьезно подумал обо всех проблемах и продолжаю давать обещания, которые не смогу выполнить. — С невозмутимым видом Полсен продолжал: — Немало людей понимают, что наш нынешний закон о призыве несправедлив. Эти люди называются солдатами...» Его кампания была начата во время популярного телевизионного шоу «Смотерс бразерз комеди ауа». Том Смотерс выступал в качестве официального менеджера его кампании, и накануне выборов, согласно опросам общественного мнения, Полсен, хотя и не был кандидатом, имел миллионы сторонников.

В последние две недели проведения кампании опросы начали показывать: Никсон теряет тот таинственный мандат, который в политических гонках и соревнованиях по бейсболу называют инерцией. Тот факт, что число сторонников у Никсона оставалось неизменным, а у Хамфри продолжало расти, подразумевал тенденцию, обозначавшую продвижение Хамфри.

Привлекали к себе внимание и кампании по выборам в палату представителей, лучше профинансированные и более содержательные, нежели гонки многих предшествующих лет. Причиной была следующая возможность: если Хамфри и Никсон закончат гонку, набрав почти равное количество голосов избирателей, при том что Уоллес «возьмет» несколько южных штатов, то ни у кого не будет преимущества в количестве голосов выборщиков от штатов. В этом случае победитель должен быть выбран палатой представителей. Участники голосования считали этот исход не слишком удовлетворительным. Действительно, опрос общественного мнения показал, что 81% американцев отвергли бы институт избирателей и предпочли президента, избранного народным голосованием.

Однако в день выборов Уоллес не сыграл существенной роли. Он получил голоса пяти штатов, забрав их у Никсона, а тот привлек на свою сторону весь остальной Юг, за исключением Техаса. По итогам всеобщего голосования преимущество оказалось одним из самых незначительных в истории Америки — всего около 0,7%; перевес же, полученный им в коллегии выборщиков, был довольно весомым. Демократы контролировали и палату представителей и сенат. Лишь 60% избирателей потрудились принять участие в выборах. Двести тысяч участников голосования отдали предпочтение Пэту Полсену.

Чехи восприняли победу Никсона, давнишнего участника «холодной войны», как подтверждение того, что США являются противником советской оккупации. Большинство жителей Западной Европы были обеспокоены, считая, что перемены в Белом доме замедлят мирные переговоры в Париже. Жители развивающихся стран предвидели сокращение помощи, предоставляемой им Соединенными Штатами. Арабские государства остались равнодушны к событиям, поскольку и Никсон, и Хамфри были одинаково дружественно настроены по отношению к Израилю.

Ширли Чисхольм стала первой женщиной с черной кожей, избранной в палату представителей. Черные получили семьдесят мест на Юге, включая первые в двадцатом веке места в законодательных органах во Флориде и Северной Каролине и три дополнительных места в Джорджии. Однако Никсон завоевал очевидное большинство голосов белого населения Юга. Стратегия, которая подвела Эйба Фортаса, одновременно помогла избранию Никсона, и именно она стала основной стратегией республиканской партии. Республиканцы получали голоса расистов, а демократы — чернокожих, откуда следует, что в Америке больше избирателей-расистов, чем чернокожих. Ни одному демократу со времен Джона Ф. Кеннеди не удалось завоевать большинство голосов белого населения Юга.

Это не значит, что все белые южане были расистами, но именно голоса сторонников сегрегации республиканцы стремились получить на Юге. Теперь каждый кандидат от этой партии высказывается о правах штатов. В 1980 году Рональд Рейган начал свою президентскую кампанию в никому не известном захолустном провинциальном городишке штата Миссисипи. Этот городок был известен остальному миру лишь убийством в 1964 году Чейни, Гудмена и Швернера. Но кандидат от республиканцев ни разу не упомянул этих сотрудников Эс-эн-си-си, ставших мучениками. О чем он говорил в городе Филадельфия, штат Миссисипи, начиная свою кампанию? О правах штатов.

Глава 21 ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА

Том Хейден позднее писал о 1968 годе: «Я думаю, это хорошо, что такой плохой год закончился избранием Ричарда Никсона в президенты». По данным опросов общественного мнения, 51% американцев ожидали, что Никсон будет хорошим президентом, 6% надеялись — «великим», а еще 6% не сомневались, что скверным. Никсон выглядел совсем как мальчик, которому на Пасху дали монетку, а Джордж Уоллес обвинял калифорнийца в том, что он устроил себе кабинет в роскошном номере на тридцать девятом этаже нью-йоркского отеля «Пьер» с видом на Центральный парк, довольно близко к своей десятикомнатной квартире на Пятой авеню. Никсон много работал. Он вставал в семь утра, съедал легкий завтрак, проходил полтора квартала до отеля «Пьер», пересекал вестибюль — как указывали репортеры, «почти незамеченным» — и работал следующие десять часов. Среди посетителей, которые нравились ему больше всего, был обладатель кубка Хейсмэна³¹ того года О. Дж. Симпсон, звезда Университета южной Калифорнии, пробежавший больше ярдов, чем какой-либо другой футболист в истории спорта. «Собираетесь ли вы использовать открывшиеся перед вами возможности, О-Джей?» — осведомился новоизбранный президент.

Что касается двух тысяч высокопоставленных чиновников, занимавших должности, по старшинству следующие за министерскими, то, как сказал Никсон своим сотрудникам, желательно, чтобы при их замещении круг поиска был максимально широким. Помощники избранного президента хорошо усвоили его наставления. У них был текст письма, лично составленного Никсоном, в котором он предлагал адресатам высказывать свои идеи. Они разослали его восьмидесяти тысячам человек согласно справочнику «Кто есть кто в Америке». В результате пошли разговоры о том, что Никсон интересовался мнением Элвиса Пресли, чье имя также упоминалось в этой книге. Обычно президенты предавали гласности имена членов своего кабинета постепенно, одно за другим, однако Никсон, в надежде приручить телевидение, последние десять лет портившее ему карьеру, решил объявить весь список сразу из вашингтонского отеля в самое выигрышное эфирное время и договорился, что это покажут по всем трем телеканалам.

Такова была одна из его немногих новаций в отношении телевидения. Однако он питал странное пристрастие к другому техническому средству, которое в свое время погубило его, — магнитофону³². Администрация Джонсона определенным образом ограничивала использование подслушивающей и записывающей аппаратуры, но весной 1968 года конгресс принял закон, значительно увеличивавший число федеральных учреждений, получавших право применять такую аппаратуру, а также оговаривавший большее количество ситуаций, при которых она могла использоваться. Джонсон подписал этот закон 19 июня, но сказал, что, по его мнению, конгресс «предпринял неразумный и опасный шаг, санкционировав подслушивание и запись разговоров федеральными, государственными и местными органами почти в любой ситуации». Даже после утверждения закона Джонсон проинструктировал генерального прокурора Рамсея Кларка, чтобы ограничения при применении подслушивающей аппаратуры продолжали оставаться в силе, но Никсон подверг критике администрацию Джонсона за неиспользование возможностей, которые предоставляет новый закон. Он называл подслушивание и запись разговоров «законным и весьма эффективным средством в борьбе с преступностью».

У него также были новые идеи в отношении организации подслушивания. В декабре помощники Никсона объявили о плане создания подслушивающих станций в Бирмингеме (штат Алабама) и графстве Уэстчестер (штат Нью-Йорк), чтобы президент мог услышать «забытого американца». Этот план подразумевал, что добровольцы будут записывать на пленку разговоры в различных районах, на городских митингах, в школах, на собраниях, а новоизбранный президент будет слушать голоса американцев. «Мистер Никсон говорит, что найдет способ, чтобы правительство услышало забытого человека», — сказал доброволец из Уэстчестера.

Съезд в Чикаго продолжал оставаться в центре все более жарких дискуссий по так называемому вопросу о «законе и порядке». Если первой реакцией на волнения было отвращение к поведению Дейли и чикагской полиции, то теперь росло число тех, кто доказывал правоту Дейли и полиции, отстаивавших «закон и порядок». В начале декабря правительственная комиссия во главе с Дэниелом Уокером, вице-президентом и генеральным советником округа Монтгомери, выпустила свой отчет о беспорядках в Чикаго под названием «Конфликт прав». В нем делался вывод, что инцидент возник не из-за одного лишь «полицейского разгула», но во многом был спровоцирован самими демонстрантами и их непристойной бранью. Не только левая, но и официальная пресса указывала, что полиция вполне привыкла к нецензурной лексике, и задавалась вопросом, могло ли это действительно быть причиной полного развала дисциплины. Мэра Дейли не раз уличали в употреблении выражений, не принятых ни в печати, ни на радио.

В докладе комиссии рассказывалось о тех, кто стал жертвой полиции, пытаясь спастись от нее, говорилось, что полиция избивала всякого, кто попадался ей под руку. Никто не задавался вопросом, почему пострадали сотрудники и сторонники Маккарти. Журнал «Лайф» сообщал, что самые недисциплинированные проявили наибольшую жестокость, то есть подразумевалось, что это «плохие полицейские», которые не воспринимали приказов. Однако многие из демонстрантов, в том числе и Дэвид Деллинджер, и теперь не сомневались, что дело не в развале дисциплины. «Учиненное полицией насилие было запланировано», — заявил Деллинджер в конгрессе.

С другой стороны, оставалось немало людей, считавших действия чикагской полиции совершенно законными. В итоге отчет комиссии Уокера ничего не исправил, ничего не решил и ничего не прояснил. Комиссия палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности провела собственные слушания, вызвав в суд Тома Хейдена и других «новых левых». Правда, не удалось заслушать Джерри Рубина, поскольку он явился во взятом напрокат костюме Санта-Клауса и отказался снять его. Эбби Хоффмана арестовали за то, что он был одет в рубашку, раскрашенную под американский флаг. Его обвинили на основании недавно принятого федерального закона, объявлявшего преступлением публично проявленное «неуважение» к флагу. Председатель комиссии, демократ из Миссури Ричард X. Ичорд, сказал, что доклад Уокера «дал результат, обратный ожидаемому», как и усилия журналистов, освещавших этот сюжет. От острого взора членов комиссии палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности не укрылось, как того и можно было ожидать, что вся эта история — результат коммунистического заговора. В доказательство они ссылались на встречу в Париже Деллинджера и Хейдена с представителями Северного Вьетнама и Вьетконга. «Насилие повсюду следует за этими джентльменами, как ночь следует за днем», — сказал Ичорд, перефразируя Шекспира.

Издательский центр при правительстве США решил не печатать доклад комиссии Уокера, поскольку та отказалась устранить из текста нецензурные выражения, которыми, по свидетельствам, обменивались демонстранты и полиция. Уокер заявил, что убрать эти слова значит «лишить доклад его важного компонента». Сам Дейли хвалил доклад и критиковал лишь его заключение. Когда он демонстративно покидал пресс-конференцию, один из журналистов выкрикнул: «А что же безобразия, учиненные полицией?» Однако мэр ничего не ответил.

Закон, на основании которого Эбби Хоффмана арестовали за ношение рубашки, раскрашенной под американский флаг, был одним из актов, принятых конгрессом с целью нанесения удара по антивоенному движению, — республиканцы и демократы соревновались при голосовании за акты, обеспечивавшие «закон и порядок» в условиях усиления репрессий в США. Еще одним актом такого рода в 1968 году стал закон, объявлявший преступлением пересечение границ штатов с целью совершения насильственных действий. Федеральные обвинители в Чикаго рассматривали вопрос о привлечении к суду организаторов демонстраций в Чикаго в соответствии с этим еще не опробованным законом. Но Рамсей Кларк, занимавший при Джонсоне должность генерального прокурора, без энтузиазма отнесся к идее устроить процесс по делу о «заговоре». Ситуация изменилась, когда вступивший в должность Никсон назначил на пост генерального прокурора специалиста по долговому праву из Нью-Йорка Джона Митчелла, который однажды заметил, что вся проблема Кларка в том, «что он слишком философски относился к проблеме прав индивида». Он хотел устроить процесс над чикагскими «заговорщиками», и 20 марта 1969 года Тому Хейдену, Ренни Дейвису, Дэвиду Деллинджеру, Эбби Хоффману, Джерри Рубину, Бобби Силу, Джону Фройнсу и Ли Вейнеру, которых стали называть «чикагской восьмеркой», было предъявлено обвинение. Хейден, Дейвис, Деллинджер, Хоффман и Рубин признали, что участвовали в организации чикагской демонстрации, но отрицали свою причастность к актам насилия, ответственность за которые даже комиссия Уокера возлагала на полицию. Но они были хорошо знакомы с лидером «Черных пантер» Бобби Силом. Во время процесса судья Джулиус Хоффман велел взять под стражу Бобби Сила и лишил слова за то, что тот несколько раз назвал его фашистом. Никто из них не понимал, почему в число обвиняемых попали активисты Эс-ди-эс Фройнс и Вейнер, — только они из всех подсудимых и были оправданы. Остальные подали на апелляцию. Однако Джон Митчелл сам позднее попал в тюрьму за лжесвидетельство при расследовании «Уотергейтского дела».

В ноябре на какой-то момент внимание итальянцев привлекла история Франки Виолы. Она вышла замуж за человека, которого любила, — своего бывшего одноклассника. Двумя годами раньше она отвергла молодого человека из богатого семейства, Филиппо Мелодиа, и тот похитил ее и изнасиловал. В таких случаях женщина обычно выходила замуж за своего насильника, чтобы избежать скандала и бесчестья. Такой обычай бытовал у сицилийцев несколько столетий. Но Франка отправилась в суд и заявила Мелодиа, что не любит его и о замужестве не может быть и речи. Ее поступок вызвал восхищение всей Италии. Для Мелодиа это был удар — и не только потому, что его отвергли: по сицилийским законам насильник, если женщина не выходила за него замуж, привлекался к суду, и Мелодиа был приговорен к одиннадцати годам тюремного заключения.

3 декабря Италию парализовали забастовки рабочих и демонстрации студентов, после того как на Сицилии были застрелены двое рабочих-забастовщиков. Анархистская бомба разрушила столовую правительственной резиденции в Генуе. Террористы подбросили листовки с призывом «Долой власть!». 5 декабря Рим охватила всеобщая забастовка, но уже 6 декабря рабочие прекратили стачку, поскольку им пообещали повысить зарплату, и оставили десятки тысяч студентов на произвол судьбы.

Во Франции идея слияния рабочего и студенческого движений была до сих пор жива, но по-прежнему терпела неудачу. 4 декабря Жак Соважо встретился с лидерами профсоюзов в надежде создать единый фронт, чего не удалось сделать весной. Де Голль искусственно поддерживал франк более года просто потому, что верил в «крепкий франк»; теперь же курс франка стал сильно меняться и началось его падение на мировых валютных рынках. Вместо того чтобы пойти на обычный финансовый маневр — девальвацию, де Голль шокировал Европу и весь финансовый мир, проведя серию крутых мер по сокращению расходов на социальные нужды с целью поддержать падающий курс валюты. Французские рабочие пришли в ярость, и 5 декабря начались забастовки. Но 12 декабря правительство договорилось о прекращении стачки, и учащиеся опять оказались предоставленными самим себе, когда перекрыли улицы Нантера в знак протеста против попыток полицейских допрашивать студентов. Французское правительство пригрозило исключить «студенческих агитаторов» из университетов.

Когда де Голля постигали все новые удары судьбы, каждый раз звучали предсказания, что он смягчится: и когда его престиж упал после весенних волнений и забастовок; и когда советское вторжение в Чехословакию поставило под сомнение его внешнеполитический курс; и когда экономика пострадала из-за падения франка. Однако теперь, в конце года, к полному разочарованию европейских партнеров, де Голль в третий раз заблокировал попытку Великобритании вступить в Общий рынок.

7 ноября Беате Кларсфельд, немка, жена выжившего в войну французского еврея и известного охотника за нацистами Сержа Кларсфельда, прибыла на социал-демократический съезд в Берлине, подошла к канцлеру Кизингеру, обвинила его в том, что он был нацистом, и дала ему пощечину. К концу 1968 года западногерманские власти отправили в тюрьму за преступления, совершенные при нацистах, 6221 немца — число само по себе значительное, но составлявшее лишь малый процент от общего числа нацистских преступников. В 1968 году в Западной Германии осудили только треть нацистов — в подавляющем большинстве мелкие, малозаметные фигуры. Несмотря на активность и жестокость нацистских судов при Гитлере, ни один судья не был отправлен за решетку. 6 декабря суд в Берлине оправдал Ханса Иоахима Рейзе, нацистского судью, приговорившего к смерти 230 человек. Ему предъявили обвинение в серьезнейшем злоупотреблении законом, состоявшее из семи пунктов. Однако суд счел, что обвинение доказало лишь факт злоупотребления законом, но не намерение. При вынесении приговора суд основывался на более раннем прецеденте, когда решили, что судьи не виноваты, «если они были ослеплены нацистской идеологией и исходили из понимания закона, которое господствовало в то время». Когда Рейзе остался в зале суда, толпа окружила его, крича: «Позор! Позор!» — а один пожилой человек подошел к нему и с размаху ударил по лицу. На следующей неделе восемь тысяч человек прошли маршем через Берлин в знак протеста против оправдания Рейзе. Но времени уже не оставалось. Срок действия федерального закона о наказании за нацистские преступления истекал 31 декабря 1969 года.

Летом 1968 года испанское правительство ввело на территории баскской провинции Гипускоа военное положение. В деревне Ласкано местный священник высказал порицание органисту за то, что тот играл испанский национальный гимн во время совершения таинств. Священника наказали за его критические высказывания. Это было сделать тем проще, что органист — надо же было так случиться — был мэром деревни. Когда мэр отсутствовал, его дом сожгли. Власти арестовали пятерых молодых басков и продержали их в заключении пять дней. По словам очевидцев, их привязали к стульям и били. Они сознались. Обвинение потребовало для них во время суда смертной казни, не предъявив никаких доказательств, кроме показаний полицейских. В декабре трое были приговорены к сорока восьми годам лишения свободы, один — к двенадцати, еще один — оправдан.

Однако 16 декабря испанское правительство решило продемонстрировать свою приверженность справедливости и отменило указ, изданный еще королем Фердинандом Арагонским и королевой Изабеллой Кастильской, об изгнании из Испании всех евреев, которые не исповедовали католицизм.

В июне, когда Том Хейден потребовал, чтобы появились «два, три, много Колумбийских университетов», он добавил, что его цель — чтобы США «или изменились, или отправили войска для оккупации американских кампусов». В декабре он получил второй вариант. 5 декабря, после недели беспорядков и драк между полицией, студентами и сотрудниками государственного колледжа Сан-Франциско, вооруженные полицейские, распыляя слезоточивый газ, начали очищать кампус. Президент колледжа С.И. Хаякава, прибывший туда неделей раньше, ясно определил свою позицию, осудив движение за свободу слова 1964 года. Он заявил перед более чем двухтысячной толпой студентов: «У полиции есть приказ очистить колледж. Здесь более нет наивных наблюдателей». Протесты начались с требований чернокожих студентов вести для них курсы лекций. Последние три недели года университет оставался открытым, однако хорошо вооруженные группы полицейских постоянно атаковали студентов, когда те собирались для акций протеста.

Находившийся рядом колледж Сан-Матео, который был закрыт из-за происходивших событий, открылся вновь 15 декабря. По словам его президента, он был похож на военный лагерь: повсюду разместились вооруженные полицейские, готовые в любую минуту пресечь беспорядки.

Большинство граждан поносило президента за разгром кампуса в ходе столкновений. Грейсон Кирк, который ушел в отставку в августе, в декабре въехал в двадцатидвухкомнатный особняк в Ривердейле, районе Бронкса. Особняк был предоставлен Колумбийским университетом, владевшим этой собственностью.

В начале декабря англичане, поддерживавшие федеральное правительство Нигерии, начали менять свое отношение к войне в Биафре. Если раньше они настаивали на неминуемой победе Нигерии, то теперь стали понимать, что война зашла в тупик. США также изменили свою политику. Джонсон приказал разработать план масштабной программы помощи (его бюджет составлял двадцать миллионов долларов), осуществляемой по воздуху, по земле и по морю. Французы уже оказывали поддержку Биафре, что вызывало со стороны Нигерии яростные упреки: дескать, Биафра продолжает держаться лишь благодаря этой помощи. Самолеты, доставлявшие грузы в Биафру, отправлялись каждую ночь в шесть вечера из Либревиля (Габон). Однако Биафра могла продолжать борьбу лишь в течение ближайшего года, и к моменту ее капитуляции 15 января 1970 года около миллиона лиц гражданского населения умерло от голода.

После одиннадцати месяцев переговоров восемьдесят два члена команды американского судна «Пуэбло» были освобождены в Северной Корее в обмен на признание правительства США, что их поймали при совершении шпионских действий. Как только восемьдесят два американца оказались в безопасности, правительство США опротестовало свое заявление. Некоторые считали, что это странный способ для нации вершить свои дела; другие полагали, что это невысокая цена за освобождение членов команды без военного вмешательства. Чем именно занимался экипаж «Пуэбло» в тот момент, когда его захватили северокорейцы, так и осталось неизвестным.

Во Вьетнаме сведения о массовых убийствах, осуществлявшихся американской дивизией в Ми-Лай в марте, продолжали распространяться по всему региону. Осенью письмо Тома Глена из 11-й бригады, сообщавшего о массовых убийствах, пришло в штаб дивизии, и нового начальника оперативного отдела, майора Колина Пауэлла, попросили написать ответ. Не спросив ни о чем Глена, он написал, что никаких оснований для обвинений нет — в письме были просто неподтвержденные слухи. Затем в сентябре следующего года лейтенанту Уильяму Кэлли было предъявлено обвинение в многочисленных убийствах, и к ноябрю эта история получила широкую известность. Тем не менее Пауэлл заявил, что впервые услышал о массовых убийствах лишь через два года после того, как они произошли, а до этого ничего о них не знал. Ничего о роли Пауэлла в «прикрытии» этих преступлений — он даже не присутствовал во Вьетнаме во время убийств — не было известно общественности до тех пор, пока журнал «Ньюсуик» не сообщил эти факты в 1995 году в связи со слухами о намерении Пауэлла баллотироваться в президенты.

Вопреки ноябрьскому заявлению Джонсона об одностороннем прекращении бомбардировок Северного Вьетнама и выраженной им надежде, что это приведет в интенсивным и продуктивным переговорам, 6 декабря служба призыва объявила о том, что призыв должен быть увеличен до трех тысяч человек в месяц. К середине сентября лица, участвовавшие в мирных переговорах в Париже, говорили, что Джонсон «обещал больше, чем мог выполнить» по части перспектив мирного урегулирования в преддверии выборов.

В Париже под конец года участники мирных переговоров предприняли существенное и решительное усилие по решению вопроса о... форме стола. Ханой был полон решимости сесть за квадратный стол, что было абсолютно неприемлемо для Южного Вьетнама. Другие делегации предлагали круглый стол. К концу года было предложено одиннадцать вариантов форм воображаемого стола (при том, что стол у них был всего один). За вопросом о столе крылись более сложные проблемы: например, делегаты от Северного Вьетнама настаивали на присутствии вьетконговцев, в то время как вьетконговцы отказывались вести диалог с представителями Южного Вьетнама, но хотели говорить с американцами.

Сенатор Джордж Макговерн, выдвинутый в последнюю минуту кандидат — сторонник мира, на Чикагском съезде сказал, что южновьетнамский вице-президент Нгуен Сао Ки — «маленький дешевый диктатор», и обвинил его и других правительственных чиновников Южного Вьетнама в том, что они задерживают течение мирных переговоров. «В то время как Ки флиртует в шикарных заведениях Парижа и торгуется насчет того, за круглым или квадратным столом будет он сидеть, американцы умирают, обеспечивая у него на родине существование его продажного режима». Сенаторы, придерживавшиеся антивоенных настроений, избегали откровенных высказываний о вьетнамцах-южанах (одни — из уважения к Джонсону, другие — для того чтобы не нарушать ход переговоров). Когда Джонсон ушел со своего поста, они пожелали высказываться более откровенно. Некоторые утверждали, что хотят подождать до инаугурации Никсона, однако Макговерн заговорил за две недели до этого события. Опрос общественного мнения показал, что на данный момент незначительное большинство американцев приветствует идею отступления и отказа от военных действий в пользу Южного Вьетнама.

Макговерн настаивал на вдумчивой оценке уроков Вьетнама. По его мнению, одним из величайших уроков стали «губительные последствия проведения исторических аналогий». Хотя не существовало параллелей между тем, что произошло в Юго-Восточной Азии в начале шестидесятых и в Европе в конце тридцатых, поколение Второй мировой войны оказалось втянуто в гражданскую войну во Вьетнаме в том числе и потому, что они были свидетелями попустительства Гитлеру.

Макговерн говорил: «В ходе этой войны ежедневно велся подсчет убитых, и результаты преподносились нам год за годом подобно счету футбольных матчей». Военные поняли, что это тоже было ошибкой. Они даже завышали цифры потерь. Впоследствии они пытались представить войны настолько бескровными, насколько это было возможно, и сообщали об убитых врагах как можно меньше.

Военные сделали из событий собственные выводы, причем далеко не все совпадали с теми, которые имел в виду Макговерн, пытаясь начать дискуссию. Военные заключили, что в эпоху телевидения журналистов следует контролировать куда более строго и что надо тщательно следить за «имиджем войны». Генералы должны были думать о том, как будет выглядеть битва по телевидению и как контролировать это зрелище.

Идея армии, комплектуемой путем призыва, оказалась порочной, поскольку она порождала весьма серьезные возражения общественного мнения (к тому же появлялось слишком много солдат-отказников). Лучше было иметь вооруженные силы, сплошь укомплектованные контрактниками, — людьми, нуждающимися в работе и возможностях сделать карьеру. Впоследствии, когда студентов перестали призывать в армию, войны перестали быть первоочередной проблемой, обсуждавшейся в кампусах.

Кроме того, воевать следовало лишь против более или менее беззащитных стран, в победе над которыми решающую роль играло техническое превосходство; против врагов, способных оказывать сопротивление неделями, но не годами.

1968 год закончился в точности так же, как начался: Соединенные Штаты обвинили Вьетконг в нарушении объявленного им же рождественского прекращения огня. Но в течение этого года во Вьетнаме погибло 14 589 американских военнослужащих, в результате чего общее количество потерь американцев увеличилось вдвое. Когда США в 1973 году наконец ушли из страны, 1968-й остался годом наиболее высоких потерь за всю войну.

В конце года Чехословакия продолжала выказывать открытое неповиновение. Трехдневную общенациональную сидячую забастовку ста тысяч студентов поддержали рабочие. Дубчек выступил с речью о том, что правительство делает все возможное для продолжения реформ, однако населению следует прекратить акты неповиновения, которые способны вызвать лишь репрессии. В действительности же в декабре, когда границы вновь перекрыли, последние реформы были свернуты. 21 декабря Дубчек выступил в последний раз в 1968 году с речью, адресовав ее ЦК Коммунистической партии Словакии. Он продолжал настаивать на том, что реформы должны проводиться и что они будут способствовать коммунистической демократии. Если не считать нескольких упоминаний о «нынешних трудностях», можно было подумать, что речь была написана в лучшие дни Пражской весны. «Мы должны гарантировать основополагающие права и свободы, соблюдать социалистическую законность и полностью реабилитировать несправедливо осужденных граждан — такова неотъемлемая позитивная особенность нашей послеянварской политики».

В 1969 году Дубчек был отстранен от должности. В 1970 году его исключили из Коммунистической партии. Он и его реформы, «социализм с человеческим лицом», постепенно исчезли из истории. Млынарж, лишившийся своего поста в 1968 году, понял, что не сможет больше участвовать в политической жизни, как того хотел, и сказал: «Мы были круглыми дураками. Но наша глупость была в том, что мы считали возможным реформировать коммунизм».

В апреле 1968 года Дубчек дал интервью французской коммунистической газете «Юманите»: «Я не знаю, почему социализм, который основывается на четком функционировании всех демократических принципов и полного права человека на выражение своих взглядов, является чем-то ущербным. Напротив, я глубоко убежден, что атмосфера демократии в партийной и общественной жизни приведет к укреплению единства нашего социалистического общества и мы склоним к активному сотрудничеству всех одаренных и талантливых граждан нашей страны».

Дубчек, бюрократ с приятной улыбкой, являл собой смесь противоречий, способную сбить с толку. В ходе всей своей карьеры он был винтиком в машине тоталитаризма, а когда достиг вершины власти, то объявил себя демократом. Он был прагматиком и мечтателем одновременно. Он умел искусно маневрировать в причудливом лабиринте коммунистической политики. Но в конце даже он признал, что мог быть и невероятно наивным.

К концу 1968 года Советы ощущали обеспокоенность, однако все еще не понимали, сколько они потеряли, разрушив иллюзии Пражской весны. Дубчек попытался отступить тем же путем, что Гомулка в 1956-м, обуздав великие стремления, снизив уровень ожиданий народа, поладив с Москвой. Но Дубчек не был Гомулкой. По крайней мере такой вывод сделала Москва, в то время как народ Чехословакии по-прежнему гадал, кто же он такой. Часто забывают, что в 1968 году Александр Дубчек был противником войны, отказавшимся от решения проблемы военным путем даже ценой собственного спасения. Этот лидер никому не дал ни запугать себя, ни купить, никогда не играл в «холодную войну», никогда не обращался к капиталистам, никогда не нарушал договора и даже своего слова — и стоял у власти (причем его власть была подлинной) лишь 220 восхитительных дней. То были дни, когда невозможное казалось возможным, как было написано в лозунге на одной из парижских стен в мае: «Будь реалистом, проси о невозможном». После его смерти никто не мог с уверенностью сказать, что знал его по-настоящему.

Вторжение советских войск в Чехословакию 20 августа 1968 года ознаменовало начало конца Советского Союза. Финал же наступил спустя более чем 20 лет, и Запад был потрясен: он уже забыл о том, что произошло тогда. Но во время вторжения даже журнал «Тайм» предсказывал конец. То был конец героической Советской России: страны, которой очень многие восхищались, поскольку она отважилась в одиночку выстоять и построить первое социалистическое общество, поскольку она играла роль могучего защитника в братстве социалистических стран, поскольку она пожертвовала миллионами жизней, чтобы освободить Европу от фашизма. Ее более не считали доброй. После падения Советского Союза Дубчек написал, что СССР был обречен из-за одного существенного порока: «Эта система запрещала изменения».

Падение длилось дольше, нежели предсказывало большинство. В 2002 году Михаил Горбачев, последний советский лидер, говорил своему давнему другу, бывшему сотруднику правительства Дубчека Зденеку Млынаржу: «Подавление Пражской весны, которая была попыткой прийти к новому пониманию социализма, также породило очень резкую реакцию в Советском Союзе, что привело к фронтальному подавлению всех форм свободомыслия. Государственный аппарат, обладавший идеологической и политической властью, действовал решительно и бескомпромиссно. Это оказало воздействие на всю внутреннюю и внешнюю политику и на развитие советского общества как такового: оно впало в состояние глубокого застоя».

Мечта Дубчека — путь, который так и не был найден, — весьма отличалась от произошедшего, то есть от коллапса коммунизма. Он и многие другие коммунисты всегда верили, что злоупотребления советской системы можно устранить с помощью реформ, что коммунизм можно заставить работать. После вторжения советских войск никто не мог больше поверить в это, а после того, как эта вера была утеряна, верить было уже почти не во что.

Без этой мечты коммунисты, думавшие о реформах, не имели другого выбора, кроме как обратиться к капитализму, в котором они находили неприемлемые недостатки. Они сделали ту же ошибку, что и в 1968 году: капитализм можно изменить, и тогда он приобретет человеческое лицо.

В Польше студенты и интеллектуалы 1968 года в 80-е наконец-то сумели привлечь рабочих на свою сторону и избавились от коммунизма. Яцек Куронь, давая интервью в 2001 году, чуть не плача, говорил о новой системе:

Давая интервью в конце года, Сэмюел Элиот Морисон, один из самых уважаемых американских историков, которому тогда был восемьдесят один год, сказал: «Нам и прежде приходилось переживать периоды отклонения от нормы, когда царили беспорядок и насилие, казавшиеся угрожающими и неразрешимыми в тот момент. И все же мы сохранили себя как нация. Сущность нашей демократии состоит в том, что в ней есть место компромиссу — у нас есть способность устанавливать равновесие между властью и свободой. И я убежден, что и в этот раз мы установим новое равновесие и в ходе этого процесса у нашего народа выработается новое представление об отношениях между людьми».

Для всего мира оказалось справедливо то, что увидел в Польше Яцек Куронь: изменения в мире оказались весьма далеки от того, чего хотели люди, стремившиеся изменить мир. Но это не значит, что 1968 год не изменил мир. Активисты антивоенного движения не положили конец войне Америки за гегемонию, но благодаря их усилиям она стала вестись по-иному и ее иначе стали преподносить публике. Оказывая противодействие призыву, активисты антивоенного движения научили генералов, что им следует делать для продолжения войны.

С точки зрения истории увязывание фундаментальных сдвигов с каким-то конкретным моментом всегда грешит неточностью. Ведь были и 1967-й, и 1969-й, и предшествовавшие годы, сделавшие 1968-й тем, чем он был. Но 1968-й был эпицентром сдвига, фундаментальных изменений, рождения нашего современного общества, в котором главенствующее положение занимают средства массовой информации. Вот почему популярная музыка того времени — главное выражение поп-культуры — осталась значимой для последующих поколений молодежи.

То было начало конца «холодной войны» и зарождение нового геополитического порядка. В рамках этого порядка произошло изменение самой природы политики и лидеров. Закрепился подход Трюдо к лидерству, когда известным становится стиль, а не сущность той или иной фигуры. Маршалл Маклюэн, великий пророк шестидесятых, предсказывал: «Политик будет только счастлив — и даже слишком счастлив — отречься от себя в пользу своего имиджа, поскольку имидж станет играть столь важную роль, сколь возможно». Политические лидеры поколения 1968 года, пришедшие к власти, такие как Билл Клинтон в США или Тони Блэр в Великобритании, продемонстрировали интуитивное согласие с этим представлением о лидерстве.

В 1968-м «истеблишмент» часто с надеждой высказывал мысль о том, что действия всей этой радикально настроенной молодежи являются следствием ее молодости. Когда эти люди повзрослеют, они, несомненно, «успокоятся» и займутся зарабатыванием денег. Сила капитализма, подобно мексиканской ИРП, заключается в его безграничной вере в свою способность купить любого человека. Но в действительности это поколение осталось поколением активистов. Опросы общественного мнения, проводимые в Соединенных Штатах, показывают, что именно молодежь, особенно в возрасте от восемнадцати до двадцати одного года, получившая право голосования благодаря деятельности активистов в 1968 году, наименее заинтересована в том, чтобы участвовать в выборах.

В октябре 1968 года, когда Том Хейден давал показания перед Национальной комиссией по вопросам насилия и его предотвращения, судья А. Лион Хиггинботам спросил его, верит ли он в то, что, если наделить восемнадцатилетних правом голосовать, это поможет молодежи преодолеть разочарование. Хейден предупредил, что, если они лишат избирательного права всех, их собственное разочарование будет еще сильнее. Большинство лидеров 1968 года либо продолжали активно участвовать в политике, подобно Даниэлю Кон-Бендиту и Тому Хейдену, либо стали журналистами или преподавателями. Таковы наиболее очевидные пути попыток изменить мир. Адам Михник, ставший редактором газеты, имеющей наибольший тираж в Центральной Европе (он никогда не думал, что ему уготована такая судьба), часто встречается с теми, кого во Франции называют людьми шестьдесят восьмого. «Я могу в один миг распознать человека шестьдесят восьмого года, — говорил он. — Дело не в политике, а в способе мышления. Я встречался с Биллом Клинтоном и убедился, что он именно таков».

Конечно, один из главных уроков 1968-го заключался в следующем: когда одни люди пытаются изменить мир, другие, кровно заинтересованные в том, чтобы мир оставался прежним, не остановятся ни перед чем, чтобы заставить реформаторов замолчать. В 1970 году четыре участника антивоенной демонстрации в Государственном университете Кента были застрелены.

И тем не менее люди всего мира поняли, что они не бессильны, что они могут выйти на улицы — так, как это сделали в 1968 году. И политические лидеры, порожденные «медийным духом» 60-х, весьма озабочены тем, что народные движения игнорируются и это приводит к тяжелым последствиям. Люди младше двадцати пяти лет пользуются в мире не слишком большим влиянием. Но то, что они могут сделать, если готовы выступить, поражает. Помните 1968 год? В середине 90-х, когда студенты начали устраивать акции протеста в Париже, правительство Миттерана заинтересовалось этим так, как не интересовалось правительство де Голля. Миттеран помнил 1968 год, как и все до единого в его правительстве. Когда во время съезда Всемирной организации труда в Сиэтле, проходившего с 29 ноября по 3 декабря, множество демонстрантов, собравшихся в огромные толпы, выразили свой яростный протест против глобализации, это произвело такое впечатление на президента Клинтона, рьяного сторонника мировой торговли, что с тех пор он регулярно проводил обсуждения движения антиглобалистов.

1968 год был ужасным годом, и все же многие потом испытывали по нему ностальгию. Тогда во Вьетнаме погибли тысячи, в Биафре голодали миллионы, в Польше и Чехословакии идеализм потерпел крах, в Мексике произошли массовые убийства, оппозиционеры во всем мире подвергались жестоким избиениям, а два американца, на которых мир возлагал самые большие надежды, погибли, — несмотря на все это, для многих то был год величайших возможностей, и они тоскуют о нем. Как написал Камю в «Бунтующем человеке», те, кто тоскует о мирных временах, «жаждут не облегчения, а того, чтобы замолчала нужда». В 1968 году значительные слои населения по всему миру отказались молчать о том, что они считали неправильным. Их нельзя было заставить замолчать. Их было слишком много, и если они не имели другой возможности выразить свое недовольство тем, что в мире что-то происходит не так, они выходили на улицу и кричали об этом. И это дало миру надежду — столь редкое чувство! — дало ощущение того, что если где-то что-то не так, то всегда найдутся люди, которые выразят это и попытаются это изменить.

* * *

Однако к концу 1968 года многие почувствовали усталость, злость и тоску по хорошим новостям. В самом конце года Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) предоставило такой сюжет. Всего семь лет назад, когда Америка казалась гораздо моложе, когда политические убийства виделись чем-то таким, что происходит в других, более бедных и менее стабильных странах, а поколение, которому суждено было сражаться, умирать и протестовать против войны во Вьетнаме, еще ходило в школу, президент Кеннеди обещал, что люди достигнут Луны до конца десятилетия. 25 мая 1961 года он сказал:

Новое поколение 60-х волновалось, слушая сообщения о первых полетах в космос по радио и по школьным сетям радиовещания в классах. Возникло ощущение, что настала новая эпоха исследований, — ощущение, подобное тому, какое испытывали люди в пятнадцатом веке. Но затем по каким-то причинам стало казаться, что космические исследования постепенно угасли — по крайней мере фокус общего внимания сместился. Молодые люди отправлялись не на Луну, а во Вьетнам. Время от времени в публикациях сообщалось, что бюджет НАСА пришлось сократить, чтобы обеспечить денежными средствами вьетнамскую войну. Предсказание Кеннеди о том, что полет на Луну будет стоить очень дорого, сбылось: за период с момента создания НАСА 1 октября 1958 года до ее десятилетия (1 октября 1968) эта организация истратила сорок четыре миллиарда долларов на различные проекты, связанные с космосом.

Затем, в конце сентября, люди словно получили возможность вернуться в более спокойные времена. Космические соревнования — гонки к Луне — возобновились, как будто и не было никакого советского вторжения в Чехословакию. Советы запустили аппарат «Зонд-5» вокруг Луны, и казалось, что очень скоро они отправят туда и космонавта. В октябре американцы отправили трех человек на ракете «Аполлон-7», летавших вокруг Земли одиннадцать дней на космическом корабле, предназначенном и для полетов на Луну. Испытания этого корабля впервые прошли в январе (без пассажиров). Проект «Аполлон-7» был осуществлен столь успешно (по утверждениям НАСА, «идеальный полет»), что НАСА решило сделать рывок. «Аполлон-8», который, как планировалось, должен был повторить полет «Аполлона-7», вместо этого был выведен с околоземной орбиты и отправлен на Луну. Затем в конце октября Советы запустили «Союз-3» с человеком на борту и, как никогда прежде, приблизились к тому, чтобы достичь Луны.

Менее романтичным, однако гораздо более значительным событием, совершившимся ровно через десять лет после первой передачи, осуществленной с помощью спутниковой связи (тогда прозвучало рождественское обращение Эйзенхауэра), стал запуск «Интелсат-3» — первого из новых серий спутников связи, благодаря которым «живое» вещание распространялось на весь мир. Новые спутники увеличили возможности проведения телепередач и телефонных коммуникаций более чем вдвое. Для телевидения настала новая эра.

В преддверии Рождества запуск «Аполлона-8» был назначен на 21 декабря. Многие предсказывали, что Советы опередят трех астронавтов на пути к Луне. Сэр Бернард Лоуэлл, ведущий астроном и глава обсерватории «Джодрел бэнк» в Британии, заявил, что проект не обеспечит получения научной информации, достаточно ценной, чтобы оправдать риск. НАСА откровенно признавало, что в этой миссии больше риска, чем пользы. Предполагался выход корабля на окололунную орбиту, что прежде не осуществлялось пилотируемыми кораблями. Учитывалась и возможность того, что аппарат застрянет на постоянной орбите и превратится в своего рода искусственный спутник Луны. НАСА также подтвердило, что проект не был научным. Его целью являлись развитие и отработка на практике навыков, необходимых для посадки на Луну.

«Аполлон-8» был запущен согласно плану, и качество телепередачи оказалось очень высоким. Миллионы были поражены. Приблизившись к Луне, корабль облетел вокруг нее и послал из космоса первые, изумившие всех фотографии нашей голубой с белым планеты. В черно-белом варианте изображения попали на первые полосы газет всего мира. Телевещание и фотографии с «Аполлона-8», осуществлявшиеся в первый «глобальный» год, подобно другим событиям, ставшим вехами 1968-го, вызвали ощущение, что это событие видит весь мир. В день Рождества три астронавта облетели вокруг Луны всего в семидесяти милях над поверхностью; оказалось, что она серая, пустынная и холмистая. Затем они запустили двигатели и направились к нашей планете с ее голубыми морями, буйной растительностью и бесконечными раздорами.

Это событие 1968 года стало мгновением всеобщего восторга при мысли о будущем. Расизм, нищета, войны во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, в Биафре — все это было показано со стороны, и все люди ощутили то, что почувствовал астронавт Майкл Коллинз следующим летом, оставшийся на окололунной орбите, когда его товарищи по команде высадились на поверхность.

Итак, год закончился с ощущением, испытанным Дантовым путешественником, который наконец выбрался из ада и поглядел на звезды.