47-й самурай

Глава 16 КИРИСУТЕ ГОМЕН

Переговоры вел Нии, поскольку Кондо Исами, один из самых уважаемых и влиятельных членов братства «8-9-3», не мог допустить, чтобы его знали в лицо.

Нии встретился с боссом Отани в его угловом кабинете, расположенном на пятьдесят пятом этаже небоскреба в Западном Синдзуку. Это было просторное, роскошно обставленное помещение, подобающее высокому положению босса Отани: в Кабукичо ему принадлежало свыше ста клубов. В состав его основной группы и нескольких вспомогательных групп входили сто самых свирепых бойцов токийской якудзы, готовых в любой момент отдать жизнь за своего хозяина. Кроме того, Отани принадлежали три игорных синдиката, северный и западный секторы токийского рынка амфетамина и более тысячи проституток. Чтобы подняться так высоко, ему самому пришлось не раз обагрить руки кровью.

Разумеется, очень помогло то, что в определенный момент путь к вершине преградил честолюбивый главарь другой организации, развернувший против босса Отани настоящую войну. Именно нанятые этим главарем убийцы оставили Отани шрам от пупа до бедра, на который пришлось наложить больше сотни швов. И вот тогда Отани (естественно, через подставных лиц) завязал деловые отношения с Кондо Исами, предводителем синсэнгуми. Через неделю он и его соперник поговорили с глазу на глаз. Говорить, впрочем, пришлось одному Отани, ибо из двух пар глаз только его глаза были открыты и находились на голове, не отделенной от тела.

Нии, в черном костюме и со строгим лицом, старался не обращать внимания на силуэты токийских небоскребов, смело взметнувшихся в небо за панорамными окнами пятьдесят пятого этажа. И все же зрелище было восхитительное: башни-близнецы муниципальной администрации Токио, знаменитая гостиница «Хиатт», прославленная в кино, шикарная гостиница «Вашингтон», в которой у босса Отани была своя доля, и десяток других стройных хромированных стрел, пронзивших небо и символизирующих новую Японию.

— Мужчина или женщина? — спросил Отани.

— Это не имеет значения, оябун, — ответил Нии почтительно.

— А что имеет значение?

— Полнота. Ему нужен кто-нибудь дородный. Он предпочитает, чтобы тела было в избытке.

— Что у тебя с лицом, юноша?

Левый глаз Нии оставался заплывшим. Казалось, ему в левую часть лица запихнули крупный грейпфрут, и этот грейпфрут начал гнить, окрашиваясь в неприятные тона: неестественные оттенки багрового, пронизанные красными прожилками и испачканные зеленовато-синими подтеками.

— Со мной случилось несчастье, — ответил Нии. — Я не успел увернуться.

— Надеюсь, наглец, посмевший ударить такую важную особу, дорого заплатил за это.

— Вы совершенно правы, оябун. Тотчас же.

— Ты сам воздал ему по заслугам?

— Нет, оябун. За меня расквитался лично Кондо-сан. Это было великолепно. Мне еще никогда не приходилось видеть подобную скорость.

— Кондо-сан многому тебя научил?

— Надеюсь.

— Юноша, тебе повезло, что в самом начале жизненного пути ты встретил такого наставника. Учись прилежно, кобун. Овладевай знаниями, приобретай опыт, отдавайся этому весь. Ты достигнешь успехов в жизни или умрешь с честью.

— Благодарю вас, Отани-сан.

— Итак, кого-нибудь в теле?

— Пожирнее. Сами понимаете почему.

— Да, разумеется.

Босс Отани, чье лицо было похоже на маску театра кабуки, изображающую неправедный гнев, нажал кнопку внутреннего коммутатора, и в комнату вошел еще один мужчина, тоже одетый в безупречно скроенный черный шелковый костюм. У него была аккуратная прическа, на лице — очки в роговой оправе. Мужчина низко поклонился своему господину и духовному лидеру.

— Да, Отани-сан?

— Мне нужна женщина.

— Конечно, Отани-сан.

— Ей не нужно быть красавицей. Ей не нужно быть волшебницей в постели. Более того, даже лучше, если это будет не так. Далее, она должна быть эмигранткой. В нашей стране у нее не должно быть родных. У нее не должно быть ни репутации, ни обаяния; если с ней что-нибудь произойдет, это не должно вызвать никаких разговоров. Она должна жить одна. Она должна работать допоздна. У нее не должно быть никаких вредных привычек и наклонностей.

— Возможных кандидаток десятки. Увы, никто из них не живет в одиночестве. При тех зарплатах, какие они получают, никто не может себе этого позволить. К тому же из каждой группы одна, а то и две обязаны тайно доносить своему боссу.

— Значит, похоже, жить она будет не одна, — подытожил босс Отани.

— Я все понял. Пусть будет так, — сказал Нии. — Он сочтет это приемлемым риском.

— Да, и если поднимется переполох, остальных курочек также придется ощипать.

— В клубе «Соблазн» работают преимущественно кореянки. Они склонны к полноте, а в свободное время держатся замкнуто. Думаю, одна из них подойдет. Когда она будет вам нужна, Отани-сан?

— Нии, что скажешь?

— О, лучше раньше, чем позже. Он хочет осуществить этот опыт, после чего надо будет восстановить силы, а на это потребуется время. Мы должны быть готовы к декабрю.

— Ты слышал?

— Слышал, — ответил подручный босса Отани. — Я сообщу имя, время, маршрут от клуба до дома. Полагаю, Кондо-сан предпочитает получить удовольствие ночью? Устроить все ночью будет гораздо проще. Ночь принадлежит нам.

— Разумеется, он предпочел бы дневной свет, — сказал Нии, — так как это позволило бы увидеть мельчайшие подробности. Но он понимает, что осуществить невозможное нельзя. Так что принимается ночь.

— Кто наводит порядок?

— Определенно эта работа будет не из приятных, — сказал подручный. — Наверное, порядок придется наводить тем, кто будет осуществлять опыт.

— Нии, что скажешь?

— Хорошо, мы наведем порядок.

— Вот и отлично. Тогда все решено. — Босс Отани повернулся к Нии. — Завтра заглянешь в клуб «Соблазн», и управляющий сообщит все детали.

— Кондо-сан моими устами благодарит своего друга и наставника, — сказал Нии.

— Я буду рад оказать Кондо Исами любую услугу, — ответил босс Отани.

Кореянка вышла из клуба значительно позже своих подруг. Те освободились в пять утра и все вместе направились пешком к ближайшей станции метро. В общем-то, особой опасности не было, ибо Кабукичо патрулировался и полицией, и людьми якудзы, причем и те и другие были решительно настроены в корне пресекать любые беспорядки, поэтому уровень преступности здесь был практически нулевым. Однако если одинокая женщина наткнется на группу мужчин, возможны неприятности. Хуже всего обстоит дело с жителями западных стран, особенно с канадцами и уроженцами Техаса, хотя порой и немцы ведут себя не лучшим образом, а изредка можно встретить мерзких иранцев. Если мужчины пьяны, возбуждены и в ярости, потому что во многих барах, куда они заглянули, их встретило древнее как мир предупреждение «Только для мужчин-японцев», это может закончиться довольно плачевно, вплоть до синяка под глазом, выбитого зуба и испорченного настроения.

Однако сегодня ночью эту женщину, дородную крестьянку из окрестностей Пусана, неожиданно задержал босс, причем по совершенно необъяснимой причине. Ее расспрашивали о другой девушке, которую заподозрили в том, что она в свободное время (а у нее такового почти не было) спит с европейцами и американцами. Всеми доходами необходимо щедро делиться с руководством клуба, никакое свободное творчество не допускается.

Но эта женщина не жила вместе с подозреваемой, и непонятно, зачем нужно было ее допрашивать. В результате она потеряла много времени из своего пятичасового перерыва, особенно если учесть, что на поезд, отправляющийся в 5.40, она опоздала, а следующий будет только в 6.10.

Кореянка торопливо шла через пятна яркого света и темные тени по длинным пустынным улицам, напоминающим коридоры. Приближался рассвет, знаменующий собой окончание еще одной ночи продажного греха. Кореянка свернула на восток на Ханазоно-Дори, направляясь к станции метро «Синдзуку». Ее дешевые сандалии на деревянной подошве стучали по тротуару. Клубы уже опустели, зазывалы ушли, моряки вернулись в порт, летчики — на авиабазу, туристы разошлись по гостиницам. Это был час первых петухов.

Улица, получившая название по расположенному в нескольких кварталах позади храму, в предрассветных сумерках казалась совершенно безликой. Кореянка не любила эту часть пути — здесь всегда было очень темно, хотя впереди виднелись огни оживленного перекрестка.

И тут она увидела нечто — неясное пятно, движение, легкое возмущение воздуха, а затем послышался шорох, шелест, щелчок, какой-то странный ночной звук, описать который можно было только одними словами: здесь был чужой. И возник он прямо впереди.

Обернувшись, кореянка оглянулась на уходящие в бесконечность ряды вертикальных надписей, ярко освещенных изнутри. Это был целый лес вывесок, превращенных дождем и приближающимся рассветом в мазню абстракциониста. Капли дождя падали на очки кореянки. Она плотнее запахнула дешевый дождевик. К сожалению, он нисколько не защищал от утренней прохлады. Женщина решила так: впереди кто-то прячется. Скорее всего, пугаться нечего. Однако полной уверенности быть не может, а на ней лежит груз ответственности, ведь нельзя дать себя ограбить, нельзя и получить травму. Развернувшись, кореянка торопливо пошла по Ханазоно-Дори, надеясь дойти до перекрестка, повернуть направо и попасть на широкий проспект Ясакуни-Дори, где даже в этот час должны быть люди.

Ну а где же фараоны? Кореянка терпеть не могла японскую полицию, особенно самодовольных молодых полицейских, которые смотрели на нее, чужестранку, как на гостя в своем царстве, однако сейчас ей страстно захотелось увидеть проблесковые маячки патрульной машины. Увы, ничего. Казалось, район был полностью отрезан от мира, хотя неподалеку виднелся зазубренный ряд небоскребов Восточного Синдзуку, освещенных яркими огнями, обещающими новый мировой порядок или что-то в этом роде.

Жизнь кореянки была, как говорится, полной задницей, и таковой ей и суждено было остаться. Она работала практически даром под строгим наблюдением, удовлетворяя клиентов всю ночь напролет самыми экзотическими способами. Она уже приняла в себя столько японского семени, что его хватило бы, чтобы утопить целый линкор. В удачный месяц ей удавалось отложить несколько тысяч йен и отправить их домой в Корею, где на эти деньги жили ее мать, отец и девять братьев и сестер. Она точно не могла сказать, почему должна посылать им эти деньги, поскольку подозревала, что как раз родной отец и продал ее тайком этим японцам, однако все же считала это своим долгом. Конфуцианское тщеславие придавало всем ее поступкам тончайший оттенок добродетели. А это означало, что в следующей жизни она станет выше, лучше, счастливее.

Обернувшись, кореянка всмотрелась в темноту. На этот раз ей удалось разглядеть двух мужчин. Они держались в тени, передвигались крадучись, следя за каждым ее движением, но, когда на них упал ее взгляд, они застыли, растворившись в темноте, подобно умелым красным партизанам. Кореянка пристально всмотрелась туда, но никого не увидела. Да были ли они вообще? Или ей это привиделось?

— Эй, — окликнула она по-японски с сильным акцентом и хромающей грамматикой. — Кто есть вы? Что хотеть? Вы уходить, вы меня не тронь.

Мысленно она выразилась более красноречиво на безукоризненном родном корейском: «Вы демоны, которые пришли, чтобы меня забрать? Или пьяные жирные американские дуралеи, которым захотелось потрахаться на халяву, чтобы было чем хвалиться по пути домой? Или молодые злые якудза, раздраженные тем, что босс ценит их так низко, и ищущие, на ком бы сорвать злобу?»

Однако неизвестные стояли не шелохнувшись, словно их и не было. Кореянка быстро убедила себя, что в темноте никого нет и все это ей привиделось. Разыгравшееся воображение мстит за нехорошие мысли об отце, в то время как она должна относиться к нему с почтением.

Несколько успокоившись, кореянка развернулась и снова пошла по Ханаз…

Она услышала звук. Этот звук ей не померещился: в темноте действительно скрываются двое. Но кореянка была неглупа и не склонна к панике. Она не закричала, не выбежала беспомощно на середину улицы. Вместо этого она лишь чуть ускорила шаг, стараясь ничем не выдать, что ее подозрения получили подтверждение. При этом она лихорадочно размышляла. До ярких огней Синдзуку-Дори еще добрых полмили, а кругом темно. Неизвестные могут напасть на нее в любую минуту.

Кореянка попыталась придумать какой-нибудь обходной маневр. Можно направиться или в продовольственный магазин Лоусона, или в кафе «Айя» — оба заведения работают круглосуточно. Можно резко свернуть вправо и выйти на Синдзуку-Дори, где еще ездят машины и даже попадаются пешеходы. Можно юркнуть в переулок и затаиться там. Она больше не думала о том, чтобы вернуться домой. Сейчас главное — пережить эту ночь, и если для этого придется лежать в куче мусора за каким-нибудь жутким заведением, она на это пойдет. Конечно, лучше всего найти забегаловку, открытую в этот час, досидеть там до рассвета с сигаретой и выйти в семь утра. Возвращаться домой бессмысленно. Пару часов можно будет провести в клубе, после чего снова приняться за работу. Будет нелегко, но она как-нибудь выдержит.

Женщина вышла на маленькую дорожку — вымощенный брусчаткой тротуар, изгибающийся вокруг святилища. Фонарей здесь не было, и она решила: если быстро пробежать по тротуару, те двое преследователей ее не увидят. Они пройдут мимо, затем им придется возвращаться, а она к этому времени уже будет на другом конце, на Ясакуни-Дори.

Эта дорожка, своеобразная аномалия в Кабукичо, называлась Синдзуку-Юходо-Коэн. Изогнутая каменная дорожка в двухстах метрах от храма Ханазоно, обсаженная с обеих сторон деревьями, мало кому известна, и уж в этот час на ней точно не должно быть никого. Здесь было темно, достаточно темно, чтобы спрятаться, скрыться из виду. Идеальное место. Метнувшись на дорожку, кореянка ускорила шаг, моля богов о том, чтобы ей удалось обмануть преследователей.

Поскольку дорожка была узкая, а деревья росли вплотную, он решил нанести кесагири — удар, начинающийся от левого плеча и спускающийся вниз наискосок, разрубающий ключицу, кончик левого бронха, левое легкое, позвоночник, правое легкое и селезенку. При правильном выполнении меч иногда идет дальше, рассекает сплетение кишок и выходит из правого бедра чуть выше таза. Этот удар будет хорошим испытанием для лезвия, которое вроде бы показало себя поразительно острым. Старик Норинага знал свое дело, трудясь в убогой лачуге в далеком 1550 году, при свете яркого огня в горне, превращающего кузницу в преддверие ада. Он поворачивал раскаленную добела полосу стали и чугуна, а молодые молотобойцы вкладывали в нее всю свою силу и волю.

Клинок был необычно тяжелый, из чего следовало, что полировали его редко, а значит, он сохранил определенную структурную целостность. За те четыреста пятьдесят лет, что прошли с того дня, как он был выкован, меч почти не терял себя, общаясь с абразивом, то есть это было рабочее лезвие, а не показной клинок, для которого блеск важнее прочности и остроты. Никаких вертикальных трещинок шириной с волосок, невидимых глазу. Ни ржавчины, ни пузырьков. Лезвие потускнело, проведя полстолетия в ножнах, а до того — неизвестно сколько лет на воинской службе, ну а до того — кто знает? Достоверно известно было только то, что этот меч совершил в 1702 году. Кондо-сан надел на лезвие новую рукоять, с презрением избавившись от убогой армейской фурнитуры образца 1939 года. Сейчас меч был в простом, чистом облачении — сирасаве: в деревянных ножнах и с деревянной рукоятью, которые складывались в один длинный изогнутый предмет, чем-то напоминающий образец авангардистской скульптуры. Сирасаву именуют «пижамой для меча». Она предназначена для хранения, а не для боя и не для поединка и потому не имеет цубы, ибо цуба — эфес, предохраняющий пальцы от острого лезвия и отражающий клинок противника, который скользит к руке, — нужен только в бою или же для ублажения взора, поскольку многие цубы являются настоящими произведениями искусства. Но Кондо-сан не думал, что сегодня ему придется сражаться.

Они хорошо видели женщину. Она шла прямо на них, полноватая кореянка, до которой оставалось ярдов пятьдесят, слегка напуганная, движущаяся слишком быстро, сознающая, что ее преследуют, и не догадывающаяся, что попала в ловушку. Она была в дешевом дождевике, в платке на голове и в очках. Даже на таком расстоянии был отчетливо слышен стук деревянных подошв ее сандалий по брусчатке.

— Итак, Нии, — спросил Кондо-сан, — какую ошибку совершил Ногума?

— Он вложил в свой удар слишком много самого себя, — подумав, ответил молодой Нии, сидящий рядом на корточках.

Нии принес с собой большие пластиковые мешки. Сегодня ночью ему предстояла очень неприятная работа.

— Да, Ногума решил, что он в кино. Делая шаг вперед, он был полностью поглощен драмой. Кажется, он еще даже остановился, чтобы подумать. А на этом этапе думать уже слишком поздно. Нужно превратиться в пустоту.

— Да, оябун.

— Не должно быть ни мыслей, ни усилия воли. И то и другое отнимает время, а отданное время означает смерть, но не для твоего противника, а для тебя самого. Ты читаешь западную литературу?

— Я слушаю западную музыку.

— Это не совсем одно и то же. Я подумал о Джозефе Конраде. У него есть одно настолько блестящее изречение, что оно могло бы быть японским. Такие слова мог произнести Мусаси. Или Мисима. «Мысль, — сказал он, — есть враг совершенства».

— Понимаю, — сказал Нии.

На самом деле он ничего не понял. Все это лишь отлагалось у него в памяти. Надо сделать так, затем надо сделать так, потом надо сделать вот так, последовательно, одно движение за другим, а если четкая последовательность будет нарушена, на тебя накричат. Но понятно, что все то время, пока ты думаешь, твой противник наносит удары.

— Опустошись, Нии. Ты сможешь полностью опустошиться?

— Да, оябун.

Женщина почувствовала себя уверенно. Мучительное испытание осталось позади. Свернув на темную дорожку, она дважды останавливалась, убеждаясь в том, что преследователи не идут за ней. Она здесь одна. Все хорошо. Ей удалось пережить еще одну ночь в Кабукичо. Она увидит еще один восхитительный день в том приключении, которое называется ее жизнью. Она отправит еще пятнадцать тысяч йен домой…

Он двигался настолько бесшумно, настолько стремительно, что мог бы сойти за призрак.

— Хай! — воскликнула женщина.

Словно по волшебству он материализовался из-за деревьев, растущих справа от дорожки, подобный огромной летучей мыши, плавной и черной, в развевающихся одеждах, с белым лицом, словно маска театра кабуки, — демон, однако при этом его движения были настолько изящными, что женщина не могла оторвать от него взгляда. Она поняла: ей предстоит умереть. Но перед ней был настоящий танцовщик, волшебник своего тела. Кореянка будто зачарованная смотрела, как плавно, легко взметнулись вверх его руки. Гладкие движения заворожили, успокоили ее; на одно застывшее мгновение она заглянула ему в глаза, ощутив сочувственное прикосновение к другой человеческой душе. И тут он…

«Арктические обезьяны» орали во всю глотку.

Их пульсирующая мощь начисто заглушала все остальные звуки. Нии просто смотрел на то, что можно было разглядеть в тусклом свете далеких фонарей, и не мог оторвать взор.

Он увидел, как оябун появился перед женщиной — настолько мягко и плавно, что в его движениях не было никакой агрессии, и женщина даже совсем не испугалась. Никакого страха. Оябун был настолько харизматичен, что ему удалось каким-то образом ослепить женщину и повести ее навстречу смерти так, словно это было избавление. Казалось, она приветствует свою смерть как очищение.

Его руки поднялись в касуми гамаэ, высоком левом замахе: локти сведены вместе, кисти почти параллельны, клинок занесен назад за голову и чуть в сторону, руки сжимают рукоять, одна вверху, рядом с клинком, другая внизу, у самого конца. Оябун сделал паузу, словно в музыке, подчиняясь ритуальным требованиям этой драмы. Затем последовал сам удар, который Нии увидел разложенным на части: сведенные локти пошли вниз, лезвие сверкнуло высоко над головой, затем устремилось вниз, подчиняясь развороту кистей внутрь. Левая рука обеспечивала мощь, правая направляла — сила была рассредоточена по всей длине лезвия.

Нии увидел: клинок вошел в женщину наискось, чуть ли не небрежно, словно она состояла из одной жидкости, рассекая под углом грудь по направлению к бедру, ускоряясь, поскольку усилие продолжалось. Однако все произошло так внезапно и хирургически чисто, что женщина не успела ни крикнуть, ни дернуться, ни даже понять, что с ней происходит.

Так же легко, так же быстро лезвие прошло через нее, рассекая внутренний ландшафт ее тела, ощущая меняющееся сопротивление различных тканей и эластичность кровеносных сосудов, твердость позвоночника, вязкую хватку кишок, и, наконец, последний рывок через кожу изнутри наружу. Поразительным образом, словно вопреки логике, вся левая верхняя четверть тела — рука, плечо, шея и голова — скользнула по влажному срезу и упала на землю. На лице женщины по-прежнему сохранялось удивленное выражение. Оставшиеся три четверти тела еще какой-то миг продолжали стоять, потом из жуткой резаной раны хлынул черный фонтан, колени неуклюже подогнулись — и все это рухнуло на землю. Тотчас же в тусклом свете натекла лужа черной крови.

— Да, — заметил Кондо Исами, — лезвие до сих пор очень острое.

Нии ничего не сказал.

— А теперь, малыш Нии, собери этот мусор и избавься от него. И когда будешь хоронить бедняжку, прочитай над ее прахом пару слов. Рассечь ее пополам было большим удовольствием.

Это называлось «кирисуте гомен», то есть «разрубить и бросить». Согласно статье 44 «Кодекса ста статей» 1650 года это было законное право каждого самурая.