Часть вторая Ненужный император
Morta la bestia, morto il veneno
(Погибло животное, пропал и яд)
Моя голова так слаба, что я не могу больше ничего вам сказать, только одно: царь России — божественный человек, которому я должен воздвигать алтари.
ПЕТЕРБУРГ Старый Зимний дворец. Обед в императорских покоях Н. И. Панин, Е. Р. Дашкова
— Вы торопитесь уйти, как всегда, княгиня?
— Вы говорите это таким тоном, дядюшка, как будто я тешу свой каприз. Просто мне невыносим воздух этой казармы.
— Не преувеличивайте, дитя мое. У каждого императора свое лицо. Вы привыкли к изяществу елизаветинского двора, но оно присуще далеко не всем европейским столицам.
— Разве в этом дело! Мне отвратительна мысль, что так будет теперь уже всегда. То, что обещало правление покойной государыни, становится совершенно недостижимым. Война возможна, когда ее навязывают обстоятельства. Но война как культ, как божество, как предмет повседневных мечтаний, иными словами, вечное приготовление к уничтожению людей, к их страданиям, боли, нищете, наконец.
— Просто император в силу своей молодости и недостаточной опытности в государственных делах не вполне сознает, с чем связаны его, скажем так, фантастические мечтания. К тому же ему нельзя отказать в определенных благих намерениях, и со временем — кто знает! — они могут возобладать надо всем остальным.
— А до тех пор ничего не останется ни от России, ни от ее недавнего могущества! Император мнит себя прямым потомком и продолжателем государя Петра Великого, но что в нем от масштабов действительно замечательного государя.
— Вы так высоко ставите Петра? И никогда не задумываетесь, какими реками крови и человеческих страданий была оплачена его слава благодетеля отечества? Оглянитесь хотя бы на город, в котором мы живем. Петербург очень хорош, но ведь его фундаменты сложены из человеческих костей. Эти люди не разделяли увлечений императора, не имели представления о его целях и даже не знали, какой строительной и стратегической фантазии отдают свою единственную жизнь. Их имен нет и не будет на памятниках Великому.
— Но ведь существует цена прогресса, установленная самой натурой. Это очевидно. И ее волей-неволей приходится платить. Если простолюдины этого не понимают, как можно относить их невежество к грехам или жестокости тех, перед кем открыты горизонты истории?
— Я понимаю вашу мысль, дитя мое. Для вас такие горизонты знакомы государыне, но не государю. Что ж, в чем-то вы, может быть, и правы, хотя… Вам ли не знать, что я всегда был сторонником перехода власти к великой княгине в качестве регентши сына. За время ее благоразумного и просвещенного правления представлялось возможным закончить формирование юного императора как идеального просвещенного монарха.
— Бог мой, дядюшка, как будто история способна приноравливаться к вашему ритму жизни и к вашим замыслам!
— Вы обвиняете меня в прожектерстве? Но в таком случае в нем повинны и Иван Иванович Шувалов, и прямая противоположность сего ученнейшего и достойнейшего человека — Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Уж графа-то вы никак не заподозрите в способности отрываться от земли и ее сиюминутных обстоятельств!
— Но зло уже совершилось и необходимо найти способы его как можно скорее исправить!
— Успокойтесь, моя маленькая княгиня, и попробуйте сохранить объективность суждений. Покойной государыни не стало на Рождество, а уже спустя полтора месяца государь издал два знаменательнейших указа, которые могут многое изменить в судьбах России.
— Даже так!
— Именно так. Разве можно иначе оценить указ о вольности дворянства? Ведь теперь никто из нас не будет принуждаем к военной или статской службе, выбирая себе жизненное занятие по своим взглядам и устремлениям.
— И вы уверены, что в этом указе была такая великая нужда? Полноте, дядюшка, я разговаривала вчера с несколькими молодыми офицерами, в том числе с неким Алексеем Орловым.
— И вы тоже? Будьте осторожны, мое дитя. Чары этого отпетого ловеласа проникают слишком глубоко.
— О каких чарах вы говорите? Орлов вместе с другими офицерами утверждал, что военная служба необходима дворянству. Это не только его узы со своим отечеством, но и источник материального существования для тех, кто не может довольствоваться наследственным состоянием.
— Поразительное смешение идей патриотизма и кондотьерства! Но оставим это рассуждение на совести говоривших. Я хочу обратиться ко второму указу — об уничтожении Тайной канцелярии, а вместе с ней и политического сыска в России. Вы отдаете себе отчет, как велико это благо для России?
— Если буква указа хоть что-то изменит в нашей, жизни. Неужели можно себе представить, что исчезнут доносы, заушательство, наговоры? Думаю, что здесь граф Бестужев прав, утверждая, что политический сыск заложен в существе человека и представляет незаменимое орудие достижения своей цели слабейших и удовлетворения властолюбия сильнейших.
— Графу ли не знать этой механики! Это он исповедовался вам перед последним своим осуждением? Насколько я знаю, государь не вспоминал о возможности его прощения, хотя об амнистиях неоднократно говорил.
— Дядюшка, поверьте, осуждение императора дается мне совсем не легко хотя бы потому, что я постоянно ощущаю связывающие нас узы духовного родства. Хотя покойная императрица была моей восприемницей от купели, в отношении нее подобное ощущение было просто невозможно. Государь, еще в бытность свою великим князем, дарил мне гораздо больше внимания и даже сердечности, но все это относится к нашим личным отношениям. Здесь же вопрос стоит о судьбах государства. Вы хотите сказать, это смешно звучит в устах слишком молодой женщины…
— О, нет, княгиня, зрелость ваших суждений давно известна. Просто мне кажется, что их категоричность может в данном случае привести к трагическим для вас последствиям. Пока государь прощал вам вашу резкость, но любая перемена настроения может привести к подозрениям, и тогда — мне не хочется договаривать, но во дворце не существует ни родственных, ни человеческих отношений.
— Послушайте, дядюшка, я не могу не обратить вашего внимания на иные обстоятельства. Начнем с того, что тяготение императора к Пруссии не каприз и не временное увлечение — у него очень глубокие корни, которые никогда и никому не удастся перерубить. Государь принадлежал от рождения к лютеранскому исповеданию и готовился стать шведским королем. Ему до сих пор мерещатся шведские замки, и он, как катехизис, повторяет обстоятельства шведской истории, где врагом неизменно выступала Россия. Вспомните, как давно он распорядился убрать из своей библиотеки все латинские книги — ему враждебна и Европа.
— Но это все лишь огрехи воспитания, которые, в конце концов, можно устранить. При чем здесь корни?
— Вы их не видите? Посмотрите, государь окружил себя одними прусскими офицерами. Он всего за полтора месяца подготовил два таких важных, с вашей точки зрения, указа. Но за это же время он предпринял полную переэкипировку всей армии на прусский манер, не задумываясь ни над расходами из государственной казны, ни над патриотическими чувствами солдат и офицеров. Прусская форма, прусский регламент, прусский фрунт — вы думаете, это не вызывает негодования даже у солдат, не говоря об офицерах?
— А разве существовавшую форму можно назвать исконно русской? Такой просто не существует.
— И тем не менее. А отношение к православным священникам, в том числе в армии? Император не скрывает своих издевок.
— Их не скрывал и столь боготворимый вами Петр Великий.
— Он закрывает одну за другой домовые церкви.
— Петр Великий это произвел одним указом. Хочу вам напомнить, каких средств и усилий стоило Григорию Строганову добиться исключения для своего дома. А одежда — Петр Великий не только переодел всех солдат, чтобы ни в чем не походили на стрельцов, но запретил национальные костюмы для штатских лиц, особенно для дворянства и купечества.
— А отказ ото всех завоеваний России в Семилетней войне?
— Вот тут вы правы: добровольно Петр никому ничего не уступал, даже своему так называемому учителю — Карлу XII.
— И все-таки подумайте, подумайте над моими словами, дорогой дядюшка, и поверьте, выход есть. Пока еще есть. Все зависит от нашей решительности.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Записка Екатерины II Е. Р. Дашковой о престолонаследии
Последние мысли п[окойной] и[мператрицы] Елизаветы] П[етровны] о наследстве точно сказать не можно, ибо твердых не было. То не сумнительно, что она не любила П[етра] Ф[едоровича] и что она его почитала за неспособного к правлению, что она знала, что он русских не любил, что она с трепетом смотрела на смертный час и на то, что после происходить может, но как она во всем решимости имела весьмо медленное особливо в последние годы ее жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися, — нежели что-нибудь определительное было в ее мысли. Фаворит же И. И. Ш[увалов] быв окружен великим числом молодых людей, отчасти же не любя от сердца, а еще более от лехкомыслие ему свойственное, быв убежден воплем всех множеством людей, и не любили и опасалися Петра III, за несколько времени до кончины и[мператрицы] Е[лизаветы] П[етровны] мыслил и клал на мере переменить наследство, в чем адресовался к Н[иките] И[вановичу] П[анину] спрася, что он о том думает и как бы то делать, говоря, что мысль иные клонят отказав и высылая из России в[еликого] к[нязя] с супругою ему правление именем царевича, которому шел тогда седьмой год, что другие хотели высылать отца и оставить мать с сыном и о том единодушно думают, что в[еликий] к[нязь]… кроме бедства покаралася ему… На сие Н[икита] И[ванович] П[анин] ответствовал, что все сии проекты суть способы к между усобной гибели, что в одном критическом того переменить без мятежа и бедственных средств не можно, что двадцать лет всеми клятвами утверждено самодержавие. Н[икита] И[ванович] о сем тотчас мне дал знать, сказав мне притом, что если б больной императрице представили, чтоб мать с сыном оставить, а отца выслать, то большая в том вероятность, что она на то склониться может. Но к сему, благодаря Богу, фавориты не приступили, но оборотя все мысли свои к собственной своей безопасности стали дворовыми вымыслами и происками стараться входить в милости Петра III, в чем отчасти и преуспели.
Последние мысли п[окойной] и[мператрицы] Елизаветы] П[етровны] о наследстве точно сказать не можно, ибо твердых не было. То не сумнительно, что она не любила П[етра] Ф[едоровича] и что она его почитала за неспособного к правлению, что она знала, что он русских не любил, что она с трепетом смотрела на смертный час и на то, что после происходить может, но как она во всем решимости имела весьмо медленное особливо в последние годы ее жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися, — нежели что-нибудь определительное было в ее мысли. Фаворит же И. И. Ш[увалов] быв окружен великим числом молодых людей, отчасти же не любя от сердца, а еще более от лехкомыслие ему свойственное, быв убежден воплем всех множеством людей, и не любили и опасалися Петра III, за несколько времени до кончины и[мператрицы] Е[лизаветы] П[етровны] мыслил и клал на мере переменить наследство, в чем адресовался к Н[иките] И[вановичу] П[анину] спрася, что он о том думает и как бы то делать, говоря, что мысль иные клонят отказав и высылая из России в[еликого] к[нязя] с супругою ему правление именем царевича, которому шел тогда седьмой год, что другие хотели высылать отца и оставить мать с сыном и о том единодушно думают, что в[еликий] к[нязь]… кроме бедства покаралася ему… На сие Н[икита] И[ванович] П[анин] ответствовал, что все сии проекты суть способы к между усобной гибели, что в одном критическом того переменить без мятежа и бедственных средств не можно, что двадцать лет всеми клятвами утверждено самодержавие. Н[икита] И[ванович] о сем тотчас мне дал знать, сказав мне притом, что если б больной императрице представили, чтоб мать с сыном оставить, а отца выслать, то большая в том вероятность, что она на то склониться может. Но к сему, благодаря Богу, фавориты не приступили, но оборотя все мысли свои к собственной своей безопасности стали дворовыми вымыслами и происками стараться входить в милости Петра III, в чем отчасти и преуспели.
ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец. Личные покои Петра III Петр III и генералитет
— Ваше императорское величество, я не уверен, что полностью выполнил данный мне приказ. Вы не изволили назвать поименно всех, кого хотели бы видеть. Мне пришлось руководствоваться моими личными соображениями, а они…
— Вот и превосходно! Сейчас вы сдадите мне экзамен, и я смогу убедиться, годитесь ли вы для высокой должности моего генерал-адъютанта. Я не собираюсь держать помощников, которым нужно все растолковывать в деталях. Больше проницательности и желания быть полезным вашему любимому императору — таков мой девиз, к которому всем придется привыкнуть. Никаких послаблений! Никаких обсуждений. Отныне только моя воля и мои приказы. Где вы приказали собраться офицерскому составу?
— Мне показалась соответствующей моменту аудиенция в тронном зале.
— На троне? Мне стоит произнести мою речь на троне? Может быть. Очень может быть. По крайней мере, они увидят своего подлинного императора, а не бабьи юбки и куафюры, которые вызывают у настоящих служивых офицеров одну тошноту. Но мы сделаем исключение для графини Елизаветы Романовны. Она обожает все военные смотры, маневры. Ее никогда не останавливал ни дождь, ни мороз. Графиня заслужила право присутствовать при моих первых распоряжениях. Вы поставите ей кресло чуть в стороне от трона. И — она может быть с несколькими своими придворными дамами. Понадобится некоторое время для оформления ее штата, но мы постараемся это время сократить.
— Ваше императорское величество, господа офицеры в сборе.
— Идем! Да, а говорить мы будем отныне по-немецки. Это и есть настоящий язык военных. К тому же на русском большинство команд и артикулов выглядит совершенно нелепо. Итак, приветствую вас господа и поздравляю с окончанием военных действий.
— Как?
— Что случилось?
— Такого не может быть!
— Господи, помилуй…
— Господа офицеры, ваши реплики неуместны и неприличны! Никто из вас не имеет права на излияние всяческих чувствований. Ваша священная обязанность — беспрекословно выполнять приказы командира, то есть императора. Никакого вашего мнения о приказах не может попросту существовать.
— Ваше императорское величество! Но семь лет войны, и какой войны!
— Позорной, Чернышев, просто позорной.
— Но наши победы… И притом военными действиями охвачена, по существу, вся Европа.
— Вы сами подтвердили мою правоту в отношении позорной войны. Вы все вместе с остальными государствами застряли в ней, как в гнилом болоте, потому что вам никогда не одолеть такого гения военного искусства, как император Фридрих Второй. Вам еще предстоит долго учиться у него, прежде чем вы приобретете надежды сражаться с ним на равных. Военная история еще не знала такого полководца. Вот почему отныне здесь будет висеть его портрет. Я счастлив, что могу с ним счесться, хотя бы в отдаленной степени, родством. Это вселяет в мое сердце надежду.
— И все же, государь, нынешнее почти безнадежное положение войск Фридриха…
— Я прощаю ваши попытки возражений только из-за первого раза. В дальнейшем вам придется за каждую из них горько платить. Итак, мы отказываемся ото всех наших завоеваний в Пруссии и выходим из военного союза.
— Это вы, ваше императорское величество, спасаете Фридриха, а не он выигрывает ситуацию.
— Если бы я в действительности мог оказать услугу этому величайшему стратегу, я бы ни секунды не колебался. Это помогло бы мне и России войти в историю. Но не подумайте, что вы останетесь без дела. Отныне Россия обратит свои войска и оружие против действительного своего врага — против Дании. Наша задача приобрести Шлезвиг, чтобы затем присоединить его к Голштинии. Я сам разработаю план военных действий, и мы вскоре приступим к его осуществлению. А пока вы свободны. Прощайте.
ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец, «Печальная зала» Петр III, Екатерина II
— О, вы по-прежнему несете скорбный караул у гроба тетки, мадам. Если бы вы знали, какое омерзение вызывает у меня ваша двуличность и лицемерие! Для полноты спектакля у вас даже заплаканы глаза. Это уже слишком!
— Что вы называете лицемерием, сир? Естественное сожаление о смерти человека, с которым вы так долго жили рядом? Которому вы, наконец, обязаны престолом?
— Вот именно! Нехотя вы сказали правду: жили рядом. Не более того. Вопреки собственному желанию, симпатиям, потребностям.
— Но разве родственные узы сами по себе ничего не значат? И разве перед их лицом не отступают все личные капризы?
— Положим, но вы-то здесь при чем, мадам? Какие узы связывали вас с покойной императрицей? Вам не представляется кощунством одно то, что вы осмеливаетесь своим постоянным присутствием осквернять ее гроб? Она же вас терпеть не могла, и вы это превосходно знали. Помнится, вначале в вас еще были живы остатки человеческих чувств и вы даже обращались к императрице с просьбой отпустить вас в родительский дом. Впрочем, это я знаю только с ваших слов. Иных подтверждений у меня не было, а значит, скорее всего, это еще одна разыгранная вами сцена.
— Если я в чем-то и могу винить себя, то лишь в том, что не нашла в себе сил и мужества объясниться с государыней и устранить все постепенно накапливавшиеся недоразумения. Потому что я никогда не испытывала к покойной государыне ничего, кроме глубочайшего почтения.
— Даже почтения! Это вы-то с вашим самомнением, тщеславием и чувством абсолютного превосходства над всем и каждым! То, что вам сегодня угодно называть почтением, в действительности было желанием любой ценой удержаться у престола. Должен сказать, вполне естественным желанием полунищей принцессы относительно возможностей и богатства самой большой в Европе империи.
— Стараясь унизить меня, вы унижаете прежде всего самого себя — как-никак мы с вами кузены, и степень нашего родства слишком близка, чтобы мы совершенно отличались друг от друга.
— А, теперь вы пожелали вспомнить даже о нашем родстве! Но ведь, как известно, исключения подтверждают правила.
— Вы забыли, сир, что, когда мы впервые познакомились с вами, наши родители были в восторге от нашего семейного сходства.
— Да, да, эта трогательная встреча, если память мне не изменяет, в 1739 году. Одиннадцатилетний мальчишка и десятилетняя девочка — в этом возрасте все дети похожи друг на друга.
— Тогда вы совершенно очаровали мою мать своей обходительностью, светским обращением и разговором на темы литературы.
— Вашу мать, но, надеюсь, не вас.
— Если бы было иначе, я не согласилась бы на ваше сватовство впоследствии.
— Что? Мое сватовство? Да вы с ума сошли! Вы прекрасно знали, что мне навязали вас, а я имел глупость согласиться.
— Из страха потерять российский престол. Тогда вы старались ничем не раздражать покойную императрицу.
— Чушь! Мои права на престол — преимущественные права! — определились еще при моем рождении. Никому не пришло в голову предлагать нашу дорогую покойницу в качестве претендентки на русский престол после кончины Петра II, зато за меня выступали представители немецкого императора Карла II, Голштинии, Бланкенбурга и Швеции.
— Но под опекой цесаревны Елизаветы Петровны.
— Что из этого? Только до моего совершеннолетия. Тетка должна была назначить меня наследником хотя бы ради добрых отношений с половиной Европы, в глазах которой я представлялся единственным законным монархом.
— Помнится, датский посланник соглашался на любой вариант, кроме этого.
— И за это Дании еще придется поплатиться.
— Да, ваши взгляды на внешнюю политику ни в чем не совпадали со взглядами ее императорского величества.
— Ерунда! Вначале все было совсем иначе. Еще до вашего появления здесь у тетки были хорошие отношения с Фридрихом Великим. Осенью 1743 года они обменялись орденами, и на великолепном обеде в честь этого торжества Фридрих просил русского посланника дать советы тетке. Его советы были по поводу содержания Брауншвейгской фамилии, и тетка полностью их приняла.
— Фридрих давал советы императрице Елизавете Петровне?
— А, наконец-то нашлись подробности, которых не знает госпожа Всезнайка! Ушам своим не верю!
— Мне представляется маловероятным, чтобы покойная императрица могла хоть в чем-то следовать прусским инструкциям.
— Вот как! А между тем король, именно король, а не местные мудрецы, предложил убрать Брауншвейгскую фамилию из Лифляндии, причем убрать тайно и в возможно более отдаленные и малонаселенные земли, где бы легко мог затеряться слух о всем семействе. Он объяснил тетке, что чем дальше она спрячет правительницу с семейством, тем меньше останется возможности их появления на политической сцене, и ни одно государство не станет вмешиваться в их судьбу. Как вы знаете, фамилия была тотчас переведена из Риги.
— Фридрих и не мог дать иного совета: он воевал с Веной и боялся ее влияния. Я бы сказала, расчет слишком примитивный и откровенный для государя.
— Мадам, вы самонадеянная дура и беретесь судить о материях, совершенно вашему уму не доступных.
— Ваши оскорбления настолько не пристали коронованной особе, что я просто не могу их замечать. Что же касается решения императрицы Елизаветы Петровны, она просто не могла действовать по указке прусского короля: ее связывали, помимо всего прочего, политические обязательства.
— Какие еще обязательства?
— В августе 1733 года Россия подписала в Варшаве конвенцию с императором Карлом VI и курфюрстом Саксонским. Русская императрица и курфюрст заключили на 18 лет оборонительный союз. А Россия и Австрия, кроме того, брали на себя обязательство помогать Саксонскому курфюрсту в достижении польского престола.
— Дарить курфюрсту польский престол? Нелепость.
— Вовсе нет. Курфюрст, со своей стороны, признавал за русской царицей императорский титул, отказывался заранее, от лица Польши, от притязаний на Лифляндию и обещал удовлетворить все притязания России. Это была по-настоящему выгодная концепция. Для России — не для Пруссии.
— Зато теперь все будет наоборот!
ПЕТЕРБУРГ Временный деревянный дворец Петр III, Е. Р. Воронцова
— Ах, душка, какой нонича смотр был преотличный!
— И погода тебя, Романовна, не испугала? Ведь как из ведра лило, да еще ветер.
— И, полно тебе, государь! Какая погода! Про погоду и не вспомнишь, когда хорошо командир фрунт развернет. Все так ладно пошло, любо-дорого.
— Радуешь ты меня, Романовна, несказанно радуешь. Все-то приметишь, иному старому вояке впору, и с рассуждениями не лезешь. Только мне одному, если нужда есть, шепнешь.
— Как же иначе, государь. Субординацию соблюдать должно, особливо, когда о высшем командующем речь идет. А погода, говоришь так это самая что ни на есть преотличная примета.
— Так не на венчание же под дождем богатство пророчить.
— Ан, нет, душка, о другом я подумала. Дядюшка Михайла Ларионович сказывал, когда тетушка твоя, блаженной памяти императрица Елизавета Петровна, на престол вступила, первое лето дожди ливмя лили. Что ни день — с утра до ночи, да еще и с грозами. Одних деревьев в Петергофе да Ораниенбауме наломало — страх Божий. Да что там — полки из летних лагерей пришлось обратно в город выводить. Вот ведь до чего дошло! А счастливо процарствовала государыня двадцать лет. Оно и выходит — погода, как говоришь, дурная к царственному долголетию.
— Не знал. А все равно в ее гнезде жить не желаю. Видеть дома этого не могу. Будто и не император — цыган какой — все на скорую руку, все непрочно.
— Так ведь, душка, сколько дворцов императоры наши сменили. Чай, тоже в привычку вошло.
— По Петербургу-то кружить? Хороша привычка. Более всего досадую, что первую резиденцию деда — Петра Великого — сохранить не удосужились. Ничем бабы не дорожили. Известно, куриные мозги.
— Погоди, погоди, государь, а разве первый-то Зимний дворец не сам император разобрать велел? Помнится, мне так батюшка в свое время сказывал.
— Что сказывал?
— А то, что первый дворец и дворцом-то не называли — просто Домом, и построили его наскоро в год Прутского похода на углу Зимней канавки и Миллионной.
— И куда ж фасадом?
— А на канавку.
— Ну, красоты мало.
— Какая красота! По батюшкиным словам, в расходы по походу невиданные тогда вошли. Не знали, откуда денег брать. Так что на первых порах и без архитектора обошлись. Срубили мужики дом и ладно.
— Так не в нем же дед скончался?
— Не в нем, душка, не в нем. Это уж как Сенат государю титул императорский преподнес, государь порешил подлинный Зимний дворец ставить. Он по-прежнему у канавки, да фасадом на Неву. Куда как авантажней да и попросторней вышло. Только пришлось императору в нем и последний дух испустить.
— Тетка рассказывала, как хотел дед перед кончиной непременно мать мою видеть, ей государство передать. Позвать не успели. Искали больно долго.
— Было где искать! Не так-то уж и велик дворец был.
— Из расчету, полагаешь?
— Слухи такие ходили.
— И отец о том же твердил. Они еще тогда с матерью моей не венчаны были. Только, может, и впрямь не нашли. Отец вспоминал, что дед старого-то дворца не снес, просто новый до Невы к нему пристроил. Дед каждой копейке цену знал.
— Хорошо ли то али плохо, не мне судить. Это дело императорское. От батюшки знаю, бабка твоя, душка, блаженной памяти императрица Екатерина Алексеевна, хозяйничать там вовсю принялась. Одно сносила, другое достраивала.
— Когда успела!
— Ан, и не успела. Там же и померла в одночасье. Братец твой двоюродный, государь Петр И, в Москву заторопился на коронацию. Не до дворца ему было.
— В Москве будто бы и оставаться решил — от большого ума. Так полагаю, лопухинское семя, необразованное.
— И все-то ты, душка рассудишь, во всем истинный смысл найдешь. Иной раз слушаю тебя да удивляюсь, и что ты во мне нашел. Проста я для тебя, государь, ох, проста. Как только терпишь!
— За то и терплю, Романовна, — за простоту твою душевную. Ничего за пазухой не прячешь, ни в какие хитрости не пускаешься. Вся как есть передо мной стоишь — то мне всего дороже. А насчет дворца дорасскажи — разобраться мне надобно во всех подробностях. Не хочу, чтоб за нос водили да на каждом шагу обманывали.
— Да тут, государь, рассказ короткий. Императрица Анна Иоанновна, как из Москвы приехала, от дворца наотрез отказалась. Распорядилась его весь как есть под жилье артистам отдать.
— Комедиантам? Императорскую резиденцию?
— Да уж гневайся, душка, гневайся, а народу театрального набилось в нем видимо-невидимо. Покойная императрица сказывала: и музыканты, и комедианты итальянские и немецкие, и певчие. Да что там — танцевальную школу в парадной анфиладе разместить велела.
— Какое кощунство! Как только посмела!
— A Kiо ж бы ей, душка, про кощунство сказать осмелился? Зато покойная императрица, как на отеческий престол вступила, сразу комедиантов выгнала, и весь дворец под лейб-кампанский корпус отдала.
— А сама Анна Иоанновна где же жила?
— Сама-то пожелала в апраксинском доме поместиться, в том, что адмирал Федор Матвеевич Апраксин государю Петру II завещал. Он бок о бок стоял. И с той же весны архитекту Растреллию поручила третий Зимний дворец строить, чтобы фасадами на Неву, Адмиралтейство и луговую сторону.
— Дальше знаю. Как строительство Растреллий полностью развернул, тетка во временный деревянный дворец перебралась, что он для нее подальше от Невы соорудил.
— Здесь и скончалась государыня наша. Не дождалась.
— Денег жалеть не надо было. Как на туалеты, без счету тратила. Вон две с половиной тысячи платьев оставила как есть ненадеванных. Хвастаться любила, что большого выхода туалеты по два раза не надевает. А дворца настоящего так и не имела.
— Зато ты, душка, первым в него въедешь. Как хорошо, и строить не надо. Словно для тебя подгадали — тоже примета, государь!
ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец, комнаты Екатерины II Екатерина II, Василий Шкурин, горничная Катерина Ивановна, Е. Р. Дашкова, Петр III
— Вы сегодня на редкость бледны, ваше императорское величество. Вам неможется? Вы не разрешите мне остаться и поухаживать за вами — вы так всегда пренебрегаете вашим здоровьем. К тому же в комнатах несносный холод. Разрешите мне вас устроить поудобнее, накрыть пледом. Я не стану докучать вам своим разговором — я просто посижу вблизи вас.
— Нет, нет, княгиня, отправляйтесь домой. Со мной решительно все в порядке. Немного болит голова, но я подремлю, и все пройдет. Благодарю вас за заботу, но в ней сейчас нет никакой нужды. Прощайте, мой друг, прощайте.
— Но у вас посинели губы. У вас кривится от боли лицо. Нет, ваше величество, я возьму на себя смелость кликнуть лейб-медика.
— Этого ни в коем случае не следует делать. Мне не нужны кривотолки во дворце. Ступайте, ступайте же, мой друг. Я жду вас завтра, а пока…
— А пока я ни за что не оставлю вас в одиночестве. Это было бы бесчеловечно.
— Катерина Ивановна!
— Я здесь, государыня.
— Помогите накинуть мантильку и выйти Екатерине Романовне, да поскорее. Мне необходимо лечь.
— Ваше сиятельство…
— Мне не нужны ваши услуги, Катерина Ивановна. Вы же видите, как плоха государыня. О ней надо позаботиться.
— Ваше сиятельство, это все от сырости строительной да запахов разных. Не извольте беспокоиться, у государыни так после переезда во дворец случается.
— И быстро проходит, мой друг. Нужно только быстро и вовремя заснуть.
— Но у меня сердце не на месте…
— Пойдемте, пойдемте, ваше сиятельство. Если что, я сама первая вас извещу.
— Но…
— Милая княгиня, на этот раз вы истощили мое терпение. Ваша государыня приказывает вам немедленно отправиться к себе и уделить хоть самое небольшое внимание дочке. Идите же!
— Что, государыня, время пришло?
— Да, не ошибаешься, Шкурин. Боли начались, а эта маленькая княгиня как нарочно… Думала, не справимся с ней.
— Еще подождать, государыня, или к себе ехать дом поджигать.
— Собственными руками! Господи, чем только отплатить тебе смогу.
— Тем, государыня, что все по нашему плану состоится. А там уж как Бог даст.
— А жена твоя как же? Что с ней сделал?
— Все как есть устроил. В безопасности она, да и вещички, что подороже, ночным временем еще два дня назад вывезли. Так поехал я?
— С Богом, Василий…
— Только бы вам за время пожара управиться.
— Авось управлюсь. Не впервой ведь. Катерину Ивановну позови, чтоб за тобой все двери закрыла.
— Да вон она стоит с Григорием Григорьевичем да Алексеем Григорьевичем толкует. С ними позвать?
— Что ты, что ты! Их тотчас прочь. Чтоб и вблизи дворца их никто не видел. Да поторопись, Василий, худо мне. Боль-то волна за волной подступает. Поторопись…
— Государыня, побежал Василий — вон уж пролетка по улице полетела. Кони-то который час ждут — застоялись. Бабку бы теперь…
— Что ты, Катерина Ивановна! Только бабки повивальной нам здесь и не хватало. Сама поможешь.
— Да не умею я толком-то, государыня. Вон руки так и летают, туман в глазах. А вдруг…
— Ничего не будет! Слышишь, Катерина Ивановна! Ничего со мной не случится. Ты же меня знаешь… Корзину для белья грязного приготовила? Чтоб и следа здесь не осталося!
— Приготовила, государыня, а как же. С крышкой. Огромную.
— Вот и ладно. А для младенца?
— И для младенчика другую корзинку. Поменьше. Все уж в ней изготовлено.
— А соску с маком — ну, заплачет?
— И маку нажевала, молочком заварила. Самой бы не уснуть. А Алексей Григорьевич сказать велел, что от дому далеко не отъедет, ждать в коляске будет, сам дите домчит. А коли надо, так и сказал, самое родильницу вместе с дитем и с постелью на руках хоть на край Петербурга донесет. Непременно, мол, государыне нашей передай. Такому-то богатырю и впрямь все впору.
— Ты видала, как он яблоко двумя пальцами сжимает: сок не то капает — струей течет, а он посмеивается.
— Да уж одно слово — Илья Муромец. Ох, вот и конец разговорам. Помоги-ка, Катерина Ивановна. Двери-то все заперла?
……………
— Никак, скребется кто? Господи, едва опростаться успела.
— Это за младенчиком нашим, государыня. Сейчас открою. Стук у нас условленный.
— А откуда ж узнали?
— Занавесочку я на окошке загнула, вот Орловы-то и здесь. Вот, господа, две корзины и еще…
— Как государыня?
— Ступай, ступай, Алексей Григорьевич. Обо мне не думай. В порядке я. Сейчас вставать стану.
— Как вставать?
— Идите, идите, Алексей Григорьевич. Неровен час император с пожару вернется — быть беде.
— Ушел? Одевай меня, Катерина Ивановна, да в парадное платье, чтоб к столу выйти.
— Сил-то станет, государыня?
— Уж коли с родами вовремя управилась, и тут справлюсь.
— Ой, никак государь император по переходу ботфортами гремит. Что это так скоро-то?
— Дай-ка к двери стану, о косяк обопрусь, чтоб не заслабнуть. Рада вас видеть в своих покоях, ваше императорское величество!
— Вы на ногах? И даже вышли мне навстречу? Может, окажете честь и отобедать за общим столом?
— Можно и отобедать, если вам это угодно, сир.
— А мне, по совести сказать, шепнули…
— Что же вам донесли?
— Видно, глупость, раз вы на ногах. А в покоях у вас что?
— А что должно в них быть?
— Вы не будете возражать, если я по ним пройдусь?
— Вы окажете мне честь, сир.
— Вот что действительно странно — ваша любезность.
— Может быть, она от недоумения перед вашим неожиданным вниманием. Удивительно, что вы, сир, вообще нашли дорогу к моим покоям.
— Так вот, мне сказали, что сюда слишком хорошо знают дорогу другие и что моя супруга явно неравнодушна к прелестям молодых офицеров.
— Вы оскорбляете меня, ваше императорское величество!
— Оскорбляю? В таком случае, позвольте спросить, откуда пошел слух, что вы беременны и вам пора родить?
— Какая глупость!
— Э, нет! Дыма без огня не бывает. Кстати, вы знаете, откуда я вернулся?
— Судя по закопченным ботфортам и грязным рукавам, с пожара.
— Вот именно. Причем с пожара дома вашего камердинера Василия Шкурина. Ему очень не повезло. Дом занялся как свеча и, несмотря на все наши усилия, сгорел до тла. Вам придется помочь бедному погорельцу деньгами.
— Да, это настоящее несчастье. К тому же у него жена, дети.
— На его счастье, на то время их дома не было. Зато утварь погибла вся. Он сам замешкался с приездом.
— Это понятно, он ехал из дворца и даже не знал, имеет ли пожар в той стороне отношение именно к нему.
— Тем не менее никакого особенного отчаяния я у него не приметил.
— Каждый переживает свое несчастие по-своему, сир.
— А ему еще досталось пережить его на четверг Пасхальной недели, которую так чтут здешние православные.
— Это ваши подданные, сир.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Наконец наступил праздник Святыя Пасхи… К торжеству сему деланы были в Петербурге во всем приуготовления великие. Но нигде так сие приметно не было, как во дворце. Государю неотменно хотелось перейтить к оному в большой новопостроенный дом свой… Оставался наконец один луг перед дворцом неочищенным и так загроможденным, что не могло быть ко дворцу и приезду, то не знали, что с ним делать и как успеть очистить его в столь короткое, оставшееся уже до праздника время.
Луг сей был великий и преобширный, лежавший перед дворцом и Адмиралтейством и простиравшийся поперек почти до самой Мойки, а вдоль от Миллионной до Исаакиевской церкви. Все сие обширное место… загорождено было сплошь премножеством хибарок, избушек, шалашей и сарайчиков, в которых жили все те мастеровые, которые строили Зимний дворец, и где заготовляемы были и материалы. Кроме сего во многих местах лежали целые горы и бугры щеп, мусора, кирпича и половинок, щебня, камня и прочего всякого вздора…
Генерал мой надоумил и доложил государю: не пожертвовать ли всем сим дрязгом всем петербургским жителям, и не угодно ли ему будет повелеть чрез полицию свою публиковать, чтоб всякий, кто только хочет, шел и брал себе безданно, беспошлинно, все, что тут есть: доски, обрубки, щепы, каменья, кирпичья и все прочее.
Весь Петербург власно как взбеленился в один миг от того. Со всех сторон и изо всех улиц бежали и ехали целые тысячи народа. Всякий спешил и, желая захватить что-нибудь получше, бежал без ума, без памяти и, добежав, кромсал, рвал и тащил, что ни попадалось ему прежде всего в руки, и спешил относить или отвозить в дом свой и опять возвращаться скорее. Шум, крик, вопль, всеобщая радость и восклицания наполняли воздух весь тогда. И все сие представляло в сей день редкое, необыкновенное и такое зрелище, которым довольно налюбоваться и навеселиться было не можно. Сам государь не мог довольно нахохотаться, смотря на оное: ибо было сие перед двумя дворцами — старым и новым, и все в превеликой радости, волокли, везли и тащили добычи свои мимо оных. И что ж? Не успело истино пройтить несколько часов, как от всего несметного множества хижин, лачужек, хибарок и шалашей не осталось ни одного бревнышка, ни одного отрубочка и ни единой дощечки, а к вечеру как не бывало и всех щеп, мусора и другого дрязга… Все было свезено и счищено.
Наконец наступил праздник Святыя Пасхи… К торжеству сему деланы были в Петербурге во всем приуготовления великие. Но нигде так сие приметно не было, как во дворце. Государю неотменно хотелось перейтить к оному в большой новопостроенный дом свой… Оставался наконец один луг перед дворцом неочищенным и так загроможденным, что не могло быть ко дворцу и приезду, то не знали, что с ним делать и как успеть очистить его в столь короткое, оставшееся уже до праздника время.
Луг сей был великий и преобширный, лежавший перед дворцом и Адмиралтейством и простиравшийся поперек почти до самой Мойки, а вдоль от Миллионной до Исаакиевской церкви. Все сие обширное место… загорождено было сплошь премножеством хибарок, избушек, шалашей и сарайчиков, в которых жили все те мастеровые, которые строили Зимний дворец, и где заготовляемы были и материалы. Кроме сего во многих местах лежали целые горы и бугры щеп, мусора, кирпича и половинок, щебня, камня и прочего всякого вздора…
Генерал мой надоумил и доложил государю: не пожертвовать ли всем сим дрязгом всем петербургским жителям, и не угодно ли ему будет повелеть чрез полицию свою публиковать, чтоб всякий, кто только хочет, шел и брал себе безданно, беспошлинно, все, что тут есть: доски, обрубки, щепы, каменья, кирпичья и все прочее.
Весь Петербург власно как взбеленился в один миг от того. Со всех сторон и изо всех улиц бежали и ехали целые тысячи народа. Всякий спешил и, желая захватить что-нибудь получше, бежал без ума, без памяти и, добежав, кромсал, рвал и тащил, что ни попадалось ему прежде всего в руки, и спешил относить или отвозить в дом свой и опять возвращаться скорее. Шум, крик, вопль, всеобщая радость и восклицания наполняли воздух весь тогда. И все сие представляло в сей день редкое, необыкновенное и такое зрелище, которым довольно налюбоваться и навеселиться было не можно. Сам государь не мог довольно нахохотаться, смотря на оное: ибо было сие перед двумя дворцами — старым и новым, и все в превеликой радости, волокли, везли и тащили добычи свои мимо оных. И что ж? Не успело истино пройтить несколько часов, как от всего несметного множества хижин, лачужек, хибарок и шалашей не осталось ни одного бревнышка, ни одного отрубочка и ни единой дощечки, а к вечеру как не бывало и всех щеп, мусора и другого дрязга… Все было свезено и счищено.
ПЕТЕРБУРГ Императорский дворец на Мойке Петр III, Екатерина II, герцог Георг Голштинский, М. Н. Волконский, А. С. Строганов, генерал-адъютант А. В. Гудович
— Александр Сергеевич, могли бы вы себе представить такой парадный обед в честь врагов российской армии, более того — в честь возвращения врагу всех завоеваний нашей короны? Мне это кажется дурным сном.
— Государыня, всем были известны восторженные отзывы императора по поводу короля Фридриха и всей его военной системы.
— Само собой разумеется. Но ведь сейчас государь выступает в роли русского императора, должен представлять российские интересы, а между тем он стал совершенно игнорировать даже русский язык. Я понимаю его трудности и сама делаю множество ошибок, но царствующей особе необходимо делать над собой хоть малейшее усилие. Вы знаете, что даже на плацу он делает выговоры офицерам и обращается к солдатам в строю только на чужом языке?
— Но я думаю, офицеры тотчас переводят команды и отзывы.
— Переводят! Но в результате солдаты теряют чувство места и времени: кого они защищают и почему держат в руках оружие. В своем сознании они могут превратиться в наемников, к тому же очень плохо оплачиваемых. Государь просто не понимает, что такое русский патриотизм — ему знаком только прусский. Вы посмотрите, он сел во главе стола вместе с прусским министром!
— Действительно, все устроено как подлинное торжество: и пышность сервировки, и непрерывная пальба из пушек.
— На радостях от того, что Россия лишилась всех своих завоеваний, которые стоили ей стольких человеческих жизней.
— Ваше императорское величество, император произносит тост!
— Господа, я предлагаю тост за три важнейших для истории Европы обстоятельства: за здоровье императорской фамилии — новой императорской фамилии, за здоровье его величества, моего друга и учителя, короля Пруссии Фридриха, и за заключение между нашими державами вечного согласия и мира! Я долго ждал этой благословенной минуты и с тем большей радостью приветствую ее. Виват!
— Нет, от этого пушечного грохота можно оглохнуть. Вы чувствуете, Александр Сергеевич, этот омерзительный запах пороха — он дошел и сюда.
— Императрица! Я не в первый раз обращаюсь к вам, но вы не разделяете общей радости. Вас больше занимает ваш собеседник. И тем не менее по регламенту вы обязаны произнести тост.
— Я поднимаю его за императорскую фамилию. Виват!
— Гудович, вы обратили внимание, она осмелилась произнести этот тост сидя. Вы немедленно зададите ей вопрос, на каком основании она не сочла возможным встать, как это сделал я. Поторопитесь, Гудович! Она положительно хочет отравить мне торжество.
— Ваше императорское величество, государь император приказал мне осведомиться, по какой причине ваш тост был произнесен вами сидя. Государь император очень раздражен.
— Вы можете передать императору, что иначе я и не могла поступить. Императорская фамилия состоит из императора, великого князя и меня. Для чего же я стала бы произносить тост за самою себя стоя? Это было бы смешно и претенциозно.
— И что же, Гудович? Какую дурь наплела вам эта ученая женщина? Чем отговорилась?
— Императрица уверила, что она не имела в виду кого бы то ни было оскорбить, но посчитала, что императорская семья состоит только из императора, императрицы и наследника.
— Вот и дура! А как же голштинские принцы, мои дяди? Она решила себя поставить выше них? Идите и передайте императрице, что она дура. Да, да, именно так, и никаких придворных уловок. Хотя… хотя вы все равно струсите. Я сделаю это сам и немедленно! Императрица!
— Я слушаю вас, ваше императорское величество.
— Произнося свой тост, вы исключили из императорской семьи двух моих ближайших родственников, которые составили мне честь присутствовать за этим столом. Вы игнорировали их герцогские титулы! И вообще, вы просто дура, понимаете, дура! И не вздумайте падать в обморок. Вы досидите до конца обеда и будете вести себя так, как положено этикетом. Кажется, вы смотрите на меня с осуждением, князь Михайла Никитич? Напрасно. Ради ваших представлений я не буду менять своих. К тому же благодарите Бога, что вообще присутствуете за этим столом после ваших сомнительных военных подвигов. Вы нанесли немалый урон нашим друзьям и королю Фридриху.
— И горжусь этим, ваше императорское величество.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Не успели упомянутую площадь очистить, как государь и переехал в Зимний дворец, и переселение сие произведено в Великую Субботу, при котором случае не было однако никакой особливой церемонии. А и самое духовное торжество праздника не было так производимо во дворце, как в прежние времена, при бывшей императрице, ибо государь не хранил вовсе поста и вышеупомянутое имел отвращение от нашей религии, то и не присутствовал даже, по-прежнему обыкновению, при завтрени, а представил все сие одним только духовным и императрице, своей супруге. И все торжество состояло только в сборщине к нему во дворец всех знаменитейших особ для поздравления его как с праздником, так и с новосельем.
Все комнаты, которые мы проходили, набиты были несметным множеством народа и людей разных чинов и достоинств. Все одеты и разряжены были впрах, и все в наилучшем своем платье и убранствах. Но ни в которой комнате не поражен я был таким приятным удивлением, как в последней и в той, которая была перед тою, в которой находился сам государь, окруженный великим множеством генералов, и как своих, так и иностранных министров. Поелику и сия, далее которой нам входить не дозволялось, набита была несметным множеством как военных, так и штатских чиновников, а особливо штаб-офицеров, а в числе оных было и тут множество еще генералов, и все они в новых своих мундирах, то истинно засмотрелся я на разноцветность и разнообразность оных! Каких это разных колеров тут не было! И какими разными и новыми прикрасами не различены они были друг от друга! Привыкнув до сего видеть везде одни только зеленые и синие единообразные мундиры и увидев тогда вдруг такую разнообразицу, не могли мы довольно начудиться и насмотреться, и только и знали, что любопытствовали и спрашивали, каких полков из них которые, а наиболее те, которые нам более прочих нравились. Не меньшее же любопытство производили во мне и иностранные министры, всходившие в нашу комнату из внутренней государевой, разновидными и разнообразными орденами и кавалериями [знаками и лентами] своими.
На все сие я так засмотрелся… что позабыл и о всей усталости своей и не горевал о том, что во всей той комнате не было нигде ни единого стульца, где бы можно было хоть на несколько минут присесть для отдохновения.
Не успели упомянутую площадь очистить, как государь и переехал в Зимний дворец, и переселение сие произведено в Великую Субботу, при котором случае не было однако никакой особливой церемонии. А и самое духовное торжество праздника не было так производимо во дворце, как в прежние времена, при бывшей императрице, ибо государь не хранил вовсе поста и вышеупомянутое имел отвращение от нашей религии, то и не присутствовал даже, по-прежнему обыкновению, при завтрени, а представил все сие одним только духовным и императрице, своей супруге. И все торжество состояло только в сборщине к нему во дворец всех знаменитейших особ для поздравления его как с праздником, так и с новосельем.
Все комнаты, которые мы проходили, набиты были несметным множеством народа и людей разных чинов и достоинств. Все одеты и разряжены были впрах, и все в наилучшем своем платье и убранствах. Но ни в которой комнате не поражен я был таким приятным удивлением, как в последней и в той, которая была перед тою, в которой находился сам государь, окруженный великим множеством генералов, и как своих, так и иностранных министров. Поелику и сия, далее которой нам входить не дозволялось, набита была несметным множеством как военных, так и штатских чиновников, а особливо штаб-офицеров, а в числе оных было и тут множество еще генералов, и все они в новых своих мундирах, то истинно засмотрелся я на разноцветность и разнообразность оных! Каких это разных колеров тут не было! И какими разными и новыми прикрасами не различены они были друг от друга! Привыкнув до сего видеть везде одни только зеленые и синие единообразные мундиры и увидев тогда вдруг такую разнообразицу, не могли мы довольно начудиться и насмотреться, и только и знали, что любопытствовали и спрашивали, каких полков из них которые, а наиболее те, которые нам более прочих нравились. Не меньшее же любопытство производили во мне и иностранные министры, всходившие в нашу комнату из внутренней государевой, разновидными и разнообразными орденами и кавалериями [знаками и лентами] своими.
На все сие я так засмотрелся… что позабыл и о всей усталости своей и не горевал о том, что во всей той комнате не было нигде ни единого стульца, где бы можно было хоть на несколько минут присесть для отдохновения.
ПЕТЕРБУРГ Дом И. И. Шувалова на Итальянской улице И. И. Шувалов, камердинер Федот, М. В. Ломоносов
— Барин, к вам Михайло Васильевич. Изволите ли принять?
— Проси, скорее проси, не заставляй дорогого гостя ждать.
— Да думал я, в задумчивости вы — не помешал бы.
— Только не он! Жду, дорогой друг мой, жду с нетерпением.
— Зачастил я к вам, Иван Иванович. И не то, что дело какое — на сердце тревожно. Вижу — в полном вы смятении чувств. Оно понятно, потеря невосполнимая, но ведь так-то отчаиваться тоже грешно. И из дворца вы съехали, дня не задержались. Ведь не торопил вас никто. Полагаю, никто и словом бы не заикнулся.
— Нет, нет, голубчик, сам я решил: чего ждать-то? А так и государь император, и великий князь почтением меня своим не обходят. Иной раз записочки их перечитаешь, диву даешься, что такого благорасположения заслужил. О другом я…
— О дочке, так полагаю.
— И тоже нет, Михайло Васильевич. Принцесса Елизавета дитя еще малое, да и государыня распорядилась, будто о конце своем безвременном догадывалась, к надежным людям ее отправить. В десять-то лет много ли уразумеешь. А вот насчет последней воли государыни…
— Так, выходит, было завещание? Мне и невдомек. Все думал, боялась покойница кончины и никаких приуготовлений к ней и не чинила.
— Твоя правда — с духовной к ней было не подступиться. Мне оно и ни к чему — я и не заикался. А покойная графиня Мавра Егоровна по старой дружбе пыталась, да только гнев вызывала. Из-за того государыня перед кончиной графини и допускать ее к себе как бы перестала. Запрета прямого не было, а Василий сам понимал: где графиню в антикаморе задержит, ждать заставит, где и вовсе присоветует в другой раз прийти. Всяко бывало.
— Но ведь не хотела государыня своим наследником императора видеть? Слухи ходили, тоже на глаза к себе не пускала.
— Мало ли — не любила. Тут ведь не о любви речь. Прусские его реприманды терпеть не могла — это верно.
— А завещание, что вы сказали, что же?
— Не знаю, как к рассказу приступиться. Помнишь, Михайло Васильевич, планы мы с тобой строили, как державу Российскую ко всеобщему просвещению привести, к изобилию да мирной жизни?
— Как не помнить! Так для таких планов власть нужна.
— О том и речь.
— Вот кабы вам, Иван Иванович, регентом при великом князе стать, так за то время, что Павел Петрович в возраст войдет, все можно было успеть.
— Тише, Бога ради, тише. Себя не бережешь, Михайло Васильевич, обо мне подумай. Ну, с какой стати мне регентом при чужом сыне быть, когда родители его в добром здравии пребывают?
— Твоя правда, Иван Иванович. Вот кабы принцесса Елизавета…
— Нишкни, беспокойный ты человек! Принцессы теперь и не поминай, а вот программа, как могла бы она управлять, есть. Почем знать, может и пригодится. Когда-нибудь. Прочти у моего стола. С собой, не обессудь, не дам.
— А если бы ждать недолго пришлось, кому тогда регентом быть?
— Герцогу, так полагаю, Петру Голштинскому. Он и покойной блаженной памяти императрице не посторонний человек, и нынешнему государю прямой родственник. А того важнее — человек военный, прямой, каждую букву последней воли императрицы исполнит, в дворцовых интригах не запутается. Думал я много, Михайло Васильевич, мало что удалось нам с тобой исполнить, зато тут всю державу бы возвысили и усовершенствовали. Да и мы бы с тобой рядом были.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Завещание императрицы Елизаветы Петровны
Без места и даты
Елизавета Петровна, дочь моя, наследует мне и управляет Россиею так же самодержавно, как я управляла. Ей наследуют дети ее, если же она умрет бездетною — потомки Петра, герцога Голштинского.
Во время малолетства дочери моей Елизаветы герцог Петр Голштинский будет управлять Россиею с тою же властью, с какою я управляла. На его обязанность возлагается воспитание дочери моей: преимущественно она должна изучать русские законы и установления. По достижению ею возраста, в котором можно будет ей принять в свои руки бразды правления, она будет всенародно признана императрицею Всероссийскою, а герцог Голштинский пожизненно сохранит титул императора, и если принцесса Елизавета, великая княжна Всероссийская, выйдет замуж, то супруг ее не может пользоваться титулом императора ранее смерти Петра, герцога Голштинского. Если дочь моя не признает нужным, чтобы супруг ее именовался императором, воля ее должна быть исполнена как воля самодержицы. После нее престол принадлежит ее потомкам как по мужской, так и по женской линии.
Дочь моя Елизавета учредит Совет и назначит членов его. При вступлении на престол она должна восстановить прежние права этого совета. В войске она может делать всякие преобразования, какие пожелает. Через каждые три года все присутственные места, как военные, так и гражданские, должны ей представлять отчеты в своих действиях, а также счеты. Все это рассматривается в совете дворян (Conseil des Nobles), которых назначит дочь моя Елизавета.
Каждую неделю она должна давать публичную аудиенцию. Все просьбы подаются в присутствии императрицы, и она одна производит по ним решения. Ей одной предоставляется право отменять или изменять законы, если признает это нужным.
Министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения их императрицею Елизаветой Второй.
Завещаю, чтобы русский народ всегда находился в дружбе со своими соседями. Это возвысит богатство народа, а бесполезные войны ведут только к уменьшению народонаселения.
Завещаю, чтобы Елизавета послала посланников ко всем дворам и каждые три года переменяла их.
Никто из иностранцев, а также не принадлежащих к православной церкви, не может занимать министерских и других важных государственных должностей.
Совет дворян назначает уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.
Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций: Сибири, Астрахани, Казани и др. от времени до времени представляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения в Петербург или в Москву, если в ней Елизавета утвердит свою резиденцию.
Если кто-либо сделает какое открытие, клонящееся к общенародной пользе или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и шесть недель спустя в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того дело поступает на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжении девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.
Завещаю, чтобы в Азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговле и земледелию и заведены колонии при непременном условии совершенной терпимости всех религий. Сенатором будут назначены особые чиновники для наблюдения в колониях за каждою народностию. Поселены будут разного рода ремесленники, которые будут работать на императрицу и находиться под непосредственною ее защитою. За труд свой они будут вознаграждаемы ежемесячно из местных казначейств. Всякое новое изобретение будет вознаграждено по мере его полезности.
Завещаю завести в каждом городе за счет казны народное училище. Через каждые три месяца местные священники обозревают эти школы.
Завещаю, чтобы все церкви и духовенство содержимы были на казенное иждивение.
Каждый налог назначается не иначе, как дочерью моею Елизаветою.
В каждом уезде ежегодно производимо будет исчисление народа и каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные чиновниками переписи.
Елизавета будет приобретать, променивать, покупать всякого рода имущества, какие ей заблагорассудится, лишь бы это было приятно и полезно народу.
Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академии девяти лет.
Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома, и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям. Отличившимся императрица может даровать право законного рождения, пожаловав кокарду красную с черными каймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати.
Завещаю, чтобы вся русская нация от первого до последнего человека исполнила сию нашу последнюю волю и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу Российской империи.
Если до вступления ее на престол объявлена будет война, заключен какой-либо контракт, издан закон или устав, все это не должно иметь силы, если не будет подтверждено согласием дочери моей Елизаветы, и все может быть отменено силой ее высочайшей воли.
Предоставляю ее благоусмотрению уничтожать и отменять все сделанное до ее вступления на престол.
Сие завещание заключает последнюю мою волю. Благославляю дочь мою Елизавету во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Елизавета Петровна, дочь моя, наследует мне и управляет Россиею так же самодержавно, как я управляла. Ей наследуют дети ее, если же она умрет бездетною — потомки Петра, герцога Голштинского.
Во время малолетства дочери моей Елизаветы герцог Петр Голштинский будет управлять Россиею с тою же властью, с какою я управляла. На его обязанность возлагается воспитание дочери моей: преимущественно она должна изучать русские законы и установления. По достижению ею возраста, в котором можно будет ей принять в свои руки бразды правления, она будет всенародно признана императрицею Всероссийскою, а герцог Голштинский пожизненно сохранит титул императора, и если принцесса Елизавета, великая княжна Всероссийская, выйдет замуж, то супруг ее не может пользоваться титулом императора ранее смерти Петра, герцога Голштинского. Если дочь моя не признает нужным, чтобы супруг ее именовался императором, воля ее должна быть исполнена как воля самодержицы. После нее престол принадлежит ее потомкам как по мужской, так и по женской линии.
Дочь моя Елизавета учредит Совет и назначит членов его. При вступлении на престол она должна восстановить прежние права этого совета. В войске она может делать всякие преобразования, какие пожелает. Через каждые три года все присутственные места, как военные, так и гражданские, должны ей представлять отчеты в своих действиях, а также счеты. Все это рассматривается в совете дворян (Conseil des Nobles), которых назначит дочь моя Елизавета.
Каждую неделю она должна давать публичную аудиенцию. Все просьбы подаются в присутствии императрицы, и она одна производит по ним решения. Ей одной предоставляется право отменять или изменять законы, если признает это нужным.
Министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения их императрицею Елизаветой Второй.
Завещаю, чтобы русский народ всегда находился в дружбе со своими соседями. Это возвысит богатство народа, а бесполезные войны ведут только к уменьшению народонаселения.
Завещаю, чтобы Елизавета послала посланников ко всем дворам и каждые три года переменяла их.
Никто из иностранцев, а также не принадлежащих к православной церкви, не может занимать министерских и других важных государственных должностей.
Совет дворян назначает уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.
Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций: Сибири, Астрахани, Казани и др. от времени до времени представляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения в Петербург или в Москву, если в ней Елизавета утвердит свою резиденцию.
Если кто-либо сделает какое открытие, клонящееся к общенародной пользе или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и шесть недель спустя в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того дело поступает на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжении девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.
Завещаю, чтобы в Азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговле и земледелию и заведены колонии при непременном условии совершенной терпимости всех религий. Сенатором будут назначены особые чиновники для наблюдения в колониях за каждою народностию. Поселены будут разного рода ремесленники, которые будут работать на императрицу и находиться под непосредственною ее защитою. За труд свой они будут вознаграждаемы ежемесячно из местных казначейств. Всякое новое изобретение будет вознаграждено по мере его полезности.
Завещаю завести в каждом городе за счет казны народное училище. Через каждые три месяца местные священники обозревают эти школы.
Завещаю, чтобы все церкви и духовенство содержимы были на казенное иждивение.
Каждый налог назначается не иначе, как дочерью моею Елизаветою.
В каждом уезде ежегодно производимо будет исчисление народа и каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные чиновниками переписи.
Елизавета будет приобретать, променивать, покупать всякого рода имущества, какие ей заблагорассудится, лишь бы это было приятно и полезно народу.
Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академии девяти лет.
Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома, и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям. Отличившимся императрица может даровать право законного рождения, пожаловав кокарду красную с черными каймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати.
Завещаю, чтобы вся русская нация от первого до последнего человека исполнила сию нашу последнюю волю и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу Российской империи.
Если до вступления ее на престол объявлена будет война, заключен какой-либо контракт, издан закон или устав, все это не должно иметь силы, если не будет подтверждено согласием дочери моей Елизаветы, и все может быть отменено силой ее высочайшей воли.
Предоставляю ее благоусмотрению уничтожать и отменять все сделанное до ее вступления на престол.
Сие завещание заключает последнюю мою волю. Благославляю дочь мою Елизавету во имя Отца и Сына и Святого Духа.
ПЕТЕРГОФ Столовая зала в Большом дворце Император Петр III, Елизавета Романовна Воронцова, Е. Р. Дашкова
— Потрудись, Романовна, сделай милость, позови свою сестрицу — поговорить с ней хочу.
— Неужто рассердился на нее, государь? Да полно, глупа она, и ты сам не избаловал судом ее, вот она меры и не знает. Уж прости ты ее, неразумную, что спорить с тобой принялась. Да еще судит о чем — о делах военных! Коли велишь, я сама не хуже твоего ей выговор сделаю. Прости, государь!
— Чегой-то ты так всполошилась, Лизанька? Ничего я Катеньке твоей не сделаю.
— Сам огорчишься, государь. Мне тебя прежде всего жалко. Добрый ты больно, вот все и пользуются.
— Добрый? Ишь куда тебя повело. Да ладно, ладно, не опасайся, зови. Никак она опять там в уголку со старичками уселась про умные материи рассуждать.
— Бегу, государь, бегу. Да вот и Катерина Романовна наша собственной персоной. Будто сердцем почуяла, что зовешь ее. Мне-то остаться дозволишь или уйти?
— Уходи лучше. А ты, Катерина Романовна, вот сюда садись. В глаза твои, дочка крестная, глядеть хочу. Разговор у меня серьезный.
— Прогневила я вас своим упрямством, папа?
— Не в упрямстве дело. Молода — вот и норовиста, да еще знаешь, зла на тебя держать не могу.
— Благодарю вас, государь, и впредь…
— И впредь потрудись поменьше с супругой моей богоданной бывать. Без шуток тебе говорю и для твоей же, дочка, пользы.
— Папа, но ведь государыня такой учености человек, что разговор с ней никогда не наскучит. Вы знаете, застолий шумных да пьяных не люблю, танцевать не охотница, так что за грех посидеть, об ученых вещах потолковать.
— Об учености Екатерины Алексеевны спорить не стану, потому что книг ее отродясь не читывал, и судить не могу, сколько врет, сколько по делу говорит. Вот только не нужна ей никакая ученость. Представление одно — не больше. Умна ты, дочка, умна, а того не видишь, что один норов свой она тешит. Чтоб особенной быть, чтоб из всех выделяться.
— Вы не можете судить о глубине мыслей государыни!
— И не собираюсь! Не в академиях ей заседать, а гостей обихаживать, хозяйкой радушной во дворце для каждого быть. А она, видишь ты, офицеров моих в упор не видит. Не то что головой не кивнет, тут же спиной поворачивается.
— Они очень невоспитаны, ваши офицеры, папа. Хохочут во все горло, из трубок дымят…
— А уж это мне судить, плохо ли, хорошо ли они себя во дворце ведут. Что-то с дедом моим, Петром Алексеевичем Великим, никто о голландских шкиперах, немецких купцах и английских офицерах не спорил. У деда так было, и у меня так будет!
— Мой Боже, так это вы хотите повторить его образец! Мне бы сразу догадаться, что вы обрекли нас быть актерами в вашем театре.
— Вы опять начинаете забываться, Катерина Романовна. Моя снисходительность никак не дает вам основания пренебрегать монархом и вашим отцом в святом крещении.
— Виновата, государь. Но судить императрицу за одно то, что она воспитана как подобает царствующей особе и брезгует вашими солдафонами, это несправедливо, наконец! Разве нет возможности просто выразить государыне ваши пожелания — она отличается такой тонкостью чувств…
— Положительно, эта фарисейка околдовала вас! Да как же вы не задумываетесь над тем, чем прельстила ее, без малого тридцатилетнюю женщину, дружба с девочкой, не достигшей двадцати лет? Вы так высоко цените собственное очарование?
— Как можно, государь!
— Вот именно! Но тогда задайтесь вопросом, в чем секрет вашей дружбы.
— Государыня благодаря вашей неприязни так одинока!
— Одинока? Вы сошли с ума, девочка. Откройте глаза — сколько будущих и настоящих амантов эту женщину окружают.
— Не смейте оскорблять государыню! Слышите, не смейте! У вас нет никаких оснований, а если бы были, вы бы первый возмутились на правах супруга. Вы же не делаете этого!
— Не делаю, потому что союз наш обречен и продлится очень недолго.
— Недолго? О чем вы говорите, государь?
— Эта женщина ни при каких обстоятельствах не останется рядом со мной на престоле. Чем больше она согрешит, тем легче будет отрешить ее от престола и оформить развод.
— Но так никогда не делается, государь!
— Не делается? Вы так плохо знаете историю?
— Но не в России же!
— Я имею в виду именно Россию. Вспомните хотя бы государя Ивана Грозного, который лишился естественным путем двух жен, зато пятерых последующих отвергал по своему усмотрению. Даже когда по молитве он жил с седьмой из них, матерью царевича Дмитрия, он посылал посольство просить руки английской королевы Елизаветы или хотя бы ее дальней родственницы.
— Это был жестокий и низкий тиран. Вы и в самом деле нашли ошеломляющий предел.
— Опуститесь в глубины истории: отец Ивана Грозного отверг свою первую супругу после двадцати лет брака, чтобы жениться на молодой красавице литовской княжне Елене Глинской. Или требования боярской думы о разводе царя Федора Иоанновича с Ириной Годуновой.
— Речь шла о бездетности.
— И снова вы не правы. У Ирины Годуновой были беременности, были роды. О женихе для ее дочери заранее хлопотал по всем европейским государствам Борис Годунов, ее брат.
— Но ведь у вас с государыней уже есть сын и наследник.
— И еще несколько ее собственных бастардов.
— Такое подозрение низко и не достойно государя!
— Зато такая действительность вполне достойна вашей государыни. Слава Богу, вы уже замужем и я могу спокойно говорить с вами о секрете Полишинеля — тайной лесенке позади апартаментов этой женщины. Дверь на нее остается открытой чуть не каждую ночь.
— Ваши разоблачения никогда и ни в чем не убедят меня! Я устойчива против любой клеветы. Она не обходит и меня, когда моего дядю Никиту Ивановича Панина зачисляют в мои любовники.
— Положим, двоюродного дядю.
— И вы хотите сказать!..
— Ничего не хочу, кроме как предостеречь вас в первую очередь от разочарований. Вы пристали к государыне как осенняя муха и ждете от нее чудес, как маленькая наивная монастырка.
— О, если бы вы знали, сколько в государыне доброты и искренней расположенности к людям. Она готова всякого выслушать, поделиться своими мыслями.
— И запутать в своих сетях еще одну глупую муху, вроде вас.
— Но государыня не требует ни преданности, ни жертв.
— Уверяю вас, в нужную минуту она сумеет их потребовать с самыми высокими процентами. Она относится к той категории людей, которые выпивают кровь своей жертвы до последней капли, а затем отбрасывают ее, именно как усохшую муху. Я не нравлюсь вам своей простотой и, как вам кажется, грубостью. Постарайтесь же разобраться, что здесь относится к моему человеческому существу и что к необходимой для царствующей особы гримировке. Я не скрываю, что люблю вашу сестру. Но я не отношусь к числу тех монархов, которые считают обязательными для своей биографии адюльтеры. Елизавета Романовна станет моей законной супругой, как только закончится история со столь превозносимой вами государыней. Она будет коронована в Успенском соборе. Вам не льстит подобное родство?
— Государь, я благодарю вас за откровенность, но все это мне представляется попирающим все людские и божеские законы. Я не могу с этим примириться, тем более порадоваться, хотя люблю сестру.
— Но как же в таком случае вы миритесь с существованием в окружении императрицы целого созвездия братьев Орловых? Вам не трудно будет убедиться, они не бездействуют, и едва ли не для каждого у вашего божества находится кусочек женского сердца.
— Да нет же, я никогда не видела Орловых у вашей супруги. Вас кто-то вводит в заблуждение.
— Или вас, что гораздо вероятнее, учитывая вашу поистине невероятную наивность. Проверьте, первым как будто был этот бретер и забияка Алексей Орлов, следующим как будто Григорий. Думаю, ближайшие события позволят вам убедиться в моей правоте.
ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец Петр III, Екатерина II, С. Е. Карнович
— Кто вас впустил в мои комнаты, мадам? Без моего разрешения оказаться в моем кабинете? Вы собрались меня вывести из себя!
— Сир, я вынуждена была нарушить ваш запрет, чтобы напомнить о необходимости расплатиться с архитектом. Вы же не дали Растреллию необходимых денег на переезд, и он принужден был продать ради них свой голштинский орден.
— Но вам-то какое до этого дело? Почему вы вмешиваетесь в мои отношения с Растреллием? Карнович!
— Сир, я хотела предупредить неловкость, и только.
— Вы спросили разрешения у графа Карновича?
— У вашего камердинера, только этого не хватало в императорской семье. К тому же вы уже величаете камердинера графом!
— Не величаю, как вы изволили выразиться, а называю подлинный титул Стефана Ефимовича. Да, он пожалован в графы герцогства Голштинского, и вам бы следовало об этом знать. И еще в генерал-майоры голштинской службы.
— Бог мой, какое счастье, что не российской.
— Вы явились, чтобы конфликтовать со мной? Из этого ничего не выйдет. В конце концов, я не случайно предложил вам занять покои в противоположном от моих личных апартаментов конце дворца. Это должно было бы дать вам достаточную пищу для размышлений. И выводов, если вы вообще способны таковые правильно делать.
— Но архитект обратился ко мне с нижайшей просьбой.
— А следовало ему обратиться к графине Елизавете Романовне, благо ее апартаменты расположены рядом с моими. Кстати, вы не можете сказать, чтобы я не пошел навстречу вашим интересам: рядом с вашими покоями комнаты моей крестницы княгини Дашковой. У вас есть возможность вести бесконечные ученые разговоры. А пока — Карнович! Приказываю вам, граф, чтобы отныне императрица не смела входить на мою половину, если я не выражу на то своего предварительного желания. Ступайте, мадам. Вы слышали мое решение. Оно окончательное.
— Я не имел ваших прямых распоряжений, ваше императорское величество, и потому…
— Теперь вы их имеете. Но нужны вы мне были не столько ради этой несносной женщины. Что сказал Растреллий насчет сроков окончания дворца? Жизнь здесь пока не отличается удобствами, не говоря о холоде, который, я полагаю, станет совершенно невыносимым в зимнее время.
— Вы не отменили распоряжений покойной императрицы, ваше императорское величество, и архитект все силы полагает на окончание театра. Как-никак, это очень значительное сооружение с четырьмя ярусами требует особенно тщательной отделки. Кроме того, архитект принес жалобу на непокорство строителей. Многие из них бегут, едва успев научиться мастерству.
— Мы уже говорили об этом, и Гудович должен был ознакомиться с указами моего деда Петра Великого на этот счет. Вы не знаете результатов?
— Знаю, но применимы ли они к нынешнему времени?
— Об этом буду судить только я. А пока рассказывайте.
— Император, ваш дед, приказал метить всех работных людей. Чтобы предупредить их бегство и дальнейшую службу в любых местах империи, каждому из них накалывали на левой руке порохом кресты. Хозяев же по всей России и подрядчиков предупреждали, чтобы непременно такие кресты проверяли.
— Неглупо, совсем неглупо. Надо принять к сведению.
— Кроме того, по указу января 1715 года следовало из трех беглых работных людей одного вешать — для острастки, а двух других бить кнутом и ссылать на вечную каторгу, чтобы другим впредь неповадно было со службы бегать.
— Что ж, иначе было бы трудно построить Петербург.
— Это и так оказалось совсем не простокваше императорское величество. Людишки вместо того, чтобы понять, какому риску себя подвергают, готовы рисковать головой ради свободы. Императору приходилось даже принимать особые решения по поводу своих приездов в загородные резиденции.
— Не понимаю.
— Государь император почитал, что каждый его выезд должен отмечаться восторгом народным и присутствием толп приветствующих его граждан.
— Всякой раз? Это достаточно обременительно.
— Но не для государя же. Зато такие восторги составляют великолепный противовес недовольству людишек.
— Положим. И что же для этого предпринималось?
— Я специально выписал эти знаменательные строки, государь: например, к приезду царского поезда в Петергоф «из соседних селений и слобод быть на указанных местах на тот день, когда будет шествие, коликое число людей и дабы в проезде от поселян во всех частях лучший вид представлен. На скудных еловых деревьях для преизрядного вида поместить рябинные ягоды, будто оные сами произросли».
— Ну, без ягод можно было бы и обойтись. При скорой езде оно и не так уж заметно.
— Но главное, ваше императорское величество, требовалось «также строго смотреть, чтоб меж теми людьми не было больных и увечных, а не меньше нищих, глад стерпевающих, в развращенных и изодранных одеждах и пьяных».
— Рассуждения разумные, однако же к похвале собственной сказать должен, мы крепость Петерштадт в Ораниенбауме безо всяких таких исключительных усилий возвели.
— Это святая правда, государь. Вы добились всего одной силой уважения, которое испытывали к вам солдаты и работные люди. Ваше появление всегда их до чрезвычайности вдохновляло.
— Суди сам, всего-то пяти лет с начала строительства не прошло, а у нас уже там и крепость, и внутри дворец, комендантский дом, арсенал, казначейство, кирха да офицерские домики для голштинцев. Чистота, порядок — глаз радуется.
— В Петерштадте вы могли бы выдержать, ваше императорское величество, любую осаду.
— О том и речь. Да, я еще забыл морскую гошпиталь. Это моя подлинная цитадель.
— Ваша цитадель, сир, теперь вся Российская держава.
— Верно, но всегда лучше иметь потаенный уголок, на который можешь вполне положиться.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Но все мое любопытство было еще до того времени удовольствовано не совершенно, а оставалось еще важнейшее, а именно: чтобы видеть государя и государыню… потому давно уже и не ведомо как добивался и желал видеть как их, так и самую фаворитку государеву, Воронцову, о которой, наслышавшись о чрезвычайной и непомерной любви к ней государя, будучи еще в Кенигсберге, мечтал я, что надобно ей быть красавицей превеликой. И как сей день и случай казался мне к тому наилучшим и способнейшим, и я никак не сомневался, что увижу их непременно в то время, когда они пойдут к столу чрез ту комнату, в которой мы находились, как о том мне сказывали, то, протеснившись сквозь людей, стал я нарочно и заблаговременно подле самых дверей, чтобы не пропустить их и видеть в самой близости, когда они проходить станут.
Не успел я тут остановиться, как чрез несколько минут и увидел двух женщин в черном платье, и обоих в Екатерининских алых кавалериях, идущих друг за другом из отдаленных покоев в комнату к государю. Я пропустил их без всякого почти внимания, и не инако думал, что были они какие-нибудь придворные госпожи, ибо о государыне и фаворитке думал я, что они давно уже в комнатах государских, в которых нам за народом ничего не было видно. Но каким удивлением поразился я, когда, спросив тихо у стоявшего подле меня одного полицейского, и мне уже знакомого офицера, кто б такова была передняя из прошедших мимо меня госпож, услышал от него, что была то самая императрица! Мне сего и в голову никак не приходило, ибо видал я до сего один только портрет ее, писанный уже давно, и тогда еще, когда была она великою княгинею и гораздо моложе, и видя тут женщину низкую, дородную и совсем не такую, не только не узнал, но не мог никак и подумать, чтоб то была она. Я досадовал неведомо как на себя, что не рассмотрел ее более; но как несказанно увеличилось удивление мое, когда на дальнейший сделанный ему вопрос о том, кто б такова была другая и шедшая за нею толстая и такая дурная, с обрюзглою рожею боярыня, он, усмехнувшись, мне сказал:
— Как, братец! Неужели ты не знаешь? Это Елизавета Романовна.
— Что ты говоришь? — оцепенев даже от удивления, воскликнул я. — Это-то Елизавета Романовна!.. Ах! Боже мой… Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную, обрюзглую совсем, любить и любить еще так сильно государю?
— Что изволишь делать? — отвечал мне тихонько офицер. — И ты дивись уж этому, а мы дивились, дивились, да и перестали уже.
Как государь был охотник до курения табаку и любил, чтоб и другие курили, а все тому натурально в угоду государю и подражать старались, но и приказывал государь всюду, куда ни поедет, возить с собой целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов [пакетов] с кнастером [сорт табака] и другими табаками, и не успеем куда приехать, как и закурятся у нас несколько десятков трубок и в один миг вся комната наполнится густейшим дымом, а государю то и любо, и он ходючи по комнате только что шутил, хвалил и хохотал. Но сие куда бы уже ни шло, если б не было ничего дальнейшего и для всех россиян постыднейшего. Но та-та была и беда наша! Не успевают, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточшги начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:
— Ну! Ну! Братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый? и так далее.
А по сему судите, каково же было нам тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валящих? Хохот, крик, шум, биение в ладоши раздавались только всюду, а покалы только что гремели. Они должны были служить наказанием тому, кто не мог удержаться на ногах и упадал на землю… У иного наконец и сил не было выттить и сесть в линею, а гренадеры выносили уже туда на руках своих.
Но все мое любопытство было еще до того времени удовольствовано не совершенно, а оставалось еще важнейшее, а именно: чтобы видеть государя и государыню… потому давно уже и не ведомо как добивался и желал видеть как их, так и самую фаворитку государеву, Воронцову, о которой, наслышавшись о чрезвычайной и непомерной любви к ней государя, будучи еще в Кенигсберге, мечтал я, что надобно ей быть красавицей превеликой. И как сей день и случай казался мне к тому наилучшим и способнейшим, и я никак не сомневался, что увижу их непременно в то время, когда они пойдут к столу чрез ту комнату, в которой мы находились, как о том мне сказывали, то, протеснившись сквозь людей, стал я нарочно и заблаговременно подле самых дверей, чтобы не пропустить их и видеть в самой близости, когда они проходить станут.
Не успел я тут остановиться, как чрез несколько минут и увидел двух женщин в черном платье, и обоих в Екатерининских алых кавалериях, идущих друг за другом из отдаленных покоев в комнату к государю. Я пропустил их без всякого почти внимания, и не инако думал, что были они какие-нибудь придворные госпожи, ибо о государыне и фаворитке думал я, что они давно уже в комнатах государских, в которых нам за народом ничего не было видно. Но каким удивлением поразился я, когда, спросив тихо у стоявшего подле меня одного полицейского, и мне уже знакомого офицера, кто б такова была передняя из прошедших мимо меня госпож, услышал от него, что была то самая императрица! Мне сего и в голову никак не приходило, ибо видал я до сего один только портрет ее, писанный уже давно, и тогда еще, когда была она великою княгинею и гораздо моложе, и видя тут женщину низкую, дородную и совсем не такую, не только не узнал, но не мог никак и подумать, чтоб то была она. Я досадовал неведомо как на себя, что не рассмотрел ее более; но как несказанно увеличилось удивление мое, когда на дальнейший сделанный ему вопрос о том, кто б такова была другая и шедшая за нею толстая и такая дурная, с обрюзглою рожею боярыня, он, усмехнувшись, мне сказал:
— Как, братец! Неужели ты не знаешь? Это Елизавета Романовна.
— Что ты говоришь? — оцепенев даже от удивления, воскликнул я. — Это-то Елизавета Романовна!.. Ах! Боже мой… Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную, обрюзглую совсем, любить и любить еще так сильно государю?
— Что изволишь делать? — отвечал мне тихонько офицер. — И ты дивись уж этому, а мы дивились, дивились, да и перестали уже.
Как государь был охотник до курения табаку и любил, чтоб и другие курили, а все тому натурально в угоду государю и подражать старались, но и приказывал государь всюду, куда ни поедет, возить с собой целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов [пакетов] с кнастером [сорт табака] и другими табаками, и не успеем куда приехать, как и закурятся у нас несколько десятков трубок и в один миг вся комната наполнится густейшим дымом, а государю то и любо, и он ходючи по комнате только что шутил, хвалил и хохотал. Но сие куда бы уже ни шло, если б не было ничего дальнейшего и для всех россиян постыднейшего. Но та-та была и беда наша! Не успевают, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточшги начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:
— Ну! Ну! Братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый? и так далее.
А по сему судите, каково же было нам тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валящих? Хохот, крик, шум, биение в ладоши раздавались только всюду, а покалы только что гремели. Они должны были служить наказанием тому, кто не мог удержаться на ногах и упадал на землю… У иного наконец и сил не было выттить и сесть в линею, а гренадеры выносили уже туда на руках своих.
ПЕТЕРБУРГ Дом князей Дашковых Е. Р. Дашкова, Н. И. Панин
— Нам не часто приходится последнее время оставаться наедине, милое мое дитя. В обществе же я определенно опасаюсь необузданности вашего острого язычка. Но на этот раз вы вогнали в дрожь не одного меня. Надо же было с таким самозабвением включиться в разговор о сербах. Для вас любая тема рождает споры.
— Вы несправедливы ко мне, дядюшка. Я откликаюсь на то, что покрывает позором императорскую фамилию.
— И служит, с вашей точки зрения, лишним доказательством задуманных вами перемен, как они ни фантастичны.
— Вы не согласны со мной в истории с Хорватом? Не верю.
— Возможно, я недостаточно осведомлен о ней.
— По всей вероятности. Но вы помните начало переселения в Россию сербов?
— Хотя я находился тогда на дипломатической службе вне России, о решении императрицы Елизаветы Петровны толковала вся Европа. Оно было достаточно неоднозначным.
— Вы имеете в виду союз покойной императрицы с Марией Терезией?
— Конечно. При наличии такого прочного союза наша императрица предоставила сербам возможность эмиграции с австрийских земель — это неслыханно!
— Вот видите, а мне это представляется совершенно естественным. В какой мере могла помешать военному союзу помощь братьям по вере? Сербы не могли больше выносить притеснений их православной церкви господствовавшей в империи католической. Императрица Елизавета предоставила им для переселения наши южные и к тому же пустовавшие земли. Марии Терезии они мешали, в России были желанными гостями.
— Как вы наивны, дитя мое! Дипломатические задачи решаются никак не по законам человеческой нравственности и справедливости — они стоят выше них.
— Ниже — хотели вы сказать. Потому что человеческое начало всегда остается главным.
— И вот вам опровержение вашего постулата — дело Хорвата.
— Вам знакомы его подробности?
— Более или менее. Они очень просты. Государыня предоставила поселенцам два уезда — Александринский и Бобринецкий Херсонской губернии. Здесь были сформированы два гусарских сербских полка, а вся земля получила название Новой Сербии. Деньги на переселение и создание полков были доверены одному из сербских же депутатов — этому самому Хорвату, который их себе и присвоил. Мало того. Он начал всячески притеснять своих же собратьев, обращаясь с ними как с крепостными. Последовали жалобы императрице.
— Дальнейшее мне известно. Императрица поручила разобраться в жалобах князю Мещерскому. Князь доложил дело в Сенате, но императрицы не стало, и решение не состоялось.
— Но как скоро на престол вступил новый император, Хорват появился в Петербурге и решил купить положительное для него решение путем подкупа. Лев Нарышкин, генерал Мельгунов и генерал-прокурор Глебов получили от него по две тысячи дукатов каждый, о чем незамедлительно сообщили императору.
— Продолжайте же, продолжайте, дядюшка! И разрешите мне сразу внести небольшую поправку. О взятке императору сообщили только Мельгунов и Глебов. Император похвалил обоих и — взял с каждого половину взятки в свою пользу и решил дело по мысли Хорвата.
— Вы в этом абсолютно уверены, дитя мое? Нельзя поддаваться легкомысленным слухам, тем более в отношении царствующей особы.
— Бог мой, дядюшка! В каком мире вы живете? Весь Петербург развлекается тем, как император преследует Льва Нарышкина, добиваясь узнать, как он распорядился своей взяткой. Столь почитаемая вами царствующая особа, не думая о престиже империи, охотится за пополнением своего личного кармана, не более того!
— Но вы говорили во дворце о положении сербов.
— Вот именно. Потому что несправедливость в отношении обиженных Хорватом лишила Россию сотен тысяч новых переселенцев, которые так были нужны нашему безлюдному югу.
— О, вы стали заниматься даже вопросами внутреннего государственного устройства, княгиня. Это новый предмет ваших увлечений.
— Нет, мы говорили об этом у императрицы. Алексей Орлов приводил немало подробностей о положении сербских гусар, среди которых у него немало добрых знакомых.
ПЕТЕРГОФ Большой дворец. Апартаменты Екатерины II Екатерина II, Г. Г. Орлов
— Жалеть себя не люблю, а трудно, ой, как трудно, Гриша. После родов, когда император пришел да комнаты досматривать стал, едва на ногах устояла. Не за себя боялась — за Катерину Ивановну: ну, нечаянным словом обмолвится. Император прост-прост, а иногда так обойдет, что только диву даешься. Вот и теперь не верю никому, все слова покойной императрицы вспоминаю, как она о жизни при правительнице Анне Леопольдовне рассказывала.
— Долго ли то было.
— Не скажи, иная минута целой жизнью покажется. А вокруг императрицы покойной одни доносчики оставлены были. Анна Леопольдовна властью своей Миниху-старику обязана была, так с него и начала, чтоб за цесаревной доглядывал. Старику фельдмаршалу обидно показалося, младшего брата попросил. Тот согласился, больше, чтоб у цесаревны почаще бывать, а там как до дела дошло, наотрез отказался.
— Видишь, Катенька, не так-то выходит и страшно.
— Погоди, погоди, Гриша. А куда денешься, когда соглядатая в управляющие домом поставят, как урядника Щегловатого. За ним офицер Преображенского полка Альбрехт появился, вроде сторожить цесаревну. Ни одного извозчика к ней не подпускали, чтоб на Тайный сыск не трудились. Государыня-тетушка сказывала, иной раз так тошно приходилось, руки бы на себя наложила.
— А Разумовский что ж?
— Разумовский! Иной раз мне начинало казаться, что и ему государыня императрица разве что ночами доверяла, а днем его, поди, сторожилась. Трусоват он больно да за родню все хлопотал.
— Нет уж, я бы…
— Слов пустых, Гриша, не говори. Ну что бы ты сделал? А вот государыня-тетушка в последние годы волю своим страхам дала.
— Мимо дворца покойников носить запретила?
— Да это что! Покушений более всего боялась. На одном месте ночи не проводила: стелили ей в разных покоях, вот она их и меняла. Да еще ночь в день превращала. Театр в одиннадцать часов ввечеру начинался, да всю ночь представления и продолжались. Раньше пяти утра государыня николи спать не ходила. Уж на дворе рассвет, тогда в свои апартаменты уходит.
— Не слыхал о таком. Вот маята-то. А ты что ж, Катенька, тоже за жизнь свою опасаться стала?
— Разве в одной жизни дело. Слыхал, что император в Шлиссельбург вчерась ездил?
— Как не слыхать! И чего там его величество потерял или придумал еще одну крепость для своих голштинцев устроить — Ораниенбаума ему мало?
— Не так-то все просто, Гришенька. Жаль Алексея Григорьевича с нами нынче нет — ему бы послушать куда как неплохо было. Было время, государыня-тетушка думала, кем нашего императора заменить. Всерьез думала. Потому Петр Иванович Шувалов из Холмогор в Петербург Иоанна Антоновича привез и в своем доме тайком поместил.
— Это императора-то?
— Его самого.
— И когда же такое случилось?
— В 1757 году, как прихварывать императрица начала. Она не один раз дом шуваловский навещала да исподтишка за пленником холмогорским наблюдала.
— Да с чего бы ей на ум такое пришло?
— Не понимаешь? Прост ты, Гриша, куда как прост. Ведь государь всегда за Пруссию стоял, а тут разрыв с Пруссией да с его любимым Фридрихом случился. Какой-никакой Иоанн Антонович не был, а все Брауншвейгская фамилия, к Вене ниточка.
— Так ведь не взяла же его во дворец.
— Вроде хотела, да не показался императрице. То ли с языком у него плохо — говорил с трудом, то ли в мыслях туманен. Вернули его в Шлиссельбург. А теперь император узника в Петербург с собой привез. Разное говорят. То ли дом ему удобный построить велел, то ли во дворце поместить хочет.
— Что — лучше говорить стал или в уме прояснился?
— Какие уж тут чудеса. Император наш, похоже, иное удумал. Ты знаешь, кто во дворцовом флигеле сейчас живет?
— Как не знать — принцесса Голштейн-Бекская с воспитательницей, сказывали.
— Так вот, если у Иоанна Антоновича ума не хватит, принцесса ведь и заменить его может.
— Убей, матушка, ничего не понимаю. Зачем ему?
— Поженить их да наследниками вместо родного сына и объявить — чего проще.
— Вместо Павла Петровича?
— Его самого. И меня вместе с ним.
— Может, сплетни одни?
— Утешить себя хочешь? Не получится, Гришенька. Вон на третьем этаже, над императорскими покоями, новый жилец и живет. Принцесса к нему что ни день заходит.
— А к Павлу Петровичу ни ногой?
— Сам знаешь.
— Алексей-то наш Григорьевич знает ли?
— Я тебе первому сказала, а там, кто знает.
— На мой разум, матушка, ждать нечего. Действовать надо.
— Ты совсем, Гришенька, как наша маленькая княгиня. От нее только и слышишь: пора да пора.
— Не люблю ее, Катенька, смерть не люблю. Болтает много, везде первой быть норовит.
— Чего же хочешь, у нее и впрямь права немалые. Без ее матушки да матушкиных денежных мешков не видать бы покойной государыне императрице престола. Да и всему ее воронцовскому семейству много чем Елизавета Петровна была обязана. Не зря вместе с наследником Катерину Романовну крестила, у купели держала, на брак благословляла. Нужна она нам, Гришенька, ой, как нужна.
— Смотри, Катенька, как бы раньше времени кашу не заварила. Голова-то у нее горячая, а смысла никакого.
— Вот и твержу я ей, что знать ничего о престоле не знаю и хлопотать о нем не собираюсь. Она меня уговаривает, а вместе с тем знатных особ в нашу пользу подбивает.
— Много тебе проку от них, Катенька. Штыки нужны — это верно. Без офицеров не сделать ничего — тоже верно, а все знатные особы наши — не верю я в них.
— Вот вы о штыках с Алексеем Григорьевичем и позаботьтесь. А маленькую княгиню в последнюю минуту известим. Так ладно будет. Да и я теперь после родов-то оправилась, вам помогать могу.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Теперь кстати расскажу я вам, любезный приятель, одно случившееся около сего времени со мною происшествие, которое, по важности своей относительно меня, особливого примечания достойно. В один день, и как теперь помню, перед обедом, когда мы все были дома, приезжает к нам тот самый господин Орлов, который в последующее время был столь славен в свете и, сделавшись у нас первейшим большим боярином, играл несколько лет великую роль в государстве нашем… Сей человек был мне знаком по Кенигсбергу, и тогда, когда он еще был только капитаном и приставом у пленного прусского королевского адъютанта графа Шверина, и знаком более потому, что он часто к нам хаживал в канцелярию, что мы вместе с ним хаживали танцевать по мещанским свадьбам, танцевали вместе на генеральских балах и маскарадах, и что он не только за ласковое и крайне приятное свое обхождение был всеми нами любим, но любил и сам нас, а особливо меня, и мы с ним были не только очень коротко знакомы, но и дружны. Сей-то человек вошел тогда вдруг в залу, где я с прочими находился, и как он был все еще таков же хорош, молод и статен, как был прежде, то нельзя мне было тотчас не узнать его.
…Я всячески старался мыслями своими добраться до того, зачем таким призывал он меня к себе. Более всего подозревал я, что не по масонским ли делам то было?
Принадлежал он, как то известно было мне, к сему ордену. И как он не однажды меня и в Кенигсберге еще ко вступлению в оный уговаривать старался, но имея как-то во всю жизнь мою отвращение, как от сего ордена, так и от всех других подобных тайных связей и обществ, не соглашался к тому никак; то приходило мне в мысль, не хотел ли он и тогда заманить меня в оный и не затем ли призывал с таким усилием, но истинной причины никак мне и в голову не приходило.
Теперь кстати расскажу я вам, любезный приятель, одно случившееся около сего времени со мною происшествие, которое, по важности своей относительно меня, особливого примечания достойно. В один день, и как теперь помню, перед обедом, когда мы все были дома, приезжает к нам тот самый господин Орлов, который в последующее время был столь славен в свете и, сделавшись у нас первейшим большим боярином, играл несколько лет великую роль в государстве нашем… Сей человек был мне знаком по Кенигсбергу, и тогда, когда он еще был только капитаном и приставом у пленного прусского королевского адъютанта графа Шверина, и знаком более потому, что он часто к нам хаживал в канцелярию, что мы вместе с ним хаживали танцевать по мещанским свадьбам, танцевали вместе на генеральских балах и маскарадах, и что он не только за ласковое и крайне приятное свое обхождение был всеми нами любим, но любил и сам нас, а особливо меня, и мы с ним были не только очень коротко знакомы, но и дружны. Сей-то человек вошел тогда вдруг в залу, где я с прочими находился, и как он был все еще таков же хорош, молод и статен, как был прежде, то нельзя мне было тотчас не узнать его.
…Я всячески старался мыслями своими добраться до того, зачем таким призывал он меня к себе. Более всего подозревал я, что не по масонским ли делам то было?
Принадлежал он, как то известно было мне, к сему ордену. И как он не однажды меня и в Кенигсберге еще ко вступлению в оный уговаривать старался, но имея как-то во всю жизнь мою отвращение, как от сего ордена, так и от всех других подобных тайных связей и обществ, не соглашался к тому никак; то приходило мне в мысль, не хотел ли он и тогда заманить меня в оный и не затем ли призывал с таким усилием, но истинной причины никак мне и в голову не приходило.
ПЕТЕРБУРГ Дом Е. Р. Дашковой Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, лакей
— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, это я, Яков. Посетитель к вам, князь Николай Васильевич. Говорят, по срочной надобности и ждать никак не могут-с.
— Который час?
— Светать начинает. Поди, четвертый пошел.
— Хорошо, проси князя в мой кабинетец. Сейчас буду.
— Кузина, я приношу глубочайшие извинения за столь раннее вторжение, но поверьте — тому есть серьезная причина. Я только что с празднества по поводу заключения мира с Пруссией.
— И вы согласились там быть, князь, на этом позорном ужине? Я наотрез отказалась.
— Вы женщина, княгиня, и к тому же любимица его императорского величества. Мой отказ противоречил бы моим служебным обязанностям. Император сам составил список тех, кому было предписано явиться в Летний дворец.
— Торжественного обеда оказалось мало?
— Император настолько полон торжества, что хочет найти все новые и новые способы его выразить.
— И что же там происходило? Насколько я знаю, императрица отсутствовала?
— Как ни дико это звучит, но в ней и не было нужды: ее место обок императора занимала графиня Воронцова, одетая Дианой.
— Боже мой! И она на это согласилась?..
— Графиня была настоящей героиней вечера. Елизавета Романовна получила орден святой Екатерины, который возложил на нее под гром салюта император.
— Орден святой Екатерины! Не нахожу слов. Ведь он был установлен для лиц царской фамилии и иностранных принцесс. Первым, и до сей поры ее единственным кавалером была императрица Екатерина I. Правда, в регламенте ордена оговаривалось, что в порядке исключения его может получить лицо, спасшее кого-то из царственных особ. Какая отвратительная ирония. Кто был, кроме сестры?
— Еще несколько дам, никак не связанных придворным этикетом, а также все любимцы императора, опять-таки вне зависимости от принятого распорядка. Со стороны это выглядело веселой попойкой друзей, тем более интимной, что императора в конце пришлось выносить на руках. Он был в великолепном настроении, но почти в бесчувственном состоянии.
— И вы полагаете…
— Я еще не закончил своего рассказа, кузина. В конце ужина император счел нужным назначить меня министром-резидентом в Берлин, в распоряжение прусского короля.
— Не понимаю.
— Император предписал мне безоговорочно выполнять все пожелания короля, даже не сносясь с Петербургом.
— Но это уж слишком! Полное подчинение России Пруссии!
— Вот именно, княгиня. Ждать больше нечего, иначе будет поздно. Надо действовать. Немедленно действовать. Сколько я знаю, вы говорили с Никитой Ивановичем. Что он?
— Как всегда предусмотрителен и осторожен. Он полагает, что действовать следует через Сенат. Кроме того, его план — провозглашение императором великого князя. Он не видит в роли императрицы государыню.
— Но этот план слишком неопределенен для решительных действий. Как представить гвардии ребенка, вместо которого к власти потянутся десятки рук, возможно, во много раз худших и, главное, алчных, чем руки нынешнего государя. Гвардии нужен конкретный человек, которого они видят перед собой, слова которого слышат, о котором сами и немедленно составляют себе представление.
— Я пыталась убедить в этом дядюшку, но он был настолько напуган, что я стала бояться за его последующие действия. Единственное, что его успокоило, это то, что императрица не знает о наших замыслах.
— Как не знает? Вы в этом уверены?
— О, да, дальше самых общих намеков мои разговоры с ней не заходили. Я убеждала ее, но с предельной осмотрительностью.
— В таком случае откуда же у гвардейцев уверенность в том, что государыня готова взять власть в свои руки и безусловно откликнется положительно на их предложение?
— Они принимают желаемое за действительное.
— И еще. О чем именно так усиленно толкует Иван Иванович Бецкой с солдатами, не жалея денег на подарки им?
ПЕТЕРБУРГ Квартира Г. Г. Орлова А. Г. Орлов, Г. Г. Орлов
— Алеша! Братец! Наконец-то. Заждался я тебя, моченьки моей нету. Что скажешь?
— Это тебя, Григорий Григорьевич, спрашивать надо. Что вы-то с государыней решили и собираетесь ли решать? Время ведь даром не проходит. Нам с тобой либо слава, либо эшафот — выбор простой, да и путь к нему короткий.
— Что уж ты так.
— А как ты думал? Воду замутили. Кругом в полках одни разговоры, что свергать императора надо. Не офицеры — простые солдаты и те толковать принялись. Думаешь, долго так продолжаться может. В случае чего, братья Орловы первые в ответе. Государыне ссылка с почетом, а уж нам с тобой…
— Да не могу я от государыни ответа окончательного добиться. То ли оторопь ее взяла, то ли и впрямь расчет какой имеет.
— С Дашковой толковал?
— И она то же: не время еще государыню беспокоить. Солдатам да офицерам, мол, скажите, что нужной минуты не упустим.
— Это кто же не упустит? Да и кто эту минуту разглядит? Она сама, что ли, в дворцовых апартаментах сидючи?
— Почем мне знать. Как услышал, так и передаю. Часу не прошло, от нее вернулся. О Пассеке рассказал, что арестовал его командир полка за разговоры-то наши.
— И что она?
— Она! Да при ней еще этот старый мешок Никита Панин, дядюшка княгини, Господи прости. Цветочки, вишь, родственнице привез, амурничает — глядеть тошно.
— Да дело ты говори, Григорий!
— Вот тебе и дело. Сначала Панин принялся расспрашивать, за что, мол, Пассек под арест попал. А может, за какую провинность? А может, за недосмотр по службе? Разузнать поначалу следует, а уж потом и тревогу поднимать. Екатерина Романовна, видно, несогласна, а поддакивает, прочь меня отсылает.
— Ну, а ты?
— Поехал, да только тут и дознаваться нечего. Воейков сам разговор Пассека услыхал — тот и не таился. Сам и под арест его посадил — как преступника государственного. Одних солдат стеречь его без малого роту поставил.
— Вот беда! И дознание начал?
— Пока не начинал, вроде сначала государю доложить собрался, а уж там как прикажут.
— Вот тебе и пробил наш час, Григорий Григорьевич! Теперь или пан, или пропал.
— Вот и Дашкова то же Владимиру Григорьевичу нашему сказала — его я к ней послал, чтобы самому лишний раз глаза не мозолить. По ее разумению, надобно государыню немедля в Измайловский полк везти, чтобы солдаты ей присягнули.
Не на Ораниенбаум идти, крепость голштинскую брать?
— Да нет, рассуждение ее такое, что император на крайние меры нипочем не решится. Колебаться станет, да и присоветовать ему некому. Вот пока он с мыслями собираться будет, вся гвардия уже на стороне императрицы окажется.
— Выходит, время отыгрывать надо. Вот как только государыню из Петергофа вывезти, чтоб какой конвой по дороге не задержал.
— Да и об этом княгинюшка подумала. Веришь, карету извозчичью четверней в Петергоф прислала и распрягать не велела. А уж на всякий случай и карету-то эту нанимала жена ее камердинера — баба как баба, кучеру и невдомек, из каких будет.
— Сама, значит, ехать побоялась.
— Да ведь как рассудить. Владимиру сказала, что на ее отъезд все внимание обратят. Родные-то ее с императором дружны, симпатии ее к государыне не сочувствуют. Мол, сразу заподозрят недоброе.
— Вот и смотри, девка девкой, двадцати лет не прожила, а ума хватает. Ты готов ли, братец?
— Давно готов, как на иголках сижу.
— Тогда давай мчись в полк, офицеров подымай, солдат чтоб готовили, а я в Петергоф за государыней.
— Может, мне лучше?
— Нет, братец, она колебаться станет, ты нипочем на своем не настоишь, а со мной разговор короткий. В охапку сгребу да привезу, пусть потом гневается.
— Давно я тебе, братец, сказать хотел… Спросить…
— О чем же?
— Да так, казалося мне, ты и великая княгиня…
— Казалось — креститься надо было. Да и нет больше никакой великой княгини. Государыня есть, без пяти минут — от нас все зависит! — самодержавная правительница Российской империи. Вот обвенчаетесь вы с ней…
— Да и что, Алеша!
— А что ж тебе в амантах ходить, покуда ее императорскому величеству не надоешь. Под венец — и весь разговор. И сынок уже есть. Наследник. В тебя весь.
— Да мне такое и в голову не приходило.
— Тебе не приходило, а крестьянскому сыну, подпаску украинскому Алексею Розуму приходило? Чем ты, Орлов, хуже него? На своей земле от рождения стоишь, свой род с каких времен ведешь. Покойная императрица подпаска своего не стыдилась, а тебя чего стыдиться? Кому ты в России не пара?
— Дух перехватило. Господи! Да еще папинька-сударушка что скажет, может, и согласия не даст.
— Папинька-сударушка нынче с нами вместе дорогу тебе прокладывает. А о моих делах с великой княгиней забудь. Не было ничего, а коли и было, на то один Господь судья. Вот и доехали мы с тобой до перекрестка. Скачи в полк и не сомневайся — от силы два часа пройдет, привезу ее императорское величество в целости и сохранности. Вот обняться на прощание стоит.
— Братец…
— Не теряй времени, Григорий Григорьевич. Такой второй ночи в жизни нашей не будет. Как бы ни кончилась…
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
За несколько часов до переворота никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен Гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука Провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, не подходящими друг к другу, не достойными друг друга, не понимающими друг друга и связанными одной только мечтой, служившей отголоском желания всего общества. Они именно только мечтали о перевороте, боясь углубляться и разбирать собственные мысли, и не составили ясного и определенного проекта. Если бы все главари переворота имели мужество сознаться, какое громадное значение для его успеха имели случайные события, им пришлось бы сойти с очень высокого пьедестала. О себе я должна сказать, что угадав — быть может раньше всех — возможность низвергнуть с престола монарха, совершенно неспособного править, я много над этим думала, насколько восемнадцатилетняя головка вообще способна размышлять, но, сознаюсь, ни мое изучение подобных примеров в истории, ни мое воображение, ни размышления никогда бы не дали тех результатов, к которым привел арест Пассека.
За несколько часов до переворота никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен Гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчет самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука Провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, не подходящими друг к другу, не достойными друг друга, не понимающими друг друга и связанными одной только мечтой, служившей отголоском желания всего общества. Они именно только мечтали о перевороте, боясь углубляться и разбирать собственные мысли, и не составили ясного и определенного проекта. Если бы все главари переворота имели мужество сознаться, какое громадное значение для его успеха имели случайные события, им пришлось бы сойти с очень высокого пьедестала. О себе я должна сказать, что угадав — быть может раньше всех — возможность низвергнуть с престола монарха, совершенно неспособного править, я много над этим думала, насколько восемнадцатилетняя головка вообще способна размышлять, но, сознаюсь, ни мое изучение подобных примеров в истории, ни мое воображение, ни размышления никогда бы не дали тех результатов, к которым привел арест Пассека.
ПЕТЕРГОФ Личные апартаменты императрицы Екатерина II, Катерина Ивановна, А. Г. Орлов
— Господи, никак вы, господин Орлов!
— Я, Катерина Ивановна, собственной персоной. Что ее императорское величество?
— Недавно прилечь изволила. Не раздеваючись, только поверх платья капот спальный накинула.
— Вот и славно. Времени у нас нет. Никто из Ораниенбаума не приезжал? Измайлов не заглядывал ли?
— Нет-нет, тихо все. Прислуга вся, почитай, уж спит. Доложить прикажете?
— Не нужно. Так войду.
— Да годится ли так, в спальню-то?
— Ступай, Катерина Ивановна. Без тебя разберемся, что годится. Ступай, и слушать тебе нашего разговору не следует.
Пошла себе. Как прежде. Не оглянется. Которая тут дверь в опочивальню-то? Словно бы эта. Так и есть. Старое припомнилось. Да нет, чего вспоминать. Наваждение одно — для интересу больше, не для сердца. Вишь, и здесь не скрипнула створка: смазана. Привычка, надо полагать, у государыни нашей такая. Портьерку приподнять. Никого нету. Завесы у кровати раздвинуть…
— Ваше императорское величество, пора. Ехать пора.
— Ты, Алексей Григорьевич? Почему ты?
— Для верности. Григорий в полк помчался офицеров да солдат поднимать. Вставайте же, ехать надо.
— Случилось что?
— Рассказывать долго. Того гляди голштинцы сюда нагрянут, тогда всем конец.
— Проговорился кто?
— Тянули больно долго. Княгини своей слушались. Вот и карета. Неказистая, ничего не скажешь.
— Лишь бы доехала.
— И то верно. До Измайловского полка.
— За Дашковой надо послать.
— Некогда, да и незачем. Может, офицерами она и может командовать, а солдат разве что смешить.
— А сам не посылал.
— Сказал же, государыня, незачем. Помеха одна. Дело сделаем, тогда и дам звать можно. Кучер плохой нам достался. Выбирать надо было.
— А, может, оно и к лучшему. На кляч никто внимания не обратит, если еще и не гнать во весь опор.
— Это уж как судьба. Э, никак в рытвину завалились.
— Куда же ты, Алексей Григорьевич?
— Посмотреть да кучеру, коли нужда, пособить.
— Да ты никак карету сам поднять решил?
— Что ж тут за диво. Не велик труд. Раз — и готово. А ты, брат, на дорогу-то гляди, на ходу не спи.
— Так ведь туман, барин. Гляди, как земля парит. Болото же кругом. Кабы шажком пробираться…
— Алексей Григорьевич.
— Что прикажете, государыня?
— Да я так. Вспомнилось…
— Вам, государыня, слова первые придумать надо, с какими к полку обратитесь. Народ перебудораженный, молодой. В струну бы попасть — о том подумайте.
— Думала, по пути Екатерину Романовну встретим. Кто последний с ней говорил?
— Владимир наш Григорьевич. Спрашивал, так ли уж надо вас беспокоить.
— А она что?
— Кинулась на него, бранить стала. Все сетовала, что портной ей платье мужское к сроку не приготовил — выйти, мол, ей не в чем.
— Чудачка! Какая разница, в чем она будет. Лишь бы была.
— Зачем она вам, ваше императорское величество?
— Да ты сам рассуди, чужая я при дворе. Сколько лет ни живу, а все чужая. Императрице покойной по сердцу не пришлась, так и придворные все сторониться стали. Одна Екатерина Романовна всем наперекор от меня не отходила. И теперь без дамы придворной мне никак нельзя.
— Может, прямо в полк Измайловский приедет.
— А откуда ей знать, что туда едем?
— Захочет, узнает. От нее не скроешься — дотошная. Всех и вся знает, обо всем догадается.
— Дал бы Бог, а то неловко.
ОРАНИЕНБАУМ Большой дворец Петр III и придворные
В Ораниенбауме застолье. Позднее. Ночное. В покоях дым столбом — лиц не разобрать. Кто уткнулся в скатерть — дремлет. Кто норовит солдатский марш в углу свистать. Кто спорит — Бог весть о чем, Бог весть с кем. Император веселее всех. Хохочет, как любимый мопс с арапом Нарциской расправляется. Рычит. Лает. На передние лапы припадает. Нарциска бранится на своем языке, только что не хрипит. Белками сверкает, за шпажонку хватается.
— Ваше императорское величество…
— Поди прочь, Гудович, надоел.
— Ваше императорское величество, нарочный из Петергофа.
— Утром доложишь. Видишь, сейчас недосуг.
— Ваше императорское величество, дела этого никак отложить нельзя: ее императорское величество скрылась.
— Как скрылась? Куда? Может, навсегда? Откуда бы это счастье такое нам привалило. Скрылась!
— Ваше императорское величество, но это очень серьезно. Ее величество уехала неизвестно с кем и неизвестно как. Все придворные экипажи и лошади на месте.
— Это значит, совсем как принцесса Шарлотта Бланкенбургская, мать Петра II. Все думали, она померла, а она исчезла.
— Ваше императорское величество, горничная одно смогла сказать, что за ее величеством приезжал какой-то гвардейский офицер.
— Достойный конец слишком ученой женщины. Впрочем, и принцесса Шарлотта бежала очень далеко. Говорят, она приняла имя графини — как ее? — Кенигсмарк, оказалась в Соединенных Штатах Америки и там вышла замуж тоже за офицера. Нет, вру, сержанта. Всего-навсего сержанта! И это при живом муже. Подумать только, родная сестра королевы Елизаветы Испанской и герцогини Антуанетты Брауншвейг-Вольфенбюттельской! Какой позор.
— Ваше императорское величество, Измайлову удалось узнать, что за все ночное время единственная извозчичья карета проехала в сторону Петербурга. Измайлов полагает, что ее величество уехала именно в этой карете.
— Отстань, Гудович! Слышать тебя не хочу. Так вот моя покойная тетка отправила в заключение сына герцогини Брауншвейг-Вольфенбюттельской и к тому же двоюродного брата самой Марии Терезии — принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. И с этим надо будет немедленно разобраться. Слышишь, канцлер? Михайла Ларионович, тебе говорю! Да куда ты делся?
— Ваше императорское величество, умоляю, прислушайтесь к донесению Измайлова. Вполне возможно, ее величество сейчас уже в одном из гвардейских полков. Вы знаете, она пользуется их симпатией, и этим нельзя пренебрегать.
— Теперь еще ты, граф Карнович! Так вот принцесса Шарлотта бежала, а ее супруг, царевич Алексей Петрович преспокойно себе жил и здравствовал.
— Не совсем так, ваше императорское величество. Царевич Алексей Петрович оказался в крепости и потом…
— Что потом?
— Скончался в заточении.
— Да, да, припоминаю, его…
— Задушили.
— Мы немедленно собираемся в путь. Слышите, господа офицеры. Немедленно в путь.
— Куда прикажете, ваше императорское величество?
— Само собой разумеется, в Петергоф.
— Но зачем? Там уже никого нет.
— Дознаться. Собственными глазами увидеть. Почему я должен полагаться на ваши дурацкие донесения!
— Государь, мы теряем время!
— А, это ты, канцлер. Я и забыл, что ты у нас практик по части дворцовых перемен. Жаль ты не занимался философией и потому не знаешь, что история никогда не повторяется. Ни одна ее ситуация.
— Но то философия, государь, а жизнь подсказывает совсем другое, и дай Бог, чтобы на этот раз я ошибся.
— Во всяком случае, я не вижу никакой опасности. Да и в чем здесь опасность для меня может заключаться? Сейчас моя вина, что я сразу же не начал дела о разводе. Как бы это упростило нашу жизнь.
ПЕТЕРБУРГ Дом Дашковых Е. Р. Дашкова
Свершилось! Измайловский полк присягнул новой императрице. Весь. Никто и спорить не стал. Отреклись от старой присяги, и все. «Долой голштинцев!» кричали. Так говорят.
И все без меня. На улицах народ. Всадники мчатся, карета. Люди то там, то тут кучками собираются. Новостями пообмениваются. А к нашему крыльцу никто не подъехал. С отъезда младшего Орлова никто. Вестей ни от дядюшки канцлера, ни от Никиты Ивановича Панина. Дворецкого послала, разведал — и возле императрицы их нет. Все толпой в Казанский собор двинулись — общую присягу принимать.
Праздник… Может быть. Только слова свергнутого императора все в голову лезут: отбросит тебя, как выжатый лимон. Отбросила? Нет, нет, и думать не хочу. Самой к ней ехать надо. До нее добраться. Не иначе растерялась, верных людей под рукой не имеет — послать, распорядиться.
Снова дворецкий прибежал. Так и говорят: орловский праздник. Одни братья около государыни. Когда народ стеснился, Алексей государыню над головой поднял и сквозь толпу на вытянутых руках пронес. Ненавижу! Господи, как ненавижу! Что они-то, неучи, грубияны, для просвещенной монархии сделать могут.
Дядюшка Михайла Ларионович сколько раз намекал, верить не хотела: государыня — и амуры? Быть того не может, не такой человек. А выходит… Все равно ехать надо, протиснуться, рядом быть, тем более братцам противустоять.
Мундира портной так и не прислал. Придется в парадном придворном туалете ехать. Сразу во дворец. Видно, никто не вспомнит о маленькой княгине.
На Дворцовой площади не протолкнуться. Слуги растерялись — ни подъехать к крыльцу, ни пешком подойти. Спасибо, измайловцы заметили: «Где же вы были, княгиня? Как же без вас?»
Во дворце ее императорское величество издали увидели: «Друг мой, наконец-то! Что задержало вас?» Что объяснять — проще сослаться на портного. Императрица пожурила будто между прочим, сама на руку Григория Орлова опирается. Алексей Орлов рядом. Хохочет, шутки отпускает: «Явились, ваше сиятельство! Решились, наконец!»
Да куда же ее императорскому величеству без друга обок: вот ленту Екатерининскую одела — как можно! Объяснила: Екатерининская только для супруг царствующих особ. Для супруг! А ее величество теперь сама царствующая особа, значит, положена ей Андреевская. Государыня смутилась: «Ваша правда, да что теперь сделаешь».
Есть выход, есть! Сняла с дядюшки Никиты Ивановича, государыне поднесла — чтоб пока суд да дело на себя возложила. Как положено. Она благодарить принялась — меня, дядюшку, а Алексей Орлов как нарочно: «Вам теперь, ваше императорское величество, и безо всяких регалий являться можно — за вами воля народа. Она дороже всех лент стоит». На меня посмотрел: «Вам только бы показаться нужной, княгиня, а сейчас не до будуарных любезностей». Так и сказал: будуарных любезностей.
Императрица откликнулась: «Не время препираться. Меня ждут сенаторы — редактировать манифест. Поспешите, Григорий Григорьевич». Двери за собой притворили. Без Панина. Без Воронцова. Не нужны. Все больше не нужны. Так скоро…
Но ведь есть еще император, и разве мыслимо, чтобы он так просто от власти своей отказался. Где он? Что с ним? Что может измыслить? Надо пройти к императрице. Что из того, что гвардейцы у дверей. Княгиню Дашкову не могут не знать — пропустят.
От стола Алексей Орлов поднялся: «Вы что, княгиня?» Не посмотрела на него — сразу к императрице: «Ваше императорское величество, надо предусмотреть возможность появления императора в Петербурге. Это очень важно».
Орлов вмешался: мол, на дорогах заставы. На дорогах! А водный путь? Кто обратит внимание на галеру, если даже под императорским штандартом? Императрица обеспокоилась, распорядилась и тут же велела готовиться к маршу вместе с ней в Петергоф. Во главе гвардии. Верхами.
И снова — платье. Подпоручик Талызин свой мундир уступил, да тесноват оказался. Камеристки нет, пришлось мне предложить снова свои услуги. К верхним петлям, на бюсте, завязки сделали. Сукно самое простое, грубое. Прямо на него пришлось приколоть шитую Андреевскую звезду. А под голубой лентой и вовсе грубости не видно стало. Государыня заметила: не забыть бы отблагодарить. Подпоручик так и зарделся. Вот поди ж ты, всем императору обязан. Под новый год за пять дней из сержантов в прапорщики, а там и в подпоручики произведен был — и не заколебался государыне присягу принести. Видно, ее приход на престол — благословение Божье для России.
В последнюю минуту перед выездом в зале появился канцлер.
— Ваше императорское величество, я здесь по поручению государя императора и умоляю вас выслушать меня.
— Михаил Ларионович, у нас положительно нет времени. Единственно, что я могу вам предложить: присоединяйтесь к нам — мы направляемся во главе армии в Петергоф.
— Государыня, я уверен, вам не в чем упрекнуть старого и верного слугу вашей покойной императрицы-тетушки. Во все время ее правления я всегда оказывал великой княгине самое глубокое и неукоснительное почтение. Не откажите же в единственной просьбе старику — я всего лишь выполняю волю того, кому приносил присягу на верность.
— Бог мой, вы так волнуетесь, канцлер, что ваша жизнь может оказаться на моей совести. Хорошо, я слушаю вас. Господа, не расходитесь — мы через минуту двинемся в путь.
— Государыня, его императорское величество просил передать, что он не поставит вам в вину ни вашего самовольного отъезда из Петергофа, на который вы не получили согласия вашего супруга, ни даже событий в Измайловском полку. Но при одном условии — что вы немедленно и с обычной своей свитой вернетесь в Петергофский дворец. Император готов заранее простить вас, лишь бы не вносить смуту в ряды армии и головы своих граждан. Подумайте, государыня, какие пагубные последствия может иметь подобный разброд. От себя скажу: он неизбежно повлечет за собой кровопролитие, вражду и обнищание государства. Не делайте этого, государыня, не делайте!
— Вы долго будете терпеть этот бред, ваше императорское величество? Вы не кажетесь себе просто смешным, Воронцов, перед лицом этих ликующих толп? Им не нужен ваш император, понимаете, не нужен, и не пытайтесь его навязать им вновь.
— Господин Орлов, или вы еще недостаточно опытны, или это входит в ваши расчеты. Но толпа перед дворцом и люди на улицах Петербурга — это еще не Россия. А России вы не объясните необходимость и пользу перемены законного монарха. Для России наш император — это прямой внук самого Великого Петра.
— Откуда вы взяли, канцлер, что народ разделяет ваш культ Великого Петра? Его правление обошлось слишком дорого, и народ не испытывает добрых чувств к вашему императору именно потому, что он решил наследовать многим чертам своего предка.
— Довольно, Алексей Григорьевич, здесь не время и не место для научных споров. Но я не сержусь на вас, Михайла Ларионович. Напротив. Меня трогает ваша верность присяге. Вы вправе сами делать выбор. Только скажите мне откровенно, как вы будете действовать в отношении императрицы Екатерины Второй? Если вы собираетесь с ней открыто враждовать, мне придется задержать вас под караулом. Если же вы ограничитесь своей внутренней позицией и подтвердите это своим честным словом, я сохраню вам полную свободу.
— О, государыня, я никогда и ни в чем не стану выступать против вас. В конце концов, оборот событий — рука Провидения. Если оно сделало свой выбор в вашу пользу, мне остается пожелать вам всяческих успехов и благополучия. Мне же разрешите воздержаться — пока, по крайней мере, — от присяги новой императрице.
— Дядюшка, вы губите себя!
— Катерина Романовна, у тебя свои жизненные позиции, у старого придворного свои. Я хочу сохранить уважение к самому себе.
— А я к вам, граф Воронцов. Ступайте с Богом домой и будьте покойны — вы под опекой императрицы.
— Что вы делаете, государыня! Отпустить на честное слово! Да что оно стоит, это честное слово придворной лисы?
— Алексей Григорьевич, если даже я ошибусь, это будет для меня выгоднее, чем привычная в таких ситуациях суровость монарха. Пусть Воронцов спокойно идет и всем говорит о либеральности новой монархини. Сила делает многое, добрая слава еще больше.
— И все-таки лучше проследить, чтобы старик не кинулся в Ораниенбаум. Пошлю своих ребят.
— А вот это совсем другое дело. И распорядись поставить кого-нибудь не слишком приметного на часах у дома канцлера. Как-никак он еще и отец Анны Михайловны, слишком близкой подруги нашей знаменитой Елизаветы Романовны.
— Дело, ваше императорское величество.
ОРАНИЕНБАУМ Петр III, Б. Х. Миних, А. Б. Гудович, князь А. М. Голицын, Е. Р. Воронцова
— Сколько же будет длиться поездка этого злосчастного канцлера? Сколько часов его нет, а тут пути-то кот наплакал. Что думаешь, Романовна, чего дядюшка твой мешкает?
— Разве что заслаб по дороге, государь, а так приедет, непременно приедет. Дай срок, государь.
— Я не разделяю вашего спокойствия, графиня. Графу Воронцову могли помешать самые что ни на есть непредвиденные обстоятельства вплоть до его задержания бунтовщиками.
— Задержание бунтовщиками? Моего канцлера? И вы полагаете, фельдмаршал, что моя сумасшедшая жена способна и на такое неуважение к императорской короне?
— Ваше императорское величество, сделав первый безумный шаг, ваша супруга вынуждена была бы сделать следующий. Как это говорится в пословице, семь бед — один ответ.
— Но если так, надо что-то, наверно, предпринимать. Дать команду моим голштинцам готовиться к обороне нашей крепости. Или… или мне следует выступить во главе них навстречу мятежникам.
— Но, ваше величество, существует и еще один дающий надежду путь: Нева и залив. Из Ораниенбаума рукой подать до Кронштадта, а там находится верная армия — ваша супруга наверняка не успела внести сумятицу в головы коменданта Нумерса и морских офицеров. Вот оттуда действительно удобно будет блокировать столицу и начать выступление против мятежников.
— Я как раз об этом сейчас и думал, мой верный Миних. Господа, мы немедленно садимся на галеру и плывем в Кронштадт. Галера не сможет вместить всех. Надо решить, кто именно поедет со мной. Конечно, ты, Гудович, конечно, князь Александр Михайлович…
— Государь, неужели вы могли подумать, что ваша Романовна оставит вас в такую минуту? Никогда. И, конечно, с нами поедет графиня Анна Михайловна. Если отцу почему-то не удалось выполнить свою миссию, дочь заменит его. И еще…
— Нет, нет, графиня, это не парти де плезир. Присутствие дам помешает нашим действиям. Достаточно вас и вашей подруги. Вы распорядились с галерой, Миних?
— Она ждет вас, ваше императорское величество.
— И не забудьте поднять мой императорский штандарт. Кронштадт должен подготовиться к торжественной встрече.
ПЕТЕРГОФ Екатерина II, А. Г. Орлов, Г. Г. Орлов, вице-адмирал И. Л. Талызин
— Ваше императорское величество, у нас еще остался Кронштадт. Императору туда слишком просто попасть, укрепиться в гарнизоне и на флоте. А тогда междоусобная война станет неизбежной.
— Я подумала об этом, Алексей Григорьевич. Думаю, туда следует послать верного человека.
— Я готов направиться туда.
— Благодарю вас, мой друг. Но ваше слово вряд ли окажется достаточно убедительным для моряков.
— Да уж, гвардейцы никогда не водили дружбы с флотскими.
— Вот видите, Алексей Григорьевич, ваш брат согласен со мной. Мы поступим так. Иван Лукьянович, не согласились ли бы вы принять на себя подобную миссию. Я понимаю, она небезопасна, и если вы откажетесь от нее, я не буду держать обиды на вас.
— Талызина?
— С какой стати, государыня?
— Мои дорогие Орловы, вам придется и впредь сталкиваться с независимостью суждений императрицы.
— Но нам никогда не приходилось видеть вице-адмирала среди ваших сторонников, зато он всегда пользовался расположением покойной императрицы. Разве не так?
— Знающий свое дело и неколебимый в суждениях человек — находка для каждого монарха. Мне остается только отдать должное покойной императрице в ее умении распознавать людей. А наши с Иваном Лукьяновичем беседы тянулись давно и ко взаимному согласию.
— Вы льстите мне, государыня.
— Нисколько, Иван Лукьянович. Я многое почерпнула из ваших здравых и просвещенных суждений о состоянии российского флота. Теперь я прошу вас о величайшей услуге, если только она соответствует строю ваших мыслей.
— Я принял присягу вам, ваше императорское величество. И надеюсь справиться с поручением. Комендант Нумере мой добрый друг и наверняка склонится на наши доводы.
— Отлично, мой друг. Вот вам записка для коменданта: «Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадте, и что он прикажет, то исполнять. Екатерина». Этого достаточно?
КРОНШТАДТ Палуба императорской галеры Петр III, Девиер, князь И. С. Барятинский, князь А. М. Голицын, Е. Р. Воронцова, А. М. Воронцова, Б. Х. Миних, И. А. Нарышкин
— Вот мы и у цели, ваше императорское величество: Кронштадт перед вами, и на берегу собрались встречающие.
— Вы несколько опережаете события, Иван Александрович. Сначала надобно узнать, что это за люди и каковы их цели.
— Бог мой, фельдмаршал, вы действительно становитесь невыносимы со своей вечной опасливостью. Мы причаливаем, и все!
— Да, да, мы должны как можно скорее оказаться на суше. Эта палуба дурно на меня действует. Государь, прикажите же поторопиться. Вам же присуща стремительность!
— Вы правы, Елизавета Романовна, нам нечего ждать.
— И все же, ваше императорское величество, согласитесь на то, чтобы вперед пошла лодка с несколькими вашими представителями.
— Впрочем, может, это и действительно будет соответствовать придворному этикету, Миних. Тогда пусть это будут…
— Государь, я вас умоляю поручить мне эту почетную миссию!
— Что ж, пусть это и на самом деле будет Девиер и… и князь Барятинский.
— Ваше императорское величество, в бинокль я вижу вице-адмирала Талызина. Каким образом и с какой целью он мог здесь оказаться? Подождите, подождите, так это же рядом с ним Нумере, и Нумере уходит.
— Он что, не рассмотрел императорского штандарта? Это будет ему стоить его должности. Я немедленно лишу его комендантства! Голицын, вы сейчас же напишете текст моего указа. А пока тем более поторопитесь, господа. Надо же навести порядок в наших делах.
— Шлюпка отплыла… Подходит к берегу… Они разговаривают с Талызиным… Спорят… Но что это? Девиер остается? Его окружают солдаты… Шлюпка разворачивается… Плывет обратно. Барятинский так и остается стоять…
— Мы легко обойдемся без ваших комментариев и страхов, Нарышкин. Сейчас мы и так все узнаем. Господа офицеры, поторопитесь подать трап.
— Вы забываетесь, фельдмаршал! Никто не дал вам права так разговаривать с камергером двора его императорского величества!
— Уймитесь, Нарышкин! Барятинский, так в чем же дело?
— Мой государь, я не знаю, как сказать… Это ужасно!
— Говорите же, наконец, князь, что могло так поразить ваше болезненное воображение!
— Государь, когда шлюпка подошла к берегу, нас окликнули вопросом, кто прибыл. Девиер ответил, что император Петр Федорович, на что раздался ответ: в Кронштадте не знают никакого императора Петра, но только императрицу Российскую Екатерину Алексеевну.
— Это невозможно!
— Но это так и было, государь.
— Кто отвечал вам?
— Морской офицер, имени которого я не знаю, но рядом находился вице-адмирал Иван Лукьянович Талызин.
— И как же вы повели себя?
— Девиер вышел на берег, чтобы объясниться с говорившим. Вернее — он не хотел выходить, его в полном смысле слова выманили. Вы же знаете, ваше величество, его несдержанный характер.
— Знаю, знаю. Но что же Девиер?
— Я не мог расслышать первых слов — Девиер стоял ко мне спиной. Но я совершенно отчетливо услышал слова вице-адмирала. Боже мой, если бы я мог их не повторять!
— Перестаньте корчить из себя слабонервную дамочку, князь!
— Талызин сказал: «Раз вы не нашли в себе мужества арестовать меня именем императора, я арестую вас именем императрицы. Предложите присоединиться к вам вашему спутнику — так будет лучше для нас всех». И я, не дожидаясь последствий, приказал гребцам развернуться в сторону галеры и грести изо всех сил. Впрочем, как вы сами видели, погони за нами не последовало.
— Это значит… Это значит… я больше не император… и мои подданные, обязанные соблюдать данную мне только что присягу, изменили своему монарху… Боже, Боже, что же теперь со мной будет?
— Вы плачете, ваше императорское величество? От слов одного офицера, одного безумца и предателя? Но у вас целая армия, у вас преданные вам голштинцы, которые одни стоят целой толпы этих взбесившихся молодчиков. Вы должны действовать — немедленно, решительно, не жалея ни угроз, ни посулов!
— Полноте, Миних, игра окончена, и вы это знаете не хуже меня. Во мне нет той дьявольской хитрости, с которой императрица вместе со своими любовниками готовила эти события. Меня предала не только моя собственная жена и кузина — я просто недооценил ее чудовищного властолюбия. Меня предала даже моя крестница, даже очаровательная умница княгиня Дашкова, попавшаяся на актерскую игру и бесконечные театральные представления околдовавшей ее императрицы. Без нее никто при дворе не обратил бы внимания на великую княгиню. Не сомневаюсь, что и вы все оставите меня. Как же я не догадывался, что живу среди лицемеров и лгунов!
— Государь, минута слабости простительна даже великим монархам. Я не сомневаюсь, что вы уже преодолели ее и готовы отдавать приказания. Мы ждем их, ваше императорское величество.
— Что ж, нам следует незамедлительно вернуться на берег.
— Вы имеете в виду…
— Только Ораниенбаум. Я не думаю, чтобы императрица лишила меня этого любимого моего убежища. В конце концов, она была всегда холодной, но не жестокой. Да, да, поспешите в Ораниенбаум. Я подумаю над письмом, которое вы отвезете императрице, Голицын.
— Но вас ждут голштинцы, государь!
— Полноте, мой верный Миних. У нас с вами нет даже плана их использования. Продуманного плана, имею я в виду.
— На войне такие планы рождаются в зависимости от обстоятельств. В этом нет ничего трагического.
— Государь, я умоляю вас не падать духом. Ваша верная Романовна согласится с любым решением, которое бы вы ни приняли. Мне ненавистна сама мысль, что вы так легко уступаете свои священные права этой двуличной и ничтожной женщине.
— Друг мой, у меня просто нет сил для сопротивления. Я устал и разочарован. Да, да, не удивляйтесь — именно разочарован. Измена в собственной семье…
— Но вы же собирались оставить свою супругу — о какой же семье вы говорите!
— Князь, я набросаю сейчас прожект письма императрице. Оно не будет пространным. Я попрошу у нее помилования и возможности удалиться навсегда в Голштинию. В конце концов, мне никогда не нужно было приезжать в Россию. Какая ирония судьбы — я лишился любимой Швеции, чтобы погибнуть в ненавистной России.
— Ваше императорское величество, как вы можете!
— Поверьте, Нарышкин, иногда во мне просыпается дар пророчества, и на этот раз говорит именно он.
БОЛЬШОЙ ТРАКТ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В ПЕТЕРГОФ Кортеж Екатерины II Екатерина II, Е. Р. Дашкова, А. Г. Орлов, А. М. Голицын
— Вы не устали, ваше императорское величество? Мне кажется, вы побледнели и вам с некоторым усилием дается речь.
— Милая княгиня, сейчас не время говорить о наших недомоганиях. Не время сетовать и жалеть себя. Алексей Григорьевич, вы ничего не знаете о поездке Измайлова к императору? Измайлов вернулся? Он здесь, с нами?
— Нет, ваше императорское величество, еще нет.
— Вы не предполагаете, что он может остаться среди сторонников императора? Я не могу доверять этому человеку.
— Совершенно справедливо, государыня. Но Измайлов ни в каком случае не задержится в Ораниенбауме по вполне объяснимой причине — с ним поехали мои люди. Они вынудят его вернуться.
— Благодарю вас за предусмотрительность, Орлов.
— Но зато, государыня, здесь есть другой представитель ораниенбаумского общества, и он жаждет быть представленным вам.
— Кто же это?
— Карнович, государыня, или, как его стал титуловать бывший император, граф Стефан Карнович.
— Камердинер моего супруга? Здесь? Он всегда выглядел таким беззаветно преданным императору.
— Когда тот был императором.
— Орлов, вы не имеете права так отзываться о его величестве, пока не состоялось официальное отречение.
— Оставьте меня, наконец, в покое с вашими поучениями, княгиня. Вы что, собираетесь усидеть на двух стульях: уважения к былому императору и преданности нашей императрице? Не слишком ли это сложная даже для вас позиция?
— Переход власти — это только переход власти, Орлов. Он важен для империи, но он не означает, что бывший носитель власти должен подвергаться унижениям. Это, наконец, недостойно нашей просвещенной монархини.
— Княгиня права, Алексей Григорьевич, лучше быть осмотрительнее в выражениях.
— Какое они могут иметь значение, когда дело уже сделано. Карнович приехал с устной просьбой Петра Федоровича предоставить ему спокойное убежище, где он мог бы уединиться с несколькими дорогими ему особами — графиней Елизаветой Романовной, арапом Нарцисом, мопсом, большим запасом кнастера, трубок и несколькими немецкими книгами. Впрочем, я упустил едва ли не самое главное — скрипку. Бывший император просит отпустить ему его скрипку. Вряд ли вам необходимо выслушивать из уст камердинера все эти стенания. Я просто разрешу ему остаться в составе вашего кортежа.
— Как? Карнович не собирается вернуться к своему хозяину?
— Ваше императорское величество, он не собирается об этом и слышать. Он уже вошел в новое царствование и очень боялся опоздать, добиваясь личного доклада вам.
— Какой подлец!
— Так за кого же вы болеете душой, Екатерина Романовна, называя подлецом человека, который решил служить вашей императрице?
— Не я — сама императрица отнеслась с уважением к позиции канцлера, когда он просил разрешения не изменять своей первоначальной присяге!
— И как же собирается жить дальше ваш дядюшка? Последовать в ссылку или заточение вместе с Петром III?
— О какой ссылке или заточении вы говорите, Орлов? Кто вам подсказал эти совершенно неуместные меры относительно человека, спокойно и достойно уступающего свои прерогативы государыне?
— Может, вы еще посоветуете государыне сохранить для бывшего императора дворцовые апартаменты, княгиня?
— Конечно, нет. Образ жизни моего крестного отца слишком отличен от образа жизни нашей государыни, но ссылка! За что?
— Мой друг, поверьте вашей императрице — я удовлетворю все разумные желания Петра Федоровича и обеспечу ему по возможности спокойную и достойную жизнь. Бога ради, не волнуйтесь за него.
— Государыня, я волнуюсь не столько за свергнутого императора, сколько за ваше имя просвещенной и гуманнейшей императрицы. Таких, как вы, еще не бывало на европейских престолах — разве это не замечательно!
— Да вот, кстати, еще один посланец от бывшего — князь Александр Михайлович Голицын.
— Ваше императорское величество! Я облечен миссией, которая никак не соответствует моим собственным мыслям. Император…
— Бывший император, князь!
— Перестаньте, Орлов! Что просил вас передать император? Судя по всему, его собственноручное письмо?
— Да, ваше императорское величество. Император взялся его писать еще на галере, когда принял решение вернуться из Кронштадта в Ораниенбаум.
— Он собирался высадиться в Ораниенбауме? Или его первоначальным намерением было закрепиться в Кронштадте?
— Ваше императорское величество, я не настолько был посвящен в замыслы императора. Он советовался не со мной — с фельдмаршалом Минихом.
— И даже не подумал, какой старик Миних дурной советчик. Его участие обернулось потерей престола для правительницы Анны Леопольдовны. Он легко справился с Бироном, но оказался бессильным перед живым умом покойной императрицы.
— Ваше императорское величество, вам известно, я не испытываю симпатии к Миниху, но не могу не относиться с уважением к его верности присяге и долгу.
— Мой Бог, если бы нас так же снисходительно судили на Страшном суде! Княгиня, вы неподражаемы в ваших адвокатских экзерсизах. Вы не боитесь запутаться в своих одобрениях и осуждениях?
— Алексей Григорьевич, мне кажется, гораздо важнее словесной перепалки ознакомиться с содержанием письма, в чем вы мне мешаете. Итак, Петр Федорович желает вернуться на родину в Голштинию и отрекается от прав на российский престол.
— И вы ему поверите, государыня? Уж в Голштинии он сумеет найти союзников, которые поведут под его знаменем наступление на российский престол. Отпустить бывшего означает проиграть партию.
— Которая к тому же еще не завершена. Князь Александр Михайлович, я благодарю вас за выполненную миссию. Вы вольны возвращаться к императору.
— О, нет, государыня, разрешите вице-канцлеру, в отличие от канцлера Михайлы Ларионовича Воронцова, незамедлительно примкнуть к вашим сторонникам и верноподданным. Если есть возможность, я немедленно принесу присягу Екатерине Второй.
— Я не забуду вашего усердия, князь.
ПЕТЕРГОФ Большой дворец Екатерина II, А. Г. Орлов, Г. Г. Орлов, Е. Р. Дашкова
— Ваше императорское величество, вы волновались по поводу генерала Измайлова. Он здесь вместе с бывшим императором и Гудовичем. Мои гвардейцы меня не подвели.
— Наконец-то! Где Петр Федорович, Орлов?
— Мы незаметно провели его в заднюю часть дворца.
— Как он? Что говорит?
— Как? Да никак — пожелал отобедать и позаботился, чтобы к столу была подана бутылка его любимого бургундского.
— Алексей Григорьевич, вы же знаете, меня интересует иное. Уж, во всяком случае, не аппетит императора — он никогда не страдал его отсутствием. И я надеюсь, прислуга не будет до бесконечности удовлетворять его просьбы о бургундском. Я не хочу, чтобы он предстал здесь в своем обычном виде.
— Государыня, с ним остались Пассек и Барятинский. Думаю, они не позволят бывшему нарушить придворный этикет.
— Он говорил с ними? Жаловался? Спрашивал меня?
— На все ваши вопросы, ваше императорское величество, могу ответить одним словом — нет. Не говорил. Не жаловался. Не спрашивал. Он один раз только обратился с вопросом к Гудовичу о судьбе своего письма — было ли оно вам доставлено Голицыным. Но это случилось еще по пути из Ораниенбаума в Петергоф.
— Император и полное молчание — невероятно! Не хотели ли бы вы, княгиня, навестить вашего крестного отца? Я не стала бы вам препятствовать.
— Нет, ваше императорское величество. Я не знаю, что могла бы ему сказать.
— Неужто вы чувствуете неловкость, княгиня? Вы, такая уверенная в своих словах и действиях?
— Господин Орлов, у меня нет желания делиться с вами — именно с вами! — своими чувствами. Вам чужды подобного рода переживания, и вы не умеете уважать людей.
— Алексей Григорьевич, я много раз просила вас не затевать этих ненужных перепалок с княгиней. Вы выглядите в них не наилучшим образом. К тому же ссоры с дамой!
— Это лишь доказывает, государыня, что я никогда не видел в княгине Екатерине Романовне дамы, но только вашу сторонницу-и соратницу. Мне кажется, мужской костюм княгине явно больше к лицу и больше соответствует ее манере рассуждать и держаться.
— Государыня, вот еще одно послание от вашего супруга. Он сочинил его, не докончив обеда, и очень торопил передать вам.
— Спасибо, Григорий Григорьевич. Зачем вам было утруждать себя. Вы утомились и к тому же повредили ногу — вам необходим покой. А слуг теперь здесь предостаточно.
— Государыня, ради вас…
— Знаю, знаю, Григорий Григорьевич. Итак, содержание письма. Так я и знала — ничего существенного. Одни заботы о собственном благоустройстве, которым я должна со всей серьезностью заняться.
— И никаких условий, государыня?
— Нет, мой друг. Он даже не упоминает больше графини Воронцовой, примирившись с ее отъездом.
— Отъездом? Но куда, ваше величество? Я ничего об этом не знаю!
— Какой смысл был вас волновать, княгиня? Государыня доверила своим гвардейцам заботу о ней, и они доставили ее в целости и сохранности в дом вашего родителя.
— Но они так плохо ладят между собой! Батюшка не мог примириться с пребыванием сестры во дворце. Боюсь, он огорчит ее своим обращением!
— Граф Роман Воронцов и в самом деле хотел воспротивиться приезду в свой дом графини. Но нам пришлось настоять — у нее нет иного убежища. Кроме того, так удобнее устанавливать караул — сразу для двоих.
— Караул? У дома моего отца? Что это значит?
— Друг мой, Алексей Григорьевич побеспокоился о безопасности вашего родителя. Мало что может прийти в голову разбушевавшейся толпе, которая каждую минуту может потребовать самых крутых мер в отношении свергнутого императора.
— Если эту толпу соответствующим образом настроить.
— Что вы имеете в виду, княгиня? Вы хотите набросить тень на доброе имя Орловых?
— С каких это пор вы стали заботиться о своем имени? И вообще, чем расставлять караулы у дома Воронцовых, вам следовало бы больше позаботиться о безопасности императрицы в стенах хотя бы этого дворца.
— Раз Орловы здесь, императрице Екатерине Второй ничто не может грозить.
— Какая нелепая самоуверенность! Вы даже не знаете, что ваши солдаты взломали один из дворцовых погребов, выкатили бочки и начали киверами черпать и пить венгерское вино — оно не показалось им достаточно хмельным.
— Алексей Григорьевич, Гриша! Надо и впрямь что-то предпринять. Мало ли что взбредет на ум пьяным людям с оружием.
— Не тревожьтесь, ваше величество. Я сумела прекратить этот нелепый кутеж и даже закатить обратно в погреб бочки. У меня оказались под рукой золотые империалы, которые я раздала солдатам в вознаграждение за их верность императрице и на завтра обещала еще большую сумму лишь бы прекратить безобразие.
— Вы неподражаемы, мой друг. Но — должна признаться — золото, которым вы располагаете и которое используете для моей пользы, никогда не отягощало моих карманов. Мне просто нечего было бы раздать солдатам при всем моем желании.
— Да, приходится признать, что и мы с Григорием Григорьевичем в этом совершенно уступаем княгине.
— Мы исправим это положение в самом недалеком будущем. Каждый получит достойную награду и уж, во всяком случае, не будет нуждаться в карманных деньгах. А пока разрешите мне обнять вас, мой дорогой друг, и пригласить отобедать. Мы все нуждаемся в подкреплении и хотя бы в недолгом отдыхе.
— Благодарю вас, ваше величество, но я хотела бы еще раз проверить порядок вокруг дворца и заглянуть к принцессе Голштинской — она просила меня об этом.
— Наконец-то! Я думал, не будет конца этой несносной болтовне. Так как мы решаем вопрос с бывшим, государыня?
— У вас есть план, Алексей Григорьевич?
— Предельно простой. Немедленно вывезти бывшего в Ропшу — он сам выбрал себе это место пребывания, и потому подчинится без споров. Охрану мы ограничим Пассеком, Барятинским, Баскаковым и мной. Меньше людей, меньше разговоров.
— А в Ропше? Кто будет около императора в Ропще?
— Ваше императорское величество, если вы доверите нам перевезти туда императора, то, может быть, вы разрешите нам так и остаться вместе с ним.
— Вам в Ропшу? Но кто-то же должен будет вас там сменить? Я не могу согласиться, чтобы вы отказались от придворной жизни и превратились в простых тюремщиков рядом с этим нудным и полубезумным человеком. Вы нужны нам здесь, Алексей Григорьевич!
— Вы льстите мне, государыня. Но не беспокойтесь, наше отсутствие вряд ли затянется.
— Почем знать.
— Не сомневайтесь, государыня.
— Вы хотите, чтобы я придумала иную форму жизни императора? Но где и как? Я не верю, что останутся равнодушными к происшедшему его прусские друзья, начиная с самого Фридриха.
— Государыня, умоляю, не придавайте этому вопросу значения. Я прошу у вас ответа только на один вопрос.
— Спрашивайте, Алексей Григорьевич.
— Вы полностью доверяетесь нам с братом?
— Этот вопрос не нуждается в ответе.
— Вы убеждены, что все, что мы можем сделать, будет преследовать единственно вашу пользу?
— Не сомневаюсь. Иными словами, вы спрашиваете у мен…
— Права на действия, ваше императорское величество. Наши действия — к вам они не будут иметь никакого отношения.
— Гриша, что ты скажешь?
— Государыня, кому, кроме Орловых, вы можете полностью довериться? Нам с вами жить и жить.
— Что ж, вы можете действовать вольной рукой, Алексей Григорьевич.
ПЕТЕРГОФ Большой дворец Е. Р. Дашкова, Г. Г. Орлов, Екатерина II
— Куда вы спешите, княгиня? Государыня распорядилась ждать ее в этом покое. Оставьте ваши хлопоты хоть на минуту — в них уже нет нужды.
— Остаться здесь? Но, господин Орлов, я не привыкла находиться в комнате с полулежащим мужчиной, даже если бы он был моим ближайшим родственником.
— Вас смущает моя поза? Но вы же знаете, я ушиб ногу, и государыня распорядилась, чтобы я дал ей покой. Чем вас может беспокоить, что я положил ее на кресло? Не преувеличиваете ли вы свое рвение в заботах о дворцовом порядке?
— Боюсь, мы не найдем общего языка, Орлов. Вы проводили свою жизнь в казарме, а я со дня своего рождения — во дворце. И с пеленок мне внушалось высочайшее почтение к коронованным особам. Вы можете заботиться о своей ноге в собственном доме, но в апартаментах императрицы вы обязаны преодолеть свое недомогание и держать себя подобающим придворному образом. К тому же, не сомневаюсь, ваш ушиб не представляет ничего серьезного — это не ранение, полученное на поле боя.
— Но у меня было, если угодно знать, и такое. Так что не вам, княгиня, судить, какое из них более тяжелое.
— Чтобы растрогать императрицу, вы можете преувеличить любое, как и свои заслуги перед ее императорским величеством. Кстати, о вашей храбрости. Правда ли, мне рассказывали, что в Прусском походе у вас был постоянный соперник по кулачкам некий Шварц.
— Вас не обманули.
— Что этот Шварц отличался совершенно исключительной силой и легко одолевал в одиночном бою вас и вашего брата Алексея Григорьевича, так что вы вынуждены были даже заключить с ним соглашение: драться противу него только вдвоем. В одиночку вам было все равно не избежать поражения.
— Как вы прекрасно осведомлены, княгиня. Можно подумать, у вас особые связи среди гвардейцев.
— Ничего удивительного, если вспомнить, что я замужем за одним из самых храбрых и достойных гвардейских офицеров и с великой гордостью ношу его титул и имя. Но позвольте, Орлов, что за пакеты вы распечатываете? Я постоянно видела их в кабинете моего дядюшки канцлера. Они из Совета, не правда ли?
— Вы угадали, княгиня.
— Но в таком случае, какое вы имели право вскрывать то, что может и должно становиться достоянием внимания только царствующей особы? Ни вы, ни я недостойны подобной чести и ответственности.
— Таково желание императрицы.
— Ни за что не поверю.
— Императрица подтвердит вам это в любую минуту, княгиня.
— А пока я все же предпочту уйти и раздать солдатам тот остаток золотых, который у меня еще сохранился.
— Вы где-то сделали большой заем, княгиня. Или это деньги французского посла?
— Вы забываетесь, Орлов, княгиня Дашкова не примет займа ни у кого из иностранцев. Слава Богу, у меня еще хватит собственных средств, чтобы послужить императрице в дни ее прихода к власти. Пока прощайте.
— Ты все еще в одиночестве, Гриша? Куда запропастилась наша маленькая княгиня. Обед уже готов. Сейчас только накроют стол. Нет, нет, лежи, не беспокой ногу. Стол будет поставлен около твоего канапе, и мы пообедаем втроем с Екатериной Романовной.
— Ты считаешь это необходимым, Катенька? Княгиня твоя только что отсюда вышла в гневе.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Сначала она прочла мне нотацию из-за моей позы, недопустимой в присутствии придворной дамы, а тем паче самой государыни. Я еле отговорился твоим приказом. А затем мне досталось за то, что я вскрываю пакеты Совета. И опять пришлось прибегать к твоему имени.
— Знаешь, я иногда глазам своим не верю. Неужели она действительно не знает характера наших отношений. Но ее необходимо поставить в известность. Ведь вам придется вместе жить в дворцовых апартаментах, и Бог весть, какие она от неожиданности начнет выдавать сцены. До чего же обременителен этот неизлечимый романтизм и необходимость постоянно выступать в роли бесплотного и непорочного ангела! А, княгиня, наконец-то! Как видите, стол уже накрыт, и мы сможем хоть немного передохнуть в тесном дружеском кругу. Но вы плохо выглядите и у вас дурное расположение духа?
— Вы слишком добры, ваше императорское величество. Но если вспомнить, я толком не спала уже почти полмесяца, и, может быть, силы начинают мне изменять.
— Только усталость мы с вами сумеем преодолеть, мой друг. Тем более в обществе такого веселого и беззаботного собеседника. Не правда ли, вы постараетесь нас развлечь, Григорий Григорьевич? Хотя, правда, вам продолжает докучать ваш ушиб.
— Государыня, умоляю, не обращайте внимания на такую мелочь. Если я и предпринимаю меры предосторожности, то только для того, чтобы завтра при вашем торжественном въезде в столицу быть в состоянии ни на минуту вас не оставлять.
— Благодарю вас, Григорий Григорьевич, на вас всегда можно было положиться, и потому я никак не могу принять вашей отставки. Ваше желание удалиться от двора мне представляется невозможным. Вы нам нужны, не правда ли, милая княгиня?
— Раз вы так говорите, ваше императорское величество.
— А разве вы не присоедините своего голоса к моей просьбе, чтобы Григорий Орлов не оставлял дворца? Сейчас, как никогда, мне будут нужны верные люди.
— Несомненно, ваше императорское величество. Но я не видела нигде вашего брата, Григорий Григорьевич.
— А вот это вы должны спросить у меня, мой друг. Алексей Орлов отправился в Ропшу вместе с другими гвардейскими офицерами охранять бывшего императора.
— Охранять? Но от кого?
— Разве можно поручиться за единомыслие наших граждан? Среди них могут найтись и сторонники, и ярые враги бывшего императора. Алексей Григорьевич с товарищами должны предупредить любые нежелательные эксцессы.
— Но ведь для этого было бы достаточно простого караула.
— Не всегда, мой друг, не всегда.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Наш очень занемог, и схватила его нечаянная колика, и я опасаюсь, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность для того, что он все вздор говорит и нам это нисколько не весело. Другая опасность, что он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть…
Матушка милосердная государыня.
Как мне изъяснить описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов итти на смерть; но сам не знаю, как беда эта случилась. Погибли мы, когда ты не милуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам вздумать поднять руки на Государя! Но, государыня, свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Барятинским Федором, но не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помнили, что делали. Но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души на век.
Наш очень занемог, и схватила его нечаянная колика, и я опасаюсь, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность для того, что он все вздор говорит и нам это нисколько не весело. Другая опасность, что он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть…
Матушка милосердная государыня.
Как мне изъяснить описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов итти на смерть; но сам не знаю, как беда эта случилась. Погибли мы, когда ты не милуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам вздумать поднять руки на Государя! Но, государыня, свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Барятинским Федором, но не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помнили, что делали. Но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневили тебя и погубили души на век.
ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец Екатерина II, нарочный
— Ваше императорское величество, нарочный с письмом.
— Нарочный? Наконец-то. Проси и двери за собой притвори.
…Письмо. Вот оно… Уже?.. Не рано ли?.. Алексей Орлов толковал: лишь бы не поздно. Может, его правда. Так безопаснее. Только он и мог бы скоро так обернуться. И письмо. Теперь главное — письмо. Ловко он как! Умен, ничего не скажешь. И хитер. Не то, что Гриша. Вот поди, два брата, не разлей вода, а не сравнишь.
Уж на что Гриша храбр, а решиться ни на что не может. Не мое, мол, Катенька, дело. Ты уж, матушка, лучше сама, а мне скажи, что исполнить — я мигом. Если что, с ним покойней. А Алексей Григорьевич — ему рисковать надобно. Азартен — ничего не скажешь. Сколько часов с ним прошло, а все как на вулкане. Себя не помнишь.
Письмо в шкатулку убрать и в надежное место. Чтоб при случае показать. Беречь, как зеницу ока. Гляди, и писать-то без ошибок не научился, а объяснил — лучше некуда.
Вот эту шкатулку, что для набора бриллиантового. Какие там еще бриллианты! Дашкова, поди, сей час примчится — ей в руки дать. Ей непременно. За великую княгиню горой стояла, а великого князя тоже жаловала. Крестный ведь. С ней будто подменяли его: от бокала отрывался, дельные вещи иной раз говорил, подарками сыпал. Может, она одна и благоволила ему от сердца. Остальные — Романовна первая — из расчета.
Послам показать. Господи, совсем обеспамятела: нарочный так к притолоке и прирос. Шинели не скинул. Ботфорты в грязи — лужа у порога натекла. Глаз не сводит.
— Благодарствую, друг мой. Поди с Богом.
— Никак нет, ваше императорское величество. Велено мне Алексеем Григорьевичем без проволочки ворочаться. И с ответом.
— Ах, да, с ответом… Писать не стану. Передай на словах господину Орлову — пусть не казнятся. В животе и смерти Бог волен, а я ни на кого гнева не держу. Пусть распорядится с телом в Бозе почившего императора, чтоб в Петербург везли, и сам сюда поспешает. Здесь Алексей Григорьевич мне надобен.
— А тело…
— Что тело? Алексей Григорьевич лучше меня знает, как устроить, чтобы шуму лишнего да суматохи не было. Народ ведь, Бог ему судья, не любил покойного. Но почести ему воздать положено. Как христианину. Не более того.
— Доставить, значит, следует…
— В Александро-Невскую лавру. Настоятелю передать. Ему скажут. Ждать он будет. Поди, поди, мой друг.
ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец Екатерина II, Е. Р. Дашкова
— Друг мой, какое облегчение увидеть вас около себя! Вы не поторопились ко мне, княгиня, после этих ужасных известий. Целый день я металась в одиночестве и ни с кем не могла поделиться охватившим меня ужасом другим слов для произошедшего я просто не в состоянии найти.
— Да, ваше величество, все произошло слишком быстро для вашей славы и моей совести.
— Вы говорите так, как будто в этом был момент преднамеренности, княгиня. Но, слава Богу, произошел всего лишь несчастный случай. Страшная случайность, погрузившая в отчаяние всех очевидцев.
— Этого надо было ждать, раз рядом с императором появился Алексей Орлов.
— Вы не правы, совершенно не правы, дитя мое. И чтобы окончательно вас в том убедить, вот письмо, написанное непосредственно после трагической смерти.
— Увольте меня от чтения обращенных к вам строк, ваше императорское величество.
— И все же вы не можете их не прочесть. Это необходимо для трезвой оценки случившегося. Несправедливые обвинения не перестают быть несправедливыми, если они обращены и к несимпатичному вам человеку. Вы же всегда стремились к истине и проповедовали доброту. Прочтите же, княгиня.
— Да, если бы не рука Алексея Орлова…
— Вы бы поверили, не правда ли? Но я хочу поделиться с вами тем, что происходит сейчас в моей душе. Я столько лет знала императора… и такого разного… Если бы вы знали, каким очаровательным он был при нашем первом знакомстве. Почти красивым — его очень изменила оспа, — которой он переболел в год нашей свадьбы. Ловкий. С какой легкостью он переходил с немецкого на французский, на шведский, даже пытался говорить отдельные фразы на итальянском. И он столько рассказывал о прошлом Швеции. Швеция была его настоящей мечтой.
— Я знаю.
— Он говорил с вами о ней? И, наверно, интересно говорил? В юности он умел быть превосходным рассказчиком. И так мило смеялся.
— Я много обязана покойному императору по части знаний.
— Вот видите, видите, как много он потерял с годами! И потом наша свадьба. Мы венчались 21 августа 1745 года. Была чудесная погода. Светило солнце. Светило солнце… И летели журавли. Очень высоко, так что не было слышно их клекота. А великий князь спорил, что слышал, и начал сердиться, когда я отнесла это к его воображению. А через четыре дня мы провели целый вечер в Оперном театре. Шла бесконечная опера «Сципион Африканский». В самом деле бесконечная — она началась в шесть вечера и тянулась чуть не до полуночи. Должна вам признаться, я равнодушна к музыке. Мне хотелось есть, и я едва сдерживала зевоту. А великий князь восхищался какими-то скрипичными пассажами, партией флейты и кричал на весь театр «браво». Это было так нарочито, как будто мне назло.
— Император хорошо играл на скрипке, и мне не раз доводилось музицировать вместе с ним.
— Нет, нет, не пытайтесь меня приобщить к вашей страсти. И только представьте себе мой ужас, когда по настоятельной просьбе великого князя тот же «Сципион Африканский» да еще со значительными дополнениями был исполнен через месяц или два. Великий князь отмечал каждую вставку, одними восхищался, другие осуждал, а я была уверена, что непременно усну, и все время сжимала и разжимала руки.
— Император говорил, что не пропускал ни одного спектакля в придворном театре. Он помнил все спектакли, названия пьес, имена комедиантов. И уверял, что только это поддерживало его добрые отношения с покойной императрицей, обожавшей музыку.
— Если только все это не было притворством.
— Притворством? Но с какой стати, ваше величество?
— Чтобы производить впечатление просвещенных людей. Насколько было лучше, когда в Оперном театре шли французские и итальянские комедии. Во всяком случае, мучить себя операми и концертами я не стану. Да кстати, их не любят ни Григорий Григорьевич, ни Алексей Григорьевич. Так что у меня есть все основания считать, что я не одинока в своем равнодушии.
— А где можно будет проститься с императором, ваше императорское величество? Хотя что я спрашиваю — конечно, во дворце. И, вероятно, в Петропавловском соборе?
— Что за идея? Петр Федорович подписал отречение и, следовательно, не имеет права на государственные почести. Я думаю, самое разумное последовать примеру покойной императрицы. Для принцессы Анны Леопольдовны она выбрала Александро-Невскую лавру. Там покоятся все члены императорского дома. И постаралась сократить время этой никому не нужной церемонии. Помнится, тело было выставлено для прощания 21 марта утром, а на следующий день состоялось погребение.
— Ваше величество, я не смогла себя заставить прочесть ваш указ: от чего скончался император?
— От геморроидальной колики. Так установили медики. Со времени переезда в Ропшу, как сказывает Алексей Григорьевич, они шли у него одна за другой. Но Петр Федорович решительно отказался от помощи врачей. Мой указ предлагает всем желающим проститься с бывшим императором по христианскому обычаю, не держа на сердце против него зла. Без злопамятствования.
— В указе о принцессе Люненбургской было сказано: без жадного озлобления. Батюшка часто повторял эти слова. Вы разрешите мне, ваше величество, отдать последний поклон моему крестному отцу?
…Хвоя. Приторный запах хвои. Полутемный храм. Солдатский гроб под простым покрывалом. Четыре свечи по углам. Потертый голштинский мундир без регалий. Вздувшееся посиневшее лицо… Российский император.
Среди монастырских погребений яма. Монахи. Никаких воинских почестей. Проводить в последний путь? Не дозволено. Когда состоится погребение? Когда прикажут. Памятник… О памятнике ничего не известно. Траур при дворе запрещен. Ненужный император…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги