22 июня, ровно в четыре утра

Глава первая. Гроза

20–21 июня 1941 года.

Над берегами речки Прут собиралась гроза. Старые ивы, наклонившиеся над рекою, нервно трепетали, листья их шелестели, в ожидании ударов ветра и воды. Мрачно поскрипывали старые осины, по камышу шли волны, одна за одной, камыш так же нервно шелестел, потрескивал, тяжело пытался выровняться, но ничего противопоставить сильному ветру не мог. Беда шла с запада. Лето выдалось очень жарким, да еще и засушливым. С самого начала мая и ни капли дождя! Вся природа ожидала влаги! Пить! Пить! Пить! Подгоревшие и сморщенные растения на полях и огородах просили воды, а ее всё не было! Даже бурьян превратился в сухие колючки. Говорили старики, что ливня не избежать, да еще и может быть, что с водою придет гроза и град, а тут природа-матушка бросилась выполнять старческие прогнозы, как будто только и ждала этих пророчеств, как ждет солнце в тундре камлания шаманов.

Двадцатое июня, полдень только минул, а вот уже и свинцовые, да нет, не свинцовые, а тяжелые темно-черные тучи стали сгущаться над рекой, неся в себе ощущение надвигающегося катаклизма. Вроде как ничего с утра не было — ни облачка, ни ветерка, а тут порыв ветра, да еще какой сильный, каких-то десять-пятнадцать минут, и тучи, пришедшие с того берега, уже затянули все небо, не оставив ни единого просвета. И стало темно! Как же стало темно! Солнце, вроде бы испугалось и спряталось в ожидании молний, которые располосуют небо яркими фиолетовыми всполохами. И только на самом краю этой черной всепоглощающей тьмы, где-то в промежутках холмов виднелась неясная тонкая полоска мутного света, делавшего ободок мрака не таким мертвенно-черным. Неистово дувший ветер, поднявшийся так неожиданно и пригнавший этот марево на речной берег, внезапно выдал столь мощный порыв, что деревья стали трещать, а несколько из них не выдержали, переломились. Тут же стихло, а еще через несколько минут где-то в отдалении загрохотало. Молнии то тут, то там, пронзали горизонт, но было это далеко, до слуха доносились только раскаты грома, глухие, тяжелые. И только под утро следующего дня грохот грозы стал приближаться, сменившись шумом быстро надвигающегося ливня.

В секрете было трое: двое бойцов-пограничников и молодой комсорг. Аркадий вытащил блокнотик, стоявший рядом боец подсветил фонариком, заслонив его свет полой плащ-палатки, аккуратно химическим карандашом вывел:

Разбушевалась грозная надвигающаяся стихия. Стена дождя стремительно приближалась, скрывая с глаз долой противоположный берег, вот не стало видно деревьев, вот кустарник скрылся из виду, вот барабанит по речной воде, барабанит неистово, постоянно проглатывая новую часть реки, вот эта странная серая пелена выбирается на берег, который тут же исчезает. Еще мгновение — и мир исчезает вообще.

И ничего, кроме дождя не остается.

Всё началось с Бессарабского похода Красной армии. Уже тогда, когда их раз за разом поднимали по учебной тревоге, уже тогда возникло ощущение надвигающейся войны было. Воевать так и не пришлось. Он помнил тот день, когда с румынской стороны показался очередной самолет-разведчик, приближение которого уловил пост ВНОС[1]. Ничего нового и неожиданного в этом полете не было — румыны отправляли своих разведчиков если не через день, то раз-два в неделю, несомненно. Неожиданным оказался поступивший приказ сбить цель! Они бежали по боевым постам, расчет зенитчиков к своей установке, заметив самолет, тут же стали палить в небо из счетверенного Максимки, вот только толку от этой метушни было ни на грош. Показательным был не перелет самолета без опознавательных знаков, показательным было то, что отдали приказ реагировать. Довольный зенитчик Пиотровский, коренной питерец, чувствовал себя как кот, объевшийся сметаны, по его красному от возбуждения лицу катился пот, а руки, которые никогда не дрожали, особенно во время стрельбы, на сей раз сошлись в какой-то непонятной трясучке, и самокрутка пару раз падала на землю. А потом бойцы собирали разбросанные гильзы, а Максимилиан Пиотровский (вот уж ухмылки судьбы — поставить Максима к Максимам) все сокрушался, мол, если бы у него были не старенькие Максимки, а кое-что калибром покрупнее, нет вопросов, достал бы гада.

А потом в бой пошла дипломатия. Письма, ноты, ультиматумы. События развивались так быстро, что молодой политрук только и успевал сообщать бойцам самое основное, стараясь разъяснить то, что самому было еще не очень понятно. Постоянно обращался к старым партийцам, комиссару отряда. Потом уже их интерпретацию доносил до пограничников. Впрочем, на границу попадали люди с подготовкой, голова варила у всех, с политической грамотностью тоже было на уровне. Очень быстро пришло время, когда получили приказ вскрыть конверты, это был приказ о наступлении на тот берег Днестра. Задачи были расписаны заранее: кто-то должен был захватить железнодорожный мост, кто-то всадиться на тот берег и обеспечить прорыв в Бессарабию основных ударных сил Красной армии. Аркадий был в группе десантников, которые должны были высадиться на румынский берег, захватить плацдарм и обеспечить наведение понтонной переправы. Лодки были приготовлены заранее, кроме пограничников в первой волне десанта шли и саперы, которые должны были обеспечить эту самую переправу. Да, войны, как таковой, не получилось. Не считать же войной один-два выстрела, прозвучавших с румынской стороны, даже пограничные укрепления удалось занять без боя.

Вспомнив, как он шел навстречу смерти, Аркадий невольно поежился. Было очень и очень страшно? Да, наверное, это надо было бы назвать страхом. Но кто-то должен был сделать эти шаги к позициям так и не состоявшегося врага. И он был тем, кому положено было и по Уставу, и по Совести быть впереди. А страх? Ну, пришлось сжать зубы, так, что чуть эмаль не покрошилась, да так, сжав зубы и идти, чтобы эта боль хоть как-то забивала инстинкт самосохранения. А потом был откат, как-то так назвал наш доктор это чувство, когда все прошло, когда стало ясно, что румыны уходят, что никто в тебя стрелять не будет. Прилив адреналина! Вот какие я теперь термины знаю! Тебя несколько минут пьянило ощущение собственной силы и бессмертия! А через несколько минут трезвость возвращалась и тебя начинал терзать ужас от того, что тебя могло бы уже и не быть, но появлялась и какая-то пьянящая легкость из-за того, что ты все-таки есть, такое торжество, что ли.

Сейчас, когда позицию секрета, на которой находился младший политрук Григорянц, обрушился ливень, страха в его душе не было. Ну, ливень, ну исчезли из его поля зрения не только деревья, камыши, вода на реке, исчезли и бойцы его погранзаставы, ну и что? Аркадий посмотрел на четвертого бойца секрета. Четвероногий друг, немецкая овчарка по кличке «Абрек» была накрыта брезентом, запасливо захваченным Аркадием с собою. Заболел инструктор-собаковод заставы, вот Аркадий и взял Абрека, когда пошел проверять секреты, да на этом секрете они и застряли. Дождь — он на то и дождь, неразумная стихия, всего-то и делов, что вымокнуть до нитки. «Всего-то и делов» — это любимая фраза сержанта Михаила Поликарпова, который был главным в этом секрете, Аркадий видел, как прямо перед дождем основательный сибиряк укрыл ручной пулемет, предварительно отсоединив диск, вот уж, точно, на таких армия держится. Все сделает как надо, ничего не забудет, может и с молодым да наглым бойцом поговорить так, что тот наглость свою навсегда спрячет. А что? Михаил Сидорович Поликарпов прошел гражданскую, попал в отряды чека, бывал в таких делах, о которых и не вспоминает, нельзя вспоминать ему про это. А сейчас в пограничниках. И в то, что в этом месте граница на замке, Аркадий был уверен на все сто. Это и его сержант придержал тут, заявил уверенно: сейчас ливанёт, мол, лучше тут переждать, чем на скользкой тропе, товарищ младший политрук. Так что на таких вот сержантах армия держится.

В 17–00 двадцатого его вызвал к себе капитан Липатов, который был комендантом 3-го погранучастка. С Александром Михайловичем Липатовым младший политрук Григорянц был знаком еще с Могилева-на-Днестре, когда тот служил в 24-м Могилевском погранотряде, именно туда он прибыл для прохождения службы, оттуда отправился на Финскую, туда вернулся как раз накануне Бессарабского похода Красной армии. Оказавшись на берегах Прута, на новой границе, вновь столкнулся со старым знакомым, оказался в его прямом подчинении.

Капитан Липатов родился в Петровске, который был к Москве на 100 км ближе большого города Саратова. Впрочем, это мало что меняло в истории заштатного провинциального российского городка, расположенного на берегу речушки Медведица. Места были глухими, изобиловали разбойным людом, да через Петровск проходили важные дороги, вот царь-батюшка Петр Алексеевич и поставил в этом месте крепостицу, дабы от татар да разбойного люда купцам защита была. Теперь от валов да деревянных укреплений остались лишь смутные воспоминания, даже развалин, и тех не найти. Утверждают, что именно в Петровске и происходило действие бессмертной комедии Николая Васильевича Гоголя «Ревизор». Впрочем, «Ревизор» мог и в Могилеве-на-Днестре, что вы бы думали? Ведь в Могилеве полковником был родной дед Николая Васильевича, Остап (Евстафий) Гоголь-Яновский. Липатов в родне с Гоголями, конечно же, не был. Он происходил из крепкой крестьянской семьи, проживавшей в Липовке, вот только отец его еще в 1898-м году перебрался из села в Петровск, где устроился работать на местном заводе. А в 1908-м году в семье Михайлы Липатова появился сын Александр. Саша отчетливо помнил, как в девятнадцатом в Петровск пришли красные, взяв городок почти что без боя. Стреляли только около «Железного» моста (железнодорожного), который белые пытались удержать за собой, чтобы дать отступить остатком разбитых отрядов к Саратову. Да только ничего путного из этого не вышло, бой был зимой, Медведицу сковало крепким льдом, потому, как только отряд красных начал переправляться через реку невдалеке от моста, белые тут же в спешке отступили. А победители устроили парад на центральной улице города, и был тот самый их командир, молодой, краснощёкий, с густыми роскошными кавалерийскими усами, похожий статью на былинного богатыря, подхватил он веселого вихрастого пацана, крутившегося рядом с конем, так, на крупе коня, въехал Сашка Липатов на центральную улицу города, на зависть окрестным ребятам.

Так и решилась судьба петровского мальчугана, на всю жизнь запомнившего то щемящее чувство радости и гордости, что переполняло его, когда несколько десятков всадников под звуки военного оркестра, сопровождаемые двумя колоннами пехоты, прошлись зимним городком. Отец ушел с красными. Ушел, чтобы уже не вернуться. Погиб в первом же бою под Саратовом, словив грудью осколок вражеского снаряда. А одиннадцатилетний Саша остался в семье старшим мужчиной. В Гражданскую дети взрослеют мгновенно. Он нанимался на любую работу, семья голодала, мама тоже работала из последних сил, но никто не побирался, держались друг за дружку. Так и выжили. А еще он запомнил день 27 января 1924 года, когда в Петровск пришла весть о смерти Ленина. И тогда весь городок вышел на улицу. Мороз был отчаянный, Сашка натянул на себя отцовскую шапку, которая была ему великовата, да его-то шапка совсем перестала греть из-за дыр. Эту пришлось подвязывать веревочкой, так, в нелепой громадной шапке он и пошел за людьми. Они шли к центру, кто-то в черном пальто нес портрет вождя с траурной черной лентой, рядом с ним шли красноармейцы в буденовках, кто-то, кто оделся потеплее, несли знамена и плакаты. И какая странная тишина была над городком, ни удара колокола над церковью, ни привычного гомона толпы — только скрип снега под ногами, да дыхание возбужденных людей, у которых, казалось, сил на слезы уже не было. Тогда молодой паренек и принял решение связать свою судьбу с революцией, отомстить врагам, которые свели отца и Ленина в могилу. Он тогда как-то не разделял врагов, убивших отца и убивших Ленина. Это потом, уже в органах, понял, что внутренний, затаившийся враг куда опаснее врага явного, который воюет против тебя с открытым забралом.

А сейчас капитан Липатов смотрел на молодого политрука, который был его моложе на какой-то неполный десяток лет, вот только разница эта казалась ему значительно большей.

— Аркадий, присаживайся, чай будешь? Нет, ладно, тогда… у меня дело к тебе есть.

— Слушаю, Александр Михайлович!

Аркадий знал, что в разговорах с глазу на глаз капитан Липатов уставщины не терпит. Этот мощный, даже чуть грузный саратовец с круглым открытым лицом и тонкими «ворошиловскими» усиками, был в общении прост, но он точно знал, когда надо перейти на официальный тон, одернуть подчиненного, поставить на место. Выволочку делал подчеркнуто спокойно, без крика и мата, но так, что проштрафившийся готов был провалиться сквозь землю, выходил от коменданта с твердым намерением взять себя в руки. А получалось это у кого как… по-разному.

— Смотри сюда.

Аркадий уставился на карту, где был отмечен участок границы, за который отвечала его комендатура. Комендант уткнулся в хорошо знакомую ему излучину Прута, там, где река образовывала несколько островов, один из них достаточно большой, а за этим островом начиналась протока, а еще чуть-чуть дальше по течению получалось озеро, которые местные называли Прутец. Маленькие острова были нашими, большой, по договору, оставался за румынами. Небольшое село Бауцэнь[2] находилось в восьми километрах выше по течению, а тут начинались плавни, которые тянулись по берегу реки на несколько километров.

— Если что начнется, — капитан прислушался к себе, подумал, потом упрямо повторил, — если что начнется, тут вроде место спокойное, но тревожно мне. Предчувствия. Конечно, главный удар они должны нанести здесь, чтобы мост захватить, но в районе озера могут попытаться высадить десант. Если там даже небольшая группа закрепится, будет плохо. Переправу соорудить — дело плевое. Ты, как комсорг заставы, удели этому участку внимание, с бойцами поговори, пусть не расслабляются.

Аркадий кивнул головой, мол, все понял, он предпочитал не растекаться мыслию по древу, вот только это капитанское «если что начнется» очень и очень ему не понравилось. Ну да, газеты, заявления ТАСС, приказы, только пограничники, они ведь и глаза имеют, и уши, и приказано на границе держать их востро… А еще предчувствие. Было ощущение, было, почти тогда, перед походом в Бессарабию. Тоже было ощущение, но какое-то другое. А сейчас как гроза надвигается. Такое вот ощущение. И не у него одного.

— Выполняйте, младший политрук, свободны.

И капитан Липатов уставился на карту, как будто там был ответ на какие-то важные вопросы, заданные этому листку раскрашенной бумаги. А Аркадий вышел из здания комендатуры, потом вспомнил про болезнь инструктора, забрал из вольера Абрека, так он и очутился в предрассветную рань на позициях секрета пограничников, впрочем, проверять, как службу несут, ему было не впервой. Вот и вышел почти ночью, как только небо начало сереть. А тут такая гроза!

Полыхнуло, да еще крепко, судя по звуку, совсем невдалеке. Ударило вспышкой по глазам еще раз, потом еще и еще, но по всполохам и отзвукам грома Аркадий уловил, что гроза смещается ниже по течению реки, что этот ливень уже ненадолго, но дождь затянулся, предчувствия выросшего в южных и теплых краях политрука не оправдались. Правда, стена дождя стала не такой плотной, так что стали видны очертания пограничников. Аркадий увидел, как небо начало понемногу светлеть, пусть только с кромки воды, но все-таки светлеть. Гроза оставила дождь, который и не собирался прекращаться, а сама уходила все дальше и дальше на восток.

Глава вторая. Перебежчик

21 июня 1941 года.

Они наверняка пропустили бы его. Аркадий был какое-то время дезориентирован ливнем, грозой, где-то бдительность потерял, да и немудрено было в такой обстановке потеряться. Гроза ушла дальше, к низовьям реки, да и ливень уже перестал быть той непроницаемой стеной, за которой ничего и никого не было видно. Но вода всё ещё лилась непрекращающейся сетью, влажная земля парила, поднимая марево тумана. Сначала зашевелился брезент, из-под которого показалась умная и настороженная морда овчарки. Собака вылезла из-под укрытия, сразу же шкура ее стала мокрой, но она даже не думала отряхиваться: что-то привлекло ее внимание. Политрук стал смотреть в сторону, куда было направлено внимание Абрека, но пока что ничего, или же нет? Как будто мелькнула какая-то тень, которую он заметил разве что краем глаза, да и то потому что человек, которому тень принадлежала, чуть поскользнулся, немного неловко взмахнул руками, чтобы приобрести вновь устойчивость и так же внезапно растворился в завесе воды и тумана. Абрек тут же сделал стойку и тихо так заворчал, показывая готовность к рывку. Аркадий отцепил поводок и дал команду «Фас». Затем сам шагнул в дождь, стараясь не упасть: пропитанная дождем глина была слишком скользкой, одновременно с первым же шагом стал доставать револьвер, но пока оружие оказалось в его руке, раздался крик, шум ломающихся веток, грозное рычание собаки, короткий победный лай.

Так, с револьвером в руке он пошел на эти звуки. Идти было недалеко — пару десятков шагов, и ты уже на месте. Сбоку от тропы лежал человек, закрывавший голову руками. На нем стоял в величественной позе, мокрый, как выдра Абрек, потерявший свою обычную вальяжность и величественность. С Аркадием подбежали и оба бойца секрета. Пёс услышал команду «к ноге», чуть повел ушами, показывая, что команда исходит не от его уважаемого инструктора, а почти чужого человека, чуть отошел от добычи и стал энергично отряхиваться, обдав окружающих дополнительной порцией влаги. И только отряхнувшись, оскалился, показал добыче серьезные клыки и занял место у ног политрука. Дождь почти прекратился. Человек медленно поднялся, глядя на направивших на него оружие людей. Но очень опасливо смотрел на пса. Абрек снова показал клыки, мол я на страже, не балуй.

— Кто такой? — спросил Григорянц, затем посмотрел на бойцов и добавил: — Обыщите!

Пока бойцы обыскивали нарушителя, Аркадий посмотрел на часы, вытащил блокнот и написал, прикрывая листок от дождя накидкой: «21 июня, 6-07 при незаконном пересечении государственной границы задержан мужчина средних лет, оружия при нем не обнаружено».

— Нет оружия, товарищ младший политрук! — коротко доложил Михаил Поликарпов. Григорянц спрятал блокнот и зябко повел плечами. Дождь, который совсем было перестал, передумал, и стал снова превращаться в ливень. На счастье пограничников, переменчивая погода сжалилась над ними и буквально через десять минут ливень перешел снова в вяленький дождь, мелкими струйками падающий на сразу же набухшую от влаги почву.

Задержанный, который действительно оказался мужчиной лет сорока — сорока пяти, вымокший, как курица, со слипшимися от дождя волосами на круглом лице с хищным носом и совершенно бесцветными глазами ошалело молчал, глупо хлопал ресницами, стараясь что-то разглядеть, но получалось у него это неважно, дождь все не прекращался… Правда, услышав русскую речь, он, как показалось Аркадию, немного расслабился. Одет был как все местные: штаны, сероватая рубаха да пиджачок, картуз на голове, одежка его была добротная, но уже порядком поношенная, а вот обувка — крепкая, добротные сапоги, видно, что к обуви мужичонка относился с большим уважением, нежели к одежке.

— Кто такой? Как звать? — Аркадий повторил вопрос, при этом постарался, чтобы его голос казался как можно более строгим.

— Мирча Флоря… Я имею что доложить красному командиру.

Неожиданно задержанный сносно говорил на русском, хотя и говорил медленно, немного растягивая слова, как будто каждый раз подбирал слова в фразу, но строил предложения достаточно правильно, что говорило о его определенном уровне образования, из-за чего Аркадий сделал вывод, что нынешняя внешность мужичка не более чем маскировка.

— Прошу доправить меня в комендатуру, в особый отдел. Это важно есть.

Аркадий присмотрелся — руки задержанного были скручены за спиной его же ремнем, снятым с брюк. Хорошая мера предосторожности, но так в одиночку его на заставу не отконвоировать: надо следить, чтобы самому в грязь не поскользнуться, так что… если действовать строго по уставу, но что-то подсказывало, что действовать надо быстро, да и чуток отойти от устава можно, а Абрек подстрахует. Было видно, что служебную собаку нарушитель побаивается больше бойцов-пограничников. А вообще было в ситуации что-то тревожное и непонятное… вот если бы задержанный сказал пароль, ключевую фразу, дал знак, что он из кадров товарища особиста, так ведь нет, ничего подобного. И что у него за важные сведения, из-за которых срочно тащи его в особый отдел? И ведь не скажет сейчас ничего, нет, надо действовать быстрее. Как можно быстрее. Так, кто у нас тут в секрете? Поликарпов, а второй — полтавчанин Василь Прыгода. Пост половинить нет имею права. Ну что же:

— Бойцам Поликарпову и Прыгоде объявляю благодарность за задержание нарушителя государственной границы СССР!

— Служим трудовому народу! — тут же отозвались бойцы. Говорили они, как и положено в секрете, тихо, на полутонах, но ответ прозвучал четко и где-то торжественно.

— Поликарпов, Прыгода, остаетесь на посту. Абрек поможете отконвоировать задержанного на заставу. Пришлю подкрепление, как дождь утихнет, проверьте берег, не нес ли гость какой груз, да сбросил где-то, закладку сделал, мало ли чего.

— Будет сделано! — ответил Поликарпов, который в секрете был за старшего.

Задержанный румын был невысок ростом, но крепыш, руки-ноги колесом, грудь бочонком, а вот Аркадий хоть и спортивный парень, но до богатырских статей не дотягивал. Крепкий, жилистый, это да, но горой мышц похвастать не мог. Сюда бы Прыгоду, вот тот — былинный богатырь: что рост, что в обхват, тащил бы он задержанного мужичка даже по скользкому лесу как по асфальту города Киева в летний вечер — быстро и надежно. Кроме богатырского роста, боец был ловок, смел, имел какую-то казацкую бесшабашность, хотя к казакам никакого отношения у его семьи не было. Они были крепостными, которых на Полтавщину продали из-под Звенигорода. После освобождения крестьян от крепостной зависимости и от земли, Прыгоды оставались на богатой Полтавщине. Небольшой хутор Пригожино стал их домом, потом началась Первая мировая, Прыгодам пообещали дать земли от соседей, немецких колонистов, которых, по приказу генерала Брусилова, выселили на Волгу. Но ничего так и не дали. Землю дали большевики. Младший сын в большой крестьянской семье, Василь рано ушел на завод в Полтаву, оттуда был призван в Красную армию и попал в пограничники. И пограничником он был хорошим.

К позиции секрета Аркадий добирался полчаса. Обратно дорога заняла полтора, даже немногим более. Не обошлось и без падений, так что на заставу группа в составе младшего политрука, овчарки Абрека и одного перебежчика заявилась не в самом опрятном виде. Ну, Абреку-то что, с него, как с гуся вода. Сейчас в вольер, потом обсохнет, отряхнется, и готово. Ну, а видок у командира и перебежчика был такой себе. Аркадий коротко доложил командиру заставы о происшествии, получил приказ доставить задержанного в комендатуру, отправил наряд бойцов на позицию секрета, чтобы посмотрели, что там и как. Молодой политрук быстро переоделся в сухое, забрался в машину, полуторку, которую выделили ему по такому случаю на заставе, и вскоре был в расположении комендатуры.

Комендатура располагалась в большом доме, принадлежавшем ранее какому-то местному богачу, как сказали бы у нас баю, или кулаку-мироеду. В Бессарабии многие приняли приход Красной армии именно как освобождение. И не только от румын, которые были и родственниками, но слишком уж старшими братьями, высокомерными, не считавшими бессарабцев себе ровней. В первую очередь крестьянский люд, а Бессарабия была сплошь крестьянским краем, надеялся получить землю. Землю крестьянам дали. Смущало только обилие залетных руководителей, которые пили легкое молдавское вино, запивали его водкой, а потом, присмотревшись, стали наводить порядки. Почти что сразу с раздачей земли стали молдавских мужичков и «околхознивать». Партийные органы на местах вскоре получили планы агитационных и организационных мероприятий, контрольные проценты вовлечения в колхозы, но дело шло туго и больше на бумаге.

Любви к новому руководству эти дела не прибавляли, кое-кто начинал вспоминать как было хорошо при румынах, но и тотального сопротивления в Бессарабии советской власти не было, сюда направили людей более-менее толковых, понимающих, что массовые загоняловы в колхозы тут и сейчас вызовут массовые же протесты. Потому спешили не спеша, отчитывались, понимая, что цифры далеки от действительности, а там, где удавалось создать коллективные хозяйства, всю землю у крестьянина не забирали, оставляя каждому участок, достаточный на личный виноградник да небольшое приусадебное хозяйство. Понимали, что лиши молдаванина виноградника, получишь страшного врага. А пока молдаванин при винограде да при вине, он будет тих и покладист, и делай с ними все что хочешь. Из-за этого работа оперативного отдела пограничников была проще, чем на Западной Украине или в Прибалтике, но и сложнее одновременно — никто не рвался во враги, но никто не стремился помогать новой власти. Было какое-то тупое равнодушие, согласие со своей судьбой, а вот попытки как-то разговорить, привлечь, наталкивались на стену отчуждения, прикрытого откровенным непониманием. Молдаванин, попав к особисту, тут же делался непроходимым тупицей, каким он, конечно же, не был. Любой крестьянин, гагауз, молдаванин, румын, украинец или грек хорошо знает свою выгоду, если предложить ему что-то для него, крестьянина, по-настоящему выгодное, так все сообразит, по полочкам разложит, действовать начнет. А если предложить тебе нечего, то и разговаривать с тобою зачем?

С приходом погранцов дом богача, сбежавшего в Румынию, подлатали, укрепили расшатанный и местами разобранный населением забор, наладили охрану, в общем, сделали все как положено. Дежурный, узнав, что Аркадий ведет задержанного в особый отдел[3], пропустил их без единого слова. А уже через две минуты они оказались у дверей кабинета, занятого начальником особого отдела. Занимавший его Валдис Маруцкис был особистом от Бога. В годы революции воевал в латышских стрелках, и показал себя человеком честным, преданным и инициативным, так что ещё в Гражданскую был замечен и привлечен для работы в ВЧК, потом, когда отгремели крестьянские бунты, так и не разгоревшиеся российской Вандеей, работал в этой же структуре в тверской и Самарской губерниях, а позже, когда отгремела Гражданская, Маруцкис снова был направлен в армию, но уже не стрелком, а особистом. Карьеристом не был, умудрился во время чисток тридцатых уцелеть, а еще более удивляло то, что по должностям не поскакал, оставаясь начальником особого отдела скромной погранзаставы.

— Здравствуй, Аркадий! — тепло поздоровался Валдис. — Что там у тебя?

— Здравствуйте, Валдис Янович, вот, задержан при пересечении государственной границы. Назвался Мирчей Флорей. При задержании потребовал отвести себя в особый отдел.

— Так, так… Спасибо, будем беседовать… Ты пока отчёт составь, по форме, как, где, когда, обстоятельства, впрочем, ты в курсе.

К Маруцкису младший политрук вернулся примерно через полтора часа: успел доложиться коменданту, написал письменный отчет о задержании, забежал к хозяйственникам, а потом и сюда, в особый отдел. Главный особист выглядел уставшим и чем-то подавленным. На его круглом лице собралось такое количество морщин, какое собирается только при мучительном мыслительном процессе, всегда безмятежное и хладнокровное выражение сменилось состоянием крайней озабоченности. Валдис Янович был человеком на своем месте. Ничего лишнего, никакой политической истерики и поиска врагов там, где их быть не могло. Основное время этот круглоголовый латыш с выбритым до блеска черепом (под Котовского) и усиками под Ворошилова уделял работе с местным населением: создание агентурной сети с прицелом на соседей румын было приоритетом в его работе. Фактически он осуществлял в своей зоне ответственности разведывательную и контрразведывательную деятельность, и делал это со знанием дела.

— Аркадий! Принёс уже отчёт? Хорошо, присаживайся, я просмотрю.

Политрук уселся на крепкий табурет. Стул, такой же крепкий и основательный был в кабинете в единственном экземпляре, и его занимала крепкая тушка товарища начальника.

— И что мне с твоим перебежчиком делать? — вроде бы совершенно расстроенным голосом сообщил Маруцкис. — Пристрелил бы его при попытке к бегству, у меня бы голова не болела, — вяло пошутил особист.

— Так он не пытался сбежать, а что так? — осторожно поинтересовался Аркадий.

— Он говорит, что немцы в их селе отдали приказ о принудительном выселении на неделю всех гражданских лиц.

— На неделю? — Аркадий удивился.

— Сам понимаешь, что это означает. Не сегодня, так завтра. Скорее всего двадцать второго. Может быть утром… Не уверен.

— Почему?

— Удобнее всего в воскресенье. Во-первых, они так уже в Польше делали. Во-вторых, люди отдыхают, в отпусках, пока сориентируются, пока поймут, что происходит, больше бардака, разберемся, конечно, что да как, но какое-то время упустим… Ну это все так, прикидки… А голова у меня болит из-за того, что с этой информацией делать. Сам знаешь — войны не будет, не поддаваться на провокации. Вон, у соседей тоже перебежчик, так там начопера чуть в порошок не стерли, мол, паникер, создает нервозную обстановку… Трибуналом грозили за трусость.

— И что? Что делать будешь?

Маруцкис с прищуром посмотрел на собеседника. Мол, доверять ему, или нет. Аркадию он доверял, но был осторожен, поэтому и вверх не полез, и от чисток как-то умудрился в стороне остаться. Но всё-таки решился.

— Что делать буду? Я сообщить наверх обязан? Обязан! Вот и сообщу. Только надо сообщить как-то нейтрально. Чисто информация и никаких комментариев. Не моя задача выводы делать. Пусть там решают, что и как…

— Вот как… — в интонациях молодого политрука сквозило разочарование.

— Ну вот так, политрук, вот так… Да ты не это, я уже начоперу Одесского (военного округа) позвонил, это мой… родственник, скажем так, поговорил, обстановку обрисовал, тот уже давно на месте, я тебе ничего не говорил, но… тревожно. Ты это… бди… осторожно, но бди… На провокации не поддавайся! Ни-ни! Но… если что…

И Маруцкис развёл руками, мол, не маленький, сам сообразишь, что делать.

Глава третья. Приказано бдить

21 июня 1941 года.

Аркадий знал особиста Маруцкиса менее года, при этом молодой политрук успел проникнуться к старшему командиру искренним уважением. Валдис Янович был человеком дела, причем делал его тихо, незаметно, и при этом очень и очень эффективно. Надо сказать, что и ему доставалось от начальника особого (разведывательного) отдела кое-какие мелкие поручения, а вот повода отказать ему не находилось, потому как работали все на одно дело. Тут все вокруг было особым случаем. Разве ж это легко, нести советскую власть во враждебные капиталистические страны, даже если учитывать, что Бессарабия была когда-то частью российской империи, а эти места дали таких героев Гражданской, как Котовский и Фрунзе. Всё равно, работать с местным населением было сложно, хорошо, самые богатые сбежали, но их прихвостни, и симпатии румынских властей никуда не делись, ведут против нас борьбу, следят за каждым нашим шагом, за каждой ошибкой.

На сердце после разговора с особистом было тревожно. Конечно, Маруцкис где-то прикрылся политруком, составляя рапорт наверх, сам ведь намекнул, что рапорты о начале возможном войны встречают как сигналы о трусости, но к Валдису Яновичу это отношение не изменило. Умение хитрого литвина просочиться меж дождевых струй было всем известным. А вот понимание того, что надо быть готовым ко всему, не оставляло мозг, а настойчиво скребло, подгоняя к принятию решений, но вот большая половина из них, как и несколько мыслей типа того, что был бы я Сталиным, то отдал бы приказ, быстро погасли и исчезли. А если вспомнить, что говорил об обстановке с Липатовым, то решение вернуться на заставу и прикрыть лично участок, про который говорил капитан, стало очевидно правильным и единственно верным.

Около комендатуры Аркадий остановился и закурил. Машина должна была заскочить еще и на склад, а только потом вернуться за ним. В это время внимание Аркадия привлекла фигура молодого монашка, Серафима, одного из «фигурантов» к которому его попросили присмотреться. Месяца полтора-два назад Валдис Маруцкис указал младшему политруку на немного странного молодого человека, и предложил с ним познакомиться и сойтись поближе. Серафим появился в этих краях незадолго до освобождения. Дело в том, что о прошлом монаха не было практически ничего и ни у кого, а это уже было подозрительно. «Понимаешь, Аркадий, если бы этот Серафим был агентом Сигуранцы[4], у него была бы железная легенда. А так только туман. Это подозрительно. Проверить надо», — таким напутствием закончился инструктаж особиста. Аркадий понимал, что есть такое слово «надо», тем более Маруцкис не приказывал, а именно просил, поэтому политрук и не мог отказать старшему товарищу. Нет, если бы такой приказ исходил от Макара Корнеева, Могилев-Подольского особиста, нашел бы как вывернуться, отказаться, пусть и гнобил бы, гад, но Валдис Янович гадом не был.

Монах приближался, немного подволакивая ногу. Эта травма, полученная несколько лет назад, оставила после себя вечную хромоту, но Серафим никаких палочек, тростинок и прочих приспособлений не признавал. Молодой монах говорил, что травмы и болезни — это наказания, которые Господь посылает на людей за грехи, а ему тем более напоминание о грешной жизни, от которой он отказался, и которую более не помнит. Аркадий считал, что такие мысли более пристали старику, нежели молодому парню, но что тут попишешь, работам с тем материалом, что имеется. Сошлись с монахом они довольно просто — на религиозном диспуте. Серафим оказался парнем начитанным, знающим, когда же его оппонент заговорил о сути религии, сразу же определил, что тот воспитывался в армянской христианской церкви, чем удивил политрука, еще более удивил, когда монах объективно и толково объяснил разницу армянского христианства и православия, конечно же, с точки зрения того, что правота находится у православных, но все-таки так корректно, что никаким образом армянскую церковь не обидеть.

— Вообще-то я атеист, комсорг, так что могли с армянской церковью не церемонится, — произнес тогда Григорянц. Но ответ монаха его удивил:

— Армянская церковь одна из первых христианских общин, добившихся признания государства. Её путь долог, полон великих подвигов во имя веры, заслуживает большого уважения. Эта церковь — душа армянского народа. Как я могу говорить о ней неуважительно? Это не уважать и вас, да и себя тоже.

Именно эту корректность молодого монашка Аркадий и сделал отправной точкой в их отношениях. На честный вопрос Серафима, на что ему нужны эти религиозные беседы, ведь советская власть стала беспримерным противником религии, он ответил честно, что церковники — это да, другая сторона баррикад, религия — опиум для народа, но по влиянию на умы людей у церкви накопился огромный опыт, почему же не перенять лучшее, что есть в этом вопросе, да еще и сразу же уколол монаха, мол, православие тоже много переняло от язычества в борьбе за души населения на Руси. Они продолжили спор, но вежливо, подбирая аргументы и апеллируя не к эмоциям, а к разуму и логике.

Наверное, молодой монашек почувствовал в комсомольце-собеседнике способность слушать и слышать оппонента, политрук приводил всегда точные доводы, которые говорили о его подготовленности и старательной работе со множеством первоисточников, пусть и несколько однобоком, но вот критика религии шла точно по наставлениям политорганов, а наставления эти были достаточно толковыми. Так у них и завязались не то чтобы дружеские отношения, но и не просто знакомство. При встречах и дискуссиях они пробовали друг на друге какие-то важные аргументы, но при этом оставались предельно корректными, не переходили на лица. Аркадий не интересовался прошлым монаха, чувствовал, как тот сразу же закрывается от подобных вопросов броней непонимания, мол, теперь у него только другая жизнь, а то, что было, то прошло. Валдис Янович политрука только похвалил, когда он рассказал, что пытается восстановить биографию монаха по косвенным данным, которые могут пробегать в ходе дискуссий и бесед. Но дело продвигалось совсем медленно. Правда, были и другие поручения, которые были выполнены намного быстрее.

— День добрый, отец Серафим! — приветствовал политрук подошедшего монаха.

— Сколько говорить вам, брат мой, что я никакой не «отец», ибо рукоположения в сан священника не проходил, а мой сан диакона слишком незначителен, дабы мирянам именовать меня «отцом». Доброго здравия вам, товарищ Аркадий, — монах был как всегда немного многословен. А вот в слове «товарищ» все-таки не удержался, чуть прыснул ядом.

— Что в чертогах небесных творится? — поинтересовался политрук.

— С чертогов небесных на твердь земную был прислан дождь, — в тон ему сообщил Серафим с легкой улыбкой. — Но твердь земная устояла, на сей раз.

Оппонент уловил тонкую иронию, которую заключали в себе слова монаха. Они не так давно сошлись в споре о Потопе, который был в Междуречье делом регулярным и только стороннему наблюдателю-иудею мог показаться событием вселенского масштаба. Но Серафим ловко вывернулся, сумел историю подмять под религиозный контекст, объясняя эту историю с потопом совершенно в другом ключе, нежели представлялось политруку. Интересно, как монашек вывернется из этой дискуссии? Вопросы и аргументы он подготовил заранее, поэтому готовился насладиться очередным интеллектуальным противостоянием. Вот только наслаждение портили маленькие часики, которые тикали в голове и все время напоминали, что до начала войны остается все меньше и меньше, все меньше и меньше.

— Ну что же, тогда брат Серафим, раз святым отцом вы настоятельно называться не хотите… — Аркадий по инерции продолжал ерничать, думая, как подступиться к очередной серии вопросов и ответов.

— Ну зачем вы так, святой отец — это обращение к папе римскому, а я никакой не святой, скорее даже многогрешный. Да и постулат святости папы православие отвергает, ибо только Господь безгрешен, а люди рождены во грехе.

Монах был человеком молодым, скорее всего, ему только-только исполнилось двадцать лет, может быть чуть больше, но не более двадцати трёх, фигуру имел скорее утонченную, но без аристократизма, его теловычитание было, скорее, следствием болезни или душевных страданий, которые еще иногда угнетают человека и физически. Уже ушлый старина Фрейд все наши страдания постарался уместить на кончике полового органа, но, к счастью, австрийское учение было приравнено к лженауке, о чем ни Аркадий, ни Серафим не знали. Монах не интересовался, а политруков об учении Фрейда в известность никто не ставил.

Серафима когда-то звали Антоном Майстренко, он бежал в свое время из СССР в Румынию, бежал только для того, чтобы принять постриг и посвятить себя служению Богу. А вот она, ирония жизни, он бежал из СССР, так через какое-то время СССР пришло к нему само. Приход советской власти был столь стремителен, что монах, которого только за день до освобождения Молдавии посвятили из послушника в монахи, осознал факт возвращения только через несколько дней после того, как советские пограничники начали обживать кручи Прута. А Антон, что Антон? Как только он осознал себя, как личность, парень хотел быть в церкви… Да, влияние мамы, которая была верующим человеком, но что привело ее сына в церковь — было непонятно. Из всех Майстренко только в Антоне религиозность вышла наружу, стала стержнем его существования. Архип, отец, всячески намерениям сына противился. И однажды он сбежал. Побег до сих пор тяжким камнем лежал на совести молодого монаха, да не только побег, вскоре жид Лойко[5] из Ямполя передал весточку о смерти отца. И тяжесть от осознания того, что он не мог быть с отцом в его последний момент была для монаха Серафима еще одним поводом к раздумьям о греховности всего сущего и его в том числе.

После прошедшего дождя нещадно парило, на смуглом лице красного командира жар не был так очевиден, как на бледном образе молоденького монашка, потому последовало предложение устроиться на лавочке напротив комендатуры, тем более, что лавочка располагалась в тени раскидистого дуба, которыми так богата бессарабская земля. Аркадий снял фуражку, как-то и говорить особо погода не располагала, но все-таки он начал разговор, но уже серьезно, без привычных подначек.

— Скажите, брат Серафим, почему в православной церкви служат на старославянском? Ведь простому человеку понять, о чем служба практически невозможно. Разве церковь не заинтересована в том, чтобы более приблизить к себе людей? А так вы только отталкиваете их. Придешь послушать, а там только кто-то бубнит, бубнит, и все непонятное. Игра в угадайку получается, если смысл одного слова из пяти ясен — уже хорошо…

— Вот вы всегда Аркадий, умеете найти болезненную точку на теле церкви. Вопрос подняли, да… даже не знаю как ответить — коротко не получиться, многословно, не знаю, есть ли у вас время мои аргументы выслушать…

— Я готов слушать, время пока что терпит. Моя машина еще не пришла со склада.

— Тогда да… Понимаете, вопрос этот для православной церкви стоит довольно остро[6]. У нас много умов, которые выступают за реформу богослужения, причем опорным пунктом этой реформы как раз стало служение Господу на современном русском языке.

— И что вам мешает? — Аркадий внимательно слушал, монах был начитанным, умным, его слушать было интересно, непонятно, откуда такое образование, но факт глубоких знаний в богословии был налицо.

— Три важнейших фактора. Начну с самого для вас простого: технического. Если будет принято решение о переходе на богослужение на русском языке, то надо будет перевести огромное количество литературы, и молитвы в них — крупица малая. Вы знаете что такое Четьи-Минеи?

Аркадий пожал плечами в ответ, мол, откуда.

— Если упрощать, это запись жития святых по дням, фактический конспект того, что в какой день следует читать в церкви вместе с молитвами. Это огромный том, который надо перевести на современный русский язык. А есть еще больше других текстов, которые требуют тоже перевода. Это просто гигантский объем работы.

— Ну так возьмитесь за это дело, умов в церкви хватает, вот всеми умами, да по-стахановски, что за две-три недели не одолеете? — совершенно искренне удивился Аркадий.

— Что значит, по-стахановски? Церковь работает с душой человека, сие есть штучный товар, а не массовое производство. По-стахановски можно уголь долбить или коров доить, а в богослужении по-стахановски нельзя, это вам Храм Божий, а не забой, — монаха даже как-то передёрнуло от предложенного «навалиться», да не любят отцы церкви напрягаться, ой как не любят!

— А мы вот считаем, что работать надо с массовым сознанием, с коллективом, да и ваше богослужение, оно ведь тоже процесс коллективный, значит и вы работаете с массами, то есть массовым сознанием. Тут некоторые неточности допустимы, главное — верный эффект, — решился оспорить выводы монаха политрук.

— Душа человека — особый предмет, с нею так нельзя. Каждый приходит в церковь на службу особливо, у каждого свои душевные порывы, это батюшка и старается учитывать. Во время богослужения священник обращается к душе человеческой, а не к массам. В этом отличие политики от церкви.

Впервые Аркадий почувствовал, что довольно хладнокровный монах начинает сердиться. И не на шутку. От этого он даже опешил. А Серафим продолжал, правда, чуть снизив градус речи.

— Нельзя так переводить нахрапом. В свое время так нахрапом старались исправить многочисленные неточности в церковном богослужении, привести все к единому образцу, что получила церковь, что получило общество? Раскол. Сколько жизней погубило это отравленное действо? Тысячи. Так зачем нам повторение Раскола?

— Так вот вы чего боитесь? — подумал вслух Аркадий.

— А разве вы не боитесь раскола в обществе? Гражданской с её тысячами и тысячами жертв, разве это не пример Раскола? Мало этого? Зачем нужен еще один раскол?

Внезапно монах снизил накал, почувствовал, что затронул политику, а вот этого ему делать не хотелось, поэтому продолжил очень тихо:

— Посему переход на общепринятый русский может быть только очень и очень постепенным, а перевод текстов — дело длительное, потому как тексты должны соответствовать канонам, они должна быть точными. Думаю, десяток, а то и полтора лет это займет, тем более, что трудиться будут только наилучшие умы церкви, только наилучшие, не мне, грешному, чета.

— Понятно, это первый фактор, — машины все не было, поэтому Аркадий никуда не спешил.

— Второй фактор — инерция или традиция. Называйте, как хотите. То, что вы называете старославянским языком, на самом деле точнее называть общеславянским. И болгары, и румыны, и поляки, как русские, белорусы и украинцы служат на одном и том же языке. Это фактор единой судьбы, единого мира, если хотите, живая преемственность поколений — мы служим Богу на языке Кирилла и Мефодия, вот что имеет значение! Хорошо, вы считаете, что традиции надо ломать, но церковный язык одинаково понятен священникам во всех православных конфессиях. И любой из нас может служить в любой из братских церквей и будет его служба понятна другим священнослужителям.

— Вот именно, священнослужителям, брат Серафим, священнослужителям, а не народу. Для поляков, белорусов и русских ваша служба будет одинакова непонятна, вот в чем разница наших взглядов, не так ли?

— Да, это главное… Но единство тела апостольской церкви как и единство ее духа фактор немаловажный. И именно он будет главным препятствием к распространению службы на современном языке. Чего добились обновленцы? Разве интересны они прихожанам? Сами знаете ответ…

— Хорошо, принимается за аргумент, а что за третий фактор?

— Это такой момент как душевный подвиг. Когда человек готов прийти к Богу, какое значение имеет, на каком языке ты обращаешься к Нему? Вот, католики служат на мертвом языке, латыни, и что? Разве это мешает католической церкви? Нисколько, наоборот, это заставляет человека совершать усилие над собой, совершать душевную работу, но именно эта работа, пусть она и не велика, стает душевным подвигом. От слова «подвижничество». Если человеку не надо в церковь, необходимость слушать непонятнее слова смутит его душу и отторгнет от лона церковного. Ну что же, он найдет путь в церковь тогда, когда ему это будет необходимо. Спасение человека в руце самого человека. И никто никого насильно в рай Божий тянуть не собирается. Наверное, это будет для меня главным фактором, почему стоит сохранить службу на церковнославянском языке.

Аркадий подумал, после чего произнес:

— Вот и получается с ваших слов, что церковь весьма инерционный механизм, чтобы что-то изменить нужны годы и годы. Не успеваете вы за велениями времени, теряете власть над душами людскими, ведь так?

— Даже десятилетия нам нужны, чтобы что-то изменить… — выдохнул Серафим, после чего неожиданно произнес, снизив тон речи почти до шепота, да и вопрос получился тихим и нервным, заданным исподтишка.

— Скажите, Аркадий, а тут тоже начнется? Я имею в виду гонения на церковь? Как и в CCCР…

Ну вот он, главный вопрос на злобу дня, а что ответить? Правду, надо говорить правду.

— Знаете, сейчас такая задача перед партийными органами не стоит. Конечно, если будут даны указания, то сами понимаете, кто не с нами…

— Да, почему-то так не получается, просто жить в стороне… Служить Господу нашему, сказано ведь в Писании «Богу Богово, кесарю — кесарево», не выходит… Ну что же, каждому свой крест нести до конца.

Монах о чем-то задумался, о чем-то настолько важном, что Аркадий не решился что-нибудь спросить, так они пару минут помолчали.

— Извините, товарищ политрук за сей несвоевременный вопрос, пожалуй, что мне пора… — засобирался Серафим, — знаете, родившемуся на берегах быстрого Днестра к тихому течению Прута не привыкнуть.

— А вы что, родились на Украине? — быстро среагировал Аркадий.

— Днестр был пограничной рекой, — подозрительно быстро и без эмоций ответил монашек.

Глава четыре. Накануне

21 июня 1941 года.

Аркадий вернулся в комендатуру, где дежурный сообщил, что машина задерживается на вещевом складе — какая-то заминка, но ему беспокоиться нечего. Просто есть еще время на отдых. Политрук вспомнил, что его прямое начальство тоже не против выдать ряд инструкций, но тут политруку Григорянцу повезло. Прямое начальство укатило в Кагул, штаб их погранотряда, для чего-то, что должно было дать новый импульс и направление в политработе. А чего тут думать, Аркадий понимал, что больше всего беспокоило и бойцов, и его. Статья в «Правде», точнее, прямое указание на то, что войны с Германией не будет. А еще чёткие приказы не поддаваться на провокации. Ладно бы с кем-то и прошло, а с ними? Уж тут-то, на границе, все было видно, как на ладони, только слепой не ощущал, к чему дело шло. Опять же, страха не было, было какое-то тягучее ощущение опасности, которое начиналось в области под желудком, и от которого начинало легонько подташнивать, как будто собралась в организме какая-то тяжесть, которую так запросто не сбросить, не унять, но что гнобит тебя, что за тяжесть тебе не понять. Он еще раз взвесил, нет, не липкий страх, боязнь смерти, которое нет-нет, да и возникнет ниоткуда, Это было ощущение надвигающейся беды, катастрофы, стихийного бедствия, по сравнению с которой прошедшая утром гроза — так, игры детишек в песочнице. Умом понимал — что войны быть не должно, это неправильное дело — война, но всё равно, это странное ощущение беды беды, опасности, катастрофы не оставляло его, неужели вера его не крепка? И Аркадий вспомнил монаха Серафима и устыдился, вот у кого вера крепка и непоколебима. И что, брать с него пример? А как же вся вера в коммунистическое будущее, что она не работает? Он стал еще больше думать, пока не понял, что вера в Сталина, в коммунистическое будущее, в победу большевизма никуда не делась, просто… надо разобраться в себе, разложить всё по полочкам, поговорить со старшими товарищами.

Вопросы… ощущения… предчувствия… Это было не только у Аркадия. С одной стороны, советская власть учила ничему слепо не верить, во всем сомневаться, а как иначе можно было сдернуть религиозный дурман? А народ-то веками учили преклоняться перед картинками с неживыми святыми, верить в силу кусков трупов… получалось, что этим «сомневайся» открывали людям возможность выдавить из себя раба, перестать верить в несусветные глупости. Но тут возникала и обратная сторона. Коммунизм тоже требовал веры. Веры в светлое будущее. Пусть не такой фанатичной и преданной, как вера в Бога, но все-таки веры. Слишком уж непонятны были простому человеку все эти аргументы научного коммунизма. А статьи его теоретиков вообще были выше понимания простым человеком. А тут взращиваемая привычка сомневаться очень уж веру в светлое коммунистическое будущее подтачивало. Колхозы? Еще одна болевая точка, проблема, которая так и не была разрешена до конца. А что крестьянину до всего мира? Для него важнее всего то, что происходит на собственном подворье, и никак иначе.

Поэтому его работа и была — объяснять пограничникам, которые сами были выходцами из крестьян и рабочих, слова и дела партии, ее намерения и все события, происходившие в мире и в стране. События-то происходили, но именно правильное толкование позволяло увидеть все происходящее в нужном свете. Хорошее дело политрука — говорить, да только одними разговорами сыт не будешь. С такими мыслями наш комсорг и заявился в столовую. Последняя из них была вызвана одурманивающим запахом готовой пищи. Хорошо, что Аркадия знали, поэтому покормили политработника без лишней волокиты, погранцы народ мобильный, им… то в секрете сидеть не дышать сутками, то все бегом да бегом. Дородная кухарка Клава с лицом, изъеденным оспинами, приветливо улыбнулась, она симпатизировала молодому политруку, как симпатизировала почти всем молодым командирам, приветлива была и с бойцами, на порции не скупилась, готовило вкусно, что еще было нужно? Надо отдать должное капитану Липатову — тот ел вместе со всеми в столовой, никакого отдельного стола, да и отдельного питания бойцов и командиров не было что за буржуйство, в самом-то деле? Вот и получалось как-то само собой, что готовили тут вкусно и сытно. Как раз сразу после обеда подъехала машина, правда, примчался кто-то из штабных, обрадовался, что машина идет на заставу, приказал подождать, пока распечатают приказ и передадут на место назначения.

Аркадий сразу же заметил, что в комендатуре появилось какое-то шевеление, суета, непривычная и тревожная, но причину этого не понимал, пока не увидел особиста. Маруцкис тут же кивнул молодому политруку, они тут же отошли в кабинет.

— Я Серафима видел, приеду, напишу отчет, мы тут какую-то бумагу ждем, сейчас поедем… — как бы извиняясь за то, что не сможет немедленно написать отчет, произнес Аркадий.

— А… это…. Ничего, успеешь…

— Валдис Янович, что у нас происходит? Что-то комендатура тревожный улей напоминает.

— Да… я тебе говорил бдить? Вот, бди… зашевелилось, — нехотя добавил особист. — Сейчас получен приказ о приведении в боевую готовность, части прикрытия выдвигаются во второй эшелон, все по плану… Понимаешь?

— Неужели война? — почти прошептал Аркадий.

— Или война или масштабная провокация. Газеты читаешь? — голос особиста был сухим и строгим.

— Так точно, — официальным тоном произнес политрук.

— Запомни. И бойцам передай: особенно не высовываться, на выстрелы и провокации с той сторон не отвечать, ну, если на нашу землю кто сунется — действовать строго по Уставу. Понимаешь?

— Сделаю!

— Тогда свободен. Помни, у тебя может быть жарко…

Аркадий посмотрел на еще не старого прибалта, вот только ему показалось, что Маруцкис как-то сразу съёжился, постарел, как будто придавило его скалой ответственности и не отпускает, отдал честь и быстро вышел из кабинета. Через несколько минут уже расписывался в толстой книге за получение приказа, а еще через несколько минут выскочил из комендатуры наружу. Машина уже была готова отъехать, как в дверях комендатуры показался чем-то озабоченный Липатов. Впрочем, чем-то это было мягко сказано, молодой политработник понимал, что сейчас происходит в комендатуре, поэтому был рад из этой круговерти быстрее очутиться в расположении заставы, там все будет как-то проще, думал он.

— Политрук Григорянц?

Аркадий вытянулся, отдавая честь, быстрым шагом подошел к коменданту.

— Отбываешь на заставу? — капитан не столько спрашивал, сколько размышлял вслух.

— Так точно, приказ получен, товарищ капитан.

— Значит так, с твоей заставой связи нет, ты по дороге посмотри что и как, тут не только с твоей такая беда, к вам связисты только к утру доберутся. В общем, по дороге бди… и еще вот что, если что — не стесняйся, понял, приказ — на провокации не поддаваться, но провокаторов надо обезвреживать, это ясно?

— Так точно, товарищ капитан! — браво отозвался Аркадий.

— Ну и молодец, что понимаешь. — Александр Михайлович Липатов на несколько секунд перестал быть капитаном и стал просто отцом, который разговаривает с непутевым сыном. — Держись, сынок, кто знает, что будет завтра, главное, выполнить свой долг уже сегодня.

Капитан крепко стиснул плечи младшего товарища, тут же развернулся, бросил кому-то на ходу:

— Мухамметова ко мне, — после чего быстро исчез в открытых дверях гаража. Аркадию не было времени разбираться в командах и словах коменданта, он спешил оказаться на заставе, умом понимая, что война вот-вот начнется, что вот-вот все измениться, но времени осознавать, насколько все измениться просто не было. Была необходимость выполнять срочные приказы, а то, что они срочные, Аркадий не сомневался. Весь этот тарарам в комендатуре заставлял его верить в реальность происходящего, совершенно не похожее на обычные проверки или учения. Вот примерно такой же тарарам был, когда их отправляли на Финскую. И что теперь? Ещё одна война? Он-то и первую помнил по госпиталю. Потому был уверен, что легко отделался. Сравнительно легко, если вспомнить, что из его группы вернулся только один человек: он сам. Аркадий хорошо знал, что командира, начштаба и начальника политуправления 44-й дивизии расстреляли перед строем бойцов, которые смогли вырваться из окружения.[7] И в правильности этого расстрела политрук не сомневался ни на йоту. Это потом кто-то реабилитирует и комдива, и его начштаба, а за что? За то, что многие бойцы были в шинелях, а не зимних тулупах? В этом был виноват Сталин, или начштаба, который даже не попытался обеспечить бойцов всем необходимым? Или организовать разведку и фланговое охранение должен был тоже товарищ Сталин? Ах, их торопили! Что, командарм Чуйков револьвер у виска комбрига Виноградова держал, чтобы тот красноармейцев без разведки в бой бросал чуть не поротно, что технику сгубил, хотя мог раскатать финнов в тонкий блин по той дороге?[8] Сейчас модно на Сталина всех собак вешать, да, были у него просчеты, какие еще просчеты, но то, что кто-то не выполнил свой воинский долг, а потом был реабилитирован, это уж дудки… Начинать надо с самого себя. Выполни свой долг до конца, а там уже не бойся, совесть твоя чиста будет, даже если свои же к стенке поставят… А если не выполнил свой воинский долг, так чего уж там… Конечно же, младший политрук Григорянц о вине Сталина не задумывался. Даже краюшки такой мысли в его мозгу поселиться не могло. Извините за невольное отступление, наболело, да и по дороге пока что не было ничего интересного. Но тут шофер увидел что-то:

— Товарищ политрук, смотрите! Это там кто? Неужель связь?

— Связисты должны только поутру появиться, — ответил политрук, сосредотачиваясь на происходящем у дороги. Присмотрелся. Небо грузно серело. На его тяжелом фоне сложно было рассмотреть две серые фигурки у телеграфных столбов, но вот то, что при их приближении эти фигурки быстро от столбов убрались, а еще через минуты покинули место действия на двух мотоциклах, было хорошо видно. Вот только тени мелькнули, пока они подъезжали к повороту дороги, треск мотоциклетного мотора уходил куда-то все дальше и дальше, Аркадий высунулся из кабины, чтобы лучше слышать, но тут раздалась яркая вспышка, и по ушам ударило три взрыва.

Немного контуженный, политрук смотрел на дело рук врагов. Три телеграфных столба свалились, перерезанные взрывом столбы валялись в придорожной канаве, разорванные провода, вот беда! Зато теперь Аркадий знал, что беда не была случайной, что за потерей связи кто-то стоит. Вот оно, говорили же, опасаться провокаций, вот и начались провокации! След мотоциклетной колеи вел по шоссе, как раз в сторону заставы, да быстро сворачивал на неприметную тропу, ведущую куда-то сквозь лес. Конечно, тут машиной не проедешь, не угнаться, да и рисково — на всех преследователей офицерский наган да трехлинейка, против четырех стволов негусто получается. Если бы диверсанты остались да сделали засаду, не добраться бы живыми до заставы, тут бы их и покрошили. Так и закончилась бы для него война. Но приказ надо было доставить, это Аркадий понимал, как никто другой. Дело шло к вечеру, смеркалось, да еще и набежавшие тучи добавляли сумраку, а в лесу все сливалось в сероватой дымке, но именно на границе леса и прямой дороги на заставу они обнаружили еще один неприятный сюрприз: тут не только отсутствовали телеграфные столбы, которые взрывом должно было снести на обочину, еще и провода были куда-то припрятаны, так что их оставили без связи, да еще и надолго.

Заставой командовал лейтенант Сергей Маркович Добрынец, молодой, неторопливый сибиряк с тяжелой нижней челюстью и таким же тяжелым взглядом из-под густых бровей. Для солидности молодой лейтенант стал заводить лихие кавалерийские усы, тонная полоска которых на его грубом, выдолбленным ломом из куска скалы, лице выглядела совершеннейшей нелепицей. Девятнадцатого, устав от постоянных подначек командиров-пограничников, Сережа усы сбрил. И теперь лицо его выглядело еще более хмурым и раздраженным. Впрочем, день сегодня был какой-то такой, что все вокруг были чем-то раздражены.

Политрук доложил о доставке перебежчика, получении груза и пакета, который был немедленно передан начальству. Добрынец хотел пойти вскрывать конверт, как он добавил еще про оборванные провода и про связистов, которых только к утру, да еще дождаться надо.

— Аркадий, послушай, этот… Поликарпов, с которым вы задержали перебежчика, вроде бы связистом был до того, как к нам попал?

— Так точно, — отрапортовал Аркадий.

— Вот, у нас провод найдется, старшина у нас хохол, у него все есть, пусть даст Поликарпову провода и инструмент, да еще с ним пошли ребят при оружии, Цыганок, Ломидзе и Саковский, пусть посмотрят, что там и как. И Ивашова с Абреком с собой пусть возьмут, на всякий случай. Поликарпов за старшего!

— Будет сделано, товарищ командир!

А еще через десять минут Аркадий сидел в кабинете командира заставы, который собрал всех подчиненных командиров, для того, чтобы доложить приказ комендатуры. А приказ был тревожным — Одесский округ приводил пограничников в состояние боевой готовности, они должны были занять позиции по боевому расписанию, а еще «приободряло» то, что в места развертывания выводились части прикрытия, те отряды Красной армии, которые должны были прийти на помощь, если что-то случиться. И хотя слово «война» никто так и не произнес, но оно витало в спертом воздухе тесной комнаты, заодно с клубами табачного дыма.[9]

Глава пятая. Первый бой

22 июня 1941 года.

По возвращению из комендатуры Аркадию удалось три часа поспать. Странно, но вспоминая эту ночь перед войной, мог себе признаться, что да, было тревожно, неспокойно на душе, но и была надежда, что все минется, что войны не будет, что и на этот раз пронесет, ведь в мае вот-вот должно было начаться…. И не началось. Сон молодого политрука был крепок, кошмары не снились, только почти перед самым пробуждением он увидел маму, которая что-то говорила ему и старалась ласково погладить по голове. Мама ему снилась редко, а чтобы во сне еще и что-то пыталась сделать, такого не помнил вообще. Сон как-тот прибил тревогу, как будто Ануш развела тучи руками, отогнала беду, вот только времени разбираться в чувствах тоже не было, надо было быстро собираться.

Этой ночью пограничники рассредоточились на позициях по боевому расписанию. Добрынец поставил Аркадия почти на то самое место, где накануне провели задержание перебежчика. Это место вызывало у командира оправданное беспокойство. Из-за острова и густых зарослей камыша, переправиться через реку тут было проще простого — брод с одной стороны острова, брод с другой. Правда, прошедший ливень привел к тому, что уровень реки вырос, причем чувствительно, так что по броду перейти было непросто, судя по ориентирам, с нашей стороны брод стал почти непроходимым, сразу от берега было с головой. Но это не означало, что можно было расслабиться, наоборот, было ясно, что из-за острова, который принадлежал румынам, одно из наиболее вероятных мест прорыва именно тут. Навести понтонную переправу тут — для саперов задание на полчаса, максимум.

На позиции их было пятеро: Михаил Поликарпов с неизменным ручным пулеметом Дегтярева да его напарник, второй номер расчета рядовой Вася Прыгода располагались справа от политрука, а слева рядовые Кузьма Малашкин и Рахитмулла Расулов. Малашкин невысокий юркий мордвин, настоящий охотник, снайпер, был дружен с сухопарым, немного похожим на неуклюжего богомола таджика Расулова. При этом неказистом виде долговязый таджик был мастером работы с ножами — умело их метал, да и в рукопашной схватке при первой же возможности выхватывал любимый нож, и тогда ему мало было равных. И Расулов, и Малашкин так хорошо дополняли друг друга, что составили снайперскую команду, пусть и не рекомендованную Уставом, но почему-то командир заставы считал, что снайперская группа может на границе быть очень и очень кстати. Сам Аркадий вооружился автоматом ППШ. Пограничников первыми стали снабжать автоматическим оружием нового образца. К автомату прилагались два «родных» диска, которые политрук загодя успел зарядить, оружие было тяжеловато, а его круглый диск не слишком удобная штука, но на стрельбах он приспособился упирать магазин в землю, особенно если сделать небольшую ямку, стрельба сразу же стала увереннее, результаты улучшились, вскоре политрук говорил о своем ППШ как о ручном пулемете, пусть и не таком дальнобойном, как изделие Дегтярева. Кроме автомата на вооружении политрука был и револьвер системы «Наган». Оружейник пообещал Аркадию выдать в ближайшее время Вальтер ППК, появилась такая возможность, но комсорг не спешил идти кланяться оружейнику, лучше проверенный Наган, к которому уже привык, безотказный и надежный, чем что-то новое и непонятное… Вот будет время приглядеться, пристрелять машинку, а пока что не хотелось менять шило на мыло, да и времени на пристрелку нового агрегата не было.

Если посмотреть на дело трезво, то у их небольшого заслона с огневой мощью все было в норме. Григорянц заступил на позицию к одиннадцати часам, точнее, согласно записи в его блокноте, в 22–46. Поликарпов, мужик спокойный, уверенный, обстоятельный доложил, что на том берегу неспокойно. Слышны шумы, похожие на движение техники. Но отсюда рассмотреть было не очень, мешал остров. Сначала политрук отправил Прыгоду в сторону их прежних позиций, оттуда просматривался противоположный берег Прута, сейчас это место стало ложной позицией, но оттуда можно было вести наблюдение, даже не слишком-то скрываясь. Прыгода подтвердил, что есть передвижение огней и шум на той стороне. Аркадий решил проверить всё лично, для чего перебрался на другой фланг их позиции, так, что островок перестал мешать наблюдению, с этой точки можно было просмотреть противоположный берег с другого угла. Младшему политруку показалось, что он видит какие-то перемещения на том берегу, и не один-два человека, а групповые тени, но вот куда они перемещались — видно было плоховато. А еще он заметил то ли немецких, то ли румынских наблюдателей. Они почти что не скрывали своего присутствия, спокойно рассматривали наш берег, что-то указывая друг другу, как будто проверяли укрепления наших пограничников. В три часа к политруку подполз Малашкин, парень коренастый, крепкий с абсолютно спокойным лицом. Он сообщил, что на острове забеспокоились птицы, скорее всего, там кто-то есть, и это не один человек. Вернулись на позицию.

— Вот что, — приказал политрук штатному снайперу, — если они двинутся (оба прекрасно понимали кто такие «они»), ты стреляешь первым. Как только первая лодка или человек коснуться нашего берега. Задача — сними офицера, следующим пулеметчика, но помни, только когда коснутся нашего берега, тогда это уже не провокация, а нарушение границы. Понятно?

Малашкин спокойно кивнул головой.

— Старайся их подпустить так близко, как сможешь, твоя задача обеспечить Поликарпову работу.

— Сделаем, командир! — не по-уставному ответил пограничник, но в этой обстановке требовать строго соблюдения уставных формул было глупо.

Аркадий прикинул, кто его соседи справа и слева. Справа располагался командир отделения их 10-го погранотряда лейтенант Михалков Виктор Федорович со своими бойцами, этот двадцатидвухлетний смолянин был командиром надежным, толковым, его уважал и другие командиры, и бойцы, хотя бы за то, что никогда не слышали от командира матерного слова. Да и командиром он был толковым. А слева шли позиции уже одиннадцатой заставы. Там было намного сложнее, они прикрывала мост через Прут, поэтому к этой точке и сосредоточился основной состав, а фланговые прикрытия были минимальными. Кажется, там должен быть парный секрет, но полной уверенности в этом не было.

К четырём часам ночи (или утра) на той стороне совершенно затихло. Молодой политрук понимал, что это может быть затишье перед бурей. Но на небе бури не было. Примерно без четверти четыре небо начало сереть. Ночь уходила по-летнему быстро, в деревне на нашей стороне началась просыпаться живность, удивительно, почему-то в селе постоянно что-то да происходит, а на той стороне было тихо: ни криков петухов, ни лая собак. А на небе даже облака, из которых накануне шел дождь, и из-за которых день двадцать первого был не таким душным, куда-то исчезли. Двадцать второе должно было стать днем не просто жарким, а удушающее жарким, вот только никто еще не представлял себе, насколько горячим будет этот день. Выступившие на небе яркие звезды стали быстро тускнеть, небо быстро становилось все светлее и светлее. Спать не хотелось совершенно. Только сейчас Аркадий почувствовал, как он нервничает. Чтобы унять нервы, он спрятавшись в низинке скрючившись закурил. Казалось, что если бы уже началось, стало бы на душе спокойнее, а то неопределенные ожидания сильно травили душу. А тут еще эта тоненькая, хиленькая надежда: авось пронесет, авось ничего не случиться.

Политрук посмотрел на часы, было без трех минут четыре. «Если до восьми утра будет спокойно, то ничего уже не произойдет», — почему-то вдруг загадал про себя Григорянц. Наверное, так хотелось, чтобы ничего не произошло. Вспомнил, что уже такое было — в мае, пошумели, поскрипели, полязгали… и убрались восвояси. Но ровно через три минуты стало ясно, что все надежды идут прахом. Правый берег Прута ожил. Оживление было каким-то тихим, но чувствовалось, что оно какое-то всеобщее, глобальное. То тут, то там возникали огоньки, то тут, то там усиливались шумы машин, работали какие-то механизмы. Тот берег лязгал, звенел, гомонил, шевелился, там что-то активно двигалось, он стал немного более шумным, чем должен был бы быть поутру. Сжалось сердце. Почему-то вспомнил маму, не отца, а маму: ее руки, любила скрещивать их на коленях, натруженные, уставшие, ее глаза, темные, грустные, ее волосы, всегда убранные под платок, и только тронутая сединой прядь выбивается порой из-под тугой ткани.

Ровно в пять минут пятого воздух заполнился гулом, он шел с небес, вот стали вырисовываться точки, которые быстро приближались, на приличной высоте шли четыре тройки двухмоторных бомбардировщиков. «Если это провокация, — подумал про себя Аркадий, — то такую провокацию правильно называть войной». На часах было семь минут пятого, когда самолеты миновали границу и ушли по направлению к Кишиневу. Политрук автоматически отметил этот факт в блокноте, еще раз проверил как устроил оружие в бруствере стрелковой ячейки, а ровно в четверть пятого все и началось. Одновременно вдоль реки загрохотали орудия. С той стороны они забрасывали снарядами и минами позиции пограничников. Вой, грохот, комья земли, вспышки разрывов все ударило по глазам и барабанным перепонкам. Аркадий в первые секунды вжался в землю, но страх довольно быстро отпустил его — враг бил по ложной (уже ложной) позиции, на которой никого не было. Артподготовка длилась недолго — десять минут всего, потом маленький перерыв и еще четверть часа примерно, но ему это время показалось вечностью. Оглянулся. Из его людей никого не зацепило. А вот от острова отошли четыре надувных лодки, в каждой по шесть человек, скорее всего — саперный взвод, который должен озаботиться наведением переправы. На двух лодках были видны пулеметы. По форме Аркадий понял, что перед ними немцы, а не доблестные румыны. Они старались плыть тихо, только легкий шелест весел, осторожно погружаемых в воду выдавал приближение врага. Выстрел Кузьмы Малашкина прозвучал для Аркадия совершенно неожиданно, хотя нос первой лодки уже уткнулся в берег и с неё готовились выпрыгивать враги. Удивительно, но страх или мандраж куда-то ушли, когда молодой политрук рассматривал противника сквозь прицел автомата. Мелькнула мысль «чего это он молчит?» — про Малашкина, но как только выстрел раздался и с первой лодки упал человек с автоматом, как командир-пограничник мягко надавил на гашетку, посылая в третью, ближнюю к себе лодку, короткую очередь, потом еще одну и еще. Тут же загрохотал скупыми очередями Дегтярев старшины Поликарпова. Резко загавкала снайперка в руках мордвина-охотника. Аркадий точно увидел, что от его пуль двое свалились в воду, остальные попали под раздачу ручного пулемета. Перевёл прицел на следующую цель, дал очередь, ещё одна фигурка упала в воду. В этот момент осознание того, что он стал убийцей Аркадия не волновало ни на сколько, он видел цели, он слышал свист пуль, не понимая, что это по его душу, что его могут убить, его волновало только то, что происходило на поле боя. Враг попытался огрызаться, но пулеметчики погибли в первые секунды огневого контакта, четверо уцелевших в последней, четвертой лодке попытались вернуться в спасительные камыши, но их расстреляли точно и хладнокровно, как в тире.

— Меняем позицию! — осипшим от волнения голосом приказал политрук.

Быстро перебравшись на новую позицию, только там он перевел дыхание. Надо сказать, что сделали они этот маневр вовремя. Очень быстро по их позиции выпустили десяток мин, но это было только ласковой прелюдией. Аркадий посмотрел на часы, было 4-58, когда бой закончился, длился он всего пять-семь минут, и вот относит резиновую лодку вниз по течению реки — вот и все воспоминание о бое. Вскоре появились четыре пикирующих бомбардировщика «Штуки», как прозвали их потом на фронте. 5-05 начинаются рваться мины. «Штуки» появились через четверть часа, ровно в 5-20, что тут сказать… Аркадий впервые понял, что такое страх, когда самолеты один за другим с диким воем бросились к земле, и из них посыпались черные точки бомб. Хотелось сжаться, спрятаться, вгрызться в землю, так было страшно, и только сознание того, что надо держаться, что надо не показывать страха бойцам каким-то чудом удерживало парня на месте, вот он, твой первый настоящий страх, переживешь его, все будет потом хорошо… если будет это потом… Аркадий зашептал слова молитвы. Мама его была религиозной, молодой комсорг молитвы знал, хотя и скрывал это, но кто сейчас услышит? И он молился Богу, и Бог его услышал. И он остался жив.

Все в жизни заканчивается. Закончилась и первая бомбежка. Не повезло рядовому Расулову — осколок снес бойцу половину черепа, Аркадия стало тошнить, первый бой, первые потери… Он упал на колени и стал рвать, тяжело, судорожно, подбежал Прыгода, стал успокаивать, ему самому было страшно, но боец держался. Через несколько минут пришел в себя и политрук… Малашкин прикрыл напарника накидкой, Аркадий еще раз взглянул на убитого, но уже выдержал, смог сдержать позыв на рвоту, поднял ППШ и молча занял позицию, махнул рукой — там, от острова, аккуратно нащупывая дно брода шестами, на плотах приближались румыны, их было больше взвода, а в кустах на острове показались хищные оскалы вражеских пулеметов.

Глава шестая. Это — война!

23 июня — 5 июля 1941 года.

В первый день войны они отбили шесть атак румын и немцев. Самая страшная была последняя, шестая, когда у Аркадия закончились патроны в дисках, и он впервые стрелял из верного «Нагана». Револьвер не подвел. К концу дня в строю остался только молодой командир и старшина Поликарпов. Погиб Василий Прыгода, посеченный осколками мины, тяжело ранило снайпера Малашкина, под ночь его утащили санитары. Этой же короткой ночью похоронили погибших. Из заставы к утру прислали еще двух бойцов, они были из последнего пополнения, как говорили «необстрелянные», вот их за сегодня и обстреляло. Они рассказали, что передали обращение Молотова о внезапном нападении на Советский Союз гитлеровской Германии и ее союзников. Про этот факт пограничники и сами могли многое рассказать. Задачу первого дня: не пустить врага на нашу землю они выполнили. Вон сколько и немцев, и их союзников сегодня положили. На второй день было отбито еще семь атак, впрочем, Аркадию показалось, что теперь враг стал осторожнее и атакует уже не так нагло, скорее, даже имитирует атаки. Обстреливали артиллерией позиции всего три раза, дважды — только из минометов, и ни разу не прилетала авиация. А вчера — что ни атака, то полноценная артподготовка и три авианалета.

Больше всего политрука беспокоил бой на соседней заставе, он то утихал, то вспыхивал с новой силой. Там мост через Прут! И этот мост противник захочет взять во чтобы то ни стало. Где-то к полудню на его участок заглянули связисты, они сумели наладить прерванную связь с соседями, там ходили дважды вместе со всеми в контратаку, отбили захваченный утром двадцать второго мост. Помогли красноармейцы приданного кавалерийского эскадрона знаменитой Чапаевской дивизии, без них мост бы отбить не смогли. Румыны не ожидали такого крепкого удара, позиции оставили. По хорошему, надо бы мост взорвать к такой-то матери, да приказа все не поступало. Связисты помогли отбить очередную вялую атаку: полтора десятка человек пытались пройти чуть лучше видным бродом (уровень воды в реке стал спадать), получив отпор и потеряв двоих отступили. После этого отправились проверить связь десятой с комендатурой. Ночью вестовой передал приказ явиться к Добрынцу. Командир заставы был ранен, левая рука висела на перевязи, лейтенант сильно морщился, когда делал инстинктивно какие-то движения раненой рукой.

— А-аааа… Политрук… Как там, Аркадий, держишься?

— Отбили тринадцать атак. Потери есть…

— Знаю. — Прервал лейтенант доклад политрука. — Тут такое дело. Мы держимся. У соседей все плохо, и справа и слева прорыв. Немцы отбили мосты, танки прорвались. Мы фактически в кольце. Вот тут и тут, и тут — враг.

Сергей водил карандашом по карте в планшете, показывая позиции противника. Вздохнул.

— Сам понимаешь, тебе защищать наш фланг уже смысла нет. Своих и ребят Михалкова отводишь к заставе, оставь прикрытие, которое будет огнем придерживать врага, но тоже отойдет к пяти часам сюда. Сформируем группу прорыва. У нас много раненых, будем всех выносить. Отдохни пару часов. Ночка предстоит муторная.

Перво-наперво Аркадий вернулся на позицию, прикрывать отход остался старшина Поликарпов. Он был уже дважды ранен, но обе раны легкие, как сказал сам старшина «царапины хреновы», сам себя перевязал, и отходить в тыл к санитарам отказался наотрез. Действительно, его верный пулемет был тем самым «аргументом», о который раз за разом разбивались атаки врага. Казалось, этот человек живет войной, или же работает на войне, так спокойно, обстоятельно и вовремя совершает каждое действие. Политрук смотрел на него, и сам переставал суетиться, начинал действовать осмысленно, понимать, какая команда и какое действие сейчас будут необходимыми. Ночью «кулак», который лейтенант Добрынец решил направить на прорыв, был сосредоточен около бункера, в котором находилось командование заставы. Это укрепление, уже не раз обстрелянное врагом, бункером назвать было сложно. Место было замечено противником заранее, сюда постоянно била вражеская артиллерия. Так что правильно было назвать это место месивом воронок с остатками бетонной коробки типа «бункер». Прорыв лейтенант назначил на пять утра, но отдохнуть никому толком не удалось.

Аркадий только написал письмо матери, удивительно, но он вспомнил о ней только сейчас, когда в суматохе первых боёв возникла небольшая пауза. Письмо было коротким, он писал, что началась война, что он жив, что бьет немцев, и что чести своей не роняет. Написал и про то, что мы обязательно победим, враг будет разбит и победа будет за нами. Спрашивал, куда призвали братьев, как поживают сестры, просил маму не беспокоиться. Он скоро вернется с победой. Внутри такой уверенности не было. Как и не было уверенности, что удастся письмо передать почтальону. Ровно в четыре часа ночи попытка заснуть была прервана шумом боя, который раздавался от развилки дороги, которая поворачивала к заставе. Там был заслон немцев, именно туда собирался направить через час удар группы прорыва командир заставы Сергей Маркович Добрынец, но бой, вспыхнувший ночью, был для всех полнейшей неожиданностью. Немедленно вся группа прорыва была собрана в кулак и пошла в направлении вспышки взрывов и огня, но бой был кратким, горел немецкий броневик, суетились в огне пограничники и красноармейцы, а навстречу атакующим вышел капитан Липатов. Получив ночью сообщение об окружении десятой заставы и прорыве врага на участке его комендатуры, Александр Михайлович нисколько не растерялся. Последний резерв из отрядов укрепления границы — эскадрон кавалеристов направил на ликвидацию танкового порыва, а сам собрал всех, кого только наскреб в комендатуре, хозвзвод, комендантский взвод, легкораненых, и пошел с ними на прорыв к окруженной заставе. Да, бойцы были так себе, но командир был орёл… Ударили по немцу так, что всех перебили. Ночной бой, он такой скоротечный и непредсказуемый. Но как смотрели пограничники на своего коменданта, который лично пошел их спасать!

Капитан выслушал доклад лейтенанта Добрынца, действия которого тут же одобрил. Приказал эвакуировать раненых в комендатуру, а сам собрал всех, кто был строю, и повел отбивать мост, захваченный на участке одиннадцатой заставы. Это была первая атака, в которой Аркадий принимал участие. Он еще раз ощутил страх. Липкий, противный страх, который надо было преодолеть, причем преодолеть быстро, чтобы никто, кроме тебя самого этот страх не заметил, ведь ты политрук, ты должен быть первым, ты всегда на виду. Что скажут пограничники про политработника, который жмется в стороне, трясется перед боем, трусит? Что партия у нас трусливая? Ну уж нет! Такие мысли мгновенно пронеслись в голове парня, как только капитан дал приказ атаковать, чуть-чуть расцвело, на сером фоне черные фигурки врага казались вырезанными из картона, а еще утренний туман клубился поближе к мосту. Он бросился вперед одновременно с другими, короткими очередями стрелял из своего верного ППШ, аккуратно выцеливая противника. Емкий магазин автомата оказался в таком быстротечном бою просто незаменим. Каких-то несколько минут горячего боя в предрассветной тишине, и мост снова наш. Он опять убивал. До рукопашной не дошло, но в этом бою Аркадий стрелял во врага не на дистанции, а почти что в упор, видя перекошенные от ненависти и страха лица, и только пуля могла умиротворить этот звериный оскал, оскал встречного боя. Но на этот раз Аркадия уже не тошнило, пришло какое-то равнодушие по отношению к жизни и смерти. Слишком много смертей за такое короткое время он увидел, слишком много раз должно было разорваться сердце, да не разорвалось, значит, суждено ему выжить и сегодня.

В саду разрушенного бомбежкой дома поутру состоялось оперативное совещание, которое проводил капитан Липатов. Пока Михалков искал взрывчатку, чтобы взорвать мост, но которой на месте не оказалось, остальные командиры собрались в саду под кроной раскидистой черешни. Сначала рассказал, что противник серьезными силами атакует по всей границе, получает отпор всюду, где стоят доблестные погранвойска. Самые тяжелые бои идут в Белоруссии и Прибалтике, жаркие бои в районе Закарпатья. По реке Прут состояние более-менее стабильное, врага пограничники отбивают, причем довольно успешно. Главные удары враг наносит в направлении Бельц и Кишинева. На участке их погранотряда главный удар идет в направлении Бельц, там противника удается сдерживать с большими потерями, самое сложное — это попытки противника овладеть мостами, враги захватили плацдарм и по двум захваченным переправам перебрасывают подкрепления, приходится трудно, сейчас самое главное — лишить противника возможности свободно переправляться через реку. Хорошее — что уже в помощь отряду пришли чапаевцы — 25-я Чапаевская дивизия[10], которая, согласно планам прикрытия, срочно выдвинулась в сторону границы. Поэтому было приказано занять старые позиции и стараться держаться любой ценой. Чтобы усилить как-то позиции десятой заставы, Добрынцу передали оставшихся в строю пограничников одиннадцатой заставы, а участок границы у мостов, которые атаковали румыны и немцы, будет охранять рота чапаевцев, которые были уже на подходе.

Так Аркадий оказался на знакомых уже позициях. Обживал их вместе с новыми бойцами, третье ранение старшины Поликарпова оказалось тяжелым. Его отправили в тыл. Необстрелянных бойцов на заставе уже не было. В темпе отрыли новые ячейки, старые были почти полностью уничтожены артиллерийским и минометным огнем. Утром и вечером наладили подвоз пищи в бачках, так воевать было уже можно. Несколько дней было относительно спокойно. В день по две-три атаки противника, который все еще пытался нащупать слабое место, захватить плацдарм, закрепиться на нашем берегу. Буром румын уже не пёр, эти их телодвижения больше походили на грамотную разведку боем, чем на безумный навал. Получив отпор, мамалыжники (а немцы больше на их участке не появлялись) быстро отступали, явно не хотели нести больших потерь. Зато каждый день пограничники наблюдали воздушные бои, в которых наши летчики с трудом противостояли асам Геринга, но ведь противостояли! Аркадий видел, как падал подбитый Юнкерс «Штука», а наш истребитель возвращался спокойно на родной аэродром. Но чаще всего наши истребители сражались не на равных, один-два против трех-четырех юрких противников, все чаще наши военлеты разменивали свою жизнь на один-два сбитых самолета врага, а то и сгорали под ударом превосходящих его численностью и мастерством противника, и каждое падение советского летчика отзывалось в сердце наших бойцов болью.[11]

Двадцать шестого напор противника стал возрастать, в небе появилось больше самолетов, усилился огонь артиллерии, чаще и яростнее стали атаки пехоты. Казалось, что время раскачки противником закончено, что теперь за них возьмутся всерьез. Действительно, бои стали жаркими, пограничники отражали атаки одну за другой, и стало их уже не пять-шесть, а по доброму десятку в день. И в атаки немцы и румыны бросали не отделения или небольшие группы, а целые роты с артиллерийским прикрытием. Но непрерывные атаки врага разбивались о мужество советских людей, но росли потери, любому мужеству приходится бороться с усталостью. Перебрасывая все больше резервов, враг начал активно теснить пограничников и приданные им части укрепления границы. Всё начиналось уже серьезно. За это время Аркадий трижды чудом разминулся со смертью. На счастье, даже не был ранен. Из его заставы в строю осталось пять человек вместе с ним самим. Почти ничего…

Второго июля враг перешел к массированному наступлению, во многих местах форсировал Прут, успешно продвигаясь к Кишиневу и Бельцам. Четвертого на заставу пришел приказ оставить позиции по реке. Аркадий получил к тому времени легкое ранение в руку, которое обозвал «царапиной», до последнего оставался на позиции. Третьего, накануне отступления, погиб лейтенанта Михалков. Еще второго утром, во время контратаки тяжело ранили, а вечером того же дня, при авианалете убили командира заставы Добрынца. Тогда же стало известно, что оставшихся пограничников отводят в тыл, и из их числа будут сформированы части по охране тыла 9-й армии от диверсантов противника. Постепенно Красная армия откатывалась к позициям 80-го и 82-го укрепрайонов, которые должны были стать основным рубежом, на котором планировали остановить врага, но уже не у Прута, а на берегах Днестра.

Было жарко. Удушливый воздух наполнен дымом от многочисленных пожарищ. Горела подбитая техника, горели поля, горело небо в ярких всполохах трассирующих пуль, которыми поливали друг друга летающие монстры. Казалось, горит и святая земля, по которой приходилось отступать. Остатки двух застав — десятой и одиннадцатой поместились в одну машину. Начало темнеть. Летом ночь приходит быстро, промелькнула, вот тебе и рассвет. Аркадий жалел, что никак не пойдут дожди, кажется, немцы в дождливую погоду летать не будут, будет проще отбиваться от врага.

Он ехал с уцелевшими бойцами. Из комсостава в строю оказались двое — он, и командир отделения 11-й заставы, младший лейтенант Гиви Сванидзе, тот был тоже легко ранен, дважды, но терпел и оставался в строю. В небольшом молдавском городке (или большом селе) Мэрэндени их догнал приказ двигаться в обход Бельц к селу Бируинца, а оттуда, если никого в Бируинце не застанут, двигаться на Флорешты, именно там будут формироваться части охраны тыла Южного фронта. Опять пыль и жара. Жара и пыль.

Флорешты встретили Аркадия той же иссушающим пеклом, клубами застревающей на зубах пыли и очередным авианалетом. Не смотря на отчаянное сопротивление сталинских соколов, немецкая и румынская авиация действовала все наглее и решительнее. Казалось, что со второго числа вражеских самолетов стало больше в два-три раза! Почти под самыми Флорештами пара мессеров атаковала колонну пограничников. Аркадий успел дать команду «Воздух!» и быстро покинул машину. Наверное, им повезло — немцы уже возвращались из нашего тыла, патронов было, скорее всего, кот наплакал, так что обошлось несколькими очередями по кустам, да уничтоженной штабной легковушкой. Аркадий подбежал к горящей машине, в которой должен был ехать капитан Александр Липатов, на счастье, успевший её покинуть. Рядом с ним стоял еще один капитан, комендант первого пограничного участка Федор Михайлович Волков. Они с Липатовым были одногодками, одинаково выбритые, с одинаковыми «ворошиловскими» усиками, на первый взгляд — что два брата-близнеца. Аркадий доложился, неожиданно Липатов обнял его и произнес:

— Вижу, жив, молодец… Ничего мы только воевать начали, зададим еще врагу перцу.[12]

Потом подозвал молодого парня в форме с фотоаппаратом. Сфотографируйте нас, товарищ военкор. Парень, оказавшийся военным корреспондентом газеты «Наш пограничник» в просьбе капитану отказать не мог. Аркадий и оба коменданта устроились, лежа на траве, в метрах пяти от разбитой машины, которую бойцы успели уже потушить. Пока машину оттягивали с дороги, военкор расположил командиров в живописных (по его мнению) позах, сделал снимок, записал адреса полевой почты каждого. Отослать фотографию адресату каждый из военкоров считал своим долгом.

Что было самым сложным в самом начале боев для молодого политрука? Ходить в атаки? Отбивать рвущегося вперед врага? Вжавшись в землю пережидать артобстрелы и бомбежки? Это было сложно, но это было не самое сложное. Сложнее всего было смотреть людям в глаза. Сложнее всего отвечать на вопрос «Почему?». Почему мы отступаем? Почему немец и румын прёт вперед? Почему оставляем в Белоруссии и Прибалтике город за городом? Почему проворонили начало войны? Что делает Сталин? Как мы могли упустить врага, почему не нанесли удар первыми? Где наша разведка? Мы же все сообщали, почему нас никто не слышал? Эти вопросы бойцы задавали в лоб. И эти вопросы были самым сложным испытанием для Аркадия. Человеку, с которым ты идешь в атаку, с человеком, от которого зависит твоя жизнь в бою, врать, а тем более отделываться от него общими фразами не будешь. Отвечать надо честно и четко. А что отвечать? У кого спросить? Политуправлению сейчас не до тебя. Заявление Молотова — общие фразы, которые вызывают еще больше вопросов. И импровизировать надо очень осторожно, а то такое наговоришь, что потом тебя самого к стенке за ответы поставят. И все-таки не отвечать было нельзя.

Мы просто не успели… — он говорил так, понимая, что это единственно возможный вариант ответа. Мы готовились, но подготовить удар по врагу нужно время. Мы старались его выиграть, это самое время. Потому и был подписан пакт о ненападении. Враг напал, разорвав пакт, без предупреждения и объявления войны. Да, готовились бить врага на его земле. Только враг оказался коварнее и опаснее, чем мы ожидали. Теперь остается одно — бить врага, не пускать его на нашу землю, не отдавать врагу ни пяди. Биться так, как мы бились в самые первые дни. Тогда у врага быстро закончатся солдаты, и рваться вперед будет некому. Вот тогда мы и ударим!

Он так говорил, но у самого вопросы и сомнения оставались. И все, что он мог делать — это не давать сомнениям заползти в душу, овладеть собой, надо было оставаться уверенным в себе и в курсе партии, ведь он политрук, комсорг, значит, на него смотрят и на него равняются. И именно это было самым тяжелым грузом в первые дни войны.