33 лучших дыхательных упражнения из всех методик и практик

Переход занял немногим больше часа. Карта не лгала: там, где было указано, мы нашли проход в скале, шириною метра полтора, высотой чуть больше среднего человеческого роста. Первым в пещеру вошел Петрович. У самого входа он вдруг замер с поднятой рукой, что означало: мы, идущие следом, должны замереть и не произносить ни звука. Неужели еще до проникновения в пещеру нас могла поджидать опасность?

Воцарилась тишина, при которой, как говорится, можно было услышать полет ангела, а до моего слуха стал доноситься какой-то странный шорох. Что это было? Я оглянулся на стоящего позади меня Мессинга и понял, что и он тоже слышит этот звук. Петрович снова жестами дал понять, чтобы мы отошли назад, подальше от входа. Возможно, опыт офицера спецслужб подсказывал об опасности.

Таинственный шорох

Пятясь, мы отошли на довольно приличное расстояние. И только когда все скрылись за поросшей мхом каменной глыбой, Петрович шепотом сказал:

— Вы слышали этот шорох?

Мы кивнули, опасаясь говорить в голос, словно чувствовали близость чего-то таинственного и непостижимого. В воздухе витало беспокойство. Так бывает перед грозою, когда в самой атмосфере возникает тревога. Состояние пассивного ожидания было страшнее той вероятной катастрофы, которая могла последовать за ним. Никто не мог даже приблизительно сказать, что ждет нас внутри пещеры. Но Петрович, кажется, что-то понял:

— Я узнал этот шорох, друзья! И признаюсь, это меня не радует. Однажды во Вьетнаме мне довелось слышать точно такой звук. Думаю, вы догадываетесь, что я там делал.

Петрович усмехнулся по-доброму. Помимо прочих достоинств, мне всегда нравилось в Петровиче его ироничное отношение к прежнему месту работы. Петрович — бывший контрразведчик, а бывших профессионалов в этой сфере, как известно, не бывает. Однако Петрович, суровый по долгу службы человек, умеет над собой посмеяться.

— Во Вьетнаме, — продолжил Петрович, — довелось мне совершать многодневный переход по джунглям. Как вы догадываетесь, индокитайские джунгли — место не самое спокойное. Там птицы кричат на все голоса, можно услышать рев хищников. Постоянно слышится шелест ветвей. Даже ночью джунгли не замолкают ни на секунду. Но надо сказать, друзья, в этом есть своя прелесть. Переход я совершал в одиночестве, и джунгли своим шумом не давали мне ощутить себя покинутым. Однако на пятый день своего перехода я вдруг поймал себя на том, что вот уже минут десять нахожусь в полной тишине. Поначалу мне это даже понравилось, утомили шорохи южного леса. Но очень быстро понял я, что такая тишина не несет в себе ничего хорошего. И точно: мои уши стали различать такой же звук, какой мы слышали сейчас у входа в пещеру. Движимый не столько праздным любопытством, сколько соображениями личной безопасности, я стал осторожно продвигаться в том направлении, откуда шел звук: по долгу службы источник обязательно следовало установить. Я старался передвигаться бесшумно, всматриваясь в заросли. Флора и фауна тех мест таковы, что часто вокруг себя видишь только сплошной зеленый цвет. Опасность же в тех местах может едва ли не в равной степени исходить как от фауны, так и флоры.

— Какая же опасность может исходить от флоры? — удивилась Настя.

— Что вы, Настя, — отвечал Петрович, — разве не знаете, сколь опасен, например, в наших краях борщевик Сосновского? До него без специальной защиты даже дотрагиваться нельзя. А уж в тропических джунглях…

— Субтропических, — Мессинг машинально, как мне показалось, поправил зятя.

Петрович не обиделся, а пояснил:

— Дорогой Мишель, на вытянутой территории Вьетнама климат различный. Когда в одной части облачно, дождливо и холодно, в другой — солнечно и тепло. Север Вьетнама — субтропики, а я был на Юге, в районе Сайгона, то есть в тропической части.

Мессинг вежливо склонил голову, признав тем самым свою ошибку. Петрович продолжал:

— Флора на юге Вьетнама крайне опасна для непосвященного. Одни растения ядовиты, другие источают яд в определенный сезон, третьи могут ни с того ни с сего выстрелить в тебя какой-нибудь дрянью… Так вот, я старался идти тихо в том направлении, откуда шел странный звук. Когда я понял, что цель рядом, то остановился и всмотрелся в зелень трав и листьев. Вот тут и довелось мне испытать замешательство. Увидел я огромную кобру. Я смотрел на змею, а она — на меня. Так продолжалось минуты три, однако казалось мне, что прошла целая вечность. Это кобра издавала тот странный звук, который я никогда не забуду. Наконец, змея уползла. Знаете, мне даже показалось, что она как-то недобро взглянула на прощание. Этот звук мы и слышали только что. Ошибиться невозможно. Звук этот я узнáю из множества других.

Некоторые выводы о пещере

С минуту мы сидели задумавшись. Молчание нарушил Леонид:

— Получается, господа, вход в эту пещеру охраняется коброй или несколькими кобрами. Значит, доступ туда нам заказан. Признаюсь, боюсь змей с детства. Помню, мой одноклассник, живший этажом выше, в змеях души не чаял. В начальной школе картинки и фотокарточки со змеями собирал. Причем только с ядовитыми, ужи у него не котировались. А потом стал кружок юных зоологов посещать. Когда он стал взрослым, то прямо у себя в квартире обустроил террариум. Я как-то зашел к нему, так мне чуть плохо не стало. Змеи так шипели на меня, будто чуяли мой страх, а я жался к стеночке, места себе не находил — так боялся.

— Леонид, — сказала Настя, — вам уж точно нет нужды идти в пещеру со змеями; есть для этого те, кто не боится пресмыкающихся.

— Настя, я не боюсь, — вновь взял слово Петрович. — Но ведь кобра не знает этого, просто возьмет и укусит. Не страшусь и укуса, но вот вопьется змея мне в ногу, а вам потом придется меня таскать по Кайласу.

— И все же в пещеру войти можно! — не без гордости воскликнул Мессинг.

Заклятие против змей

Конечно, после этого заявления Мессинг взял свою коронную паузу. Впрочем, даже Леонид, до этого путешествия не знавший Мишеля, научился философски относиться к паузам в мессинговской речи. Мессинг не долго томил нас:

— Так вот, коллеги, существует не столь архаичное, как может показаться, и весьма действенное заклятие против змей. Пару лет назад я узнал его, и с тех пор выпал случай убедиться в его действенности. Случилось это летом на нашей даче. Мы с Алексией шли по ягоды. Поспела черника, а я до черники большой охотник. Идти надо было через болотце, к июлю обычно высыхающее. Идем, и вдруг видим прямо на тропинке клубок змей. С детства помню, что такие клубки старики называли змеиными свадьбами. И говорили об опасности приближения к ним. Мне захотелось проверить недавно узнанное заклинание. Я не стал приближаться к клубку, а, оставаясь на месте, произнес вслух весь текст целиком. И что бы вы думали? Змеи сразу расползлись в разные стороны, даже не шипели. Мы с Алексией спокойно проследовали дальше и много черники набрали в тот день! Сколько же потом не ходил я по тому болотцу к лесу, ни разу не встретил ни одной змеи. Видимо, подействовало то заклятье на все их племя пресмыкающееся. Предлагаю пойти вновь к пещере, от которой мы ушли только что, и произнести заклинание. Ну а дальше решим, что делать. Как вам такое предложение?

— Согласен, — отозвался Петрович.

Мы вернулись к входу в пещеру, откуда все отчетливее доносилась «песня» кобры. Очень трудно было разобрать, издает эти звуки одна змея или же в темноте пещеры притаилось несколько пресмыкающихся. По большему счету, это было не принципиально. Важнее было то, что кобры — самые опасные для человека из всего змеиного племени.

— Не видно ничего, — сказал Петрович, вглядываясь в темноту пещеры. — Что же, Мишель, начинайте читать заклятие.

— Да-да, — откликнулся Мессинг, — важно еще ни разу не сбиться.

Текст, который тогда продекламировал Мишель Мессинг, я позволю себе привести целиком. Действенность его обеспечена тем, что нужно сказать его наизусть и без запинки. Вот этот текст:

«Волшебство, нисходящее в поле чужого пространства, останется здесь навсегда до передела. Запах этот стремится понять пустоту свежих мыслей из ветхого прошлого. Берег моря молчит. Волны тоже молчат. Все спокойно на этой усталой равнине, влекущей красоту из давнего прошлого мира. Сохранение пределов такое безмерное в этих слогах. Тишина разрывается светом на фоне старинных исканий, желтеющих здесь под уклоном в грядущее. Видимость прежнего века может долго смотреться туда, где сливаются в вечности горького ветра дыхание и музыка прошлого в выводах этих стремлений к тому, что недавно казалось спокойным и важным. Странные сны уносились туда, где спокойствие пряталось нервно за ширмою красного дерева. Снова и снова постигал себя век тишины. Зеркала предваряли грядущее в этих задумчивых сказках усталого леса. Кто-то верил в победу и шел, подчиняясь изогнутым гроздьям застывшего в комьях песка созерцания. Пролетают слова из орбит. Ежедневное кажется вечно трясущимся в этом прозрачном решении влеченье в открытое небо из прошлого знака. Куда-то летят зеркала по периметру летнего зноя, застывшего в стеклах домов, что стоят на проспекте седого и сильного города. Век это хмурый так похож на предтечу времен, убегающих вспять. Но лишь только коснется дуга улетевшего в прошлое нового знака, тотчас выползет круг из обид и пролезет туда, где ему в этот век обещали быть на страже всегда всех законов и прочей словесной туманной мути. Города притворяются взятыми, если есть силы, и если нет правды. Сон ложится на плечи, потом засыпают окрестные скалы и волны морские. И даже искания усталого старца могут долго еще вытравляться пустым продолжением для страждущих, если такие найдутся в тревоге и прочих делах. Убегая от века до века, кто-то высмотрел снег на вершине горы. Кто-то думал, что вечность превратиться готова в игру всех оттенков былого. Развитие прощального знака уносится в осень. И думает этот бегущий по зыби воды, что легко возвращаться до нового сна. И уверенность прежнего мрака опять содрогается праздником жизни на фоне всего, что еще, может быть, и могло состояться, но чему не положены были пределы из искр усталых. И пламя готово взлетать, заполняя собой до краев этот вечер. Вода перламутром ложилась на плечи. И верилось в то, что вернутся опять пожелания всего наилучшего. Эти сухие слова станут чем-то из дальнего берега. Где-то разбегутся сомненьями знаки по гребню волны. И тогда уже будут возможны языки еле слышных огней. Небеса так просторны для прошлого, что повсеместно размещают в себе дань просторам, несущимся в стылую вечность и прочим причудам, расставленным так, что легко тут даются обиды. Прощенье может снова рассыпаться в свете зари на частицы, которым нет в мире ни равных, ни даже похожих на них. Распадаются знаки на игру и на волю к живым. Эта воля давно уже стала собою на фоне рассветного счастья времен, набегающих вместе с рождением чего-то, способного мир превратить в знак свободы».

Мы заходим в пещеру

Мессинг закончил чтение. Мне запомнилось, что он как бы пропевал текст. Поучилось красиво, мелодично. Потом уже вспомнил, что это называют мелодекламацией. Мы стали наблюдать воздействие, которое должно было оказать заклятие Мессинга на обитателей пещеры.

Как только Мишель закончил мелодекламацию, из пещеры на свет выползли две громадные кобры. Признаться, когда я увидел этих кобр, невольно припомнил иллюстрацию ко «Второй книге джунглей» Редьярда Киплинга, к знаменитой сказке про героя-мангуста. Помните? Мангуст Рикки-Тикки-Тави сражался с двумя кобрами — Нагом и Нагайной. Кобры напомнили мне своих рисованных сородичей. Было жутковато, но змеи так стремительно покидали свое убежище, что толком испугаться никто из нас даже не успел. Краем глаза глянул я на Леонида, несколько опасаясь за него. Нет, мой друг был спокоен. Видимо, текст заклятья оказал воздействие не только на самих змей, но и на людей, которые страшатся пресмыкающихся. Кстати, с того самого момента Леонид перестал бояться змей, более того, даже увлекся описаниями жизни этих существ, правда, дома у себя завести змею так и не решился.

Но вернусь к событиям того дня. Кобры вскоре исчезли в траве. Выждав пару минут, мы проследовали внутрь.

Первым с факелом шел Петрович, дальше Мессинг и я, за нами — Настя и Леонид. Сразу в глаза мне бросилось змеиное гнездо. Однако нас обиталище кобр остальных интересовало мало. Важно было понять, что охраняют здесь змеи. Наконец, нельзя было забывать, что, согласно ипсилону Мессинга, в одной из трех пещер Кайласа нам встретится спящий гигант — атлант, лемуриец, а может быть, даже сам Будда. В последнее, правда, не верилось, но все же, все же…

«Граффити»

Пещера оказалась совсем не велика — буквально одна «зала» (если, конечно, можно так назвать внутреннее пространство пещеры), в которую вел только один ход, по которому мы пришли сюда. Вдруг свет факела вырвал из темноты часть стены. На ее желтоватом фоне нетрудно было рассмотреть зеленый рисунок. Мы все замерли в восторге и недоумении.

Со стены на нас смотрело огромных размеров человеческое лицо. И лицо это озаряла улыбка. На долю секунды мрачную тьму пещеры осветила вспышка — это Настя запечатлела увиденное на фотоаппарат. Петрович посветил факелом, чтобы каждый из нас мог внимательнее всмотреться в зеленое лицо. Каждый старался сохранить это лицо в памяти — очень важной посчитали мы данную находку в первой пещере Кайласа.

Как ни старались мы изучить каждый сантиметр единственной «залы», из которой состояла эта пещера, ничего интересного больше обнаружить нам не удалось. Однако и рисунка на стене было достаточно, чтобы по выходе Мессинг резюмировал:

— Самое главное, коллеги, даже не сам факт обнаружения этого рисунка в пещере, а улыбка на рисунке! Это не просто хороший знак для нас. Это, коллеги, прямое указание на одну из дыхательных техник. Продолжим же наш путь по пещерам Кайласа, коих осталось две!

Ночная стража

Впрочем, продолжение пути пришлось отложить до завтра — неумолимо приближалась ночь, первая для нас ночь на Кайласе в полевых условиях, под открытым небом. Что ж, меня такая перспектива вполне устраивала. Всех моих товарищей — тоже. Вернее сказать, почти всех, потому что Леонид, когда стали мы устраиваться на ночлег под открытым небом, слегка поворчал о внезапно набежавших облаках, усилившемся ветре и похолодании.

Как бы там ни было, на ночлег мы разместились рядом с входом в пещеру. Вы спросите, почему не в пещере? Оставаться внутри незнакомой скалы было небезопасно. Кобры, конечно, пещеру покинули, но мало ли что еще могло поджидать нас за этим входом, кроме парочки змей? Мы решили не рисковать. До полуночи караульным вызвался быть Петрович, после полуночи его должен был сменить я, а в три часа ночи наступал черед Мессинга. Подъем был запланирован на шесть утра. По нашим подсчетам, второй пещеры достичь мы могли спокойным шагом к полудню.

В двенадцать часов ночи я проснулся и сменил на страже Петровича. Тот сразу отправился спать, а я чувствовал себя отдохнувшим, потому все три часа нес свой караул бодро. К началу моего дежурства облака рассеялись, и взор мог до бесконечности наслаждаться изобилием звезд в черном небе над Кайласом. Звезды здесь были синие, зеленые, оранжевые, желтые, красные, сиреневые, фиолетовые… А может, они и у нас разного цвета? Просто мы не так часто успеваем в нашей жизни смотреть на ночное небо, не успеваем видеть эту красоту, что дарована нам свыше… И заметил я, что тишина после ухода кобр нарушалась разными звуками: стрекотаньем цикад, уханьем ночной птицы. Возможно, здесь водятся филин, выпь или цапля.

Наконец, вдоволь накричавшись, представитель мира пернатых отправился спать, уступив место в сонно-сфере Кайласа зверю явно крупному и хищному. Неужели, тигру? Я, помнится, читал, что тигра можно встретить в здешних горах. К тому же рычание это, как шипенье змей несколько часов назад, заставило все прочие звуки горного массива замолкнуть. Наверное, другие звери, заслышав хищника (может быть, и не тигра, а гиену или шакала), старались затаиться и сидеть тихо-тихо. Признаюсь, что и мне сделалось немного не по себе от этого воя и рычания. Но замолчал и этот зверь, и вновь шорохи и шепоты горного леса стали заполнять пространство под разноцветными звездами. Я все время просто наслаждался тем, что я живу, что могу видеть и слышать этот мир, могу вдыхать этот чистый воздух, могу мыслить, а значит — существовать. Не так уж и много порою нужно человеку для счастья…

«Люди в черном»

Вот уже часы мои показывали начало четвертого, а спать не хотелось. Решил я не будить Мессинга — пусть поспит, раз уж я в силах нести караул и дальше. Звезды по-прежнему сияли на небе своим разноцветьем, звуки ночи заполняли воздух, я наслаждался жизнью и думал… И думы мои устремлялись к Насте и Леониду, я видел их рядом, рука об руку шли они в моем видении по какому-то широкому проспекту, входили в парк… стояла редкая и короткая пора золотой осени. Видел я отчетливо, как смотрят Настя и Леонид друг на друга такими глазами, что… Это не было сном; скорее, таким вот представлением что ли, желанной мечтой, иллюзией. Желанной? Приходилось констатировать, что да, ведь и Настя, и Леонид были так одиноки в этом мире. А кто из нас не одинок? Все больше тянуло меня на размышления философского характера, ведь вокруг были эти звуки, эти звезды, этот воздух гор…

Пусть все у них — Насти и Леонида — получится! Пусть все у них будет хорошо! Пусть все у всех будет хорошо! Пусть… Мечты мои летели к звездному многоцветью. И верилось, что все будет так, как задумано, как мечтается, как хочется. Люди не должны быть одиноки в этом мире, не должны терять друг друга, ведь жизнь — величайшее благо, данное нам, а потому расходовать понапрасну это благо никак нельзя…

Появление «шпионов»

Увлекшись своими мыслями, я и сам не заметил, как на Кайласе забрезжил рассвет. Мягкая дымка легкого тумана стала заполнять тающие сумерки. Спать мне так и не хотелось, а будить товарищей было еще рано. Ничто вокруг не предвещало опасности, потому решил я немного пройтись — насладиться чарующей чистотой раннего горного утра. Свежесть витала в воздухе, пронизывая все живое до самой последней клеточки, и все живое отвечало утренней свежести Кайласа мягким шелестом.

В этом шелесте я вдруг различил шаги. Неужели проснулся кто-то из наших? Но звуки шагов слышались со стороны пещеры. Я насторожился и притаился за ближайшим камнем, чтобы мне открывался вид на горную тропу. Шаги приближались, я замер. Теперь к звуку шагов добавился стук моего сердца, которое готово было вырваться из груди. Ожидание становилось томительным, потому что таило в себе опасность.

Не знаю, можно ли сказать, что мое терпение в итоге было вознаграждено — результат оказался неожиданным: на тропе показались два человека. Это были не монахи, а двое неизвестных европейского, а точнее, скандинавского вида. Два сравнительно молодых человека, одного роста, похожие друг на друга, словно братья. Причем эти двое крались, воровато оглядываясь по сторонам и делая друг другу знаки жестами. Эти жесты выдавали в них профессионалов вполне определенной сферы, коллег нашего Петровича по цеху — разведчиков.

Я чувствовал, что от этих людей исходит опасность для меня и моих спутников, которые сейчас мирно спали. Как ночной стражник, я обязан был что-то предпринять, чтобы помешать этим людям, крадущимся сейчас по тропе, добраться до места ночлега нашей группы. Но как это сделать? Как предупредить моих друзей?

Неожиданно все произошло само собой — я неловко повернулся, отчего ветка под ногой звонко хрустнула. Оба неизвестных замерли и посмотрели в мою сторону. Я затаил дыхание. Тем временем один из визитеров остановился и положил руку в карман длинного черного пальто. Второй приближался ко мне. Оба передвигались абсолютно бесшумно. Ни оружия, ни чего-то, что можно было использовать для обороны, у меня не было. Между тем я понимал, что обязан любой ценой предупредить моих друзей.

Когда незваный гость был уже близко, я решил идти ва-банк — выскочить ему навстречу с криком, чтобы мои товарищи сразу проснулись и побежали на помощь. Я уже приготовился к прыжку, когда противник был в зоне досягаемости, но тут увидел, что за отворотом черного пальто моего визави блеснул значок, мне знакомый. Я вновь замер, ожидая, чтобы значок этот блеснул еще раз, чтобы я смог его разглядеть и понять, откуда прибыли эти двое и чего хотят от нас.

Один из европейцев оставался неподвижным, держа правую руку в кармане. Второй — тот самый, что приближался к моему камню-укрытию, вдруг остановился. Уверенным жестом он расстегнул пальто, и тут я увидел тот самый значок, не узнать его было невозможно. Я понял: эти люди, пришедшие сюда вслед за нами, не скрывают своей профессии.

Признаюсь, точно назвать организацию, которую представляли эти двое, я не имею права по соображениям внешнеполитического толка. А посему дам лишь только самую общую характеристику, из которой вы и сами при желании все поймете. Так вот, два ранних гостя наших, согласно увиденному мной знаку, представляли разведывательную службу одной из самых развитых стран мира.

Неужели что-то могло заинтересовать столь серьезную организацию на Кайласе? Неужели то же, что и нас? Агент в черном замер возле камня, второй вновь стал подбираться к моему укрытию. Еще миг — и меня обнаружат.

И вот, когда тень незваного гостя уже нависла надо мной, я высоко подпрыгнул, повалил его в траву, оказавшись сверху. Краем глаза я увидел, как к нам бежит второй шпион. Я крепче вдавив в росистую землю своего противника. Он сопротивлялся, что было сил. Это заняло лишь несколько секунд, но казалось, что прошла целая вечность. И я уверен, что победа была бы за мной, если бы я вовремя смог проконтролировать второго. Однако он оказался проворнее. Последнее, что я ощутил, — прикосновение к затылку чего-то прохладного и тяжелого…

Сон или явь?

Вперед и выше!

Дорога давалась легко, ведь за время экспедиции мы поняли, что самое главное в таких ситуациях — правильно, грамотно дышать. Особенно же радовало меня то, что Леонид, ради здоровья которого все это было затеяно, чувствовал себя гораздо лучше. И к радости своей заметил я, что и мои мечты о том, что между Настей и Леонидом расцветают прекрасные чувства, начинают сбываться. Почти всю дорогу Настя и Леонид были вместе. Можно было заметить, какими взглядами они обменивались, как искренне радовались каждому прикосновению — мимолетному и случайному; наконец, как дышали Настя и Леонид, стоило им оказаться рядом. Это и было то самое неровное дыхание, о котором мы подробно говорили. По меньшей мере один важный вывод сделал я для себя из всего этого: вызванное чувствами неровное дыхание с полным правом может претендовать на то, чтобы быть целебным не в меньшей степени, чем, скажем, дыхание рыдающее.

Разница, правда, состоит в том, что для вызова рыдающего дыхания достаточно было вспомнить что-то печальное или иными способами внушения что-то себе такое придумать; тогда как для неровного дыхания следовало по-настоящему, я подчеркиваю, по-настоящему полюбить.

А это, согласитесь, дано в нашем мире не каждому. Но зато как счастлив тот, кому это дано! Как счастлив тот, кто любит и любим! Не есть ли любовь — высшее благо, что даровано человечеству от века? Если это так, то не может ли быть, что причина счастья кроется в том самом неровном дыхании? За такими мыслями километры пути до второй пещеры промелькнули быстро.

Признаться, и сам не заметил, как оказались мы возле входа в новую пещеру, внешне мало чем отличавшуюся от той, что мы посещали вчера. Мессинг жестом попросил нас остановиться и соблюдать тишину. Было понятно, ради чего все это — слишком велика была вероятность услышать уже знакомый нам шорох кобр. Мы замерли. С минуту простояли в полной тишине, но ни звука не доносилось со стороны пещеры. Однако Мессинг отнюдь не спешил давать нам команду «Вольно!», он еще некоторое время прислушивался к льющейся из пещеры тишине и, замечу, делал это не зря.

Встреча с монахом

Очень скоро со стороны входа в пещеру, прямо из ее глубины до нас стал доноситься звук шагов. И хотя сон мой был уже в далеком и совершенно нереальном прошлом, мне вдруг представилось, что сейчас из пещеры покажутся двое агентов-разведчиков в черных пальто. Вопреки моим ожиданиям вскоре в пещерной арке возник не враждебно настроенный шпион, а очень даже миролюбивый монах средних лет. Он был одет так же, как монахи монастыря, который мы посетили вчера. Приветствуя нас, монах рассказал, что его братья уже доложили ему о возможном визите гостей из далекой России в его пещеру. А также рассказал, что послушание его состоит в том, что он хранит пещеру. Не охраняет, а именно хранит, и не столько саму пещеру, сколько те рисунки, которые украшают стены этой древней пещеры:

— Я с радостью покажу вам эти рисунки, поскольку на них изображено поклонение культу воздуха.

«Граффити-2»

Сказав это, добродушный монах пригласил нас в пещеру. Факелом освещал он стены, на которых мы видели изображения животных. Монах объяснял нам, каким образом каждое из этих изображений связано с культом воздуха.

— Вот жираф, — говорил монах. — Прежде всего, животное примечательно небывалым для фауны нашей планеты ростом, а потому в культе воздуха образ жирафа отвечает за самые верхние слои атмосферы — за облаками и тучи.

Довольно-таки реалистичное изображение жирафа было желтым, с коричневыми пятнами. А вот следующее животное узнать было несколько сложнее.

— Кто это здесь нарисован? — спросила Настя.

Монах улыбнулся и ответил:

— Неудивительно, что вы не узнали этого зверя. Он распространен далеко не везде. Это тапир.

— А как связан тапир с культом воздуха? — поинтересовался Леонид.

Позволю себе заметить, что мой друг Леонид, до похода на Кайлас крайне не любивший змей, испытывал самые теплые чувства к копытным, в число которых входили и тапиры. Монах объяснил:

— Дело в том, что дыхательные органы тапира устроены таким образом, что являются своего рода идеальной структурой дыхательных органов как таковых. Не удивляйтесь, но только тапир во всем животном мире обладает уникальными дыхательными органами, которые не знают сбоев в работе. Так, во всяком случае, рассказывают легенды народа кайнганг. Согласно их мифологии, культурный герой Каюрукре создал полезного тапира. А вот тут… — монах показал нам на рисунок, расположенный по соседству с изображением тапира, и продолжил:

— Тут изображена пума. Рядом с тапиром ее расположили отнюдь не случайно. Каюрукре создал полезного тапира, а брат-близнец Каюрукре, герой Каме, создал вредную пуму. Так уж устроен наш мир, что в нем рядом с полезным всегда должно быть вредное, рядом с космосом должен быть хаос, рядом с добром — зло. Вот и здесь доброго космического тапира, сотворенного Каюрукре, обязательно сопровождает созданная Каме злая хаотическая пума.

— Какое же отношение к культу воздуха имеет пума? — спросил Петрович.

— Пума уравновешивает идеальность тапира своей вульгарностью и примитивностью своих дыхательных органов, — отвечал монах. По другой трактовке, восходящей к традиции юга Индостана, тапир символизирует вдох, а пума — выдох. Признаться, мне не кажется, что эти две трактовки противоречат друг другу. В одной из старых хроник, список которой хранится в нашем монастыре, указано, что сам процесс дыхания являет собой процесс взаимодействия противоположно направленных векторов космоса и хаоса, задающих во взаимной редукции вечную и бесконечную гармонию. Вдох соотносится с космосом, выдох — с хаосом. Чередуясь, они формируют гармонию. Но пройдем дальше.

Мы проследовали к другой стене за светом факела, который держал в руке наш провожатый. На ней мы увидели разрисованный черным контур гималайского медведя. Прежде мне уже приходилось видеть обитателя здешних гор в живой природе — уверяю вас, гималайский медведь — существо грозное. Однако на рисунке в пещере хозяин Гималаев больше напоминал плюшевого мишку из детской книги — так он был добродушен и мягок. Монах пояснил нам:

— Наличие гималайского медведя здесь отнюдь не случайно, а более того, связано с культом воздуха. Тот белый ошейник, по которому гималайского медведя отличают от его собратьев, в представлениях древних обитателей Гималаев традиционно означал в окружении черного меха снежную шапку нашей священной горы — Кайлас. И как следствие, гималайский медведь стал для нас символом вершины мира, на которой самый лучший в земных пределах воздух, самый целебный и самый полезный. Таким образом, и гималайский медведь соотносится с культом воздуха.

На третьей стене нас ожидали два завершающих систему анималистических изображения. Монах так прокомментировал их:

— Это шимпанзе. Соотнесение данного вида обезьян с культом воздуха вытекает из подвижности шимпанзе, способной без всякого труда перемещаться от поверхности Земли к макушкам самых высоких деревьев. Хорошо известно с древнейших времен, что именно шимпанзе используют систему дыхания, позволяющую без труда преодолевать вертикальные пространства без всякого вреда для организма, без особого труда. А все потому, что эти обезьяны свято берегут завещанное предками медленное дыхание. Вот только, к великому сожалению, человек в полной мере применить к себе это медленное дыхание не может: дыхательные органы человека устроены несколько иначе, чем у шимпанзе.

Пчелы и дыхание

Сказав это, наш проводник поднес факел к последнему изображению. Мы увидели в огненном свете ярко раскрашенную пчелу: светло-черные и оранжевые полоски чередовались друг с другом, создавая гамму спокойствия. Но почему пчела? Какое отношение это насекомое имеет к дыханию или культу воздуха? Наш проводник объяснил:

— Пчела здесь отнюдь не случайна. Она венчает весь пантеон мира животных и представляет культ воздуха. Так вот, пчела рассматривается с давних пор как эталон, идеал для человека: как построена пчелиная жизнь, так и жизнь человека должна строиться. Пчела смертна, но род пчелиный вечен. А все потому, что пчелы живут в постоянном труде. Труд для них — главная потребность. Когда человечество придет к мысли о труде как о чем-то необходимом, жизнь наша станет гораздо лучше.

— Но все-таки — пчела и дыхание?.. — засомневался Леонид.

— Согласен, на первый взгляд, пчела имеет наименьшие шансы быть соотнесенной с проблемами дыхания, — отвечал монах. — Однако именно пчела как вершина мира насекомых обладает уникальной способностью определять местонахождение своего дома по дыханию. Да-да, не удивляйтесь, и пчелы дышать умеют правильно! Когда монахи нашего монастыря специально занялись вопросом дыхания пчел, то сами были удивлены не меньше вашего.

— Простите, что перебиваю вас, коллега, — не утерпел Мессинг, — но сразу же хотел бы уточнить: что подвигло монахов обратиться к изучению пчел? Должен быть какой-то повод, не так ли?

— Да, — ответил монах, — повод был. Изучение пчелиного дыхания было начато нашими предшественниками-монахами еще в XIX веке. Дело было так. В ночь, когда встречаются апрель и май (а ночь эта в нашей традиции священна, ибо означает смену календарного цикла текущего года), нашему тогдашнему настоятелю было видение. Настоятель, как гласит зафиксированный тогда же отчет, стоял возле ручья и наблюдал, как в лунном свете искрится бегущий с горы ручей. Кстати говоря, этот тип отдыха и по сей день культивируется у нас — очень помогает освободить мысли и расслабиться после трудного дня. Настоятель смотрел на воду и вдруг увидел, как из воды, переливаясь в лучах ночного светила, на него глядит доброе-предоброе лицо. Настоятель признавался потом, что самого лица он не запомнил: ни цвета волос, ни разреза глаз, ни формы носа, а хорошо запомнил только то, что лицо было озарено улыбкой, какой-то небывало светлой и доброй…

Тут мы все переглянулись, вспомнив лицо, которое видели еще вчера в первой пещере. Монах понял, почему мы переглядываемся:

— Да, изображение этого лица вы могли видеть в той пещере, которую посетили вчера. Интересно, что этот портрет существует на стене пещеры с очень давних пор. Потому, господа, вдвойне было удивительно для нашего настоятеля, что улыбка на изображении в пещере так близка оказалась улыбке, показавшейся в воде ручья. Уже на этом основании видение в ночи, когда встречаются апрель и май, было для настоятеля не наваждением, а знаком проявления высшей воли, не подчиниться которой нельзя. Лицо из ручья ничего не говорило, только улыбалось, но и этого было достаточно, чтобы настоятель почувствовал то, ради чего улыбка явилась ему в ручье. Настоятель рассказывал об этом так: сначала была лучезарная улыбка, потом послышалось жужжание, потом от улыбки отлетела ввысь, к небесам, к Луне, красавица-пчела. И приятный голос промолвил: «Отныне наблюдать вам за жизнью царства пчелиного, ибо только среди пчел, только в мире этих великих насекомых найдете вы то, что ищете, — подлинное знание о силе воздуха и сути дыхания». Услыхав эти слова, настоятель запомнил их в точности и в ту же ночь записал в большую книгу, которая хранится в нашем монастыре и именуется книгой заветов. Таким образом, один из важнейших заветов для нас — наблюдать за пчелами и почитать их мир.

— Эти наблюдения дали какие-то результаты? — спросил Петрович.

Монах отвечал:

— Конечно, а как же иначе? Видение ведь было в ночь, когда встречаются апрель и май. Вот только, упреждая ваш вопрос о результатах, хочу сказать, что, к сожалению, исследования мира пчел еще очень далеки от завершения, а следовательно, при всем желании поделиться с вами этими результатами я не могу, в силу их промежуточности. В нашем монастыре есть определенное табу, согласно которому преданы гласности могут быть только факты, получившие мощную исследовательскую подпитку и многократно проверенные. Надеюсь, вы меня понимаете и не будете сердиться. Единственное, что могу сказать: мир пчел стал для нас настоящим открытием, и недалек тот день, когда нашими стараниями вся Земля посмотрит на себя по-новому — под влиянием пчелиного царства.

Улыбка монаха

Монах вновь улыбнулся. Я начинал понимать, что вообще улыбка в этом монастыре занимает очень важное место. Можно было даже подумать, что наряду с культом воздуха есть здесь и культ улыбки. Монаху же за всех нас ответил Мессинг:

— Мы нисколько не обижены на вас, коллега, и прекрасно понимаем значение данного табу для вас и ваших товарищей, потому, разумеется, не смеем настаивать на рассказе о пчелах и их системе дыхания. Вы и так очень многим поделились с нами. Мы узнали много всего, что позволит нам исцелить Леонида и принести учения о правильном дыхании другим людям, которые жаждут этого. Спасибо вам от всех нас! И только еще один вопрос нас волнует: на карте Кайласа указаны три пещеры. Мы посетили две из них. У меня с коллегами остается задача попасть в третью пещеру. Согласно карте, пещера эта находится совсем близко. Не могли бы вы подсказать нам, как попасть в третью пещеру?

— Да, — отвечал с улыбкой монах, — третья пещера, действительно, совсем рядом. Вот только одно обстоятельство не позволяет запросто попасть в ту пещеру.

— А в чем проблема? — не выдержал Петрович. — Опять табу? Запрет?

— Запрета нет. В эту пещеру нет стабильного входа.

— Что значит «стабильный вход»? — не понял Петрович.

Признаться, все мы тоже не очень поняли и ожидали ответа от нашего провожатого. Ответ удивил нас:

— Понимаю, господа, ваше недоумение. Но гора Кайлас полна загадок, ответы на которые таятся вне пределов нашего сознания. Одна из таких загадок и связана с пещерой. Вход в нее появляется только тогда, когда он — вход — этого хочет. Специальный поиск не даст результатов. Другое дело, если она возьмет да и впустит того, кто ее совсем не ищет. Такой уж у нее характер с давних времен.

— Не верю, — хмуро пробурчал Петрович. — Вот возьму сейчас карту и пойду искать эту пещеру. И никуда она от меня не денется, даже не мечтайте.

— Сейчас, — заметил монах, — время уже позднее. Пока мы были здесь, уже стемнело, в наших пещерах время летит быстрее, чем снаружи.

— Ой, а где же мы будем ночевать? — забеспокоилась Настя.

— На этот счет не волнуйтесь, — сказал монах, — ночевать всем нам придется здесь, в пещере. Я останусь с вами до утра, ибо отвечаю за вашу безопасность во вверенной мне пещере.

Что делать, если боишься уснуть

После этого монах осветил факелом нишу, которую прежде никто из нас не замечал. Все мы вошли в нее и увидели некое подобие спальни, в которой были устроены кровати, застеленные свежим бельем. Мы поужинали припасами и стали располагаться на ночлег. И тут мною стало овладевать беспокойство. Вспомнился кошмарный сон прошлой ночи. Конечно, теперь он был отодвинут на периферию сознания благодаря прекрасному стихотворению Василия Дмитриевича Лебелянского, однако не покидал страх: вдруг сегодня возьмет да и приснится мне что-то похожее на мой сон прошлой ночи? Неужели это не даст мне уснуть? Я стал волноваться и решил, что уместнее всего обратиться за помощью к всезнающему Мишелю Мессингу, с которым я тотчас же и поделился своей бедой. Мессинг ответил со знанием дела:

— Дорогой Рушель, вы понимаете не хуже меня, что на всякую хворь непременно найдется лекарство. А забота ваша человечеству давно известна, потому и обойти ее стороной человечество не могло. И если вы, Рушель, думаете, что и здесь намерен я обратиться к гению Василия Дмитриевича Лебелянского, то ошибаетесь: та проблема, что вас мучит, гораздо древнее, чем вчерашняя. Испокон веков человек боялся мира снов. Доходило до того, что человек, напуганный ночными кошмарами, доведенный буквально до отчаяния, просто не ложился спать, тем самым обрекая себя на истощение и гибель.

Слово «гибель» не могло на меня не подействовать. Я ждал, когда Мишель продолжит свою речь. Долго ждать не пришлось:

— И все же человек не был бы человеком, если бы не придумал еще в глубокой древности словесного заклятия от кошмарных снов. Надо наизусть произнести вслух этот текст. На ваше счастье, Рушель, я помню его наизусть. Вы послушаете — и всю ночь вам будет сниться только доброе и хорошее. Начнем!

Мишель произнес заключительное слово своего спича с такой патетикой и так громко, что все, кто находился в пещере, посмотрели на нас. В итоге вся экспедиция, включая монаха, стала слушать тот старинный текст, который вообще-то предназначался только мне. Вот он:

«Туман окутал долину, и можно идти туда, куда раньше идти было нельзя. Это хорошо, потому что там, в тех местах, куда нельзя было идти, пока не было тумана, и скрывается та настоящая музыка, которой так не хватало в наших краях. Но вот пришел туман. Стало печальнее от этого, но стало и легче, потому что только теперь появилась возможность слиться со сферами былого ощущения бабочек, летящих над усталой от зноя травой. Ветер прогонит туман, однако до того момента, когда случится это, мы успеем в полной мере приобщиться к великому, к тайне музыки, идущей вслед за легкокрылой бабочкой в ту сторону, куда уже направилась Луна, не знающая покоя в эти мутные и сахарные ночи, какие и бывают только тогда, когда, кажется, никакой музыки уже не будет. Будут только звуки падающего хлопьями снега и карканье ворон возле самой крыши. Но нет — свет приходит, и красками своими вливается в старую песню, слова которой давным-давно позабыты, помнится только нежная и в то же время нервная мелодия. Да и то мелодию эту напеть может не всякий, а только тот, кто обладает способностью к толкованию грядущего если и не потому, как летят птицы, то хотя бы потому, как ложится первый после зимы мох на деревья. Прожитое же само толкует себя без всякой помощи. И человек, стоящий возле прошлого и зовущий это прошлое, еще может понять сущность тумана во всей глубине его и со всеми теми мыслями, которые так стремительно улетали в будущее, что догнать их могла только стрела, выпущенная из лука, такая стрела, которую изготовили на правом берегу реки, а наконечник для нее — на левом берегу. Лучнику, которому предстояло эту стрелу выпустить, нужно было за два дня до этого выйти на рассвете в сторону леса, там спеть три раза песню о рыбаке и светящейся благодати, нисходящей на странника, бредущего берегом Северного моря. А дальше наступает час, от которого убежать невозможно, возможно только навсегда в этом часе остаться и забыться. Однако и это дано немногим в нашем мире. Кротость прячется за серым туманом. В кротости — знак звенящий. Только тому, кто пройдет все сферы этого знака, даны будут ветки сирени и кориандра, лепестки нарцисса и гладиолуса, семена пшеницы и ячменя. Потому музыка слышна только за озером, а свет виден только там, где его ждут и где могут еще противопоставить гроздьям уставшего за прошедший век тумана».

Выслушав этот чудесный текст, я уснул почти сразу же. Снилось мне, будто я иду по бескрайнему зеленому лугу, над которым кружат бабочки. От рощицы, что виднеется справа над рекой, слышится пение птиц — такое дивное, что весь век только бы и слушать это волшебное пение. Запах цветов легок и мягок. А жизнь во всем мире только начинается.

И никогда не закончится она — эта чудесная жизнь среди цветов и трав, пения птиц и ярких крыльев бабочек. Воздух над лугом — тихий и прозрачный, легкий и немного печальный.

Плакал ли я во сне? Да, не скрываясь и не таясь, скажу, что я плакал, но слезы эти были чистыми и радостными. Наконец, я взлетел. И мой полет был сладостным и долгим.

Исчезновение Петровича

Но в мире не бывает ничего бесконечного — полет мой был прерван криком Леонида:

— Рушель! Вставай скорей! Петрович, наш Петрович исчез!

И был это уже не сон. Я вскочил и вслед за Леонидом и уже проснувшимся Мессингом ринулся к выходу из пещеры. Когда мы добежали до обрыва, на котором вся в слезах стояла Настя, Леонид рассказал мне, Мишелю Мессингу и подоспевшему монаху следующее:

— Мы с Настей встали ранним утром, только еще всходило солнце. Еще с вечера мы условились, что утром придем на это самое место, чтобы встретить вместе рассвет. Мы встали на край обрыва, откуда так хорошо видно восходящее дневное светило…

Леонид замолчал, его переполняли эмоции, что было очевидно не только по тому, что стал срываться голос моего друга, но и по тому, как глаза его увлажнились. Кажется, он готов был заплакать. Тогда на помощь пришла Настя:

— Мы с Леонидом держались за руки, вместе постигая красоту этого мира, вместе дышали этим воздухом, нам было так хорошо, так радостно и так тепло! Мир вокруг нас и мир внутри нас были прекрасны! И вот тут-то мы оба и услышали, как нас окликнули. Мы оглянулись одновременно и увидели, как к нам приближался Петрович. Он улыбался и махал нам рукой. Леонид помахал в ответ…

— Да, — продолжил Леонид, — я помахал в ответ. И Петрович крикнул, что ему пришла в голову интересная мысль, и он хотел бы этой мыслью поделиться с нами. Нас разделяло, пожалуй, не больше двадцати, ну, может, двадцати пяти метров. Петрович сказал еще что-то, я, признаться, не расслышал, потом он взмахнул рукой так, словно хотел что-то показать нам. Я машинально посмотрел туда, куда показал Петрович.

Настя только кивнула. Леонид продолжал:

— Это заняло секунду, и взор мой вернулся на то место, где только что шел Петрович, но его там уже не было. Он словно сквозь землю провалился. В тот же миг мы с Настей ринулись к месту исчезновения Петровича… Прошло буквально несколько минут! Я ничего не понимаю!

Пойди туда, не знаю, куда…

Мы все стояли в растерянности. Что делать? Надо было искать Петровича. И тут слово взял монах:

— Господа, помните, вчера в завершении экскурсии я поведал вам о том, сколь трудно порою бывает найти вход в третью пещеру, которая расположена где-то здесь, совсем рядом. И еще сказал я, что этот вход иногда находится сам — тогда, когда человек его совсем не ищет. Тот, кто специально ищет пещеру, ничего не находит.

— Простите, — вмешался Мессинг, — а те, кто побывали в третьей пещере, что рассказывают? Что видели они там?

Монах впервые нахмурился и после небольшой паузы выразился неопределенно:

— В том-то и беда, что все, кто возвращался из той пещеры, ничего про нее не рассказывали. Только улыбались…

— Как бы там ни было, — заметил Леонид, — мы все должны сейчас сосредоточиться на поисках Петровича. Ну, не бывает такого, чтобы человек исчез бесследно. Не бывает!

— К сожалению, — проговорил монах, — в здешних краях случается много такого, что не поддается рациональному осмыслению. Но вы абсолютно правы в том, что поиски надо начинать сию же минуту. Если Кайлас захочет, чтобы мы нашли вход в пещеру, куда провалился ваш друг, то Кайлас позволит нам это сделать. Но если Кайлас этого не захочет…

— Что с того?! — воскликнула Настя. — Все равно мы не сдадимся на волю своенравной горы, а будем искать! Наш друг, возможно, в опасности, а мы теряем время!

— А может быть, никакой опасности и нет, — грустно сказал монах, — может быть, Петровичу сейчас хорошо, гораздо лучше, чем нам…

— Коллеги, — обратился к нам Мессинг, — я предлагаю положиться на выработанные веками техники поиска пещер, а не на нашу с вами весьма сомнительную интуицию.

— Что это за техники, Мишель? — спросил я.

— О, они очень просты. Достаточно представить ряд специфических факторов как систему, чтобы потом уже без всякого труда обнаружить наличие пещеры, куда попал наш друг. Начнем с деревьев: те деревья, ветки которых обильнее поросли листвою с северной стороны, находятся ближе к входу в пещеру, нежели те, на коих листва гуще с южной стороны. Происходит это потому, что особый микроклимат пещер способствует росту листвы на северной стороне деревьев.

Действительно, такие деревья были вскоре нами обнаружены.

— Это еще не все, — продолжал Мессинг. — Поблизости к пещере трава имеет совершенно особую форму.

Тут Мессинг достал из кармана блокнот и нарисовал нечто грушевидное:

— Вот такой формы должны быть травинки.

Мы устремились на поиски грушевидных травинок. Не без гордости признаю, что первым их обнаружил я.

Благодаря деревьям с обильной листвой по северной стороне и особой траве нам удалось существенно локализовать сектор поиска. Но Мишель решил, что локализация должна быть еще более точной, а потому предложил нам еще два фактора, указывающих на наличие пещеры:

— Теперь, коллеги, обратите внимание на камни. Камни должны быть красноватого цвета. Также наличие пещеры способствует тому, что верхний слой почвы в этих местах обладает совершенно особой консистенцией. Очевидна близость песку, но очень крупному и сырому. И конечно, цвет! Почва в пещерных местах будто бы прозрачна. Такова уж ее специфика, — прозрачна, словно сахар или соль. Только, подчеркиваю, очень крупнозерная, крупнее кристаллов соли.

Мы стали искать среди уже обнаруженных деревьев и трав описанную Мессингом почву и красные камни. На этот раз Настя Ветрова нашла несколько красноватых камней, а вслед за этим — ту самую почву.

Теперь спектр обнаружения пещеры локализовался до разумных пределов. Но что делать дальше? Где же этот злополучный вход, который находит человека сам, а человек найти его не может? Все мы с надеждой посмотрели на Мессинга. Мишель осмотрелся и с уверенностью Кутузова перед Бородинским сражением указал на трухлявый пень рядом с нами.

— Коллеги, — сказал Мессинг, — нам даже не придется копать землю, чтобы попасть в пещеру. Достаточно будет отвернуть дерн возле старого пня.

Я присел на корточки и стал аккуратно отодвигать траву в том месте, на которое указал Мишель. К моему удивлению, трава стала сворачиваться, словно ковер. И вскоре нашим взорам действительно явился тот самый вход в пещеру, на поиски которого было потрачено столько знаний Мессинга и наших сил. В пещеру предстоит не столько входить в общепринятом смысле, сколько спускаться. О том, чтобы спуск осуществляли все сразу, не могло быть и речи. Значит, предстояло определить кандидатов.

— Итак, коллеги, есть ли предложения относительно кандидатур, которым предстоит отправиться вглубь этой пещеры на поиски нашего Петровича? — спросил Мессинг. — Только сразу предупреждаю: кандидатов может быть не больше двух.

— Почему? — удивился я.

— Все дело в структуре пещеры. Насколько я понимаю, пещера не может принять больше трех человек одновременно. В пещере уже находится Петрович. Следовательно, на его поиски могут отправиться только двое. Вот и вся арифметика.

— Это должен быть я, — категорично заявил Леонид, хотя руки у него от волнения немного дрожали.

— И я! — подхватила Настя. — В какой-то степени Леонид и я чувствуем вину за то, что не уследили за Петровичем. Думаю, поэтому спуститься в пещеру должны мы.

Леонид и Настя спускаются в пещеру

Я хотел возмутиться, но, к моему удивлению, Мессинг поддержал начинание Леонида и Насти. Что было делать: их — большинство; оставалось признать аргументы Насти, что я и сделал.

Снаряжение для спуска мы захватили еще в Петербурге. Поэтому сейчас мы принесли из пещеры, где провели ночь, альпинистские веревки и начали спуск. Мессинг, монах и я контролировали спуск сверху, но, конечно, главная нагрузка ложилась на Настю и Леонида. Справедливости ради скажу, что доверие наше они оправдали, в чем я не сомневался.

Что так укрепляло мою уверенность в них? Думаю, благосклонные читатели мои уже догадались: укрепляла веру в Настю и Леонида и дарила надежду на их успех под землей — любовь. Любовь, которая зарождалась здесь, на Кайласе, на наших глазах, которой этим утром предстояло окрепнуть и одержать победу. Настя и Леонид полюбили друг друга. Потому-то и верил я в то, что моим друзьям будет сопутствовать под землей успех, они найдут Петровича и при этом не потеряют себя.

Обо всем этом думал я, крепко держа альпинистскую веревку, по которой Настя и Леонид спускались все ниже и ниже. А внизу тем временем… Впрочем, об этом лучше всего расскажет Настин дневник.

Отрывки из дневника Насти Ветровой

«…Вскоре стало так темно, что пришлось зажечь сразу оба фонаря, которые мы с Леонидом приготовили заранее. В свете фонарей были отчетливо видны мокрые, склизкие стены пещеры. Вертикальный проход был узким, вокруг сырость, темнота, слизь… Впрочем, на все это я обращала внимание не очень-то и сильно. Потом меня спросили, было ли мне страшно. Тут твердо могу ответить, что страшно не было, потому что рядом со мной был Леонид. Думалось же только об одном: что ждет нас там, внизу?

Спускались мы молча. Делалось это не только из соображений безопасности, но еще и из-за внутренней нашей сосредоточенности на общей беде.

…И вот наши ноги коснулись чего-то твердого. Под ногами хлюпала вода, это был конденсат, который не мешал перемещаться. Фонари осветили путь.

Признаюсь, что, спускаясь сюда, боялась запутанных путей, из которых нам с Леонидом придется делать выбор. Но, к нашему великому счастью, дорога перед нами была одна (пусть узкая, мокрая и темная). По ней и следовало нам идти в поисках нашего друга. И мы пошли.

…С каждым шагом тишина вокруг нас делалась все более зловещей, а воздух — все более влажным. Только тут, поняв, что с воздухом в пещере происходит что-то неладное, я страшно беспокоилась за Леонида, ведь у него проблемы с легкими!

Мы прошли метров двадцать, я украдкой взглянула на Леонида, опасаясь за его здоровье. И что же я увидела! Мой спутник просто весь сиял от счастья! Никогда прежде не доводилось видеть столь счастливого человека. Он буквально сиял громадным, беспримерным здоровьем. Отчего же произошла такая метаморфоза? Я никогда не склонна была преувеличивать значение понятия „гений места“, но в данном случае именно такая трактовка была, пожалуй, самой адекватной или, как говорят в науке, релевантной. Да, приходилось признать, что под влиянием воздуха в этой пещере Леониду сделалось заметно лучше, чем было до этого, чем было всегда.

Вместе с тем сама пещера поражала меня своей неодушевленностью, необитаемостью. Мне прежде доводилось бывать в пещерах: в Крыму, на Кавказе, под Старицей и даже в Гималаях, но только на южных отрогах этих замечательных гор. Однако никогда я не сталкивалась с такой мертвой тишиной. Эта тишина не пугала. Мы продолжали идти, не чувствуя опасности. Леонид был счастлив потому, что едва ли не впервые в своей взрослой жизни мог вот так вот легко и просто дышать, а я была счастлива оттого, что счастлив был Леонид, да…

Наконец, стены вокруг нас стали расступаться и мы вошли в большую, довольно ярко освещенную залу (чем она освещалась, я так и не поняла). Вот тут-то нашим взорам и предстал Петрович. Я вскрикнула от радости, потому что одного взгляда было достаточно, чтобы понять: наш друг не только жив, но и вполне здоров. Он сидел в уголке освещенной залы, скрестив ноги, как обыкновенно на картинках в детских книжках сидят индусы, и улыбался так светло, что казалось, будто свет в пещере исходит от его улыбки. Глаза Петровича тоже излучали добрый свет. Я уже было ринулась к нему, но Леонид удержал меня, схватив за руку.

Я посмотрела туда, куда кивком головы указал мне Леонид. И увидела картину если и не ужасающую, то, по крайней мере, обескураживающую: возле противоположной стены, напротив нашего друга точно в такой же позе сидел человек огромного роста и улыбался точно так же, как Петрович. Или как человек, который был изображен на стене самой первой нашей пещеры на Кайласе. Кажется, я кое-что начинала понимать, но раньше меня ситуацию уразумел Леонид; он-то и сказал мне, что Петрович застыл, словно окаменел.

Мы сели неподалеку от великана и Петровича и стали рассуждать. Прежде всего пришлось констатировать, что Петрович не только застыл телесно, но при этом не может, да и вероятнее всего не хочет реагировать на нас. Великан вот так сидит и улыбается, судя по всему, уже очень давно — о том немалом сроке, что гигант пробыл в этой пещере, недвусмысленно говорит обилие паутины и пыли, которыми он покрыт. Но не было сомнений и в том, что великан, сидевший напротив нашего Петровича, был жив. На это указывали не только открытые глаза, не только улыбка и живой цвет кожи лица и огромных кистей рук, спокойно лежавших на огромных же коленях. Он дышал! Да-да, именно дышал так, как и положено дышать человеку во сне — медленно, но с полным вдохом, то есть таким вдохом, при котором грудь вздымается. Петрович тоже дышал, как дышат во сне, хотя глаза его были открыты и смотрели, как казалось, осмысленно на его визави.

Леонид шепотом напомнил мне, что о гиганте, уснувшем в пещере, и шла речь в недавнем ипсилоне Мессинга. Но кто он такой? Леонид напомнил, что, по версии Мессинга, это мог быть атлант или лемуриец, а с меньшей долей уверенности — не кто иной, как сам Будда. На Будду великан был похож мало, двух же других мы не видели, а потом судить не могли. Что поражало — так это его размеры.

Тем временем Леонид, с опаскою поглядывая на гиганта, приблизился к нашему Петровичу и очень осторожно потряс его за плечо. Действие это не получило ровным счетом никакого отклика со стороны Петровича — не шелохнувшись, тот продолжал сидеть все в той же позе со счастливыми глазами, лучезарной улыбкой и ровным глубоким дыханием. Тогда мы вместе стали трясти Петровича — уже не столь нежно, как сделал это Леонид. Но что бы мы ни делали, Петрович продолжал спать с открытыми глазами. Тогда-то и решили мы, что я останусь возле нашего друга, а Леонид направится назад за Мессингом и Блаво, чтобы как-нибудь, всем миром вытащить Петровича наружу. Вдвоем-то нам явно было не справиться — не поднять спящего Петровича.

И вот я осталась одна. Вернее, не одна, конечно, но как бы и одна, потому что оба моих улыбчивых соседа по пещере были не в счет, они синхронно и ровно дышали… Мое дыхание было отнюдь не таким ровным, как у них. Неровное дыхание… Что-то уже я слышала о нем. Но где? Когда? Опять одни загадки.

А Леонида с Мессингом и Блаво все нет… Когда же они придут? То, что произошло дальше, можно было бы объяснить тем, что в ожидании товарищей я задремала и увидела сон. Могло это быть и видение, вызванное тем непростым воздухом, каким была заполнена пещера. Но я уверена, что все это время я оставалась собой и только собой. Я себя контролировала.

Вот что произошло. Воздух, и без того влажный, в один миг как-то сгустился, сделался словно туман. И в этом тумане я отчетливо услышала незнакомый мне голос и сразу же поняла, что говорит тот самый улыбающийся гигант. При этом сам он оставался неподвижным, неподвижным было и его лицо, губы не двигались тоже. Но это была его речь, хотя вероятно, что звучала она только в моем сознании. Великан сказал:

— Не бойся своего неровного дыхания, а бойся часа, когда дыхание твое станет ровным. Тогда и останется тебе только улыбаться. Неровное дыхание — это любовь. Если неровного дыхания нет, то нет и любви. А мир без любви — это не мир. Без любви жить нельзя, можно только сидеть и улыбаться этому миру. Много веков прошло с тех пор, как я любил. Было это в дальних землях к западу отсюда, откуда я родом. Прежде дышал я ровно, но случилось так, что встретил однажды существо столь прекрасное, что не смог уже больше ровно дышать. Я полюбил так, как никто никогда на этой земле никого не любил. Был ли я счастлив? Думаю, был. Хотя понял это только потом, когда неровное дыхание навсегда утратил. Но до этого в течение полугода дышал я неровно к той, которую любил. Однажды подул страшный ветер-чародей и унес любовь мою в дальние края восточные, в земли хмурые. Дыхание мое сделалось с того часа еще более неровным, чем было прежде. И отправился я на поиски своей возлюбленной по следам страшного ветра-чародея. Дошел я до моря великого, и стал я это море великое переплывать, ибо жил я прежде в такой стране, где даже младенцы не боятся воды и могут долго-долго находиться в ней. Плыл я по морю несколько дней. И помогало мне плыть дыхание мое неровное. Любовь моя вела меня за собой и за страшным ветром-чародеем.

Потом шел я по пустыне, шел месяц, другой. Показались, наконец, на горизонте горы. Я знал, что к этим горам мне и надо идти, ведь туда — на эти снежные вершины — унес ветер-чародей мою любовь. И дыхание мое неровное помогало мне взбираться по скалистым тропам, переживать жару и лютый холод, наступавший ночью. Был я уже близок к тому, чтобы вновь обрести свою любимую, потому что рядом было логово страшного ветра-чародея. Но цели своей я не достиг, и все на этом свете потерял.

Оказался я в этой пещере много веков назад. И неровное дыхание мое улетело навсегда, а пришло ко мне дыхание ровное. Вместе с ним пришла улыбка. И вечный сон наяву. И теперь так будет всегда, потому что нет уже на этом свете моей возлюбленной, а без любви нет и неровного дыхания. Ничего нет, ничего… Радуйся своему дыханию неровному, ибо это знак любви. Тот, кто живет по любви, тот живет по-настоящему. Тот, кто живет без любви, — спит. Даже если улыбается он, даже если глаза его открыты, даже если кажется ему, что он счастлив, — все равно он спит. Так проходят дни, недели, месяцы, годы… Так проходят века.

Я сижу здесь, улыбаюсь и сплю, потому что любовь моя ушла много веков назад; ушла туда, откуда никто никогда не возвращается. С той поры дыхание мое сделалось ровным. Но бойся, бойся ровного дыхания, а любовь свою в себе приумножай. Только так и будешь счастлива, что живешь на свете этом. Дышишь — значит любишь. Люби!!!

Гигант продолжал улыбаться и ровно дышать. Но каким же после речи великана опасным и даже ужасным казалось мне это ровное дыхание! Как коварна и зла была эта улыбка! А что же Петрович? С ним-то что будет? Почему он дышит так ровно? Ведь есть же Алексия, которую он любит. Я твердо знаю, что любит. Есть Колька и Полька — их с Алексией любимые близнецы. Неужели все это теперь не держит Петровича в нашем мире?

Я была искренне обеспокоена судьбой моего товарища. Но что делать? Ответа на этот вопрос я не знала, хотя теперь знала, что произошло и с великаном, и с Петровичем…

Наконец из узкого коридора, в котором некоторое время назад исчез Леонид, послышались торопливые шаги. Как же счастлива была я, когда увидела здесь — в этом царстве ровного дыхания и коварных улыбок — таких близких мне Рушеля Блаво, Мишеля Мессинга и, конечно, Леонида…».

Гигант и Петрович

Настя Ветрова, как видите, подробно описала в дневнике все то, что произошло с ней в пещере, в которой исчез Петрович. Теперь снова роль рассказчика возьму на себя я, Рушель Блаво. И начну с того момента, когда Леонид привел Мессинга и меня в большую залу под землей — в ту самую, где сидели друг напротив друга улыбающийся гигант и улыбающийся Петрович. Мы невольно остановились, когда в свете фонарей увидели эти улыбки. Были они вроде бы и счастливые, и какие-то странные, даже пугающие. Знаете, так бывает, когда очень старый клоун наносит на свое морщинистое лицо яркий грим; лицо становится веселым, но если всмотреться в него, то делается жутко. Глаза гиганта и Петровича тоже были неоднозначны: в них были и радость, и скорбь, и восторг, и грусть, и свет, и печаль…

С минуту, а то и больше рассматривали мы эти живые статуи. Первым заговорил Мессинг:

— Коллеги, нам предстоит разбудить Петровича, избавить его от этих чар. Думаю, вы согласитесь со мной, что сейчас мы имеем дело именно с чарами.

— Совсем необязательно, — возразил я, — на мой взгляд, перед нами, Мишель, тривиальное нарушение системы дыхания, приведшее в итоге к забытью, сродни гипнотическому. Но даже и не принципиально, чары это или воздействие воздуха. Ясно одно: здесь нам Петровича не реанимировать при всем желании. Его надо вытаскивать наружу и там будить.

— Согласен с вами, Рушель, — сказал Мессинг. — Воздух этой пещеры таков, что для того, кто глотнул его сверх меры, возвращение к нормальной жизни возможно только в обычных условиях на поверхности земли.

— А с великаном что делать? — вмешалась Настя, которая к тому моменту знала уже его тайну любви.

— А что нам до великана? — вопросом на вопрос ответил Леонид.

Тогда Настя и рассказала то, что услышала, пока Леонид ходил за нами наверх. Мы все задумались. Ситуацию взялся разрешить Мессинг:

— Одно могу сказать твердо, коллеги: трогать этого гиганта нельзя, поскольку не нами обращен он в это состояние. К тому же великан наш все-таки своеобразно, но счастлив…

— Простите, — перебила Мессинга взволнованная Настя, — но тогда получается, что и Петрович по-своему счастлив. Вон как улыбается! Нам что же — и его спасть не надо?

— Настенька, душа моя, — стал успокаивать девушку Мессинг, — с Петровичем совсем другое дело. Этого великана никто давно уже не ждет, тогда как нашего Петровича ждем не только мы. Его ждет любовь, ждет неровное дыхание — то самое, о котором вы только что говорили со слов пещерного гиганта. Это означает, что мы все сейчас должны сосредоточиться на том, чтобы, во-первых, вытащить Петровича на поверхность. Во-вторых, найти способ вернуть нашего друга к его прежнему состоянию. В-третьих, коллеги, и это самое, пожалуй, важное для нас сейчас, нас ждет путь домой.

— Как? Уже домой? Так скоро? — эти вопросы задавали мы все.

— Да, коллеги, именно сейчас нам пора возвращаться. Поясню. Дело в том, что задачу свою мы выполнили: Леонид исцелен!

После того как Мессинг торжественно произнес это, мы с Настей посмотрели на Леонида, а тот согласно кивнул. Однако я не мог не напомнить:

— Мишель, но ведь помимо излечения Леонида мы хотели еще…

Мессинг негрубо, но твердо взял меня за руку, прерывая мою речь, и продолжил:

— Мне хватило ночи, чтобы все систематизировать. В самое ближайшее время мы вместе обобщим полученные результаты. Уверяю вас, мы сделали все, что могли, здесь, на Кайласе. И сделали, смею заметить, отнюдь не так мало, как на первый взгляд может показаться. Так что давайте выносить Петровича из тьмы хаотического андеграунда к живой жизни верхнего, космического мира…

Сеанс снятия чар с Петровича

Не прошло и получаса, как Петрович по уже знакомому нам маршруту был доставлен на поверхность. Однако воздух Кайласа, солнечный свет и легкий ветерок, доносящий аромат цветения с предгорных лугов, не принесли столь желательного результата: Петрович так и продолжал сидеть, скрестив ноги и трогательно улыбаясь. Дыхание нашего друга оставалось таким же ровным, каким было и на дне пещеры.

Признаться, я растерялся, как разбудить Петровича? Только не сдаваться! И не отступать! Веру и оптимизм я не потерял ни на секунду, ведь рядом были мои друзья: Мишель, Леонид, Настя. Я твердо верил, что кому-нибудь из них непременно придет в голову схема и механизм вывода Петровича из сна. Я, конечно, рассчитывал прежде всего на мудрого Мессинга. Однако на этот раз выход из тупика нашла Настя. Это и неудивительно, ведь именно Настя выслушала исповедь улыбающегося великана.

Настя даже не стала объяснять нам, что она задумала, а просто подошла к Петровичу, ласково погладила его по голове и очень четко и внятно произнесла:

— Дорогой Петрович, ты спишь и улыбаешься, а сюда между тем с минуты на минуту придут Алексия, Колька и Полька.

Внезапно улыбка покинула лицо Петровича, глаза ожили и задвигались, а самое главное — это то, что случилось с дыханием нашего Петровича. Оно буквально за пару-тройку тактов перестало быть ровным и тут же сбилось, разорвалось, зашелестело…

Это было самое настоящее неровное дыхание влюбленного человека. Наш Петрович был с нами! Но для приведения его в адекватное состояние потребовался еще один шаг. Ведь пришедший в себя Петрович стал немедленно искать глазами Алексию и близнецов, а не найдя их, вопросительно посмотрел на нас.

И тут Настя сказала Петровичу:

— Понимаешь, и Алексия, и Колька с Полькой не здесь. Они в Петербурге, в вашем с Алексией доме. Сейчас, наверное, готовятся к ужину, потом Алексия поиграет с близнецами, уложит их спать, когда они вконец умаются. Затем она сядет за компьютер и займется поисками в архивах и библиотеках чего-нибудь сверхважного. Скоро ты увидишься с ними, ведь мы уже собираемся домой.

И все же недоумение по-прежнему не покидало Петровича. Настя посмотрела на него и рассмеялась. Глядя на то, как смеется Настя, начали смеяться и все мы, а вслед за нами захихикал и сам Петрович. Кажется, наш друг приходил в себя. Мы по очереди обнимали Петровича, и он даже прослезился от столь теплого приема. Мессинг, несмотря на всю патетичность момента, решился на вопрос (думаю, на правах тестя Петровича):

— Все-таки очень хотелось бы узнать, что происходило с вами с самого утра и до того момента, как вы оказались здесь. Не соблаговолите ли, дружище, рассказать нам; отчитаться, так сказать. Тем более что мой взор видит что-то такое, чего, возможно, не видят другие. Впрочем, об этом я потом расскажу. Пока же хочу выслушать вас, голубчик.

Что случилось с Петровичем

Петрович улыбнулся, но на сей раз не по-лемурийски, а вполне по-человечески. Далее он рассказал следующее (его рассказ записан мной уже в Петербурге, по возвращении из экспедиции).

Приключения в пещере № 3, рассказ от первого лица

Я проснулся утром в пещере и думал, что все еще спят. Однако увидал, что Настя и Леонид уже покинули место ночлега. И тут мне стало не по себе: умом я понимал, что с ними ничего страшного не случится, но чувство тревоги не оставляло. Потому я немедленно вскочил и ринулся к выходу из пещеры. Почему-то в те минуты мне показалось, что опасность подстерегает Настю и Леонида.

Я выбежал наружу и сразу и увидел наших товарищей, стоявших на самом краю обрыва и державшихся за руки. Вот тут-то и показалось мне, что к Насте и Леониду приближается что-то огромное, черное и страшное. Теперь уверен я, что было это видение, не более, но в тот миг голову бы дал на отсечение, что это — реальность.

Я крикнул так громко, как только мог. Настя и Леонид обернулись на мой крик. Было это последнее, что я смог разглядеть в то утро на поверхности земли, потому что сразу вслед за тем эта самая земля вдруг ушла у меня из-под ног и устремилась вверх — так мне тогда показалось. Ну а я стал падать. Не думаю, что это падение длилось долго, но было полное ощущение замедленной съемки. И еще: все то время, пока я падал вниз, я вспоминал, как читал Кольке и Польке «Алису в Стране чудес». Там героиня тоже падала и падала, и падение длилось так долго, что она даже опасалась, что вылетит с другой стороны земного шара, там, где живут антиподы. У меня до этого не дошло. Хоть и медленно падал, хоть и стены мокрые разглядел в деталях в процессе своего падения.

Сразу понял, что нахожусь в глубине той самой третьей пещеры, про которую мы говорили накануне. Посмотрел вверх, ожидая увидеть там круг света, указывающий на то место, из которого я прилетел. Однако надо мною нависла темнота. Тогда я стал осматриваться по сторонам. Повсюду было темно, и только с одной стороны струился мутноватый, но все же ощутимый свет, сиреневый, мягкий, манящий. Мне ничего не оставалось, как пойти на этот свет. Так я и сделал и вскоре оказался в зале, все пространство которого было заполнено сиреневым светом, источник которого не был виден.

Я стал осматриваться. Меня неприятно поразило то, что в этой зале стояла гнетущая тишина, от нее даже уши закладывало. Первым помышлением было уйти. Впрочем, я пока не понимал, как отсюда можно уйти, ведь я же не знал, где находится выход.

Тут я увидел человека, и сначала я не придал значения его явно нестандартным габаритам. Меня удивило другое. Этот человек сидел неподвижно, скрестив ноги, смотрел куда-то сквозь меня. Но самое главное — он улыбался… Могу точно сказать, что улыбка эта — один в один есть та, что видели мы все в пещере, которую охраняли две кобры.

То, что человек этот был жив, не вызывало сомнений, потому что он… дышал. Я подошел к нему так близко, что смог разглядеть и его глаза, и его улыбку, и вздымающуюся от ровного дыхания грудь, и толстый слой пыли, покрывавший голову, плечи, спину, колени этого человека.

Теперь уже видел я, что это гигант. Сразу вспомнил я ипсилон Мессинга и подумал, что, возможно, напротив меня сидит не кто-нибудь, а чуть ли не сам Будда. Хотя, пожалуй, на Будду этот пыльный великан походил мало. Когда я летел вниз и сравнивал себя с Алисой из Страны чудес; теперь же, когда я разглядывал гиганта, вспомнил еще одну книжку, которую читал Кольке и Польке — про Гулливера в стране лилипутов. Я посмотрел в глаза моего Гулливера, и стало мне так легко, так хорошо, так свободно.

Это была какая-то эйфория, так радостно мне бывало только в раннем детстве. Невольно я улыбнулся, глаза заслезились. Почти сразу ощутил, что вся моя сущность теперь сосредоточилась только на улыбке, которую я позаимствовал у «Гулливера». Внутри меня все нарастало ощущение счастья, благополучия, свободы. Дыхание мое выровнялось — это, пожалуй, было самое яркое ощущение из пережитого в пещере. Я и сам не заметил, как присел напротив улыбающегося великана, как скрестил ноги, уподобляясь ему. И глаза его теперь смотрели в мои глаза. Мы стали улыбаться друг другу и вместе ровно дышать. Больше ничего не было. Ничего.

Только откуда-то издалека до меня донесся знакомый голос, который назвал самые родные, самые любимые для меня имена. Тогда я очнулся от наваждения. Ровное дыхание я при этом потерял, но зато вернулся к реальности. Да, я был счастлив, пока сидел напротив улыбающегося великана. Но признаюсь, что это счастье — не для меня, потому возвращение в наш мир стало великой радостью.

Счастливая эйфория (импровизация Мессинга)

Когда Петрович рассказал, что с ним случилось в пещере, наши вопросительные взгляды обратились к Мессингу — все помнили, что Мишель хотел нам еще поведать что-то такое, что он увидел в своем зяте, но что мы пока не видели. Мессинг сказал следующее:

— Дорогие коллеги, как только Петрович пришел в себя, я сразу увидел… нет, ощутил нечто, окружающее нашего Петровича… Словно какая-то дымка, туман, марь… кажется, что ощутил я в тот момент материализованную ауру нашего Петровича. В это трудно поверить, но аура его была золотой! Она сияла. Если улыбка нашего друга там, под землей, была какая-то искусственная, что ли, то искрящееся золото было настоящим. А уж я-то могу отличить фальшивку… И вот теперь я размышляю: то состояние, в которое Петрович впал в пещере, увидев спящего и улыбающегося великана, — хорошее или плохое?

Задав этот вопрос, Мессинг замолчал, будто ждал от нас немедленного ответа. Но что мы могли сказать Мишелю? Думаю, он сам понимал риторичность своего вопроса, потому не стал держать паузу, а продолжил почти сразу же:

— Я позволю себе спросить нашего Петровича: Петрович, извините меня за бестактность, но скажите, когда вы находились в пещере и улыбались вместе с вашим Гулливером, вам было хорошо или плохо?

Петрович задумался:

— Не могу сказать однозначно. Это странное состояние. Я был счастлив, но это было счастье человека, который завершил какую-то работу и теперь ждет, что у него вот-вот появится работа куда как более масштабная и сложная. Это было счастье переходного состояния, которое само по себе неинтересно, но необходимо, чтобы двигаться дальше. Друзья, понятно ли я объяснил?

Пока мы переваривали полученные сведения, Мессинг уже был готов резюмировать:

— Коллеги, я понял, что было с Петровичем. Наш друг впал в состояние счастливой эйфории. Выражением этого состояния и стала улыбка. Великан (теперь, кстати говоря, почти уверен, что это лемуриец) обрел улыбку, потеряв любовь. Понимаете, для него в этом мире больше не осталось ничего, что могло бы его удержать, потому и счастливая эйфория стала для него лучшим состоянием. Потом, конечно, великан пожалел об этом. Вот и Петрович наш дорогой, свалившись в пещеру, уподобился гиганту, то есть впал в счастливую эйфорию. И было нашему Петровичу хорошо. Сколько бы продлилось это состояние, никто не ведает. Тут множество факторов всяких, в той или иной степени влияющих на протяженность во времени счастливой эйфории. Но!..

Мессинг поднял вверх указательный палец правой руки, давая понять, что далее он скажет самое важное, то, ради чего и затевалась вся эта речь об эйфории. Такую паузу даже Мессингу выдержать до конца было не под силу. И Мишель продолжил:

— Но, коллеги, в отличие от гиганта-лемурийца Петровичу было что терять. Здесь у него Алексия, близнецы…

— Все вы, — вставил Петрович.

Мессинг положил руку на плечо зятя и сказал:

— Хочется надеяться, что и мы тоже стали одним из факторов, вернувших Петровича сюда. Однако полагаю, коллеги, теперь вам ясна сама суть счастливой эйфории? На некоторое время она может принести счастье, добро. Делается это благодаря улыбке и ровному дыханию. Это прекрасное состояние, но здесь важно избежать перебора. Важно всегда помнить, что есть люди, которым ты нужен, которые ждут тебя. Ради них и ты должен жить, а не вечно улыбаться в темноту, наслаждаясь своим же собственным ровным дыханием. А жить, коллеги, — это любить, уж простите банальную мысль. То есть жить означает — дышать неровно. Счастливая же эйфория рождается ровным дыханием…

— Простите, Мишель, — решил вмешаться я, увидев, как увлекся мой друг, — полагаю, что уже можно подводить итог сказанному, не так ли? Время, как говорится, не ждет. Нам уже пора прощаться со здешним краем и начинать спуск вниз.

— Да-да, я заканчиваю. Итак, Петрович был счастлив от улыбки и ровного дыхания, но это состояние временного счастья, в которое можно и даже нужно входить, но только нечасто и ненадолго. Я даже примерно представляю, какова механика достижения счастливой эйфории или, как я еще мысленно назвал, внутренней улыбки. Это своего рода антоним рыдающего дыхания. Но антоним в данном случае не означает отношении оценочного антагонизма. Скорее — взаимодополнения. Если для актуализации рыдающего дыхания нам надо вызвать из глубины памяти какое-то грустное, печальное или даже просто ностальгическое воспоминание, то для экспликации внутренней улыбки следует припомнить что-то светлое, прекрасное, доброе, чему в полном смысле этого слова можно улыбнуться. Только улыбнуться так, чтобы это не была улыбка того великана, а внутренняя улыбка в душе. Просветление, сопровождаемое ровным дыханием. В таком состоянии есть смысл пребывать несколько минут, после этого необходимо возвращаться…

Домой!

Когда Мессинг закончил, в душе моей каким-то грустным эхом отозвалось заключительное слово речи моего друга — «возвращаться»… Нам пора было возвращаться домой. Ведь все эти путешествия и затеваются-то ради того, чтобы возвращаться. А ради чего же еще? Такие мысли мои и чувства разделяли в тот момент и Настя, и Мессинг, и Леонид, и Петрович. Тем временем монах, сопровождавший нас вот уже сутки, подошел к нам. Он привычно улыбнулся и сказал:

— Полагаю, господа, ваша миссия выполнена, и вы теперь смело можете направляться домой. Однако, уже вечер, а посему предлагаю вам сегодня не спешить покинуть Кайлас, а переночевать в нашем монастыре, чтобы завтра утром начать спуск. Если идти по строгой схеме, то можно оказаться внизу еще до наступления темноты.

За этот день мы устали, потому предложение монаха нами было принято с благодарностью. Мы последовали в монастырь и еще до заката улеглись спать. На этот раз я мог обойтись без заклятий от ночных кошмаров — усталость была сильна.

Ранним утром мы простились с гостеприимным монастырем и его обитателями, и вышли в путь согласно маршруту, указанному настоятелем. Действительно, еще даже до наступления вечера мы уже стояли у подножия Кайласа и ждали автобуса, который должен был доставить нас в аэропорт.

Впечатлений было много. Но особую радость доставило то, что наконец-то смогли мы связаться с нашими друзьями в Петербурге — с Алексией и Александром Федоровичем Белоусовым. Мы были рады узнать из писем Алексии, что у нее и близнецов все отлично, и что они все ждут нашего возвращения в родные пенаты. Поняли, что пора суммировать итоги наших изысканий на Кайласе с учетом того, что было обнаружено Алексией и Белоусовым в Петербурге за время нашей экспедиции. Работа предстояла обширная. Вот письмо, которое мы получили от Александра Федоровича, как только заработала электронная почта после нашего спуска с Кайласа:

«Дорогие друзья!

Надеюсь, что у вас все хорошо и что вестей никаких от вас нет лишь по той причине, что забрались вы туда, где никакая связь, даже электронная, не работает. Однако же когда-нибудь вы спуститесь, а стало быть, и письмо мое прочтете. Велик, ох и велик был соблазн прицепить к письму тот текстик, что обнаружил я намедни в рукописном отделе Публички. А вот не стал делать я этого. Сказать — почему? Да все потому, что прочитать вы его сможете, лишь когда спуститесь. А когда спуститесь, то не важно будет, где прочтете его: у подножия Кайласа или на моей кухне на Петроградской. Так что — ждем мы тут вашего возвращения. И текстик этот ждет. Текстик, друзья, XVII века. Ну, не буду больше вас отвлекать, а только еще пожелаю вам счастливой дороги и доброго возвращения.

Весь Ваш, А.Ф.»

Да, нечего сказать, заинтриговал нас Александр Федорович! Так заинтриговал, что еще пуще домой захотелось. Впрочем, теперь, когда подошел автобус, до дома оставалось по времени не так уж и много.