А. А. Алябьев

ФЕВРАЛЬСКОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ 1825 ГОДА

В жизнь Алябьева врывается нелепый, роковой случай, повлекший за собой трагические последствия. Коренным образом изменился весь жизненный уклад композитора. Тяжелые моральные и физические испытания с этих пор преследовали Алябьева с большей или меньшей силой до конца его жизни.

В кратких чертах «сюжет» наделавшего много шуму скандального происшествия, главным героем которого оказался Алябьев, сводится к следующему.

24 февраля 1825 года у Алябьева состоялся званый товарищеский обед[13]. Среди приглашенных был отставной полковник, воронежский помещик Тимофей Миронович Времев, сосед его по имению Калугин, отставной майор Глебов, шурин Алябьева Шатилов. Обед сопровождался обильными возлияниями и завершился карточной игрой. Гости разъехались далеко за полночь, а на третий день — 27 февраля — на обратном пути из Москвы к себе в воронежское поместье Времев скоропостижно скончался.

Началось следствие. Вскоре полиции было донесено о происшедшем во время карточной игры инциденте: за нарушение карточного «долга чести» (Времев отказался уплатить крупный проигрыш, намекнув на «нечистую» игру партнеров) Алябьев нанес Времеву несколько пощечин. Делу дали ход, и Алябьеву было предъявлено обвинение... в убийстве Времева, поскольку смерть последнего явилась якобы результатом избиения его Алябьевым.

Целых три года длилась невероятно сложная, запутанная следственная волокита. Все это время Алябьев находился в тюремном заключении, в одиночной камере, подвергался унизительным, явно пристрастным допросам.

Об облегчении участи композитора — хотя бы освобождении из-под стражи на поруки — хлопотали близкие Алябьева, среди них достаточно влиятельные лица (например, шурин — сенатор Соймонов). Все оставалось безрезультатным, несмотря на то, что в результате авторитетной повторной медицинской экспертизы отпало основное и самое тяжкое обвинение: было установлено, что смерть потерпевшего не могла наступить от нанесения ему Алябьевым пощечин[14]. В конечном счете Алябьеву инкриминировались только драка и допущение в своем доме азартных игр.

А за тюремными стенами нарастали грозные события. Накалившаяся политическая атмосфера разразилась грозовыми событиями 14 декабря 1825 года. Первое выступление русских революционеров было жестоко подавлено. Отгремели залпы на Сенатской площади, и надолго наступила глухая пора «молчаливого замирания с платком во рту, гибели без вести, когда за одно смело сказанное слово грозили казематы Петропавловской крепости, Сибирь» (А. И. Герцен).

Подъем освободительного движения в России сменился разгулом оголтелой реакции. В Петропавловскую крепость свозили «мятежников». Среди арестованных оказалось немало знакомых, друзей, лиц, в кругу которых вращался Алябьев. Четыре месяца находился под стражей, подвергаясь допросам, друг композитора Грибоедов; был арестован, разжалован в рядовые и сослан в дальние гарнизоны сослуживец Алябьева по Ахтырскому полку Николай Оржицкий, на стихи которого Алябьев написал романс «Сын гусара». Арестован и приговорен к ссылке на каторгу Петр Александрович Муханов — хороший знакомый Алябьева, один из авторов либретто оперы-водевиля «Лунная ночь». Среди центральных фигур, заинтересовавших следственную комиссию, был Александр Бестужев. Тюрьмы переполнялись арестантами. «Государственных преступников» препровождали в ссылку. Царили террор и произвол. Посреди ночи, вдруг проснувшись, люди, холодея, прислушивались к шагам на улице или к взвизгиванию колес подъехавшей кареты: «Не за мной ли?»

В этой обстановке шло следствие по делу об «убийстве» Времева. Достаточно сказать, что одним из главных следователей был не кто иной, как полицмейстер Ровинский, пресловутый «герой» описанного театрального инцидента. Дело переходило из инстанции в инстанцию. Возникали, вернее создавались, различные версии. Фантастически вздорные, они служили богатой пищей для пересудов светских кумушек, драгоценнейшим «материалом» для любителей анекдотов.

Даже в вышедшем в свет спустя более чем полстолетия (1880 г.) романе Писемского «Масоны» фигурирует персонаж Лябьев (более чем прозрачный «псевдоним»); он, оказывается, убивает некоего князя Индебского во время карточной игры ударом подсвечника в висок. Очевидно, намереваясь воссоздать картины быта своих героев с наибольшей реалистичностью, писатель использовал один из бесчисленных, наиболее ходовых «вариантов» февральского происшествия.

Между тем в камере одиночного заключения городской тюрьмы, полутемной и сырой, кипела своеобразная жизнь, напряженно бился пульс творческой мысли, шла неустанная работа художественного воображения композитора.

Единственно, чего добились родные Алябьева в хлопотах об облегчении участи заключенного, это разрешения поместить в его камере музыкальный инструмент — фортепиано. Но, чтобы звуки музыки не нарушали тюремного «покоя», арестанта перевели в одну из самых отдаленных камер. Она и оказалась самой сырой.

«Досуга» было более чем достаточно. Но было другое — и главное — это огромная воля к творчеству, преодолевавшая невыносимые моральные и физические испытания. В сознании композитора шла большая, чрезвычайно важная работа, она отодвигала в сторону все остальное. В мозгу непрерывно возникали все новые и новые музыкальные образы, настолько живые и отчетливые, что их, казалось, можно было осязать или нанести на полотно. Алябьеву слышались звуки, они теснились в его сознании, как бы сами собой сочетались в музыкальные фразы. Творчество властно и безраздельно захватило его. Оно становилось самой жизнью. Алябьев много и самозабвенно сочинял.

В первые дни заключения, когда композитор находился еще под домашним арестом, состоялась премьера оперы «Забавы калифа, или Шутки на одни сутки» (музыка второго акта была написана Алябьевым до ареста). В тюрьме он закончил сочинение музыки для водевиля «Три десятка, или Новое двухдневное приключение», где ему принадлежали увертюра и большая часть музыкальных номеров; написал много другой театральной музыки, среди которой особенно удачной оказалась к опере-водевилю «Молодая мать и жена в 48 лет», а также инструментальные и оркестровые пьесы. В тюрьме же создан балет «Волшебный барабан» — выдающееся произведение русской балетной музыки начала века.

Его имя — сначала полностью, затем под инициалами «А. А.» — часто фигурирует на театральных афишах как автора музыки опер-водевилей, дивертисментов, театральных постановок, спектаклей.

Только благодаря знанию законов сцены, условий театральной работы, состава труппы, оркестра Алябьеву удавалось создавать за тюремными стенами превосходную музыку, притом светлую, жизнерадостную, веселую, как это диктовалось спецификой жанра.

Именно здесь, в тюремном заключении, явственно определилось главенствующее направление художественных устремлений композитора, обозначилась самая сильная и яркая сторона его творческой индивидуальности.

Песня-романс не новый жанр в творчестве Алябьева, и об этом уже упоминалось. Но никогда до этого времени произведения в этом жанре не воспринимались как подлинные лирические высказывания, согретые душевной теплотой, отмеченные простотой и искренностью эмоционального тона.

Творческие интересы композитора в области романсной лирики все более и более устремляются к песенному фольклору, к поэтическим образам, проникнутым народным духом. Все чаще в поисках поэтической основы романса композитор обращается к поэзии Дельвига. Вчитывается в сборник его стихов, вышедший под заголовком «Тетрадь 1820 года». Особенно привлекают его внимание стихи под характерным заголовком «Мелодия» или «Русская мелодия».

И чем более углубляется Алябьев в поэзию Дельвига, тем больший она находит у него отклик, благодаря какой-то особенной проникновенности, чистоте, художественной взыскательности и подлинной музыкальности, ярко выраженному народному характеру. Первая творческая встреча Алябьева с поэзией Дельвига — романс «Не говори, любовь пройдет».

Здесь, в тюремной неволе, рождается вдохновленное дельвиговским стихом произведение — это «Соловей», подлинная жемчужина русской несенной лирики, высокохудожественный образец жанра «русской песни».

В годы тюремного заключения инструментальному творчеству композитор уделяет не так много внимания, и все же здесь создано одно из его лучших камерно-инструментальных произведений — Третий струнный квартет.

Третий квартет (соль мажор) датирован «11 декабря 1825 года», когда следствие по делу об «убийстве» Времева проходило один из решающих этапов. Произведение, обладающее бесспорными художественными достоинствами, красноречиво и убедительно указывало на близость камерно-инструментального и вокального творчества Алябьева. Тесная связь с бытовой песенно-романсной культурой здесь особенно наглядна и ощутима. Музыка квартета подкупает мелодичностью, задушевностью, драгоценной ясностью, простотой изложения («инструментализм, подчиняющийся русской напевности» — Б. Асафьев). Примечательна третья часть квартета. Тема ее — мелодия знаменитого «Соловья», обрамленная подголосками, столь характерными для русского народного пения, одетая в гармонический наряд, придающий то грустную минорную, то более просветленную эмоциональную окраску.

Появление темы «Соловья» в квартете, датированном 1825 годом, вызвало, естественно, новые домыслы и версии о дате создания самого романса «Соловей», возникли и новые «хронологические загадки». Не лишены основания предположения о появлении этой темы во второй редакции квартета, при последующем обращении к нему композитора. Бесспорно все же, что квартет и в этой редакции создан в тюрьме.

По сравнению с Первым квартетом Квартет соль мажор — значительный шаг вперед в одной из наиболее сложных форм камерно-инструментальной музыки, которой теперь композитор владеет смело и уверенно.

В апреле 1947 года, после более чем векового забвения, это замечательное произведение начало свою вторую жизнь, прозвучав в «Историческом концерте» в исполнении московского Квартета имени Бетховена.

А создатель этих шедевров продолжал томиться в «Съезжем доме». По делу об «убийстве» все еще продолжалась и усложнялась невероятно запутанная судебно-следственная волокита, несмотря на то, что авторитетные судебно-медицинские заключения вновь и вновь с категоричностью подтверждали, что обвинение в убийстве отпадает и что смерть Времева наступила от причин, ни в какой степени не зависящих от инцидента за карточным столом. В конечном счете Алябьев опять же обвинялся только в драке и допущении у себя в доме азартной игры (сам Алябьев при этом в игре не участвовал).

Судебное производство, пройдя множество инстанций, дошло до высшей — Государственного Совета. Последний и вынес свое «мнение», которое было «высочайше» утверждено росчерком царя — «быть по сему». Это был приговор, гласивший: «Подполковника Алябьева, майора Глебова, в звании камер-юнкера, титулярного советника Шатилова и губернского секретаря Калугина, лишив знаков отличия, чинов и дворянства, как людей, вредных для общества, сослать на жительство: Алябьева, Шатилова и Калугина — в сибирские города, а Глебова, в уважение прежней его службы, в один из отдаленных великороссийских городов, возложив на наследников их имения обязанность доставлять им содержание, и сверх того Алябьева, обращающего на себя сильное подозрение в ускорении побоями смерти Времеву, предать церковному покаянию на время, какое определено будет местным духовным начальством».

Вдумываясь в содержание этого «мнения» Государственного Совета, нельзя не обратить внимание на явно пристрастный, несправедливый приговор в отношении Алябьева — по сравнению хотя бы с Глебовым, которому было оказано «уважение прежней его службы»[15]. Естественно, возникает недоумение. Почему же в отношении Алябьева — также участника Отечественной войны, боевого офицера и партизана, отмеченного орденами, наградами и повышениями в офицерских чинах от корнета до подполковника, участника смелых боевых операций в тылу врага, получившего ранение, к тому же сына видного государственного деятеля — сенатора и родовитого дворянина, — почему его боевым заслугам не было оказано такого же «уважения» и наказание было еще отягчено церковным покаянием? Стоит напомнить, что в карточной игре, как это было установлено по ходу следствия, непосредственным партнером умершего Времева был именно Глебов, метавший банк. Алябьев только наблюдал игру.

В чем же истинная причина явной предвзятости по отношению к Алябьеву? Азартная карточная игра действительно преследовалась законом, но практиковалась тем не менее весьма широко и ссылкой в Сибирь, да еще с церковным покаянием, не каралась: играли в частных домах, в клубах, в так называемых «дворянских собраниях», партии составлялись на званых вечерах и балах, проигрывались большие состояния, поместья и т. д. А убийства на дуэли? Не стоит ли вспомнить, например, как были «наказаны» убийцы Пушкина, Лермонтова? Как известно, секунданты Мартынова (убийцы Лермонтова) оставлены без всякого наказания, а сам Мартынов, отбыв для вида месячное церковное покаяние, был обласкан светским обществом, очень легко вернул «царское благоволение» и сделал блестящую карьеру.

В чем же истинная причина столь сурового, беспощадно жестокого приговора?

Не сыграли ли здесь все же решающую роль близость Алябьева к прогрессивным литературным деятелям и декабристским кругам, его общение с передовыми представителями дворянской интеллигенции, гусарской вольницы, его дружба с Грибоедовым, хотя и освобожденным после четырехмесячного содержания под стражей по обвинению в причастности к тайному обществу, но оставшимся в явной немилости у царя и, по существу, сосланным в «почетную ссылку», столь трагически завершившуюся в Тегеране.

Не случайно, надо думать, пристально следил за алябьевским процессом сам царь, а шеф жандармов Бенкендорф по поручению Николая I обязал начальника корпуса «собрать по обстоятельствам все рассуждения и толкования по сему предмету, мне оные сообщить в непродолжительном времени».

На основании полученной информации Бенкендорф докладывал царю о том, что на судебное заседание «собралось множество зрителей и некоторые из них не могли удержаться от слез. Обвиняемые же выслушали приговор, не теряя присутствия духа. Алябьев, возвратившись в тюрьму, упал в обморок».

«Пишут из Москвы, — сообщалось в другом донесении,— что полученное в оной известие о решении участи Алябьева и Шатилова произвело весьма невыгодное впечатление...» Чем же объяснить тогда и безоговорочную санкцию «мнения» Государственного Совета и столь повышенный интерес самодержца к общественному резонансу, вызванному приговором, как не «неблагонадежностью» Алябьева в представлении «власти предержащей».

Итак, николаевский росчерк «быть по сему», учиненный на «Мнении Государственного Совета», решил судьбу. Начался новый этап биографии Алябьева — жизнь в изгнании. Собственно, ссылка длилась свыше пятнадцати лет, а преследования — до конца жизни.