Аборигены, кенгуру и лайнеры

Почему и как я туда попал

В 1962 году я вернулся в Австралию, потому что хотел провести среди аборигенов Центральной Австралии такую же исследовательскую работу, какую провел на Грут-Айленде в 1941 году. Ведь здесь аборигены жили в совершенно другой среде, почти в пустыне. Климат Центральной Австралии резко отличается от климата северного побережья, для которого характерна смена дождливого и сухого сезонов.

На Грут-Айленде я применил детально разработанный статистический метод и собрал точные демографические факты, опираясь на которые смог доказать основные принципы, определяющие структуру первобытной семьи. Я пришел к выводу, что для аборигенов всей Австралии характерна геронтократически-полигинная структура семьи и что в конечном счете это обусловлено экономическими основами общества.

Выполненная мною на Грут-Айленде работа имела значение не только для изучения первобытного общества на континенте Австралии. То, что мы знаем о возрастной структуре семьи среди вымерших тасманийцев, свидетельствует о наличии у них формы общества, подобной австралийской, то есть также геронтократическо-полигинной. А ведь тасманийцы были отделены от австралийцев тогда, когда образовался Бассов пролив, следовательно, в эпоху верхнего палеолита, много тысяч лет назад. Обоснованный вывод, к которому я пришел, состоял в том, что геронтократическо-полигинная семья была характерна для человеческого общества вообще, по крайней мере начиная с этого периода, если еще не со времени, когда неандерталец в процессе развития превратился в Homo sapiens, то есть в человека современного типа.

Эти мои положения противоречат общепринятым. Так, многие этнографы придерживаются той точки зрения, что в развитии человеческой семьи были две главные стадии — период матриархата, то есть господства женщин, и следующий за ним — после исторического поражения женского пола — период патриархата. Однако, если выводы, вытекающие из собранных мною фактов, правильны, вопрос о господстве того или другого пола на ранней стадии развития первобытного общества лишен всякого значения. Точно так же как известный философский вопрос: что было вначале — яйцо или курица, вопрос о матриархате или патриархате поставлен неправильно.

Отсюда возникает множество вопросов, которые едва ли уместно ставить и решать в данной книге.

Исследования, которые я намеревался провести в 1962 году, могли бы пролить свет на развитие человеческого общества пятнадцать-двадцать, даже тридцать тысяч лет назад, если не в самом начале истории человека как мыслящего существа.

В 1957 или в начале 1958 года я понял значение моих аргументов и выводов, и мне стало ясно, что если я хочу выполнить такую же работу, как на Грут-Айленде, в другом месте Австралии, то мне предстоит состязаться со временем. В условиях колониализма, при наличии миссий и пастбищного животноводства полигиния и геронтократия исчезают, а с ними исчезают и первобытные черты в структуре общества. Поэтому на VI Международном конгрессе антропологов и этнографов, состоявшемся в 1960 году в Париже, я внес резолюцию, призывавшую австралийское правительство помочь в проведении исследований среди тех групп австралийских аборигенов, которые еще сохранили свою первоначальную социально-экономическую структуру.

В Австралии я решил прежде всего посоветоваться с этнографами и другими хорошо информированными людьми, которые знали положение дел лучше, чем я (ведь я отсутствовал шесть лет). Получив от них советы и указания, я собирался выбрать подходящую группу аборигенов и в начале мая приступить к полевым исследованиям. При этом у меня было еще два месяца, чтобы подготовить все, что необходимо, и обеспечить финансовую поддержку своему проекту.

Вышедший на пенсию профессор А. П. Элкин и доцент кафедры этнографии д-р Меджит, оба из Сиднейского университета, хорошо знали Центральную Австралию — как ее этнографию, так и административную систему. Они рассказали мне о больших изменениях, происшедших в Северной и Центральной Австралии за последнее время (особенно с 1960 года) в результате внутренней политики правительства. Практически все аборигены, которые еще недавно жили в первобытных условиях, были теперь размещены на миссионерских станциях и в правительственных поселениях. «Вы опоздали ровным счетом на пять лет, профессор Роуз!»

Итак, мне оставалось только посетить эти правительственные поселения, чтобы проверить, зашли ли изменения настолько далеко, что я уже не смогу проделать свою работу. Но для посещения таких поселений и резерваций, в которых некоторые туземцы еще жили в буше, я должен был получить официальное разрешение правительства.

Поэтому я поехал в Канберру и изложил свою просьбу господину Полу Хезлаку, министру территорий, поскольку он отвечал и за управление Северной территорией. До 1953 года я сотрудничал с ним, и он советовался со мной по вопросам, связанным с аборигенами, проживающими на Северной территории. Хезлак интересовался туземцами не только как политик — в начале второй мировой войны он написал диссертацию об аборигенах в колонии Западная Австралия. В 1942 году его работа была опубликована в Мельбурне под названием «Black Australiens» — «Черные австралийцы». Тогда Хезлак был настроен по отношению к аборигенам явно либерально.

Хезлак понял настоятельную необходимость моей работы. Он знал также, что я могу быть в Австралии весьма ограниченное время. Но ведь Хезлак был в конце концов членом реакционного правительства, которое Соединенные Штаты Америки связали по рукам и ногам. Кроме того, в 1956 году мы с ним в корне разошлись в политических вопросах, и то, что я прибыл из Германской Демократической Республики, делало меня вдвойне неприемлемым. Хезлак принял меня по-дружески, но обещал лишь посоветоваться со своими чиновниками и после этого дать мне определенный ответ. Я назвал ему срок начала моей работы — первые числа мая.

В следующие две-три недели я усердно готовил снаряжение и доставал необходимые деньги. Мое снаряжение не занимало много места и стоило недорого. Я привез с собой две камеры — «экзакту» 36 мм и «вельтаф-лекс» 6 × 6, первую — для цветных, вторую — для черно-белых снимков. Мне нужно было купить лишь соответствующее количество пленки и химикалии для ее проявления, затем ленту для подаренного мне переносного магнитофона, чтобы записывать в оригинале песни и мифы аборигенов.

Я рассчитывал, что жилище обойдется мне недорого, но я должен был оплачивать еду и путевые расходы, да и вылазки в буш будут стоить денег. Тем не менее я был уверен, что мне удастся выполнить намеченную работу с теми средствами, которыми я располагал.

По своей наивности я надеялся получить разрешение министерства уже через несколько дней после возвращения в Сидней. Примерно через три недели, когда при близился срок начала моего путешествия к сердцу континента, я направил Хезлаку письмо с просьбой ускорить выдачу разрешения. Никакого ответа. Это было в начале мая. Я начал терять терпение и написал еще одно письмо, на этот раз более настойчивое. В течение следующих двух месяцев я отправил еще четыре или пять писем и телеграмм. Постепенно я понял тактику министра. Он хотел задержать меня до тех пор, когда я вообще не смогу провести свою работу: ведь он хорошо знал, что большинство этнографов на севере и в центре континента работают только в зимнее время; считается, что начинать работу, скажем, в конце августа уже поздно. Хезлак боялся, что я или настрою аборигенов против правительства, или увижу больше того, что желательно правительству.

В начале июня я решил изменить свои планы. Вскоре после приезда в Сидней я прочитал в газете о выступлениях по радио Билла Харни, который вскоре должен был отплыть за океан. Я написал ему. Долгое время я ничего о Билле Харни не слышал и уже опасался, что мое письмо его не застало, но в начале июня получил от него письмо со штампом Алис-Спрингса. Билл писал, что в путешествие он отправится только в будущем году (путешествие так и не состоялось — в конце декабря он умер) и что для моего дела не требуется никакого разрешения, я могу работать на овцеводческой станции недалеко от Айэрс-Рока, где много аборигенов. Владелец станции Артур Лидл знает язык туземцев племени лоритья. Он и его жена могут о многом меня информировать; оба они метисы и там родились. В Ангас-Даунсе мне следует обратиться к Лоритье Дьювере, его еще зовут Гарри Брамби — это замечательный старик.

Билл ничего не написал о том, сохранились ли в социальной структуре людей на станции Ангас-Даунс первобытные черты и существует ли еще у них многоженство. Судя по тому, что он рассказывал, это было маловероятно. Но, во всяком случае, я смогу там изучить общество в процессе его перехода в другую форму, общество. которое подвергается прямому и сильному воздействию цивилизации. И упускать эту возможность не следовало.

Через несколько дней после получения письма Билла я был уже на пути в глубь страны. После покупки билета туда и обратно у меня осталась еще значительная сумма — сто пятьдесят фунтов. Я поехал поездом, потому что лететь самолетом было слишком дорого. В Мельбурне и Аделаиде, где мне пришлось ночевать, меня приютили друзья.

В каждом австралийском городе я читал в прессе и видел на плакатах хвалебную рекламу Центральной Австралии, которую прославляли как поистине зимний рай для туристов. Главной достопримечательностью был Айэрс-Рок — «крупнейший в мире монолит, который величественно вздымается над окружающими его равнинами на высоту 350 метров. Постоянная игра красок при восходе и заходе солнца вдохновляет любителей на цветные снимки» и так далее и тому подобное. Красочные проспекты в бюро путешествий точно информировали о ценах, отелях и преимуществах поездки, организуемой тем или другим туристским агентством. Но я не относился к категории туристов с толстым бумажником.

Прежде мне никогда не приходилось ездить от Аделаиды до Алис-Спрингса поездом. До Порта-Пири путешествие протекало без каких-либо происшествий. Оттуда мы поехали по знаменитой узкоколейке «Ган». Свое название дорога получила потому, что в конце XIX века на этом отрезке пути афганцы обеспечивали самыми необходимыми товарами, отнюдь не предметами роскоши, изолированные поселения Центральной Австралии. Товары они доставляли на привезенных с родины верблюдах. Продолжавшиеся неделями поездки на раскачивающихся из стороны в сторону верблюжьих спинах под палящим солнцем давно уже отошли в прошлое. В довоенное время путешествие по «Гану» было целым событием. Но во время войны на части пути сменили рельсы, а с 1962 года на «Гане» появились дизельный локомотив и вагоны с климатическими установками. Все для туристов!

Дорога в тысячу триста километров занимает тридцать два часа. Сначала мы проезжали районы, где только недавно шли сильные дожди. Когда же мы стали приближаться к Алис-Спрингсу, все вокруг свидетельствовало о длительной засухе: голая красная почва без единой травинки — высохшие луговые травы были давно уже сорваны и унесены ветром, — засохшие эвкалипты и акации, которым вообще-то засуха не страшна.

Алис-Спрингс — растущий город примерно с тремя тысячами жителей. Он расположен в полутора километрах на север от каньона Эмили, через который проходят железная и шоссейная дороги с юга. Едва ли будет верно, если сказать, что по каньону течет река Тодд, потому что ее русло остается сухим почти весь год.

Известность города Алис-Спрингса, или Стюарта, как он прежде назывался, в течение ряда лет была связана с тем, что в нем находилась станция усиления телеграфной линии между Аделаидой и Дарвином. Сооружение этой линии в семидесятых годах прошлого столетия, несомненно, много значило для развития Северной территории, пока она еще находилась под управлением Южной Австралии. Вообще-то планы были обширные, но Северная территория представляла собой слишком тяжелое бремя и не имела политического значения, поскольку обладавшее правом голоса белое население состояло всего-навсего из нескольких тысяч человек. Поэтому в 1911 году созданное незадолго до того федеральное правительство взяло Северную территорию под свою опеку. Оно должно было также завершить (хотя никакого определенного срока назначено не было) постройку уже начатой железнодорожной линии на участке Аделаида — Дарвин. В известном смысле Алис-Спрингс обязан своим значением экономическому кризису, из-за которого железная дорога от Уднадатты была доведена только до Алис-Спрингса.

С 1930 года Алис-Спрингс стал процветающим центром животноводства. Эта местность была заселена только в середине шестидесятых годов прошлого столетия. Риск, что скот или шерсть могут не найти спроса, был слишком велик даже и после проведения железнодорожной линии до Уднадатты, поэтому поселений возникло очень мало и расположились они на большом расстоянии одно от другого. Крупные компании, арендовавшие на севере громадные территории, совсем не интересовались или интересовались очень мало этими районами. Здесь селились так называемые маленькие люди, люди с очень незначительным капиталом или вовсе без денег, которые были готовы жить на солонине, чае и пресных, испеченных в золе лепешках лишь бы ощущать удовлетворение от того, что они владеют куском земли или хотя бы арендуют его. Поместья в среднем были размером от полутора тысяч до двух тысяч шестисот квадратных километров. Тогда считали, что это совсем неподходящее место для белой женщины, и поселенцы утешались с туземными «феями». Поэтому в Алис-Спрингсе так много метисов. Но когда железную дорогу довели до Алис-Спрингса, положение скотоводов изменилось буквально за одну ночь. Правда, расходы, связанные с продажей продукции, оставались по-прежнему высокими, но риска практически уже никакого не было. С 1930 по 1950 год количество скота в этом районе выросло в шесть раз, тогда как на всей остальной территории оно не изменилось.

В глубине Северной территории добывают цинк, опалы и золото. Однако основой благосостояния Алис-Спрингса остается скотоводство (хотя в 1962 году, если судить по официальным данным, доход от туристов был выше).

В Алис-Спрингсе проживало много агентов скотоводческих ферм, и я сначала попытался разыскать того, кто представлял интересы Артура Лидла. Первая попытка окончилась неудачей, при второй я узнал, что Артур Лидл, кажется, сам находится в городе и смог бы при возвращении в Ангас-Даунс захватить меня с собой. Меня направили в туристское бюро, а оттуда на дровяной склад по другую сторону каньона Эмили — там я наверняка застану Артура и его брата Мильтона. Этот последний держал такси и торговал дровами — он был одним из крупнейших в городе поставщиков дров. Дрова но-прежнему оставались важнейшим топливом. Но если раньше их было сколько угодно прямо за городом, то теперь, чтобы найти подходящие деревья, Мильтону приходилось ездить за шестьдесят километров. Если же я не встречу Мильтона, сказали мне, я легко узнаю городской дом самого Артура — перед ним сложена целая груда желтых бочек из-под бензина.

Возле дровяного склада туземец резал циркульной пилой стволы эвкалиптового дерева. Белый человек возился с мотором ветхого грузовика, место которому было скорее на свалке, чем в мастерской. С трудом, используя перерывы в работе пилы, я выяснил, что Мильтона ожидают здесь через час. Я спросил человека у грузовика, что он с ним делает.

— Эта старая колымага капризничает, насос перестает работать, когда мотор нагревается. Вот я и хочу устроить так, чтобы бензин поступал прямо из бака под действием силы тяжести.

«Замечательно придумано, — подумал я, — поместить бак с бензином над головой водителя. Мало ли что тут может случиться, да, судя по виду автомобиля, наверное, уже и случалось».

Я попросил показать мне дом Артура Лидла и отправился туда. Он стоял среди тридцати других очень похожих домов. Деревьев и кустов перед домами не было, потому что градостроители Алис-Спрингса, как и все австралийцы, не любят деревьев. Это, по-видимому, следствие той вечной борьбы с могучей силой зарослей, от которых приходится защищать каждое поселение. Все дома поставлены одинаково, так, что их продувает господствующим в этой местности ветром, и отделяются один от другого колючей проволокой. Это современные дома на одну семью, с одной или двумя спальнями, одноэтажные, все окна защищены от мух марлей.

Дверь дома была открыта настежь, мухи этим сейчас же воспользовались и в большом количестве набились в комнату. Я постучался, но никакого ответа. Тогда я обошел дом вокруг и увидел во дворе старую женщину-метиску, которая развешивала выстиранные детские вещи, вероятно, внука или внучки.

Я спросил ее об Артуре Лидле. Сначала она продолжала свое занятие, словно ничего не слышала, а когда повернулась ко мне, я увидел, что ее лицо изуродовано и один глаз отсутствует. Я тогда еще не знал, что вижу перед собой Мери, мать Артура. Ужасный шрам на лице она получила во время работы на ферме. Она ответила мне на жаргоне, на котором говорят необразованные метисы: это смесь языка аборигенов, живущих в буше, и пиджин-инглиш. Я еще не привык к этому жаргону, но понял, что Артур снова уехал в Ангас-Даунс из-за туристов. Такое объяснение мне ни о чем не говорило, но старуха, по-видимому, считала его совершенно достаточным. Она была очень словоохотлива и, нисколько не стесняясь, держалась со мной, чужим человеком, совершенно свободно. Это не соответствовало моему прежнему опыту встречи с метисами. Она объясняла дальше: Фрэнк… — фамилию я не понял — сейчас на дровяном складе, он отправляется в Ангас-Даунс и мог бы мне точнее сказать, где сейчас Артур. Я поблагодарил ее и вернулся обратно к складу. Фрэнк, тот самый, который чинил грузовик, работал, как я услышал позднее, в Ангас-Даунсе плотником. В течение первых недель моего пребывания в Ангас-Даунсе он был еще там, и мы с ним подружились. Фрэнк, Артур и я попеременно готовили завтрак. Правда, фамилии Фрэнка я так и не узнал, но это нисколько не мешало нашей дружбе.

Если Фрэнк возвращается в Ангас-Даунс, то мне, возможно, удастся поехать с ним, и я сэкономлю стоимость проезда в автобусе. Фрэнк все еще чинил машину. Я изложил ему свою просьбу.

— Разумеется, вы можете поехать со мной, меня это даже устраивает, я тогда буду не один. Но все зависит от того, удастся ли мне заставить двигаться эту каналью. Это, во всяком случае, будет не раньше чем во второй половине дня.

Я обрадовался, потому что мне нужно было еще рассчитаться в гостинице и увидеть некоего мистера Бёнерса, техника главного почтового отделения, который занимался историей Алис-Спрингса и окружающего района.

Между тем появился Мильтон Лидл, полукровка или, скорее, квартерон, среднего роста, около пятидесяти лет, энергичный, с глазами, свидетельствующими о присущем ему чувстве юмора.

— Артур сказал мне, что вы один из этих неутомимых этнографов. В Ангас-Даунсе вы найдете много интересного. Если вам необходимо в город, едемте со мной, я сейчас туда отправляюсь.

Но сначала следовало чего-нибудь выпить, потому что в последние полчаса мне пришлось изрядно попотеть. Итак, мы все ввалились в близлежащую лавчонку — Фрэнк, Мильтон, туземец, которого я видел у пилы, кучка туземных детей, стоявших перед дверью, и я. Поскольку вопрос о поездке в Ангас-Даунс был утрясен, мне захотелось угостить присутствующих, и я заказал лимонад и мороженое.

Затем я отправился к Даугу Бёнерсу. Он переписывался с одним геологом, с которым я был в приятельских отношениях, и я написал ему еще из Сиднея. К сожалению, Бёнерса не было дома, но его жена угостила меня чаем с кексом и принесла коллекцию, связанную с Алис-Спрингсом. Бёнере собрал также некоторые предметы, имеющие этнографический интерес, и миссис Бёнере с гордостью показала мне две перламутровые вещицы, которые дошли сюда, в центр, с северо-западного побережья и здесь служили магическим целям. В одной из них я узнал происходящий из Кимберли фаллокрипт — футляр для пениса с выцарапанным на нем типичным орнаментом в виде ключа.

Перед заходом солнца я вновь вернулся к дровяному складу. Мильтон был там, но Фрэнк отсутствовал. Мильтон объяснил, что Фрэнк поехал в город на такси, так как на старой колымаге он не мог отправиться: она без тормозов и джоны, полицейские, могли бы его зацапать.

Когда Фрэнк вернулся, было уже почти темно. Он наполнил бочонок питьевой водой, прикрепил его с одной стороны старой колымаги, и мы отправились. Сначала мы ехали через ущелье, потом примерно восемь километров на юг, а затем повернули направо и пересекли железнодорожную линию. Мы находились в пути около получаса, как вдруг мотор закашлял, заревел — и машина остановилась. Фрэнк вылез, забрался на радиатор и, дотянувшись до дополнительной бочки с бензином, укрепленной над кабиной водителя, повернул кран. Он ждал полминуты, пока бензин натечет, затем попытался завести машину ручкой, но безуспешно. Тогда он обратился ко мне:

— А ну-ка, Фред, покрути, но осторожнее. Она бьет, как осел.

Наконец мы снова поехали, но через полчаса мотор опять отказал. Ни стартером, ни ручкой завести его не удавалось, и Фрэнк при свете сильного карманного фонаря начал копаться в моторе. Он вынул из карбюратора пластиковый шланг дополнительного бензобака и попытался продуть его. Оказывается, шланг засорился. При внимательном исследовании выяснилось, что кран не работает. Мы его прочистили и отправились в путь. Через четверть часа мы опять остановились. По той же причине.

— Давай включим кипятильник, Фред! — предложил Фрэнк.

Во время чаепития я выкурил сигарету — в кабине, где над головой стояла бочка с пятьюдесятью литрами бензина, курить я не отваживался. Фрэнк почти не разговаривал, он думал, как поступить. Наконец он принял решение:

— Все это не имеет смысла, Фред. Здесь мы должны свернуть на Маунт-Куин, а затем восемьдесят километров надо ехать по безводной местности. Туристы там не ездят, эта дорога для них не запланирована, и если наша старая колымага пас подведет, нам придется стоять целую педелю, пока не поедет Артур.

Фрэнк словно прочитал мои мысли. Я уже видел, как мы умираем от жажды в этой безлюдной пустыне.

Фрэнк повернул обратно, и мы снова поехали в Алис-Спрингс, куда и прибыли в одиннадцать часов ночи. Я слез у дома Артура и пошел в отель. Девушка в приемной изумилась:

— Как, вы опять здесь? А я думала, вы где-то на полдороге в Ангас-Даунс.

Я рассказал ей, что со мной произошло, и попросил устроить меня на ночь.

— Очень сожалею, но ни одного свободного места. Правда, если вы пожелаете, можете лечь в своем спальном мешке на чердаке. В восемь часов спускайтесь вниз на завтрак.

Такой «номер» меня устраивал благодаря своей дешевизне.

Теперь мне не оставалось другого выхода, как поехать с туристским автобусом, потому что было совершенно неизвестно, когда явится Артур со своим «лэнд-ровером». На следующее утро я пошел к одному из шоферов, Джену, который, как выяснилось, был совладельцем бюро путешествий, и спросил его, когда пойдет следующий автобус на Ангас-Даунс. Я представился ему и рассказал о событиях прошедшей ночи.

— У вас много багажа? — спросил Джен.

— Нет, только постель, рюкзак и большая дорожная сумка.

— Мы заберем вас завтра утром примерно в половине восьмого прямо от гостиницы.

И все. Ни слова об оплате. Меня явно не причисляли к категории туристов, я как бы принадлежал к местному населению.

На следующее утро на тротуаре перед отелем возвышалась гора чемоданов, возле которой я положил и свой имеющий весьма жалкий вид багаж; рюкзак я так и оставил за плечами. Чемоданы принадлежали трем пожилым дамам, похожим на преподавательниц высшей школы. Они подробно обсуждали вчерашнюю партию в бридж. Какое-то время я прислушивался к разговору, но они были необщительны и не признавали во мне спутника по путешествию. Вероятно, разговаривать со мной им казалось ниже их достоинства.

Вы совершенно правы, милые дамы, я действительно не турист, но также и не провинциал, как вы, вероятно, думаете.

Эта ситуация напомнила мне одну историю, которую я слышал от Билла Харни несколько лет назад.

Это было, должно быть, перед войной, во всяком случае, еще до того времени, когда в городе провели канализацию в предвидении того, что будут прибывать туристы. Билл Харни должен был сопровождать в поездке из Алис-Спрингса в Дарвин Альберта Наматжиру, знаменитого живописца, аборигена из племени аранда. Билл Харни и Наматжира, как и мы сейчас, ждали на тротуаре прибытия автобуса. Одним из отправлявшихся вместе с ними был представительный, высокомерный хозяин отеля в Аделаиде. Он захотел познакомиться с Наматжирой.

— Так, так, значит, вы Альберт Наматжира. Очень рад с вами познакомиться, — и он подал аборигену руку.

В этот момент мимо проходили еще двое аборигенов и Альберт приветствовал их на языке аранда. Билл Харни сказал хозяину отеля:

— Один из них родной брат, а второй двоюродный брат Альберта.

Хозяин отеля пожелал познакомиться также и с родственниками Наматжиры. Он вмешался в разговор аборигенов и сердечно пожал руки новоприбывшим.

— Я очень рад познакомиться с братом и кузеном Альберта.

Билл спросил их, откуда они едут.

— Мы же ассенизаторы, только что ездили с бочкой, сейчас прямо с работы.

Владелец отеля в ужасе стал рассматривать свои руки, но времени пойти их помыть не было, потому что как раз подошел автобус. Как мне рассказал Билл, этот человек за всю дорогу до Теннант-Крика не взял в рот ни крошки.

Джена долго ждать не пришлось, он подкатил к нам с полупустым автобусом. Мне он сказал:

— Нам нужно взять еще только троих, свободных мест до черта. Забрось свои вещички в машину сзади.

Так началась моя вторая попытка попасть в нужное место. Во время поездки, вообще-то неинтересной, мы останавливались два-три раза. В первый раз утром, чтобы выпить чаю на скотоводческой станции, откуда Джен говорил по радио с Айэрс-Роком и доложил, как проходит рейс. Вторую остановку мы сделали на станции Маунт-Ибенезер, расположенной в тридцати километрах от Ангас-Даунса. Я заметил там примерно дюжину аборигенов, которые, несомненно, относились к той же группе, что и туземцы Ангас-Даунса. Позднее мне обязательно нужно будет с ними побеседовать.

Наконец мы миновали пограничную изгородь Ангас-Даунса, но только еще через двадцать пять километров мы подъехали к ферме, где пассажиры автобусов обедали. Мы свернули с шоссе, и скоро слева появился большой лагерь аборигенов. В трехстах метрах от него стояло новое здание, у которого мы остановились.

— Ангас-Даунс. Мы задержимся здесь на час. Столовая направо, туалеты налево. Если кто пожелает, может принять душ, — сказав это, Джен выбрался из автобуса.

Душ с горячей водой за триста километров от Алис-Спрингса, на скотоводческой ферме, принадлежащей метису, — да, действительно, здесь произошли большие изменения!

Группы аборигенов дожидались автобуса, они хотели продать изделия из дерева. Я насчитал тридцать-сорок человек различного возраста — от младенцев на руках у матерей до стариков и старух. Все они были одеты, даже маленькие дети. По-видимому, здесь сохранилось не так много пережитков первобытного общества.

Я спросил какого-то пожилого бритого мужчину:

— Кто здесь Гарри Брамби?

К моему изумлению, им оказался он сам. Итак, при первой же попытке я нашел человека, о котором мне говорил Билл Харни. Я назвал себя, объяснил, кто меня направил, и сказал, что хочу остаться здесь на несколько месяцев. Билла Харни туземцы хорошо знали, и как его приятель я сразу же приобрел у них авторитет.

Большинство туристов сразу же направились в столовую, но я решил сначала осмотреться. Если не считать нового здания и душевых, строения на станции были такие же, как на сотнях других ферм в Северной и Центральной Австралии. Здесь был пустой двор с красной латеритовой почвой, размером сто на сто метров. Новое здание было расположено на восточной дороге; дальше на север, примерно в сотне метров, виднелось одноэтажное здание с железной крышей, — вероятно, хозяйский дом. Я не мог рассмотреть всего, но было видно, что двор огорожен проволочной сеткой от местных собак. За изгородью я заметил два сарая под железной крышей. На южной стороне главного двора, напротив хозяйского дома, виднелось ветряное колесо для приведения в действие насоса, а под ним — железный бак диаметром около десяти метров. Для того чтобы он несколько возвышался над окружающей местностью, его построили на искусственном холме, укрепленном по углам деревянными балками. Кроме того, там был еще один бак, меньшего размера, на металлическом цоколе, который, по-видимому, обеспечивал необходимый напор воды в ванных комнатах и на кухне, потому что он стоял метров на пять выше. Вдалеке тянулась проволочная изгородь, окружавшая загон для скота.

Примерно в пятнадцати метрах от дома фермера стояли две бензоколонки — также новость, которую даже трудно было ожидать. Увидев их, я сразу вспомнил бочки из-под бензина перед домом Артура Лидла в городе. Он не только кормил туристов обедами, но и продавал бензин тем, кто ехал на собственных машинах.

Итак, здесь, на большой площади Ангас-Даунса, было представлено старое пастбищное хозяйство бок о бок с деловитым новичком — индустрией туризма; и тут же находились аборигены, люди, населявшие эту землю прежде, пока ее не отняли у них для того, чтобы разводить скот.

Я последовал за туристами в столовую. Как наружный, так и внутренний вид ее ясно свидетельствовал о том, что у Фрэнка дел хватает. Стены были еще не обшиты, и виднелась нижняя сторона железной крыши, потому что потолок отсутствовал. Маленькие столики (столешницы — из пластика) были покрыты безукоризненно чистыми салфетками. Туристы сидели на пестрых, но со вкусом сделанных пластиковых стульях. Их обслуживала метиска, и когда она вышла в находящуюся в конце столовой дверь, которая, по-видимому, вела в кухню, я последовал за ней. На мой вопрос, не она ли миссис Лидл, она ответила утвердительно, и я ей представился. Очень застенчиво миссис Лидл предложила мне присесть на кухне рядом с Дженом, который там ел, сама же продолжала обслуживать гостей. Две туземные девушки раскладывали еду на тарелки, а миссис Лидл разносила их гостям.

После того как все туристы ушли, она усадила меня обедать в столовой, но сама осталась на кухне — есть со мной она не стала. Я узнал от нее, что Артур Лидл сегодня утром отправился в Алис-Спрингс и вернется завтра. Тогда меня устроят как следует. А сегодня вечером девушки принесут мне раскладушку, и я смогу переночевать в столовой. Если я захочу что-нибудь сварить, она позаботится, чтобы на кухне было достаточно дров. И хотя миссис Лидл была чрезвычайно застенчивой, можно было видеть, что мне рады.

Будни скотоводческой станции

Артур и Фрэнк прибыли поздно ночью, когда я уже спал, и, таким образом, я увидел Артура лишь на следующее утро. Он доставил на станцию «старую колымагу», к тому же еще тяжело нагруженную семнадцатью столитровыми бочками бензина. Я подошел к Артуру, когда он с одним из туземцев разгружал машину, и помог выливать бензин из бочек в закопанные в земле баки.

После этого мы пошли на кухню и выпили кофе. Артур сказал мне, что собирается поместить меня в одном из сараев во дворе фермы. Сейчас в нем, к сожалению, очень грязно и пыльно, но он велит привести все в порядок. Его сын тоже спит там, когда приезжает домой на каникулы.

Одна из служанок убралась в сарае, и Артур ввел меня в мою новую «квартиру». Это был сарай из железа с цементным полом, не обшитый изнутри досками, размером примерно три на три метра. В нем стояли раскладушка, маленький столик и стул. Крючок, чтобы вешать одежду, я вбил прямо в оконную раму. Артур извинился за несколько старых ящиков, стоявших в углу, и сказал мельком:

— В них инструменты моего сына, а в том ящике остатки динамита, которым мы пользовались, когда взрывали дамбу у старой фермы.

Итак, мне предстояло спать в соседстве с ящиком динамита. Подобное ощущение мне приходилось испытывать в 1942 году в Бруме, когда мы ожидали японского вторжения и наш дом был заминирован. Сказать откровенно, я спал тогда не очень спокойно, хотя динамит лежал под домом, а не под моей кроватью. Я очень разволновался, но смог только выдавить из себя весьма жалкое:

— Поэтому, значит, мне нельзя будет курить?

— Конечно, в сарае лучше не курить, — спокойно ответил Артур.

Я честно не курил в своей комнате одну-две недели, но постепенно почти совсем забыл об этом ящике с динамитом. Для туземцев, которые посещали меня, он как бы совсем не существовал. По правилам гостеприимства я давал своим посетителям сигарету, и они ее курили, в то время как я задавал им вопросы.

Теперь меня больше всего беспокоило мое финансовое положение. Питание и жилище в Ангас-Даунсе поглотят львиную долю из полутора сотен фунтов, которые были в моем распоряжении для проведения исследований. Значит, прежде чем определить продолжительность своего пребывания и соответственно этому наметить работу, которую нужно выполнить, мне было необходимо узнать, сколько возьмет с меня Артур Лидл.

Я спросил его об этом вскоре после моего приезда, когда мы вторично пили кофе в шале — так называли новое здание. Артуру явно не хотелось обсуждать этот вопрос, он только уверил меня, что много платить мне не придется. Боясь рассердить его, я не стал настаивать. Но и через неделю я оставался в том же неведении. Если он спросит с меня — и это будет справедливо — от десяти до пятнадцати фунтов в неделю, моих денег хватит в уплату за питание и жилище только на три месяца. Между тем я стал уже понимать, что имел в виду Билл Харни, когда он писал мне: «Каждое обращение с вопросом стоит два шиллинга». Следовательно, оплата информаторов обойдется мне весьма дорого.

И вот снова в беседе с Артуром я заговорил о деньгах. Он вновь сказал, что мне нечего волноваться. Однако я заявил ему, что все же это меня беспокоит. Тогда Артур сделал мне такое предложение: я не буду ничего платить за питание и жилище, но за это я должен обслуживать бензоколонку в те дни, когда он находится где-нибудь со скотом или выезжает в Алис-Сприпгс. Так мы заключили джентльменское соглашение.

Для меня это было замечательное решение, оно избавило меня от главной заботы. Теперь я мог использовать все наличные средства на свою этнографическую работу, и прежде всего на оплату информаторов. Поскольку редко бывало, чтобы в течение одного дня приходилось заправлять бензином больше шести автомашин, это занятие не требовало от меня много времени, а к концу моего пребывания в Ангас-Даунсе, с началом лета, движение туристов вообще прекратилось.

Таким образом, я оказался вовлеченным в хозяйственную жизнь Ангас-Даунса. Там были склад горючего, овцеводческая станция, ресторан и лагерь аборигенов. Я пробыл на ферме четыре месяца и в последнее время иногда на четыре-пять дней брал все в свои руки, когда Бесс и Артур Лидл уезжали в Алис-Спрингс. В таком случае я отвечал за кухню, за раздачу трижды в день по три блюда примерно тридцати туристам, за продажу продуктов из лавки и за распределение продовольственных рационов и пособий аборигенам. Кроме того, я выполнял и постоянную свою работу — заправлял автомашины бензином.

Ангас-Даунс представлял собой поместье размером около трех тысяч двухсот квадратных километров, по форме напоминающее прямоугольник. Границы его просто помечены штрихами на карте, изгороди не существует. Таким образом, территория станции больше некоторых европейских княжеств, однако ее продуктивность очень низка. В 1962 году на станции было около пятисот пятидесяти голов крупного рогатого скота, и, если не знать, где они находятся в данное время, на такой громадной территории их просто не найти. Верно, предшествовавшие семь лет были засушливыми, но и при самых благоприятных условиях на этой площади едва ли можно прокормить больше чем тысячу двести пятьдесят голов скота.

Ландшафт Ангас-Даунса весьма разнообразен: тут и невысокие горные цепи, и продуваемые ветрами песчаные дюны, на которых растет только трава спинифекс, совершенно несъедобная для скота. Аборигены добывают из нее вязкую, клейкую массу, которой прикрепляют свои каменные орудия к деревянным рукояткам.

Ангас-Даунс относится к скотоводческим станциям, расположенным наиболее далеко на запад от Алис-Спрингса; еще дальше на запад начинается так называемая пустыня. Это область с весьма скудной растительностью — там встречается кустарниковая акация и одиночные карликовые эвкалипты, а также великолепные пустынные дубы (казуарины), достигающие в высоту от пятнадцати до двадцати метров. На песчаных холмах растет и спинифекс, так что эту местность нельзя назвать настоящей пустыней.

Когда отец Артура, Уильям, вступил во владение Ангас-Даунсом, у аборигенов этой области было четыре водоема, которые никогда не пересыхали. В дополнение к ним были установлены насосы, приводимые в движение ветряными двигателями, баки и мульды для сбора дождевой воды. Все они предназначались для того, чтобы поить скот. Возле одного из источников воды Уильям Лидл и поставил свою первую усадьбу. С тех пор были вырыты еще три или четыре колодца, постоянно дающие свежую воду; один из них находится возле теперешней усадьбы. Кроме того, были установлены новые баки и вырыты или образованы путем взрывов новые мульды. Таким образом, по всей территории насчитывается семь или восемь водохранилищ.

Скот обычно находится возле одного из источников воды и бродит вокруг в радиусе пятнадцати километров. Иногда животные перекочевывают к другому водопою и даже переходят в соседние поместья. Поэтому на соседних скотоводческих фермах ежегодно устраивается большой осмотр скота, его сортируют и заблудившихся животных возвращают хозяевам. Я присутствовал при одном таком осмотре; в нем участвовали хозяева Ангас-Даунса, Темп-Даунса (на севере) и станции Маунт-Ибенезер (на востоке).

Хотя в Ангас-Даунсе и есть забор, тянущийся на несколько километров, контроль над скотом в значительной мере облегчается наличием водохранилищ. Животных ежегодно осматривают на ферме, клеймят телят, кастрируют бычков. Благодаря такому хорошему контролю в стаде нет одичавших, утерявших породность быков из скрэба, которые могли бы привести к вырождению скота. Все быки-производители в Ангас-Даунсе были племенными быками.

Артур Лидл, первоклассный специалист по разведению скота, в бухгалтерии ничего не понимал, ряды цифр полностью выводили его из строя. В 1962 году в расчетах ему помогала одиннадцатилетняя дочь, если она была дома. Вскоре после приезда я постарался привести в порядок его бумаги. Они валялись разбросанными повсюду — в ящиках стола, под радиопередатчиком, под сиденьем старой колымаги, а некоторые были наколоты на гвоздь в кухне шале. Я завел в ведении дел систему и при отъезде подарил Артуру мои очки, потому что он был, как и я, дальнозорким. Я ведь, по сути, стал членом их семьи.

Благодаря радио и почтовому самолету, который раз в неделю облетает почти все скотоводческие станции Северной Австралии, жители дальних, глухих районов не чувствуют себя такими изолированными. Удобства, можно сказать, приходят прямо в дом фермера. Усаживаясь выпить по чашечке кофе — за завтраком или до обеда, мы, Артур и я, включали радио и слушали разговоры в эфире. Во время таких передач (их называли «сорочья болтовня») мы слушали, как миссис Браун рассказывала миссис Смит, находясь от нее на расстоянии восьмисот километров, что ее дочка Кристина вылечилась от кори, что холодильник у них сломался и свежее мясо испортилось, так что пришлось его отдать аборигенам, а самим питаться мясными консервами. Можно было услышать и особые просьбы: «Не может ли радист в Алис-Спрингсе заказать по телефону у Вулворта три фунта бананов, чтобы их выслали со следующим самолетом в Джессоп-Даунс? У нас будет детский праздник».

Однажды в Ангас-Даунсе остановились двое новозеландцев, направлявшихся в Айэрс-Рок. Им был нужен хлеб, но мы не могли его продать, так как у нас самих было очень мало хлеба. Тогда они заказали по радио две буханки хлеба, которые просили доставить с ближайшим самолетом в Айэрс-Рок, на расстояние четырехсот километров. Там хлеб будет поджидать их, и проблема оказалась таким образом решенной.

Однако главная цель радиосвязи — давать как белым, так и цветным, живущим в буше, медицинские советы и при необходимости высылать летающую амбулаторию. Ежедневно проводятся регулярные передачи «Летающий врач», в них рассказывается о болезнях и несчастных случаях, и врач дает в соответствии с симптомами болезни указания, какие лекарства из домашней аптеки — а такая есть на каждой ферме — следует принимать.

В Ангас-Даунсе я болел один раз. Температура поднялась до 39,5, к тому же я ощущал какой-то необычный зуд под кожей на руках и ногах в тех местах, которые я оцарапал во время своей вылазки в буш. После того как повышенная температура продержалась у меня неделю, я решил «посетить» врача. Итак, утром я обратился по радио к доктору в Алис-Спрингсе.

«Приемная» представляла собой не закрытую от окружающих комнату, в которой ведется беседа с врачом с глазу на глаз, а громадное пространство Центральной Австралии — около миллиона квадратных километров. Каждый, кого это интересовало, мог слушать наш разговор. Задав мне несколько вопросов, врач пришел к заключению, что моя болезнь не связана с почками, это, по-видимому, просто аллергия.

— Принимайте каждые четыре часа по таблетке из флакона номер семнадцать… повторяю: номер семнадцать… одну таблетку, растворив в воде… каждые четыре часа.

Итак, вся Центральная Австралия узнала, что Фред Роуз болеет аллергией. Когда через четыре недели мы поехали в Алис-Спрингс, на обеих фермах, где мы останавливались, чтобы выпить чего-нибудь освежающего, меня приветствовали вопросом о моем здоровье. Но вершиной выражения участия и заботы обо мне было случившееся со мной в баре отеля «Стюарт-Армс». Вместе с шофером автобуса я пил какой-то напиток, когда к нам подошла седоволосая дама.

— Фред Роуз? Так вот: вы, конечно, не верите тому, что вам сказал по радио тот шарлатан? Несомненно, у вас что-то с почками. У меня были те же симптомы, и два года назад я чуть не умерла.

Итак, мне следовало поторопиться написать завещание!

В разведении скота Артуру Лидлу помогали двое аборигенов: один — тридцатипятилетний, другой — еще не прошедший посвящения юноша шестнадцати лет. Чуки, старший из рабочих, был женат и имел дочку, еще ребенка. Собственно, она была его третьим ребенком, но двое первых умерли в младенческом возрасте. Чуки был очень любящим отцом и, если находился в усадьбе, всюду с большим удовольствием таскал с собой дочку. Хотя Чуки был издавна связан с Лидлами — еще его отец (и теперь крепкий восьмидесятилетний старик) служил, как было записано в дневнике Уильяма Лидла, у отца Артура, — он очень боялся черной магии, которая могла повредить его дочери. Поскольку Чуки уже потерял двоих детей, он особенно заботился о третьем ребенке. Поэтому я не смел фотографировать ребенка; больше того, вначале Чуки очень неохотно позволял мне даже присматривать за ней. Чтобы обмануть злого духа, который может причинить вред, аборигены придерживаются обычая не давать детям в первые годы их жизни никакого имени. Итак, ребенок Чуки был без имени, и это вызывало трудности в отношениях с властями, которые редко считаются с черной магией. Чтобы внести ребенка в списки для получения пособия — оно полагалось всем белым австралийским детям с 1935, а темным и полукровкам с 1943 года, — у него должно быть имя. Чуки был непоколебим: у ребенка нет имени. Выполняя требования властей, Артур дал девочке имя Эдит. Чуки весь кипел от ярости: пусть это не было туземным именем, все равно духи могли сделать с ней то же, что и с первыми двумя детьми. Он успокоился только тогда, когда я сказал ему, что Эдит — это имя и моей жены и, если с ребенком что-нибудь случится, пострадает также и моя жена (хотя я был совершенно уверен, что моя жена не особенно боится черной магии).

Две девушки в возрасте девятнадцати и двадцати лет, Сандра и Эльзи, работали постоянной домашней прислугой. Их обязанностью было убираться в усадьбе, держать ее в чистоте. Они также стирали для Лидлов белье в стиральной машине, приводимой в движение бензиновым мотором. Часто девушки пекли хлеб. Если нужно было кормить туристов — а это приходилось делать три раза в неделю, — то они работали в основном на кухне: поддерживали огонь и наполняли водой большой котел на плите. На попечении Сандры и Эльзи был керосиновый холодильник, они же кололи дрова. Варить пищу не входило в их обязанность, но они накрывали столы и мыли после еды посуду.

Эти девушки, между прочим, имели право на оставшиеся порции. Кроме того, — и это было делом более верным — они могли распоряжаться тем, что оставалось на тарелках. Часто остатков было довольно много: Артур и Бесс мерили аппетиты туристов, в особенности их потребность в мясе, по своим собственным. Туристам же, преимущественно женщинам из города, предлагаемые в Ангас-Даунсе порции мяса были слишком велики, и это шло на пользу аборигенам.

Часть лишних порций или остатков Сандра и Эльзи забирали себе, часть отдавали в лагерь аборигенов. У Эльзи в Ангас-Даунсе родственников не было, у Сандры же в лагере жили родители, младшая сестра и замужняя старшая сестра Ада. Ее младшая сестра, дерзкая девчонка двенадцати-тринадцати лет, была невероятно темпераментна. Как только туристы отъезжали и Лидлы возвращались к себе домой, а девушки принимались за мытье посуды, она тотчас же оказывалась возле кухни и требовала от сестры что-нибудь из остатков. Чтобы от нее избавиться, девушки обычно давали ей полную консервную банку с едой для родителей, — возможно, им действительно что-то доставалось, а может быть, и нет.

Сандра и Эльзи жили вместе с матерью Бесс Лидл во втором железном сарайчике во дворе фермы. Одно время с ними работала и третья прислуга по имени Нгингви. Все трое говорили по-английски. Сандра, кроме того, умела читать и говорить на арейонга, понимала и читала также на языке аранда. Она была чрезвычайно развитой и не раз служила мне переводчицей. Иногда она снабжала меня информацией или помогала мне, когда я опрашивал женщин с целью установить их родство с другими туземцами. Мой метод работы Сандра поняла очень скоро и, поупражнявшись несколько раз, могла сама проводить опросы. К сожалению, она находилась под влиянием миссионеров и плохо знала традиции аборигенов, хотя и могла жить в буше. Именно она отыскивала для меня витчетти-грабс и медовых муравьев.

Витчетти-грабс — это личинки некоторых видов бабочек и жуков, которых находят в гнилых корнях кустарника витчетти — разновидности акации. Личинки эти длиной восемь-десять сантиметров, толщиной примерно в палец. Чтобы есть этих беловатых червячков, нужно сначала преодолеть чувство брезгливости; но если оторвать неаппетитную головку, они напоминают по вкусу орех.

Найдя куст витчетти, абориген ударяет палкой по земле возле него. Если звук выдает пустоту, это означает, что здесь, на глубине примерно десяти сантиметров, находится сгнивший корень. Тогда австралиец начинает копать, и, если ему посчастливится, он находит личинки. Он или поедает их тут же, на месте, или берет с собой в лагерь и поджаривает в течение нескольких секунд на большом огне.

Собирать витчетти-грабс считается женским занятием. Прежде женщины использовали для этой цели палку для копания земли, но в 1962 году они брали с собой вместо нее железные стержни или трубы. Неоднократно я ходил с Чуки или еще с одним туземцем на поиски личинок. В окрестностях фермы мы находили много кустов витчетти, целые рощи, но все они были уже проверены другими, и нам ни разу не повезло.

Но однажды после обеда, покончив с мытьем посуды, Бесс Лидл взяла джип (в Ангас-Даунсе было три автомашины — грузовик, «лэндровер» и джип) для маленькой вылазки в буш. Сандра, Эльзи, мать Бесс и еще несколько девушек из лагеря аборигенов отправились вместе с нами. Я сказал Сандре, что мне хотелось бы найти витчетти-грабс, ведь до сих пор мне это никак не удавалось. Она взяла железный стержень и очень скоро нашла одну личинку. Но это ее не удовлетворило, и через полчаса она накопала их целую полулитровую банку. Часть из них мы поджарили прямо в буше, часть взяли домой.

Сандра разыскала для меня также медовых муравьев, которые прежде служили для аборигенов Центральной Австралии основным источником сахара. В Центральной Австралии нет «сахарных сумок», как на севере, потому что лишенные жала пчелы не переносят такого сухого климата. В каждом гнезде медовых муравьев находится несколько таких, которые служат живым складом меда. Рабочие муравьи приносят мед извне и скармливают его этим «кладовщикам». Если «кладовщиков» не кормить медом, их трудно отличить от обычных рабочих муравьев. Но когда их кормят, тельца наполняются медом (мед даже просвечивает сквозь кожицу) и достигают размеров вишни. Если пищи мало, другие муравьи «доят» «кладовщиков». Аборигены разрывают гнездо и выбирают неподвижных медовых муравьев. Держа муравья за голову, они зубами откусывают мешочек с медом. К меду при этом примешивается муравьиная кислота. Мне муравьиный мед понравился меньше того, что я ел из северной «сахарной сумки».

Покупая килограмм сахара или меда в магазине на углу, мы с трудом представляем себе, что кто-то должен употребить столько усилий ради нескольких граммов меда. В настоящее время и туземцы могут покупать сахар килограммами, им не нужно больше искать медовых муравьев. Но в 1962 году они еще знали, где их находить, и умели отличать медовых муравьев от обычных.

Из хроники Лидлов

Мои друзья Лидлы

В начале шестидесятых годов XIX столетия исследователь Джон Макдуал Стюарт совершил свое замечательное путешествие из Аделаиды в Северную Австралию и обратно. Ему удалось пересечь весь континент с юга на север; в результате это привело к тому, что колония Южная Австралия аннексировала Северную территорию; вскоре после этого была заселена область вокруг теперешнего Алис-Спрингса. Местность западнее Ангас-Даунса путешественники исследовали лишь в семидесятых и восьмидесятых годах. Эрнст Джайлс, idee fixe которого было использовать в своих экспедициях лошадей, а не верблюдов, пусть даже в самых засушливых районах Австралии, дошел в 1872 году почти до Ангас-Даунса и увидел Айэрс-Рок с северного берега соленого озера Амадиес, находящегося от него на расстоянии шестидесяти километров. В 1873 году скалы достиг Уильям Госсе и дал ей название.

В 1899 году Титкенс нанес на карту озеро Амадиес и дал наименование Базедовым горам — в честь отца известного этнографа Базедова. Эта горная цепь расположена в восьми километрах на юго-запад от Ангас-Даунса.

В конце XIX и начале XX столетия аборигенам приходилось вступать в контакт с исследователями реже, чем с небольшими группами золотоискателей, рыскавших в этой местности. О многих из них нам ничего не известно, но время от времени в зарослях находят остатки какого-нибудь старого лагеря горняков — заржавленную цепь, на которую привязывали верблюда, или металлический стержень, какими маркировали границы занимаемого участка. Встречи с охотниками за золотом существенно не меняли жизнь аборигенов, цивилизация белого человека стала оказывать сильное влияние на туземцев только после создания в этой области скотоводческих станций. Станция Маунт-Куин, граничащая с Ангас-Даунсом, была первым поместьем в этих местах. Она возникла еще в 1883 году. За ней в 1923 году появилась Темпе-Даунс, которая примыкает к Ангас-Даунсу с севера.

В какое-то время между этими двумя датами здесь появился отец Артура — Уильям Лидл. Его отец, Томас Лидл, родился в 1850 году на Оркнейских островах и в 1851 году оказался в Австралии, куда переехал его отец. Семья жила сначала в Ангастоне (Южная Австралия), там в 1882 году и родился Уильям. В начале нашего столетия он переехал на Северную территорию. Сначала он жил в Уднадатте, где работал на почте, а примерно с 1907 года — в Алис-Спрингсе. Там Уильям познакомился с Мери, ставшей позднее его женой (с ней я разговаривал в Алис-Спрингсе); она была на несколько лет моложе его. Мать Мери — из племени аранда, отец — белый.

В течение года или двух Уильям выполнял по договорам различные строительные работы и наведывался на золотые прииски в Арлтанге, восточнее Алис-Спрингса, но затем занялся скотоводством и служил на ферме Гамильтон-Даунс, в семидесяти километрах на северо-запад от Алис-Спрингса. В 1914 году ему поручили перегнать стадо на пастбище в Кингс-Крик, на северо-запад от Ангас-Даунса. Расстояние от Гамильтон-Даунса до Кингс-Крика не превышает по прямой двухсот километров, но по дороге предстояло преодолеть горы Макдопнелл, Кричоф и Джордж-Гилс, и, чтобы проделать этот путь со стадом скота, требовался большой опыт передвижения в буше. Старшие дети Уильяма, Хильда и Мильтон, родились в 1912 и 1913 годах. Вторично в Кинге-Крик Уильям Лидл прибыл в 1919 году с пятьюстами голов скота, которых он получил в оплату за работу в Гамильтон-Даунсе. В 1916 и 1918 годах у него родились еще дети— Гаролд и Артур. Продержав свое стадо на пастбищах в районе Кингс-Крика два или три года, Уильям продал скот и в 1922 году направился с верблюдами в южном направлении, чтобы найти прежде всего хорошие пастбища. Во время этой вылазки он впервые дошел до того места, где теперь находится станция Ангас-Даунс. Приблизившись к источнику Олунга, Уильям натолкнулся на группу вооруженных туземцев, которые дрались на берегах ручья. Это была «битва на Олунга-Соук», и Артур рассказывал, что кости павших находили в окрестностях вплоть до войны. У Уильяма тогда кончилась вся вода, и, поскольку он не мог набрать ее из источника, ему угрожала опасность погибнуть от жажды, но он нашел воду в расколотом стволе пустынного дуба. Эта казуарина и теперь еще стоит на дороге, ведущей из Ангас-Даунса в Темпе-Даунс.

Уильям направился далее на юг, а затем повернул на запад, к Айэрс-Року. Снова у него кончилась вода, а источник у подножия скалы оказался пересохшим, и вновь он стоял лицом к лицу со смертью от жажды. Но Уильям нашел воду на горном плато, всего в сотне метров над долиной. Он двинулся на север, к озеру Амадиес, и оттуда на запад через границу Западной Австралии. Затем повернул обратно и тем же путем пошел в Кингс-Крик, приняв решение создать скотоводческую станцию Ангас-Даунс, как он решил ее назвать по месту своего рождения.

В Аделаиде Уильям купил две тысячи мериносовых овец, по шиллингу за штуку, перевез их по железной дороге до Уднадатты и наконец в 1928 году доставил кружным путем, параллельным руслам рек, в Ангас-Даунс. В этом, очень удачном году он остриг их дважды. Его сыновья Мильтон и Гаролд работали с ним в новом поселении, которое в 1930 году он взял в аренду. В том же году из Ангас-Даунса впервые была вывезена шерсть (на верблюдах) в Рамбалара-Сайдииг, через который и теперь проходит дорога.

Чем занималась Мери около 1919 года, неясно, однако она, кажется, не жила с Уильямом в Кинге-Крике или в Ангас-Даунсе.

До 1930 года она работала в Алис-Спрингсе или его окрестностях — то на фермах, то на кухне отеля «Стюарт-Армс». Ее заработок позволял ей учить четверых детей в школе. Артур посещал школу с 1927 по 1930 год. Затем из-за экономического кризиса его образование закончилось.

На станции Ангас-Даунс скотоводством занималось очень мало аборигенов, по-видимому не больше троих-четверых, а в 1956 году — ни одного. В 1945 году, когда Уильям жил на станции, у аборигенов на территории фермы были лагеря возле четырех непересыхающих источников; правда, туземцы жили в этих лагерях не постоянно. Поэтому на ферме всегда было сколько-то туземцев, они приходили и уходили, и между 1928 и 1940 годами у Уильяма родилось еще четверо детей от туземок-сестер Овучарра, Янгевара и Имбиди. Одна из его дочерей, Джун, родившаяся в 1932 году, жила вместе с Мери в городском доме Артура (то детское белье, которое развешивала Мери, когда я с ней разговаривал, принадлежало ребенку Джун).

Еще до школы Артур работал конюхом у одного владельца лошадей в Алис-Спрингсе. В годы экономического кризиса ему опять пришлось пойти работать, и он провел семь лет на различных скотоводческих фермах, расположенных в ста пятидесяти — двухстах километрах на север от Алис-Спрингса. Деньги тогда были не в ходу, и Артур получал свою зарплату скотом. Работал он старшим пастухом и имел право пасти на хозяйских лугах свой собственный скот. Когда хлопот бывало поменьше, он мог браться за выполнение какой-нибудь временной работы; в таком случае он объезжал лошадей или гонял скот, чтобы заработать немного денег.

В шестнадцать лет под его началом было уже четырнадцать человек белых, метисов и туземцев, сортировавших скот. В 1937 году, девятнадцати лет, Артур впервые приехал в Ангас-Даунс, и только во время войны он стал работать на своего отца — гонять скот, возить на продажу шерсть, бурить колодцы. В 1945 году Уильям продал ферму за восемнадцать тысяч фунтов своим сыновьям Артуру и Мильтону, а в 1956 году Артур выкупил и часть Мильтона. Во время совместного владения хозяйство было переориентировано на разведение крупного рогатого скота и усадьба переведена на двенадцать километров южнее, туда, где она находится сейчас.

В 1947 году Артур женился на Бесс, дочери соседнего арендатора и туземки. В 1962 году мать Бесс жила в Ангас-Даунсе во втором железном сарайчике, во дворе за забором. У Артура и Бесс родилось трое детей: Лори было тогда тринадцать лет, Лоррейн — одиннадцать и Джонни — восемь лет. Все трое посещали государственную школу в Алис-Спрингсе, в которой учились как белые, так и цветные дети. Двое старших были старостами и первыми учениками в своих классах.

Приехав в октябре в Алис-Спрингс, я с помощью Джун установил генеалогию ее отца, умершего в 1960 году. В это время в живых было сорок восемь цветных потомков Уильяма Лидла, большинство их проживало в Алис-Спрингсе и его окрестностях.

Туристы и туристы

Железнодорожная ветка, ведущая от Аделаиды на север, заканчивается в Алис-Спрингсе, а ветка от Дарвина на юг — в Бердеме. Таким образом, между конечными железнодорожными станциями зияет провал длиной девятьсот пятьдесят километров, и перед войной этот отрезок пути при крайней необходимости можно было проделать лишь по незаконченной и немощеной дороге. В сухие зимние месяцы по ней ездили даже на автомобиле, но летом от Бердема на юг удавалось пробираться только на вьючных ослах. Трудности в сообщении между северной и южной частями Северной территории привели к тому, что эти области развивались различно. Север зависел от Дарвина, юг (Алис-Спрингс с окрестностями) — от Аделаиды, и между ними не существовало почти никакой связи.

Дарвин связывался с внешним миром морем, прежде всего с восточными портами Сиднеем и Брисбеном, однако некоторые суда курсировали также между Дарвином и Фримантлом на западе.

Вступление в войну с Германией существенно не изменило положения в Дарвине и Северной Австралии, но начавшаяся в 1941 году война с Японией, оккупация японцами Индонезии и части Новой Гвинеи привели к тому, что враг подошел к «черному ходу» Австралии. Морские связи Дарвина оказались под угрозой как с воздуха, так и с моря. Следовало преодолеть слабые стороны Дарвина как центра, снабжающего весь легко уязвимый север Австралии. Но для постройки железной дороги между Алис-Спрингсом и Бердемом не было стали. В 1942–1943 годах построили шоссе, по которому можно ездить в любое время года и при любой погоде.

Для аборигенов это прежде всего означало, что несколько сотен из них прямо или косвенно участвовали в строительстве дороги и таким образом пришли в соприкосновение с тысячами белых австралийских рабочих, которые приехали на стройку из южных городов. Многие из них были классово-сознательными рабочими. Так среди аборигенов оказались посеяны семена профсоюзной и политической организованности, которые созрели и в послевоенные годы дали свои плоды, в частности в 1951 году привели к забастовке аборигенов в Дарвине.

Кроме дороги с севера на юг такую же дорогу, рассчитанную на любые погодные условия, построили от конечной железнодорожной станции Маунт-Айза в Квинсленде до Теннант-Крика, расположенного на дороге север — юг.

Во всей Северной Австралии стояли союзные войска, тысячи австралийцев и американцев, и, для того чтобы снабдить их боеприпасами, снаряжением и продовольствием, требовался целый парк грузовых автомашин, курсировавших между Бердемом и Алис-Спрингсом. Грузовики были американские, их водили американцы, а среди них — много негров, получавших такую же зарплату и живших в тех же условиях, что и белые американские солдаты. Это произвело на аборигенов Северной и Центральной Австралии очень сильное, неизгладимое впечатление.

В довоенное время дороги в окрестностях Алис-Спрингса были, по-видимому, еще хуже, чем между Алис-Спрингсом и Бердемом, и в отдаленных местах на западе, таких, как Ангас-Даунс, верблюд служил основным средством передвижения. Продукты и припасы доставлялись в глубинные районы на верблюдах, как и шерсть — на станцию железной дороги. Конечно, имелось несколько автомобилей, но при скверном состоянии дорог на них нельзя было положиться. Уильям Лидл купил даже старый «форд» — в 1934 году явление совершенно необычное для Ангас-Даунса. Мильтон рассказал мне один случай, дающий хорошее представление об условиях жизни того времени.

В Ангас-Даунсе перегоняли стадо овец с фермы, расположенной на сто километров южнее. Мильтон и Гаролд сопровождали стадо на «форде». На обратном пути автомашина наехала на ствол дерева, и прогнулась ось. Они находились за несколько километров от своей фермы и за сотни километров от мастерской. Мильтон и Гаролд вынули ось, раскалили ее на костре и выправили на разветвлении кампешевого дерева (разновидность эвкалипта). Однако при установке оси вытекло смазочное масло. Чтобы заменить его, зарезали полдюжины овец, сварили их, собрали жир, очистили его и использовали как смазку. Но поскольку бараний жир легко застывает, им приходилось каждый вечер сливать смазку, а утром ее снова разогревать и заливать.

После окончания войны сотни машин, которые использовались для снабжения североавстралийских частей, оказались Америке ненужными. Их распродали по низким ценам в различных центрах на севере, в том числе в Алис-Спрингсе. Практически каждая скотоводческая станция приобрела одну или несколько таких автомашин. Но в 1947 году дороги между фермами, если не считать шоссе, были столь же ужасны, как и до войны. На правительство оказали политический нажим, и оно приступило к приведению в порядок подъездных путей к станциям. Дороги выравнивали, но асфальтом, конечно, не заливали. При строительстве дорог правительство использовало также оставленные американцами дорожные машины — бульдозеры, экскаваторы и т. д. В 1950 году стало практически возможным доехать до любого поселка, включая и Ангас-Даунс. Разумеется, за этими дорогами нужно постоянно следить, поэтому и сейчас большие дорожные машины все время находятся в работе.

Но дорогу от Алис-Спрингса через старую, теперь заброшенную скотоводческую ферму Маунт-Куин не выравнивали, она осталась такой, как была раньше. Эта дорога на пятьдесят километров короче дороги от Алис-Спрингса на Ангас-Даунс, проходящей через станцию Маунт-Ибенезер, и Артур Лидл всегда ездил через Маунт-Куин, несмотря на то что этот путь на протяжении восьмидесяти километров проходил по лишенной воды пустынной местности.

Грузовики и улучшенные дороги сделали верблюдов и ослов ненужными для скотоводов. Их можно было бы просто перестрелять, но никто не способен с легким сердцем застрелить служившее ему прежде животное. Их можно было также выпустить на волю, подарить или продать аборигенам. Многие отпустили животных в буш, и в некоторых земельных владениях дикие верблюды и ослы стали подлинным бедствием. В Ангас-Даунсе таких одичавших верблюдов немного, на соседней же станции Маунт — Ибенезер их масса.

Неважно, откуда у аборигенов появились верблюды — получили ли они их в подарок, или купили, или, как они это делали в 1962 году, поймали и укротили, — но, во всяком случае, теперь у туземцев были верблюды. И это за пятнадцать лет совершенно изменило образ жизни аборигенов Центральной Австралии. Такой переворот можно сравнить только с тем, что произошло после приручения лошади у индейцев, живущих в прериях Северной или пампасах Южной Америки.

И раньше иногда случалось, что какой-нибудь абориген становился владельцем верблюда. Так, в дневнике Уильяма Лидла есть интересная запись от 1944 года:

«Я дал Куритану, Джо, Барни и Лесли двух верблюдов, два седла, переделанное в легкую повозку шасси автомашины «форд», два хомута, уздечку и цепи. Все это стоит но меньшей мере двадцать фунтов, и, чтобы приобрести это снова, мне придется истратить не менее тридцати — тридцати пяти фунтов».

В 1962 году аборигены платили за верблюдов и ослов твердо установленные цены. За верблюда-самца — шестнадцать фунтов десять шиллингов, за верблюдицу — десять фунтов, а за осла— два фунта. Если же принять во внимание инфляцию, падение курса австралийской валюты в 1944–1962 годах, то можно заключить, что Уильяму Лидлу пришлось потратить довольно много, чтобы купить себе других верблюдов взамен подаренных. В 1944 году скотоводы ценили верблюда как вьючное животное, а в 1962 году эта его функция уже потеряла свое значение.

Интересно заметить, что цена самца значительно выше, чем верблюдицы. В некоторых странах Среднего Востока, где верблюдов используют не только как вьючное животное, но и как молочный скот, верблюдица стоит гораздо дороже, чем верблюд — самец. Но аборигены так и не дошли до мысли доить своих верблюдиц.

Приличные дороги стали предпосылкой развития туризма в Центральной Австралии. До войны лишь отдельные предприимчивые люди добирались «Ганом» с юга до Алис-Спрингса. Сама поездка уже была приключением, и большинство приезжающих были рады доехать до Алис-Спрингса как конечной цели путешествия. Только немногие посещали скотоводческие станции в окрестностях города, и никто не добирался до таких заманчивых мест Центральной Австралии, как Айэрс-Рок, лежащий по прямой в четырехстах километрах на юго-запад.

В 1945 году Уильям Лидл взялся сопровождать группу, состоявшую из двадцати трех мельбурнских студентов, которые захотели осмотреть Айэрс-Рок. Дороги в районе в то время еще не были приведены в порядок, и они отправились на трех тяжелых армейских автомобилях. К несчастью, пошел дождь, и машины застряли в грязи, а студентам пришлось вернуться, не достигнув цели. Однако в следующем году они снова отправились на машинах в сопровождении арендатора соседней станции Эрлданда и на этот раз добрались до скалы.

В начале пятидесятых годов, после приведения в порядок дорог, различные комиссии начали интересоваться возможностями организации туристских поездок к Айэрс-Року. Айэрс-Рок находится как раз на территории большой центральноавстралийской резервации аборигенов, расположенной не только на Северной территории, но захватывающей также Западную и Южную Австралию. Ни один белый австралиец не имел права посетить эти места без официального разрешения. Поэтому пресса Алис-Спрингса повела оживленную кампанию, добиваясь, чтобы скала стала доступной для туристов. Одним из главных сторонников свободного доступа к скале был Мильтон Лидл, который, без сомнения, сразу оценил, что это даст Ангас-Даунсу, лежащему на пути к Айэрс-Року.

Тогда возле скалы поставили сторожа, обязанностью которого было выдавать посетителям разрешения и охранять скалу от проявлений вандализма. Менее известно было еще об одной его функции — «отгонять аборигенов», поскольку политика правительства предусматривала предотвращение контактов между аборигенами, обычно живущими в резервациях, и белыми. Однако Айэрс-Рок всегда был весьма важным ритуальным центром аборигенов и, следовательно, привлекал к себе не только белых туристов, но и туземцев.

В 1953 году регулярно устраивались туристские поездки к Айэрс-Року, занимавшие два дня. Первую ночь спали в усадьбе фермы Маунт-Куин. Вторую ночь туристы проводили у самой скалы в палатках агентства. В 1957 году там уже выстроили здание для приема туристов. С этого времени количество посещающих Айэрс-Рок непрерывно росло. В 1959 году к скале приезжало четыре тысячи туристов, в 1962 году — уже десять тысяч.

Хотя шоссе от Алис-Спрингса к Айэрс-Року проходит через Ангас-Даунс, усадьба фермы расположена несколько в стороне, и к ней ведет неширокая отходящая от шоссе дорога. Поэтому не все туристы останавливаются в Ангас-Даунсе; но большинство из них едут в автобусах, а шоферы знают, что пассажиров интересуют аборигены. Они подъезжают к усадьбе, чтобы туристы, даже если они и не обедают у Лидлов, посмотрели на туземцев. Между Алис-Спрингсом и скалой ходят автобусы трех туристических агентств, и примерно каждый третий турист обедает в Ангас-Даунсе. Исходя из цифр 1962 года, я считаю, что по меньшей мере пятьдесят процентов всех туристов посещают Ангас-Даунс — когда едут к скале или на обратном пути.

Кто были эти туристы и откуда они прибывали? Как они вели себя по отношению к аборигенам? В основном туристы, проезжавшие через Ангас-Даунс, путешествовали в автобусах, и среди них женщин было значительно больше, чем мужчин, иногда до девяноста пяти процентов. Даже в автобусах со студентами, где следовало бы ожидать равного соотношения, девушек было большинство.

Туристы приезжали главным образом из южных городов, прежде всего из Сиднея и Мельбурна. Путешествие к центру континента стоит дорого, так что рабочий едва ли может это себе позволить. Поэтому туристы в преобладающем большинстве были представителями средних слоев населения. Среди сотен путешествующих, с которыми я встречался, был только один, которого можно причислить к рабочему классу. Это монтер и токарь из Брисбена, он приехал с женой и двумя маленькими детьми на своей автомашине.

В основном приезжали белые австралийцы, но встречались и иностранцы, в большинстве случаев из англоязычных стран, главным образом из Америки и Южной Африки.

Одна немка из Западной Германии столь явно выказывала презрение по отношению к аборигенам, предлагавшим для продажи свои товары, что я не смог удержаться от замечания. Это случилось к концу моего пребывания в Ангас-Даунсе, и я как раз управлялся на ферме один, так как Лидлы были в это время в Алис-Спрингсе.

Я подавал туристам обед и иногда присаживался к ним, чтобы выпить чашку кофе или выкурить сигарету. Я заговорил с этой немкой, и она скоро поняла, что я из Восточной Германии. Сейчас же вспыхнул горячий спор по германскому вопросу. Автобусу уже давно было время отойти, но мы все спорили, и прочие пассажиры, хотя, по-видимому, не понимали ни слова по-немецки, внимательно нас слушали. Наконец женщина прекратила спор, и все направились к автобусу. Выходя из двери, я спросил шофера, понял ли он, о чем мы говорили.

— Нет, ни одного слова. Но ты ей дал, Фред! Так ей и надо! Там, у скалы, она вела себя так, как будто она Иисус Христос и дева Мария в одном лице. Она, как кошка, набрасывалась на других туристов и все время жаловалась на плохое питание. Ее поведение с аборигенами просто позор. Черт возьми, ты ей здорово задал!

Туристы относились к аборигенам по-разному. Одни обращались с ними по-дружески, другие — совсем наоборот. Чем моложе были путешественники, тем лучше они вели себя с туземцами, и аборигены всегда радовались, когда подходил автобус со студентами. Правда, у них чаще всего не хватало денег на покупку сувениров, но зато они держались по-приятельски, хотя и среди них встречались очень надменные. Однажды я слышал, как одна студентка торговалась со старым Миком, выглядевшим очень патриархально. Он предлагал замечательный бумеранг за десять шиллингов. Автобус вот-вот должен был тронуться и девушка сказала:

— Тебе все равно не нужен этот старый бумеранг, и ты не сможешь продать его сегодня, потому что автобусов больше не будет. Я даю тебе за него два шилинга.

Мик, конечно, лучше ее знал, что автобусы придут еще, и отошел, не сказав ни слова. Позднее я заговорил с ним об этом случае. Он только усмехнулся. Тогда он все-таки продал бумеранг — за десять шиллингов!

Мик был главной фигурой и в другом эпизоде. Благодаря его наружности многие туристы стремились его сфотографировать, и он позволял это сделать за два шиллинга. Как-то раз один турист отдал ему деньги, но когда Мик принимал нужную позу, сбежались другие туристы и стали устанавливать фотокамеры — они также хотели заснять Мика. Однако Мик запротестовал и потребовал дополнительной платы. Один из вновь прибывших заявил:

— Где это видано, чтобы аборигены смели требовать деньги? Двух шиллингов хватит, я и не подумаю платить!

Но первый, который договорился с Миком, возразил:

— Нет, нужно по-честному: каждый платит то, что с него причитается.

Общественное мнение было на стороне Мика, и на этот раз он получил тринадцать монет по два шиллинга.

В конце сентября я разговаривал с двумя пожилыми американками. Одна из них сказала:

— Мы тоже держали своих туземцев в резервациях, но теперь мы их выпускаем с условием, чтобы они не просили милостыню и не преступали закон. Но от ваших аборигенов пахнет, и у них неприятная наружность. Что вы с ними делаете?

Я показал на аборигенов, продававших сувениры:

— Вот что!

Лансу Расту, одному из шоферов автобуса, пришлось однажды ехать от Алис-Спрингса до скалы как пассажиру. Он рассказывал мне:

— Это были скучнейшие пять часов в моей жизни! Я сидел рядом с одной дамой из Южно-Африканской Республики. Я просто не терплю этих людей, они все одинаковы. И больше всего меня бесит их отношение к аборигенам. Они загнали бы их всех за колючую проволоку. Как говорится: «С Джекки все в порядке, если с ним правильно обращаться!»

До сих пор дождь может помешать проезду туристов по неасфальтированной дороге. Однажды вечером после сильного дождя мы услышали шум мотора, доносящийся с шоссе, примерно в трех километрах от Ангас-Даунса.

— Автобус засел на шоссе, наверно, увяз в грязи, — комментировал Артур.

Я ложился спать, а шофер автобуса все еще предпринимал попытки вырваться из грязи, но утром шума не было больше слышно, и мы решили, что автобус ночью уехал.

Мы позавтракали и возились с резервуаром для воды, как вдруг возле изгороди появились трое белых мужчин. Сначала мы подумали, что им нужен бензин и они подъехали так тихо, что мы не услышали. Нет, двое из них были шоферы автобусов, шум которых мы слышали накануне вечером, третий — доцент, сопровождавший группу из семидесяти студентов. Студенты чувствовали себя неплохо, хотя провели всю ночь без одеял под открытым небом и ничего не ели со вчерашнего обеда. Не можем ли мы им помочь? Есть ли у нас трактор и длинный стальной трос? Нет, у нас этого нет, но пусть люди идут на ферму, мы попытаемся связаться по радио с Алис-Спрингсом. Мы пошли в усадьбу, выпили по обязательной чашке кофе, к которому гостям дали еще по куску говядины, поджаренной на открытом огне, и по ломтю хлеба. Но, как и следовало ожидать, как раз в тот момент батареи оказались разряженными: сами мы слышали Алис-Спрингс, а нас нет.

Артур с одним из шоферов и доцентом остался дома, пытаясь пробудить радиопередатчик от летаргического сна. Бесс, второй шофер и я взяли тем временем джип и кусок троса, чтобы попытаться вытянуть автобусы из грязи. Но безуспешно. Нам удалось только засадить в грязь и джип. Но это было не так страшно, бодрые студенты тотчас же его вытянули. Нам, следовательно, предстояло откапывать автобусы и устраивать на шоссе гать из веток — тяжелая работа на несколько часов.

Несколько студентов остались у автобуса, остальные отправились на ферму — кто на джипе, кто пешком. Они сразу же оккупировали шале и начали готовить себе бифштексы и поджаривать хлеб. Добавив к этому крепкий чай, порошковое молоко и сахар, они несколько заглушили свой голод. Затем юноши и девушки прошли вдоль и поперек окрестности и посетили лагерь аборигенов, проводя таким образом время и дожидаясь, пока автобусы не будут вытащены из грязи.

Так как я считался принадлежностью и достопримечательностью Ангас-Даунса, доцент попросил меня прочитать лекцию о жизни аборигенов на станции. С импровизированного подиума, перед импровизированной классной доской я без подготовки рассказал чрезвычайно внимательной публике, переполнявшей столовую шале, об изменениях, которые происходили в жизни аборигенов в этой части Австралии, о социальных проблемах, стоящих перед ними.

Между тем Артуру так и не удалось заставить заработать радиопередатчик. Туристическое бюро в Алис-Спрингсе уже беспокоилось о пропавших автобусах и их пассажирах. Было известно, что студенты не взяли с собой продуктов, поэтому наняли самолет, загрузили его мясными консервами, чаем, хлебом, маслом, картофелем и послали разыскивать автобусы. Ведь они могли находиться на большом расстоянии от всяких ферм. Туристическое агентство знало только, что они покинули Айэрс-Рок.

Наконец пилот обнаружил автобусы. Их только что вытащили, и они медленно ехали к Ангас-Даунсу. Но как доставить студентам продукты? Аэродром находился в тридцати километрах севернее, и, насколько пилот знал, дорога туда была из-за дождей непроходимой. Поэтому он решил сбросить свой груз. Он облетел усадьбу и в четырехстах метрах от шале сбросил первый ящик с мясными консервами. Студенты и туземцы побежали туда, чтобы собрать и принести банки из разбитого ящика.

Но разбитые ящики и помятые банки с консервами — то ли это, что нужно? Как известить пилота, чтобы он сел на местной дороге? По мнению Артура, он мот доехать туда на «лэндровере», ведь ему был знаком каждый дюйм пути. Самолет сделал новый круг и сбросил еще один ящик с мясными консервами. Нужно было срочно что-то придумать!

Я решил. Я быстро подбежал к мужскому туалету, отбросил в сторону занавес и, даже не извинившись, вырвал из руки спокойно сидевшего там студента рулон туалетной бумаги. Затем я бросился к усадьбе, перед которой стояли Артур, студенты и туземцы, и приказал:

— Выложите из бумаги слова: «Садись на местной дороге!»

Поскольку за дело взялось много рук, сделали это быстро, и когда пилот совершил третий круг, он прочитал наше послание, не успев сбросить, как он намеревался, мешок с картофелем, от которого едва ли что-нибудь бы осталось.

Часом позднее студенты и аборигены разделили между собой поврежденные банки мясных консервов, которые упали на них с неба, словно манна, и ели хлеб, выпеченный утром в Алис-Спрингсе. Эта группа студентов особенно полюбилась аборигенам!

Вечерело, прошло уже двадцать четыре часа без дождя, и Артур уверял шоферов, что по каменистой дороге через Маунт-Куин они смогут добраться до Алис-Спрингса, тогда как шоссе, вероятно, еще сутки останется непроезжим. Чтобы внушить доверие к своим словам, он решил сам сопровождать эту группу. Итак, Артур нагрузил свою старую колымагу пустыми бочками из-под бензина, посадил в нее Бесс, ее мать и еще двоих туземцев и отправился во главе кавалькады в Алис-Спрингс. Он пробыл там почти неделю,

Вилъя и ю

Благодаря тому что я входил в семью Лидлов и мог наблюдать многие стороны жизни на ферме, мне удалось собрать множество социологических данных об аборигенах, которых в других условиях мне никак не удалось бы получить.

Кроме домашней прислуги и матери Бесс, все аборигены жили в лагере. Во время моего пребывания в Ангас-Даунсе лагерь находился юго-западнее дороги на станцию Маунт-Ибенезер. Некоторые хижины были расположены около самой дороги на отрезке длиной примерно триста метров, но остальные находились на расстоянии ста метров от первых и растянулись дугой метров на четыреста, имея центром фермерскую усадьбу.

Количество аборигенов сильно колебалось. Я провел семь подсчетов и установил, что число их никогда не превышало ста человек и никогда не было меньше двадцати. Всего за четыре месяца моего пребывания в Ангас-Даунсе я насчитал там сто сорок восемь аборигенов, в это число входят и временно проживавшие гости. Со всеми аборигенами я встречался, всех их сфотографировал.

Аборигены были полукочевниками и никогда не жили в одном месте дольше нескольких недель, хотя и возвращались на старое место каждый год. Если они переходили на оседлый образ жизни, как в Ангас-Даунсе, то регулярно меняли месторасположение лагеря. Прежде всего потому, что ближайшие окрестности лагеря скоро оказывались загаженными, хотя в самом лагере аборигены никогда не отправляли своих естественных нужд. Кроме того, вблизи лагеря кончались сучья и дрова. Третье и, вероятно, важнейшее основание для смены места лагеря — это (так было в Ангас-Даунсе в апреле 1962 года) смертный случай в лагере.

Если кто-нибудь умирает, все тотчас же покидают лагерь, забирая с собой только то, что можно унести сразу. Остаются лишь те, кто должен похоронить умершего. Такое поспешное оставление лагеря вызывается страхом перед духами умерших.

В Ангас-Даунсе умерла старая Ануба, теща Чуки. Это случилось еще до моего прибытия, и мне не пришлось видеть погребальных церемоний. Но в этой области, как и в Других частях Австралии, похороны аборигена проводятся в два этапа, и при церемониях второго этапа, при так называемом «изгнании духа», я присутствовал. До того как дух будет изгнан, аборигены не появляются в старом лагере, даже не приходят взять самые ценные вещи. Ритуальные действия совершаются после погребения не в заранее определенное, но в наиболее подходящее время.

В августе два или три дня подряд шел дождь, а хижины аборигенов отнюдь не водонепроницаемы. Туземцы промокли до нитки и при пасмурной погоде чувствовали себя очень плохо, многие кашляли и чихали. Некоторые хижины были покрыты железом, но большинство — лишь ветвями деревьев, и проживавшие в них аборигены пытались как-то защититься от воды, покрывая хижину сверху мешковиной или как исключение брезентом. В лагере, который они покинули в апреле, железа было достаточно, но дух старой Анубы еще не был изгнан, поэтому железо нельзя было оттуда взять. Старый Билл попросил было Артура привезти железо на «лэндровере», но Артур в этот день был слишком занят: ожидали приезда туристов. Оставалось одно: изгнать духа, чтобы потом, не подвергаясь опасности, забрать железо в старом лагере.

Бесс взяла джип, усадила в него двоих еще не прошедших посвящения юношей, двоих стариков, полдюжины старых женщин и одного ребенка, и мы (меня она тоже пригласила с собой) отправились по дороге на Маунт-Куин на расстояние примерно пяти километров. Затем мы все вышли, и двое стариков пошли к могиле. Бесс и я держались около женщин. Мы начали ломать ветви акации. Сделав несколько шагов, женщины остановились и громко закричали — они хотели таким образом предупредить духа. Потом мы прошли еще сотню метров, и женщины снова закричали. То же самое — в третий раз, затем мы торопливо направились к могиле, находившейся на возвышенном месте. Она была прикрыта кольями и примерно на полметра возвышалась над землей.

Мы положили на могилу приготовленные ветви акации. Затем старики, которые подошли к могиле немного раньше нас, встали с женщинами вокруг могилы и, отвернувшись от пес, начали громко вопить и жалобно плакать. Через несколько минут женщины опять повернулись лицом к могиле и стали зарывать ветви акации в землю. Кроме того, они сгребали красный песок с могилы себе под ноги и обнюхивали свои руки. Вскоре они отошли от могилы, разожгли костер из спинифекса и подставили под дым свои руки и все тело: несомненно, чтобы избавиться от запаха могильной земли и тлена.

Потом все мы поехали обратно. На полпути аборигены попросили остановить машину и вышли. Они взяли с собой чай и сахар, чайник с водой и сладости. Ритуальное действие должно было закончиться «пирушкой», следовало отметить изгнание духа старой женщины. В тот же день забрали из старого лагеря листовое железо.

В этом случае обряд был исполнен без особой торжественности, потому что Ануба была просто старая женщина, следовательно, немного значила для общества. Если бы на ее месте оказался мужчина, умерший во цвете лет, выполнявший важные общественные функции, в торжестве участвовал бы весь лагерь. Женщины наносили бы себе раны, так что лилась бы кровь, плач и жалобы слышались бы в течение нескольких дней. А так в лагере очень немного и сдержанно поплакали, все были заняты тем, что старались укрыть от дождя свои хижины.

Ни Чуки, ни его жена при церемонии не присутствовали. Йозднее я принес ему сделанные мною фотоснимки, но он не захотел их смотреть, сказав:

— Они меня опечалят. Теперь со всем этим покончено!

Даже когда я предложил ему обычные два шиллинга за то, чтобы он посмотрел фотографии и назвал мне по именам аборигенов, снятых на них, он не согласился. Отказались и другие туземцы. Наконец, это сделала для меня Бесс Лидл.

Жилища у аборигенов в Ангас-Даунсе были двух видов. Вилья представляла собой полностью закрытое, защищающее от дождя и ветра сооружение, а ю только защищала от ветра. Вилью сооружают над помостом из сучьев, она имеет форму плетеного улья, примерно два метра в диаметре и полтора метра в высоту. Помост обкладывали ветвями деревьев, или брезентом, или, всего охотнее, листовым железом. Поскольку стремились защититься в первую очередь не от дождя, а от ветра, листовое железо прислоняли к стенкам хижины и забрасывали песком, чтобы не продувал ветер. У входа в вилью или в нескольких шагах от нее обычно горел небольшой костер.

Похожая на шалаш вилья, сделанная из сучьев,

защищает от дождя и ветра

Иногда вильи были построены очень основательно, и если обитатели покидали их на некоторое время, как, например, старый Гарри Нипинго с женой, уезжавшие в сентябре в Алис-Спрингс, такие вильи даже запирали, то есть попросту ставили перед входом листы железа, а когда возвращались, оттаскивали их в сторону. Возле каждой вильи стояло бревно высотой около двух метров, на котором подвешивали продукты: мешок с мукой, банку с чаем и сахаром. Там их не могли достать отчаянные лагерные собаки.

Напротив, ю служила лишь временной защитой. Обычно она состояла из воткнутых в землю ветвей, иногда из листа железа. Такие жилища устраивали для себя юные неженатые мужчины, но бывало, что в ю помещались и супружеские пары.

Жителей лагеря можно разделить на постоянно проживающих и временных. Добрую половину тех ста сорока восьми аборигенов, с которыми я встречался в Ангас-Даунсе, следует отнести к категории постоянных жителей. Это, разумеется, не означает, что они жили в лагере все время. Иногда они проводили по нескольку дней и даже недель у соседнего водоема или, взяв с собой воды, отправлялись за десять километров к Айэрс-Року, чтобы перехватить по дороге тех туристов, которые ехали к скале по шоссе от Маунт-Ибенезер, минуя Ангас-Даунс. Гарри Брамби, которого с полным правом следует считать постоянным жителем — он работал пастухом верблюдов еще у Уильяма Лидла, — уходил даже дальше, а однажды отсутствовал целый месяц — ловил собак динго в горах Петерман на границе Западной Австралии.

Временными обитателями лагеря были в основном такие аборигены, которые направлялись в Арейонгу, к Айэрс-Року, в Эрпабеллу или куда-нибудь в другое место. Для них Ангас-Даунс служил лишь местом отдыха, в нем они проводили несколько дней или недель. Большинство этих людей принадлежали к двум группам, которые насчитывали восемнадцать-девятнадцать мужчин, женщин и детей (у них были верблюды и ослы). Все они направлялись в Арейонгу. Другие шли семьями, иногда в одиночку.

Постоянные обитатели лагеря рассматривали себя как общину, хотя все они жили на ферме лишь с 1956 года. Артур с Бесс и детьми находились в то время чаще всего возле скота и почти не бывали на дворе фермы. Около года в Ангас-Даунсе никто не жил. Когда я спросил Чуки о том, чем это объяснялось, он сказал, что они были «в отпуске».

Большинство аборигенов — постоянных жителей Ангас-Даунса — заявляли, что их изначальная родина, связанная с предками и тотемами, находится далеко на западе; некоторые говорили, что они прибыли из области горного хребта Уорбертон. И тем не менее им было свойственно чувство принадлежности к Ангас-Даунсу: они вели себя сдержанно по отношению к пришельцам, хотя всех их знали, частично находились с ними в родстве, говорили на одном языке и были из одного племени. Когда пришли караваны из Эрлданды и от Айэрс-Рока, гости расположились в ста пятидесяти метрах на юго-восток и юго-запад от главного лагеря. Если приходили одиночки, они размещались в лагере юношей, но прибывавшие в гости семьи оставались в главном лагере, с краю.

Лишь один раз я встретил случай полигинии — мне показали старика из Эрлданды, женатого на двух пожилых женщинах. Поколением раньше многоженство процветало, но во время войны оно совершенно исчезло. Это было прямым следствием экономических изменений. Точно так же как многоженство, стала исчезать и геронтократия: в среднем разница между возрастом мужа и жены была менее восьми лет по сравнению с восемнадцатью годами на Грут-Айленде (в 1941 году). Теперь встречались незамужние юные женщины, а также пожилые женщины без мужей — положение немыслимое в первобытном обществе. В лагере жил и один неженатый мужчина, Танки-Танки, жены у него никогда не было. Он прибыл с группой из Эрлданды.

Тринадцать стариков и старух получали от правительства пенсию по старости, и три или четыре семьи с малыми детьми — пособия на детей. Правительство давало аборигенам деньги только в том случае, если они отказывались от бродячей жизни, не меняли места жительства даже в пределах скотоводческой фермы. Хотя в известном смысле обитателей Ангас-Даунса можно считать постоянными жителями, они чаще бродили где-нибудь, чем находились в лагере. Однажды в день выплаты пенсии в лагере оказалось только четверо из тринадцати пенсионеров.

В вилье чаще всего жила одна семья, по, например, Джордж со своей женой Бундиги и с двумя маленькими детьми приняли на время в свою вилыо мать Джорджа, ее разбитую параличом сестру и двух сестер Бундиги, причем у старшей был ребенок. Но через две или три недели женщины, не находящиеся в браке с Джорджем, построили себе отдельную вилью. Некоторые из старых женщин или мужчин жили вместе в одной вилье, однако двое из них предпочли построить себе собственные хижины.

Родители Сандры и ее младшая сестра сначала жили все вместе в одной вилье. Отец несколько лет назад ослеп от трахомы. Он был единственным из аборигенов в лагере, который ходил обнаженным. Однако однажды родители Сандры сильно поругались из-за кастрюли, бывшей в общем употреблении. Жена ушла и устроилась со своей младшей дочерью в другой вилье. Заботу о старике взяла на себя Ада, замужняя сестра Сандры. Женщины в этой семье были очень темпераментны, по малейшему поводу у них возникали драки.

Неженатые мужчины и еще не прошедшие посвящения юноши жили в одной ю, а незамужние женщины — по нескольку человек в одной вилье, неподалеку от родителей кого-нибудь из них. Две женщины имели внебрачных детей, один из них был метис, его отец не жил в Ангас-Даунсе. В отличие от положения на Грут-Айленде и в большинстве других частей Австралии в Ангас-Даунсе в 1962 году женщин было больше, чем мужчин, и с введением моногамии некоторым женщинам пришлось примириться с безбрачием.

Несмотря на ощущение своей общности, среди постоянных обитателей Ангас-Даунса существовала и известная напряженность в отношениях, прежде всего между пожилыми людьми и позднее прибывшими, преимущественно более молодыми мужчинами, осевшими в Ангас-Даунсе для того, чтобы зарабатывать на продаже сувениров туристам. Один или двое стариков неоднократно требовали от Артура Лидла «выгнать кое-кого из молодых мужчин, а то они все погубят». Джордж, например, принадлежал к числу тех, против кого были настроены старики. Это объяснялось не столько его участием в торговле с туристами, сколько тем, что у него было довольно много родных; они совсем мало добывали, но тем не менее их приходилось кормить, и прежде всего мясом кенгуру. Оно было наиболее доступно для туземцев, но его делили на всех.

Своей одеждой аборигены особенно не выделялись. Самое забавное одеяние я видел на Джордже — черный фрак. Наверняка он не купил его в магазине на какой-нибудь скотоводческой ферме, не мог он получить эту одежду и от белых служащих на ферме или от местных арендаторов, потому что никто из них никогда в жизни не имел вечернего костюма. Вероятнее всего, фрак раньше принадлежал какому-то неопытному туристу, который вообразил, что в Алис-Спрингсе он ему понадобится.

Будни лагеря аборигенов

Спали аборигены чаще всего вне вильи, даже зимой и весной, только во время дождя они перебирались в хижину. У многих из них были дешевые одеяла. Закутавшись в них, они укладывались возле небольших костров, огонь в которых поддерживался в течение всей ночи. Собаки тоже жались к теплу и ложились рядом с хозяевами у огня.

Обычно лагерь просыпался вскоре после рассвета. Первыми вставали женщины, они приносили воду из бака возле усадьбы и собирали дрова. Иногда им помогали и мужчины, хотя это считалось женской работой. Так, отец Чуки взял эту обязанность на себя. Если Чуки тоже был на ферме, а не где-нибудь со скотом, то он сам колол дрова, не давая это делать девушкам. В усадьбе, как и в шале, имелся водопровод.

Женщины варили большой котел сладкого чая. Для приготовления чая и хранения продуктов служили старые банки из-под сухого молока с приделанными проволочными ручками, но были и настоящие металлические чайники, какими пользуются в австралийском буше. Чай пили горячим или ждали, когда он остынет. Обходились без кружек и чашек, пили прямо из котелка, передавая его затем соседу. Если от ужина не оставалось лепешек или мяса кенгуру, то по утрам ничего не ели.

Большую часть дня обитатели лагеря проводили за двумя занятиями: они или играли, или изготовляли сувениры для туристов. Наиболее важным была игра. Правда, в карты играли не все аборигены, более пожилые не знали карт, потому что они вошли в обиход только с 1947 года или еще позднее (эту привычку заимствовали с северо-востока). Старый абориген Ниппер, прибывший с караваном от Айэрс-Рока, ответил на мой вопрос, играет ли он в карты, так:

— Нет, еще очень плохо, я только учусь. Меня учит моя жена.

Очень любили игру со спичечным коробком. Разровняв песок, чертили круг, который делили на сектора — чаще всего их было от десяти до пятнадцати. У каждого игрока имелась палка, которую нужно было раньше других прогнать по всему кругу. Игрок подкидывал вверх наполненный песком спичечный коробок. Если он вставал на земле в вертикальном положении, игрок передвигал палку вперед и получал право кинуть коробок еще раз. При неудаче коробок переходил к следующему игроку. Тот игрок, чья палочка первой обойдет весь круг, получает ставку — все остальные платят поровну, обычно по два шиллинга. Следовательно, если играют пятеро, выигравший получает, включая и свои, десять шиллингов.

Из карточных игр особенно увлекались чем-то вроде покера. Это была мужская игра, со спичечным коробком — женская. Но такое правило не оставалось неизменным. Я видел мужчин и женщин, игравших вместе и в карты, и в спичечный коробок. При карточной игре от одного игрока к другому переходили большие суммы.

Самыми азартными игроками в спичечный коробок были Сандра, ее замужняя сестра Ада и мать Бесс. Они не только посвящали игре все свободное время, но и использовали каждую свободную минуту, чтобы бросить коробок, что они делали мастерски. В скором времени после моего прибытия в Ангас-Даунс туда явился со своим обычным ежемесячным визитом миссионер из Арейонги. Тогда он окрестил сразу троих женщин. Это были Сандра, Ада и Китти, мать ребенка-метиса. По учению лютеран в Арейонге игра считалась грехом, за который на том свете грозило вечное проклятие. Поэтому девушки не хотели, чтобы миссионер узнал об их страстном увлечении игрой. Я часто видел их играющими, но мне они доверяли, так как считали, что я ничего не скажу миссионеру. Несколько раз я пытался сфотографировать их за игрой, однако стоило мне появиться с аппаратом, как они ложились на землю и делали вид, что и не думали играть.

Игра в спичечный коробок иногда вызывала ссоры между Адой и ее матерью. Ада часто приносила своего годовалого ребенка к матери, чтобы та присмотрела за ним в то время, как она играет. Бабушка любила внучонка и относилась к этому терпеливо, но иногда ей было очень тяжело, и между матерью и дочерью начиналась драка. Ребенок Ады присутствовал при изгнании духа старой Анубы: в то время он был под присмотром бабушки, тогда как сама Ада была занята игрой.

Бесс Лидл нередко принимала участие в игре со своей матерью, Адой и Сандрой или какой-нибудь другой женщиной, если играли за ее домом, но в лагере она никогда не играла. Артур же вообще никогда не играл с аборигенами ни в карты, ни в спичечный коробок.

Карты приобретали только в Алис-Спрингсе, но и там получить их было нелегко. Поэтому ими пользовались так долго, что они буквально разваливались и становились красными от песка. Интересный этнографический экспонат, который я привез и который находится теперь в этнографическом музее в Лейпциге, — такая колода карт. Мне удалось раздобыть ее, выменяв на новую.

Ада

По сравнению с игрой изготовлению товаров для продажи туристам аборигены придавали второстепенное значение. Главными орудиями труда, которыми они пользовались, были полукруглое долото, нож или какой-нибудь другой острый режущий инструмент, шкурка и металлические пилки, если их удавалось стащить скажем, у Фрэнка, плотника. Не все аборигены владели полным набором таких инструментов, некоторые орудовали одним только ножом и брали на время у соседей даже топор, чтобы расколоть дерево.

Все пользовались только металлическими инструментами. Однако резцы изготовляли по образцу того орудия труда, которое применялось во времена каменных орудий. Плоский кусок железа шириной два-три сантиметра и длиной тридцать-сорок сантиметров привязывался сухожилиями кенгуру к длинной, в шестьдесят сантиметров, рукоятке из прочного дерева. Железо заостряли напильником, иногда его обрабатывали молотком, чтобы сделать вогнутым. Гарри Брамби сделал себе долото из напильника, причем приложил много терпения, чтобы особенно тщательно заострить его. Я хотел купить это долото для своей коллекции, но он спросил за него два фунта. Наконец я приобрел такое долото — правда, оно было сделано не из напильника — за шесть шиллингов.

Эти инструменты, несомненно, для аборигенов самые важные и необходимые, но их в лагере было совсем немного, так как не хватало подходящего железа. Ко всему прочему эти инструменты принадлежали мужчинам; старые незамужние женщины их не имели и не могли даже взять у кого-нибудь на время. Чтобы помочь им, я попросил одного из своих приятелей прислать мне короткие отрезки старых, неиспользуемых газовых труб, закалив и заострив их с одного конца. Мне прислали восемнадцать таких примитивных полых резцов. Я роздал их прежде всего старым женщинам, хотя мужчины и уверяли меня, что те не знают даже, как за них взяться. Женщины были в восторге, но я зря заботился о закалке и заточке, так как аборигены перво-наперво взялись за напильники и снова заточили и направили резцы привычным для них способом. Но в то время как мужчины прикрепляли резцы к рукоятке сухожилиями кенгуру, женщины использовали для этой цели веревки, полученные ими в усадьбе.

Вместе с резцами, сделанными из газовых труб, я получил также резец и полукруглое долото заводского изготовления. Я отдал их туземцам, но получил уже на следующий день обратно совершенно поломанными, и металл и рукоятка больше никуда не годились. К инструментам с короткими рукоятками аборигены никак не могли приспособиться. Сталь была слишком прочной, чтобы они могли ее заточить по-своему.

Женщины находились в худшем положении не только из-за того, что у них не было своего набора инструментов, но также и потому, что изделия, которые в первую очередь стремились приобрести туристы, — копья, бумеранги, щиты — изготовляли по традиции лишь мужчины. Заняться этим же женщины не осмеливались, хотя мужчины вторгались в область деятельности женщин и изготовляли типично женские изделия, например куламон — деревянный сосуд, в котором женщины хранили собранные ими орехи и коренья; такие сосуды, но большего размера, они использовали и как колыбели.

Только недавно аборигены Ангас-Даунса стали изготовлять из дерева объемные, украшенные рисунком фигурки животных. Кенгуру, утка, индюк

Наряду с традиционными изделиями аборигены изготовляли и фигурки животных, прежде всего пресмыкающихся и птиц. Искусство скульптора не относится к ранним самобытным художественным формам аборигенов; по-видимому, оно или развилось прямо на месте, или было завезено другими аборигенами, которые жили на пятьсот километров южнее и уже двадцать лет назад изготовляли изделия из дерева для продажи пассажирам трансконтинентальной железной дороги. Возможно, лепить фигурки из глины научил аборигенов Билл Харни в то время, как он был хранителем Айэрс-Рока.

В настоящее время почти все продаваемые туристам изделия из дерева украшены рисунком, который выжигается раскаленной проволокой. Многие узоры традиционны, как, например, концентрические круги, следы эму и другие. Здесь опять женщины оказываются обделенными, потому что они не имеют права наносить такие изображения, им запрещено также пользоваться красной охрой для раскраски сувениров, к чему иногда прибегают мужчины. Вероятно, это считается «слишком опасным» для женщины.

К полудню женщина обычно готовила для себя, для мужа и всей семьи дэмпер. Взяв горсть купленной в магазине белой муки с добавленными в нее порошковыми дрожжами, она замешивала ее с водой на листовом железе, которому иногда придавалась форма традиционного куламона. Вылепленную из теста круглую лепешку пекли на костре, в горячей золе. Через двадцать минут она была готова, ее вынимали из огня, очищали от приставшей к ней золы и ломали на куски для всей семьи.

Приготовление пищи из муки — традиционное занятие женщины, не так давно она еще собирала и растирала дикорастущие семена и орехи, делала из них муку, из которой выпекала подобные этим, но более питательные дэмперы. Случается, конечно, что и мужчина сам печет дэмпер из пшеничной муки.

На кенгуру, которых недалеко от фермы водилось много, в Ангас-Даунсе охотились тремя способами. Или спускали на кенгуру трех-четырех специально натасканных собак, поднимали его. и охотник убивал зверя копьем или толстой дубинкой, если только раньше его не загрызали собаки. Можно было также идти по следам кенгуру без собак и убивать его копьем из копьеметалки. Наконец, кенгуру убивали из мелкокалиберного ружья.

В моем дневнике есть записи об охоте первым и третьим способами, но, что удивительно, не отмечено ни одного случая, чтобы кенгуру был заколот охотничьим копьем. Однако аборигены заверяли меня, что копье еще применяется на охоте, и за правильность этого утверждения говорит то, что копья, которые аборигены изготовляют (правда, только для туристов), сделаны с прежним мастерством, чего никак нельзя сказать о бумерангах.

И все же в 1962 году уже охотились преимущественно с мелкокалиберным ружьем. Это оружие — нечто совсем новое для аборигенов, и по закону им иметь его не полагается. Но когда я покидал Ангас-Даунс, там в употреблении было пять ружей. К концу моего пребывания на ферме раздобыл себе ружье и Гарри Брамби, который до тех пор всецело полагался на копье.

Не только распределение мяса кенгуру, но и сама охота на него была у аборигенов Ангас-Даунса в 1962 году общим делом (даже и в том случае, если охотились с ружьем). Так, например, Вилли, хорошо сложенный, еще не прошедший посвящения юноша восемнадцати-девятнадцати лет, был охотником. Он садился на лошадь Петера (Петер единственный в лагере имел лошадь, хотя считалось, что они есть еще у некоторых аборигенов), брал ружье Чуки и патроны Камбудды. Вилли обладал большим опытом охоты на кенгуру и нередко приносил с охоты не одного, а даже двух застреленных животных. Убитого зверя он вручал Джорджу, тот готовил кенгуру и делил его.

Вилли воспитывался в миссии Эрнабелла и хорошо говорил по-английски. Он работал у одного соседнего арендатора, и там у них возникла ссора из-за раздачи продуктов аборигенам. Вилли подрался с белым человеком. С тех пор Вилли внесли в черный список и считали «бесстыжим» ублюдком. Он очень ревниво относился к своим правам и единственный из аборигенов высказывал возмущение высокими ценами, по которым продавались товары в лавке Ангас-Даунса.

Положение Вилли в общине было необычным: он еще не подвергся обрезанию, что входит в обряды инициации, хотя уже перерос требуемый для этого возраст. Связано это было наверняка с тем, что старики группы хотели, прежде чем принять его в ряды взрослых мужчин, стереть в нем все следы влияния миссии. Но, насколько я мог заметить, между ним и другими аборигенами не было никаких резких противоречий. Вилли выполнял все приказы стариков и много делал для обеспечения группы питанием.

Отношения у меня с ним установились хорошие, он помогал мне и как переводчик. Правда, из-за своего воспитания в миссии и из-за того, что еще не прошел посвящения, Вилли, точно так же как и Сандра, знал очень мало о представлениях и обычаях аборигенов. Он был мне полезен и том, что помогал при периодических подсчетах, которые я проводил в лагере аборигенов. Зато я иногда служил посредником между ним и Артуром Лидлом. Например, группа студентов при отъезде подарила аборигенам футбольный мяч. Он хранился в усадьбе, и юноши не любили сами просить мяч у Артура Лидла, а предпочитали делать это через меня. Представлял их интересы Вилли.

Но вернемся к кенгуру, которого он принес и передал Джорджу. Его пекли в земляной печи. Сильный огонь раскалял песок, на котором лежал кенгуру, и давал много золы. Кенгуру опаливали, затем вынимали из него внутренности, которые, поскольку они покрыты жиром, считались деликатесом, — их готовили отдельно. После этого костер раздвигали, чтобы образовалась яма, и засовывали в нее кенгуру, а сверху и с боков обкладывали горячими углями и песком. При этом задние ноги животного могли торчать из песка и золы. Примерно через час жаркое вынимали.

Однажды я видел — один-единственный раз, — как в этой процедуре принимала участие женщина. Она приготовила подстилку из веток, на которой резали кенгуру.

После описанных операций по приготовлению кенгуру мясо его, на мой вкус, еще далеко не готово в пииту, и процесс разрезания животного на части очень кровавое дело.

Окончание приготовления кенгуру было для лагерных собак сигналом собираться вокруг жаркого, но, хотя они усиленно нюхали запах жареного мяса и жадно следили за тем, как животное разрезали, они никогда не пытались что-нибудь стащить. Вероятно, у них уже был печальный опыт — перенесенные побои.

Как-то раз я сам испытал, что могут учинить такие собаки. Артур и Фрэнк ездили к стаду забить жирного быка, чтобы пополнить запасы свежего мяса для усадьбы и для туристов. Домой они вернулись уже после наступления темноты. Бык был выпотрошен и лежал в джипе разрубленный на четыре части. На обратном пути собаки, как видно, вскочили на машину и стащили, что всех очень возмутило, печенку — деликатес, подаваемый обычно к завтраку. Все части туши сначала повесили перед домом, чтобы ободрать шкуру; затем мясо должно было повисеть на крюках на чердаке, пока оно не остынет. После этого каждую четвертину следовало разрубить на куски и уложить в холодильник. Три четверти туши были уже внесены в дом, а одна четвертина еще висела примерно в пяти метрах от двери дома.

Артуру зачем-то потребовалось пойти в шале, и в доме остался один Фрэнк. Мне было поручено, когда все мясо еще висело перед домом, отгонять от него собак. Я усердно стоял на страже, пока Фрэнк не позвал меня, чтобы я помог ему укрепить крюки и развесить на них принесенные в дом три четвертины туши. Я отошел всего на минуту, но в это время собаки молча накинулись на оставшееся снаружи мясо и полностью оторвали всю нижнюю часть четвертины. Они не откусывали мясо, а запускали в него свои клыки и отрывали мясо кусками. Когда я вышел из дома, ни одной собаки уже не было видно; они бесшумно умчались со своей добычей, и только остатки бычьей туши медленно раскачивались на перекладине, на которой мы ее укрепили.

Кенгуру разрезают на части следующим способом. Сначала проводят два надреза возле позвоночника, а затем режут на куски всю тушу. Каждая часть кенгуру, как у нас отдельные части туши быка, барана или свиньи, имеет свое специальное название.

Разрезав мясо кенгуру, его делят среди обитателей лагеря. Я пытался выяснить, не получают ли аборигены определенные части туши по признаку родства с охотником. Но хотя я неоднократно присутствовал при дележе, я так и не мог подметить каких-то точных правил, о которых говорят этнографы. По-видимому, их выводы основаны или на одиночных наблюдениях, или на теоретических рассуждениях. В отношении племени, обитавшего в Ангас-Даунсе, как будто бы есть основания говорить о существовании подобного правила. Голова кенгуру у них носит название «кутта», и одновременно так же обозначают старшего брата. Но старший брат охотника или аборигена, делившего мясо, редко получал голову, которую ценили невысоко и обычно передавали в лагерь юношей, потому что, как сказал мне Вилли, «юноши не должны набивать свой живот мясом кенгуру».

Если все же попытаться вывести какое-то общее правило, можно сказать, что мясо кенгуру делится в общине среди тех, кто в нем наиболее нуждается: идет в семьи с маленькими детьми. Но в то же время примечательно, что старики, например родители Сандры и Чуки, а также старые вдовы получали мяса очень мало. Меня это удивляло, но это можно объяснить тем, что старые люди часто получали остатки с кухни и, кроме того, ежедневный рацион и правительственную пенсию.

Также совершенно точно можно сказать что аборигены, которые охотились на зверя или предоставляли для охоты лошадь, ружье или патроны, при дележе не пользовались никакими преимуществами. Иногда Вилли вообще ничего не получал, хотя кенгуру убивал он, или получал голову, которую он должен был разделить с другими обитателями лагеря юношей. Не прошедшему посвящения юноше не дают мяса им же добытого зверя, чтоб научить его быть сдержанным и подчиняться желанию всей общины. Это правило характерно для первобытного общества и явно будет сохраняться и дальше, несмотря на изменение жизненных условий и применение ружья вместо охотничьего копья.

Как только мясо разделено, его забирают в вильи и ю и сейчас же съедают.

Если какой-нибудь абориген или группа аборигенов покидали лагерь, это происходило чаще всего сразу же после полудня. Вероятно, аборигены хотели добраться до ближайшего водоема возле старой усадьбы еще до захода солнца. В 1962 году аборигены кочевали на верблюдах и ослах. Верблюды и ослы принадлежали или тем, кто на них ехал, или кому-нибудь другому из группы. В моем дневнике отмечено только два случая, когда отдельные аборигены прибывали в лагерь или покидали его без вьючных животных. Это были двое прошедших посвящение юношей, которые появились в лагере и покинули его, имея при себе лишь копья. Они были одеты в штаны и рубашки. Кажется, одна молодая пара туземцев из Эрнабеллы также пришла в лагерь пешком и без вьючных животных. Но эти случаи были разительными исключениями. Путешествуя на дальние расстояния, аборигены почти всегда имели вьючных животных.

В ходе моих этнографических исследований я решил составить список вещей, входящих обычно в поклажу верблюда. Джордж сначала заявил о своей готовности навьючить на верблюда ношу и предоставить мне возможность записать и сфотографировать входящие в нее вещи. Но в первый раз, когда я к нему обратился, он был слишком занят картами, на следующий же день оказалось, что его верблюд «убежал в буш» и привести его оттуда было бы слишком хлопотливым делом. Наконец, я уговорил старого Камбудду нагрузить верблюда кладью. За это я дал ему одну из моих рубашек и заплатил за каждый снимок по два шиллинга — очень дорогое удовольствие, тем более что мне не пришлось увидеть вещей его жены.

В поклажу верблюда Камбудды входили два изрядно порванных куска брезента, шесть серых одеял и также весьма порванная одежда — верхняя и нижняя рубашки, штаны и старый фрак, который я раньше видел на Джордже. Аборигены часто передают друг другу свою одежду, но, возможно, Камбудда выиграл фрак в карты. Хотя я сам видел аборигенов, игравших только на деньги, они уверяли меня, что играют и на одежду и даже на право спать с женой другого.

В клади находилась также пуховая подушка, мешок с двадцатью пятью фунтами муки, а в нем — в маленькой жестяной баночке — немного чая, смешанного с сахаром. Был у Камбудды и «денежный мешок», как он его называл. Он не позволил мне заглянуть в него, но я догадался о содержимом этого мешка, весившего примерно десять килограммов. Конечно, сколько-то денег там было, но в основном мешок заполняли камни, по-видимому кварцит — ходовая «монета» знахарей этой области, к которым, вероятно, принадлежал и Камбудда.

Для воды Камбудда брал с собой пятилитровую банку, в которой прежде находилось какое-то дезинфицирующее средство. Навинчивающаяся крышка отсутствовала, и вместо нее Камбудда использовал деревянную затычку, обмотанную тряпкой. Камбудда объяснил мне — его объяснение было очень интересным, — что под металлической крышкой вода скоро нагревается. В этой области, где неопытный белый может легко погибнуть без воды, вопрос о воде для туземца не представляет такой важности. Он вырос здесь и знает все водоемы в округе, а также другие способы добывания воды, скажем из корней некоторых деревьев. В то время как белый, перед тем как тронуться в путь, заботится, чтобы все сосуды были заполнены водой, аборигены часто покидают Ангас-Даунс совсем без воды, хотя на спинах животных и подвешена посуда для воды. Артур Лидл также прекрасно чувствовал себя в буше, и поэтому он пренебрежительно говорил о восьмидесятикилометровом «сухом отрезке пути» на шоссе до Маунт-Куин, по которому он ездил на своей старой колымаге в Алис-Спрингс и обратно.

Поклажа верблюда Камбудды была увязана двумя ремнями и обрывком веревки и прикреплена к старому седлу, из которого вылезла вся начинка — солома — и торчал один только железный остов.

Если прибывали автобусы с туристами, которые не обедали в Ангас-Даунсе, они останавливались перед усадьбой на пятнадцать-двадцать минут с включенными моторами. Эти автобусы приходили не по расписанию, и, хотя аборигены обладают замечательным слухом и при попутном ветре слышат шум мотора за четверть часа до прибытия машины, очень редко бывало, чтобы туземцы их поджидали. Пассажиры выходили, и те, что помоложе, бежали к лагерю аборигенов, а более пожилые степенно следовали за ними, чтобы купить у туземцев деревянные сувениры. По закону белым под страхом штрафа в пятьдесят фунтов и наказания тремя месяцами тюрьмы запрещалось приближаться к лагерю аборигенов ближе чем на двадцать пять метров. Но закон чаще нарушали, чем соблюдали, и в Ангас-Даунсе не было никого, кто следил бы за этим. Я, между прочим, не имел разрешения посещать лагерь и каждый раз, когда я навещал там аборигенов, совершал незаконное деяние. Я всегда немножко беспокоился, как бы чиновник Департамента по делам аборигенов не вздумал прибыть в Ангас-Даунс как раз тогда, когда я находился в лагере. Однако этого не случилось. Оба раза, когда приезжали такие визитеры, я спокойно сидел в своем сарайчике во дворе фермы.

Если же ожидались автобусы с туристами, которые обедали в Ангас-Даунсе, то аборигены точно знали время их прибытия, и за час или даже раньше большинство жителей лагеря — мужчины, женщины и дети — собирались возле усадьбы. Мужчины усаживались на платформе вокруг бака с водой и разговаривали, тогда как женщины часто использовали это время, чтобы постирать, поскольку вода была рядом. Выстиранное белье они развешивали здесь же на изгороди.

Когда автобус подъезжал, туземцы не бросались к нему стремглав, торопясь продать свои товары, а спокойно и без толкотни смешивались с туристами и предлагали им сувениры. Они поднимали предлагаемую для продажи вещь вверх и просили, не повышая голоса: «два боба» (шиллинга), «четыре боба», «шесть бобов» и т. д. Во время обеда туземцы терпеливо дожидались у шале, а затем торговля продолжалась до тех пор, пока автобус не отходил.

Спать аборигены ложились рано, так как при свете костра играть в карты нельзя. Кроме того, вечером они не любили даже ходить по лагерю, потому что боялись духов.

Меня удивляло, что жители лагеря в Ангас-Даунсе никогда не устраивали ночного пения — это отличало здешних аборигенов от аборигенов Северной Австралии. Их единственный традиционный инструмент — две палки, чтобы выстукивать такт. На бамбуковой трубе или на диджериду северных австралийцев играть они не умели. Только один-единственный раз я слышал, как в лагере пели, по очень немного и робко.

Правда, у туземцев был один, ввезенный извне музыкальный инструмент — так называемая однострунная гитара, но на ней играла только молодежь. Сделать ее было очень просто. Стальную проволоку, взятую из троса, натягивали на пустую консервную банку. Затем проволоку вместе с банкой прикрепляли к палке примерно в метр длиной. Струну дергали обрывком такой же проволоки, зажатой в пальцах правой руки: высота тона регулировалась прикосновением маленькой банки из-под сухого молока, которую играющий на «гитаре» держал в левой руке. Многие из молодых аборигенов — юноши и девушки — замечательно играли на этом примитивном инструменте. В основном звучали мелодии ковбойских несен, записанные на патефонной пластинке у Лидлов, или хоралы, которым туземцы научились у миссионеров. Иногда по вечерам, расположившись позади усадьбы, они напевали в сопровождении «гитары» вперемежку ковбойские песни и хоралы. Церковные песни туземцы пели чаще всего на языке аранда, иногда также на питьяндьяра и совсем редко по-английски.

Магия белых людей: деньги

Быстрое развитие туризма привело к тому, что аборигены независимо от своего желания были вовлечены в сферу денежного обращения, потому что сувениры они продавали за наличные деньги. Это решительное изменение в их жизни произошло за пять лет до моего приезда в Ангас-Даунс.

Разумеется, деньги попадали к аборигенам еще до 1957 года. Уильям Лидл платил своим туземным служащим установленную законом недельную заработную плату — пять шиллингов — уже в 1939 году, если не раньше.

Конечно, в 1939 году покупательная способность шиллинга была значительно выше. Тем не менее деньги, которые получали в то время двое или от силы трое туземцев, работавших на Лидла, были словно капля, упавшая на горячий камень, по сравнению с тем, что попадало в руки аборигенов, которые в 1962 году были связаны с усадьбой в Ангас-Даунсе.

Значение вовлечения туземцев в сферу денежного обращения было столь же велико, как и значение обзаведения верблюдами и ослами. Оба эти явления привели к тому, что существовавший прежде первобытный образ жизни полностью разрушился.

Отношение аборигенов к деньгам очень интересно. Чтобы понять это, следует назвать монеты, бывшие в обращении в 1962 году: медные — полпенни и пенс; серебряные — три пенни, шесть пенсов, шиллинг и два шиллинга. Бумажные деньги — десять шиллингов, один, пять и десять фунтов; двенадцать пенсов составляли один шиллинг, и двадцать шиллингов — фунт.

В феврале 1966 года в Австралии проведена реформа с введением десятичной денежной системы. На протяжении нескольких лет вследствие инфляции стоимость меди в медных пенсовых монетах по рыночным ценам значительно выше номинала. Это привело к тезаврированию пенсовых и полупенсовых монет, и первыми стали это делать догадливые горняки Маунт-Айзы в Квинсленде. Конечно, уничтожать имперские деньги предосудительно, но с введением новой валюты пенсы и полупепсы стали переплавлять и продавать как медь. Однако в 1962 году для аборигенов Ангас-Даунса пенсы не имели никакой цены, поскольку на них ничего нельзя было купить, а сами монеты были тяжелыми. Их просто выбрасывали. Я находил много монет в лагере и в окрестностях фермы прямо на земле. Никто и не думал наклониться, чтобы поднять их.

Следовательно, для аборигенов денежной единицей был не пенс, поскольку они его вообще не могли использовать, и даже не шиллинг, потому что в основном в ходу у них были двухшиллинговые монеты. Для них шиллинг — это половина двухшиллинговой монеты, а не двухшиллинговая монета — удвоение шиллинга. Это мне хорошо запомнилось после одного случая. Я торговал в лавке, когда какая-то женщина предложила мне сук дерева, расходившийся на три ветви, из которого она сделала как бы ногу эму. Я спросил, сколько она хочет за свое изделие. По-английски она не говорила и только подняла вверх три пальца. Естественно, я понял это как желание получить три шиллинга.

Вещь была очень интересной, я никогда не видел ничего подобного, поэтому великодушно выложил ей четыре шиллинговые монеты. Она пришла в ярость от такой расплаты. Я спросил Аду, стоявшую рядом с ней, сколько же она на самом деле просит. Они переговорили между собой, но видно не пришли к согласию. Женщина вновь подняла вверх три пальца. Я стал объяснять, что я вместо трех дал четыре шиллинга. Тогда Ада перегнулась через прилавок и показала на три двухшиллинговые монеты. Теперь я попял, отчего возникло недоразумение. Женщина получила еще два шиллинга и ушла, посмеиваясь; ее явно очень позабавило, что я не мог сразу понять, сколько она хочет.

Десятишиллииговые и фунтовые бумажки были в обращении у аборигенов, но они их не очень любили и предпочитали серебряные монеты. Они говорили, что бумажки они теряют и, когда, играя в карты, кладут ставку на «стол» — расстеленное на земле одеяло, их может унести ветер. Только дважды я видел в руках у аборигенов пятифунтовые банкноты, а десятифунтовых не видел ни разу.

В 1962 году в денежных отношениях аборигенов между собой сохранялось еще много первобытных черт. Так, например, Тимоти неоднократно давал деньги старому Гарри Нининго, мужу своей сводной сестры, выполняя тем самым какие-то внутриплеменные обязательства. Это тем более удивительно, что Тимоти был одним из наиболее цивилизованных аборигенов, часто посещал Алис-Спрингс и работал на западе Квинсленда объезчиком лошадей.

Несомненно, азартная игра ускоряла обращение денег в лагере. Это вовсе не означает, что каждый австралиец стремился прежде всего к тому, чтобы выиграть как можно больше денег. Если кто-нибудь проигрывал все свои деньги, остальные игроки давали ему какую-то сумму без отдачи. И щедры они были не только на деньги, но также и на сувениры для туристов. Если один абориген имел на продажу два копья, а у другого не было ни одного, он отдавал одно копье другому, и не заходило речи о том, чтобы второй дал ему хотя бы часть денег, если он продал копье.

В отношениях с белыми, в том числе и со мной, аборигены вели себя совсем иначе. Судя по своему опыту в Северной Австралии, я ожидал, что аборигены будут охотно и не думая об оплате рассказывать мне о племенных обычаях. Однако в Ангас-Даунсе мне пришлось оплачивать каждый свой разговор с туземцами.

Поскольку мои средства были очень ограниченны, я собирался платить за фотоснимок один шиллинг, добавляя к нему фото. Когда я давал на следующий день аборигенам их фотографии, они восхищались и показы вали друг другу снимки под всеобщий смех, но требовали свой «фунт мяса» — второй шиллинг. Я вначале был очень наивен, полагая, что за эти фото и другие услуги они будут относиться ко мне иначе, чем к остальным белым. Я ошибался. Через несколько дней я понял, что мне придется платить за все, что я получу от аборигенов.

Туземцы Ангас-Даунса никак не могли уразуметь того, что у меня недостаточно денег, чтобы купить множество священных ритуальных предметов, которые они мне приносили. Если я им говорил, что у меня нет денег, они отвечали: «А ты напиши бумагу!» — то есть выпиши чек на нужную сумму. О современном банковском деле у них не было никакого представления, и они верили, что всем белым, в том числе и мне, чтобы получить деньги, достаточно только выписать чек. Чек — это часть магии белого человека.

Опыт с чеками они приобрели на соседних фермах, где им платили таким образом за работу и различные услуги. Они приходили с этими чеками в лавку в Ангас-Даунсе и использовали их как деньги. Однажды, торгуя в лавке, я получил чек, выписанный на имя «туземца Дона», но абориген, предъявивший чек, не был туземцем Доном, наверное, этот покупатель выиграл чек в карты.

Чтобы не объяснять постоянно, что у меня нет денег и я не могу выписывать чеков, я прибег к уловке и придумал такое объяснение: я полечу на большое расстояние самолетом, смогу взять с собой немного багажа и поэтому лишен возможности купить все, что мне приносят аборигены. Это они понимали. В действительности это было правдой лишь частично, потому что я должен был ехать железной дорогой до Аделаиды, Мельбурна и Сиднея, где собирался оставить некоторые этнографические предметы, которые у меня имелись в дубликатах.

Только однажды мне предложили что-то бесплатно. Тимоти дал мне куламон (который он получил от своей сводной сестры), к моему изумлению написав на нем свое имя. Он научился писать, когда работал в Квинсленде.

Считалось также совершенно нормальным и само собой разумеющимся, что я не получал никакой благодарности, если делал что-нибудь для аборигенов. Я специализировался на починке и изготовлении уздечек для ослиной упряжи, но никто из аборигенов мне за это не платил. И когда я роздал им газовые трубы, которые они употребляли как резцы, я ничего не получил, хотя за доставку их самолетом заплатил целых пять фунтов.

Этим я вовсе не хочу сказать, что аборигены не ценили моей помощи. Они выражали свою благодарность по-другому, прежде всего своей готовностью показывать мне священные вещи и исполнять ритуальные обряды, которые наверняка никогда бы не показали туристам или Артуру Лидлу.

Артур Лидл рассказывал мне, что такое отношение аборигенов к белым в вопросе о деньгах сложилось лишь в последние четыре-пять лет. Когда в 1956–1957 годах через Ангас-Даунс впервые поехало довольно много туристов, аборигены были готовы обмениваться с ними. Бумеранг, на изготовление которого у аборигена ушли часы, менялся на апельсин или пригоршню сластей. Но в 1957 году, после того как миссионер из Арейонги начал ежемесячно приезжать в Ангас-Даунс со своей передвижной лавкой и у туземцев появилась возможность использовать деньги, они стали требовать их от туристов за продаваемые товары. В 1960 году Артур Лидл завел свою лавку на ферме, и миссионер прикрыл торговлю.

В 1962 году аборигены еще испытывали затруднения при счете. Это, по-видимому, противоречит их страстному увлечению карточной игрой, при которой они употребляют английские названия чисел, что по меньшей мере предполагает способность действовать с простыми числами. Не совсем ясным было для них и соотношение между собой различных серебряных монет, и не раз приходил ко мне какой-нибудь абориген и просил посчитать его деньги.

Характерным для аборигенов Ангас-Даунса была их абсолютная честность в том, что касается денег и прочего имущества белых людей. В усадьбе и на кухне шале лежали в беспорядке деньги, но никогда ничего не пропадало. И хотя дверь на кухню шале по вечерам запиралась, ключ оставался в двери. Запирали не от аборигенов, а от лагерных собак. Какому-нибудь туземцу ничего бы не стоило войти в дом, забрать там не только деньги, но и продукты — муку, чай и сахар — или полакомиться так высоко ценимыми ими фруктовыми консервами. Однако ничего подобного никогда не случалось. Также и дверь лавки, хотя теоретически считалась запертой, чаще всего оставалась открытой.

Мой сарай был без замка. Дверь, правда, можно было закрыть, но сильный порыв ветра распахивал ее. Если аборигены, купив что-нибудь в лавке, не хотели сразу же возвращаться в лагерь, они оставляли муку или сахар в моем сарае. В таком случае я закрывал дверь, чтобы туда не пробралась собака. Каждый мог туда войти и взять что угодно, в том числе и мои вещи. Однажды ветер распахнул дверь, и собаки проникли внутрь сарая. Когда я вернулся, мука и сахар оказались на полу, на одеяле, даже на простыне и на спальном мешке, больше того, даже в динамите под кроватью. Собаки редко получают мясо, разве только то, что они добывают сами. Аборигены кормят их в основном мукой и лепешками, поэтому они привыкли есть сырую муку.

Тимоти выиграл деньги в карты и хранил их в старом зеленом носке с дырами на месте пальцев. Но он выиграл много, носок был набит до половины, и мелкие монеты в три пенни сыпались из дыр. Тимоти попросил у меня разрешения оставить деньги в моем сарае — не потому, что боялся, что другие аборигены их украдут, а потому, что ему надоело таскать деньги с собой: они выпадали из носка и он никак не мог отыскать их в песке. Я, конечно, выразил согласие и положил носок с деньгами на горизонтальную балку деревянного каркаса сарая, где его видел каждый приходящий ко мне туземец или белый. Одно время в нем находилось больше тридцати фунтов серебром. Но никто до него и не дотронулся.

Австралийцы хотели видеть под замком лишь священные и ритуальные предметы, которые они мне продавали. Их полагалось сразу же завернуть в газету, сверток вдоль и поперек перехватить клейкой лентой и упрятать в саквояж, который следовало запереть.

При мне всего один-единственный раз было взято что-то чужое, а именно кусок говядины из холодильника. Вся семья Лидлов вместе с матерью Бесс уехала в Алис-Спрингс, и все дела вел я. Я находился в шале, когда Сандра попросила у меня мяса для себя и других девушек. Я ей сказал, что с мясом у нас сейчас туго, на следующий день прибывают туристы и девушкам придется обойтись без мяса. Но я дал ей остатки супа, в котором было много вареного мяса. Она взяла суп и поделилась им с Эльзи и Нгипгви, прислуживавшими в доме, и еще с тремя или четырьмя юными девушками из лагеря, которые пришли их навестить. Но в холодильнике лежало мясо, и Нгингви взяла кусок. Как раз, когда она его жарила, я пришел в кухню, чтобы взять себе козьего молока, и увидел мясо на плите. На мой вопрос:

— Это что такое?

Нгиигви ответила:

— Кенгуру.

Но это была явно говядина, и я спросил:

— Кто взял мясо из холодильника?

Все хором ответили:

— Нгингви.

Я колебался, что мне предпринять, ведь в конце концов кража полфунта мяса не такое уж большое преступление! Я оставил им мясо, сказав при этом:

— Я очень огорчен тем, что ты взяла говядину, тем более что я дал вам суп. Я сам не беру мяса.

Затем я вернулся в шале.

Реакция девушек была очень любопытной. Уже почти стемнело, когда они заявились все вместе ко мне в шале и сказали, что будут спать эту ночь в лагере, а не в сарае во дворе фермы. Это было совершенно необычным и, несомненно, явилось следствием выговора, который я им сделал.

— Хорошо, — ответил я и решил, что до утра я их больше пе увижу.

Около часу я возился со своими пленками. Девушки еще пе ушли в лагерь: я слышал их смех. Они были где-то между шале и усадьбой. Когда я вышел из шале с ночным фонарем — я собирался еще кое-что записать и лечь спать, — передо мной вдруг появилась Сандра и спросила:

— Можно мы пойдем с тобой? Мы боимся Курдайчи.

Курдайча — дух, который бродит по ночам и убивает людей. Это слово из языка аранда. Наверно, Сапдра узнала его в миссии в Арейонге или Хермансберге.

— Хорошо, пошли!

И при свете моей керосиновой лампы они двинулись за мной обратно к усадьбе. Очутившись в своем сарае, они обрели мужество и принялись отгонять Курдайчу, напевая на языке аранда церковные хоралы, и так всю ночь — во всяком случае, я заснул под их пение.

Является ли двойственное отношение аборигенов к белым в денежных вопросах (с одной стороны, требовательность, стремление получить свое, с другой — абсолютнейшая честность) следствием ненормально высоких цен в Ангас-Даунсе? Знают ли эти люди вообще, что они платят за товары чересчур высокие цены, что их эксплуатируют? Они это, конечно, понимают, но не так ясно, как автор и читатели этой книги.

В Ангас-Даунсе деньги попадали в руки аборигенов в основном из пяти источников: от продажи туристам сувениров; от меня — в уплату за сведения и покупаемые мной вещи; от продажи шкур собак динго; за работу по погрузке и перевозке соли; как пенсии тринадцати старикам.

Большую часть денег (восемьдесят пять процентов) приносила аборигенам продажа изделий туристам. По моим подсчетам, те, кто изготовлял сувениры, зарабатывали в неделю по сорок шиллингов, то есть по два фунта. Белый неквалифицированный рабочий в Алис-Спрингсе получал установленную законом минимальную заработную плату, равную четырнадцати фунтам четырнадцати шиллингам! К тому же покупательная способность фунта в Ангас-Даунсе была значительно ниже, чем в Алис-Спрингсе.

За четыре месяца моего пребывания в Ангас-Даунсе я истратил большую часть своих денег на уплату туземцам-информаторам и на покупку различных этнографических предметов.

Охотясь на динго, аборигены продавали шкуры не Артуру Лидлу, а миссионеру Арейонги, который платил им по семнадцать шиллингов шесть пенсов за шкуру. Если бы они поставляли шкуры непосредственно в правительственные учреждения, они получали бы по двадцать шиллингов. Однако, учитывая, что премия за убитых динго выплачивалась лишь в Алис-Спрингсе, следует считать выгоду, получаемую миссионером, умеренной.

Два или три раза за время моего пребывания в Ангас-Даунсе к нам заявлялся предприниматель и нанимал на один день двоих-троих аборигенов насыпать в мешки и грузить на машины соль. Ее привозили с соленых озер, находящихся в южной части территории фермы.

Номинально пенсионеры получали на две недели десять фунтов десять шиллингов, фактически же Артур Лидл платил им еженедельно по десять шиллингов наличными деньгами, остальная сумма «должна быть выплачена товарами». Каждые полмесяца Артур получал чек для уплаты пенсий. Пособия на детей, которые тоже переводились на него, он выплачивал только товарами. Лавка, в которой аборигены покупали товары и где им вручали десять шиллингов пенсии и продовольственные рационы, находилась в усадьбе, в особом помещении, куда проходили через жилую комнату. Когда лавку открывали, опускали лист железа в деревянной раме, отделявший лавку от улицы, и он служил для покупателей, стоявших на улице, как бы прилавком. Торговали главным образом продуктами: мукой, чаем и сахаром. Чай и сахар продавались смешанными вместе. По моим подсчетам, аборигены восемьдесят процентов оставляемых ими в лавке денег платили как раз за эти продукты, причем половину — за муку.

Эмалированная тарелка муки стоила два шиллинга. Тарелку просто запускали в мешок и вытаскивали оттуда с мукой. Естественно, порции могли очень сильно отличаться одна от другой. Как-то я, когда хозяйничал в лавке, взвесил тарелки с мукой и установил, что в хорошо наполненной тарелке два с половиной фунта, а в менее наполненной — вдвое меньше. Столь же большая разница в мере и в цене наблюдалась и при продаже других товаров. Так, аборигены любили покупать выпеченный хлеб, хотя бывал он очень редко. Буханка стоила два шиллинга, но по размеру буханки были разные. Свежевыпеченный хлеб нормальной величины весил пятьсот девяносто пять граммов, меньший же — только триста семьдесят граммов. За пачку сигарет (двадцать штук) с аборигена брали пять-шесть шиллингов. В связи со вздутыми ценами в лавке Вилли как-то заметил, что Артур Лидл «жаден на деньги».

Я проверил соотношение цен на некоторые товары в Ангас-Даунсе и Алис-Спрингсе. В Ангас-Даунсе сигареты были дороже на пятьдесят процентов, консервированный сироп — на шестьдесят, мука — на пятьдесят, хлеб — на сто, мясные консервы — на сорок пять, фруктовые консервы — на шестьдесят три процента.

Следует заметить, что Артур Лидл продавал товары аборигенам по более высоким ценам, чем белым. Так, керосин, который покупали только белые, был лишь на тридцать пять процентов дороже, чем в Алис-Спрингсе. За сигареты аборигены платили в среднем на шесть пенсов дороже, чем белые туристы.

Обманывали на всем. Служанкам не платили никаких денег, но они получали, как говорил Артур, «пятерку всякий раз, как едут в Алис-Спрингс». Однако за все время, что я прожил в Ангас-Даунсе, они побывали в Алис-Спрингсе один-единственный раз!

Напротив того, недельная заработная плата Чуки несколько превышала два фунта, предписанные законом для уплаты туземному сельскохозяйственному рабочему.

Спрашивается, на что же все-таки шли те десять фунтов десять шиллингов, которые раз в полмесяца Артур получал на пенсионеров и из которых он отдавал им только десять шиллингов. Каждый пенсионер получал следующий недельный рацион: три тарелки муки, две кружки чаю с сахаром, порцию сиропа, кусок мыла и пятнадцать граммов дешевого табака, так называемого ники-ники. При этом количество тарелок муки не было одинаковым. Семейному отпускалось иногда три или четыре, одинокому — две или три. Все это стоило не больше чем пятнадцать шиллингов. Следовательно, оставалось еще восемь фунтов на две недели. На вопрос об этих деньгах Артур наверняка ответил бы, что за них он дает аборигенам одежду, одеяла и брезент. Но хотя иногда и то, и другое, и третье действительно выдавалось, стоимость этих вещей, по-моему, никак не могла соответствовать восьми фунтам за две недели. Доказать это я не могу, но и Артур Лидл не смог бы доказать, что он выдал товаров на эту сумму, потому что бухгалтерский учет у него находился в самом жалком состоянии. Его очень скромное школьное образование не позволяло ему держать бухгалтерские книги в порядке (в этом он отличался от своего отца, в дневнике которого стоят точные цифры).

Я убежден, что Артур Лидл кроме тех значительных прибылей, которые он получал от торговли продовольствием, раз в две недели присваивал себе значительную сумму из денег, предназначенных на уплату пенсий и пособий аборигенам. На этом основании было бы очень просто считать его человеком, который по своему произволу хладнокровно обирает аборигенов. Однако это было бы ложное представление.

Ответственность за раздачу пенсий, рационов и пособий, несомненно, была бременем для Артура Лидла. Он наверняка с удовольствием избавился бы от этой функции, но правительство вменило ему в обязанность ее исполнение, и поэтому он прежде всего заботился о том, как бы самому не остаться внакладе. Он вовсе не считал несправедливым не платить своей прислуге ни чего, кроме «пятерки всякий раз, как едут в Алис-Спрингс», и сами девушки тоже не считали это несправедливостью. В Ангас-Даунсе есть старики, малые дети и семьи, которые могли бы просить себе пенсии и пособия, но Артур Лидл ничего не предпринимает в этом отношении, потому что, по его мнению, овчинка не стоит выделки.

И в итоге ответственность за обсчеты аборигенов в Ангас-Даунсе лежит не на Артуре Лидле, а на правительстве, которое отпускает средства, но не контролирует их использование.

Конец первобытного общества

У аборигенов уже развилось определенное понимание того, что такое частная собственность. Об этом свидетельствует, например, установление стандартных цен на верблюдов и ослов. Однажды в послеобеденное время, когда я сидел в своем сарае, ко мне пришел старый Тапки-Танки. Он попросил меня сделать копию с одной «бумаги». Он вытащил из кармана своей рубашки сильно помятый клочок бумаги, который, оттого что его постоянно носили с собой, порвался на сгибах и был сшит толстыми нитками. Это была купчая на осла. «Документ» был написан карандашом, очень неразборчиво, и в нем стояло:

«Сегодня, 4 марта 1962 года, я продал Камелу Чарли осла, осла без тавра, и снимаю с себя за него всякую ответственность после того, как осел покинет мое владение.

С. Дж. Стейнес Ферма Эрлданда, 4 марта 1962 года».

Я сделал Танки-Танки копию и дал ее ему, завернув в целлофан, чтобы не истрепалась.

С согласия владельца Джордж поймал на станции Маунт-Ибенезер верблюдицу и, прослышав, что я написал Танки-Танки купчую, сейчас же обратился ко мне с просьбой выдать ему купчую на верблюда. Я долго объяснял, что не могу выдать бумагу на право владения тем, что я ему не давал, что это может сделать только землевладелец, на земле которого он поймал скотину.

Мне захотелось выяснить, используют ли аборигены верблюдов и ослов как свою частную собственность и получают ли деньги с соплеменников, когда те просят у них этих животных, чтобы куда-нибудь поехать. Нет, денег они не брали. Но когда я спросил Ниппера, владельца нескольких верблюдов, сколько он потребовал бы, если бы предоставил животных, например, для поездки от Ангас-Даунса до Арейонги, он назвал весьма высокую цену — два фунта десять шиллингов. Но потом, задумавшись, добавил, что с Лайвели, своего брата, он, конечно, ничего бы не взял, также и с Чуки, ведь тот был его порка — человек, который сделал ему обрезание. Итак, нельзя сказать, чтобы верблюдов и ослов рассматривали в полной мере как частную собственность.

Хотя известные представления, свойственные первобытному обществу, еще продолжали существовать, введение в хозяйственную жизнь верблюдов и ослов как вьючных животных и вовлечение туземцев в сферу денежного обращения вызвали полный переворот в их семейных отношениях.

Если семья имела верблюда, то женщины уже не требовались для переноса тяжестей. Маленькие дети очень быстро приучились сидеть на верблюдах. Малютка Мелба, дочь Ады, которой едва исполнился год, всякий раз, когда семья на несколько дней уезжала в буш, устраивалась на спине верблюда.

Фотографируя верблюда с кладью, я спросил Камбудду, почему у него только одна жена. Его ответ был очень любопытным:

— А зачем мне еще жена? Вот этот, — он показал на верблюда, — снесет больше, чем десяток жен!

Важно также отметить, что применение верблюда уменьшило бремя, лежащее на женщине, и что женщинам нет больше необходимости объединяться вокруг одного мужчины.

На деньги, которые теперь получают от продажи сувениров, аборигены покупают муку, хотя она и дорогая. Забота о пище прежде была главной задачей женщины. Теперь же можно пойти в лавку и за два шиллинга купить муки столько, сколько раньше получали, потратив целый день на сборы и растирание мучнистых клубней или орехов. Вовлечение аборигенов в сферу денежного обращения освободило женщину от многих хозяйственных обязанностей. Теперь ее роль в семье пассивна.

Мужчина, как и прежде, добывает мясо, но теперь он выполняет и еще одну функцию — изготовляет сувениры для туристов и продает их (причем предметы, которые по традиции делают мужчины, пользуются наибольшим спросом). Следовательно, заработки мужчин выше, чем женщин. Тем самым активная роль мужчин в семье укрепилась, а женщины — ослабла.

Что все это означало для экономических отношений между мужчиной и женщиной, совершенно ясно показал мне случай с Джорджем. Как я уже упоминал, обе сестры его жены — у одной из них был ребенок — перебрались в Ангас-Даунс. Однажды Джордж попросил меня поговорить в Департаменте по делам аборигенов и попытаться добиться для этих женщин и ребенка какого-нибудь пособия. Я в свою очередь предложил ему взять их обеих в жены, ведь женитьба мужчины на нескольких родных сестрах была обычным явлением в первобытном обществе. Джордж очень изумился и сказал:

— Хватит с меня — и одну-то жену с ребенком тяжело содержать!

Если обстоятельства, приведшие к исчезновению первобытной полигинии, подмечены здесь правильно, то когда оно произошло? По полученным мною сведениям, аборигены приобрели верблюдов в большом количестве вскоре после войны, так что началом исчезновения многоженства можно считать 1945 год. Быстрый рост туризма после 1956 года ускорил этот процесс. Априори, без возможности проследить весь ход процесса, можно предположить, что он имел две стадии.

По рассказам аборигенов, еще в предшествовавшем поколении полигиния была в полном расцвете. Артур Лидл также говорил мне, что аборигены соблюдали все древние обычаи, когда он в 1937 году впервые прибыл в Ангас-Даунс. Например, рассказывал он, аборигены повсюду носили с собой копья, даже в лагере, и ходили совершенно нагими. Это было настолько естественно, что девушки, работавшие домашней прислугой у его отца, когда возвращались в свой лагерь, отойдя на несколько сотен метров от усадьбы, раздевались и вешали одежду на какое-нибудь подходящее дерево. В то время туземцы никогда не разбивали лагерь на ровном месте, обычно они располагались на возвышении или на песчаном холме, чтобы враги не могли застать их врасплох. Артур Лидл рассказывал, что его отец не мог заставить женщин взять себе одежду, в которой было что-то красное, потому что это мужской цвет. Если женщина, например, получала красный платок, она сейчас же его бросала.

Различные признаки свидетельствовали о том, что женщины лишились своей активной роли в хозяйстве незадолго до моего прибытия в Ангас-Даунс. Жена старого Гарри Нининго продала мне камень, на котором она прежде растирала в мучнистый порошок мульгу и орехи. Он ей больше не нужен, заявила она. Однако на нем еще сохранились остатки мульговой муки. Я раздобыл также куламон из листового железа, в котором обнаружил вмятины, говорившие о том, что в нем растирали орехи и коренья на муку. Следовательно, перемена, должно быть, произошла всего за один или два года до моего прибытия в Ангас-Даунс.

Я приехал в начале марта 1962 года в Сидней с намерением проверить и подтвердить сделанные в 1941 году наблюдения над аборигенами, в укладе которых еще сохранились черты первобытного общества. Это оказалось невозможным, но мне посчастливилось по крайней мере провести работу в такой группе, где форма семьи изменилась совсем недавно. При этом я смог доказать, что изменения непосредственно связаны с материально-хозяйственными факторами жизни. Таким образом, косвенно оказались подтвержденными мои прежние наблюдения, что первобытная структура семьи определяется подобного рода факторами, а не субъективными соображениями, такими, как «желание стариков обладать молодыми девушками». Работа, проведенная мной в Ангас-Даунсе, важна также потому, что подмеченные там процессы, хотя и с различными модификациями, происходили по всей Австралии. Полигиния и геронтократия исчезли; этот процесс начался сразу же после того, как аборигены вошли в соприкосновение с колониализмом австралийского образца. Моралисты утверждают, что именно распространение христианства с его этикой привело к осуждению многоженства и браков между пожилыми мужчинами и юными девушками, было причиной того, что аборигены приняли единобрачие. Не опровергая этого, обращаю внимание лишь на тот факт, что влияние христианства среди аборигенов в Ангас-Даунсе было поверхностным. Мне, кажется, удалось показать, что решающими были не этические и моральные, а материальные и экономические факторы.

Вера в духов и миссионеры

Приехав в Ангас-Даунс, я не имел намерения уделять много внимания религиозным и культовым представлениям аборигенов, потому что собирался прежде всего провести социологическое исследование их материальной жизни. Но мне удалось установить настолько хорошие отношения с аборигенами, что они сами, после того как я пожил там продолжительное время, охотно и доверчиво начали рассказывать мне о своих обрядах и показывать предметы культа.

Приведу несколько примеров, свидетельствующих о том, что в 1962 году аборигены еще сохраняли представления, свойственные первобытному обществу, но что также и на этой области сказались изменения, происшедшие в их материально-хозяйственном положении.

Очень прочной была у аборигенов вера в духов. Изгоняли духов мертвых, чтобы они не причинили вреда живым. Девушки — служанки в усадьбе прибегали к христианской магии, чтобы отпугнуть Курдайчу. Еще жива была у аборигенов Ангас-Даунса вера и во множество других духов, менее опасных. Так, существовал дух, который требовал, чтобы для него сжигали белые пшеничные лепешки; это явно было связано с тем временем, когда аборигены еще готовили свои дэмперы из мульговой муки.

Особые свойства и культовое значение, прежде всего при вызывании дождя и при инициации, придавались перламутровым раковинам. Их доставляли с северо-запада, с побережья Кимберли, следовательно, везли через пустыню, за полторы тысячи километров. В Ангас-Даунсе мне удалось раздобыть несколько таких вещиц, среди них прекрасный фаллокрипт с плато Кимберли; на нем был выцарапан типичный орнамент в виде ключа. Я расскажу, каким образом я в первый раз увидел раковину, потому что это характерно для всех случаев, когда аборигены приносили мне культовые предметы.

Это было перед заходом солнца. Я отпускал в лавке товары, когда Биг Бад, единственный мужчина в лагере, имевший двух жен, подошел к прилавку и спросил:

— У тебя ничего не пропало, Фред?

Я тотчас же догадался, что он собирается мне что-то показать, но не может это сделать при женщинах и не прошедших посвящения мужчинах. Я ответил утвердительно и попросил его зайти после закрытия лавки ко мне в сарай. Уже стемнело, и я зажег свой переносный фонарь, который висел у меня в сарае; он был подвешен к балке, примерно на высоте одного метра от стола. Мне не пришлось долго ждать. Биг Бад еще с одним аборигеном тихо подошли к двери. Я пригласил их войти, усадил и затем, чтобы исполнить все, что требуют правила гостеприимства, свернул для них цигарку.

— Ну, так что там у тебя? — спросил я, когда цигарка задымила.

Прежде чем ответить, Биг Бад тщательно закрыл дверь, снял лампу с крюка и поставил на пол. Он и другой абориген присели на корточки. Затем Биг Бад вытащил откуда-то сверток из окрашенных охрой тряпок и газетной бумаги, перевязанный волосяным шнуром, что редко делают в этих частях Австралии. Он бережно развернул сверток, вынул из него раковину и гордо положил ее на пол; затем отодвинул раковину несколько в сторону и начал ею любоваться.

— Такие раковины применяются в самых больших корробори в моей стране, в горах Петерман, — заверил он меня.

Это была действительно редкая и прекрасная вещь, и я нисколько не удивился, когда в ответ на мой вопрос он назвал мне цену — пять фунтов. Раковина стоила таких денег, по это была большая сумма, а у меня к тому времени осталось очень мало денег, и я ответил:

— Возможно, я куплю ее перед самым отъездом.

За соответствующее вознаграждение туземцы позволили мне скопировать выцарапанный на раковине рисунок. Я думал, что, даже если мне не удастся купить раковину, какой-нибудь другой исследователь сможет, приехав сюда на следующий год, разыскать по моему рисунку перламутровую раковину. Конечно, если только до того времени она не попадет через черный рынок в Алис-Сприпгсе в руки какого-нибудь туриста.

Однако получилось так, что через неделю Биг Бад покидал Ангас-Даунс. Он прибыл к нам с караваном, и аборигены ждали, когда только что родившийся верблюжонок окрепнет настолько, чтобы перенести путешествие. Таким образом, мне раньше, чем я ожидал, пришлось решать, покупать ли раковину. В конце концов я ее все же купил.

Однако самой интересной из приобретенных мной перламутровых вещиц я считаю раковину, на которой сказалось влияние современности. Это также перламутровый фаллокрипт из Кимберли. На нем выцарапаны бубны и пики. Здесь карты проникли в культ.

Тотемистические культы аборигенов, связанные с важными хозяйственными делами, и обряды посвящения юношей в 1962 году еще существовали. В мифах аборигенов рассказывалось о скитаниях их героев, которые во «время сновидений» проходили через громадные пустыни. Пути следования героев пересекают всю страну вдоль и поперек, они тянутся на сотни километров и многократно проходят через границы племен. Священные песни рассказывают о деяниях, а танцы изображают стародавние действия тотемистических героев. С некоторыми тотемами связаны сотни песен и танцев.

Благодаря своему хозяйственному значению в тотемных мифах аборигенов племени питьяндьяра большую роль играет кенгуру.

Однажды меня, конечно за плату, пригласили присутствовать при священных танцах и песнях в честь этого тотема. Около восьми часов вечера в мой сарай пришел Джордж и заявил мне, что сегодня ночью устраивается «танец кенгуру» и, если я хочу идти с ними, я должен взять с собой одеяло.

Мы отправились в лагерь и там ждали, пока не собралось десять или одиннадцать прошедших полное посвящение аборигенов. Затем мы шли гуськом примерно три километра в южном направлении. Через несколько часов я услышал шум проезжавшего мимо автомобиля. Только тогда я понял, что мы находились не далее пятидесяти метров от шоссе, пролегавшего возле самого Ангас-Даунса.

Я захватил с собой свой переносный магнитофон, но, к сожалению, лента была лишь на четверть часа, а мне нужно было минут на двадцать.

Аборигены разожгли костер, и все уселись вокруг него, затем, примерно с девяти часов, они начали петь. Один из них запевал, другие подпевали. Они воспевали кенгуру и его приключения. Отбивая такт, каждый из них ударял о землю дубинкой длиной сорок-пятьдесят сантиметров. Иногда они переставали петь, и тогда разгоралась оживленная беседа о том, куда побежал кенгуру и у какого водоема он залег. Священные песни переходят от поколения к поколению в устном предании, и поэтому возникают спорные вопросы; для их решения приходится обращаться за советом к более пожилым.

Детеныш кенгуру. Это сумчатое животное — самый

известный представитель австралийской фауны

Пение продолжалось примерно до одиннадцати часов, затем пятеро аборигенов помоложе покинули круг, отошли в сторону метров на десять и развели другой костер. Они разделись догола и начали срывать листья и ломать ветви, чтобы позднее использовать их для украшения. Остальные шестеро мужчин остались сидеть на старом месте и продолжали петь. Чтобы передохнуть, они попросили меня проиграть то, что я уже записал на пленку.

Минут через двадцать после того как более юные мужчины ушли от первого костра, один из них подошел к нам и попросил дать ему перочинный нож. Я дал свой, а когда мне его под конец вернули, увидел, что лезвие тупое и в крови. Явно ножом срезали кору с мульги, а кровь на нем появилась потому, что им совершали обрезание.

Молодые мужчины готовились к церемонии за моей спиной. Я сидел со всеми вместе в кругу. Джордж просил меня не смотреть. Тем не менее я неизбежно взглядывал иногда назад, когда менял положение, потому что сидеть на корточках, как сидели все, было очень неудобно. Дважды я видел молодого мужчину, с пениса которого капала кровь на другого мужчину, стоявшего перед ним на коленях. Как я подметил позднее, у каждого из этих мужчин оказалось много крови на плечах, спине и груди.

Зажгли два засохших дерева, находившихся на расстоянии примерно десяти метров, и эти пылающие факелы представляли собой чрезвычайно эффектное сценическое освещение. Теперь с места поднялись двое мужчин из нашего круга и вырыли на «сцене» два ряда ямок, глубиной примерно сорок сантиметров, на расстоянии пятнадцати сантиметров одна от другой.

Затем один из молодых мужчин вышел на «сцену», встал ногами в две ямки и принял положение пасущегося кенгуру. В волосы у него были воткнуты щепки и ветви, так что его голова напоминала голову кенгуру. В руках он держал пучок веток мульги, похожих на свисающие передние лапы кенгуру. Он замечательно разыграл пантомиму: можно было подумать, что перед тобой действительно находится поедающая траву самка кенгуру; она поводила носом, и время от времени по всему ее телу пробегала дрожь. Через одну-две минуты мужчина выскочил из ямок и, прыгая, как кенгуру, удалился со «сцены». Мне очень хотелось поаплодировать ему, но я удержался.

С выходом юноши на «сцену» старшие сразу же сменили песню и темп исполнения. Явно это была решающая часть истории, которую они воспевали.

Все пятеро молодых аборигенов были разукрашены: они натерли тело охрой, повесили на себя украшения, но разглядеть их в мерцающем свете было нелегко. По спине, плечам и груди струилась кровь. На груди и на руках от плеча до локтевого сустава чем-то белым были нанесены рисунки. Кровь, черное и белое сверкали в свете горящих деревьев.

На «сцену» вышли двое других мужчин, они также встали ногами в ямки. Они тоже изображали пасущихся кенгуру, на этот раз самца и самку. Затем они показали спаривание зверей и прыжками удалились со «сцены».

В третьей сцене нам показали самку кенгуру с детенышем, прыгающим между ног матери.

Всякий раз, когда актеры появлялись на «сцене», песнь пожилых менялась. Каждая из трех пантомим длилась не более двух минут.

Закончив представление, юные мужчины вернулись на некоторое время к своему костру и сняли с себя украшения. Однако раскраска и кровь остались на теле. Старшие тем временем продолжали петь, только Тапки-Танки, завернувшись в одеяло, уже улегся со своей собакой возле костра, разложенного северо-восточнее нашего круга.

Затем юные мужчины возвратились в главный круг, и пение продолжалось, хотя пели уже менее связно. Вскоре после наступления полуночи мне пришлось еще раз проиграть все записанное на пленку. Около часу ночи настало наконец «время сна», и каждый улегся у одного из костров. Пожилые аборигены захватили с собой одеяла, более молодые спали прямо на земле в одежде.

Один раз я проснулся, так как совсем замерз, раздул свой костер и снова заснул. После шести часов мы поднялись, и меня опять попросили проиграть пленку.

При дневном свете я убедился, что вчера пролили много крови. Один из мужчин собрал ветви, щепки и засохшую кровь и зарыл все это в одной из ям на «сцене». Затем все место вымели ветками мульги, и мы гуськом направились обратно в лагерь, куда пришли около семи утра.

Аборигены считали очень важным, чтобы пятеро юных мужчин не смывали раскраску с тела и женщины тоже могли ее видеть; однако женщины ни в коем случае не должны знать, что она означает. Впрочем, под рубашкой было нелегко различить рисунок.

Женщинам и непосвященным мужчинам под страхом смерти запрещено видеть эти обряды и слушать песни, хотя я сомневаюсь, чтобы женщину, которая все же услышала бы их, убили. Во всяком случае, аборигены настаивали, чтобы я не проигрывал мои записи, пока не покину Ангас-Даунс. Мне было велено их сейчас же запаковать и спрятать в саквояж. Чтобы удостовериться, что я сделал все это, трое мужчин проводили меня в мой сарай.

До какой степени прошедшие посвящение мужчины боялись выдать свои тайны женщинам и непосвященным, показывает следующий эпизод. Однажды семеро посвященных мужчин взяли меня с собой, когда шли к «складу» священных жердей — кульпидья (Кульпидья звали и моего аборигена-информатора на Грут-Айленде). Эти жерди, длиной от полутора до двух метров, сохранялись в стволе одинокой акации, стоявшей в неглубокой лощине. Я сфотографировал каждого из туземцев с такой жердью в руке. Напечатав фотографии, я дал туземцам их карточки. Фотографии очень понравились, но через две-три недели я узнал, что все снимки были сожжены, потому что мужчины боялись, как бы они случайно не попали в руки женщин или непосвященных.

Виденный мною ритуальный обряд «кенгуру» почти полностью совпадал, если отвлечься от некоторых современных деталей, таких, как пользование ножом вместо деревянной палки при обрезании, с тем, который другой исследователь наблюдал в тридцатых годах примерно на двести пятьдесят километров юго-западнее. Это очень интересно, так как доказывает, что тотемистические представления и ритуальные действия аборигенов, несмотря на глубокие изменения, происшедшие и происходящие в их хозяйственной жизни, в основном сохранились и не изменились со времени, когда аборигены еще жили в условиях первобытнообщинного строя.

Тем не менее было заметно и то новое, что вошло в жизнь аборигенов. Однажды ко мне пришли Джордж и Петер и совершенно серьезно рассказали, что американцы когда-то приезжали в Центральную Австралию и привезли для аборигенов грузовики, полные муки, чая и сахара, но белые люди обманули аборигенов, забрали у них всю муку, весь чай и сахар, а также автомашины; аборигенам достались только верблюды и ослы, потому что они не нужны белым. Но Джордж и Петер уверяли меня, что американцы снова приедут сюда на машинах, нагруженных мукой, чаем и сахаром, и на этот раз аборигены не позволят белым перехитрить себя.

К сожалению, у меня не было ни времени, ни возможности выяснить, как возникла эта версия, но она широко распространена в Центральной Австралии. Я слышал ее также на скотоводческой станции Хенбери, расположенной на полпути к Алис-Спрингсу.

Аборигены одного из племен Центральной Австралии —

участники тотемистической церемонии

Это типичное представление из области культа карго («карго» значит «груз», «фрахт»), которое характерно для Меланезии и других районов мира, однако в Австралии оно встречается редко. Но, по-моему, такое представление в Австралии распространено гораздо шире, чем принято считать на основании немногих имеющихся сообщений.

Подобные представления и культы создаются в условиях контактов с белыми людьми, когда колониальному угнетению подвергаются народы, которые живут при первобытнообщинном строе или среди которых процесс распада этого строя еще только начался. Они не могут правильно объяснить то, что наблюдают: большие массы продуктов, мешки с мукой и сахаром, ящики с чаем — все во владении белого человека. Он ездит на грузовиках, которые явно не сам сделал. Откуда-то должны были эти вещи появиться, но вот откуда? В то же время эти люди видят свое жалкое положение по сравнению с положением белых, ощущают противоречия, в которые их ввергает вторгающийся в их жизнь колониализм. Поэтому все это они объясняют магически, исходя из своего способа истолкования действительности.

Форма таких представлений обусловлена историческими факторами. В Центральной Австралии — тем обстоятельством, что во время войны тысячи американцев, среди которых было много шоферов-негров, водили по дорогам Австралии сотни грузовиков, в том числе с мукой, сахаром и чаем. После войны эти автомашины перешли во владение белых арендаторов, а аборигены получили только «лишних» верблюдов и ослов.

Культ карго еще не имеет развитых обрядов. Однако начатки их можно усмотреть в том, как аборигены обращаются с игрушкой, называемой ими «авто». «Авто» делают из пустой банки из-под сиропа, которую наполняют песком и привязывают к обрывку проволоки длиной метра полтора; к переднему концу банки прикрепляют сделанный из той же проволоки «руль». Такую игрушку или похожую на нее можно увидеть не только в разных частях Центральной Австралии, но и в других районах земного шара. В Ангас-Даунсе «авто» возят вокруг лагеря и между усадьбой и баком с водой как ребятишки, так и молодые мужчины, прошедшие обряды инициации. Они посвящают этому занятию многие часы, стараясь воспроизводить звуки, издаваемые автомобилем: запуск мотора, включение сцепления, выхлопы, торможение. В цивилизации их явно привлекают не одни только продукты.

О культе карго сообщают из Меланезии, прежде всего с побережья. Там он обычно соединен с верованием в то, что придет пароход с грузом продовольствия и что белые и туземцы «поменяются ролями» — социальное положение туземцев будет такое же, как сейчас белых. Иногда подобные представления вовсе исчезают, а иногда служат толчком для политических выступлений против колониализма. Аборигены Ангас-Даунса не так легко, как мы, распознают эксплуатацию. Не случайно протест против вздутых цен в лавке выразил только относительно более цивилизованный Вилли. Но они видят, что арендаторы имеют все хорошие вещи — муку, чай, сахар и автомобили — и, как им кажется, в любое время могут получить их в любом количестве — достаточно только подписать «бумагу», или чек. Это находится в разительном противоречии с распределением вещей и продуктов по правилам первобытнообщинного строя. И чтобы объяснить самим себе такое совершенно новое для них явление, они прибегают к культу карго. Из Австралии о культе карго поступает меньше сообщений, и это обстоятельство, по-моему, связано с тем, что изменения происходят здесь очень быстро. Как дальше будут развиваться подобные представления в Ангас-Даунсе, покажет будущее.

Христианство не имело большого влияния на аборигенов Ангас-Даунса. Старейшей миссионерской станцией, которая все же оказывала, хотя и непрямое воздействие, была лютеранская миссия Хермансберг, расположенная в ста пятидесяти километрах на северо-восток от Ангас-Даунса. Ее основали в 1877 году немецкие миссионеры Кемпе и Шварц. В 1891 году она перестала существовать, но в 1894 году возобновила свою деятельность. На рубеже прошлого и нашего столетий здесь работал известный немецкий миссионер и этнограф Карл Штрелов. Влияние миссионерской станции на жителей Ангас-Даунса было только косвенным, потому что она находится на территории аранда, а это племя во многом отличается от проживающего в Ангас-Даунсе племени питьяндьяра. Ангас-Даунс расположен на северо-восточной границе территории, где обитает племя питьяндьяра. Это большое племя или целый комплекс сходных племен, населяющих обширную область, простирающуюся на юг до Южной Австралии и на запад до Западной Австралии. С усилением влияния пастбищного животноводства, центром которого стал Алис-Спрингс, количество туземцев племени аранда уменьшилось и они сконцентрировались в различных местах, в том числе и в Хермансберге. Таким образом, большие области, первоначально заселенные племенем аранда, опустели и были заняты туземцами племени питьяндьяра, устремившимися сюда с запада. Этот процесс, начавшийся в семидесятых годах прошлого века, продолжается и в настоящее время.

Миссия Арейонга, находящаяся в ста двадцати километрах на север от Ангас-Даунса, была создана как филиал Хермансберга, чтобы усилить влияние на аборигенов, в том числе на племя питьяндьяра, к югу и западу от главной миссии.

Пресвитерианская миссия Эрнабелла, основанная в 1937 году, расположена в ста тридцати пяти километрах южнее Ангас-Даунса в горах Масгрейв, уже по ту сторону границы Южной Австралии.

Миссия в горах Уорбертон, расположенная на пятьсот шестьдесят километров юго-западнее Ангас-Даунса, в Западной Австралии, возникла в 1935 году. Хотя она и находится очень далеко, о ней следует упомянуть, поскольку некоторые аборигены Ангас-Даунса в 1962 году считали эту область своей «первоначальной страной», «землей предков».

Номинально в Ангас-Даунсе было трое христиан, и они не очень-то проводили различие между своими старыми религиозными представлениями с верой в духов и христианством. То и другое сосуществовало рядом. Магия христианских хоралов отпугивала ужасную Курдайчу! Моральные учения христианства, например предание проклятию азартных игр, воспринимались поверхностно, а в действительности христианские запреты нарушались, что неизбежно приводило ко всяким хитростям и уверткам, к лицемерию. Не в области морали сильнее всего проявлялось влияние церкви в Ангас-Даунсе. Примерно за полтора года до моего прибытия миссионер приезжал в Ангас-Даунс на «лэндровере» как разъездной торговец. В 1962 году он скупал шкуры динго и платил туземцам деньги. Иногда он также показывал в Ангас-Даунсе фильмы на открытом воздухе. Закупка шкур и фильмы были для аборигенов намного важнее религиозного учения и кодекса нравов.

Однажды во время моего пребывания в Ангас-Даунсе миссионер демонстрировал фильмы. Аборигенов привели в восхищение показанные им шесть кинолент, хотя вечер выдался холодный, а большинство из них были простужены и кашляли. Каждый фильм продолжался от десяти до пятнадцати минут. Сначала были показаны два фильма на религиозные сюжеты: один — японский, другой — английский. Оба эти фильма были новые и цветные, а остальные фильмы старые, черно-белые.

Третья лента называлась «Со Стёртом в глубь страны» — австралийский фильм, посвященный австралийской экспедиции Стёрта, предпринятой в начале XIX столетия. Американский фильм «Убийцы в мире насекомых» — естественнонаучный фильм о богомоле, пауке, скорпионе и осе. Затем шел американский же фильм «Обезьяний хвост», в котором были показаны проделки обезьяны. На самом деле фильм преследовал цель научить велосипедистов соблюдать правила движения. Последний фильм, также из Америки, назывался «Полицейский», он внушал мысль: полицейский существует для того, «чтобы помочь тебе».

О религиозных фильмах нечего и говорить — они были сделаны добротно и заслуженно открывали программу. Фильм о Стёрте показался мне совершенно неуместным. Хотя Стёрт был изображен — в рамках возможного — человеком, вызывающим симпатию и гуманно относящимся к аборигенам, с которыми он встречался в своих путешествиях, результаты его работы привели к тому, что земли в глубине Восточной Австралии стали использоваться под пастбищное скотоводство, а именно под овцеводство, что и привело к уничтожению аборигенов в этой части континента.

Фильм о насекомых имел отношение к повседневной жизни аборигенов и, кроме того, был действительно поучительным. Фильм же об обезьяне, по замыслу смешной, просто не дошел до аборигенов. Они не умели кататься на велосипеде, и в Ангас-Даунсе вообще не было велосипедов; правда, аборигены иногда видели их в Алис-Спрингсе. Но поскольку в Австралии в отличие от Америки и большинства европейских стран ездят по левой стороне, лента потеряла свой юмор.

Я не знаю, понимал ли миссионер иронию фильма «Полицейский». Для аборигенов полицейский еще в большей мере, чем для белых, может быть кем угодно, только не другом и помощником. В Алис-Спрингсе это существо в блестящем мундире арестовывало их и сажало в тюрьму за выпитую бутылку вина или по другим, совершенно непонятным причинам.

Как мне кажется, нерелигиозные фильмы показывались без определенного намерения и отбора. Оба последних демонстрировались аборигенам, возможно, просто потому, что из-за низкого качества эти ленты нельзя было показывать цивилизованной публике на юге.

Перед миссиями стояла и другая важная задача — научить аборигенов читать и писать как по-английски, так и на языке аранда (в Хермансберге). Как туземцы применяли свои знания — это уже неважно. Большинство очень скоро разучивалось писать по-английски, и разговорный язык быстро снижался до уровня пиджин-инглиш, на котором обращались к туземным рабочим на скотоводческих станциях. Из литературы в дом Лид-лов попадали только яркие иллюстрированные журналы с юга. Иногда служанки читали подписи под иллюстрациями, а более молодые девушки из лагеря, не умеющие читать, приходя в усадьбу, с увлечением рассматривали картинки.

Одно скромное мероприятие миссии Хермансберг заслуживало несомненного одобрения. Еженедельно там печатали двух- или четырехполосную газету на языке аранда. Сандра получала ее регулярно по почте, и не только она, но и все немногие аборигены в лагере, которые понимали письмо аранда, читали эту газету. Когда я в первый раз увидел, как Ада, сидя возле своей вильи, читает газету, меня поразил контраст между самим фактом чтения и жалкой обстановкой лагеря аборигенов. Эта женщина могла читать по-английски и на аранда, и если бы было что читать на языке питьяндьяра, она читала бы и на нем.

Аборигены, живущие на юге Австралии, с воодушевлением поют хоралы, которые они выучили, но не столько ради их религиозного содержания, сколько потому, что они любят петь. Ковбойские песни и танцевальные мелодии они напевают столь же охотно.

Христианская религия чаще служит предметом шуток, чем воспринимается всерьез. Так, Камбудда не участвовал в танце кенгуру, и я спросил его, почему он не пришел тогда в буш. Старый язычник ответил с наигранным изумлением:

— Как, разве ты не знаешь, что я принадлежу к миссии? — и сам громогласно расхохотался над своей шуткой.

Старый Вилл часто рассказывал

о традициях своего народа

Только за день до этого он объяснил мне, что абориген Дадана из племени биндибу охромел потому, что его тотем вынул у него во время сна из левой ноги сухожилия, чтобы привязать наконечник копья к древку. Так используют сухожилия кенгуру сами аборигены.

Христианские миссии в Центральной Австралии и вообще по всей стране осуждают языческие обычаи аборигенов и пытаются искоренить тотемистические церемонии с танцами и пением, а также связанный с пролитием крови ритуал инициации. Поэтому миссионерам ничего не рассказывают о тайнах ритуальных обрядов. Пожилые люди — хранители традиций аборигенов — оказывают христианству пассивное и активное сопротивление.

Противоречия и перспективы

Билл Харни писал мне, что продажа туристам сувениров приводит к падению мастерства при изготовлении традиционного оружия и утвари. И в самом деле, зачем аборигену часами искать в зарослях изогнутый кусок мульги, чтобы сделать из него бумеранг? Туристы не ходят с купленными бумерангами на охоту, для них хорошо и прямое дерево. Зачем изготовлять куламон из кампеша[20], если из белого мягкого дерева его сделать намного легче? Конечно, такой куламон скоро покоробится и потрескается, он не годился бы при постоянном употреблении в буше. Но только что сделанный, он выглядит не хуже, чем куламон из кампеша, даже еще лучше, так как выжженный рисунок на белом мягком дереве выделяется резче, чем на грязновато-коричневой древесине кампеша.

Несмотря на этот несомненный процесс упадка, мастерство аборигенов Ангас-Даунса еще очень высоко. Будущее их искусства, конечно, не в том, чтобы изготовлять для туристов бумеранги и щиты, а в развитии нового направления, которое лишь недавно появилось в этом районе, — искусства круглой скульптуры.

Старый Гарри Нининго был в 1962 году главным представителем этого направления. Некоторые из его произведений, над которыми он работал с воодушевлением, полны экспрессии и движения и заслуживают почетного места на любой художественной выставке. Но не задушат ли это новое художественное направление, прежде чем оно сможет достичь расцвета, объективные трудности и непризнание?

Топор, примитивное долото, старый напильник и в лучшем случае еще кусочек шкурки — вот все, чем располагает художник. Он сидит на корточках в песке возле своей вильи и обрабатывает неподатливый кусок мульги, у которого есть только одно достоинство — его заболонь и сердцевина дают яркие цветовые контрасты.

Всякий раз, когда кто-нибудь поощряет аборигенов и учит их пользоваться подходящими инструментами, они показывают себя способными и прилежными учениками. Аборигены обладают врожденным художественным чутьем и пытаются развить его, пользуясь теми жалкими средствами, которые находятся в их распоряжении.

Выжигая проволокой рисунки на сувенирах, подготовленных для продажи туристам, они не удовлетворяются каким попало образцом. Сначала они экспериментируют: углем из лагерного костра делают эскиз на досках от старого ящика, на щепках и даже на картоне от коробок со стиральным порошком. Затем по этому эскизу на чем-нибудь выжигают рисунок. И только после этого переносят рисунок на вещь, которую хотят продать туристам.

Альберт Наматжира, будучи еще погонщиком верблюдов, как-то попал ненадолго в Хермансберг. Там он увидел белого художника, работавшего современными средствами, усвоил технику и развил дремавший в нем талант. До того как его заключили в тюрьму и затравили до смерти, он приобрел не только в Австралии, по и за ее пределами известность как один из ведущих австралийских художников. И он не был единственным, в Хермансберге развилась знаменитая школа живописцев из племени аранда, в которую входило несколько аборигенов, обладающих таким же талантом, как Альберт.

Несомненно, и среди аборигенов Ангас-Даунса есть одаренные люди. Будущее покажет, найдут ли они поддержку и смогут ли их таланты когда-нибудь расцвести, как цветы в пустыне после дождя.

Собираясь охарактеризовать отношение Лидлов к аборигенам и аборигенов к Лидлам, я испытываю затруднение, хотя возможностей для наблюдений у меня было вполне достаточно. Артур и Бесс были людьми простыми, в том смысле, что они не знали многих вещей и удобств, которые нам представляются совершенно необходимыми, хотя на самом деле являются роскошью. Однако в отношениях с аборигенами они отнюдь не были простыми, скорее наоборот.

Бесс относила себя к туземцам, тогда как Артур причислял себя к белым. Бесс ни минуты не колебалась, если ей хотелось присесть на корточки во дворе фермы на песке, за ветровым заслоном из листа железа, и играть с туземными женщинами. Она не стеснялась сидеть в холодные вечера со служанками около очага в усадьбе и болтать с ними на языке питьяндьяра. Артур ни на что подобное не был способен.

Мать Бесс жила на ферме и была тесно связана с аборигенами. Бесс любила выезжать на джипе во второй половине дня в буш, при этом она часто забирала и почту с аэродрома возле старой усадьбы. Она брала с собой мать, служанок и еще нескольких молодых туземок. G аборигенами Бесс была в товарищеских отношениях, это проявлялось также в том, что она собирала у себя туземных женщин на посиделки — они шили все вместе. Артур тоже брал с собой аборигенов, если ехал в заросли, но для того, чтобы дать им работу, — об отдыхе или товарищеских отношениях не было и речи.

Бесс иногда посещала лагерь аборигенов, Артур — никогда. Он говорил: «Их место там, наше — здесь. Я не хожу к ним, и они приходят сюда только в лавку за покупками». Но, с другой стороны, он не был лишен человечности. Однажды старая Виримула не пришла получить свою пенсию, хотя вообще-то всегда делала это аккуратно. Артур серьезно обеспокоился, но не захотел сам сходить в лагерь и посмотреть, что случилось, а попросил меня пойти и позаботиться о всем необходимом, если женщина заболела. Я нашел Виримулу завернувшейся в одеяло, ее глаза воспалились от укусов мух. Подходящих для этого случая лекарств в усадьбе не было, поэтому я положил на крышку пустой коробки из-под табака немного борной мази и проинструктировал ее мужа, восьмидесятилетнего Бобачагунгу, как смазывать ей мазью веки.

При туристах Бесс чувствовала себя униженной и стыдилась своей черной кожи. В это время на нее было жалко смотреть, поэтому я сам стал обслуживать обедающих, хотя, должен признаться, не мог похвалиться ни особой ловкостью, ни быстротой. И тем не менее ей явно очень нравилось, что я взял на себя эту обязанность. Артур, наоборот, был всегда уверен в себе и никогда не обнаруживал ни малейшего смущения, если имел дело с белыми. То же самое я уже наблюдал у его матери.

Это различие в поведении Бесс и Артура находило свое отражение также и в манерах их детей. Младший бегло говорил на питьяндьяра и только недавно начал посещать школу в Алис-Спрингсе. Бывая в Ангас-Даунсе, он причислял себя к детям аборигенов и держался возле матери. Старшие дети говорили на питьяндьяра плохо, были ближе к Артуру и очень редко играли с туземными детьми.

Дети, все трое, были очень способными. У меня оказались лишние принадлежности для проявления фотопленки при дневном свете, рамка для копирования, необходимые для этого химикалии и фотобумага. Я купил их в Австралии, брать все это с собой в Европу не имело смысла, и я собирался сбыть их на обратном пути в Мельбурне или Сиднее. Но у детей был дешевый фотоаппарат, поэтому я обещал Артуру, что, если дети, приехав на каникулы, научатся проявлять пленку, я оставлю им все фотопринадлежности. Я лишь один раз показал одиннадцатилетней Лорейн, как это делается, и она проявила пленку и напечатала фотографии без малейшей ошибки. Тринадцатилетний Лори освоил процесс не столь быстро, прежде всего, по-видимому, потому, что на ферме у него были и другие занятия, но вскоре и он стал делать все правильно.

Артур в обществе белых держался так же, как и они. Однажды мы пили кофе с парнем из соседней фермы, и разговор зашел об аборигенах. Малый горячо жаловался на то, что они пугают его скот, и рассказал:

— Неделю назад я застал целую орду женщин за загородкой, где пасутся быки. Я несколько раз говорил, чтобы они не смели туда заходить, поэтому я нажал на газ и направил «лэндровер» прямо на них. Они моментально разлетелись во все стороны и задали стрекача, как кролики. Пришлось их пугнуть как следует, чтобы они туда больше не ходили.

От таких действий недалеко и до стрельбы по аборигенам, чтобы освободить от них землю, как это делалось во время первоначального заселения Австралии. Меня интересовало, как на этот рассказ будет реагировать Артур. Он только кивнул, словно соглашаясь, хотя я совершенно уверен, что сам он никогда бы не сделал ничего подобного.

Для позиции Артура в этом вопросе особенно характерен следующий случай. Мы сидели за завтраком и слушали по радио разговоры между Алис-Спрингсом и скотоводческими станциями, разбросанными по обширной территории в сотнях километров от города. Внезапно в различные сообщения вмешалась настоятельная просьба оказать медицинскую помощь — она исходила из католической миссии святой Терезы. Двухлетний ребенок заболел в понедельник — следовательно, прошло два дня, — а вчера у него температура поднялась до 41,1. Еще через пять минут сообщили, что ребенок умер. Это известие омрачило нам завтрак. Артур заметил:

— Почему они не отвезли его еще прошлой ночью в больницу — от них до Алис-Спрингса всего сто километров. Но что им до того, выживет или умрет какой-то ребенок-абориген!

Еще труднее точно определить отношение аборигенов к Лидлам. Ни один австралиец по собственному почину не высказывал мне своего мнения, а я в интересах моей научной работы не мог задавать им такого вопроса. Они, конечно, хорошо понимали, что Артур стремится отгородиться от них, и не без основания просили меня ничего не говорить ему о священных предметах и обрядах, которые я видел.

Женщины стыдились иметь детей-метисов. Банинга, мать Китти, пришла однажды к Бесс и сказала ей, что у Китти не хватает молока для ребенка. Бесс дала ей молочного порошка, но потом объяснила мне, что у Китти достаточно молока и что на самом деле старая женщина хотела, чтобы Бесс взяла у них ребенка, — она его стыдилась.

Как-то вечером Чуки, Тимоти и я, беседуя о родственных связях различных аборигенов между собой, упомянули и ребенка Китти. Оба они возмущались тем, что Департамент по делам аборигенов отбирает детей-метисов у их матерей. Чуки сказал мне:

— Ведь я никогда не соглашусь отдать своих детей. И Китти тоже.

А когда я спросил, как поступит Китти, если придут забирать у нее ребенка, Тимоти заявил:

— Она спрячет его в кроличьей норе, чтобы люди из департамента не нашли.

Но в другой раз он занял фаталистскую позицию:

— У нас мало возможностей сопротивляться, — и добавил: — Во всяком случае, когда метисы — это нехорошо.

Стремление Артура причислять себя к белой части населения возникло, несомненно, под влиянием отца. В книге Артура Брума «Я видел необычную страну», опубликованной в 1950 году, есть знаменательный абзац: «Я сидел с моими хозяевами, Лидлами, до глубокой ночи над картами и фотографиями и обсуждал с ними вопрос об аборигенах, в особенности проблему метисов. Лидлы — отец и сыновья — горячо выступают за признание метисов белыми людьми».

Только в 1952 году метисы добились полного равноправия с белыми австралийцами. До того все метисы — полукровки и квартероны — по закону считались аборигенами: между ними не проводилось никаких различий. С одной стороны, были аборигены и метисы, с другой — все прочее население, включая сюда и цветных австралийцев неместного происхождения. Совместные политические выступления метисов и аборигенов, прежде всего в Алис-Спрингсе, организованные, без сомнения, при полной поддержке Лидлов, пробили брешь в правовой дискриминации аборигенов. В то время некоторые метисы, среди них Мильтон и Артур, стали мелкими предпринимателями, и благодаря им у всех метисов появилась возможность оказать нажим на представителей Алис-Спрингса в законодательных органах Северной территории в Дарвине и добиться принятия дополнения к закону, уничтожающего все дискриминационные оговорки в отношении метисов. Однако, хотя дискриминационные законы, касающиеся аборигенов, должны быть отменены, было бы утопией ожидать, что появится группа аборигенов-предпринимателей, которая выступит представителем интересов аборигенов, как в свое время Лидлы и им подобные выступили в защиту интересов метисов.

Послесловие, год 1965

С апреля по сентябрь 1965 года я снова жил в Австралии. Я хотел продолжить прежние исследования, ознакомиться с тем, как аборигены борются за свое освобождение и равноправие, и в особенности узнать, как им в этом помогают организованные рабочие.

На этот раз чиновники паспортного бюро и таможенники не чинили мне никаких препятствий при въезде в страну. Итак, казалось мне, мое пребывание здесь пройдет без каких-либо особых событий. Конечно, мне придется много поработать, потому что я должен получить как можно более полное представление о современном положении черных австралийцев. С этой целью я собирался побывать во всех штатах Союза и на Северной территории.

Через полчаса после прибытия, идя от остановки автобуса к гавани, я купил вечернюю газету. «Изнасилование буфетчицы в пригороде Сиднея», — возвещали крупные заголовки на первой полосе. Я перевернул страницу. Со второй на меня смотрел мой собственный портрет, под ним подпись: «Высланный из Австралии — за берлинской стеной». Какой-то ловкий английский журналист «открыл» меня в демократическом Берлине, и теперь мое имя гудело по телеграфным проводам, как когда-то оно разносилось по всему миру в связи с аферой Петрова. До чего же это забавно, читать здесь, на Мартин-Плейс, на главной транспортной магистрали Сиднея, что я выслан и нахожусь по ту сторону «стены».

Через несколько минут над этим сообщением во все горло хохотали товарищи из партийной ячейки:

— Мы можем включиться в игру, Фред. Ты должен провести пресс-конференцию!

Но одной пресс-конференцией дело не ограничилось. И вот в первые две недели моего пребывания в Австралии мне пришлось разрываться между пресс-конференциями, выступлениями по телевидению и радио. Кричащие плакаты на улицах извещали об исключительной важности интервью с возвратившимся «помощником шпиона Петрова». В своем ответе на поступивший в нижнюю палату канберрского парламента запрос министр иностранных дел был вынужден взять меня под защиту. Б конце концов абсурдно было утверждать, что я «выслан из Австралии», потому что в 1962 году я обращался к министру иностранных дел — в то время министру по делам Северной территории — за разрешением посещать резервации аборигенов.

Но хотя эта продолжавшаяся две недели политическая кампания меня весьма развлекала, мне предстояло выполнить серьезную научную работу. Принявшись за нее, я стал почти все время проводить в дороге и редко оставался в одном месте больше чем несколько дней. Несмотря на это, я не сделал всего, что намечал. Так, мне не удалось вновь посетить Западную Австралию. На Грут-Айленд я все же попал. Мне очень хотелось посмотреть, какие там произошли изменения и как идут дела у моих друзей. Грунт-Айленд по-прежнему оставался резервацией. Разрешат ли мне посетить ее? Это вопрос.

Я отправился в путь от Таунсвилла, на северо-востоке Квинсленда, с Фредом Томпсоном, деятелем объединенного профсоюза машиностроительных рабочих, на его «хольдене» модели 1965 года. Несколько километров по немощеной дороге мы ехали медленно, но когда началось асфальтированное шоссе, стрелка спидометра постоянно показывала сто десять километров в час. Какая разница с довоенным временем! Тогда эта поездка по скверным дорогам длилась недели, не говоря уже о погнутых осях и сломанных рессорах.

Несколько дней мы провели в Маунт-Айзе, Теннант-Крике и в Катерин, где мы остановились на берегу реки в палатке. Наконец в одно из воскресений в начале июля мы прибыли в Дарвин.

Фред направлялся на Грут-Айленд по служебным делам, чтобы ознакомиться с условиями труда в марганцевых рудниках. Он принципиально не просил никакого разрешения на въезд в резервацию. Местные власти не осмелятся не допустить на остров профсоюзного деятеля, будь он даже коммунист; это было бы чревато неприятностями для правительства. Со мной дело обстояло иначе, мне нужно было получить разрешение директора Департамента по делам аборигенов, некоего Гарри Гизе. В начале пятидесятых годов я встречался с пим в Канберре. Тогда он был человеком прогрессивных взглядов. Но, по последним сведениям, его пост протектора аборигенов Северной территории вскружил ему голову и он превратился в маленького тирана.

Тем не менее я был настолько хорошо знаком с ним и его женой, что мог бы нанести им визит сразу по приезде, но после дороги от Катерин до Дарвина чувствовал себя для этого слишком усталым. Лишь на следующее утро я навестил Гарри Гизе в его бюро. Так как ему обо мне доложили, он предусмотрительно пригласил к себе в кабинет одного из своих сотрудников, — несомненно, чтобы тот мог засвидетельствовать, что я скажу. Он явно готовился к бою и доказал тем самым, на что он способен.

После вступительных вопросов, диктуемых вежливостью, я перешел к цели своего визита:

— Я собираюсь в следующую субботу на Грут-Айленд и прошу у тебя на это разрешения, Гарри.

— Почему ты не подал прошение сразу же? — спросил он, чтобы выиграть время.

— Не говори так, Гарри. Я сам был государственным служащим и знаю, что ты можешь добиться решения этого вопроса в двадцать четыре часа, если захочешь, — И чтобы подтолкнуть его к решению, я добавил: — Ты, конечно, знаешь, что в апреле шестьдесят второго года я подал просьбу самому министру и получил ответ только в августе — он был отрицательным. Я не хочу, чтобы это повторилось!

После короткого раздумья он раскрыл свои карты:

— Видишь ли, Фред, если бы я и поддержал чью-нибудь просьбу о разрешении посетить резервацию, то только не твою.

Поскольку он говорил открыто, я тоже мог себе это позволить:

— Хорошо, Гарри, твое право так думать. Но я должен обратить твое внимание на то, что правительство может попасть в очень неприятное положение, если я не получу разрешения посетить Грут-Айленд.

— Что это, Фред, угроза?

— Нет, Гарри, я не угрожаю.

Вспоминая тот случай сейчас, я могу сказать: это была не угроза, но, скажем, предупреждение — во всяком случае, не блеф. Гарри Гизе понял это и стал говорить более разумно. Через полчаса он отвез меня в город и обещал ответить на мою просьбу в двадцать четыре часа.

Однако ни во вторник в первой половине дня, ни в среду и ни в четверг разрешения Департамента по делам аборигенов я не получил. У меня не оставалось выхода, как доказать, что я ничего не выдумывал.

Мы собрались с товарищами-коммунистами на «военный совет».

— В пятницу в первой половине дня ты проведешь еще одну пресс-конференцию, — сказал один товарищ. — Уже вечерние газеты дадут о ней сообщение; если повезет, не одни только местные. «Этнографу из-за океана запрещено посещение резервации аборигенов» — неплохая будет шапка. После случая с английским этнографом Глакмэном правительство очень чувствительно в этом вопросе.

Билл, докер и профсоюзный деятель в Дарвине, предложил:

— Если это не заставит их уступить, ты выступишь в понедельник перед нашими ребятами. Тебя будут слушать чертовски чуткие уши, Фред. Ты старый житель Северной территории, немного у нас осталось тех, кто жил здесь перед войной, и ты почетный член нашего профсоюза. Насколько я знаю наших ребят, они сейчас же бросят работу. Тогда в парламенте будет задано еще несколько вопросов относительно тебя, и правительство очень пожалеет, что отказало тебе в разрешении.

Естественно, мы не трубили повсюду о наших планах, но в маленьком городе, таком, как Дарвин, власти, несомненно, должны были что-то прослышать и понять, что я не позволю обращаться со мной так, как в 1962 году.

В тот же вечер мне сообщили, что Канберра ответила согласием на мою просьбу о посещении Грут-Айленда, разрешение я могу получить в пятницу. Собственно, пожалуй, даже жалко, что так получилось. Великолепная шапка появилась бы в газетах, если бы докеры в Дарвине из-за моей просьбы объявили забастовку!

В субботу Фред Томпсон и я вылетели на Грут-Айленд. Главной целью моего посещения острова было заснять пещерную живопись Нгоругу. На острове меня постоянно сопровождал один из людей Гизе, он «опекал» меня повсюду, куда бы я ни шел, где бы ни останавливался.

За прошедшие семнадцать лет на Грут-Айленде многое изменилось. Особенно бросились мне в глаза два из этих изменений. Первое — это множество детей. Казалось, произошло что-то вроде взрыва рождаемости. Второе — то, что у всех аборигенов постарше стали плохие зубы. Это, несомненно, прямое следствие потребления цивилизованной пищи, прежде всего белой муки и сахара. Знакомый мне с 1938 года, теперь уже семидесятилетний Нквапа потерял все зубы, и даже Неричунга в свои сорок шесть лет лишился почти всех зубов. Прежде совсем редко можно было встретить аборигена с испорченными зубами; иногда, правда, зубы бывали до самых десен сточены песком, который постоянно попадался в пище.

«Броукен-Хилл Пропрайетори Лтд», общество, добывающее на острове марганец, подчинилось неизбежному: примерно дюжина из занятых у них аборигенов получает ту же заработную плату и работает в тех же условиях, что и другие горняки. У Нангапианги, родившегося в 1902 году, в 1938 году было пять жен. Сегодня его сын управляется с бурильной машиной и руководит другими рабочими.

Фред Томпсон нашел условия работы и заработную плату на острове неудовлетворительными. Через несколько недель после безуспешных переговоров между профсоюзом и компанией рабочие на Грут-Айленде объявили забастовку. Аборигены прекратили работу вместе со своими белыми товарищами. Они прошли большой путь развития с тех пор, как я познакомился с ними в 1938 году, и они усваивали все очень быстро.

Аборигены на севере по-прежнему рисовали на коре, но теперь все без исключения рисунки они продавали миссиям. Миссии же перепродавали их туристам в Дарвине или в своих лавках на юге. Рисунки на коре стали модой, торговля ими приносила миссионерским станциям Арнхемленда большие прибыли. Внешне отношения между аборигенами и миссионерами на острове казались нормальными, однако под поверхностным согласием скрывалось недовольство. Это я понял из одного разговора. Я захотел проверить, помнят ли еще аборигены, какое место отвели они мне в своей системе родства. Я спросил одного-двух, как они называют меня на своем языке. Аборигены без колебаний назвали соответствующее обозначение родства, следовательно, это они еще знали. Тогда я задал им вопрос, какое название они дают миссионерам. Они посмотрели на меня с изумлением, а старый Книпад сказал почти презрительно:

— Так они совсем никак не относятся к нам!

Первое мая 1946 года стало совершенно особенным днем для аборигенов: в этот день они впервые в своей истории начали забастовку. С тех пор они продолжали бороться против дискриминации в экономическом, социальном и культурном отношении. Их оружием в этой борьбе стало современное экономическое и политическое оружие XX столетия — забастовки и демонстрации. И важно прежде всего то, что эта борьба распространилась на всю Австралию. Выходя за рамки старых, ограниченных племенных союзов, аборигены все больше начали осознавать себя единым народом, со своими собственными культурными традициями и поняли, что в борьбе против дискриминации и эксплуатации они должны держаться вместе. Прежде они протестовали то в одном, то в другом месте. Теперь их требования согласно звучали во всех частях континента.

До войны аборигены жили обособленно от другого населения. Рабочее движение, центры которого находились в городах, не могло активно выступать в их защиту. Теперь положение изменилось. Под нажимом в самой Австралии и из-за рубежа центральное правительство отменило в 1964 году все законы Северной территории, направленные на дискриминацию аборигенов, — с одним только характерным исключением. Это так называемый Указ о наблюдении за занятостью, согласно которому аборигены получают лишь часть той заработной платы, которую платят белым за точно такую же работу. Этот закон был сохранен в интересах скотоводов на севере, потому что две трети занятых у них в пастбищном хозяйстве пастухов и погонщиков были аборигенами. Однако в конце 1965 года профсоюз североавстралийских рабочих возбудил судебный процесс с целью добиться для чернокожих сельскохозяйственных рабочих по всей Австралии одинаковой с белыми зарплаты и одинаковых условий труда. Это требование было подкреплено забастовками и демонстрациями. В соответствии с проводимой им политикой профсоюз впервые в истории австралийского рабочего движения выдвинул в число своих руководителей одного аборигена.

Автор беседует с Джо Мак Гиннисом,

президентом всеавстралийского Федерального совета

по развитию аборигенов

Некоторые из передовых рабочих-аборигенов посетили новые страны Африки и увидели своими глазами, чего могут добиться прежде находившиеся под властью колонизаторов народы, когда они становятся хозяевами в собственном доме.

Начиная с 1958 года ежегодно проводятся конференции различных организаций, активно выступающих за прогресс аборигенов. Вначале во главе различных организаций стояли по большей части белые либерально настроенные филантропы. Теперь все чаще и чаще руководство берут в свои руки сами аборигены, и организации начинают занимать более решительные боевые позиции.

Прошло время, когда белый человек мог как ему вздумается оскорблять и унижать аборигена просто потому, что у того темная кожа. Одно происшествие, случившееся в последний день моего пребывания в Австралии, ясно доказало мне эту истину.

Я пришел навестить своего старого приятеля Фреда Грея, который перебрался в Дарвин и приобрел там несколько моргенов земли. Его дом и земельный участок — он назвал их «Малая Умба-Кумба» — стали местом встречи всех аборигенов с Грут-Айленда, которые приезжали в Дарвин на время или работали в городе. Около дюжины туземцев с Грут-Айленда находились у Фреда и в тот субботний день, когда я посетил его.

Было около девяти вечера. Фред Грей уже лежал в постели — он чувствовал себя не совсем хорошо, разыгралась подагра. Вдруг послышался выстрел, и вскоре залаяли собаки. Как видно, кто-то приближался к дому. Фред Грей послал одного из грут-айлендцев посмотреть, кто идет. Вскоре в спальню Фреда Грея ввалилось с полдюжины туземцев. У одного из них из ужасной раны на лбу сильно текла кровь.

Произошло следующее: аборигены, уходя из города, спокойно шли по шоссе, проходившему возле дома одного белого. В это время у него в саду в самом разгаре была пирушка. Один из белых крикнул аборигенам:

— Убирайтесь к дьяволу, вы, чернокожие ублюдки!

Это был вызов, его нельзя было оставить без ответа. Аборигены потребовали, чтобы белый вышел к ним на шоссе и ответил за оскорбление. Тот, прежде чем к ним подойти, вынес из дома ружье. Тут уж аборигены не могли удержаться. Один из них бросился на белого, чтобы вырвать ружье. В то время как они боролись, произошел выстрел. К счастью, пуля никого не задела, но один из аборигенов получил прикладом удар в лоб.

Аборигены еще не кончили рассказывать, как подъехала автомашина с двумя полицейскими. Они слышали выстрел и хотели узнать, что произошло. Их тоже привели в спальню Фреда Грея. Аборигены еще раз рассказали о случившемся. Полицейские не знали, что им делать. Еще несколько месяцев назад они без разговоров арестовали бы туземцев. Аборигены сознавали свою правоту и были настроены по-боевому.

Один из аборигенов наклонился над постелью Фреда Грея, вытянул по направлению к полицейскому свою правую руку и, касаясь ее указательным пальцем левой руки, воскликнул:

— Посмотри! Моя рука черная. Твоя белая. Но под кожей у нас обоих течет красная кровь. Вы не можете больше ни с того, ни с сего обзывать нас «чернокожими ублюдками». Закон изменился, и мы будем бороться. Мы теперь никого не боимся, и вас не боимся!

Положение становилось очень опасным. Как поведут себя полицейские? Однако Фред Грей, который лежал в кровати больной и беспомощный, спас положение. Он спокойно, с улыбкой обратился к аборигенам:

— И все же есть кто-то, кого вы боитесь!

— Кого это? — спросили они вызывающе.

— Меня, разумеется! — ответил Фред Грей.

Напряжение разрядилось, и аборигены рассмеялись.

Это был все тот же старый, немного патриархальный Фред Грей, каким я знал его еще в 1938 году. Он не изменился. Но мои друзья на Грут-Айлепде значительно изменились с 1938 года. Предприняла ли полиция что-нибудь по отношению к тому белому, который угрожал аборигенам ружьем, я не знаю, потому что на следующий день я уехал.

Этот сам по себе незначительный случай, происшедший через двадцать восемь лет после моего первого контакта с аборигенами на Грут-Айленде, был для меня совершенно необычным свидетельством. Он показал мне, что теперь уже окончательно и бесповоротно прошло то время, когда аборигенов можно было удовлетворить медоточивыми речами или несколькими одеялами и скудной горстью муки, чаю и сахару. Сегодня аборигены формулируют свои требования в понятиях XX века: равноправие, равная зарплата, право на сохранение и развитие своего культурного наследства, на образование и жилище. Эти требования соответствуют их человеческому достоинству, их исконному праву на свою родину, экономическим и политическим условиям современной капиталистической Австралии, и осуществление их возможно.

В исторически короткий отрезок времени, за менее чем тридцать лет, аборигены преодолели узкие племенные рамки, и сегодня выступление аборигенов на пятом континенте — часть всемирного движения против колониализма, расовой дискриминации и эксплуатации.

Тем самым аборигены вступили на путь, идя по которому они станут маленьким, но уважаемым и равноправным членом семьи пародов. Кэт Уолкер, первая среди аборигенов, но уже признанная во всем мире поэтесса, в 1962 году в стихотворении «Хартия прав аборигенов» выразила эти стремления своего народа в следующих словах:

Я горжусь тем, что в течение трех десятилетий был свидетелем и непосредственным участником важного исторического процесса. И как раз потому, что я сам пережил все эти изменения, и несмотря на связанные с ними и все вновь возникающие хлопоты, неприятности и борьбу, страна эта была и остается навсегда — моей Австралией!