Аборигены, кенгуру и лайнеры

Австралийские будни

Март 1962 года. Сидней, аэродром Кингсфорд-Смит. Около девяти часов утра. Проверяют документы вновь прибывших. Чиновник паспортного бюро просматривает мой английский паспорт. Перелистывает его от корки до корки, потом начинает изучать более внимательно. Наконец он нашел, что искал. Торжествующе восклицает:

— Вы были в России?! — Это полувопрос, полуутверждение.

— Да, дважды.

Уж не ожидал ли он, что я буду отрицать? Чиновник делает какую-то пометку на листе бумаги и возвращает мне паспорт. Конечно, чиновников паспортного бюро, как и всех прочих, повышают по службе в соответствии с их заслугами, и то, что он выявил одного из побывавших за «железным занавесом», возможно, поможет этому человеку поскорее продвинуться.

При проверке багажа молодой таможенник окидывает взглядом мои вещи: чемодан, рюкзак, портфель, пишущая машинка.

— А ну-ка, давайте посмотрим! — и он берется за портфель.

Портфель битком набит бумагами, книгами, туалетными принадлежностями. Таможенник вытаскивает одну из книг и перелистывает страницу за страницей. Он внимательно рассматривает иллюстрации в конце книги.

— Что это такое?

Я не знаю, на что он смотрит, и отвечаю неопределенно:

— Книга. — И добавляю: — Работа, которую я представлял на конкурс для получения доцентуры. Опубликовала в Берлине.

— Вы не имеете права ввозить в Австралию порнографическую литературу?

Я ошарашен.

— Порнографическую литературу!.. Что вы хотите этим сказать?

Теперь я вижу, что он рассматривает фотографию, на которой изображено несколько аборигенов, закутанных в грязное тряпье. Антиморально — это, пожалуй, верно, хотя и в другом смысле. Мне вспоминается случай с Пикассо. Когда нацисты, указав на «Гернику», падали ему вопрос: «Это вы сделали?» — он ответил: «Нет, вы!»

Но я только возражаю:

— Это научная книга о нравах и обычаях группы аборигенов в Северной Австралии.

Чиновник отдает мне книгу, но оставляет за собой последнее слово, предупреждая:

— Мы не потерпим безнравственных книг в Австралии!

Я задаюсь вопросом, неужели я похож на человека, способного подвергнуть опасности общественную мораль, а мой научный статистический анализ социальной структуры обитателей Грут-Айленда может совратить австралийский народ с пути добродетели. Насколько я знаю австралийцев, наверняка нет!

Итак, я преодолел последний барьер и снова находился в Австралии — солнечной, счастливой стране. Правда, солнца как раз не было, моросил дождь. В этот душный день позднего лета я чувствовал себя дома. У слова «дом» много значений. Где, собственно, мой дом? В Кляйнмахнове возле Берлина, где я живу с 1956 года и где теперь проживают также моя жена и четверо моих детей? Да, там мой дом. Но по рождению я англичанин, лондонец. Я приезжал в Лондон в 1958 году, после более чем двадцатилетнего отсутствия, и обнаружил, что в моем родном городе я стал чужим. И все же Англия тоже была моей родиной.

Я поселился в Австралии, когда мне был двадцать один год, и прожил в ней девятнадцать лет. Я сроднился со страной, которую избрал добровольно, и проклинал чиновников паспортного бюро и таможенников, потому что они не принадлежали к моей Австралии. Да, я снова был в Австралии, после шести лет отсутствия я вернулся домой.

На автобусе авиакомпании я доехал до его конечной станции в городе и очутился перед весьма внушительным новым небоскребом, одним из тех, что появились в Сиднее за время моего отсутствия. Я сдал на храпение багаж и вышел на улицу. В Австралии у меня всюду были друзья и знакомые, и кое-кому из них я в последние два-три года писал, что хотел бы как-нибудь вернуться и снова приняться за свои этнографические изыскания на месте, среди австралийских туземцев, — проверить гипотезу раннего развития человечества. Но у меня были основания не называть точной даты своего приезда. Несколько лет назад меня, как коммуниста, преследовали в Австралии, и я знал, что мои письма из Германской Демократической Республики австралийская служба безопасности непременно вскрывает. Хотя мне, как британскому подданному, нельзя было запретить въезд в страну, могли попытаться устроить провокацию. Возможно, австралийская служба безопасности все равно знала о моем прибытии — эту информацию опа могла получить от британской компании воздушных сообщений, самолет которой доставил меня из Джакарты в Сидней. Однако, поскольку следует давать противнику как можно меньше сведений о себе, я не писал друзьям, когда именно я приеду.

Итак, я оказался теперь в Сиднее с пятьюдесятью фунтами стерлингов в кармане, точнее, с сорока девятью фунтами десятью шиллингами (десять шиллингов мне пришлось уплатить за поездку в автобусе). С этаким-то «богатством» я собирался организовать экспедицию в Центральную Австралию, жить там несколько месяцев и проводить свои исследования. Пятьдесят фунтов наличных денег я был обязан согласно иммиграционному закону ввезти с собой в страну — это должно служить гарантией, что я не стану бременем для государства.

Но когда я стоял на горячем полуденном асфальте Сиднея, я был полон уверенности, хотя никто и не знал о моем прибытии, что мне помогут и я смогу провести намеченную работу. Прежде всего следовало связаться с друзьями и найти себе пристанище, потому что я не хотел тратить деньги на номер в гостинице. И вот я зашагал из респектабельного делового квартала по направлению к гавани. Перед тем как покинуть Австралию, я проработал год докером, повозился со стальным крюком — единственным орудием производства портового грузчика. И так как я знал о солидарности девяти тысяч портовых грузчиков Сиднея, я не сомневался, что они примут меня по-дружески.

В доме № 60 по Суссекс-стрит, местопребывании профсоюза докеров Сиднейской секции, я спросил у молодой девушки в окошке:

— В бюро ли сейчас Стэн Моран или Янг Голландец?

Она оглядела меня с недоверием: я был в костюме с галстуком, а она больше привыкла к докерам в майке и шортах. Но для полицейского в штатском я был слишком стар, кроме того, они всегда ходят по двое. Когда девушка поднялась, чтобы заглянуть в бюро, я крикнул ей вслед:

— Скажите им, пожалуйста, что пришел Фред Роуз из Восточной Германии!

Она сразу же повернулась:

— Да, Стэн здесь, входите!

Стэна я видел в последний раз в Стокгольме в 1956 году, когда мы как делегаты профсоюза докеров принимали участие в заседании Всемирного Совета Мира. Стэн с ранних лет участвовал в борьбе и был уже год кассиром Сиднейской секции. Он не знал большего счастья, чем выступать перед рабочими. Кто он был по профессии, неизвестно, по рассказывали, что профсоюз трубопрокладчиков и профсоюз электриков зачислили его своим почетным членом за то, что в голодные тридцатые годы он помог рабочим получать газ и электричество, несмотря на то что они были отключены. Особенно хорошо мне запомнилось его выступление перед демонстрантами со ступеней здания бюро судоходства на Георг-стрит, одной из наиболее оживленных улиц Сиднея.

Это было в 1955 году. Кораблей приходило и уходило мало, и многие докеры были без работы. Фирмы, нанимавшие докеров, получили указания выжать из них как можно больше. Эти фирмы были дочерними предприятиями крупных британских концернов, объединяющих судоходные компании. Парадоксально, но факт, что Австралия — островное государство — не имеет собственного морского флота и ее внешняя торговля находится под контролем лондонских магнатов.

Докеры, которые всегда очень быстро реагируют на новые методы эксплуатации, были возмущены многочисленными придирками и провокациями администрации. Профсоюз организовал демонстрацию, чтобы добиться принятия требований, предъявляемых докерами. Несколько сотен докеров во главе со Стэном Мораном направились в бюро судоходства. Они не скрывали своего намерения призвать к ответу управляющего сиднейским отделением. Сотни полицейских в форме и гражданской одежде были готовы выступить против докеров. Но они взяли бюро штурмом, и через несколько минут на окнах, выходящих на Георг-стрит, появились лозунги, требующие работы для докеров. Как и следовало ожидать, управляющий отделением выбрал как раз это время для своего ленча, и тогда портовые рабочие устроили импровизированное собрание.

Главные улицы Сиднея узки — наследие того времени, когда они еще были тропой быков, — и Георг-стрит не представляет исключения. Через несколько минут она оказалась запруженной клокочущей массой автомобилей, докеров, торговцев, зрителей и полицейских. В течение двадцати минут Стэн Моран, окруженный толпой докеров, рассказывал о положении портовых рабочих, и полицейские не могли ему помешать. Без сомнения, полицейские получили указания ни в коем случае не арестовывать его, потому что это наверняка привело бы ко всеобщей забастовке в порту. Через несколько дней Стэна вызвали в полицию, потому что он нарушил общественное спокойствие и помешал движению транспорта, но судья отклонил обвинения «за недостаточностью доказательств». Докеры добились того, чего хотели: подстегивания и провокации предпринимателей прекратились.

Теперь же Стэн спросил меня:

— Черт возьми, ты откуда появился? Я думал, ты профессор и что-то там втолковываешь немецким девушкам об аборигенах.

Я рассказал ему о своих планах. Он поговорил по телефону, и актуальный вопрос о пристанище для меня был урегулирован.

— Может быть, тебе придется поработать несколько месяцев, чтобы накопить денег на поездку в глубь страны. Для порта ты слишком стар, но ты всегда можешь скрыть свой возраст. Я дам тебе членскую карточку.

Он порылся в своих бумагах и выписал мне карточку члена профсоюза.

— Вот. Твой старый номер — сорок девять девятнадцать, я сохранил его для тебя: никогда не знаешь, когда такие парни, как ты, могут снова появиться. — И затем, как будто это ему только что пришло в голову, добавил: — Даже если ты не вернешься к погрузке и разгрузке, карточка дает тебе право посещать порт. Ты сможешь провести несколько собраний в обеденный перерыв. Ребята наверняка охотно послушают о том, что делается в Восточной Германии.

Да, я снова был у себя дома, и, когда Стэн Моран вручил мне мою профсоюзную карточку, мне стало ясно, что тут-то и находится моя Австралия.

Когда в том же, 1962 году я возвратился в Германскую Демократическую Республику, мне предложили написать книгу о путешествии по Австралии, рассказать о моей работе среди аборигенов. Но как пишут книги о путешествии? Для людей, сама профессия которых пересекать в автомобиле вдоль и поперек дальние страны, это, как кажется, сравнительно просто. У них должны быть крепкое телосложение и хорошее пищеварение, им нужно описывать в дневнике интересные встречи и свои переживания, и тогда, опираясь на учебник географии, легко написать книгу, которую будут читать. Я же не принадлежу к этой категории людей, хотя во время своей этнографической работы я действительно вел дневник. Но это делалось с совершенно определенной целью, и потому мой дневник едва ли может лечь в основу книги о путешествии. Кроме того, я не видел в Австралии ничего для меня нового, ведь я уже знал страну, может быть даже чересчур хорошо. Однако она все же была для меня новой. Шесть лет отсутствия создали историческую дистанцию, позволили обнаружить значительные изменения, которые не заметил бы новичок.

Кроме дневниковых записей о специальных научных исследованиях, я не делал во время своего пребывания в Австралии никаких заметок, и, естественно, многое выпало из памяти. Мне остается только утешаться советом знаменитого английского писателя Генри Филдинга. Он отметил, что литератор, описывающий путешествия, «должен многое видеть, но также многое не замечать». И все же в моем распоряжении было нечто, чего не было у Филдинга в XVIII столетии, — фотоаппарат. Конечно, я делал фотоснимки вовсе не с целью иллюстрировать путевые записки. Так, например, в иллюстративную часть книги о путешествии охотно включают фотоснимок верблюда как экзотического животного. Если верблюд несет груз и хромает — пусть так, читателю это не особенно интересно. Для меня же второстепенное значение имеет верблюд, меня прежде всего интересует содержимое его груза. Поэтому я делал один снимок верблюда, но примерно двадцать раз фотографировал груз. Для книги же требовался только снимок верблюда.

Первые месяцы я находился на расстоянии более 150 километров от той области, которую хотел обследовать. Я жил преимущественно в Сиднее, но выезжал также в Канберру и Мельбурн.

Белокожие австралийцы в наше время не принадлежат только к сельскому населению, они в значительной степени урбанизированы. Более половины из одиннадцати миллионов всего населения Австралии живет в крупных городах на побережье, в столицах шести штатов, образующих Австралийский Союз. Еще двадцать пять процентов проживают в других городах. Самый большой город на континенте — Сидней, его население свыше двух миллионов человек. Следовательно, типичный австралиец прежде всего городской житель, который, возможно, с восьми до шестнадцати часов работает на фабрике, а вовсе не рослое загорелое существо, скачущее на гнедой кобыле за стадом из тысячи овец. Шерсть, конечно, как была, так и остается главной статьей австралийского экспорта, но в городах овец нет, есть только торговцы шерстью, и нужно очень далеко ехать, чтобы попасть в засушливую местность, где получают лучшую шерсть от мериносовых овец.

А баранина? Как часто в Германии мне как австралийцу, оказывая особое внимание, предлагали баранину. И если я в ответ на это — возможно, не очень вежливо — говорил: «В Австралии не едят баранины!» — то после моих слов или наступала тишина, свидетельствующая о недоумении, или же раздавались возгласы изумления.

Конечно, в мясных магазинах Австралии баранину продают, но на нее смотрят как на что-то второсортное или даже третьесортное. Она никогда не появляется в меню ресторанов, в том числе и ресторанов рабочих кварталов, хотя баранину все же едят в самых дорогих ресторанах, но под завлекательным французским названием и под острым французским соусом. Гостям там почиют так называемого ягненка. Спрашивается только, не порос ли уже этот ягненок до барана.

Но всей Австралии едят преимущественно парное несоленое говяжье мясо, и самое типичное австралийское блюдо — бифштекс с яйцом. Правда, в последние годы вкусы австралийцев несколько изменились. Это вызвано, с одной стороны, переселением в Австралию после окончания войны многих европейцев, а с другой — возросшим количеством китайских ресторанов. Многие из этих ресторанов предлагают посетителям не только блюда китайской кухни, и злые языки утверждают, что лишь в китайских ресторанах можно теперь попробовать подлинно австралийские кушанья.

О стоимости продуктов питания можно получить хорошее представление по ценам в гостиницах и ресторанах. В обычной рабочей столовой бифштекс с яйцом стоит три шиллинга девять пенсов. К этому еще положена чашка чаю с молоком и сахаром и хлеб — в общем п целом полный и сытный обед. В шикарном ресторане французского типа обед из трех блюд и кофе, но без пива стоит три фунта стерлингов, следовательно, цена здесь почти в шестнадцать раз выше. Нечего и говорить, что рабочий, получающий примерно пятнадцать фунтов в неделю, остается со своим чаем и бифштексом у себя дома[1].

Считается, что австралийская полиция носит резиновые дубинки только для того, чтобы держать в повиновении мошенников и бродяг, которые докучают мирным гражданам. Поэтому я был несколько изумлен, когда в 1962 году увидел полицейских-регулировщиков с пистолетами у пояса. Кроме того, они носили еще круглый кожаный футляр, похожий на футляр для часов, какие используют в Австралии лесные рабочие. По своей англосаксонской наивности я было решил, что полицейские тоже носят у пояса часы. Позднее я узнал, что этот футляр содержит другое орудие, необходимое при их специальности, — наручники.

Когда на второй вечер я ехал в такси к себе на квартиру (комната на самой окраине предместья Сиднея — Бронте), я разговорился с шофером. Таксисты всегда очень хороший источник информации. Они видят и слышат многое, и часто за полчаса они расскажут о городе столько, сколько не узнаешь, прожив в нем несколько месяцев.

Мы ехали через Доумейн, большой открытый парк недалеко от центра города. У дороги под высокими фикусами, лавровыми и фиговыми деревьями стояли скамейки. Днем на них сидели гуляющие, а по ночам обычно спали бездомные люди. На этот раз скамейки были пусты.

— Что это, у полицейских кампания — выгоняют из парка бездомных? — спросил я.

— Какого черта! Нет! Фараоны не способны выгнать этих парней из парка, а вот Мак, этот может.

— Кто такой Мак?

— А вы не знаете? Ах, вы новичок!

И он рассказал мне с ужасающими подробностями о ряде убийств, совершенных за последние месяцы в Сиднее. Убитыми были только мужчины, причем трупы всегда оказывались кастрированными.

— По сравнению с Маком Джек Потрошитель, этот известнейший английский убийца, — жалкий любитель. Мак, кроме того, действует очень быстро и искусно — у него всегда чистая работа. Фараоны предполагают, что убийца — какой-то свихнувшийся врач. Он носит теннисные туфли и орудует обоюдоострым ножом длиной примерно пятнадцать сантиметров. Так говорят. Бездомные бродяги ютятся теперь под мостом или в станциях метро и, чтобы было безопаснее, спят группами. Единственные мужчины, которых вы можете сейчас увидеть ночью на скамейках, — это фараоны. Они работают по двое — один на скамейке, второй с оружием, готовым выстрелить, на дереве — на случай, если появится Мак. Я вам покажу.

И шофер поехал обратно к парку.

— Посмотрите вверх, на дерево, сразу же, как мы завернем за угол!

И действительно, в свете прожектора я заметил человека, уютно устроившегося на дереве. Он сидел там, словно ангел-хранитель другого, раскинувшегося на скамейке под деревом.

— Вот уж были бы у вас неприятности, если бы вы вдруг решили подойти к этой скамейке, обутый в теннисные туфли. Фараон начинил бы вас свинцом. И если фараоны встретят кого-нибудь на улице с ножом, они с ним моментально разделаются. Но Мака они так и не нашли.

Когда в 1962 году я оставлял Австралию, его все еще не поймали.

Австралийцы не любят полицию и вообще начальство. Эта неприязнь исторически обусловлена. Не случайно, национальный герой австралийцев Нед Келли — лесной разбойник, последняя битва которого с полицией стала легендой. Для мужчины или женщины в Австралии, если их назовут «храбрыми, как Нед Келли», — это наивысшая похвала. Не случайно также песни «Вальсирующая Матильда» — не официальный гимн австралийцев. Спросите австралийца, какой у них национальный гимн, — он вам не ответит, зато он может вам спеть «Вальсирующую Матильду». В этой песне в простых стихах рассказывается о том, как бедный бродяга сидит у воды, и вот он ворует овцу, которая пришла напиться. Затем появляется землевладелец с тремя полицейскими, обвиняет бродягу в краже овцы и хочет его схватить. Но тот презрительно говорит хозяину овцы и полицейским: «Живым вы меня не получите!» — и бросается в воду, откуда, как рассказывается в песне, теперь всякий раз, когда кто-нибудь проходит мимо, слышатся эти слова: «Живым вы меня не получите!»

Несмотря на сильную традиционную приверженность к идеям независимости и демократии, Австралия — капиталистическая страна, которой сейчас угрожает непосредственная опасность быть проглоченной американским империализмом. Его влияние сказывается на многом. За те шесть лет, что я не был в Австралии, здесь появились так называемые организации защиты и безопасности, присвоившие себе во многих отношениях полицейские функции. Эти организации, как и американские, по примеру которых они созданы, защищают — за соответствующую мзду, разумеется, — частную собственность, и, словно сыпь, в Сиднее повсюду встречаются объявления, возвещающие: «Вход воспрещен — вооруженная охрана», затем следует название организации «безопасности». Полиции совершенно ясно, что наличие таких организаций может привести, и действительно приводит, к гангстеризму, такому же, как в Чикаго. На профсоюзном собрании полицейских в 1962 года в подтверждение необходимости усилить полицию приводился такой аргумент: состоятельные люди получают от организаций «безопасности» письма, в которых предложение своих услуг дополняется скрытыми угрозами.

Так она и крутится, эта карусель, но усиление полиции едва ли даст возможность австралийскому бюргеру спать спокойно: причины кризиса глубже и такими патентованными средствами его не излечить. Да и сама полиция не может похвастаться безупречной репутацией. Возьмем, например, отношение к проституции. Проституция запрещена во всей Австралии, но именно поэтому она процветает. В каждой из столиц штатов есть квартал красных фонарей, но никто не посылает отряды полиции, чтобы закрыть бордели. Официально их не замечают, а неофициально утверждают, что закрыть их — это значит вызвать целый поток преступлений на сексуальной почве. Кроме того, ваше внимание обратят и на тот факт, что большинство прибывших в Австралию после второй мировой войны составляют неженатые мужчины в возрасте от двадцати до сорока лет.

Когда в 1962 году австралийский министр по делам иммиграции посетил Италию, он призвал итальянских девушек переселяться в Австралию, чтобы помочь уменьшить диспропорцию между количеством мужчин и женщин в стране. Насколько успешным оказался призыв министра и привело ли это к закрытию публичных домов, мне неизвестно. Все же я склонен сомневаться в последнем, ведь прибыль от домов терпимости очень высока.

Перед самым моим приездом в Австралию в связи с проституцией разразился большой скандал в Мельбурне (штат Виктория). «Свободная» австралийская пресса подняла шум. Газеты утверждали, что состоящая из итальянцев шайка покупает женщин и содержит публичные дома. Нет сомнения в том, что скандалы в борделях были, как не приходится сомневаться и в том, что полиция об этом знала. Однако то, что банда преступников состояла в основном из итальянцев, никак не соответствовала действительности. Главными обвиняемыми были голубоглазые, белокурые австралийцы англосаксонского происхождения.

То, что эта газетная кампания оказалась разоблаченной как попытка с молчаливого одобрения полиции штата Виктория сеять расовую ненависть, свидетельствует о здравом смысле австралийцев.

В мои намерения не входит, да здесь и не место, порицать неморальность или, вернее, аморальность проституции в Австралии, но одна история все же заслуживает того, чтобы ее рассказать. Я услышал ее от шофера такси.

«Выло около пяти часов вечера. Смеркалось. Вдруг одна из девиц с Пальмер-стрит бросилась к моей машине, застегивая на бегу платье. Я знал ее в лицо, мне ужо приходилось ее возить. Она очень торопилась и быстро села рядом со мной.

— Отвезите меня в Дабл Бай, — она назвала адрес, — и чтобы успеть до пяти часов!

— Постараюсь, барышня. Но почему такая спешка?

— Мой муж возвращается к этому времени, и я должна быть дома.

— Ваш муж? Вы что, замужем?

— Да, я познакомилась с ним на работе. Мы поженились девять месяцев назад, но он не знает, что я снова работаю. Я обещала ему перестать. Но я не нашла другого подходящего занятия и снова пошла туда. Сначала как смотрительница…»

Шофер прервал свой рассказ, чтобы объяснить мне, что девицы работают попарно, одна, чаще всего старшая по возрасту, как смотрительница. Ее главная задача — позаботиться, чтобы мужчина заплатил. Она получает только небольшую часть денег.

«— …Смотрительницы получают немного, да и другая девушка плохо зарабатывала, поэтому я начала опять сама. За это время я купила холодильник и телевизор, а на следующей неделе куплю мужу ко дню его рождения. машину марки «моррис-минор». Как вы думаете, будет у. он на меня сердиться?

О Как мог я, выслушав эту исповедь, наговорить ей грубостей? После того я больше никогда не видел ее на улице, вероятно, она перестала работать. Но я не пожалел бы своей двухдневной выручки, чтобы узнать, что ой сказал муж, когда она подарила ему машину!»

На сексуальности и преступлениях наживаются не только те, кто вовлечен в них непосредственно. В Сиднее, впервые рассматривая витрины магазинов, я удивлялся множеству книг карманного формата, на переплетах которых были изображены сцены насилия или мужчины и женщины, обнаженные и полуобнаженные, сплетенные в объятиях. Этот товар также подчиняется закону спроса и предложения, что доказывает такой комментарий, взятый мной из австралийской прессы: «Прошли уже годы с тех пор, как спрос на объемистые романы упал и карманные издания заполнили образовавшийся вакуум. Сексуальные истории, военные и криминальные романы пользовались колоссальным спросом. Магазины по продаже этих книг появлялись, как из-под земли. Когда было разрешено ввозить их также из США, во все возрастающий поток английских книг влились американские серии. Рынок вскоре оказался забит этим товаром. Стало трудно находить для книг новые названия, и издатели занялись перепечаткой ранее выпущенных. Переплеты становились заманчивее, содержание более незначительным, и покупатель стал находить, что он не получает за свои деньги эквивалентного возбуждения нервов. Искусно выполненные переплеты его обманывали. Без большого шума, но в большом количестве горы непроданных карманных изданий были отправлены в макулатуру».

У тех книг, которые я рассматривал в 1962 году, переплеты были по-прежнему яркие. К сожалению, у меня не было времени углубляться в содержание книг и проверить, в какой мере оно соответствовало переплетам.

Если спросить среднего англичанина: «Что вы знаете об австралийской культуре?» — ответ в девяти случаях из десяти будет: «Ничего». Разве только добавят: «У них вообще нет никакой культуры». Такая точка зрения господствовала в 1937 году, когда я переехал на жительство в Австралию, и меня неоднократно предупреждали, что я направляюсь в некую в интеллектуальном смысле пустыню. Австралия была английской колонией, а разве какая-нибудь колониальная держава признавала за своей колонией право иметь свою культуру?!

Мнение, что все австралийцы — обыватели, совершенно не соответствует действительности. Конечно, в Австралии есть мещане, которые не знают австралийской культуры, они во всем подражают англичанам или способствуют распространению «культурного влияния» США.

Австралийская культура возникла в среде, в которой преобладало влияние Англии. Можно сказать, что собственных основ не было, по сути дела, никаких. От каторжан, прибывших сюда в 1788 году с первыми кораблями, едва ли можно было ожидать чего-либо подобного. В начале начал была тоска по родной стране — Англии. Но уже первое поколение родившихся в Австралии знало об Англии весьма мало, и тогда на совершенно иной почве начала развиваться собственная культура. Она росла под сильнейшим английским влиянием, которое ее почти душило, в то время как противоречия в отношениях с Англией все более усиливались. Кое-чем, возможно даже весьма многим, австралийская культура, несомненно, обязана Англии, но то, что она выжила и развилась, свидетельствует о ее силе и о том, что временами она была даже подчеркнуто австралийской. В Германской Демократической Республике появились различные произведения австралийской литературы: книги Катарины Сусанны Причард, Димфны Кьюсак и других писателей. Каждая из этих книг — типично австралийская, как кенгуру. Австралийская культура развилась в борьбе, и в этом отношении и по сегодняшний день ничего не изменилось. Сейчас она борется прежде всего против североамериканского влияния в литературе, театре, изящных искусствах, музыке, кино и в новейшей своей области — телевидении.

Поскольку влияние телевидения на широкие массы очень велико, за господство в нем развертывается острая борьба между силами, представляющими австралийский народ, и теми, кто защищает чужеземные, прежде всего американские, интересы. Телевидение в стране появилось в 1957 году, и сейчас существует два вида телевизионных станций. В столице каждого штата есть телестудия, используемая Австралийской (правительственной) комиссией по радиовещанию, а кроме того, есть и частные коммерческие телестудии. Конечно, многие из передач АКР заслуживают критики, но все же комиссия явно стремится давать австралийским слушателям серьезные австралийские программы. Напротив, частные телевизионные станции почти все без исключения показывают дешевые серии передач американского производства. Эти телевизионные станции находятся прежде всего в распоряжении австралийской прессы, которая в свою очередь ориентируется на Северную Америку. Телереклама дает громадные прибыли, и поэтому дельцы используют все, чтобы получить телевизионную лицензию.

В противоположность в основном позитивной позиции австралийской лейбористской партии правительство Австралийского Союза в борьбе за телевидение служит американским интересам. Оно отказалось от членства Австралии в Интернациональной федерации телевидения, когда федерация показала телевизионный спектакль «Жизнь с великаном», в котором, хотя и в мягкой форме, были разоблачены некоторые из вредных последствий влияния американского империализма в Канаде.

Одна из самых гнусных серий кинофильмов, которые показывает австралийское коммерческое телевидение, — это серия «Неприкасаемые» — о знаменитых американских гангстерах двадцатых годов. Как заявил один оратор в канберрском парламенте, «эти фильмы, полные насилий и преступлений, оказывают сильнейшее влияние на большую часть нашей молодежи. Юноши видят, как совершаются преступления, и говорят себе: этих парней поймали, но я бы выбрался».

Подобная борьба, хотя и не такая острая, постоянно идет и в театре. Все старания помочь австралийскому театру занять подобающее ему место наталкиваются на отсутствие помещений и денег. «Новый театр» и другие подобные ему театры, действующие в большинстве столиц штатов, стоят на первой линии борьбы за право австралийцев иметь свой национальный театр.

В Австралии еще до сих пор нет здания оперы, но сейчас его строят на мысу в Сиднейской гавани. В 1962 году газеты горячо спорили, в достаточной ли мере здание будет удовлетворять предъявляемым ему требованиям. Спор шел в основном о технических вещах, но дискуссия, кроме того, показала живейший интерес австралийцев к своей собственной опере.

Один из моих старых друзей, Рон Хэнкок, заместитель федерального секретаря профсоюза строительных рабочих, рассказал мне, как получилось, что первым в этой опере пел Поль Робсон:

— Когда Поль приехал к нам в 1961 году, мы взяли его с собой осмотреть оперу. Наши парни закончили тогда только фундамент. Были здесь и недавние австралийцы, из них несколько немцев. Они попросили Поля спеть. Он выполнил просьбу, спел и немецкие песни.

Ему никак не давали кончить. В хронике театра будет записано, что Поль Робсон открыл оперу в Сиднее[2].

На выступающей в гавань косе

строится новое здание Сиднейской оперы

Образование в Австралии уже многие годы находится в кризисном состоянии. У каждого из шести штатов своя собственная система обучения, что еще можно было как-то терпеть в 1901 году, во время федерации, но сейчас это уже анахронизм. Кроме того, начальная и средняя школа делятся по принципу вероисповедания. Так все дело народного образования запутано в клубке противоречий. Вследствие этого уровень образования с каждым годом все больше и больше отстает от предъявляемых требований.

Австралия — страна индустриальная, а индустрии необходимо все возрастающее число подготовленных техников и ученых, но техников и ученых слишком мало, потому что слишком мало преподавателей высшей школы. Поскольку преподавателей высшей школы слишком мало, ограничено и число студентов, которые могут посещать университет. А так как число студентов ограничено, готовится недостаточно учителей для начальной и средней школы. Из-за недостатка учителей уровень образования в школах непрерывно падает. Все в целом напоминает собаку, которая хочет поймать свой хвост.

Поскольку противоречия все увеличиваются и не видно никакого выхода, едва ли можно удивляться, что пресса указывает путь к звездам и предлагает своим читателям бежать от действительности. По воскресеньям газеты регулярно помещают раздел: «Что говорят ваши звезды». Там печатают гороскопы с советами использовать благоприятное расположение созвездий, для того чтобы добиться счастья… и денег.

Вся буржуазная машина пропаганды всячески стремится внушить мысль, что человек представляет собой ценность лишь в том случае, если он владеет материальными благами. Действие этого тезиса выражается в многообразных формах, которые в настоящее время типичны для капиталистического общества. Человеку, прибывшему из социалистической страны, все это кажется в высшей степени странным.

Австралийский «человек улицы», без сомнения, не располагает достаточным количеством наличных денег. И вот, чтобы преодолеть противоречие общества, в котором товары производятся с целью получения прибыли, а у рабочего нет денег для того, чтобы покупать на них то, в чем он нуждается — или думает, что нуждается, — ему предлагают особые условия, облегчающие покупку, конечно с наценкой. Буквально все можно купить в рассрочку — от зубного протеза до дизельного трактора. За шесть лет, которые я отсутствовал, общества по продаже товаров в рассрочку появлялись, как грибы после дождя. Представители банков жаловались, что прибыли кредитных обществ, которые не учитываются правительством, выросли за пять-шесть лет настолько, что стали приблизиться к банковским прибылям. Эти фирмы, естественно, стремятся заставить покупать прежде всего дорогие промышленные изделия — холодильники, стиральные машины, радиоаппараты и телевизоры, маленькие семейные автомашины, Но в то время как банк ограничивается пятью процентами, фирмы, представляющие товары с оплатой по частям, берут девятнадцать с половиной процентов.

В 1956 году непременной принадлежностью рабочих предместий города были ломбарды. Если у рабочего не было денег на покупку, он что-нибудь закладывал, чтобы их раздобыть. Но с тех пор как появился «кредит», ломбарды почти исчезли. Их место занял Дом возвращенных вещей. В эти своеобразные магазины попадает каждая вещь, за которую вовремя не внесли обусловленный взнос. Скажем, холодильник, за который рабочий не уплатил очередной взнос, автоматически становится собственностью кредитного общества, его перекрашивают и вновь выставляют на продажу. В Доме возвращенных вещей его можно снова купить в рассрочку с наценкой девятнадцать с половиной процентов. Итак, гайка закручивается туже.

«Побыстрее обогатиться!» — таков девиз, и кто не может сколотить себе состояние законными средствами, пробует добиться этого незаконными, а если не хватает смелости, пытается достичь удачи благодаря случаю, игрой в счастье.

Через несколько недель после прибытия в Австралию я посетил Колина, моего старого приятеля. Колин был одним из столпов средних слоев общества. Он жил в предместье Сиднея, на респектабельной Линии Северного берега, по другую сторону гавани, как и я. Десять лет назад он крестился в церкви, не потому, что он и его жена были религиозными людьми, а потому, что этого требовал хороший тон. Он был владельцем, вернее, оплачивал в рассрочку «хольден» модели 1960 года. Это австралийская автомашина — такие машины производят в Австралии австралийские рабочие из австралийских материалов, но финансирует производство американский капитал. Последнее обстоятельство не заставило бы Колина особенно задуматься, даже если бы он понимал, что это означает. Но почти наверняка можно сказать, что об этом он вовсе и не думал.

Да, Колин принадлежал к среднему слою, но он был человеком разумным. Его мало что волновало. С тех пор как я видел его в последний раз, он поправился на несколько сантиметров в талии и боролся теперь с наступающей полнотой, еженедельно посещая клуб, дабы играть там в крикет. Его нисколько не беспокоило, что я был известен как «красный», и он даже без какой-либо просьбы с моей стороны предложил мне двадцать фунтов стерлингов для моей экспедиции в Центральную Австралию.

Около девяти часов утра мы ехали с Колином в его «хольдене» в город. И вот когда мы приближались к похожему на горлышко бутыли мосту через гавань (этот мост связывает Северный берег с деловым центром Сиднея), Колин неожиданно остановил машину у телефонной будки.

— Есть у тебя четыре пенни, Фред? Я забыл позвонить Георгу. — Я отыскал деньги в кармане брюк, — Георг — это швейцар в клубе. Я должен сказать ему, чтобы он вложил за меня фунт стерлингов в лотерейные автоматы.

— Колин, да ты что — свихнулся? Ведь это то же самое, что лить воду в море!

— О нет… Я часто звоню Георгу по утрам, прежде чем выехать из дому, и прошу его сыграть за меня. Сколько волнений, когда со службы спрашиваешь по телефону, не выпал ли выигрыш.

— Ну и как, выиграл ты что-нибудь?

— Нет. Но это всегда может случиться. Сегодня у меня наверняка счастливый день. — Затем Колин добавил: — Вот что я тебе скажу. Если я выиграю, я дам тебе кроме обещанных двадцати фунтов еще половину выигрыша.

Что касается двадцати фунтов, Колин свое слово сдержал. Но выигрыш оказался миражем, и, по-видимому, Колин все еще гонится за ним. Люди охотно прибегают не только к автоматам и другим видам игры «на счастье», но и к успокоительным средствам и наркотикам. Эти пилюли может купить каждый ребенок в лавке за углом, и они уже стали одной из составных частей человеческого «питания», как заявил, высказываясь относительно вызывающего тревогу роста потребления успокаивающих средств, профессор Зайт, заведующий кафедрой фармакологии университета в Сиднее, один из ведущих деятелей движения сторонников мира.

Каторжане и овцеводы

Для Австралии, как и для любой другой капиталистической страны, характерны тысячи противоречий, выражающих конфликт между классами. Внимательный наблюдатель видит нечто, что ему по размышлении представляется совершенно необъяснимым. Почему, например, консервативное коалиционное правительство потерпело в 1951 году поражение при своей попытке запретить путем референдума небольшую по численности коммунистическую партию, хотя всего за два года до того оно пришло к власти как раз под этим демагогическим лозунгом, и почему оппозиционная, лейбористская партия боится коммунизма как чумы? Почему при проведении шовинистической политики «белой Австралии» было отказано в разрешении переселяться в Австралию всем цветным, включая и британских граждан из Индии и других частей Британского Содружества, а австралийские портовые рабочие возглавили движение за помощь индонезийцам, отказавшись после провозглашения Индонезийской республики в августе 1945 года обслуживать голландские суда? Откуда эта ненависть к тирании и эта беспечная терпимость, которая временами проявляется в Австралии совершенно неожиданным образом?

Чтобы лучше все это понять, нужно вспомнить историю австралийского народа (иногда пытаются сказать — отсутствие такой истории, поскольку со времени образования в 1788 году английского поселения на берегу Сиднейской бухты не прошло и полных двухсот лет). К тому же большинство первых поселенцев не принесли с собой никакой культурной традиции, чтобы укоренить ее в новой стране; у них были только кандалы на ногах и лохмотья с клеймом, на котором были изображены широкие стрелы, означающие, что их носители «покинули свою страну на благо своей страны».

Если спросить какого-нибудь австралийского ученика, кто открыл Австралию, он наверняка ответит: «Капитан Кук»; и если он живет в Мельбурне, добавит еще, что хижина капитана Кука стоит теперь в Мельбурнском ботаническом саду, куда ее перенес, разобранную по камням, некий человеколюбец, истратив при этом больше денег, чем времени на размышления о пользе такого мероприятия. Наш школьник беспечно умолчит о голландце Тасмане и даже об английском пирате Дам-пире из XVII столетия, точно так же как и о португальцах и испанцах из предыдущего столетия. Коренное население — аборигены, открывшие Австралию тридцать тысячелетий назад, естественно, также не идут в счет.

Конечно — и потому так отвечает австралийский школьник — открытие австралийского восточного берега капитаном Куком непосредственно привело к тому, что Англия аннексировала Австралию с целью использовать ее как колонию для преступников. Джозеф Бенке, ботаник, сопровождавший Кука в его первом путешествии, дал совет отправить излишек сидящих в английских тюрьмах преступников в Новую Голландию, как тогда называли Австралию. Кук уже почти десять лет был мертв, когда приняли решение отправить в Австралию «первый флот» под командованием капитана Филиппа. На борту была тысяча человек, более половины из них — арестанты. Филипп не мог отобрать людей в соответствии с их личными качествами и способностями — начальство в английских тюрьмах использовало эту возможность для того, чтобы избавиться от всех бездельников, больных и стариков, от зачинщиков беспорядков, от недовольных.

Филипп сознавал, какая тяжелая задача стояла перед ним — доставить в Новую Голландию эти отбросы английских преступников. Он атаковал власти и политиков. Перед путешествием он продезинфицировал суда, использовав для этого порох. Он дал указание почаще выводить преступников на палубу, чтобы они дышали свежим воздухом и могли двигаться. Когда некоторые арестантки явились на корабли очень грязными, он приказал окатить их водой из шлангов и потребовал, чтобы впредь все арестанты были одеты чисто и опрятно. Но, несмотря на все его старания, женского платья взяли с собой слишком мало, и перед концом путешествия женщины прикрывали свою наготу обрывками старых парусов и мешковиной. Подготовка к путешествию была столь неудовлетворительной, что Филипп был убежден в том, что половина арестантов умрет в пути. Но хотя путешествие длилось восемь месяцев и одну неделю и суда прошли двадцать четыре тысячи километров, дважды пересекали Атлантический океан, приставали к берегам Африки и Америки, чтобы возобновить запасы поды и продовольствия, умерло только тридцать два человека, из которых арестантов было немного больше, чем свободных участников путешествия.

Однако тяготы путешествия были еще ничто по сравнению с задачей, которая встала перед Филиппом после прибытия, — заложить в Сиднейской бухте поселок. Он получил от английских властей указание позаботиться о том, чтобы через восемь месяцев колония могла содержать самое себя. С этой целью оп привез семена и скот. ()днако среди арестантов не нашлось ни одного крестьянина, и только двенадцать из них были плотниками. Дожди, крысы и черви уничтожили большую часть семян, а из немногих овец, которые перенесли путешествие, шесть были поражены молнией через несколько дней после прибытия. К прочим трудностям прибавились цинга и дизентерия. О привезенных с собой орудиях труда сам Филипп заявил, что они «так же плохи, как те, что берут для обмена в Гвинею». Одежды постоянно недоставало, и одиннадцатью годами позднее губернатор Хантер писал: «На полях работают буквально нагими…» Военные моряки отказывались стеречь преступников, поэтому Филиппу пришлось поставить смотрителями некоторых каторжан. И лишь половина преступников была вообще работоспособной.

В первое время после прибытия продуктов отпускалось достаточно, хотя качество их было не очень высоким; но к 1970 году жители поселения стояли перед угрозой голода.

Филипп не получил пятидесяти крестьян, которых он запросил, чтобы сделать колонию экономически независимой, но зато он получил еще тысячу арестантов. Более двух лет до поселения не доходило никаких известий, а также ничего из продуктов и одежды, и настроение упало до нуля. Всякий другой на месте Филиппа сдался бы. Однако он, этот флегматичный чиновник, продолжал придерживаться своей точки зрения, что колония «окажется ценнейшим приобретением из всех, какие Англия когда-либо сделала».

В Австралию посылали и еще каторжан, но сопровождавшие их свободные люди возвращались обратно в Англию. С ними уплыл и капитан Филипп. Каторжники, срок наказания которых закончился, чаще всего оставались в колонии, поскольку в Англии их ожидали лишь дальнейшие преследования. После четырнадцати лет пребывания в Австралии — обычный срок наказания — каторжники, конечно, не проникались любовью к этой стране, но с течением времени они незаметно для себя к ней привыкали.

С отъездом Филиппа и морских пехотинцев закончилась первая бесславная глава поселения в Австралии. Время от времени в колонию прибывали и свободные поселенцы. Морских пехотинцев заменил Новый южноуэльский корпус, который чаще всего называли «ромовым корпусом». Корпус должен был поддерживать закон и порядок, но он состоял из банды бессовестных авантюристов, приехавших в новую колонию с единственной целью как можно скорее обогатиться. Денег в обращении было очень мало, и ценнейшим продуктом обмена считался ром, он служил мерой стоимости при торговле. Все сделки завершались ромом, а монополия на него находилась в руках «ромового корпуса». Крестьяне обменивали результаты своего годового труда на несколько литров рома, и, когда ром кончался, они продавали офицерам свои фермы за продукты питания для себя и своих семей. Один губернатор за другим пытались прекратить эту преступную торговлю, но всякий раз офицеры «ромового корпуса» оказывались сильнее.

Один из офицеров, некий Джон Макартур, такой же бессовестный, как и другие, смотрел, однако, несколько дальше. Он стремился составить себе состояние более солидное, чем то, которое достигалось махинациями с ромом. Его выбор пал на шерсть. В 1805 году он писал о будущем производства шерсти: «Сколь велика ни была бы потребность Великобритании, мы наверняка сумеем ее удовлетворить. При этом можно будет повсюду применить машины, и тогда британские фабриканты получат возможность снизить цены на сукно и обеспечить себе во всем мире ничем не ограниченную монополию, какой никогда не было ни у одного народа. Также и мы примем участие в прибылях от этой многообещающей торговли…»

После того как губернатор Блай потерпел неудачу в своей попытке засудить Макартура, богатейшего человека в Сиднее, и тем самым прекратить махинации с ромом, «ромовый корпус» снял Блая с этого высокого поста. Макартур был назначен (без жалованья) секретарем по делам колонии с местом пребывания в Сиднее (он, по-видимому, смог бы купить половину Сиднея), и это в какой-то мере отвлекло его внимание от шерсти. Англия отнеслась к так называемому ромовому бунту спокойно. Лишь через два года, в 1809 году, в Австралию был направлен преемник Блая.

Джон Макартур отплыл в Англию, чтобы дать свидетельские показания. Его приняли, как героя, однако и Австралию он вернулся лишь в 1817 году, потому что боялся, что его могут там арестовать.

Пока Макартур с нетерпением ожидал конца своего изгнания, его стада мериносовых овец все росли и — что также было очень важно — война с Наполеоном закончилась!

Во время войны английская шерсть ценилась очень высоко, однако, когда континент вновь открылся для английских сукон, оказалось, что силезское и испанское шерстяное волокно значительно превосходит по качеству австралийско-английское. Английские владельцы прядильных и ткацких фабрик предпочли желания своих клиентов ура-патриотизму: они покупали шерсть на континенте, изготовляли в Англии сукно и экспортировали его.

Здесь и представилась та возможность, которую Макартур предвидел еще в 1805 году. Австралия должна обеспечивать английских предпринимателей лучшей мериносовой шерстью и по более низким ценам, чем на континенте; поэтому нужно разводить все больше овец, которые под охраной каторжан могут пастись на воле в свободной от налогов стране.

Но Новый Южный Уэльс был колонией для преступников, и английская политика по-прежнему основывалась на том, что отбывшие свой срок каторжане будут, так же как и свободные поселенцы, получать по своему желанию маленькие земельные парцеллы, в чем Австралия должна была соревноваться с сельской Англией. Таким образом мыслили ограничить область поселения и тем самым уменьшить расходы по управлению. Еще в 1820 году губернатор Дарлинг провел пограничную линию на расстоянии примерно двухсот сорока километров от Сиднея и угрожал всяческими карами тому, кто переступит эту «границу поселения».

Но в австралийских условиях овцам были необходимы громадные пастбища, а каждая мериносовая овца пользовалась безусловной поддержкой английских текстильных фабрикантов. У губернатора Дарлинга было столько же шансов удержать владельцев овец — позднее получивших название скваттеров — внутри «границ поселения», сколько шансов имеет тот, кто собирается осушить половой тряпкой Сиднейскую бухту.

Овцы, скваттеры и их запряженные быками повозки проникали все дальше за установленную границу, и в течение двадцатых, тридцатых и сороковых годов все подходящие земли на юге и востоке Австралии были захвачены. В 1836 году губернатор Бэрк был вынужден примириться с неизбежным и объявил, что каждый имеет право, заплатив взнос в десять фунтов, поселиться на «земле короны», — а вся земля за «границей поселения» была «землей короны».

Одно из наиболее интересных свидетельств о жизни в австралийской колонии в период лихорадочного распространения овцеводства оставил нам не кто иной, как Чарлз Дарвин. Этот замечательный исследователь природы дает не менее ценное и поучительное описание людей, своих современников. Во время известного плавания на корабле «Бигль», когда он накопил наблюдения, легшие в основу теории эволюции, Дарвин пробыл два месяца в Австралии, причем он посетил Новый Южный Уэльс, Тасманию (тогда ее звали Вандименовой землей) и Юго-Западную Австралию. Он смог заглянуть также в Батерст — центр овцеводства, расположенный на двести сорок километров западнее Сиднея.

О Сиднее Дарвин пишет, что здесь жалуются «на высокую арендную плату и трудность снять дом»[3], и это звучит очень современно, так как в 1962 году рабочий, получавший до пятнадцати фунтов в неделю, должен был не моргнув глазом отдавать половину этой суммы за две комнаты для себя и своей семьи.

О том, что во времена Дарвина английская политика создания внутри «границ поселения» маленькой Англии осуществлялась успешно, свидетельствуют его слова: «Страна во всех отношениях была очень похожа на Англию, разве что пивные были здесь более многочисленны»[4]. Нет сомнения, что и теперь дело обстоит так же, несмотря на конкуренцию клубов, — австралийский климат вызывает жажду!

Замечания Дарвина о производстве шерсти и связи этого вида деятельности с системой наказания преступников весьма поучительны: «Между детьми разбогатевших бывших каторжников и свободными поселенцами существует постоянное соперничество, причем первым угодно считать, будто честные люди незаконно вмешиваются в их дела. Все население, бедные и богатые, стремится разбогатеть; среди высших классов постоянной темой разговоров служат шерсть и овцеводство»[5].

Дарвин верно подмечает, что дети каторжан чувствуют себя уже не англичанами, а австралийцами, они заявляют о своей преданности земле, на которой родились, и относятся подчеркнуто нетерпимо к представителям той страны, которая причинила страдания их отцам.

Он описывает также установившееся правило, которое сохранилось у австралийских овцеводов и до сегодняшнего дня: «Поселенцы имеют то преимущество, что их сыновья с раннего возраста помогают им в делах. В возрасте от шестнадцати до двадцати лет они нередко ведут хозяйство на отдаленных пастбищах». Но и здесь Дарвин жалуется на вредное влияние каторжников, он продолжает: «При этом, однако, приходится допускать тесное общение юношей с прислугой из преступников. Мне неизвестно, чтобы моральный уровень общества принял какой-то особенный характер, но при подобных правах и отсутствии каких бы то ни было интеллектуальных интересов он, почти несомненно, должен упасть». И Дарвин добавляет: «Что до меня, то я думаю, что только острая необходимость заставила бы меня эмигрировать»[6].

Дарвин возвратился в Англию и без «острой необходимости» разработал в уединении Дауна свою давшую толчок всему миру теорию биологического развития, в то время как на другой стороне земли каторжане и овцы, лицевая и оборотная стороны медали, делали Австралию в высшей степени ценной экономической опорой Англии. Австралия стала источником благосостояния, и движение против ссылки преступников в. Австралию, начатое в пятидесятых годах свободными поселенцами, освобожденными ссыльными и их детьми, вынудило метрополию отказаться в дальнейшем от депортаций, хотя скваттеры требовали присылки каторжников — дешевой рабочей силы.

После мятежа в Эуреке

Земля принадлежала скваттерам или, вернее, овцам, которые ее захватили. Управление в различных колониях, получивших известную самостоятельность, — чему-то Англия научилась на своем опыте в прежних американских колониях — находилось под контролем скваттеров, и Австралии, казалось, предстоял длительный период спокойного процветания. Одним из призраков, преследовавших овцеводов, была мысль о том, что может быть найдено золото; они боялись, что из-за него начнется брожение среди их рабочих, — и были правы.

Уже в 1823 году надзиратель Макбрайен случайно во время работы нашел золотоносный песок у Фиш Ривер в Новом Южном Уэльсе. Когда в 1848 году членам правительства в Сиднее предъявили золотой слиток, обнаруженный возле Бериммы, находку порешили оставить без внимания «из боязни вызвать возбуждение общественности». Но, сколь ни мало это нравилось правительству, самородки находили снова и снова.

В мае 1851 года земельный комиссар Батерста встревоженно писал в Сидней, что «некий мистер Харгривс нанял людей рыть для него золото» и что следует «принять решительные меры, чтобы помешать людям бросить свою работу ради золота». Овцы были важнее.

Но широкие массы узнали о находке Харгривса, шлюзы открылись, в Австралии разразилась золотая лихорадка. Австралия казалась обетованной землей, где, правда, не текли молоко и мед, но где представлялась возможность быстро обогатиться всем тем, кто готов подвергнуться всевозможным лишениям и неудобствам, может быть даже опасностям. Были сделаны сказочные находки. Один туземец, работавший в районе Батерста, расколол топором глыбу кварца, откуда извлекли центнер чистого золота (один слиток весил 60 фунтов). Получил ли что-нибудь из этого золота туземец, неизвестно. Восемь золотоискателей на одном участке в Балла-pure величиной три с половиной на три с половиной метра нарыли золота на сумму двенадцать тысяч восемьсот фунтов, а затем продали этот участок группе из десяти человек, которые с вечера субботы до утра понедельника нашли золота на десять тысяч фунтов. Затем они продали право использовать шахту в течение немели группе из двенадцати человек, которые добыли золота на двенадцать тысяч фунтов. После этого группа о I десяти человек вновь вступила в право владения, за < i о дующую неделю нарыла золота еще на девять тысяч фунтов и затем окончательно продала участок какому-10 обществу, которое в свою очередь получило в ближайшие две недели пять тысяч фунтов прибыли.

Но не миллионы фунтов легко добытого из земли золота были важны для Австралии в дальнейшем, а люди, которых привлекло золото, и отношения, сложившиеся и результате всего этого. Лишь некоторые нашли богатые шахты; обманувшиеся в своих надеждах уехали. Но многие золотоискатели остались.

Сколь велика была вызванная золотой лихорадкой иммиграция, показывают следующие цифры. В 1851 году, перед «официальным» открытием золота Харгривсом, в Виктории проживало 77 345 человек, а в Новом К)жпом Уэльсе — 195 344 человека. В 1861 году, после золотой лихорадки, когда в восточных колониях уже больше не находили на поверхности золота, число жителей достигло в Виктории 538 628 и в Новом Южном Уэльсе — 350 860 человек. Итак, за десять лет население Виктории выросло в семь раз!

Скваттеры, державшие в своих руках законодательные учреждения в Сиднее и Мельбурне, стремились прекратить Австралию в громадную овечью ферму, где они могли бы господствовать как новая колониальная аристократия. Однако золотая лихорадка вынудила их повысить заработную плату, так как найти рабочую силу стало трудно. Они горько жаловались на это и были обеспокоены новым духом независимости, начавшим распространяться среди трудового населения.

Золотоискатели со своей стороны на враждебность скваттеров отвечали взаимностью. Свободная жизнь на золотых приисках способствовала развитию у выполнявших тяжелую работу людей радикальных демократических взглядов, которые противоречили образу мыслей баронов шерсти. Золотоискатели не были социалистами или коммунистами, но они мечтали о таком общественном порядке, при котором не будет ни господ, пи слуг, мечтали об обществе с равными возможностями для всех, где каждый станет сам себе господином. Эта философия золотоискателей, если можно так назвать их наивные взгляды, в высшей степени идеализировала отношения на золотых приисках. Золотоискатель не был наемным рабочим, тогда не существовало обществ шахтовладельцев. Для того чтобы стать золотоискателем, не требовалось большого капитала, а часто не было вообще никакого. Каждый, заведя себе мотыгу, лопату и таз, мог искать золото. В городах и на овечьих фермах пропитание рабочих зависело от торговца, предпринимателя или скваттера, на золотых же приисках Джек был сам себе господин, рабочий — сам себе предприниматель.

Принятое скваттерами и губернаторами решение ввести лицензии на занятие золотоискательством было налогом на работу, который урезал право золотоискателей заниматься избранным ими делом. Возмущение введением лицензий усилилось из-за наглого поведения чиновников на золотых приисках. Многие полицейские были набраны из подонков общества, и для них «охота на золотоискателей» скоро стала излюбленным видом спорта, которым они занимались под защитой британских губернаторов, развращенных местных властей и. скваттеров, заседавших в законодательных органах. Когда какой-нибудь золотоискатель не предъявлял по требованию полиции лицензию, то конный полицейский привязывал его за веревку к седлу и так тащил в тюрьму. Если же это учреждение оказывалось переполненным (что обычно бывало), его прямо под открытым небом приковывали цепями к дереву.

11 ноября 1854 года золотоискатели на массовом собрании в Бекери-Хилл постановили основать Балларатскую лигу реформ. Первоначальный список требований содержал пять из шести пунктов знаменитой чартистской народной хартии: всеобщее избирательное право для мужчин, равные избирательные округа, выплата жалованья членам парламента, ежегодные выборы в парламент и отмена имущественного ценза для кандидатов в парламент. Ведь золотоискатели платили налоги, но не были представлены в законодательных органах. Кроме этих политических требований Балларатская лигу реформ включила в свою программу экономические требования золотоискателей, в том числе и отмену лицензий на поиски золота.

Волнения, которые уже давно назревали на золотых приисках, разразились в начале декабря, когда власти усилили охоту на золотоискателей. Движение перешло и открытый вооруженный мятеж. Золотоискатели сожгли свои лицензии и разбили лагерь за палисадом из стволов деревьев возле золотых приисков в Эуреке. Здесь они водрузили как символ своей революции знамя с Южным крестом и дали торжественную клятву: «Мы клянемся Южным крестом оставаться верными общему делу и бороться за сохранение наших прав и свобод».

Правительство направило из Мельбурна в Балларат большое число солдат и полицейских, и вечером 3 декабря 1854 года они взяли штурмом лагерь мятежников. Пятеро солдат было убито, пало или было ранено тридцать четыре золотоискателя. Среди них двадцать ирландцев и четверо немцев.

Хотя восстание в Эуреке быстро подавили, оно не было напрасным. В середине 1855 года была отменена система лицензий и лишены власти ревизоры золотых приисков. В 1856 году в результате тайного голосования Виктория получила ответственное перед избирателями правительство, а в 1857 году было введено всеобщее избирательное право для мужчин.

Для австралийского рабочего движения восстание в Эуреке важно прежде всего тем, что оно дало рабочим колонии революционное сознание. Это сознание не было социалистическим, оно было мелкобуржуазным и демократическим. Рабочие противопоставили себя не только бюрократии, выражающей интересы британского капитала, но также и господствовавшему в колонии классу скваттеров, у которых были свои представления о том, как должна управляться страна. Традиции вооруженной борьбы, основа которых была заложена в Эуреке, способствовали сплочению австралийских рабочих в «класс для себя». Это проявилось в больших классовых битвах девяностых годов, когда бастующие стригали в своем лагере в Барколдайне (Квисленд) вновь водрузили «Южный крест».

Большой приток людей после открытия золота значительно повлиял на все сферы жизни в колониях. То, что в Австралию приехало много мастеровых из Англии, которые привезли с собой опыт в вопросах организации рабочих, дало мощный толчок профсоюзному движению, в особенности среди строительных рабочих. И это не удивительно, так как еще в 1857 году в одной Виктории стояло сорок пять тысяч палаток, и не только на золотых приисках, но также и в Мельбурне — короле южных городов.

В пятидесятых годах борьба велась преимущественно за сокращение рабочего дня; вопрос об оплате труда был не столь актуален — цены на необходимые для жизни продукты и товары в то время повышались не так быстро, как заработная плата, поскольку потребность в рабочей силе значительно превышала возможность ее удовлетворения. В десятилетие перед золотой лихорадкой мастеровой получал четыре-пять шиллингов в день, и так было до 1851 года. К 1855 году средний заработок рабочего вырос до двадцати пяти — тридцати шиллингов в день.

В борьбе за восьмичасовой рабочий день в первых рядах шли профсоюзы строительных рабочих. Каменотесы Сиднея провели 18 февраля 1856 года стачку и первыми вынудили предпринимателей согласиться на это требование. Восьмичасовой рабочий день был впервые твердо установлен в Мельбурне, где профсоюзы строительных рабочих объединились в свободную федерацию. В 1858 году он был нормальным явлением на стройках в штатах Новый Южный Уэльс и Виктория. Это произошло за восемь лет до того, как лозунг с требованием восьмичасового рабочего дня был выдвинут американскими рабочими и включен в перечень настоятельных требований Первого Интернационала. Трудящиеся Германии получили восьмичасовой рабочий день только после Ноябрьской революции.

Если в это время в Австралии ширилось как демократическое, так и рабочее движение, то одновременно всходил и посев политики «белой Австралии». В первые годы золотой лихорадки не ощущалось никакой подчеркнутой вражды к цветным. Американский негр, участник мятежа в Эуреке, обвиненный в государственной измене, был признан невиновным. Однако вскоре колониальные правительства начали вбивать клин между белыми рудокопами и прибывшими в страну золотоискателями китайской и других национальностей. В 1854 году правительство Виктории издало закон, ограничивавший число китайцев, прибывавших в колонию на кораблях. Но в полной мере расовая дискриминация проявилась тогда, когда добыча золота перешла из рук разведчиков и старателей к компаниям, когда золотоискатели превратились в наемных рабочих и компании стали использовать китайцев как штрейкбрехеров. Австралийские рабочие не знали тогда теории классовой борьбы и рассматривали все спорные вопросы как расовообусловленные — белые против желтых.

До 1965 года политика «белой Австралии» была пунктом программы австралийской лейбористской партии. Тому, кто выступал с критикой этого пункта, грозило исключение из партии. Только под давлением рядовых членов партии на партийном конгрессе, состоявшемся в середине 1965 года, этот пункт, ставший анахронизмом и оскорблявший чувства ближайших северных соседей Австралии, был вычеркнут из программы.

Увеличение населения потребовало широкого использования резервов, чтобы обеспечить людей продуктами питания. Практически вся земля была занята скваттерами, которых интересовали только овцы, так что пахотной земли осталось относительно мало. Уже перед началом золотой лихорадки в страну пришлось ввозить основные продукты питания.

Пока большинство переселенцев работали на золотых приисках, они спокойно платили высокие цены за импортированные продукты и за жесткую баранину и говядину, продаваемые скваттерами. Но когда золото истощилось, увеличился спрос на землю, на которой поселенцы могли бы работать как крестьяне, производя не овечью шерсть, а продукты питания. Однако методы распределения земли практически не давали возможности поселенцу при всем его желании получить землю, потому что она была или арендована скваттерами, или вообще непродажна. Во всех австралийских колониях начались выступления под лозунгом «Освободите землю!». В шестидесятых годах правительство было вынуждено издать законы, способствующие заселению земель крестьянами. Даже человек с весьма ограниченными средствами получил возможность приобрести землю под ферму. В Новом Южном Уэльсе путь к этому проложил Джон Робертсон, который внес предложение: сначала свободно выбрать землю, а затем ее мерить. В 1861 году этот принцип стал законом.

По новому закону каждый мог свободно выбрать на «земле короны», включая и арендованную скваттерами землю, от шестнадцати до ста тридцати моргенов земли, не ожидая, когда топографы ее точно отмерят. Он должен был заплатить по фунту за морген (четвертая часть суммы вносилась сразу же) и обязаться прожить на своей земле не меньше года, чтобы тем самым доказать, что он намерен на ней хозяйствовать. Скваттерам предоставлялось право первого выбора. Новые законы встретили горячее одобрение, и некоторые безземельные рабочие считали их принятие победой неимущих над скваттерами, которые долгое время думали, что они одни вправе владеть землей. Но в ближайшие же годы наступило разочарование, потому что свободный выбор землевладельцам участка не привел к значительному увеличению распаханной земли.

Скотоводство было несравнимо более прибыльным делом, чем возделывание почвы. Кроме того, для освоения земельных участков размером до ста тридцати моргенов необходим капитал, нужны крупные вложения, а лишь очень немногие из мелких поселенцев были способны их сделать. Поэтому большие территории стали использовать для сельского хозяйства только в следующем десятилетии, когда банки и сельскохозяйственные компании предоставили в распоряжение землевладельцев в широких масштабах капитал и оказалось возможным применить машины.

К тому же скваттеры нашли пути и средства, чтобы обходить закон и сохранять лучшие части своих владений. Одним из таких путей было использование подставных лиц. Скваттер мог вместо себя выставить других лиц, в том числе и своих детей, которые брали землю на свое имя, с тем чтобы через год вернуть ее ему. Можно было также «выклевывать из земли изюмины». Скваттер (лично или через подставное лицо) брал во владение землю с озером или криками[7]. Вся остальная земля, лишенная воды, становилась непригодной для обработки. Эти и другие подобные методы скваттеров не противоречили букве (если даже и противоречили духу) закона.

Новый владелец земли мог со своего участка внутри земли скваттера, хотя и не опираясь на закон, вести «партизанскую войну», «оттибривая» овец и прочий скот скваттера. В народных песнях того времени сохранилось много баллад, в которых прославлялись подвиги мелких землевладельцев, выбравших участок по своему желанию и «оттибривавших» скот скваттера. Вот как звучит одна из таких песен, в которой воспевается мелкий землевладелец, осевший на реке Эвмерелле в Новом Южном Уэльсе (дошла до наших дней в устном предании):

В течение последних десятилетий XIX века положение в сельских областях нормализовалось. Тем из новых, взявших себе землю хозяев, у которых были какие-то средства и которые использовали как бесплатных рабочих своих собственных детей — юношей и девушек, — восполняя таким образом недостаток капитала, удалось закрепиться в производстве молока. Эти мелкие владельцы молочных ферм были и остаются наиболее отсталой частью белого населения Австралии.

Пшеницу и другие зерновые в Австралии сеяли начиная с тех дней, когда сюда прибыли первые каторжники, но сначала — только на побережье. Количество выпадающих осадков и влажность здесь, как правило, очень велики для европейских сортов пшеницы. Она поражалась ржавчиной и другими грибковыми болезнями, поэтому урожаи почти всегда были низкие и недостаточные для снабжения населения, не говоря уже о вывозе части зерна за границу. С началом золотой лихорадки положение обострилось. Однако выяснилось, что если посеять пшеницу зимой в более сухих, расположенных дальше от побережья районах, земля которых использовалась только под пастбища для овец, то к началу лета пшеница созревает. Но чтобы возделывать землю в этих районах, необходимо было корчевать деревья и применять машины при севе и уборке. А это опять-таки не для «маленького человека» с его весьма ограниченными финансовыми возможностями. Уничтожать кустарники, применяя паровой каток, корчевать засохшие, после того как с них ободрали кору, эвкалипты, платить рабочим, сеющим зерно и убирающим урожай, — для всего этого необходимы немалые капиталы. Такое сельское хозяйство было рассчитано не на обеспечение нужд населения, а на отдельный рынок — или за океаном, или в крупных городах на побережье. Вследствие этого производство пшеницы, как и овцеводство, стало одной из важнейших отраслей капиталистической экономики Австралии. И хотя производство пшеницы никогда не играло такой роли, как овцеводство, оно и теперь стоит на втором месте в общем сельскохозяйственном производстве на континенте.

Все отрасли сельского хозяйства Австралии являются частью капиталистического хозяйства, и фермер-одиночка полностью зависит от банков или крупных компаний, которые в конечном счете решают, сколько земли он должен вспахать, сколько настричь шерсти и скольких коров он смеет доить.

Когда в 1788 году парусные суда Филиппа вошли в Сиднейскую бухту, в данных ему инструкциях ничего не было сказано о создании вспомогательных промыслов для удовлетворения потребностей прибывших с ним «поселенцев». Все, в чем они нуждались, должна была поставить родина. Если из предместья Сиднея Дарлипг-хёрста смотреть на север, на дома, стоящие у самой линии воды, можно легко распознать старые здания по их серо-голубым крышам. Они покрыты ввезенной в Австралию валлийской дранкой и отличаются от более новых домов, покрытых красной черепицей, изготовленной в Австралии.

Во второй половине XIX столетия начали создаваться, прежде всего в Сиднее и Мельбурне, на основе местных капиталовложений небольшие промышленные предприятия — фабрики по производству строительных материалов и продуктов питания, пивоваренные заводы, — продукция которых предназначалась для розничной торговли.

Начало восьмидесятых годов было в Австралии временем высокой конъюнктуры. Реальная заработная плата организованных рабочих-специалистов в течение десяти лет непрерывно росла. Но на горизонте уже собирались грозовые тучи. Цены на шерсть, которая по-прежнему составляла основу австралийского богатства, все время падали. Начался период более низких цен на мировом рынке, получать кредиты стало трудно, а как раз кредиты в значительной мере и сделали возможным рост благосостояния. Общественные работы все время затягивались, и в 1888 году на улицах Сиднея и Мельбурна оказались тысячи безработных. Признаки надвигавшегося экономического кризиса были очевидны.

В 1890–1894 годах австралийские рабочие как класс впервые в своей истории вступили в конфликт с предпринимателями. Забастовки 1890 года и их поражения покончили с иллюзией, что Австралия с ее высокой заработной платой и восьмичасовым рабочим днем представляет собой рай для рабочих. Особенно хорошо это поняли моряки, судостроительные рабочие, стригали и горняки, которые и по сей день являются самой боевой частью рабочего класса. Забастовки были подавлены путем использования в качестве штрейкбрехеров полицейских, солдат и «свободной» рабочей силы. С тех пор слово «скеб» (штрейкбрехер) стало самым сильным оскорблением для австралийца. Усомниться в законности рождения кого-либо или высказать подозрение, что в его жилах течет кровь каторжника, — чуть ли не похвала по сравнению с этим бранным словом.

Правительства колоний не ограничились подавлением забастовок, но и включили в свои конституции направленные против рабочих параграфы вроде принятого в 1894 году в Квинсленде так называемого Закона о защите мира. Чарлз Пауэрс, член парламента Квинсленда, отнюдь не друг рабочего класса, сказал об этом законе: «Среди всех насильственных законов Великобритании против Ирландии я не нахожу ни одного, который до такой степени устанавливал бы насилие, как этот закон Квинсленда».

В это время — время ожесточенных классовых боев — австралийская литература, бывшая сначала просто приспособленным к условиям Южного полушария бледным, выражающим тоску по родине отражением английской литературы, стала частью нового национального сознания. Возник особый вид реализма, соответствующий суровой окружающей действительности. В наиболее сжатой формуле сущность этой литературы выразил в 1897 году Джозеф Фёрфи, характеризуя свой роман «Такова жизнь»: «Настроенность — демократическая, акцент — подчеркнуто австралийский». Кстати, для названия книги взяты слова лесного разбойника, национального героя Неда Келли, который произнес их в то время, когда палач накинул ему петлю на шею.

Если для рабочих события 1890 года стали суровым уроком, то их вожди сделали из них вывод, что они могут вновь превратить Австралию в рай для рабочих, каким она, на их взгляд, была в семидесятых и восьмидесятых годах. Для этого, полагали они, им нужно только забрать в свои руки парламент. С этой целью и была создана австралийская лейбористская партия. Несмотря на пороки ее программы и на то, что ей с самого начала были присущи все слабости типично социал-демократических партий, образование собственной рабочей партии в Австралии означало большой шаг вперед. Однако включение в программу партии пункта о социализме было чисто номинальным, и вся история австралийской лейбористской партии свидетельствует о политическом оппортунизме, реформизме, карьеризме и нежелании считаться с действительностью. Задача соединить социализм с рабочим движением была не простой, и только с подъемом основанной в 1920 году Коммунистической партии Австралии на этом пути был достигнут истинный прогресс.

Точно так же в конечном счете экономические причины привели к основанию 1 января 1901 года Австралийского Союза — федерации шести прежних колоний. До этого каждая колония устанавливала, например, свои собственные пошлины и налоги. Виктория, покровительствуя своей растущей легкой промышленности, ввела жесткую систему защитных таможенных пошлин, тогда как Новый Южный Уэльс, как страна аграрная, выступал за свободу торговли. Эти различия, возможно, еще могли быть оправданы в то время, когда путешествие из Европы в Австралию продолжалось шесть месяцев и ничем не обозначенные тропинки, по которым проходили быки, были единственными путями сообщения между обеими колониями. Когда же в конце столетия Сидней и Мельбурн были соединены железной дорогой (хотя на границе колея намеренно менялась) сепаратизм стал анахронизмом.

После создания федерации наряду с парламентами в шести колониях — они получили теперь название штатов — возник новый федеральный парламент в федеральной столице Канберре. В конституции Австралийского Союза точно оговорены права, от которых шесть штатов отказались в пользу центрального правительства. Это касается торговли, пошлин, международных отношений, обороны и т. д. Распоряжение землей не вошло в компетенцию центрального правительства, штаты очень ревниво соблюдали свое право на ничем не ограниченное самоуправление. Так как политика по отношению к аборигенам в конечном счете определялась проводимой каждым штатом политикой в использовании земли, центральное правительство не получило права «защищать» аборигенов и заниматься касающимися их делами. Верно, параграф 51 (XXVI) конституции предоставляет правительству Австралийского Союза право издавать и проводить в жизнь законы для граждан всех рас, но аборигены отсюда исключены[8]. Следовательно, существует шесть различных законов, применяется шесть методов управления аборигенами — пяти штатов (исключая Тасманию, поскольку аборигенов там истребили еще до основания федерации) и Австралийского Союза, управляющего Северной территорией. Таким образом, аборигены стали игрушкой в политике штатов, направленной против федерального правительства.

После 1901 года австралийская лейбористская партия много раз стояла у руля правления. Скоро стало ясно, что эта партия вовсе и не собирается вводить путем буржуазного парламентаризма социализм — да она и не смогла бы этого сделать. Как и в других капиталистических странах, австралийские лейбористы не раз переходили из своей партии в другие, правые партии и занимали там ведущие посты.

Первая мировая война дала австралийской промышленности прекрасную возможность получить большие прибыли и заложила тем самым, как позднее и вторая мировая война, основы дальнейшего развития. Частные предприниматели загребали прибыли, но положение рабочих масс все время ухудшалось, реальная заработная плата в 1914–1916 годах упала более чем на двадцать процентов. Рабочие были вынуждены приспосабливаться к жизненному уровню более низкому, чем их доля в жертвах, которые, как ожидалось, должны были принести все слои населения во имя победы. И сколь логично ни звучали аргументы юристов и политиков, они не могли обмануть рабочих. Рабочие видели, как один предприниматель за другим удваивает свои прибыли, одна монополия за другой повышает дивиденды, и они находили, что жертвы чересчур односторонни.

В 1917–1920 годах вновь происходили бои в промышленности, стачки и политические волнения. Предприниматели и правительство прибегали к любым средствам, чтобы сломить сопротивление рабочих. С другой стороны, для этого времени характерна колеблющаяся, непоследовательная позиция профсоюзов и руководителей забастовок. Рабочие еще не осознали необходимости выбрать таких вождей, которые были бы не заражены идеологией капиталистов.

30 октября 1920 года была основана Коммунистическая партия Австралии. Ее генеральный секретарь Лоренс Шарки охарактеризовал это событие как «одно из решающих революционных действий австралийского рабочего класса. Оно было результатом опыта боев и роста рабочего движения в 1890–1920 годах». (В 1965 году генеральным секретарем был избран Лори Ааронс. Лоренс Шарки оставил этот пост по возрасту, однако остался членом Центрального комитета и Политбюро компартии[9].)

В 1921 году под давлением слева австралийская лейбористская партия была вынуждена включить в свою программу планы по социализации. Но позиция вождей правого крыла партии не оставляет ни малейшего сомнения в том, что это не означает изменения проводимой ею реформистской политики.

Около 1930 года Австралия оказалась захваченной мировым промышленным кризисом. Ее обрабатывающая промышленность продолжала все время развиваться, хотя и очень скромными темпами: поставки шли только на внутренний рынок, так как не в интересах Великобритании было позволить Австралии конкурировать с ней на мировом рынке. И поэтому Австралия выступала в экспорте практически как аграрная страна и, как все аграрные страны, оказалась сильнее пораженной кризисом, чем страны со сбалансированным экспортом. В самый разгар кризиса количество зарегистрированных безработных членов профсоюза достигало тридцати процентов. Тысячи безработных бродили по всей стране, они искали работы, которой нигде не было. В это время главными блюдами на столе безработных было мясо валлаби (собирательное название для сумчатых животных меньшего, чем кенгуру, размера), кенгуру и кролика.

Во время кризиса стала развиваться некая австралийская форма фашизма, так называемая Новая гвардия — полулегальная организация, члены которой на грузовиках приезжали в места, где собирались рабочие, и срывали их собрания. В ответ рабочие создали Рабочий корпус обороны, который решительно выступил против провокаций этой организации и разгромил ее.

Когда над Германией опустился мрак фашизма, в Австралии сложилось единство рабочего класса против нацизма и войны. Почти все правительства — ив штатах, и в федеральной столице — склонялись к фашизму. Об отношении же рабочего класса к антифашистам свидетельствует прием, который австралийские трудящиеся устроили Эгону Эрвину Кишу. Когда в 1934 году он прибыл в Австралию, его встретили с ликованием, хотя перед его прибытием в порт Мельбурн генеральный прокурор Австралийского Союза Роберт Гордон Мензис утверждал: «Этот дерзкий иностранец не ступит ногой на австралийскую землю!»

Этот самый Мензис получил позднее бранную кличку Скрап-Боб за то, что он в 1937 году пытался подавить сопротивление докеров, отказавшихся грузить скрап — металлический лом, который был нужен Японии в войне против Китая.

В 1939 году Мензис входил в состав федерального правительства, но было ясно, что при нем настоящая борьба против фашизма невозможна, и после 1941 года войну вело лейбористское правительство. Вообще-то австралийское население испытывает сильнейшее отвращение к милитаризму в любой форме. Несмотря на это, введение в конце 1941 года всеобщей воинской повинности не вызвало отрицательной реакции и народ стал бороться против фашизма.

Война очень сильно повлияла на Австралию в экономическом отношении. В интересах борьбы против фашизма Австралийский Союз должен был стать индустриальной базой в южной части Тихого океана. Но поскольку значительная часть мужского населения была призвана в армию, США «помогали» в экономической перестройке страны. Тем самым американский империализм занял удобный плацдарм и смог после войны укрепиться во всех стратегически важных отраслях австралийской экономики.

Лейбористское правительство оставалось у власти до 1949 года. Затем под нажимом справа оно перешло в наступление на рабочих, прежде всего на их левое крыло, на горняков, и потерпело поражение. У власти снова оказалось правительство правой коалиции во главе с Мензисом[10].

Вечером 20 декабря 1949 года мы, шестеро коммунистов, сидели вместе и слушали по радио результаты выборов, явившиеся следствием предательства лейбористского правительства. Холодная война была в апогее, и лейбористы, и оппозиционные им в то время партии — либеральная и аграрная — вели предвыборную борьбу, споря о том, какая из них может лучше бороться против коммунистов и держать их в узде. Находясь у власти, лейбористская партия показала, на что она способна, арестовав во время забастовки горняков их вождей, генерального секретаря профсоюза портовых рабочих Джима Хили и Лоренса Шарки, генерального секретаря компартии. Но Мензис обещал больше, и избиратели решили поймать его на слове.

Мы спорили.

— Австралийцы голосовали не за Мензиса и его политику преследования коммунистов, а против лейбористского правительства и его антирабочей политики, — утверждал оптимист.

— Хорошо, возможно, — возражали ему, — но в Австралии пришло теперь к власти правительство проамериканское, антисоветское, выступающее за холодную войну и против мира.

Однако оптимист не сдавался:

— Мензис не удержится, противоречия между либералами как представителями крупной буржуазии и аграрной партией слишком велики.

Но Мензис удержался: и через шестнадцать лет он со своей аграрной партией все еще находился у власти.

Состав нашей группы коммунистов был необычным: один из нас был железнодорожником, все остальные — государственными служащими. Мы жили и работали в Канберре, столице Австралии, городе, который считается воплощением мелкобуржуазного понятия права и справедливости. Так как в Канберре нет промышленности, в ней нет и пролетариата, исключая немногих транспортных рабочих.

По сути, само существование Канберры ничем не оправдано. Своим возникновением город обязан соперничеству штатов Виктория и Новый Южный Уэльс: ни один из этих штатов не хотел признать столицу своего соперника столицей Австралийского Союза. В 1927 году на месте одинокой овечьей фермы возник этот город. И хотя здание парламента находится в Канберре, политика делается в Сиднее и Мельбурне, а не в федеральной столице.

Естественно, и существование внутри австралийского государственного аппарата нашей маленькой партийной группы также, по сути, ничем не оправдано, и если не считать партийной прессы, раз в неделю поступающей по почте, посещения время от времени Сиднея, удаленного от нас более чем на триста километров, и такого же редкого посещения нас товарищами-коммунистами, мы были полностью изолированы.

Когда радио донесло до нас печальное известие о поражении лейбористов, мы спрашивали друг друга, что мы — каждый в отдельности и вся партийная группа в целом — должны делать. Большинство из нас уже работали нелегально в начале сороковых годов, когда партия была запрещена. С приходом к власти Мензиса мы ожидали нового запрещения партии, домашних обысков, конфискаций книг, арестов. Но оптимист настаивал на своем:

— В сороковом году Мензис, поскольку было военное положение, мог запретить партию, теперь он этого сделать не сможет.

Мензис воплощал в себе все, что было в Австралии реакционного и враждебного прогрессу. После 1934 года, когда он попытался помешать высадке Эгона Эрвина Киша, волк не стал ягненком, и мы должны были быть готовы к нападениям наемников правительства Мензиса, агентов австралийской службы безопасности, которую часто называли «гестапо».

Сразу же после возвращения из поездки в США перед началом холодной войны, получив инструкции от Джона Фостера Даллеса, Мензис заявил австралийскому народу: «Три года войны — ни одним днем больше».

И Мензис начал генеральное наступление против коммунистической партии. Прежде всего он назвал парламентариям двадцать «опасных коммунистов» — по списку, без сомнения подготовленному для него службой безопасности. На самом деле, половина их названных никогда не были коммунистами. Нисколько не смутившись, Мензис провел закон, по которому правительство в своем бюллетене могло объявить отдельных лиц «коммунистами», а некоторые организации — «коммунистическими фронтами», заставить этих лиц зарегистрироваться как «агентов враждебной державы», а от организации потребовать назвать своих членов и предоставить правительству право проверки финансов.

Но даже довольно беззаботный австралийский народ не мог примириться с этим образцом чисто фашистского законодательства. Под давлением общественного мнения лейбористская партия, во всяком случае та ее часть, которая не предалась целиком и полностью антикоммунизму, превратилась сразу же, в течение одной ночи, в защитницу демократии. Профсоюз докеров поручил в 1950 году лидеру оппозиции Берту Эватту оспаривать перед Верховным судом Австралии правомочность нового антикоммунистического закона. После на месяцы затянувшихся раздумий и колебаний пять ученых-юристов заявили, что хотя они ни в коем случае не за коммунизм, однако согласно конституции коммунистическая партия является легальной партией. Это было второе поражение Мензиса.

Но на него нажимали его хозяева в Вашингтоне, и он должен был попытаться путем референдума изменить конституцию в нужном ему направлении.

Против маленькой партии были мобилизованы все реакционные силы. Но партия не осталась без поддержки — у нее оказались союзники. Кампания затянулась на неделю, исход ее был неясен.

Снова сидела наша маленькая партгруппа в Канберре перед тем же самым приемником, как и полтора года назад, и тот же самый диктор объявил: «…согласно последним результатам голосования, по-видимому, три штата высказываются за и три — против. Внушительное «нет» Нового Южного Уэльса, самого большого штата, обеспечивает несомненное большинство голосовавших против. Поскольку за предложение премьер-министра не высказалось ни большинство штатов, ни большинство голосовавших, его попытка изменить конституцию не удастся». Мы чувствовали себя усталыми, очень усталыми, но все же мы выпили за успешную борьбу австралийского народа против Мензиса. Но что еще теперь он придумает?

Мы скоро это узнали. За нами установили наблюдение. Иногда за мной следовали даже два детектива сразу. Служба безопасности систематически подвергала допросам моих знакомых и товарищей по работе. При этом совсем не заботились о чувствах рядового порядочного австралийца, который не терпит, когда его используют в низких целях. После первого шока мы стали находить в этом развлечение и поставили себе целью оставлять для агентов службы безопасности побольше следов, чтобы они тратили как можно больше времени и денег. Нам стало известно, что подобное происходило по всей Австралии и что мы должны опасаться провокаций.

Когда моя жена уезжала с нашим маленьким ребенком в Европу и я провожал ее в Сидней, в квартиру, где мы остановились, вломились грабители. Единственное, что их привлекло, была моя куртка. Впрочем, и ее вместе с бумажником мы нашли потом в гараже. Возвратившись домой, я убедился, что и в нашей собственной квартире что-то искали, однако ничего ценного не было взято. Явно, служба безопасности воспользовалась в этих случаях своими хорошими отношениями с уголовным миром, для того чтобы найти какие-то нужные им документы.

В первый же день после моего возвращения в Канберру меня вызвали к государственному секретарю, который объявил мне, что занимаемая мной должность сокращается, но что я могу получить другую, с тем же окладом, в бюро статистики. Но так как я уже давно мечтал приобрести ферму и как раз в это время такая возможность представилась на Кинг-Айленде, я решился и в конце концов поселился там в январе 1954 года.

На острове практически не существовало партийной организации коммунистов, был только один коммунист из строительных рабочих и несколько политически активных докеров. Здесь я оказался в политической изоляции.

Хозяйство на ферме было очень запущено, и в первые три месяца я столько работал, что не мог ни о чем другом и думать. Но однажды по радио сообщили, что третий секретарь советского посольства Петров попросил политического убежища и что правительство Мензиса на основании будто бы переданных им документов приняло решение создать комиссию по делу о шпионаже. Так вот каким был третий раунд в борьбе Мензиса против нашей партии!

Мензису с трудом удалось найти трех судей для комиссии, которая в июле начала свою деятельность в Мельбурне и стала вызывать свидетелей. Одним из первых был секретарь Берта Эватта по связи с прессой. Таким образом, нападение на коммунистическую партию снова вылилось в нападение на социал-демократов, на лейбористскую партию. Руперта Локвуда, члена парламента и издателя газеты профсоюза портовых рабочих, обвинили в том, что он будто бы подписал один из доставленных Петровым документов. Локвуд доказал, что этот документ от начала до конца представляет собой фальшивку. Комиссия сделала перерыв в своих заседаниях на неделю.

Не забыли и меня. Однажды ко мне явились двое мужчин. Сначала они поинтересовались моими знакомыми, затем пригласили меня предстать перед комиссией. Мне удалось ускользнуть от них, долететь грузовым самолетом до Мельбурна и там связаться с партийной организацией и юристом Максом Юлиусом, чтобы договориться о тактике. Я решил играть роль обиженного интеллигента и отвечать только на вступительные, формального порядка вопросы. Вместе с тем я последовал совету, который Альберт Эйнштейн дал выступающим перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. До того как покинуть скамью свидетелей, я выразил желание сделать заявление. В этом мне отказали, поскольку такое выступление считалось «политической пропагандой», но мое заявление было напечатано на машинке, и я смог передать его прессе.

Как мне сразу же после судебного заседания предсказал юрист, закон вскоре был усилен как раз в этом пункте. Главный судья комиссии получил право на месте наказывать строптивого свидетеля, присуждая его к шести месяцам тюрьмы и двумстам фунтам штрафа, если он уклоняется от ответа на поставленный ему вопрос.

В октябре меня вызвали снова. Однако за прошедшие четыре месяца положение комиссии совершенно изменилось. Партия перешла в наступление и сумела сделать комиссию предметом насмешек. На этот раз меня допрашивали в Сиднее, и Макс объявил о своей готовности взять на себя мою защиту. После перекрестного допроса он стал задавать мне вопросы. Он хотел выяснить, имел ли я возможность по своему служебному положению выдавать пропуска для въезда в Рам-Джангл.

В Рам-Джангле на Северной территории находятся важнейшие урановые рудники Австралии. Вся руда вывозится на судах в США и там используется для производства атомных бомб. Естественно, Рам-Джангл «совершенно секретный» район и въехать туда можно только со специальным пропуском. Мой утвердительный ответ означал, что коммунист, и не тайный, а явный, не скрывающий этого, выдавал такие пропуска. Тем самым правительство и служба безопасности попадали в смешное и тяжелое положение перед Соединенными Штатами. И если до этого комиссия пыталась уличить меня в шпионаже, то теперь она делала все, чтобы доказать, что я не мог им заниматься.

Вопрос Макса произвел впечатление взорвавшейся бомбы, судьи возбужденно заговорили между собой, и я был отпущен. «Коммунист выдает пропуска в Рам-Джангл» — сообщили все вечерние газеты, и в правительственных голубятнях в Канберре царило, должно быть, немалое смятение. На следующем судебном заседании секретарь моего министерства всячески старался доказать, что я никогда не имел возможности выдавать пропуска, и меня уже не вызывали для дачи свидетельских показаний.

Для меня эта афера с Петровым была связана и с моим личным решением. В отличие от компартий в других капиталистических странах австралийская коммунистическая партия была партией в основном с пролетарским составом, представителей интеллигенции в нее входило относительно мало. Комиссия по делу Петрова направляла свои удары почти исключительно против интеллигенции в партии, от рабочих она сразу же получила резкий отпор. Во время дискуссий, проходивших в Сиднее и Мельбурне, я по-настоящему убедился в надежности и громадной силе партии, этого авангарда рабочего класса. И в то же время я понял, насколько слабо я связан с рабочим движением. В ноябре 1954 года я решил вернуться в Сидней и обратился с просьбой о приеме меня в профсоюз докеров, чтобы получить возможность работать в гавани.

Пятнадцать месяцев я управлялся с крюком. Грузчики работали группами по одиннадцать человек — шестеро внизу, в трюме, один у крана, один на палубе и трое на набережной. Грузчики сами решали, кому с кем работать. В ведомости записывалось, когда они кончали смену. Наряды на работу получали утром между семью тридцатью и девятью часами — когда как придется. В Сиднее было примерно пять тысяч портовых рабочих и два «рабочих» бюро: одно — для обслуживания международных линий, другое — для австралийских судов, плавающих вдоль побережья. Я работал в группе, обслуживавшей местные суда. Временами работы хватало на неделю, чаще же всего — только на три дня. Иногда на одном судне — в зависимости от его величины и количества кранов — работало в три смены по дюжине групп, а то и больше.

Вплоть до тридцатых годов желающие получить работу собирались у ворот гавани, и мастер отбирал тех, кто ему был нужен. Причем он старался не брать тех грузчиков, которые были настроены по-боевому. Во время войны после многолетней борьбы против судовладельцев портовые грузчики под руководством Джима Хили в конце концов добились того, что распределение грузчиков по группам стал производить профсоюз.

Работа, во все времена неприятная и грязная, а часто и опасная, способствовала возникновению духа равенства и единства. К этому следует добавить традиционную вражду к судоходным компаниям, в процессе которой формировалось классовое сознание. Меня, как новичка, поразило то, что среди этих пяти тысяч политически дисциплинированных портовых рабочих было не более ста пятидесяти коммунистов.

Портовые рабочие сыграли важную роль при поддержке индонезийской борьбы за независимость в 1945 году. Нидерландский посланник заверил тогдашнего лейбористского премьер-министра Бена Чифли, что прибывшие в Сидней голландские суда доставляют в Индонезию только медицинское оборудование и продукты продовольствия. Портовые рабочие этому не верили. Маленькие ящики не могли бы весить по полтонны, если бы в них были консервы или перевязочные материалы. «Случайно» один ящик упал на пристани, и оттуда показались автоматы. Портовые рабочие тут же занесли голландские суда в черный список и заставили правительство принять решительные меры против превращения Австралии в базу голландского колониализма.

Мне удалось убедиться в солидарности портовых рабочих с аборигенами. При погрузке соды мы все получили маски из марли и хлопчатобумажной ткани на рот и нос и к тому же еще доплату за грязную работу. Мы отвозили мешки с содой на тачках к ближайшему сараю, а там трое аборигенов — не портовые рабочие — без крюков погружали их на грузовик. Они были босиком, работали голыми руками, масок у них тоже не было. Представитель профсоюза заметил это и во время перекура поговорил с грузчиками. После перерыва грузчики до тех пор не принимались за работу, пока туземцы не получили ботинки и маски.

Товарища по работе оценивали по его поведению, а не по словам. Каждый помогал другому. Мои товарищи ни разу не спросили меня о моем происхождении. Они знали, что я коммунист, и покупали у меня «Трибюн».

У докера, в общем, нет никаких других перспектив, как оставаться в течение всей своей жизни докером, возможностей продвижения по работе практически не существует. В исключительных случаях можно стать мастером, но это значит предать своих товарищей, потому что мастера и полицейские — заклятые враги портовиков. Мастера — это непосредственные представители судовладельцев, а полиция — инструмент, используемый судовладельцами для защиты своей собственности.

Кражи здесь очень редки, партия и профсоюз их резко осуждают. Грузчики видят богатство, которое создано рабочими, но не стало их собственностью, — не в абстрактных цифрах, а воочию: тюки шерсти по триста фунтов, поток золотой пшеницы, десятиметровые стальные балки, сотнями как балласт укладываемые в трюме. Все это принадлежит небольшой группе людей, которые владеют Австралией, управляют ею. Можно ли удивляться тому, что классовая позиция портовиков определяется не в долгих дискуссиях, но всегда проявляется с исключительной ясностью, поскольку они опираются на свой собственный горький опыт?

Полиция контролирует портовых рабочих по окончании смены, обыскивает их. Я так и не смог преодолеть чувства отвращения, вызываемого этой процедурой; мне легко понять глубокую враждебность портовиков по отношению к полиции.

Грузчики несентиментальны: если по кругу пущена шапка и проводится сбор в пользу товарища, с которым произошел несчастный случай (так называемое возмещение— это, по сути дела, просто милостыня!), то не требуется никаких тревожащих сердце слов, чтобы заставить их внести свой вклад. Ведь, возможно, уже завтра еще кому-нибудь из них придется так же рассчитывать на сердечность своих товарищей.

В январе 1956 года все австралийские грузчики провели трехнедельную забастовку; они добивались улучшения условий труда и восстановления тех своих прав, которые были отняты у них судовладельцами. Дисциплина у грузчиков была исключительной. Все члены профсоюза забастовали одновременно; одновременно, как только цель была достигнута, все приступили к работе.

Не случайно, вернувшись в Австралию для проведения своих этнографических исследований, я тут же нанес визит портовым грузчикам, которые на практике учили меня тому, что я знал только в теории, — солидарности рабочего класса.

Однако, прежде чем рассказать о своей работе в Центральной Австралии, я должен вернуться на несколько лет назад, чтобы пояснить цели моей этнографической работы.