60 дней по пятидесятой параллели

РЫБНЫЙ САКРЫЛ

После купания у Варфоломеевки машина сияет на ярком солнце лакированными боками. Едем дальше на юг по заросшей степной дороге вдоль Узеня. Это прямой путь на Казталовку, первый районный центр Западного Казахстана. Рядом с этой малоезженной дорогой спряталась ложбина Малого Узеня — можно остановиться, понырять в прохладной воде, спасаясь от пятидесятиградусного зноя.

Не все предполагаемые достоинства избранной дороги оправдались. Выжженная солнцем трава оказалась в пыли. Не проходит и четверти часа, как блестящая машина снова потускнела.

— Пропала работа! — сокрушается Федорыч.

Он сожалеет Не о пропылившейся машине, а о высыхающих пшеничных полях. Зерно посеяли в знойной степи, в царстве скотоводов, на ложе высохшего древнего лимана. У всходов жалкий вид. Стебли едва возвышаются над прокаленной землей, колосья тощие. Дождей в июне не было, и беспощадное солнце выжгло посевы.

Это, пожалуй, последний островок земледелия, дальше простираются целинные пастбища — бескрайние степи Западного Казахстана. Справа совсем близко блестят разобщенные плесы Малого Узеня. Только что мы искупались. Вода в пересыхающей речке солоноватая. Высохший у воды ил белеет выцветами солей.

Механик чертыхается. После омовения в соленой купели у него еще сильней чешутся ноги. Соль разъедает ожоги, полученные в зарослях кушира у Краснокутского пруда.

За речкой в камышах разгуливают серые цапли. Завидев машину, они взмахивают крыльями, подскакивают повыше на берег: посмотреть, что за существа появились в степи. Неподалеку пасется стадо телок. Они тоже любопытны, тянутся поглядеть на бегущую голубоватую копну. Верховой пастух в широкополой шляпе гонит их подальше от дороги.

— Стоп машина! Ай, бабай, повремени минуточку!

Повернув коня, пастух скачет к нам. Но что-то у него ноги коротки — стремена болтаются. Э-гей… оказывается, это паренек лет тринадцати, худощавый, почерневший на солнце. Смуглая головенка прикрыта измятой фетровой шляпой, на шее выцветший пионерский галстук. Лицо серьезное. Живыми умными глазами он внимательно осматривает путников. На вопросы отвечает солидно, с достоинством.

— Зовут? Миндалиев Миша.

— Скажи, Миша, на Казталовку этой дорогой по падем?

— Тут все дороги в Казталовку ведут!

Говорит он об этом так, будто это степная столица! Глаза его полны интереса. Маленький казах приехал на далекий кош к отцу-чабану на каникулы и теперь помогает старшим пасти скот. Мальчуган целые дни проводит в степи, почти не слезая с седла.

— Купаешься? — спрашивает Федорыч.

— Сто раз лазил, и еще будем…

— И много вас таких здесь?

— О-о, все! — Миша заулыбался, видно, друзей вспомнил: — Кто постарше — все в степи. Одни сено косят, другие саман делают — глину верхом на лошадях мнут, а кто чабанует… Как жить — ничего не делать! — пожимает он плечами.

Откинув шляпу на затылок, пастушок провожает нас такой открытой, задушевной и пленительной улыбкой, что жаль прощаться с ним. Машина убегает по степной дороге. А наездник, взмахнув напоследок плетью, вихрем метнулся к своему стаду.

Долго едем молча. И когда увидели первую стайку сайгаков, растерялись. Только и успеваем разглядеть, как степные антилопы, подпрыгивая, убегают вдаль, мелькая над травой треугольниками белого меха. Эти светлые пятна у хвоста помогают молодым антилопам следовать за старшими во время бегства по травянистой равнине.

Речка уходит вправо. Вокруг желтоватая типчаковая равнина — ей нет конца. Изредка промелькнет кустик таволги или сиреневые цветочки кермека. Мы словно въезжаем в огромный дикий заповедник.

Вдали там и тут пасутся сайгаки. Вышагивают, как страусы, длинноногие журавли. Иногда они словно пляшут, раскидывая серые фраки крыльев. Стая дудаков, заметив нас, залегла в траве, торчат лишь головы дозорных. Иногда тяжелые птицы поднимаются из травы, совсем близко у дороги, и, взмахивая огромными крыльями, низко летят над степью.

Из-под куста вырывается серебристый корсак. Наверное, задремал в тени — ждал добычи и теперь кидается прочь от дороги. Взлетают молодые беркуты, клювы еще с желтизной, а крылья уже могучие, орлиные.

Степь млеет в каленом зное — полусонная, недвижимая. Небо белесое, с прожелтью. Синие дали колышутся от раскаленного воздуха. В открытые окна машины бьет горячий ветер. Он дует с близких песчаных пустынь Прикаспия.

Типчаки просохли до корней, торчат острыми поблекшими шильями. Оголенная почва растрескалась. Лишь в низине сухого лимана чуть зеленеют травы. В лимане опять стадо телят. Вот и пастухи — маленькие казашата, может быть, приятели Миши Миндалиева. Один расположился под черным зонтом, зачитался в тени. Другой объезжает стадо с плеткой в руках и на… велосипеде.

Как-то необычно видеть пастухов на велосипеде и с зонтиком.

— Ай, аман, бала! — «Здравствуйте, ребята», — высовываясь из окошка, кричим по-казахски.

Тот, что под зонтиком, вскакивает, отбрасывает книгу, а велосипедист спрыгивает с машины. Оба машут нам вслед расшитыми тюбетейками. А на горизонте всплывает сказочный город. Не то башни, не то минареты поднимаются выше и выше, дрожат в накаленном воздухе.

Вот она, Казталовка — первое селение по нашему пути в Западном Казахстане. Ни башен, ни минаретов в Казталовке нет. Это был мираж. Поселок без единого деревца. Пыль гуляет по улицам, душит после чистого степного воздуха.

Малый Узень недалеко. Есть и водохранилище, но… нет воды. Ее не хватает для крупного райцентра. Плотина у Варфоломеевки перехватила почти весь сток Малого Узеня.

Казталовские степи изнывают от жажды. На голых пыльных улицах селения, раскаленных добела, физически ощущаешь остроту водной проблемы.

Пора обедать. Останавливаемся у чайной. Саманный дом под железной крышей. В низком зале здоровенная печь, обтянутая чернолаковой жестью. Помещение старенькое: глина на потолке обвалилась, проглядывают ребра хвороста.

— Не смотри туда, пожалуйста, — говорит сосед по столу, исчерна смуглый казах в сером габардиновом костюме, — смотри сюда! — указывает он в окно. Там сквозь запыленные стекла видно, как строится красивый застекленный ресторан.

— Вот как будем жить!

Стол уставляем тарелками. Приготовлено вкусно. Мясо сочное, мягкое, с ароматной подливкой: есть и лучок, и лавровый лист, и томат, приправлено в меру перцем. Видимо, повар в Казталовке любит свое дело. Да и не только повар. В буфете покупаем и сгущенное молоко, и компот в банках, и даже ярко раскрашенные банки с консервированными заморскими ананасами. Торговые работники здесь не отстают от повара.

Прохлаждаться нельзя — пора снова в путь.

И так уже вышли из графика — запутешествовались в родном Заволжье. Едем в Фурманово, прямо на восток, пересекая междуречье Узеней. А дальше заберемся в самое сердце Волго-Уральских степей.

На карте этих малонаселенных пространств кажется странным причудливый узор пересыхающих рек, исчезающих проток, извитых озер, бесчисленных лиманов и ложбин разливов, овальных солончаков.

Прихотливый их рисунок внезапно обрывается у барханов сыпучих Рын-песков.

Разгадку странному рисунку дают карты, составленные геоморфологом Жуковым. Несколько лет он исследовал Прикаспийскую низменность и восстановил движение береговой линии Хвалынского моря за тридцать тысяч лет. Если снять эти карты на кинопленку, вы увидите, как создавался сложный узор степной поверхности между Волгой и Уралом.

Дорога на Фурманово идет выжженной типчаковой равниной. Параллельно ей мчатся косяки сайгаков: бегут иноходью, низко опустив горбоносые морды, словно вынюхивая землю. Иногда антилопы высоко подпрыгивают, оглядывая степь, обгоняя машину, пересекают ей путь.

— Странный инстинкт!

Мы охотились в полярной тундре на диких северных оленей и теперь поражаемся сходству повадок. Олени в открытой тундре, заметив человека, бегут по кругу, обязательно пересекая ему путь. Они стараются уловить запах пришельца. Сайгаки в степи, подчиняясь инстинкту, поступают так же. Но они не учитывают скорости автомобиля, браконьеры пользуются этим.

Слева появляется новый табунчик. Антилопы, обгоняя нас, едва успевают проскочить дорогу под носом у машины. Сайгак поменьше не успел за ними и теперь мчится по дороге впереди «Москвича».

Нацеливаемся фотоаппаратом. Отлично видим рыжеватый мех, ребристые рожки, темноватую полосу вдоль хребта.

Сбавляем газ, сайгак длинным прыжком перелетает придорожную канаву и скрывается в облаке пыли. Но вот что-то желтеет на беловатом полотне дороги.

Останавливаем машину. Закинув горбоносую голову, лежит на боку мертвый сайгачонок. Под лопаткой широкая рана, сердца нет — его вырезали. На животе кожа разошлась от ножа. Хотели снять шкуру и не успели.

— Мерзавцы.

Оглядываем пустую степь. Ни единого темного пятнышка. Лишь на дороге следы шин. Загнали на машине… Зачем отняли жизнь у красивого грациозного создания? Художник отворачивается, ему жаль погубленной жизни.

— Не могу… Поехали…

— Подожди, — говорит Федорыч, — рисуй, вот тебе натура.

— Ну, нет. Рисовать нужно живое, прекрасную натуру. Ненавижу смерть…

Сергей Константинович качает головой, морщит лоб.

— Никак не вспомню французского художника… Утверждал, что ему приятнее видеть трухлявый пенек, чем цветущую яблоню.

— Его бы сюда! — сердито бурчит Федорыч.

Кажется, нет конца у высушенной равнины. Чаще и чаще попадаются солонцы с черной полынью. Горячий воздух пропитан ее запахом. Небо впереди мутнеет. По дороге мчится вихрь, закручивая пыль, поднимая высоко к небу перекати-поле, сухие былинки — будто выметая сор в степи.

Озеро Рыбный Сакрыл, судя по карте, где-то рядом, но его не видно. Близки сумерки. В стороне от дороги маячит деревянная вышка тригонометрического пункта. Сворачиваем к ней. Тренога стара и ветха. Приходится взбираться по шатким перекладинам, точно на корабельную мачту. Пятнадцатиметровое сооружение скрипит и качается. С верхней площадки осматриваем горизонт.

— Есть! Вон озеро. Берем азимут…

Пускаемся напрямик по компасу. «Москвич» подскакивает на сусликовинах. Целина ему нипочем. Из хорошего металла создана машина. Вот и заросшая степная дорожка. Она приводит к одинокой мазанке. Когда-то аульчик стоял у самой воды, теперь озеро ушло, оставив широкую ленту камышей. Вдали между тонкими их верхушками просвечивает широкое водяное зеркало.

— Сакрыл!

Около мазанки черноглазые казашки, посмеиваясь, стелят кошмы у глиняной стены, укладывают в длинный ряд розовые подушки, развертывают пестрые одеяла. Казашата гоняются друг за дружкой и звонко хохочут, поддерживая сползающие штанишки. Рядом с летней печуркой пыхтит медный самовар. Сплющенное солнце опускается за дальние камыши, и они выступают, словно нарисованные углем, на багряном зареве.

К машине подходит седоусый казах в черном летнем бешмете и белых узких панталонах.

— Рыбачить приехали?

— Нет, папаша.

— Уй! Не за рыбой? Зачем еще сюда ходить? Ваш саратовский народ всегда из Сакрыла рыбу возит. Ай, хороша рыба!.. Может, сайгаков бить? — таинственно спрашивает и хитровато щурится бабай. — Или уток стрелять?

Он любопытно заглядывает в машину и не видит ружей. Единственая наша двустволка разобрана и покоится в футляре под ворохом вещей. Охота еще не разрешена, и мы не снаряжали ее.

— И сайгаков не нужно.

— Экспедисия! — вдруг улыбается старик и добреет, словно вспоминает что-то хорошее. Видимо, сам работал в экспедициях.

— Вроде так, старина, озеро хотим посмотреть, и рыбаков.

— Рыбаки там, на той стороне. Только дыма нет… Похоже, укочевали.

— А лодки остались?

— Есть. Все есть. Тут и уток полно, и гусей. А карась — уй! — жирный, как чушка.

Степь синеет, когда мы двигаемся вдоль высокой чернеющей стены камыша. Он все выше и гуще. Приглушенный клекот доносится оттуда. В сумерках кажется, что едем вдоль частокола старинного укрепления, где притаилась неведомая жизнь. Вот открываются ворота, блестит просвет.

— Что это?

Бледная тень красавицы… она машет нам, будто манит… Да это же белая цапля расхаживает на мелководье, взмахивает белыми крыльями, ловит лягушек.

Вот и рыбацкий стан. Землянки, сараи, мазанки. Разбросаны пустые бочки, рогожные кули, рассыпана зола. Вокруг запустение. На завалинке обшарпанной мазанки сидит усатый казах, сторож. Он хмур и неразговорчив. Уехали в Саратов рыбаки — и все стало мертво.

— Жара стоит, рыба не идет. Люди приедут в сентябре, как похолодает, — говорит он, печально махнув рукой.

Палатку ставим на выгоне у топографического знака. Вспыхивает огонь под таганком. От пустых землянок к нам сейчас же перекочевывают две тощие, серо-голубые от золы и пыли кошки. Угощаем хлебом, сгущенным молоком, и они ластятся, мурлычат — тоже соскучились по людям.

Стемнело. Ярко горит костер. Блестит фарами уснувшая машина. Федорыч готовит чай. В отблесках пламени кожа у него темно-красная. Он густо смазал ожоги водяной крапивы йодом и похож сейчас на татуированного индейца.

В гостях у нас сын сторожа, парень лет двадцати — Булат. Задумчиво глядит он на огонь. Широкоскулое монгольское лицо кажется раскаленным.

Клеенка — походный стол — уставлена снедью. Часто на ночных биваках подсаживаются к нашему огоньку разные люди и завязываются интересные беседы. Булат пьет пахучий чай с крошеными яблоками, не обжигаясь, словно не кипяток в стакане, а прохладный напиток. Жесткая кожа на его руках! Рабочая!

— Семилетку кончал, — говорит он не спеша, — думал: чего буду делать? Весь наш род вечно скот пас, а я не хочу. Надо по-новому жить.

— И чабаном можно жить по-новому.

— Какой чабан! Теперь новый чабан железных коней пасет. Это — чабан. И я хочу быть таким. Пошел на курсы трактористов. Отлично кончал. Два лета в колхозе работал — хлеб сеял, убирал. Хорошее дело. А есть дела получше. Трактор не быстрее коня бежит. Вот и надумал шофером учиться. Зимой на курсы пойду. Машину поймешь — далеко пойдешь. Теперь человеку быстрый ход нужен.

— До механика доберешься, — сочувственно поддерживает Федорыч.

— Кто знает… Книги взял в степь — учу. Машину выучу, может, на самолет пойду, — Булат мечтательно улыбается, — никак свое дело не найду…

Маленькими глотками потягивает он сладкий душистый чай и рассказывает о своей земле, о том, что Сакрыл рождался и умирал в степи, о том, что на памяти людей его неглубокая чаша соединялась с поймой Большого Узеня. Последний раз Сакрыл родился лет сорок назад, в год необычайно высокого паводка. По незаметным протокам в сухую древнюю его чашу прошла вода и заполнила ее. Образовалось громадное озеро. Быстро расплодилась тут рыба. Недаром назвали озеро Рыбный Сакрыл.

Теперь сохнут Приузеньские степи. Большой Узень не дает полых вод.

— Помирает Сакрыл, высыхает. Водяной травой зарастает, в камышах рыбаки плутают. Харч-марч для рыбы лучше не найдешь, а воды мало. Может, какую плотину делать надо, кто знает? — задумчиво говорит Булат.

Одиннадцатый день едем по Заволжской степи, и везде одна беда: сушь душит степь, сковывает ее плодородие, глушит жизнь.

Небо черное. Звезды словно теплятся за тончайшей кисеей. Мельчайшая пыль затуманивает воздух. У горизонта тут и там вспыхивают сполохи. Когда они гаснут — черней становится небо, яснеют звезды. Опять засветятся — мелькнут по небу смутные лучи.

— Что это, зарницы?

— Сайгаков гоняют! — Булат окидывает безразличным взглядом черную даль, но кажется, что скулы его вздрагивают.

Куда ни посмотришь — везде отсветы фар. Сколько же их, ночных браконьеров, высыпало в степь? Сколько сайгаков погибнет в эту ночь? Беззащитны антилопы ночью. Если попадет сайгак в светлые лучи фар, останавливается, не бежит. Попадет табун, тоже не уходит из света — бей на выбор!

— Кто бьет?

— Кто знает… У кого машина есть, — уклончиво отвечает Булат.

— Следят же за этим?

— Конечно следят! Только, пойди поймай. Степь — ай, широкая!

Булат умолкает, отставляет стакан. На востоке, там, где лежит Фурманово, светит зарево. Степь — как океан, кривизна земли мешает видеть огни райцентра; они горят за горизонтом.

Всю ночь у палатки шуршат кошки. Выглянешь и встретишь огненные зеленоватые глаза. Ищут, чтобы такое вкусное стянуть. Рано утром, когда поднимается прохладный перламутровый туман, отправляемся обследовать озеро. Выбираем кунгас полегче. Озеро закрыто зеленой стеной камышей. Смутно поблескивает узкий проход среди водяных джунглей.

Плывем в зеленом коридоре, отталкиваясь шестами. Под водой колеблются озерные травы. Вода прозрачная, глядишь в темный подводный мир, как в пропасть. Выбираемся из камышей на простор. Озеро раскрывается во всей красе. Солнце поднялось, широкие блестящие плесы в водяных травах кажутся накрытыми живой маскировочной сеткой. По ней шустро бегают водяные курочки, что-то поклевывают. На плавающих листьях сидят птенцы чаек. Завидев мать, пронзительно кричат, широко раскрывая клювы. Чайки опускаются, красиво изогнув крылья, ловко суют на лету в голодные рты серебристых рыбок и опять улетают за добычей.

Раздвигаем шестами водоросли, точно в Саргассовом море. Быстро высыхает Сакрыл, зарастает подводными травами.

Стало глубже. Среди водорослей сияют на солнце, как шлифованные, разводья чистой воды. Дальше и дальше заплываем в зеленый лабиринт. Бесчисленные стаи уток плавают между камышовыми островами. Где-то близко гогочут гуси. Взлетают цапли. Выныривают большеголовые ушастые пеганки с длинными носами, как у Буратино.

Камышовые чащи набиты дикой птицей. Сколько жизни, счастья, радости в птичьем гомоне. Жизнь трепещет всюду, ее слышишь в шелесте камыша, видишь в нежных бликах солнца, в ряби воды от залетевшего степного ветерка, пахнущего полынком.

У края плавающих водорослей закипает, бурлит вода, трава ходуном ходит. Над сеткой трав вскидывается, блестит живое золото и гаснет в темной глуби. Широкая спина рыбины чертит воду. И снова вспыхивает золото над травой. Щука ловит карасей! И они, спасаясь от зубастой пасти, выпрыгивают из воды. Чайки мечутся, пикируют, хватают на лету золотых рыбок.

Рыбы в озере много. Бригада саратовских рыбаков в день брала сетками до трех тонн. Здесь сазан крупный, карась с тарелку, здоровенные щуки…

Солнце пригревает. Пора возвращаться: в Фурманово хотим приехать утром, к началу занятий. Но не легко выбираться из камышового царства. Плутаем среди камышей и не находим дороги к берегу.

Вдруг из зарослей бесшумно выплывает черная лодка. На веслах Булат.

— Куда ехал?

— Так… думал плутать будете.

— Спасибо, друг…

Лодки выходят на чистую воду. Можно искупаться. Булат стягивает голубую майку. Ныряем в посвежевшую за ночь воду.

Вот и знакомый проход в камышах. Пристаем к илистому берегу, оставляем лодки. Метрах в двадцати от воды Булат показывает уступ, заросший полынью.

— Тут, старики говорят, Большой Сакрыл стоял.

Ого! Могучее было озеро!

Невольно оборачиваемся, смотрим на далекое серебряное зеркало в тесной рамке камышей. Неужели умрет богатое озеро?

— Нет… Нельзя погубить Сакрыл!

Люди вернут былую мощь рыбному озеру. Воды Большой Волги придут сюда по Узеню, найдут старые ложбины, заполнят древнюю чашу Большого Сакрыла. Заботливые руки расчистят его от водяных трав, превратят в живую фабрику рыбы. И не только рыбы. Здесь можно развести несчетные стаи водоплавающей птицы.

В РАЗЛИВАХ

Снова укладываем в верхний багажник, завертываем в палатку кошмы, свертки постелей, рюкзаки. Пока проверяется мотор, туго увязываем репшнурами вьюк. «Москвич» опять послушно бежит по ровной степи. Гущи Сакрыла растаяли в голубом мареве…

— Смотрите, Фурманово!

Серые домики рассыпались по голым глинистым берегам Большого Узеня. Съезжаем на деревянный мост. Тут в 1919 году произошла встреча Фурманова и Чапаева. Тогда поселок назывался станицей Сламихинской. Подъехав на тачанке к мосту, Фурманов увидел Чапаева на берегу и красноармейца в исподниках, нырявшего с перил моста в мутный Узень за брошенной винтовкой.

Отсюда начался совместный боевой путь комиссара и полководца. В поселке стоит памятник Фурманову, сохранился каменный дом, где размещался штаб Чапаева. Спустя сутки мы были у места гибели Чапаева, на берегу быстрого Урала, у подножия обелиска с изображением легендарного полководца. Незримые нити соединяют два памятника.

Подъезжаем к райисполкому — старый, потемневший от времени, обшитый тесом одноэтажный дом. Много бывших купеческих домов сохранилось в поселке. До революции станица Сламихинская славилась своими ярмарками. Здесь жили крупные казачьи скотоводы. По Большому Узеню проходила в прежние времена граница земель Уральского казачьего войска. Теперь Фурманово — центр обширного животноводческого района. Вместе с Казталовским районом его земли образуют мощный пастбищный узел в сердце Волго-Уральских степей.

Куда ни заглянем — в кабинетах пусто. Кто-то кашляет в дальней комнате. Там за письменным столом сидит худощавый смуглый человек в полосатой безрукавке. Оказывается — секретарь райисполкома Джакип Неталиев.

— Нынче выходной, воскресенье… Никого нет, — соболезнующе говорит он, покашливая.

Вот так сюрприз! Сбились со счета, где-то потеряли сутки?

— Нельзя ли найти хоть гидротехника?

— Нет. Гуляет молодой человек, где будем искать?

Завязывается разговор и видим, наш собеседник — человек, которого ищем. Джекип старожил района, влюблен в степь и знает все ее нужды и радости.

Овцы и крупный рогатый скот — богатство района. Богатство это можно намного увеличить. Жизнь фурмановских степей зависит от вод, стекающих по четырем артериям. Они сходятся в районе, точно кровеносные сосуды у сердца: Малый Узень, Большой Узень, Балыктинские разливы и Кушум.

С каждым годом эти реки приносят все меньше и меньше воды. Район спасают пока разливы.

Точно громадная воронка приставлена широким раструбом к склонам Общего Сырта. Это низменности Чижинских, Дюринских и Балыктинских разливов. Талые воды с Общего Сырта устремляются в эту низменность по коротким речушкам и балкам. Каждая речка, каждая балка соединяются в разливах с сетью ложбин и лиманов.

В многоводные годы талые воды заливают Чижинские и Дюринские разливы. Лиманы и камышовые озера переполняются, сливаются в целые моря. Полые воды стекают постепенно на юг через Балыктинские разливы в Камыш-Самарские озера и плавни. Буйными травами покрываются разливы в такие годы. Сена хоть завались — хватит на весь Западный Казахстан. А в маловодные годы лиманы сохнут, трав вырастает мало, едва хватает для местных нужд.

— Вот и сидим здесь, аллаху молимся, — смеется Джакип, — придет вода — радуемся, живем. Мало снега у вас на севере упадет — плачем, скот поить нечем, за травой охотимся. Большое животноводство на милости аллаха не построишь…

— Скажите, Джакип, а что если из Большой Волги канал к Узеням подвести?

— О-о! — глаза у Джакипа загораются. — Давно степные люди о Волге, приходящей сюда, думали… Песни, легенды сложили…

Мечтаем у карты. О том, как Волго-Уральские степи оживят воды Большой Волги, пущенные по Узеням и магистральным каналам. Вода оросит приузеньские лиманы, напоит скот, оденет пышной зеленью садов селения, сохранит рыбные озера, поднимет животноводство двух крупнейших районов Западного Казахстана.

Хорошо поговорить с добрым человеком. Навсегда запомнятся усталые глаза и светлая улыбка, долго звучит в памяти проникновенный голос. И уже едешь по новым местам, а все еще улыбаешься теплу человеческого сердца.

Едем на Пятимар древнейшим путем переселения народов. Между южными отрогами Уральских гор и Аральским морем лежит равнина. Словно ворота открываются из Азии в Европу. Полоса девственных степей, еще не тронутая в те далекие времена иссушением, вела от этих ворот к реке Уралу, огибала Рын-пески и приводила к Волге.

За два века до нашей эры этой дорогой прошли из Азии в приволжские степи сарматы; в пятом веке нашей эры бесчисленные полчища гуннов хлынули на запад; в десятом веке — печенеги, затем половцы; в тринадцатом веке ворвались на Русь татарские орды Чингис-хана.

И долго после этих нашествий воротами из Азии в Европу пользовались для набегов монгольские племена. В 1630 году из далекой Джунгарии снялись предки калмыков. Калмыцкие орды прошли ворота, переправились близ теперешнего Калмыкова через реку Урал и заняли прикаспийские степи. Лишь 140 лет спустя они снова ушли за Урал, в Джунгарию, оставив небольшую часть своей орды за Волгой.

Великий путь народов издавна служил проторенной дорогой торговым караванам из Хивы, Бухары, Китая и Индии.

Повсюду здесь остались следы прежней жизни. В самой глухой степи между Узенем и Кушумом встречаем курганы. Что хранят они? Саратовский археолог профессор Иван Васильевич Синицын нашел не так далеко отсюда, в дюнном погребении у Новой Казанки, костяк рыцаря в тяжелой плитчатой броне, с двуручным мечом и скелет коня. Погребение относится к седьмому веку.

Кто он? Купец, ученый, воин или посол? Откуда и куда путь держал? Может быть, покинул прославленную в те времена столицу Хазарского царства — Атиль? В этом огромном городе, в устье Волги, встречались, по свидетельству древних историков, арабы и греки, славяне, византийцы и евреи.

Может быть, рыцаря послала Византия разведать, из каких неведомых стран врываются в Европу полчища диких кочевников? А может, это безвестный смельчак — предтеча Афанасия Никитина и Марко Поло, сложивший голову у неведомых ворот в Азию.

Остановиться бы да разрыть курган повыше. Но у нас нет разрешения на археологические раскопки. Только фантазия не дает покоя… Мерещится рыцарь в византийских доспехах, пестрые шатры, кочевые кибитки, черноокая красавица — дикая, как степной ветер, чудится конский топот…

— Чу! Смотрите, что это?!

На перерез машине, в пыльном облаке, скачут конники лавиной. Не хватает лишь блеска копий да звона кольчуг и мечей.

— Антилопы! Целый табун сайгаков!

Их тут не менее тысячи. Тесными рядами несутся они по степи, обгоняя машину.

Приготавливаем фотоаппараты. Сайгаки мчатся, пригнув головы, резво подскакивая, словно играя. Что-то озорное есть в их беге. Обгоняем табун. Сбившись в плотную кучу, антилопы растерянно кружат на месте. Они похожи сейчас на стадо северных оленей, застигнутое в тундре тучами комаров.

Въезжаем в гущу сайгаков, в упор щелкаем фотоаппаратами.

— Ну и кадры! Получатся ли, не подведут ли пленки?!

Табун раскручивается, как пружина. Вожаки уводят антилоп в степь, в сторону от дороги. Преследовать антилоп дальше не решаемся. Можно загнать животных и погубить машину. Бывали случаи, когда браконьеры окружали многотысячный табун на легковых машинах. Стесненному стаду некуда было бежать, и обезумевшие сайгаки устремлялись грозной лавиной через ближайшее препятствие. Тысячи копыт молотили, пробивали крышу, багажник, капот, оставляя словно изрешеченный картечью изувеченный автомобиль.

Возвращаемся на дорогу, отпустив табун с миром. Степь преображается. Без конца тянутся большие выкошенные лиманы. Повсюду скирды и скирды сена. Скошенные травы выгорели, и лиманы кажутся стерней бескрайних, низко срезанных пшеничных полей. Среди желтизны ярко зеленеют камышовые озера. Воды в них не видно — сплошные зеленые заросли. Малахитовым узором украшают они широкое понижение Балыктинских разливов.

Зарастающих озер здесь множество. Иногда они соединяются ложбинами тростниковых зарослей в сложные системы. Иные озера, внезапно расширяясь, занимают полгоризонта сплошными тростниковыми плавнями.

Над тростниками взмывают стаи уток, кружатся чайки, парят степные орлы, пролетают кулики и чибисы. У края тростников вышагивают дымчато-серые журавли. Останавливаемся перед высокой стеной тростников в два человеческих роста. Где-то близко слышится громкое кряканье уток, гоготанье гусей, плеск воды.

К воде не подберешься — кругом плотная стена прибрежной растительности и топкий глинистый грунт усыхающего озера. Проваливаясь в черную грязь выше колен, раздвигаем тонкие высокие стебли. В глубине открывается лабиринт глухих зарастающих озерных проток. Мы словно перенеслись далеко на юг — в дельту Астраханского заповедника…

Разливы действительно напоминают дельту крупной реки, но дельту умершую. Протоки ее высохли и распались на системы вытянутых озер и ложбин. Севернее Балыктинские разливы сообщаются с огромной лиманной низменностью Чижинских и Дюринских разливов. Вместе они занимают почти всю степь между Большим Узенем и Уралом. Южнее Балыктинские разливы переходят в низину Камыш-Самарских озер, связанную едва заметной лощиной с древней дельтой Урала. В прошлом, когда климат был менее засушливым, Узени через Камыш-Самарские озера соединялись с Уралом, а в разливах текла речка. Теперь от разветвленной речной системы остались лишь пересыхающие русла Узеней, сухие ложбины да системы лиманов, сложным узором изрезывающие степь.

Оглядываем повеселевшую равнину, удивляемся чудесам природы. И тут степь рассекают лиманы, целые их системы!

— Что если приспособить для дела огромную воронку разливов? Продолжить Волго-Узенский канал дальше на восток, подать волжскую воду на точки, командующие разливами, зарегулировать речки и балки, спадающие с Общего Сырта, превратить естественные ложбины в экономную водораспределительную сеть и пускать по ней в сухие годы воду, необходимую для пышного роста трав и других кормовых культур в огромных лиманах.

Велика полезная их площадь. Устойчивые урожаи зеленых кормов соберет человек в автоматизированной воронке независимо от прихотей погоды в центре перспективнейших животноводческих районов Западного Казахстана.

Проезжая Балыктинские лиманы, мы не думали, что встретим вскоре людей, решающих проблему обводнения разливов.

Внезапно дорога разошлась веером степных, одинаково накатанных проселков. Они уходят к сенокосам. Едем наобум. Нужно попасть к какой-то Аккус, а мы плутаем и плутаем в сетке новых и новых путей. Разливы окончились. Опять пошла выжженная засоленная степь.

Жарко, губы сохнут, хочется пить.

— Наконец-то жилье!

Подъезжаем к одинокой мазанке. На плоской крыше — радиомачта с антенной. Дверь плотно закрыта. Сигналим.

На пороге появляется розовощекий старик в нижнем белье, за ним выглядывает сморщенная старушка, глаза любопытные: что за люди, может есть какой жусан хабар?[1]

— Салям! Здравствуйте… Айран бар?

— Бар, бар, — заулыбались старики.

Входим в глинобитные сенцы. Ох, как приятно, прохладно, пахнет полынком и вареной бараниной. На полу жилища кошма, на ней новенькая клеенка. Самовар, пиалы с подбеленным чаем, вареный сахар. В углу белье в эмалированном белоснежном тазу. Старушка исчезает в низенькой двери. В соседней комнате завешены окна, там еще прохладнее. Глинобитные мазанки отлично приспособлены к жаркому климату. Бабушка выносит из полумрака голубой таз, полный айрана. Ноздрястый, будто дробью прострелен, — вспучился…

— Пу-ух!

Налила деревянные чаши. Пьем не отрываясь терпкое, кислое, освежающее молоко. А хозяюшка все подливает. Протягиваем деньги, а старушка не берет, руку отводит. На прощанье выносит с десяток плотных соленых творожных сырков-подорожников. Приятно грызть этот крут в жару.

— Рахмет… Спасибо, мамаша…

— Радио слушаешь, бабай? — спрашивает Федорыч.

— Ка-акой радио? Совсем кончал, поломался, в районе мастера нет. Может, какой жусан хабар есть — человек на луну полетел, малахаем оттуда махать будет, на бешбармак звать, а мы не знаем…

Бабай смеется, довольный своей шуткой, а мы опечалены. Почему не послать из области в степь разъездного радиотехника — починить радиоприемники на далеких кошах?

Аккус оказывается где-то в стороне, а на Пятимар путь идет прямо!

Степь дикая: не видно ни людей, ни табунов. Катим по заросшей стежке. Верно ли едем — дорога крутит, солнце то справа, то слева. Вдали у самой дороги чернеет странная фигура, закутанная в черное покрывало.

— Марджа? Женщина в парандже? В такую жарищу!

— Откуда взялась в пустой, дикой степи?

— Вот так старуха — марево шутит!

На бугре сусликовины сидит нахохлившись беркут. Перья черно-коричневые, у клюва желтизна — из молодых! У когтистых лап два разорванных суслика. Поблизости кружит орлица. Заботливая мамаша подкармливает совсем уже взрослого орленка. И чтобы птенчик не подавился — отклевывает сусликам головы.

Останавливаемся рядом, а беркут не летит. Только голову с хищным клювом поворачивает, блестит карим глазом. Выскакиваем из машины. Беркут тяжело взмахивает огромными крыльями, едва подымается и падает в желтые травы.

— Объелся сусликами!

Смешно поднимая крылья, орленок ковыляет вприпрыжку, а взлететь не может. Жарко ему, тяжело дышит, часто раскрывая крючковатый клюв. Поймали и сажаем на вьюк — сидит смирно, как изваяние. Орлица беспокойно кружит над нами. Снимаем орленка, усаживаем на бугорок, пододвигаем сусликов. Поехали дальше. Долго видим темные фигуры — мать подлетела к орленку, будто идут за машиной две подруги в черных одеждах.

Опять потянулись лиманы, камышовые озера. Начинаются разливы Кушума. Зелень в лиманах свежая, блестит вода между зарослями камыша. На Пятимар не проехать — вода выступила в разливах, залила дорогу. Откуда здесь вода в такую сушь?

— Большой стал Кушум, много воды держит, — говорят нам в крайних мазанках предместья Пятимара.

Оказывается, Кушум не так давно соединили около Уральска каналом с рекой Уралом, а у Пятимара построили плотину. Этого мы не знали. Несколько лет назад Кушум был сухим. На дне пустой глубокой ложбины белели солончаки да блестели лужи соленой воды. Из безводных Волго-Уральских степей приходили сюда на водопой огромные табуны сайгаков. Степные антилопы пьют соленую воду.

Не въезжая в село, поворачиваем на север. В восемнадцати километрах выше Пятимара, у аула Кзыл-Оба, наведен через Кушум понтонный мост. Оттуда идет прямая дорога на Чапаево к реке Уралу…

Полчаса спустя переезжаем Кушум по шаткому настилу. Еще недавно здесь была сухая солончаковая ложбина. Теперь она полна до краев. У берега колышутся стебли камышей, цветут водяные лилии, на пологих склонах зеленеют влаголюбивые травы.

Солнце уже краснеет. Переправившись через Кушум, сворачиваем на зеленый берег. Лучшего места для ночлега не сыщешь. Усталые, полные впечатлений беспокойного дня, сбегаем к воде, зачерпываем ее пригоршнями, приникаем к влаге сухими губами…

— Пресная!

Федорыч торопливо открывает багажник, вытряхивает из мешка сеть.

В пресных степных протоках много рыбы, и здесь мы будем с ухой. Палатка поставлена. На таганке греется вода. Растягиваем сетку у самых камышей. Огромное кроваво-красное солнце тлеет у горизонта. Тихий плес стал малиновым. Плывем точно в клюквенном соке.

— Сетка! Сетка поплыла!

И верно — дергаются поплавки, уплывают от камышей, вода бурлит, сверкает серебром. Догоняем сеть, она трепещет, как живая. Попалась здоровенная щука. Богат рыбой обновленный Кушум. Еле втискиваем разделанную рыбину в большую кастрюлю. Уха получилась рыбацкая — на три килограмма рыбы три плошки душистого навара с лавровым листом, с сушеным укропом…

Лежим у палатки, любуемся звездами. Кушум остался от древней погибшей дельты Урала. Тридцать тысяч лет назад Хвалынское море плескалось на месте теперешнего Уральска. Потом древний Каспий стал отступать на юг. У нескольких рубежей он останавливался надолго. Рождались дельты. Кушум был рукавом такой промежуточной дельты на продолжительной остановке уходящего Каспия.

Переплеты высохших проток и ложбин мертвых, «висячих», дельт Урала отлично видны на аэроснимках. Сейчас люди оживляют Кушум, дают ему вторую жизнь — наполняют водами Урала.

Крепко спалось у воды. Разбудило солнце. Серебрится утренний плес Кушума. Камыши дымят туманом. Примостились у походных чемоданчиков. Просыпаемся рано и спешим записать путевые впечатления. Еще в Саратове решили сниматься с ночлега в пять утра, ехать в прохладную пору, а в жару устраиваться где-нибудь у воды. Но, оказывается, писать в знойной степи лучше утром, ехать можно и в полуденную жару.

Не хочется покидать Кушум! Понежиться бы на зеленых берегах хоть денек, половить рыбу. Но медлить нельзя. Двенадцатый день мы едем по Волго-Уральским степям, а продвинулись едва ли на шестую часть пути до Алтая. Успеем ли к осенним дождям пересечь сибирские степи?

Свертываемся, и опять в дорогу. Степь вокруг зеленеет. Но эта свежесть обманчива. Равнина солонцеватая и заросла неприхотливыми жесткими кустиками кокпека. Эта степь высохла на памяти людей. Первые русские поселенцы — донские казаки — четыреста лет назад застали на Яике, как называли Урал в старину, леса, а в прилегающих степях девственные травы, скрывающие всадника. Тогда здесь водились не только антилопы, но и тарпаны, и куланы… В Яике было полным-полно рыбы, а в степных озерах гнездились огромные стаи водоплавающих птиц.

По пути опять заглянули в пастушеский кош. В глинобитных мазанках застаем только женщин и малых детей. Мужчины и юноши с табунами. Появление необычной машины с запыленными путешественниками переполошило обитателей уединенного коша. Из мазанок выглядывают женщины. К порогам жмутся черные, как цыганята, ребятишки. Все любопытно разглядывают приезжих.

Но вскоре собирается шумный круг малышей. Ребят интересует все: кто мы, откуда и зачем едем, что за машина? Сорок пять лошадиных сил?! А если запрячь сорок пять верблюдов, кто перетянет? А на крыше у вас что такое, антенна? Ба-гаж-ник?!

Самые маленькие голопузики подпрыгивают на мягком сиденье, вертят руль, сигналят. Художник открывает альбом. Детям степей очень нравятся верблюжата, срисованные с натуры. Лед растаял. Нас принимают как желанных гостей. Из соседних мазанок девочки несут чаши с айраном и кислыми сливками, с густым верблюжьим молоком — прохладными, утоляющими жажду напитками. Дарим малышам на прощание блокноты, тетрадки, карандаши.

Босоногая ватага гурьбой провожает машину. Ребята машут подарками. Гостеприимный кош быстро скрывается за горизонтом. Мчимся прямой дорогой на Чапаево.

И вдруг слышим лязг и грохот. Машин не видно, да и откуда им взяться в дикой степи? Дорогу преграждает высокий вал. Точно железнодорожная насыпь уходит в обе стороны к горизонтам.

Въезжаем на вал. Прямая широкая и глубокая ложбина выкопана в степи. Земля разворочена словно плугом великана. По дну ее, лязгая гусеницами, ходит мощный бульдозер, счищая пласты рыжеватой глины. За рулем статный молодой казах в кепке и промасленном комбинезоне. Что тут будет?

— Тайпакский канал, вода тут из Кушума пойдет, — говорит он, сдвигая кепку на затылок, — в Дунгулюке стройка идет, экспедиция стоит, инженеров много, они расскажут…

Большая стройка в степи! О ней мы ничего не знали. Быстро шагает жизнь! Но Дунгулюк в стороне, сворачивать не будем. Бульдозерист советует увидеть в Уральске Марию Никитичну Бондареву.

— Все о воде знает, — улыбается он, — водяная царица!

Переезжаем ложбину. Если заполнить ее водой, тут пройдет большой речной пароход. Нам еще непонятно, зачем строят канал между Уралом и Кушумом, куда потечет вода по этой глубокой ложбине. Одно ясно: уральцы не сидят сложа руки, они теснят засуху самым действенным оружием — водой.

МАТЬ ЖИЗНИ

Запыленные, похудевшие, обожженные солнцем стоим у обелиска с бюстом Чапаева. Позади остались знойные Волго-Уральские степи.

Только что выехали на лбище — высокий берег Урала. Весь берег усыпан домиками. Это Чапаево, бывший Лбищенск — казацкий уездный городок. Дома вплотную подходят к глинистому обрыву. Когда-то Урал подмывал этот берег, а теперь уходит от села, прижимается к луговой стороне, оставляя просторные песчаные отмели. Широка здесь река. Берега заросли лесом.

Против места, где теперь стоит обелиск, раненый Чапаев спустился к воде. Белоказаки тесным полукольцом окружили последнюю горстку храбрецов, прижали к обрыву. Чапаев бросился в Урал и поплыл. А с высокого берега строчили пулеметы. Не выплыл комдив к левому берегу. Вражья пуля настигла в воде. Но тела его не нашли враги.

Дорога круто спускается к берегу. Наконец-то искупаемся в настоящей полноводной реке. Бросаемся в Урал, хотим переплыть реку там, где плыл когда-то Чапаев. Вода студеная, течение стремительное, далеко сносит пловца. И здоровому человеку нелегко его одолеть; едва выплыли к тому берегу. Трудно было плыть раненому Чапаеву в этих быстрых холодных струях.

Белоказаки, отлично знавшие степь, пробрались в тыл по сухой глубокой ложбине Кушума. Она скрыла их от наших дозоров. Внезапно ударили казацкие полки на Лбищенск…

Чапаевцы отомстили за гибель комдива: смели казацкие сотни, отбили Лбищенск, раскололи Уральский белый фронт. Слушаем экскурсовода в крошечном местном музее. Он показывает снимки, фотокопии документов. Рассказывает о славном боевом пути Чапаевской дивизии.

После осмотра музея едем дальше. Вдоль Урала проложена асфальтовая дорога. Можно засветло попасть в Уральск. Стрелка спидометра переваливает за сто. Шины гудят. Сегодня увидим первый по маршруту город — столицу Западного Казахстана. Таких городов мы встретим еще пять: Актюбинск, Кустанай, Целиноград, Павлодар и Барнаул.

Птицей летим по асфальту. Промелькнула станица Бударинская. В сентябре 1773 года Емельян Пугачев захватил Бударинский форпост. Отсюда с тремя сотнями яицких казаков начал он свой замечательный поход.

Смеркается. Впереди зажглись огни Уральска. Под стенами города, у слияния трех рек — Чагана, Ревунка и Урала, — останавливаемся на ночлег. Чаган — небольшая река, а Ревунок и того меньше. Зато Урал здесь глубок и широк. После Волги и Дуная это третья по величине река Европы. В затихших плесах причудливыми тенями отражаются деревья густой Ханской рощи. В этих рощах в старинные времена возводились в ханское достоинство киргиз-кайсацкие князья. Теперь это парк имени Горького — любимое место отдыха уральцев.

Палатку ставим напротив Ханской рощи, за Ревунком, на высоком и плоском глинистом мысе. Тут веет ветерок и нет комаров. В заводях Ревунка и Чагана вся вода в кругах — рыба играет. Зажигаем фары. Машина замерла на краю обрыва, и голубоватые лучи светят высоко над водой, теряясь где-то в сине-черной тьме. Откуда-то тучей налетают мотыльки и ночные бабочки. Они долго мечутся в смутном сиянии лучей, как серебристые снежинки в метель…

Утром нас будят хриплые голоса:

— Эй, рыбаки, заря кончается!

— Эй, эй, сони, рыбу проспите!

Солнца еще нет, река утонула в тумане, и крики несутся из туманного облака. Скрипят уключины, плескают весла, кто-то огибает мыс, заплывает в Ревунок, причаливает к нашей круче. Из тумана показываются двое. Один в трусах и лыжной куртке, с ржавой щетиной на помятом лице, другой помоложе, в истертом пиджаке. Оба смотрят подозрительно, изучающе.

— Ну и рыболовы, клев проспали, — бурчит рыжий детина.

— А вы-то наловили? — интересуется Федорыч.

— Ты что! Кто здесь ловит! Все рыбаки ниже… И вы зря старались поймать.

— Поймать? Кого?

— Так вы же рыбная инспекция?

Смеемся. И тут лица незваных гостей вытягиваются. Рыжий чертыхается:

— Чтоб вас раздавило! Осветили ночью всю речку своими фарами. Думали, рыбнадзор рыбаков ловит. Костер не жгли, томились, комаров кормили. Ночь даром пропала. А вы, значит, сами рыбачить?

Федорыч постукивает по лбу согнутым пальцем, шутливо говорит:

— Эх, голова. Сам подумай, чего это мы с Волги да на Урал кинемся за рыбой?

— Так ведь в Саратове рыбы нет!

— А осетры, в твой рост…

— Но-но, рассказывай! Нам все известно, — рыжий хмурится, смачно ругается. Оба браконьера исчезают в тумане так же внезапно, как появились.

Всходит солнце. Туман уплывает, освобождая тихие плесы. В темной воде дрожат опрокинутые лесные берега. Воздух свеж и прохладен. Быстро свертываем постели.

Уральск тонет в гуще зелени и кажется сплошным тенистым парком. Деревья разрастаются, смыкаясь кронами; под густой листвой пешеходы не чувствуют каленого зноя. Вдоль тротуаров проложены арыки. По ним пущена вода из Урала. И вокруг города уральцы рассаживают зеленое кольцо защитных лесов и фруктовых садов. Жителям оголенных заволжских селений следовало бы перенять их опыт. Уличная зелень с арыками защищает от зноя и пыли весь большой город!

На почтамте получаем первые письма, отправляем почту. Следующий пункт связи — Актюбинск. В распоряжении у нас один день. Надо разыскать богиню воды — Бондареву и успеть осмотреть краеведческий музей, основанный русским путешественником Г. С. Карелиным.

Музей разместился в красивом семиглавом соборе, выстроенном в 1891 году в память трехсотлетия Уральского казачьего войска.

Непредвиденное препятствие. Висит объявление: санитарный день! Закрыты тяжелые кованые створы собора. До завтра ждать нельзя. Как проникнуть в музей? Ищем… и находим приоткрытую кованую дверку. Попадаем под гулкие прохладные своды. Вокруг старинные пушки, простреленные знамена казачьих полков, казацкие кафтаны, кольчуги, сабли, чучела птиц и зверей.

И вдруг из-за темной колонны выступает живой казак. В фуражке с красным околышем, с белой бородищей лопатой… Бородач, старый, как вековой дуб, уральский казак оказывается добровольным смотрителем музея. Забирает нас в плен, ведет куда-то вверх, на хоры. Представляет начальству…

Старший научный сотрудник музея — крепкий, жилистый степняк, под белой фуражкой скуластое обветренное лицо. Сразу видно — энтузиаст старины. Санитарный день, музей не работает, а дел много. Но… рыбак рыбака видит издалека — в глазах посетителей горит знакомый огонек. Решительно смахнув бумажки в полевую сумку, краевед ведет нас в музей.

— Волжане? О-о… покажу вам недавнюю находку…

Загадочно улыбаясь, достает с полки картонную коробку. Вынимает кипу документов.

— Вот… Саратовский полк Чапаевской дивизии…

У него на ладони листик картона с орденом боевого Красного Знамени. Это орден командира полка, геройски погибшего в борьбе с контрреволюцией. Вот и фотография героя. Затем показывает длинный список саратовцев, бойцов героического полка Чапаевской дивизии, награжденных орденами боевого Красного Знамени.

— Переедете через Урал, попадете в село Подстепное, оглянитесь: там саратовский полк разгромил наголову белоказаков.

В залах Чапаевской дивизии собраны интересные документы и боевые реликвии. В июле 1919 года Чапаевские полки вошли в Уральск, осажденный белыми казаками, и отбросили их от стен города, окончательно провозгласив Советскую власть в сердце казачьих земель. После гибели Чапаева дивизия беспощадно громила войска казачьего генерала Толстова, лавиной прошла вниз по Уралу и в январе 1920 года заняла Гурьев — последний оплот белоказачьих банд.

Краевед подводит к небольшой фотографии: пестрая группа представителей беднейшего уральского казачества запечатлена вместе с Владимиром Ильичом Лениным и Михаилом Ивановичем Калининым.

— А теперь посмотрите архивную.

Вероятно, наш живой интерес к истории края трогает краеведа, и он открывает святилище. Поворачивает ключ в скрипучем замке, и мы входим в полутемный предел.

Сквозь запыленные окна льется свет в сводчатую комнату, похожую на антикварную лавку. Без особого порядка здесь сложены самые удивительные вещи… Старинные знамена яицких казаков. Омытые дождями в походах, прострелянные в сражениях, они видели легионеров Речи Посполитой, бывали под Азовом и Полтавой с петровскими орлятами, в Берлине и на стенах турецких крепостей с суворовскими орлами, осеняли Платовские полки на Бородинском поле…

Сложный, трудный путь прошли яицкие казаки.

Старинное предание свидетельствует, что яицкие казаки пошли от донского казака Василия Гугна. Он достиг на стругах устья Урала с тридцатью товарищами и поселился здесь с вольницей. Они-то и назвали реку Яиком. Устье уединенной реки в те времена было лесистым, в протоках кишела рыба. Отсюда казаки совершали набеги на персидские берега, здесь укрывались с добычей.

Однажды храбрецы побили в лесу трех татар и захватили в подарок своему атаману татарскую женку. Суровый казачий обычай запрещал обзаводиться семьями. Дорожила казацкая вольница свободной холостой жизнью. Но пришлась по сердцу татарская красавица Василию Гугне, и вслед за атаманом вся вольница забыла суровый обычай. Казаки обзавелись семьями, обстроились по Яику.

Пятьсот лет прошло, а в казачьих семьях на веселых свадьбах до сих пор величают здравницей красавицу Гугниху, смягчившую казацкое сердце.

Казаки строили укрепленные городки и станицы по высокому правому берегу. Получилась длинная оборонительная линия от Каспийского моря до Уральских гор. Она заперла ворота из Азии, сдерживала натиск воинственных племен, кочевавших с табунами в обширных Киргиз-Кайсацких степях на бухарской стороне Яика.

Не раз яицкие казаки ходили в дальние набеги. Смелый атаман Нечай с пятью сотнями храбрецов совершил дерзкий поход в Среднюю Азию и разгромил Хиву — столицу Бухарского ханства. Походы в дальние страны уносили много казацких жизней. Персидский шах жаловался в Москву. Оттуда были посланы на Дон и Яик увещевательные грамоты. Дальние походы прекратились.

С той поры непрерывно росло казацкое население. Казаки числились на государственной службе, получали жалованье, порох, свинец и припасы. Несли линейную службу — охраняли Юго-восточные рубежи от кочевников; выставляли полки в регулярное войско во всех войнах Российской державы. И не только регулярное войско…

— Тут… все описано чудесным пушкинским слогом, — краевед протягивает книгу в истертом старинном переплете.

Открываем тисненый картон: «Сочинения Александра Пушкина… Том пятый… Санкт-Петербург… 1837 год. «ИСТОРИЯ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА».

Книга издана в год гибели поэта. За четыре года перед дуэлью Пушкин совершил утомительный путь на перекладных в далекий Уральск, в колыбель грозного народного движения. Он внимательно изучил архив Уральского казачьего войска, застал живых свидетелей Пугачевского восстания. Долго беседовал с сыном Дениса Пьянова — казака, приютившего в 1772 году безвестного Пугачева, явившегося на Яик с Иргиза. Расспрашивал родственников дочери яицкого кузнеца Устиньи Кузнецовой, обвенчавшейся с Пугачевым. В Уральске еще жила старая казачка, носившая черевики, сработанные Пугачевым в дни, когда он «принимался за всякие ремесла» на Яике.

— Но вот еще один документ. Суворов на Узенях!

Оказывается, после разгрома своих войск Пугачев скрылся с горстью казаков на Узени, в скиты староверов — убежище всех гонимых. Там и совершилось предательство. Приближенные казаки, рассчитывая спасти свои головы, связали Пугачева и отвезли в Яицкий городок — в Уральск. А Суворов, преследовавший по пятам последний отряд Пугачева, вышел на Узени с Волги и, узнав от пустынников о его пленении, поспешил в Яицкий городок.

«Суворов с любопытством расспрашивал плененного мятежника о его военных действиях и намерениях», — заканчивает поэт главу о Пугачеве, почти не скрывая своей симпатии к предводителю народного восстания.

Краевед читает указ Екатерины Второй, скрепленный собственноручной подписью императрицы 16 января 1775 года: «…для совершенного забвения на Яике последовавшего неприятного происшествия самую реку Яик переименовать в Урал по причине той, что оная река протекает из Уральских гор, и Яицкий городок впредь Яицким не называть, а называть отныне Уральск».

— А вместо вольности, — говорит наш гид, — уральские казаки получили лишь право не платить пошлин. В XIX веке собственность, богатство окончательно расслоили казачество. Выдвинулись крупные скотоводы, богатеи, военная казачья верхушка, и уже никакой казачий круг не вернул бы «равенства прав» — незримой паутиной опутали богатеи все станицы. И когда Чапаев принес на своих знаменах волю, за которую бились, проливали кровь разинцы и пугачевцы, казацкая верхушка многих казаков сманила в стан врагов.

Каждая эпоха оставила след в архивной комнате. Краевед извлекает из шкафа тонко исполненные барельефы под стеклянными крышками.

— Федор Толстой? В Уральске?!

Это были чудесные гипсовые барельефы, выполненные современником Пушкина президентом Академии художеств Федором Толстым в честь победы в Отечественную войну 1812 года.

— А вот еще реликвия… — Краевед ставит на полированный ящичек небольшой портрет, сделанный карандашом. — Прочтите подпись художника.

— Тарас Шевченко!

— Портрет уральского журналиста Савичева… Тарас Шевченко написал его в Уральске в 1850 году, следуя к месту ссылки. Здесь же он подружился с поэтом петрашевцем Плещеевым, тоже разжалованным в солдаты и отбывавшим ссылку в казармах Уральского гарнизона.

Прощаемся с любезным краеведом, он приоткрыл перед нами завесы прошлого. Включаем лампу-вспышку и снимаем бородатого смотрителя, старого уральского казака у пугачевских пушек, отлитых на горных заводах Урала. Они были найдены при случайных раскопках. Казаки во время разгрома восстания зарыли их…

Марию Никитичну Бондареву мы встретили в тот же день в небольшом домике уральского областного отдела водного хозяйства. Она заведует этим отделом. В цветастом платье, полная, энергичная, эта женщина успевает выполнять сразу несколько дел: обсуждает какие-то служебные неурядицы, отвечает по телефону, возмущается волжанами, захватившими Варфоломеевской плотиной сток Малого Узеня, рассказывает о спорах в водораспределительных комиссиях.

— А ведь под боком у вас целое море Большой Волги. Вода по Еруслану прошла треть пути до Узеней. Руки приложить только осталось. А ваши саратовцы и в ус не дуют, на Большую Волгу внимания не обращают, строят в верхнем течении Узеней еще несколько плотин, намечают закрыть сплошной дамбой речки, питающие Чижинские разливы…

Мария Никитична раскраснелась, сердится:

— Не по-коммунистически все это решается, не по-хозяйски, как будто не существует соседей, развивающих животноводство в Западном Казахстане, задач, поставленных партией по комплексному освоению природных ресурсов.

Мария Никитична права. Машина пронесла нас через Волго-Уральские степи, мы видели ее острые нужды. Наша собеседница энергично выдвигает ящик стола, достает сложенную карту.

— Вот… полюбуйтесь — правильное комплексное решение проблемы…

— Ба! Знакомый Волго-Уральский канал!

Только на карте Марии Никитичны дальше Узеней вместо пунктира проложена сплошная жирная линия, соединяющая Волго-Узеньский канал с рекой Уралом.

Наши мысли сошлись. Вытягиваем из полевой сумки такую же схему, совершившую путь от Волги, показываем Марии Никитичне, говорим, что и мы считаем строительство Волго-Уральского канала неотложным жизненно необходимым делом.

— Рада, рада слышать… в нашем полку прибыло. Посмотрите, как вокруг этой артерии все у нас сходится.

В перспективе в Западном Казахстане, так же как и у вас в Заволжье, нужно вчетверо увеличить поголовье овец и скота. В засушливые годы планы развития животноводства летят в трубу. Сеем мы, к примеру, около двухсот тысяч гектаров кукурузы, собираем в наши обычные, сухие годы слезы. В среднем по области полсотни центнеров силосной массы с гектара. А с темноцветных почв, которых у нас пропасть в лиманах и падинах, можно брать с орошением, в любой год, в десять раз больше; по два урожая луговых трав, люцерны, суданки, гороха, бобов, риса и проса; по шестьсот центнеров с гектара сахарной свеклы. Ведь солнечного света у нас хоть отбавляй!

Годами говорим, говорим у себя о развитии животноводства, а необходимых мер для этого развития не принимаем. А у нас и у вас одна необходимая мера — вода, большая вода.

— Ну, Мария Никитична, уральцы сложа руки не сидят — видали ваш канал на Кушуме…

— Из Урала много воды не возьмешь. Главный сток он принимает на севере — в Оренбургской и Челябинской областях, в Башкирии. Вода там тоже нужна — люди строят цепь водохранилищ, проектируют оросительные системы. Все меньше и меньше потечет к нам водички. Водами Урала питаются города, селения и южнее нас, в Гурьевской области. 250-километровый трубопровод погонит уральскую воду нефтяным промыслам в низовья Эмбы. А наш Урал уже сейчас мелеет, думаем как углублять фарватер, спасать нерестилища рыб, беспокоимся о питании Урало-Кушумской оросительной системы, которую строим…

Мария Никитична протягивает разрисованный лист: «Схема Урало-Кушумской обводнительной системы». Тут все ясно без слов — уральцы строят эту систему, не надеясь на милости природы.

Между Уралом и Кушумом лежит древняя дельта Урала, впадавшего в Хвалынское море немного южнее пятидесятой параллели. Теперь в степи остались сухие ложбины и лиманы. Кушум был одним из главных протоков погибшей дельты.

Ленинградские проектировщики предложили соединить Урал с Кушумом шлюзом, пропускающим полые воды, а по Кушуму выстроить несколько регулирующих водохранилищ с разветвленной системой магистральных оросительных каналов.

— Сейчас, — Мария Никитична обводит заштрихованный контур на карте, — мы строим эту систему. По дороге вы видели ложе Тайпакского канала, пересекающего древнедельтовые земли между Кушумом и Уралом. Каналы обводнят пастбища и оросят огромные лиманы крупнейшего Фурмановского животноводческого совхоза.

Вся Кушумская система обводнит полтора миллиона гектаров пастбищ, сто тысяч гектаров лиманов Прикушумья, двадцать шесть тысяч гектаров пашни. Крупнейшие овцеводческие и скотоводческие хозяйства пяти районов Западного Казахстана получат прочную кормовую базу и великолепные водопои.

На схеме мы видим полноводный. Кушум, голубые трассы каналов, озера водохранилищ; заштрихованные площади обводнения, орошаемые лиманы. Схема похожа на карту неумирающей дельты…

— Но… — Мария Никитична разводит руками, — сток беднеющего Урала — ненадежный источник питания Кушумской оросительной системы. Полнокровную жизнь ей даст живительная артерия Волго-Уральского канала. Ведь у вас на Волге намечено соединение Камы с Печорой и Вычегдой. Сорок кубических километров воды вольется из северных рек. В перспективе можно пустить к вам сток и других северянок — Сухоны, Северной Двины, Мезени.

Западному Казахстану понадобится для обводнения пастбищ, орошения лиманов и пашен, оживления Узеней и Урала десять кубических километров воды в год, Эту воду и может подать из Большой Волги Волго-Уральский канал. Инженеры Гидропроекта наметили его трассу по южным склонам Общего Сырта длиной в 450 километров.

Мощная насосная станция поднимет волжскую воду из Ерусланского залива Волгоградского моря в Волго-Узеньское плечо канала, вторая электрическая насосная станция на Большом Узене двинет воду еще выше — в Узень-Уральское плечо. В общей сложности волжские воды поднимутся на сорок метров и займут точки, командующие лиманами Волгоградского Заволжья и Приузенья, обеими Узенями, лиманами Чижинских, Дюринских и Балыктинских разливов, головным сооружением Кушумской оросительной системы.

Ширина канала проектируется от сорока до ста метров, а глубина вполне достаточная для развития речного судоходства. Вдоль водной трассы пройдет асфальтовая автодорога и линия высоковольтной передачи. Боковые каналы пронижут степь, истосковавшуюся по влаге. В Западном Казахстане канал оросит миллион гектаров пашни, обводнит десять миллионов гектаров степных пастбищ. Заработают лиманы разливов, Кушумская оросительная система получит устойчивое питание.

Канал подбавит воды и в Средний Яик. Можно будет воплотить в жизнь давнюю мечту уральцев — построить выше Уральска Рубежинское водохранилище. Перегородить там Урал земляной дамбой с бетонным водоспуском и самотеком пустить уральские воды в сухие степи левобережья. Самотечный левобережный канал можно протянуть хоть до Эмбы. Узловые хозяйственные проблемы всего Западно-Казахстанского края решит Волго-Уральская артерия…

— А сколько будет стоить канал, подъем волжской воды насосами?

— Ничего не будет стоить… — смеется Мария Никитична. — В несколько лет все сооружения окупятся продукцией и затем принесут огромную прибыль — денежную и вещественную. Вокруг Волго-Уральского канала возникнут крупные хозяйства, которые дадут в изобилии мясо, рыбу, молоко, шерсть, овощи, фрукты, технические и зерновые культуры. Одних рисовых плантаций здесь будет сто пятьдесят тысяч гектаров!

Засиделись над картой. И вдруг спохватываемся.

— А куда сайгаков девать?

Действительно, куда их девать, не помешают ли они планам переустройства степи, не разгромят ли посевы кормовых культур, рисовые плантации и запасы сена?

Мария Никитична разводит руками, улыбается — она занимается водой и не знает, как быть с антилопами. Виктор Николаевич — биолог, ему довелось разводить северных оленей на Дальнем Севере, и он полагает, что в малонаселенных солонцовых степях между Узенями и Уралом следует выбрать место заповедному хозяйству с планомерным отстрелом сайгаков и широким одомашниванием антилоп. Вероятно, пришла пора основать табунное сайгаководство.

Эта идея не так уж фантастична. У сайгаков великолепно развит стадный инстинкт, маленькие сайгачата быстро привыкают к человеку, а солонцовые степи, где любят пастись сайгаки, мало пригодны для овец и скота.

— И вот еще что… пожалуй, самое главное, — хмурится Мария Никитична, — нельзя теперь жить только сегодняшним днем, складывать руки, забывать о большой воде в благополучные годы. Изобилие не упадет с неба, его загодя создавать нужно радикальными мерами, способными преодолеть, сломить засуху. А мы откладываем и откладываем строительство Волго-Уральского канала. И строить ведь можно недорого — по частям, очередями, быстро возвращая затраченные средства. Строить сначала ваше Волго-Узеньское плечо, где всем вода нужна, а затем приняться за наше, командующее всеми разливами, Кушумской оросительной системой и дряхлеющим Уралом.

После беседы с Марией Никитичной все улеглось на свои места, соединилось в целостную картину. Величественная водная магистраль свяжет лиманные полосы Волго-Уральских степей в единую оросительную систему. Недавно, когда мы в последний раз обходили московские учреждения, обновляя материал книги, инженеры Гидропроекта выложили на стол последнюю схему Волго-Уральского канала. Она вошла в Генеральный план водообеспечения Казахстана.

Вот она — схема Великого канала, жизненно необходимой артерии Западного Казахстана…

^{_{Волго-Уральский канал — жизнедеятельная артерия Заволжья и Западного Казахстана. Она соединит лиманные полосы степей Заволжья и Западного Казахстана в единую оросительно-обводнительную систему}}

ШХУНА УХОДИТ В МОРЕ

Проезжаем длинный наплавной мост. Вот мы и на бухарской стороне Урала!

Старый казацкий Яик. Вокруг широкие песчаные отмели, прибрежные заросли ив и тополей. Отсюда не видно новых кварталов города и заводов. На оставленном берегу высится точеная звонница и шатры старинного собора, видевшего осаду Яицкой крепости.

Издавна Яик считался в степях рубежом Азии. С бухарской стороны приходили кочевники, торговые караваны, отсюда устремлялись казаки громить Хиву и Бухару. В XVIII веке сюда пришли русские переселенцы распахивать земли у оборонительной линии крепостей по Уралу и Илеку. И для нас Урал рубикон. В Зауральских степях начинаются сплошные массивы недавно поднятых целинных земель Северного Казахстана.

Свежеразглаженная автострада уводит на юго-восток. Держим путь в мощный целинный совхоз имени газеты «Правда». Оттуда через степное озеро Челкар спустимся на юг, к пескам Кара-Тюбе.

Недолго балует нас асфальт. Усадьба совхоза в стороне от главной магистрали. Взметая клубящийся хвост пыли, несемся по степной дороге. У здания совхоза вылезаем из машины, запудренные до неузнаваемости. Директора совхоза находим в конторе.

Голос у него жестковатый и громкий. Видно, привык решать все по-деловому — просто и быстро. Шубин советует нам переночевать в совхозе, а утром, по дороге на озеро Челкар, заехать на ток двенадцатой бригады.

Совхоз лишь вдвое меньше государства Люксембург. В свое время он был чисто животноводческим. Осадков здесь выпадает едва больше двухсот миллиметров, и земли считались безнадежными для земледелия. Это представление складывалось веками. Русские поселенцы, освоив лишь самые лучшие черноземные земли, прилегающие к Илеку и Уралу, считали южные степи царством кочевников-скотоводов и не рисковали в одиночку осваивать их плугом. Так и повелось считать эту широкую полосу Зауральских степей «зоной безнадежного земледелия».

Директор совхоза Шубин и его помощник агроном Третьяк попробовали распахать целину и посеять пшеницу. Даже в сухой год эти первые участки дали около пяти центнеров с гектара. В Министерстве сельского хозяйства не поддержали тогда этого опыта. Пришлось обрабатывать целину на свой страх и риск. Много неприятностей испытали люди, но упорно продолжали из года в год увеличивать посевную площадь. Первый опыт помог партии правильно решить судьбу целины.

Вот уже несколько лет совхоз получает десять-двенадцать центнеров пшеницы с гектара. Отлично пошли просо и кукуруза, а в последние годы бобовые. Больше тридцати тысяч гектаров взметенной целины занято в хозяйстве под зерновыми. В совхозе три тысячи коров и около тридцати тысяч овец. Рождается мощное, высокорентабельное хозяйство с заманчивыми перспективами.

Шубин получил высокое звание Героя Социалистического Труда, а Иван Михайлович Третьяк награжден орденом Ленина. Многому можно поучиться у этих простых людей — настойчивых, целеустремленных, вечно ищущих новых путей.

Располагаемся на отдых на краю усадьбы совхоза, у глубокой балки Шолоканкаты. На дне ее, в пруду купаются солдаты и ребятишки из совхозного поселка, загорелые, как негритята. У нашей палатки примостились на корточках три русоволосые, круглолицые, голубоглазые девчоночки лет по семи. В простеньких платьицах, босоногие и смешливые.

Девочки с любопытством рассматривают голубую машину, оранжевую палатку и Виктора Николаевича, едва вместившегося в нее. Подталкивают друг друга, перешептываются. Наконец самая шустрая, с живыми васильковыми глазками, спрашивает:

— Дяденька, а где вы живете?

— Везде… так и хожу по свету, — серьезно отвечает Виктор Николаевич, показывая громадный лыжный башмак.

Девочки затихают. Вероятно, большой гость кажется им великаном.

— А… как вас зовут? — тихонько спрашивает все та же девчоночка посмелее.

— Меня?.. Гулливер…

Высокий дяденька подымается во весь рост и шагает через кочки огромными шагами.

— Батюшки! Гулливер! Нам читали про вас! — всплескивают загорелыми ручками малышки. Во все глаза разглядывают они настоящего Гулливера. Он пришел к ним, в дальний степной совхоз, прямо из любимой книжки.

До ночи просидели девочки у походной палатки и слушали, слушали удивительные рассказы. Мы представили, как наутро они прибежали после ночи, полной волшебных сновидений, и не увидели уже ни походного шатра, ни голубой машины. Осталась лишь примятая полынь там, где стоял чудесный шатер. Может быть, на всю жизнь запомнят три маленькие степные феи встречу с живым Гулливером…

А мы уже далеко. Мимо плывут пшеничные поля совхоза. Кажется, нет конца волнистому золотому морю, пшеница только созревает. Стебли ее невысокие, в июне дул суховей. И все-таки колос наливистый. Центнеров десять дадут эти поля с гектара.

Неожиданно выезжаем к полевому стану двенадцатой бригады. Вагончики с лозунгами расставлены квадратом. Будка-столовая, читальня. Поодаль палатки, поставленные в каре. Это походное жилье полевых бригад. Пусто. Все в поле и на току. Ток чернеет вдали среди желтых пшеничных полей. Туда со всех сторон бегут машины с первым зерном.

— Вот это ток!

Широкая полоса утрамбованной земли тянется на добрые полкилометра. Выровнена она бульдозерами и укатана машинами. Ток похож на аэродром.

Подъезжаем к высокому валу золотого зерна. Он удлиняется на глазах: то и дело подкатывают автомашины. Проворные руки откидывают задний борт, загорелые парни и девушки быстро сбрасывают шумящее зерно. Зерно крупное, стекловидное. Великолепная твердая пшеница. Скоро золотой вал зальет весь ток — в бригаде засеяно сорок три квадратных километра вспаханной целины.

Здесь целый интернационал: казахи, русские, украинцы, латыши, белорусы. Платочки, косынки, кепки, береты, войлочные, соломенные и фетровые шляпы. Смуглая казахская девушка ссыпает вместе с подругами зерно с машины. Работает споро и молчаливо. Платок повязан по-казахски, ситцевое платье старинного покроя. Кажется, что она только что вышла из кочевой юрты.

Это Катя Кугушева из соседнего аула. Девушка недавно поступила работать в совхоз и уже освоилась в бригаде. Крупное земледелие меняет весь уклад жизни коренных обитателей степей — казахов кочевников. Круто меняются судьбы людей. Покидая юрты, казахские юноши садятся за руль тракторов, комбайнов, машин; девушки идут в полевые бригады и на фермы. Шире и шире разливается в Казахстане море хлебов.

Появляются верблюды, они шагают чинно и важно, везут тележку с бочкой. На одном из них — водовоз. Его встречают шутками, прибаутками, звонким смехом.

Незабываемая картина! Верблюды и легковая машина с модным багажником, грузовые машины, усовершенствованные зернопульты и полоса еще не вспаханной ковыльной степи среди пшеничного поля, которому не видно конца и края, золотой вал зерна и пестрая команда целинников…

Ток скрывается в облаках дорожной пыли. Спускаемся ниже и ниже в Прикаспийскую низменность. Пересекаем восточный ее борт. Где-то близко озеро Челкар.

Но пробираемся мы к нему долго. Подводит карта-миллионка: на ней рыбозавод обозначен между двумя речками. Прокладывая к нему путь, мы уперлись в непроходимые соленые топи. Насыпь через эту топь и речку осталась незаконченной.

Сломанный бульдозер сиротливо темнеет на берегу. Рыбозавод виден совсем рядом, за стеной камыша — плоскокрышие домики, утыканные радиомачтами. Но дороги туда нет.

Небольшой аул приютился по эту сторону топи. В ауле одни женщины и дети, мужчин не видно, вероятно, рыбачат на озере. По-русски женщины почти не говорят, но кое-как объясняемся: на завод машиной возможно проехать только в объезд — вернуться на старую дорогу и спуститься по другой стороне речки.

Крюк километров семьдесят! Что же делать?

Положение не из приятных. Огромная низина в камышах и розоватых топях; далеко-далеко за камышами блестит вода. Лишь птицы оживляют заросшую равнину, удивительно похожую на болотистую северную тундру. Летают чайки, расхаживают, не опасаясь человека, цапли, дикие утки, кулики. Знают, что не подобраться к ним по гибельной трясине.

В камышовые плавни впадает речка, преградившая нам путь. Это знакомая Шолоканкаты. Мы ночевали в пятидесяти километрах выше по ее руслу, у центральной усадьбы совхоза. Там она пересохла, здесь наполнена прозрачной зеленовато-голубой водой. Сюда узким языком заходит озеро. Жарко, к берегу причалены смоленые лодки с высоко поднятыми острыми носами. У лодок обгорелые, как головешки, казашата, мальчишки и девчонки. Ныряют, салят друг друга. Шум, гам на реке!

Присоединяемся к ним. После купания решим, что делать. Потом все вместе отмываем запыленную машину. По-русски казашата говорят плоховато, но мы отлично понимаем друг друга. Художник подыскал интересную модель — маленькую Камилу, она словно сошла с рук рафаэлевской «Мадонны». Усаживает ее среди камышовых снопов и рисует. Ребятишки столпились вокруг.

В ауле суматоха, на берег бегут женщины с ребятишками — хотят сфотографироваться. Кричат, чтобы их подождали. Наши маленькие друзья волокут весла. Пристань рыбозавода совсем близко, за камышовыми кулигами. Отправляем туда разведку.

Нашли отличное место для палатки у обрыва древней террасы. Озеро далеко ушло от прежних берегов, оставив широкую кайму соленых топей. Огромное солнце опускается в озеро. Дальние плесы становятся сиреневыми, камышовые гущи синими. Угомонились чайки, спрятались в зарослях утки. Лишь дремлют там и тут одинокие белые цапли. Задымил костер, запел чумазый чайник. Из труб в ауле потянулись к розоватому небу струйки дыма.

Разведчики привезли хорошие вести: заводская администрация приглашает на лов. Завтра в шесть утра шхуна уходит в «море»…

На рассвете заряжаем фотоаппараты, укладываем в карманы записные книжки. Федорыч грустно следит за сборами — он остается стеречь лагерь.

Плывем на лодке к рыбакам в рассветном тумане по зеленым камышовым коридорам. Вот и заводской пирс. Много лодок, две шхуны, похожие на каспийские реюшки. На берегу посольные лабазы, коптильня, склады. Вступаем на палубу одномачтовой шхуны с чисто рыбацким названием — «Сазан». Капитан Идисхан Ескалиев, молодой красивый казах в фуражке набекрень, показывает шхуну и, оставив нас в самом интересном месте — у мачты среди вант, отдает команду к отплытию.

Зарокотал мотор, шхуна двинулась в широкий проход между камышами. За кормой гуськом тянутся на бечеве остроносые лодки. В каждой по два рыбака. Среди них женщины-рыбачки, в парусиновых робах, с бусами, в платках, повязанных по-казахски.

Выходим словно в открытое море: берегов не видно, лишь едва вырисовывается полоса камышей, да голубоватые кубики домиков рыбозавода. Дует легкий бриз, вода зеленовато-голубая, прозрачная. Солнце припекает, озеро в слепящих солнечных бликах. Форштевень режет воду, оставляя бурлящие кружева пены. Кажется, что плывем по солнечному Черному морю. Чувствуем йодистый запах морской воды.

Летом в Челкаре вода горько-соленая, весной немного опресняется — речки Исеньанкаты и Шолоканкаты приносят талые воды. В большие половодья до Челкара доходят воды реки Урала по руслу Солянки, соединяющей озеро с Яиком. Челкар тогда совсем опресняется. Но схлынет половодье, и вода снова уходит в Урал, солонеет степное море.

Челкар заполняет широкую чашу в Прикаспийской низменности. Глубина его достигает четырнадцати метров. Это бывший залив отступившего Хвалынского моря.

Идисхан стоит у мачты, вглядывается в широкие просторы. Фуражку он снял, одел холщовую широкополую панаму — солнце теперь не мешает искать сети. Он вскидывает правую руку, механик крутит штурвал вправо. Шхуна меняет курс. Теперь и мы видим тонкую вешку с выцветшим вымпелом, отмечающую сеть. Задняя лодка вдруг отстает, рыбаки отцепились, гребут к вешке, начинают перебирать дель. На солнце сверкнули первые рыбины. Лодка за лодкой уходит к своим вешкам. Отпускает буксир последний кунгас.

Мотор выключен. На судне тишина. Бросаем якорь. Механик и моторист уходят в кубрик. Лениво пролетают чайки, оглядывая опустевшую палубу. Ветерок упал — полный штиль. Голубое небо, расплавленное солнце. По зеленой воде мечутся пылающие блестки, то вспыхивают, то угасают, будто поджигают воду. Мы устроились на планшире рядом с Идисханом — ведем неторопливую беседу.

Рыбацкая работа капитану по душе, есть где разгуляться, померяться силой со стихией. Не всегда так вот тихо. Осенью идут дожди, случаются штормы и бури. Рыбаки в туманах блуждают, и не так просто их разыскать. Работал он зоотехником в совхозе. Не по нраву была работа. Не хватало чего-то. Раздолья, что ли? А здесь вольно… Море да ветер. Выходи каждый день на лов, да рыбы привози побольше…

— И всегда привозите?

— Рыбы хватает… Семьдесят процентов всего улова по области даем.

Пробовали красную рыбу в Челкаре разводить. Пятнадцать тысяч мальков осетра запустили. Но не видно осетра в сетях — вероятно, соленая вода не пришлась по вкусу. Может быть, надо начинать не с мальков, а с опреснения Челкара?

Невольно вспоминается вчерашний ночлег в совхозе у пересыхающей Шолоканкаты. Проектировщики рассчитывают удержать плотиной талые воды около центральной усадьбы совхоза. Не приведет ли это к еще большему засолению Челкара? Думает ли кто-нибудь о судьбе степного моря, о сохранении его рыбных богатств?

Конечно, плотина и водохранилище нужны усадьбе целинного совхоза. Но следует подумать и о судьбе Челкара. Зауральский канал, предложенный Гидропроектом, должен помочь делу. Можно сбрасывать в озеро часть пресных вод. А может быть, использовать русло Солянки? Если немного поднять воды Урала, они самотеком вольются в Челкар. Спроектировали же на Волге складную плотину, которая направит часть русловых волжских вод в Бузан — обезводивший дельтовый проток, для питания нерестилищ каспийских рыб.

Пора сниматься с якоря. Лодка, отцепившаяся последней, плывет к шхуне — значит, дело сделали и другие рыбаки.

— Сейчас уха будет, — улыбается Идисхан.

Механик Джаксгали принимает чалку, лодка подходит к корме. В воде она сидит глубоко — заполнена крупными рыбинами: здоровенные судаки, сазаны, лещи, язи, жирнющие окуни и жерехи. Улов хороший. Рыбаки бросают на палубу леща и жереха. В трюме зашипел примус. Блеснули матросские ножи. Рыба очищена, разделана, нарезана и сложена в кастрюлю. Чуть залита водой.

Солнце в зените. Палит. Вода горит расплавленным серебром; у смоленого борта просвечивает нежной зеленью. Пока варится обед, купаемся всем экипажем. Ныряем с борта, с рубки в теплую, бархатистую воду, такую прозрачную — видишь с палубы движущиеся тела пловцов. Кажется, что шхуна застигнута штилем где-то далеко в океане, у самого экватора. Не хватает только акул и летающих рыб.

Идисхан свистит — готова уха. Забираемся по массивному рулю на палубу. Проголодались на свежем морском воздухе после купания. Такой вкусной ухи давно не едали…

Поднимаем якорь, опять зарокотал мотор. Шхуна плывет к покинутому берегу, подбирая лодки рыбаков, нагруженные рыбой. Вот и проход в камышах, пристань. Прощаемся с Идисханом, с гостеприимной командой, с рыбаками. Они дарят на прощание большущего судака и леща с нашу чугунную сковородку.

Переправляемся к палатке. Пусто — сторожа нашего нет, около палатки сидят на корточках вчерашние ребятишки. Где же он?

— Русский механик трактор чинит, а мы караул держим. Стережем! — докладывает стриженый, с блестящими, как вишни, глазами Сатпай.

У развороченной дамбы, около бульдозера толпа ребятишек постарше, среди них два юных тракториста в спецовке. А вот и Федорыч, в трусах, в порванной майке со свежими следами автола, с белой повязкой на голове. Он бьет молотом по звонким пластинам гусеницы.

Утром, оставшись у палатки, механик видел, как шхуна с караваном лодок пошла на открытую воду. Вскочив на машину, он прощально махал нам плащом. Но никто не ответил ему — мы любовались озером. Федорыч приготовил чай, но и чаевничать одному не хотелось. Принялся осматривать машину, подкручивать гайки. Вдруг за обрывом зашуршала осыпавшаяся земля, кто-то чихнул. Механик шагнул к обрыву. Из-под кручи выглянула стриженая голова с вытаращенными глазами: один из вчерашних друзей — Сатпай.

— A-а, приятель, иди сюда.

Парнишка выбрался на кручу и подошел к стану. Ему не больше десяти лет.

— Садись, гостем будешь, чайку вместе попьем.

Под горой свистнули.

— Кто это там?

— Друзья!

— Зови сюда, веселей будет.

Сатпай крикнул, замахал руками, и вчерашняя детвора высыпала к палатке. Механик вынес кошмы, расстелил клеенку, расставил кружки, выложил печенье, рафинад, открыл банку с вареньем. И пошел тут пир да рассказы о всякой всячине. Говорил больше всех Сатпай.

Школа новая за речкой, каждый день ребята ездят туда-сюда на лодках. Вот если бы дамбу достроить — тогда ходи по сухому. Только вот бульдозер шестой день стоит — чинят комсомольцы, а никак не починят.

— Не умеют?

— Наверно. Чинят, чинят, да не получается. Молодые. Кто бы показал, как делать, а то осень придет, а дамбы не будет, опять на лодках надо ехать, а лодки на лове нужны. Что делать? Научил бы кто, как трактор чинить…

— Что ты все подговариваешься, а прямо не скажешь, — механик усмехнулся, — хитер парнишка! Так вы за этим и пришли?

— А поможете?

— Попробую.

Сатпай вскочил, свистнул и замахал пустой кружкой. От бульдозера подошли к палатке двое казахских юношей в комбинезонах.

— Трактор совсем больной, — сказал один из них. — Может, посмотрит русский механик?

Федорыч поднялся.

— За стан не бойся, ничего никто не тронет, — тракторист отрывисто сказал что-то ребятишкам по-казахски. У палатки остался Сатпай с друзьями.

Весь день механик чинил с трактористами поломавшийся узел, и когда мы подошли, все было уже готово, надевалось последнее звено гусеницы. Трактористы, радостные, чумазые от масла, полезли в кабину. Бульдозер рыкнул, развернулся и, приминая комья глины, пошел к дамбе. Потом круто повернул и ринулся к нам. Из кабины выпрыгнули водители:

— Не знаем, как сказать тебе… Большое спасибо… Ты… большой механик…

Парни жали смутившемуся Федорычу широкие жесткие ладони.

Через час мы сняли лагерь и тронулись в путь. Долго нам махали коричневыми ручонками малыши и рукавицами двое в промасленных комбинезонах.

В ПЕСКАХ КАРА-ТЮБЕ

От Челкара нас провожали чайки. Они летели высоковысоко, распластав светлые крылья. Спешим до сумерек продвинуться возможно дальше по Джамбейтинскому тракту. Дорога разбита, вся в яминах. Приходится то и дело тормозить, переключать скорости.

Еще засветло переезжаем речушку Шидерты. Районный центр Джамбейты отсюда в пятнадцати километрах.

— Пора…

Свернув с тракта, едем вдоль речки. Вода тихая, берега в камышах и осоке. Склоны балки заросли душистой полынью и сиреневым кермеком. Великолепное место для ночлега. Сегодня мы отмечаем годовщину свадьбы Валентина и Ольги.

Стелим кошмы на курчавый полынок. На таганке варится в котелке картошка. Федорыч купается, ожоги у него прошли, наверстывает упущенное.

Вдруг он появляется перед художником с блестяще белыми водяными лилиями, поздравляет с юбилеем. Бросив лагерные дела, устремляемся к речке. Тихий плес у берегов зарос плавающими лилиями. Откуда они взялись в степной речушке? Лилии уже закрываются на ночь. Подносим художнику пахучие букеты с блестками капель на лепестках.

Стемнело. Южная ночь опустилась на Шидерту. Звезды сияют ярко, отражаются золотыми каплями в черном зеркале воды. Тепло. Спать не хочется. Лежим на спине, раскинув руки, глядим в звездную пропасть — там где-то летают спутники Земли. Низко над степью горит вечерняя звезда, тысячи лет светит она людям непотухающим манящим сиянием.

Наконец лагерь замирает.

…Утром, когда пригрело солнце, по всему плесу распустились лилии. Река словно одарила на прощание ослепительной улыбкой. Повсюду заиграли миражи. На горизонте вытягивается высокая синяя башня.

— Откуда тут колокольня?!

Через несколько минут нам открывается высокая церковь. Как попал храм в далекую степь? Затем из марева выплывает большое селение. Это Джамбейты. Ветер десятилетиями выдувал песок, и домики очутились на длинных гривах, а улицы в ложбинах. Церковь сложена из таких же крепчайших желтоватых кирпичей, что и казацкий собор в Уральске, где мы осматривали музейные редкости. Вероятно, строили их толстосумы скотоводы в одно время.

Джамбейты стоит на пороге крупного животноводческого района. Дальше пойдут бесконечные степные пастбища. Проезжаем селение не останавливаясь. Скоро начнутся пески Кара-Тюбе. Сыпучее царство нужно пересечь засветло.

Путь на Кара-Тюбе идет сначала глинистым грейдером. Но все больше и больше на дороге песчинок, вот уже грейдер густо присыпан песком. Переезжаем по мостикам речку за речкой. Они текут на юго-запад в близкую Прикаспийскую низменность и никуда не впадают — теряются в песках, сорах и плавнях. Влиться в Урал им не хватает сил — они мелеют, оживают лишь в половодье.

Зауральский канал примет эти речки, направит воды стока на поля и лиманы. Сенокосы воспрянут и начнут служить человеку в полную силу.

Появились дюны, заросшие песчаной полынью, вейником и саблевидными листьями гребенщика. Иногда песок засыпает грейдер. Выскакиваем из машины, помогаем машине выбраться из рыхлых россыпей. Если песчаное море захлестнет впереди дорогу, на «Москвиче» не пробраться.

— Наконец-то Кара-Тюбе!

Знойные улицы пусты. Три часа дня, люди спасаются от палящего солнца в прохладе помещений с занавешенными окнами. В поселке много новых домов под шиферными крышами. Здесь управление крупнейшего Калдыгайтинского животноводческого совхоза, насчитывающего семьдесят тысяч овец и десять тысяч голов крупного рогатого скота.

Быстро обедаем в столовой. Нельзя терять ни минуты. Кара-Тюбе лежит на границе больших песков. Пройти их нужно поскорее. Пересекаем мелкую речушку Калдыгайты, бегущую по чистейшему песку.

— Первая переправа вброд!

Вода бурлит, брызги разлетаются веером, окатывают стекла.

Дорога уводит в глубь барханов, ярко освещенных полуденным солнцем. Но песок укатан — колеса почти не вязнут.

Барханам нет конца. Страшно подумать, что творится здесь в сильные ветры. Дальние барханы курятся дымками. Это ветерок срывает песчинки с острых гребней. Поскорее убраться бы отсюда! К счастью, машина продолжает бежать, почти не снижая скорости, дорога чуть влажная — близки грунтовые воды.

Барханы соединяются в волнистые гряды, заросшие травами. В песчаных низинах между ними мохнатые мочажины чия. Стебли этих огромных злаков с серебристыми метелками вырастают выше человеческого роста, скрывают машину. Так и кажется, мелькнет в джунглях полосатый бок и высунется из гущи желтоглазая, широколобая тигриная морда.

На месте Кара-Тюбинских песков была когда-то дельта полноводной реки, вливавшейся тут в залив древнего моря. Отступая, море увлекло реку. Дельтовые пески остались позади. Обессилевшая речка оторвалась от моря и погибла. Тысячелетиями перевевал ветер покинутые пески, наметал барханы, гривы, выдувал песчаные равнины. На карте Зауралья по внешним границам Кара-Тюбинских и соседних Бирюинских и Тайсеганских песков можно легко нанести бывшую морскую береговую линию.

Невольно вспоминаются Ерусланские древнедельтовые пески у северных границ Прикаспийской впадины. Так же, как и там, здесь близко к поверхности подступает пресная грунтовая вода. На это указывают заросли влаголюбивого чия, одинокие ветлы у руин старых поселений. Человек когда-то пользовался дарами песков. Теперь здесь лишь жнут дикий чий, вяжут в снопы, складывают стожки на корм личному скоту. Из чия плетут удобные циновки, его стебли идут для набивки диванов.

Тысячи гектаров можно засадить здесь фруктовыми садами, виноградниками и бахчевыми культурами, получать без орошения в центре сухой степи баснословные урожаи фруктов, винограда, арбузов, дынь, кормовых бахчевых культур, кукурузы. Барханные пески нужно закрепить лесной растительностью, превратить в цветущий оазис.

Не пора ли в век великих свершений решить судьбу древнедельтовых песков — третьей, неисчерпаемой по своим богатствам целины Прикаспия и Приаралья?!

Пески окончились внезапно; пошла белесая степь, покрытая келерией. Пологий увал медленно поднимается к водоразделу — границе Актюбинской области.

— Прощайте, Уральские степи!

У границы двух областей пустынно — ни души, ни селения. Только узкая степная дорога уходит к близкому горизонту. Выезжаем на водораздел.

И сразу горизонт раздвинулся. Волнистые увалы уходят в голубую даль. Во все стороны расходятся большие, глубокие балки. Куда ни глянь — повсюду зеленеют степные травы. Машина то спускается в пустые ложбины и бежит у пересохших русл, то поднимается на полугорья, и опять перед глазами неоглядная волнистая степь.

В долинах, заросших сочными луговыми травами, попадаются развалины аулов, покинутые кладбища. Вероятно, тут близко грунтовые воды. Эти степи созданы для животноводческого совхоза. Запрудить бы эти балки, образовать пруды, построить промежуточные базы и фермы; а пастбищ хоть отбавляй!

Подъезжаем к одинокой мазанке. Первый кош. Из соседней балки торчат верхушки деревьев. У мазанки пирамиды навозного топлива. Пожилая казашка, мешая русские слова с казахскими, показывает путь к Уилу.

Женщина скрывается в мазанку. Оттуда выбегает черноглазый парнишка, он подносит нам полведра яблок. Яблоки хоть и с голубиное яйцо, но вкусные, сочные. Оказывается, в балке заброшенный сад. Посадил его безвестный переселенец в давние времена, и до сих пор одичавшие деревья приносят плоды.

По дороге к Уилу постоянно встречаем участки песчаных почв и целые поля супесей. Не в этом ли разгадка свежести Актюбинских степей? Супесчаные почвы легко впитывают влагу атмосферных осадков и отдают ее целиком корням растений.

Перед нами огромная пашня только что поднятой целины. Дорога перепахана. Часа два подпрыгиваем на волнистых гребнях, никак не проедем бесконечного поля. Такие огромные пашни встречаются только в целинных степях. Пашня окончилась, опять пошла песчаная степь. К Уилу подъезжаем поздним вечером широкой поймой. Устали после беспокойного дня. Поскорее бы устроиться на ночлег поближе к воде. Не разбирая дороги, катим через высохшую протоку и чуть не попадаем в ловушку.

Выскакиваем на топкое русло. Машина ревет и… выдирается из зыбкой топи. Уже совсем темно. Останавливаемся у края обрывистого берега. Вечер теплый и тихий. Мерцает широкая лента Уила. Костер разгорается все ярче. Запел чайник на таганке. Отдыхаем после трудного перехода. Вдруг вода в Уиле стала наливаться странным зеленым светом. Камыши словно двинулись — черные их тени поплыли по реке. Вся степь озарилась фосфорическим сиянием. Донесся выстрел, и в небе ярко вспыхнула зеленая ракета, рассыпалась зелеными звездами и погасла. Степь опять потонула во тьме. Кто пустил ракету в безлюдной степи?

Дежурный колдует у кастрюли. Продовольствие у нас кончилось, рыбачить поздно, и он сварил оставшийся рис с дикими яблоками и леденцами. Собравшись вокруг костра, пробуем «уильский плов».

Прелесть! Съедаем все до последней рисинки. В походах часто рождаются самые удивительные кушанья. Вспоминается Дальний Север — в полярную стужу, когда продукты в мешках замерзали и хлеб рубили топором, пришлось изобрести незамерзающее блюдо: смешать кисель в порошке с яичным порошком, сухим молоком, сахарным песком, какао и мукой, прокаленной на сковородке. Получилось великолепное кушанье, напоминавшее кондитерские изделия. Каюры — погонщики собак — окрестили чудесный порошок «мечтой бродяги». Они возили его в замшевых мешочках на груди и завтракали прямо в пути на нартах в полярные морозы и лютые пурги.

Из тьмы слышатся голоса. К биваку приближаются люди. В пути не раз так бывало: степняки приходили покурить на огонек. К костру из черноты вышли два парня. Один повыше в пиджаке, с ружьем на плече. С любопытством оглядывают нашу стоянку, машину.

— Зашли передохнуть, замаялись, весь день на ногах, — приветствуя нас, говорит парень.

— Милости просим… Садитесь, чай крепкий.

— Только отчаевничали у топографов на стану.

— А сами откуда?

— Работаем здесь, в Башкирской разведке, в геофизическом отряде. Нефть ищем… Стоим на Уиле, километрах в семи отсюда. По вечерам к топографам ходим: девушки хорошие у них… Магнитная сила!

— За семь верст киселя хлебать? — подсмеивается Федорыч.

— Это и интересно. Лишь бы не тосковать, — живо откликается высокий парень.

— Не сидится на одном месте, тянет куда-то… У меня отец таежник, любит бродить по тайге. Мальчонкой с ним ходил. А как демобилизовался, четвертый год в экспедициях: в тундре был, на Кавказе, в Средней Азии на Кушке, а сейчас в степь потянуло.

— И где же лучше?

— Везде заманчиво. Так бы весь свет обходил. По мне лучше походной жизни быть ничего не может.

— Ну-у, это ты зря. Дома жить лучше, — говорит его круглолицый товарищ. — Все у тебя в порядке, отработал часы, и восвояси. Кругом чисто, и жинка тут как тут… Хорошо! — мечтательно жмурится парень. — Я в разведке не останусь.

— Брось, Степа, не зарекайся, — встряхивает русым чубом молодой охотник, — мы с тобой еще в Африку махнем — нефть искать африканцам.

Он откидывает полу пиджака — за поясом блестит рукоятка пистолета.

— Что это за машинка у тебя? — интересуется Федорыч.

— Звездомет! — широко улыбается парень и вытаскивает ракетницу. — С девушками прощались, — смущенно говорит он, и с затаенной лаской глядит во тьму, где недавно вспыхнула зеленая ракета.

Долго мы разговаривали, попивая крепкий чай. Молодой изыскатель пришелся нам по душе. Искать, шагать по трудной тропе вперед и вперед. Всегда искать и находить. Может быть, парень пришелся по сердцу потому, что и нас влечет и манит дальний путь.

— Ну, пошли, Степа. Счастливой дороги.

Степа поднялся, сладко потянулся и не спеша побрел за своим неутомимым товарищем.

— И вам, ребята, удачной работы! Жилу открывайте богатую…

— Спасибо! — откликается, уже из тьмы, молодой звонкий голос.

А через минутку за камышами грянул выстрел. В небо взвилась красная звезда. Рассыпавшись, она озарила таинственным багровым сиянием степь и притихшую воду.

Палатку не расставляем. Постелили на нее кошмы, улеглись в ряд, закутались одеялами. Потухающий костер светит красноватыми углями, «Москвич» поблескивает фарами. Горят в вышине неугасимые звезды. Темнеют камыши, темнеет речка, степь окуталась ночной мглой.

Крепко спалось в эту ночь, не сообразили сразу, где мы. У самых глаз — лес полыни в голубых каплях росы. Где-то близко крякают утки, гогочут дикие гуси, истошно вопит ишак — это у топографов на стане. Художник сидит на раскладном стульчике — пишет. Интересно, что?

Ночная степь. Спящие путешественники у спящей машины, затухающий костер, и… вечерняя звезда в туманном сиянии.

— Путеводная звезда… — вдруг говорит Валентин.

Этюд всем нравится. Каждого путешественника ведет своя путеводная звезда. Она зовет дальше и дальше, хранит в пути, помогает достигнуть цели.

Спускаемся к речке, вода изумрудная, прозрачная — солнечные лучи проникают во всю глубь, а со дна поднимаются разноцветные пушистые стебли и диковинные листья. Незаметное течение колеблет подводные гущи, и кажется, вот-вот выступит из сказочных глубин морская царевна.

Пока мы купаемся у дальнего мыса, художник сидит на берегу и пишет. Приходим после купания на то же место. Но уже померкла водяная сказка, пропали чудесные переливы цветов — ветерок рябит, туманит воду. На картоне яркие мазки подводных растений, а водяного царства нет.

— Не успел?

— Кистью не передашь, — машет он рукой. Задумчиво собирает краски, захлопывает этюдник.

Жарко. Но здесь не пышет заволжским зноем. Солнце припекает ласково, нежно. Едем бесконечными травяными степями. Целины тут хоть отбавляй. Но вот впереди во всю ширь развернулось зеленое поле.

— Просо! Да какое!

Кисти тяжелые, большие, с рукавицу, подрумянились. Посеяно на супесях. Посев чистый — ни травинки лишней. С полчаса едем по узкой дороге в просяном море.

— Раньше, — вспоминает Сергей Константинович, — уильское просо узнавали с первого взгляда на базарах, ярмарках и аукционах. Пшено желтое, крупное, как солнце горит, чистое золото. На уильских песчаных полях выведено знаменитое «берисевское белое» просо, получен самый высокий в мире урожай — больше двухсот центнеров с гектара. Орошая свои участки, знаменитый просовод Чаган Берисев снимал здесь два урожая в год. Лучшие просоводы получают на актюбинском богаре двадцать семь — тридцать два центнера проса.

Но посевная площадь этой культуры растет в здешних местах слишком медленно. Супесчаные поля не ограждаются лесными полосами, кулисными культурами, и пыльные бури нередко причиняют колхозам и совхозам значительный ущерб.

В Актюбинских супесчаных степях можно создать громадные просоводческие совхозы, целый край уильского проса.

— Огромное царство каш! — восклицает с улыбкой Сергей Константинович. — Здесь я голосовал бы и за полбенную кашу. Полба ведь совсем не требовательна к почве, устойчива против всяких болезней, не боится ни морозов, ни засухи.

— Что-то ты ее захвалил совсем…

— Влюблен с детства. Лучшей каши, чем полбенная, не едал. А пушкинский Балда, вон какой силач вырос от полбы, — щелчком прихлопнул попа. Удивляюсь, почему ее забросили.

— Может быть, скрещиваться будет с сильной пшеницей?

— Вот и нужно отвести для полбы целый район вроде Уильского.

За просяным полем пошла пшеница. Но, удивительно, здесь она еще зеленоватая. А ведь мы спустились на два градуса южнее Саратовского Заволжья, где уборка пшеницы в полном разгаре. Сказывается дыхание Сибири. Приближается рубеж двух частей света: Европы и Азии — Мугоджары, южный форпост Уральского хребта.

ЧЕРЕЗ МУГОДЖАРЫ

Пылает вечерняя заря. Багровое небо у горизонта в росчерках туч, воды Илека то алые, то малиновые. Силуэты громоздких сооружений металлургического завода врезаются в багрянец зари. Правее, на горе — Актюбинск с телевизионной вышкой. В городе зажигаются первые огни и светят в предвечерней синеве будто россыпь звезд, упавших с неба.

Палатка наша растянута на берегу Илека, у «стен города». Илек — узкий и мелкий: жители переходят его вброд, возвращаясь в город с заречных огородов.

Сегодня незаметно проскочили двести километров от Уила до Актюбинска. Бросилась в глаза перемена в облике селений. В Уильском районе проезжали пыльные, без кустика и деревца аулы и селения. Пересекли границу района, перевалили два сырта, заросших цветущим разнотравьем, и очутились в зелени садов, среди белых домиков с плетнями, с мальвами и подсолнухами в палисадниках. Зелень украсила селение, укрыла от зноя и пыли. Это была Калиновка.

Так и пошло: селение за селением — в садах. Будто въехали в зеленую Украину, где-то под Нежином или Полтавой. По длинному склону спустились в большое село.

— Так ли едем?

Вдоль плетня идет парень, празднично одетый — в дорогом костюме и модных туфлях.

— Сынок! — позвал Федорыч, остановив машину. — Как проехать в Ново-Алексеевку?

— А хиба ж вы не в ний? — широко улыбается парень.

— Теперь бачим… На гулянку собрался?

— Та-а, ото ж… Наше дило таке: поробыв, та и трошки погуляв, поробыв, та и опять погуляв. Уснуты николы.

— Пропали девчата! — весело восклицает Федорыч.

— Ни-и! Шо им зробыться. Ось я так пропав: хоть со стражей ходы…

В переулочке мелькнуло белое платьице. Бросив нам: «Бувайте здоровеньки!», парубок перемахнул через плетень и скрылся в подсолнухах.

Не верилось, что этот зеленый уголок цветет среди безлесной казахстанской степи. Проехали сельский парк, заросший вековыми деревьями. Русью запахло: пошли деревянные дома с резными, фигурными карнизами, с крылечками и балясинами. На улице ребятишки белоголовые, русоволосые, синеглазые…

Пересекаем Верхне-Илецкие степи, северо-западную часть Актюбинской области. Эти степи давно заселили украинские и русские переселенцы. Они принесли с собой мудрый обычай украшать свои селения зеленью. Так почему же не перенять этот вековой опыт, не распространить его на все селения Актюбинской области, не украсить быт людей в степи?!

Вспоминаем голые, прокаленные солнцем, отданные на поживу суховеям и пыли поселки многих степных колхозов и совхозов. Зеленое строительство во всех степных селениях должно стать непременной частью всех строительных планов на целине.

В Актюбинске судьба свела нас с Михаилом Николаевичем Ивановым — заслуженным агрономом республики. Всю жизнь провел он в здешних степях, отлично знает ее нужды.

Оглядываем крохотный кабинет. Удивительно много вещей здесь: два стола, диван в белом чехле, старинный шкаф, набитый книгами, в углу сейф, на нем стопки статистических бланков. У кресла — кизиловая палка, отделанная чеканным серебром. На письменном столе, заваленном папками и планами, маленький радиоприемник. Тихо-тихо, будто издали, доносится музыка Чайковского…

Михаил Николаевич родился в Тургайской степи. В начале века отец его был сослан царским правительством в Тургай, где и проучительствовал до глубокой старости. Высшее образование Михаил Николаевич получил в Алма-Ате и всю жизнь отдал родному краю.

Сидим, рассуждаем о проблемах Актюбинских степей. Север области занят полосой темно-каштановых и каштановых почв. Западную часть этой полосы издавна осваивают переселенцы, восточную — совхозы, обрабатывающие массив поднятой целины площадью в четверть миллиона гектаров.

Совхозы возделывают пшеницу, просо, кукурузу, бобы, применяют севообороты, развивают животноводство. На севере области уже развернулся пояс мощного механизированного земледелия и интенсивного животноводства. Этот пояс крепнет и развивается. Актюбинцев волнует судьба второй целины.

— Вот тут, — Михаил Николаевич проводит ладонью полукружье на карте, — лежат у нас девственные ковыльные и полынно-злаковые степи — Прииргизья, Мугоджар, бассейна Эмбы и Уила. Огромный пастбищный пояс…

Кормовые ресурсы этого пояса используются всего на двадцать процентов. Здесь можно впятеро увеличить животноводство, превратить южные степи в сплошную зону высокотоварного овцеводства и крупного табунного скотоводства. Но развитие пастбищ упирается в нерешенную проблему воды. Южные степи почти не покрываются снегом, талых вод мало, в летнее время речки пересыхают или остаются с соленой водой.

Геологи открыли в недрах южных степей запасы отличной пресной воды. Найдены артезианские, самоизливающиеся источники. Бурение скважин улучшит водоснабжение. Но скважин бурится совсем недостаточно. Михаил Николаевич вспоминает, к примеру, крупнейший колхоз имени Джамбула. В колхозе сорок пять тысяч овец. Десяток скважин дают воду для водопоя, и все сорокапятитысячное поголовье сосредоточено вокруг этих скважин. А большая часть пастбищ, где нет скважин, пустует.

Нас захватывают перспективы пастбищного пояса. Мы видели развалины аулов и пустующие степи на юге; обработанные поля, новые селения, станции и элеваторы на севере. Стремительно шагающий север и отстающий юг!

Всем ясно: мириться с этим нельзя. Актюбинцы вытянули главное звено — основали зону крупного земледелия на севере. Пришло время потянуть всю цепь — устроить зону высокотоварного овцеводства и табунного скотоводства на юге.

Поздно вернулись к палатке. Завтра снимемся пораньше — нужно пересечь северные Мугоджары и достигнуть границ Целинного края.

…Впервые за восемнадцать дней похода небо затянуто тучами. Машина бежит среди посвежевшей степи. Тут, на севере, травы еще совсем зеленые. На горизонте нависают тяжелыми синими карнизами грозовые облака. Вокруг идут дожди — косые полосы зачернили горизонт во всех направлениях. Ускользаем от туч; над головой все время держится окно чистого неба, дорога сухая. Из-под носа машины то и дело взлетают беркуты. Они караулят на обочине сусликов. Зверьки часто перебегают дорогу и попадают в острые когти. Полезную службу несут пернатые часовые.

Степь пошла неровная, увалистая. Незаметно поднимаемся на водораздел. Равнина вдали взгорбилась синеватыми сопками. Они придвигаются ближе и ближе.

— Это же Урал, братцы!

Тормозим, выскакиваем из машины, приветствуем горы. После бесконечных равнин Западного Казахстана волнистые гряды радуют глаз. Это южные предгорья Урала. Остановились на плоской седловине водораздела. На севере — предгорья Урала, на юге — холмы Мугоджар, позади — Актюбинская равнина, перед нами широкий проход в Тургайские степи. Стоим на рубеже между Европой и Азией, на пороге Большого Тургая.

Полторы тысячи километров пронесла нас машина. Впервые приходит уверенность в благополучном завершении похода. Тогда мы не знали, что главные испытания ждут наш экипаж впереди.

Среди холмистой степи, за железной дорогой Орск — Гурьев, раскинулся большой рудный поселок — Хром-Тау. После девственных степей юга странно видеть на фоне серебристых ковылей промышленный пейзаж. Новые дома в открытой степи, башенные краны, переплетение дорог и путей, поезд, ползущий по травянистым косогорам, голубоватые отвалы пород, похожие на столовые горы.

Хром-Тау — форпост рудного Казахстана. Рудный Казахстан увидим завтра, если успеем пересечь границу Кустанайской области и въехать в Целинный край.

Прохладно, пыли нет — дорогу окропил дождь, степь умылась, вся трава в блестящем бисере. Переправившись через Орь, попадаем в царство целинных хозяйств. На приподнятой равнине раскинулись громадные клетки пшеничных полей совхоза имени Емельяна Ярославского. Охватить взором пшеничную клетку невозможно. Едем и едем по узкому зеленому пшеничному коридору. Встречаем перекресток прямых, как струна, узких полевых дорог, и снова начинаются бесконечные пшеничные гущи. В хозяйстве пятьдесят тысяч гектаров под зерновыми культурами.

На въездной арке написано, что тут овцеводческий совхоз. Несколько лет назад так и было — совхоз разводил овец. Эти степи числились по сельскохозяйственному ведомству в зоне безнадежного земледелия. Но вот люди преобразили степь в мощное зерновое хозяйство. И овцам от этого не стало хуже — в Актюбинских степях пастбищные резервы неисчерпаемы. А надпись на арке еще не успели сменить…

Тучи развеялись, выглянуло солнце. Уже несколько часов мчимся среди пшеничного раздолья. В неоглядных хлебных просторах наша машина кажется крошечным корабликом, плывущим в океане. Стебли пшеницы зеленоватые — хлеба тут созревают позже; ветерок гуляет по хлебному раздолью, волнуются изумрудные нивы, переливаются серебром. Не оторвать глаз!

На полевом стане третьей бригады выстроилась шеренга комбайнов. Техника подготовлена к штурму хлебного моря. Приближаемся к границе Оренбургских земель. Пересечем юго-восточный их край там, где сходятся рубежи трех областей: Актюбинской, Оренбургской и Кустанайской.

Граница между ними обозначена лишь на карте. На местности ее не заметишь — сплошные поля пшеницы. Впереди рыжеватые тумбы перегораживают дорогу.

— Вот она, граница!

Вдруг тумбы исчезают, как бы проваливаются сквозь землю. Проносимся мимо изрытого холма с черными отверстиями нор. Около дороги опять появляются столбики. Подъезжаем ближе, они оживают.

— Зверьки!

Сидят на задних лапах, вытянувшись во весь рост, пушистые, величиной с дворняжку, похожие на гигантских, разжиревших сусликов. Рыжеватый мех, круглое брюшко, любопытно поднятые мордочки, круглые глаза, коротенькие передние лапы опущены как ласты. Зверьки утолщаются книзу и до смешного походят на пингвинов.

— Сурки! Сколько же их тут?!

Они окопались на всех межах пшеничных полей, на пустошах. Едем мимо новых и новых сурчиных колоний. В стороне от дороги зверьки высыпают из нор целыми семействами и, вытянувшись, стоят на сурчинах рядами, с интересом разглядывая гостей. Степь у границ трех областей пустая, не видно селений, вокруг необозримые пшеничные поля, и сурки расплодились на даровых хлебах.

Степные пингвины прожорливы и губят немалую часть урожая. Почему не заняться планомерной охотой на них? У крупных зверьков великолепный мех. Их жир — целебный. А численность сурков здесь угрожающе велика.

На закате подъезжаем к порогу Тургайской равнины. Широченная низменность уходит вдаль. Горизонты ее тонут в фиолетовых сумерках. Тургайская степная равнина лежит между Мугоджарами и Казахским мелкосопочником. На этой равнине разместилась Кустанайская область — одна из ключевых областей Целинного края.

Вглядываемся в туманные дали — там Целинный край, куда мы стремимся вот уже три недели. Пшеничные поля оканчиваются. Машина сбегает по склону уступа на равнину, поросшую типчаком, ковылем и полынью. Степь пересекают пологие и длинные увалы; между увалами широкие, ровные понижения. Может быть, здесь когда-то были озера?

Куда ни глянь — повсюду красноватые сурчины, изрытые норами. Здесь они большие, иногда как курганы — до пятнадцати метров в поперечнике и полутора метров высотой. Сурков видимо-невидимо. Попали в центр сурчиных колоний. Отсюда расселяются они на пшеничные поля.

Дорога идет вдоль уступа. «Москвич» то поднимается на голые рыжеватые холмы, то спускается в степные балки. Справа синеет, как море. Тургайская равнина. В давние времена этим путем на Тобол ходили караваны из Бухары в Кучумово царство. Шли вереницы верблюдов с тюками соблазнительных восточных товаров.

Смеркалось, когда мы снова пересекли границу Актюбинской области и въехали в самый дальний северо-восточный ее уголок. Где-то неподалеку от озера Айке должна быть усадьба последнего актюбинского совхоза. Его поля уже граничат с Целинным краем.

Останавливаться на ночлег не будем, пока не достигнем желанной границы. На усадьбу совхоза въезжаем в кромешной тьме. Лучи фар освещают на повороте темной улицы какие-то странные фигуры в белых одеждах и плащах.

— Что за привидения?!

Оказывается, рядом крыльцо совхозной больницы. Сюда высыпали, после душного дня, подышать свежим воздухом сестры в белых халатах, больные в накинутых одеялах и просто в нижнем белье. Останавливаемся. Фар не тушим, в поселке темно. Пестрая толпа окружает машину. Развертываем на капоте карту. Коренастая чернобровая сестра в халате подробно показывает, как ехать дальше.

Попутно она успевает рассказать и о совхозе, и о международном положении, о космических кораблях, и о своей неудавшейся жизни. С мужем, горьким пьяницей, она разошлась, уехала на целину. Объяснив, как ехать, принялась честить чинуш, не помогающих больнице: не заботятся вовремя завезти лекарства, диэтические продукты — приходится пациентов макаронами пичкать, а диэтических больных питать из общего котла совхозной столовой.

— Куда только не жаловалась! Ничего не помогает — как дробь по танкам. Хочу написать самому Никите Сергеевичу, — решительно заканчивает сестра свой сумбурный рассказ, — все напишу, как есть… Какие у нас тут порядки…

Молодой пациент стянул с себя тесный халат и заботливо накинул на плечи разбушевавшейся сестры. Нас засыпают вопросами, всех интересует маршрут «Москвича», подкатившего к крыльцу далекой степной больнички от самой Волги. Ответили на все вопросы, распрощались, поехали в темноту.

Вышла луна, осветила поля низкорослой пшеницы. Плохо она чувствует себя в низкой равнине. Дорога разветвляется, как оленьи рога. Куда едем, и спросить не у кого — глухая ночь.

Вдали загораются огоньки. Один… два… три. Кто-то едет навстречу. Федорыч останавливает машину, выскакивает на дорогу, поднимает руку. Мимо с ревом проносится мотоциклист с ружьем в руке. За спиной пухлый мешок. За ним второй — тоже не останавливается. Что за черт! Выходим на дорогу все с поднятыми руками. Третий мотоциклист тормозит — деваться некуда. И у него ружье, на багажнике привязан тюк.

— Чего надо?! — голос грубый, осипший.

— Где дорога на Кустанай, приятель?

— Ах, дорога-а! — голос отмяк, повеселел. — Проехали поворот…

Мотоциклист, не попрощавшись, дает газ и уносится прочь, во тьму. Разворачиваем машину, мчимся обратно, обгоняем парня. Впереди на дороге мелькают лучи света. На спидометре у нас семьдесят километров в час, а догнать не можем.

— Удирают… Наверняка браконьеры!

— А ну, Федорыч, нажми.

«Москвич» стремительно рвется вперед по ночной дороге. Восемьдесят… девяносто километров на спидометре. Вот они со своими мешками пригнулись к рулю. Испуганно оглядываются, жмут на газ и не могут уйти от погони. Федорыч пронзительно сигналит, настигая мешочников.

Вокруг рассыпаны озера. Там гнездятся утки, гуси, лебеди. Охота еще не разрешена, и браконьеры струхнули. Обгоняем затормозивших беглецов, мелькнули бледные лица с выпученными глазами и скрылись в облаке пыли. Припугнули хоть немножко. Появляются же вот такие хищники в дикой степи и безжалостно сметают с лица земли ее богатства.

— Развилок!

Сворачиваем на правильную дорогу. Луна освещает тощие поля. Выплывают черные силуэты диковинных длинношеих зверей. Комбайны в степи! Вот и будка. Кажется, полевой стан. Граница Целинного края совсем близко. Хочется спать, можно разбить бивак. Выходим из машины, разминаем отекшие ноги. Тихо вокруг, будка пуста, ни души у комбайнов. Замерли ряды сеялок.

Устали, намотались по степным дорогам и ужинать не хочется. Улеглись в теплой траве, разговорились.

Хороша все-таки походная жизнь. Каждый день новое видишь, новых людей узнаешь, жизнь разворачивается перед тобой живой бесконечной лентой, мир раздвигается шире и шире…

Рядом Целинный край. Позади осталась самая знойная часть маршрута. Что же было главным, решающим звеном в этих степях, звеном, ухватив которое, можно вытянуть всю цепь переустройства Западно-Казахстанского края?

Ответили разом, не сговариваясь:

— Большая вода!

Да, несомненно, Большая ирригация, важнейший рычаг хозяйственного строительства в степях между Волгой и Мугоджарами.

Помните, — вспоминает Валентин, — «Шесть сухих лет из десяти». Шесть лет, когда плодородие земли сковано иссушением и никакие, самые совершенные удобрения не в состоянии разбудить ее плодородие. Ведь удобрения и почвенные бактерии питают корни растений лишь в водном растворе!

— Мудреет человек в дальнем пути, — задумчиво говорит Сергей Константинович, — и остается вечно юным, никогда не теряет любознательности, стремления шагать вперед и вперед…

Расстелили кошмы у крайних машин, завернулись в одеяла. Над головой полыхает луна, небо ясное, совсем расчистилось от туч, лишь в стороне, где остались Мугоджары, вспыхивают и гаснут зарницы.