47-й самурай

Глава 11 СТАЛЬ

Во вторник у Реймонда был бейсбольный матч. Мальчишка сделал два заноса. Он играл на левом фланге; судя по всему, у него была сильная рука и он обладал чувством мяча. В среду у Томоэ была генеральная репетиция: она играла на виолончели, и получалось у нее это великолепно, во всяком случае на взгляд Боба, однако ее истинной страстью была медицина.

Но Боба привлекало вовсе не безукоризненное поведение подростков и не их успехи в музыке и спорте. Дело было даже не в том, что очаровательная малышка Мико напоминала его собственную дочь Ники в детстве. Главным было то, что семейство Яно в каком-то смысле походило на идеальное подразделение морской пехоты. Здесь каждый знал свои обязанности и выполнял их; здесь не было грубости, неприкрытой зависти и злой досады, а если эти чувства и существовали, они скрывались так глубоко внутри, что никогда не проявлялись. При этом все члены большой семьи много смеялись и искренне радовались обществу друг друга, не обращая внимания на окружающий мир. И Боб чувствовал себя среди них счастливым.

— Нет, мне у вас очень нравится, вы встретили меня так радушно и гостеприимно. Но я должен возвращаться домой. У меня в Штатах своя жизнь.

— Я рассчитывал получить кое-какие сведения о мече до вашего отъезда, — печально заметил мистер Яно. — Я уже полностью исчерпал все свои книги и начал наводить справки. Есть много древних трудов, написанных еще в девятнадцатом столетии, которые содержат гораздо более полную информацию. «Книга о мече» за последние сто лет переиздавалась несколько раз. Лучшее собрание подобных книг имеется в университете Осаки. Я как раз собирался отправиться туда; эта часть Японии вам бы очень понравилась.

— Не сомневаюсь. Однако в Штатах у меня остались жена и дочь, а также меня ждут кое-какие дела. Помните то поле, которое я косил? Я по-прежнему горю желанием довести до конца этот проклятый труд. Не забыли, я ведь Железный Дровосек. Тук-тук-тук.

— Я все понимаю.

В последний вечер перед отъездом Боб и Филипп Яно засиделись вдвоем допоздна, после того как все остальные легли спать. Яно пил саке из керамической бутылки, наливая его в маленькую плоскую чашечку. Боб пил чай. Пришло время поговорить о том, что объединяло их, рождало взаимное доверие, — о войне и ранах.

— Как ваше бедро? Болит?

— К этому привыкаешь. Сустав всегда на пять градусов холоднее всего остального, и, как я уже говорил, постоянно возникают проблемы с металлоискателями в аэропортах. Меня это уже давно не веселит.

— У вас были другие ранения?

— Похоже, я просто не мог не оказываться на пути летящих кусочков стали. Я был ранен несколько раз. Ранение в бедро — худшее из всех. К сожалению, тот взрыв отнял у меня друга, а он был еще совсем мальчишкой и мог бы подарить миру много радости. Я до сих пор по нему скорблю. Другие раны тоже иногда побаливают, но все это терпимо.

— Моя дочь говорит, вы очень плохо спите.

— Виноват. Надеюсь, я никого не напугал. Она права, сны у меня не из приятных. Мне не раз приходилось отнимать у человека жизнь. Я считал себя великим самураем. Но ради чего было все это? Сегодня я не могу уверенно ответить на этот вопрос. Ну конечно, есть такая вещь, как долг. Я не настолько умен, чтобы дать этому определение, но я испытывал чувство долга тогда, и, черт побери, я испытываю его и сейчас, по прошествии стольких лет. Такое не проходит.

— Это и есть та ноша, которую приходится нести настоящему самураю: верность долгу. Вот почему мы счастливы только в обществе других самураев, которым приходилось отнимать человеческую жизнь, видеть кровь и смерть, вкушать горечь поражения. По-настоящему этого понять больше никто не способен. Остальные могут только догадываться.

— Если бы я не завязал, я бы обязательно за это выпил. Филипп, мне уже давно хочется задать вам один вопрос. Ваш глаз. Вы никогда не говорили об этом. Но я сразу же распознал шрам.

— А, это. Право, пустяки. Ирак.

Бобу показалось, что он ослышался. «Неужели я выпил? Этот парень упомянул Ирак, где до сих пор воюют морские пехотинцы». Но затем Боб осознал: да, Филипп Яно сказал: «Ирак».

— А я полагал, эту беду приходится расхлебывать нам.

— Япония, движимая духом поддержки, направила в Ирак небольшое количество вспомогательных подразделений. Официально подчиненные командованию голландских боевых частей, они выполняют инженерные работы в южноиракском городе Эс-Самава. Но вы же знаете, какие мы, японцы, дотошные и скучные. Мы не доверяем голландцам, поэтому тайно в Ирак было направлено небольшое подразделение десантников для обеспечения безопасности наших людей. И мне выпала честь командовать этим подразделением. Из-за этого даже пришлось отложить мой выход в отставку. Обычно со службы увольняются в пятьдесят пять лет, но, поскольку командование мне доверяло, меня попросили остаться в погонах до завершения этого задания.

— В таком случае вы были на хорошем счету. Подобную работенку кому попало не поручают. Впрочем, это я уже давно знал.

— Я трудился изо всех сил, но, разумеется, у меня нет вашего великого таланта. Вы были героем, а я лишь офицер, который старался делать все, что в его силах. Третьего февраля две тысячи четвертого года рядом с японским бронетранспортером взорвалась самодельная мина. Бронетранспортер перевернулся и загорелся. Те, кто находился внутри, не могли выбраться. Мне как командиру пришлось прийти им на помощь. Нам удалось спасти всех, но в последний момент рядом разорвалась граната, выпущенная из гранатомета, которая раскроила мне лицо и выбила глаз. Вот и все. Тридцать три года военной службы, десять секунд настоящего дела — и ранение, положившее конец карьере. Вот как все получилось. Я сделал все, что смог, вытащил своих людей, и, надеюсь, они вспоминают меня с уважением.

— Получить ранение на чужой войне несладко.

— Самое забавное в этом вот что: поскольку официально боевых японских частей в Ираке не было, мой глаз официально не был выбит. Однако сам глаз с таким суждением не согласен. В любом случае военной службе пришел конец.

— Что ж, ваш отец гордился бы вами. Он отдал бы вам воинские почести, даже если остальные не сочли нужным это сделать. А мой бы к нему присоединился. Они-то знали, что к чему.

— Вы очень любезны. А сейчас я хочу преподнести вам один подарок.

— Вот как?

— Да, совершенно в японском духе. Возможно, он не будет иметь никакого значения. Но это кредо, согласно которому надо жить, согласно которому прожили свою жизнь мы, каждый по-своему, следуя заветам наших отцов, — а они были лучше нас.

— Да, намного.

Филипп Яно ушел и вернулся с тщательно завернутым пакетом, в котором лежало что-то похожее на книгу.

— Открыть сейчас? — спросил Боб.

— Да, поскольку мне придется кое-что объяснить.

Боб развернул пакет, снова чувствуя себя вандалом, поскольку бумага была так аккуратно сложена, куски липкой ленты так идеально отмерены, что упаковка казалась произведением искусства. Однако он довольно быстро с ней справился и высвободил из разоренного бумажного гнезда продолговатую рамку из старинного дерева. Перевернув ее, Боб увидел выведенные мастером-каллиграфом иероглифы, бегущие ровным столбцом сверху вниз по листу пожелтевшей рисовой бумаги, строго посередине.

Даже непосвященный человек с первого взгляда видел в этих мазках кистью легкость, быстроту, точность, мастерство, — что можно увидеть в потоке низвергающейся воды или в опадающих листьях.

— Очень красиво, — заметил Боб.

— Это слова человека по имени Миямото Мусаси. Он считается величайшим японским фехтовальщиком. За свою жизнь Мусаси больше шестидесяти раз дрался на поединках и всегда одерживал верх. Однако почитается он также и за свою мудрость. Удалившись от мирской суеты, Мусаси написал «Книгу пяти колец», где изложил свои взгляды на меч и на жизнь. Для него меч был жизнью.

— Понимаю, — заметил Боб, — Он был настоящим профессионалом.

— Да. Самураем. Воином. То же самое можно сказать и про моего отца, и про вашего. Поэтому я дарю это вам — нет, это не оригинал, ибо оригинал был бы бесценен. Но каллиграфия воспроизведена вручную выдающимся мастером, который постарался передать все совершенство кисти Мусаси.

— Пожалуйста, переведите, что здесь написано.

— Мусаси написал это в тысяча шестьсот сорок пятом году. Старик был мудрым. Здесь говорится:

Вы все поняла?

Боб понял все:

— Все остальные — они плоть и кость. Их можно разрезать. Это обыкновенные люди. Спящие, мечтатели. Мягкие. А мы — твердые. Мы воины. Нас нельзя разрезать. Это наше ремесло.

— Вот почему мы нужны этим людям, о чем они сами порой и не подозревают, — подтвердил Филипп Яно.