Адмирал Вселенной

ПОЛЕТИТ ИЛИ НЕ ПОЛЕТИТ?

Купец второй пильдии Николай Яковлевич Москаленко сидел за кассой в своей бакалейной лавке и боролся со сном. Перед ним лежали «Черниговский вестник церковной общины» и «Русские ведомости». На газетные строки наплывал туман, глаза сами собой закрывались, Николай Яковлевич зевал, прикрывая рот ладонью.

«Государь император посетил сегодня фарфоровый и фаянсовый заводы… Осчастливленные высочайшим посещением, рабочие громовым «ура» проводили государя императора…»

«Шуба мужская норковая, с ильковым воротником, крытая черным сукном, на высокий рост, продается. Видеть от 12 до 2 час. дня. Адрес…»

— Шуба-шуба, — сказал Николай Яковлевич задумчиво.

«КИНО «Арч». «В пучине гибельных страстей». Худож. драма в трех частях. Вся в красках».

— Красках-красках, — оказал купец, прикрывая рот ладонью.

В этот момент в дверном проеме появилась собака с поджатой передней лапой. Она не решалась войти в магазин и с интересом поглядела на полки и приказчиков, занятых каким-то спором.

— Собачка-собачка, — сказал Николай Яковлевич и снова погрузился в чтение.

«Германское общество воздухоплавания опубликовало данные о несчастных случаях при полетах. В 1908 г. на каждые 16 км полета приходилась одна катастрофа, В 1910 г. несчастный случаи со смертельным исходом приходился один на 33 км полета…»

— Собачка-собачка, — повторил Николай Яковлевич.

«Ваш живот! Он растет непомерно. Вы обрюзгли, стали сутулым, неизящным. У вас вялость желудка. Haденьте эластичный мужской пояс системы Руссель. Ваша фигура получит стройную гордую осанку, ожирение уменьшится. Не откладывайте, зайдите примерить или потребуйте каталог…»

Николай Яковлевич клюнул носом и вдруг заметил на газетной полосе что-то непривычное. Взгляд его с трудом попал в фокус. Он увидел нечто среднее между птичьей клеткой и этажеркой.

«Внимание! Внимание! Единственный полет на аэроплане русского чемпиона Уточкина. Цена 1 руб.».

Николай Яковлевич окончательно пришел в себя и поглядел на своих приказчиков. Они спорили: полетит или не полетит.

— В шару, конечно, можно полететь, — сказал один, — а на машине никак невозможно. Машина может катиться только по земле.

— А как же газеты? — спросил второй.

— Шар надувают кислотой. Без кислоты ничего не сделаешь. А в аэроплане куда кислоту можно запустить?

Приказчики задумались, сраженные ученостью своего товарища. А самый пожилой сказал;

— И куда только начальство глядит?

Николай Яковлевич ухмыльнулся.

— А как же француз Блерио и американец Райт летали? — спросил он.

Спорщики повернулись в эго сторону.

— Ну, тут понятное дело — американцы, — сказал сторонник кислоты.

— А как же тогда полет господина Ефимова в Одессе? Ведь наш брат — русак.

Тогда самый молодой приказчик махнул рукой и сказал:

— Черт с ним, с рублем!

Когда-то уездный город Нежин, куда приехал в 1913 году на гастроли Уточкин, был главным местом обмена русских и иностранных товаров. Нежинские ярмарки— Всеедная и Покровская — считались первыми в России. Но прошли годы, торговля наладилась через черноморские порты, значение ярмарок пало, город погрузился в дрему. Даже золоченые купола Благовещенского мужского монастыря и женского Введения во храм пресвятыя богородицы перестали отражаться в судоходной когда-то реке Остер, потому что вода заросла зеленой ряской. И если нежинские дороги еще и хранили память о набегах поляков, кровопролитиях и Черной раде, на которой выбирали самого «совершенного гетмана всеми вольными голосами», где, кстати сказать, также не обошлось без кровопролития, то память эта заросла травой. Люди жили повседневными заботами. Казалось, ничто не способно их расшевелить, И вдруг — полет человека по воздуху.

Когда на город пали сумерки и солнце держалось только на золоченом кресте Иоанно-Богословской церкви и на зеленых куполах Николаевского собора, Москаленко собственноручно закрыл свою лавку и на окованную железом дверь повесил замок размером с собачью голову. Пересек Гоголевскую, камни которой еще отдавали накопленное за день тепло, и двинулся по Стефано-Яворской, мимо Гоголевского сквера к себе домой, на Кушакевича. Раньше в это время нежинские улицы пустели, в этот же вечер сквер и Гоголевская были полны народу, Николай Яковлевич поглядел на памятник своему великому земляку, лица Гоголя разглядеть было невозможно, светились только бронзовые буквы на постаменте. Николай Яковлевич поглядел на провисшие цепи вокруг памятника и прислушался.

— «Полетит — не полетит». «Аэроплан», «Уточкин». «Один рубль».

На другой день народ честной знал движение только в одну сторону: по Киевской, к артскладам. Пестрый людской поток утягивал даже тех, кому не по пути. Далее толпа двигалась по Синяковской, к полю, где раньше находилась площадь Всеедной ярмарки.

Николай Яковлевич шел со своим шестилетним внуком Сережей. Свернул на Синяковскую, Прошли мимо пивзавода, похожего на обшарпанный средневековый замок с шестигранной башней и узкими окнами, мимо горы битого зеленого стекла. Сережино внимание привлекла старуха, которая, неуклюже переваливаясь, бежала за уткой. Вот поймала. Утка по инерции продолжала дрыгать свободной лапой, как бы удирая. Но толпа двигалась так определенно и настойчиво, что старуха, понятия не имея о происходящем, выпустила утку на произвол судьбы и пошла, куда и все.

Народ выливался на площадь. В темно-зеленом застывшем дыму деревьев ослепительно белели дома. Сквозь заборы были видны подсолнухи и розовые мальвы. Блестело солнце с резных крестов женского монастыря.

Мальчишки и публика, что попроще, висели на деревьях гроздьями, чтобы не платить рубль. Площадка для солидной публики была оцеплена солдатами арт-бригады. Недалеко от солидной публики стояло желтое сооружение с велосипедными колесами. Около сооружения ходил невысокого роста бодрый человек с рыжими волосами. Стоял ровный гул толпы.

— Чего это он не летит?

— Мы сделаем то же, что и он, — подождем.

— Чтобы водка была синей, ее настаивают на васильках…

— Уточкин рыжий? Который в гетрах? Это чтобы штаны не утянуло в мотор?

— А кому пойдет весь сбор, если случится катастрофа?

— Похоже на птичью клетку.

— Выходит, что клетка полетит вместе с птичкой?

—. Его величество соизволили пожелать Ефимову дальнейших успехов, а великий князь Александр Михайлович…

— Человечество ждало тысячелетия, подождем еще несколько минут, успокойтесь.

— В масло влейте ложку спирта, тогда пончики не будут так жирны.

— Немец Лилиенталь испытывал свои планеры лунными ночами, чтобы избежать насмешек, а тут, видите ли, рубль.

— Разбился?

— Конечно. За ним последовал британец Пильчер. Сантос-Дюмон еще не сел в аэроплан, а по нем уже некрологи заготовили во всех газетах. Такие дела.

— Не надавливайте мне на спину животом. И не дышите луком.

— Нет, это не Ефимов разбился во Франции, а его брат. Впрочем, тоже Ефимов. А этот-то пока еще жив.

— Все они сумасшедшие. Надо запретить.

— Наши внуки будут летать пассажирами, как на конке. Представляете?

— Кому ж это жить надоело?

Уточкин забрался на свое сиденье перед бензиновым баком и поставил ноги на педали, на руки натянул перчатки и взялся за рычаг. Толпа затихла.

— Жд-дите Ут-точкина с неба, — обернулся он к механику. Те, что поближе, зааплодировали. Всем стало весело оттого, что он просто человек и даже заикается. Через минуту все жители Нежина знали, что Уточкин заика.

Вот он стал шарить по карманам, бросил свой бумажник механику, потянул себя за пуговицы.

— Это чтобы в мотор не угодило, — прошептал кто-то из знатоков.

— Контакт! — крикнул механик и крутанул пропеллер, расположенный позади сиденья.

Мотор чихнул лиловым дымом, коричневые лопасти неуверенно повернулись, как бы по инерции, и, снова дернувшись, закрутились. На месте лопастей образовался прозрачный круг. Трава за аэропланом струилась зелеными волнами. Выдуваемая пыль понеслась серым потоком к солидной публике. Аэроплан дрожал. Солдаты держались за его плоскости и за хвост, чтобы он не уехал, пока мотор не наберет полные обороты.

Уточкин был в твердом кожаном шлеме и очках бабочкой. Он сидел весь на виду.

Мотор прогревался долго. Солидная публика безропотно глотала пыль. Но вот авиатор прибавил обороты, пыль поднялась столбом. Солдаты некоторое время пытались удержать аппарат, но через несколько шагов выпустили его, и он покатился, переваливаясь на кочках, все быстрее и быстрее.

И вдруг маленький Сережа, сидящий на плечах деда Николая Яковлевича, отчетливо увидел между велосипедными колесами и землей просвет. Аэроплан ни на чем не держался!

Пыль сразу улеглась. Аппарат летел. Желтые крылья просвечивались насквозь, и все внутренности их были видны против солнца.

Уточкин забрался чуть выше деревьев и шел в сторону женского монастыря. Потом снизился до земли и коснулся травы колесами. Безбилетная публика посыпалась с деревьев и устремилась к месту приземления аппарата… Народ ликовал, слышалось «ура».

На другой день все мальчишки города Нежина заикались, как Уточкин, и делали из дощечек аэропланы. Все были влюблены в Уточкина и аэропланы. Но только один мальчишка, шестилетний Сережа Королев, остался верным своей первой любви на всю жизнь.

ЦВЕТЫ ПОБЕДИТЕЛЮ

Как плохо быть маленьким!

— Сережа! Зачем ты к носу прилепил замазку?

— Ты опять полез на дерево? Наказание, а не ребенок.

— Положи нож на место! Порежешься!

— Сережа, не вздумай красить нос кошке. Она тебя поцарапает! Ну что мне с тобой делать? Ты можешь сидеть спокойно, как нормальный ребенок?

Наконец мальчик отыскал убежище от всевидящего ока бабушки. Он забрался на крышу ренскового погреба, где хранятся вина. Если лечь на живот и не поднимать головы, тебя никто не заметит. А ты видишь все. Вот булыжная мостовая. По ней едет загорелый «дядько» в тряской телеге, запряженной волами. У дядьки трясутся щеки. Он везет пикули — самые маленькие огурцы. Они так малы, что в спичечную коробку поместятся штуки три. А вот воз с корнишонами. Эти чуть побольше. Огурцы едут к бабушке на засолзавод. А отсюда знаменитые нежинские огурцы разъедутся по всей России и даже за границу.

Было время огурцов. Даже ночью просыпаешься от огурцов: с плантаций возвращаются молодые поденщицы и поют.

— Сережа! Сереженька!

Бабушка необыкновенно подвижна, несмотря на свою полноту. Она успевает всюду. Успевает даже вовремя поднести стаканчик всеми уважаемому бондарю Михаилу Иванычу, который умеет делать такие бочонки, что не заметишь стыка между клепками. Вот, поговорив о турецком перце, который вначале нужно завернуть в зелень, она уже возится у георгинов. Георгины — это ее гордость.

— Сережа-а!

Бабушка происходила из греков, приглашенных в Нежин еще Богданом Хмельницким для развития торговли. И в молодости была первой красавицей. Сережа не верил этим разговорам. Бабушка есть бабушка. Вот мама — это совсем другое дело; она не скажет: «Положи нож на место». Она, если надо, поможет и выкрасить нос кошке. Вот только нет ее. Она в Киеве.

И вдруг все изменилось. Приехала мама. Сережа старался вести себя хорошо. Он думал, что стоит хорошо себя вести, и она не уедет. По крайней мере, так говорила бабушка, объясняя необходимость ее учебы на высших женских курсах плохим поведением Сережи. Он ходил за матерью по пятам. Она привезла деревянную саблю.

— Мама, может, ты не уедешь в Киев? — спросил он с надеждой. — Я себя хорошо веду. Мне скучно жить только с бабушкой.

Мария Николаевна руками развела: как объяснить такому малышу, что «надо» есть надо.

Наступили сумерки. Темнота закоулков медленно растекалась на открытые места. На востоке свежо и чисто засияла первая звезда. С трудом продравшись сквозь густую листву деревьев, вышла луна.

— Мама, глянь, как звездочки роятся — точно свечки! — сказал Сережа. В его глазах было столько счастья.

Наконец и бабушка присела. Но нет, она тут же подхватилась.

— Пойду соберу Сережины игрушки, — сказала она.

— А Сережа сам?

— В саду темно. Он боится темноты.

— Как? Ты боишься темноты?

Глаза мальчика округлились. Он представил громадный сад, залитый лунным светом. И стоит большой, темный кто-то, прячется от месяца и глазищами глядит из-за дерева. Хлоп-хлоп глазищами. И бочки Михаила Иваныча белеют, а за бочками тоже кто-то прячется.

— Н-нет, не боюсь, — сказал он неуверенно.

— Мужчина не должен ничего бояться. Ведь ты мужчина?

— Да, — сказал он и потупился.

— Если ты чего-то испугался, то не беги, а выходи навстречу. И ты увидишь просто куст или дерево. Ты ведь не боишься деревьев?

— Нет, мама.

— Страх бывает оттого, что сердце стучит громко. Тогда ты скажи сердцу своему так: «Не стучи сильно. Помедленнее. Я тебе приказываю стучать медленно». И страх тут же пройдет.

— Да, мама.

— Ты все понял? Так ты сходишь за своими игрушками?

Мальчик задумался.

— Я возьму саблю. Ладно?

— Возьми. И помни, что все страхи — это выдумки.

— «Выдумки», — машинально повторил мальчик и ступил с освещенной веранды на выложенную камнем дорожку. В его руке была сабля. Он осторожно двигался вперед. Теперь дорожку освещала только луна, и поперек дорожки лежали тени. Он инстинктивно поднимал ноги выше, чем следует, как будто об эти тени можно споткнуться. Слова матери вылетели из головы, и он знал сейчас только одно: надо пройти…

Через минуту он вернулся. В его руках были игрушки. Он дышал, как будто за ним гнались.

— Теперь ты ничего не боишься? — спросила Мария Николаевна.

— Ничего.

Во время утреннего чая бабушка схватилась за сердце.

— Мама, что с вами? — спросила Мария Николаевна.

Та молча протянула руку. Георгины лежали на земле с перебитыми стеблями.

— Что это? — проговорила она слабым голосом, и ее взгляд упал на Сережину саблю.

Мария Николаевна тоже увидела саблю и еле заметно улыбнулась.

— Не ругайте его. Он победил страх. Победителей не судят.

Мария Николаевна была очень молода. Она любила книги Купера, Майн Рида, Стивенсона и Джека Лондона и хотела, чтоб ее сын был похож на героев этих книг.

В этот день дом был полон цветов.

ЧТО СТОИТ ЧЕЛОВЕК?

Была война. Дела Николая Яковлевича пошли из рук вон плохо. Появились конкуренты с машинами. Попробуй угонись за этими капиталистами со своим кустарным «засолзаводом».

Решили продать дом, лавку и перебраться в Киев. Война приучает людей быстро принимать решения и не держаться насиженных мест. Семья Москаленко перебралась в Киев, поселились на тихой улочке — Некрасовской.

Николай Яковлевич постарел, с его щек сошел провинциальный загар, он проводил свои дни за чтением газет.

«Великий государь! Все русские люди с крепкою бодростью и непреложной верой в светлое будущее несут возложенный богом мировой крест беспримерной войны. Твердо веруя в славную победу над гордым, дерзким и сильным врагом, Епархиальный съезд духовенства, усердно помолившись господу богу о скорой победе над супостатами…..к стопам твоим и твоего царственного сына горячие воодушевляющие всех верноподданнические чувства…»

— Чувства-чувства, — проворчал Николай Яковлевич.

«На Багдадском направлении наши войска после боя заняли сильно укрепленные позиций турок. Во время этого боя наша конница ходила в атаку на турецкие окопы и изрубила несколько батальонов противника».

«За всю весеннюю и летнюю кампании немцы потеряли, включая сюда потери под Верденом, до 1 200 000 чел.».

«Война требует огромных денег (от 25 мил. до 31 мил. в день. Один час войны стоит больше миллиона). Подписывайтесь на новый военный заем!»

«Акционерное общество кино «Арс». «Женщина-вампир». Худож. драма в 6 частях по сценарию Власа Дорошевича».

«Человек, т. е. не всякий, а только немецкий, стоит около 300 марок (150 руб.). Уже давно известно, что немцы никогда не оставляют своих убитых солдат на полях сражений, а перевозят их, часто на очень большие расстояния и сжигают трупы в специальных печах. Вблизи Аахена воспользовались готовыми доменными печками. Тотчас после сражения специальные команды раздевают убитых догола, связывают по четыре трупа проволокой и отправляют в вагонах в места сожжения. Здесь трупы подвергаются сложному сжиганию, в результате которого из них получают большое количество жиров, идущих на изготовление глицерина, столь нужного для производства взрывчатых веществ. Вырученные от сожжения трупов деньги и продукты поступают в пользу государства, которое заносит этого рода поступления в специальный патриотический фонд».

Николай Яковлевич поднял голову и посмотрел на своего внука. Сережа раскрашивал бумажный аэроплан. Он забрался на стул с ногами и, забывшись, высунул язык. Горела зеленая настольная лампа, освещая руки мальчика.

— Человек-человек, — пробормотал Николай Яковлевич. — Что же ты делаешь, человек?

— У-у-у! Бах-бах!

Это Сережа вел военные действия против немцев с Бумажного аэроплана.

Сережа своего отца не знал. Мать об отце не хотела говорить. Она ничего не говорила о нем: ни хорошего, ни плохого. Она считала, что есть вещи, которые детям знать рано. Впрочем, когда он вырос и мог кое-что понимать, она так и не сказала ничего вразумительного об отце.

Павел Яковлевич Королев, отец Сережи, — уроженец Могилевской губернии, сын отставного писаря, в девяносто третьем году окончил Могилевскую духовную семинарию. В девятьсот пятом, окончил в Нежине Историко-филологический институт, бывший Лицей князя Безбородко. Все годы тянулся в лучшие ученики и был лучшим: это давало ему право на получение стипендии.

Он был небольшого роста, с серыми, широко поставленными глазами, прекрасно играл на скрипке.

Иногда с мамой приходил высокий, чуточку сутуловатый человек по фамилии Баланин. Сереже этот человек нравился. Он был серьезен и спокоен. А спокойные люди всегда нравятся детям. Баланин иногда приносил Сереже книжки, иногда они вместе раскрашивали картинки и делали аэропланы. Баланин говорил только дело. Он не задавал глупых вопросов:

— Кого ты больше любишь: дедушку или бабушку?

— Почему у тебя глаза темные? Может, ты их плохо помыл?

Нет, с этим человеком можно было поговорить серьезно, и он много знал. Он работал инженером.

Однажды бабушка сказала Сереже, что теперь мама, Сережа и Баланин — одна семья.

— А вы, бабушка?

Бабушка грустно улыбнулась.

В ОДЕССУ

Баланин был переведен в Одессу. Его назначили начальником портовой электростанции.

До Одессы ехали целую неделю. Поезд часто останавливался, и паровоз давал жалобные гудки. Это означало, что топливо кончается. Пассажиры ломали ближайшие сараи. Но хозяева сараев не всегда глядели на эти набеги спокойно. Иногда открывали огонь из обрезов. Тогда поезд отходил без гудков.

Толчея, ворье, ночная стрельба, запах давно немытых тел.

Мария Николаевна старалась сделать так, чтобы Сережа не видел всего этого безобразия. Но он видел и слышал.

— Гражданин, умоляю, спрячьте ваши портянки!

— Куда ж их деть? Принюхаешься, барышня. Газе-точку пожалуйте, в ее заверну. «Русские ведомости». Так-так-так! За февраль газеточка-то, старенькая газеточка. «Отречение Николая Второго. Манифест. Во дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание… В эти решительные дни жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола Государства Российского».

«Вчера на памятнике Александру 111 на Знаменской площади был прицеплен красный флаг…»

— Другую газеточку пожалуйте. Поновее бы. Ага, спасибо.

«За 1 руб. 50 коп. высылаем 4 портрета: Керенского, Чхеидзе, Родзянко и Милюкова (Работа изв, худ. Кальмансона, разм. 10 × 15 в трех тонах…)».

«Нашими миноносцами в западной части Черного моря утоплены две турецкие шхуны, груженные зерном».

«Чхеидзе произнес речь по поводу займа свободы… Раз война идет, нужны деньги, чтобы платить за сено для лошадей, и овес, и эти самые серые шинели…»

— Свобода, одним словом. Во-во! «Гимн свободной России. Вышел в свет гимн на слова Бальмонта «Да здравствует Россия, свободная страна», написанный Гречаниновым».

— Вы долго будете бубнить?

— «Наши войска под натиском противника были отведены на правый берег реки Стохода, причем некоторые части понесли большие потери».

— Выпросил у бога сатана светлую Русь да очервленит ее кровию мученическою…

— «Члены Государственной думы князь Шаховский… князь Мансуров и протоиерей Филоненко закончили объезд армий фронта. Их самоотверженная работа по объединению солдат и офицеров… принесла незаменимую пользу в деле укрепления духа войск».

— Нужен мир!

— Без аннексий и контрибуций! Сейчас каждый хам выучил эти слова. Расписаться не умеет, а «аннексия»! Все большевики! Или скажите, как это «без аннексий», или не морочьте головы несбыточными мечтами. Это германский мир!

— Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — христа ради, нашего света, пострадать!

— «Третий день на экономической почве происходит забастовка типографских служащих. Газеты не выходят, кроме органа рабочей партии».

— Чего-то стреляют!

— Пущай стреляют. Господь милостив.

Все имеет конец, даже дорога до Одессы. От вокзала ехали по Пушкинской на извозчике. Солнце светило сквозь прохладную зелень белых акаций и платанов. Подпрыгивал коричневый круп лошади в такт цоканью копыт. По крупу скатывались вниз солнечные блики. Назад плыли дома с чугунными перилами балконов, лепными украшениями, колоннами и пилястрами. Ажурные ворота вели во дворы, выложенные белыми отполированными плитами. На перекрестках голубоватая брусчатка светилась, как солнце, разрезанное на квадратики.

Внимание Сережи привлекали отлитые из чугуна глуповато-свирепые львиные морды в коронах. Эти морды выглядывали из стены. Мальчик задумался, стараясь припомнить, где он их видел. Впрочем, нет, не видел, — это ложное воспоминание.

«Львы-львы», — подумал он и нахмурился. Ему показалось, что со львами что-то связано. Он медленно поворачивал голову, глядя на роскошный «львиный» особняк, и как будто старался запомнить его полукруглые балконы, громадные окна, грифонов, поддерживающих навес над входом. И видный сквозь чугунные ворота и темный тоннель арки залитый солнцем двор.

Деревья неожиданно расступились, и он увидел небо. Откинулся на спинку сиденья и стал глядеть на раздутые парусами облака с глубокой огненной пещерой. В головокружительной высоте летали стрижи. Казалось, что они катятся безо всяких усилий с незиди-мой горы, и свет сдавливает их тельца со всех сторон, Сергей поглядел вниз и не увидел, где кончается небо. Оно переходило в светло-голубую, размытую светом полосу, а земля обрывалась сразу за каменной балюстрадой. Город плавал в небе.

— Что это? — вырвалось у него.

— Море, — сказала Мария Николаевна.

— Море это, — подтвердил извозчик. — А это, значит, город будет. А это деревья.

— Море, — повторил мальчик. — Мо-о-о!

— Что с тобой?

— Ничего.

— Мысли мужчины не должны отражаться на лице.

— Хорошо, мама.

ПРИБЛИЖАЕТСЯ УТРО

Поселились на Платоновском молу в двухэтажном доме. Из окон квартиры сквозь заросли сирени и олеандров было видно море. После шторма на траве около дома вырастали голубые кристаллики соли.

Маленькая семья Баланина была втянута в круговорот событий. Власть в городе постоянно менялась: Временное правительство, Советы рабочих депутатов, юнкера, гайдамаки, снова Советы, австро-немецкие войска, франко-греческий десант.

Мария Николаевна строго-настрого запретила Сереже выходить за территорию порта. И он мог видеть жизнь города только через дырки от пуль в заборе. Он опять жил за забором, как и в Нежине, и возненавидел все, что мешает взгляду. Поэтому он видел небо чаще, чем другие. Небо его всегда волновало. Небо — это свобода, оно не потерпит никаких заборов.

Сережа сердился за то, что его держали взаперти. Просто он не знал, что у взрослых выработалась привычка, идя по улице, искать глазами ближайшее укрытие на случай стрельбы.

А еще он видел свою мать. Красивая молодая женщина чинила обувь и перешивала старье, чтобы его можно было обменять на картошку или хлеб: деньги никакой цены не имели, они менялись вместе с властью.

Когда Сережа ложился спать, он видел свою мать а работой, а просыпаясь, видел ее в той же позе.

Однажды Сережа увидел, что мать завернула в газету штанцы, перешитые из старых брюк Баланина, брусок мыла и сказала:

— Поеду по хуторам попытаю счастья.

— Мама, возьми меня с собой. Я тебе буду помогать, — сказал Сережа без особой надежды: обычно мать находила предлог не брать его с собой. Но на этот раз неожиданно согласилась.

Только в тесном вагончике «кукушки» Сережа догадался, почему она взяла его с собой. Он пристроился у окна и, покручивая сверток в руках, читал:

«Сохраняйте порядок! Преследуйте воров, мародеров, бандитов и всех вообще, чем-либо нарушающих порядок и спокойствие мирных граждан… Особое положение Одессы отменяется. Строжайше запрещается продажа, пронос и провоз спиртных напитков… Всякая агитация против Советской власти, против отдельных национальностей, а также призыв к погрому будет караться смертью, а специальным караулам приказываю расстреливать погромщиков на месте. Вторжение кого бы то ни было в чужой двор или жилище без согласия на то хозяина карается смертью, как за бандитизм…»

«Вот почему и спокойно, — подумал Сережа, — даже выстрелов не слышно».

«Письмо в редакцию. Товарищ Редактор! Позвольте через Вас обратиться к совести лиц, отнявших у меня 6 апреля в 8 час. вечера на углу Ришельевской и Еврейской золотые часы с цепочкой, карандашом и колечко. Грабеж этот лишил меня последнего. Тел. 68–13».

«Красный флаг на французском дредноуте. Третьего дня к вечеру на дредноуте «Эрнест Ренан» на верхушке грот-мачты был поднят красный флаг. С берега была видна суета на палубе».

От Вапнярки пошли пешком по богатым хуторам. Проходя очередной хутор, Мария Николаевна внимательно глядела по сторонам.

— Может, здесь попробуем? — сказал Сережа.

— Почему здесь? — спросила Мария Николаевна.

— Во дворе гуляет мальчик, которому штанцы будут впору. Мальчик сытый, а штаны его просвечиваются. Хата в порядке, забор отремонтирован недавно — свежие доски, ремонтировал мужчина. Это видно по работе. Значит, хозяин жив. И все у него в порядке.

Мария Николаевна улыбнулась.

— Что ж? Попробуем.

За штанцы и брусок мыла Мария Николаевна получила полмешка картошки. Это была редкая удача. Женщины поговорили о том, о сем, о детях, о ценах на лук и, довольные друг другом, разошлись.

Мария Николаевна прошла десяток шагов с грузом и почувствовала, что дальше идти не сможет. Ее ноги заплетались, ее водило из стороны в сторону, спина под мешком вспотела, клубни вдавливались в тело. Она уронила мешок и села на обочину дороги. И Сережа увидел на ее лице отчаяние.

— Мама, дай я понесу, — сказал он.

— Надорвешься.

— Все-таки ты — женщина…

Сережа взвалил мешок на свои худенькие плечи, сделал несколько шагов и почувствовал, что груз не по силам. Он стиснул зубы и повторял про себя: «Надо!» И вдруг услышал над собой мужской голос.

— Ну-ка, стой!

Сережа уронил мешок на землю. Б его глазах плыли зеленые круги. Перед ним стоял широкоплечий худощавый человек с простоватым рябым лицом. Мужчина забросил мешок на спину, слегка завернул его уголки вперед и размеренно зашагал к станции. Мария Николаевна и Сережа едва поспевали за ним. Сережа глядел на его прямую спину и думал: «Вот так надо таскать мешки. А я и мама шли неправильно — согнувшись».

Человек дошел до железнодорожной платформы, выбрал место, где поменьше народу, и поставил мешок. Сереже показалось, что он не встречал людей красивее, чем этот человек.

— Ведь мне по пути, — сказал он, отирая пот. — Ну, желаю всего хорошего, товарищи.

— Большое спасибо! Как вас звать? Кто вы? — спросила Мария Николаевна.

— Никто. Просто рабочий.

Сережа впервые увидел в глазах матери слезы.

В поезде, сидя на драгоценном мешке, он развернул газету, в которой были завернуты штанцы, и прочитал:

«Товарищ рабочий! Кто не хочет умирать от голода и холода, кто не хочет подпасть под власть деникинцев, греков и французов, кто не хочет терпеть на своей шее нового «гетмана», кто не хочет быть расстрелянным стоящей у дверей контрреволюцией, пусть запишется в Красную Армию на борьбу за рабоче-крестьянскую власть!»

— Мама, а со скольких лет можно записаться в Красную Армию? — спросил он.

— Тебе рановато, — улыбнулась Мария Николаевна.

В августе пришли деникинцы. Но весной они были выбиты. В Стамбул отходили пароходы, переполненные беглецами. Сережа видел, как на пароходе начали рубить швартовы, не убирая сходней. Сходни поползли и обрушились вместе с людьми в море.

В город пришла Советская власть. Теперь уже навсегда.

«Будьте на страже. Еще на улицах идет горячий бой, еще на мостовых валяются трупы, еще слышны вопли и стоны раненых, но румянец бодрящей победы уже играет на лицах освобожденных пролетариев гор. Одессы. Пал последний оплот белогвардейской Украины… Завоевана последняя цитадель деникинских бандитов».

«Очереди за водой. В то время как тянутся длинные очереди женщин, детей и преимущественно трудящихся за водой, во многих домах этого не знают, всегда там есть вода. Следовало бы вменить комиссарам таких домов вывешивать записки на воротах тех домов, где вода есть, дабы «посторонние» могли бы брать воду. Этим самым уменьшатся очереди, и бедные дети будут меньше зябнуть на морозе».

«Все силы на охрану рабочего здравия! Холера в Одессе. Из 100 заболевших умерло 47 чел. Главным районом распространения холеры является Молдаванка».

«Из трех разорванных чулок пару совершенно целых мы делаем нашим способом «Лурион». Цена от 5 руб. за пару…»

В цирке всегда свет. Собств. освещение. Цирк сегодня б пятницу… Грандиозный вечер народного развлечения. Артисты среди публ. Весел.! Беспрерывн. смех! Забавн. трюки… В цирке продается чистокровн. шотландский пони красавец».

«Отмена смертной казни. Москва 15 янз. Всем Губчека: разгром Юденича, Колчака и Деникина, занятие Ростова, Нахичевани и Красноярска, взятие в плен «верховного правителя» создают новые условия борьбы с контрреволюцией… В условиях самообороны Советской республики против двинутых на нее Антантой контрреволюционных сил рабоче-крестьянское правительство вынуждено было прибегать к самым решительным мерам для подавления шпионской диверсионно-мятежнической деятельности агентов Антанты… Разгром контрреволюции, уничтожение крупнейших тайных организаций контрреволюции и бандитов… дает нам ныне возможность отказаться ст применения высшей меры наказания, т. е. расстрела врагов Советской власти. Председатель ВЧК Дзержинский».

Григорий Михайлович Баланин был сыном объездчика в лесничестве. Он окончил сельскую школу, потом городскую семинарию, которая, как он сам говорил, не отбила у него желания учиться дальше. Уехал в Петербург и поступил в учительский институт. После окончания института отработал положенное время в Финляндии и Карелии и, накопив денег, поехал учиться в Германию. Вернулся в Россию с дипломом инженера по электрическим машинам и прекрасным знанием немецкого языка. Но немецкий диплом считался в России неполноценным. Тогда поступил в третий институт — Киевский политехнический.

Стояла весна двадцатого года. Баланин вернулся со службы чем-то взволнованный. Стемнело. Мигал красный глаз маяка. В тумане рисовались исполинские корпуса судов.

— Что-нибудь случилось? — спросила Мария Николаевна.

— Оторвался от своих дел и задумался о времени.

Григорий Михайлович повертел в руках газету. Сережа насторожился: отчим не принадлежал к числу любителей поговорить. Мария Николаевна с улыбкой поглядела на мужа: она считала, что мужчины никогда не взрослеют вполне.

«Впрочем, за это мы их и любим», — подумала она.

— Ну, так что же тебя взволновало?

Баланин заговорил, шагая по комнате взад-вперед.

— Человеческая ловкость и сила в принципе безграничны. И вот сейчас люди живут на пределе и поэтому кажутся великими.

— Так что же тебя взволновало? — повторила Мария Николаевна.

Баланин положил на стол газету и сказал:

— Я не могу читать. Это слишком.

«Процесс Семнадцати… В субботу… суд закончился вынесением 9 товарищам смертного приговора (через повешение). Одного, десятого, раскаявшегося, отправили на фронт, а остальных приговорили к каторге. Судьи, вероятно для храбрости, чтобы не дрожали руки подписывать смертный приговор детям, не виновным даже в том, что им приписывали, выпили. Осужденные держали себя спокойно, бодро и стойко… Приговор выслушали спокойно. Другого и не ожидали. Многие, даже сторожа, плакали, видя, как… встретили смерть эти юные революционеры».

Сережа вышел из комнаты. Он долго стоял на лестнице в темноте, чтобы никто не видел его лица.

ЧЕМПИОН ШКОЛЫ

Учитель математики Темцуник почему-то задерживался. После звонка прошло уже минут десять. В классе Первой стройпрофтехшколы стоял ровный гул.

Сергей Королев, сидя на задней парте, уткнулся в томик Льва Толстого. На его парте было написано мелом: «Читаю Л. Толстого».

Королев был школьной знаменитостью. А знаменит он был не тем, что хватал с неба звезды, или слыл первым силачом, или писал стихи, или играл на рояле, как рыжий парень из соседней школы Славка Рихтер. Он был чемпионом школы по хождению на руках. Еще он мог сделать на столе «ласточку» или «крокодила», или, стоя «крокодилом», крутануться на месте и перелететь стол. Но по «крокодилу» и «ласточке» он уступал Георгию Калашникову. И на снарядах Жорка работал лучше, тут уж ничего не поделаешь: коренастый гимнаст никогда не добьется такой красоты махов на турнике и брусьях, как длинноногий.

Королев оторвался от книги, поглядел на своих товарищей, потом в окно и чему-то засмеялся.

— Хорошая погода, — сказал он подчеркнуто невинным тоном.

Все заулыбались.

— Может, сегодня математики не будет? — сказал сосед Королева по парте Божко.

— Последний урок, — сказал Калашников.

— Может, он простудился? — высказал свое пред-положение Назарковский.

— В такую погоду трудно простудиться — вода в море теплая, — сказал Королев, — хорошая вода в море.

Мужская половина класса держалась за животы; всем все было ясно: сгустилась атмосфера заговора, подростки решили удрать на море, но продолжали нести невинный разговор.

— Надо будет навестить учителя, — сказал Назарковский серьезно.

— А что… если… — задумчиво проговорил Королев.

И заговорщики мысленно договорили: «…явится Темцуник, ну и так далее».

И тут Калашников не выдержал. Его легкая фигура очутилась на подоконнике, щелкнули деревянные подошвы туфель. Через мгновение этот щелчок повторился далеко внизу, на тротуаре. За Калашниковым последовали остальные. В классе остались только девочки, они как будто осуждали своих легкомысленных товарищей.

А тем временем подростки молча и солидно, безо всяких разговоров и ужимок следовали по Старо-Портофранковской в сторону Херсонского спуска. Назарковский и Калашников сняли свою щелкающую обувь и пошли босиком.

Перед спуском внимание Королева привлек дом, сложенный из жёлтого ракушечника с редкими вставками красного кирпича: из-за своей редкости кирпич выглядел драгоценным камнем, даже светился. Сергей глядел не на сам дом, а на знакомые львиные морды в коронах. Такие же, как на Пушкинской, на особняке одесского миллионера Анатры.

Шли к розовой мельнице Вайнштейна, украшенной двумя башенками, похожими на шахматные ладьи. Здесь Хлебная гавань.

Подростки проникли на территорию порта: к проломам в заборах вели хорошо набитые тропинки.

Еще недавно здесь стояла кладбищенская тишина, ржавели катера, покрывались плесенью баржи, зарастали дороги, рельсы терялись в траве. А сейчас иди и рот не разевай: как раз угодишь под колеса.

К причальным линиям беспрерывно тянутся составы с зерном- Несутся к пароходам грузовики с шестиэтажными рядами мешков, движутся беспрерывной лентой грохочущие подводы.

Грузчики вырывают дощатые заставки, и из вагонов, набитых зерном до отказа, льется бронзовый поток на разостланные брезенты. Мелькают отполированные бока ведер, распухают мешки, пыль пропитана запахом пшеницы. И из облака пыли выходят один за другим беспрерывным потоком мешки на потных между лопаток спинах. Мешки, покачиваясь, плывут по сходням на сотканный из белого ослепительного света корабль. Грузчики молчат, чтобы не тратить силы, слышен скрип сходней и тяжелое дыхание.

«Они держат мешки, как тот рабочий», — подумал Сергей.

— Вместо математики будет урок русского языка, — сказал он. — Послушайте!

Мешки вдруг остановились, и со сходней раздался грубый голос:

— Эй, гайдамак, чего хлеборез раскрыл, заторы ставишь?

Подростки засмеялись.

— В кадку его мать!

— Пес их тесть!

— Ишь затараторил, баба некурящая, иди в женотдел!

— Молчи, молокосос, тебя и в комсомол не запустят!

— Кончай шутки шутить! Глянь-ка на пароход — англичане скалятся. Весь Запад глядит на вас, а вы ругаетесь!

Это выступил бригадир. Мешки двинулись, закачались.

— Как ты догадался, что будет урок русского языка? — спросил Божко.

— Молодой грузчик сорвал ногой планку на сходнях, а следующий за ним споткнулся. Задние не знали, что получится затор, и продолжали идти. Ну и так далее.

— Ты же глядел в другую сторону. Иногда мне кажется, что у тебя глаза на затылке.

— Как у Шивы, — сказал Калашников и засмеялся.

— Как это? — сказал Божко.

— Есть индийская легенда: верховный бог Брама создал такую прекрасную женщину, что все тело Шипы покрылось глазами — так он глядел на эту прекрасную тетю. Во все глаза, короче.

— Жизнь прекрасна, — пробормотал Королев.

Отец Калашникова был букинистом, и Жорж увлекался многими вещами по очереди: то философией Лао-Цзы, то йогами, то причинами французской революции, то психологией животных. Увлечения проходили, знания оставались. Он мог ответить на самые неожиданные вопросы.

Приятели выбрались на отлогий берег, оккупированный одесскими сорванцами и беспризорниками.

Недалеко, кружком, сидели чумазые «Коровины дети» — так зовут чистильщиков пароходных котлов по кличке главного подрядчика — «Коровы». Главное в их работе — проползти между труб котла, сбить с них накипь и не потерять сознания от жары. Они курили папиросы «Нирванна» и поплевывали сквозь зубы. Это были худенькие малыши возрастом от пяти до девяти лет со старческими лицами. Двоих, Хохлика и Мотю, Сергей знал. Он подошел и поздоровался с ними за руку, сел рядом.

— Ну а дальше-то что? — спросил самый маленький.

— Ну и вот, братцы мои, — продолжал Мотя свой рассказ и затянулся дымом, — работы-то нет, а шамать хочется. Голодать нам нет никакого расчету. Тогда я и говорю Казанчику, Крысе, Шомполу и Спичке: «Надо, братцы мои, мешок, и вы бежите за таковым». Ну и мешок, понятное дело, у грузчиков взяли, пообещались отдать. А тут народ едет на базар всякий, всякие сытые буржуйские морды. И одна буржуйская морда едет в телеге, баба, короче. Крыса ей кричит: «Купи, чудило, поросенка! За трешку отдам». Баба останавливает лошадь и, конечно, догадывается, что поросенок ворованный: где же ты купишь поросенка за три рваных? Она мечтает: покупать или нет. Потом буржуйская жадность ее одолела. Говорит: «Ладно!»

Малыши захохотали.

— Мешок бросают в телегу. Едем, — продолжал Мотя. — Ну-ка, Червяк, дай огоньку. Ну и я, понятное дело, начинаю резать мешок ножиком изнутри. И слышу, баба орет не своим голосом: «Режут!»

Коровины дети полегли со смеху.

— Ну а я вылезаю из мешка, отряхиваю его, складываю аккуратно и под мышку. Баба меня хватает. «Ну-ка, — говорит, — верни трешку, шарлатан». — «Вот баба-дура, — говорю ей, — меня самого шарлатаны поймали и бросили в повозку. Чуть не убили». — «А отчего же ты хрюкал, сукин ты сын?» — «Я не хрюкал, это я так плакал. До скорой встречи!»

Коровины дети уже и смеяться не могли, они чуть не всхлипывали.

— А алой братцы уже купили пошамать и сидят меня дожидаются. Пролетарская солидарность.

Мотя был так мал, что и в самом деле сошел бы за поросенка. Сергею сделалось неловко за свои уже начавшие тяжелеть плечи и руки, перевитые мускулами. Он поднялся и пошел к морю, но не на руках, как обычно. Добрался до воды, не спеша поплыл к гидроотряду. Он отходил все дальше и дальше от берега и детского визга. И вдруг почувствовал, что остался один на один с морем и небом. И его охватило ликование, которое накатывалось на него сверкающими волнами всякий раз, когда он оставался наедине с природой. Перевернулся на спину, увидел высокие облака и стрижей. С поверхности воды их полет казался еще более высоким, чем был на самом деле.

«Я буду летать, как они, — сказал он себе, — иначе жить не стоит».

Эти слова вырвались у него сами собой, без участия разума, но часто такие «случайные» слова приобретали какую-то магическую силу.

Рядом послышался плеск. Сергей перевернулся на живот. Это был Божко. У него в восемнадцатом году оторвало шальной пулей кисть правой руки, но он ни в чем не уступал своим товарищам, разве что в гимнастике, а плавал лучше многих. В классе Валя держался несколько отчужденно и был близок только с Сергеем, который также оставался где-то в тени, остроумием не блистал и не лез из кожи, чтобы обратить на себя внимание. Нет, Королев был не дурак ввернуть иногда словечко, но делал это как бы нехотя и предпочитал слушать других, чем выступать самому.

— К гидроотряду? — спросил Божко.

— Да.

Друзья поплыли к колючей проволоке, концы которой от ближайшего к воде столба уходили в воду. В этом месте легко проникнуть на территорию отряда, поэтому здесь всегда стояла охрана. Вылезли на берег и поглядели сквозь проволоку на часового. Застывший солдат с винтовкой вызывал невольное уважение.

Послышался отдаленный гул. Подростки, сощурившись, стали глядеть на горизонт. Показались гидропланы, казалось, они родились из света. Они стремительно приближались.

Гидроплан конструкции Григоровича напоминал крылатого дельфина. По крайней мере, стабилизатор с рулями глубины напоминал дельфиний хвост с завернутыми вперед концами. Фюзеляж лодки был также выгнут. Конструктор намеренно придал самолету «рыбью» внешность. Он это сделал, чтобы самолет лучше себя «чувствовал» в воде. В этом желании конструктора было что-то от наивности первобытного человека, который в сходстве форм предметов видел и сходство их «душ». И о самом деле, лодка на воде держалась более уверенно, чем итальянский гидроплан того времени «савойя».

На летающей лодке стоял французский мотор фирмы «Сальмсон» мощностью в 120 лошадиных сил, у летчиков на головах красовались трофейные английские шлемы на обезьяньем меху, масло называлось «гаргойль», и его покупали во Франции, даже разборный брезентовый ангар выпускала французская фирма «Кэпке».

С появлением на горизонте гидропланов на берег высыпала «палубная команда», а говоря попросту — матросы, которых можно назвать как угодно, потому что к палубе и кораблям они не имели никакого отношения.

Берег за проволокой был покрыт деревянным настилом шириной около восьмидесяти метров. От настила наклонно уходили под воду два спуска. За настилом красовался ангар с брезентовым занавесом, прихваченным петлями. Ангар напоминал со стороны моря театральную сцену. За ангаром шли мастерские и обязательная для аэродромов «колбаса», похожая на гигантский черно-белый сачок для ловли бабочек, только с дыркой. По направлению «колбасы» судили о направлении ветра и примерно об его скорости.

Гидропланы на малой скорости подходили к берегу и с выключенным мотором по инерции заползали по наклонным спускам на настил. Тут было важно не перестараться: гидроплан мог проскользить дальше и при ударе о деревянные столбы ангара превратиться в запчасти. Такие случаи бывали.

Королев и Божко глядели на работу гидристов. Вот темно-серый, под цвет военных кораблей гидроплан скользит по воде, пропеллер позади пилотской кабины еле крутится, на крыльях с пятигранными звездами играют солнечные зайчики от волн. Вот пропеллер останавливается, лодка с шорохом вползает на настил, и из нее, как бы продолжая движение, выскакивают летчики. Тут же несколько человек приподнимают самолет за хвост, и два матроса подводят под середину фюзеляжа, под редан, двухколесную тележку, обитую войлоком. Лодку опускают на тележку, распределяются по крыльям и по фюзеляжу и закатывают ее в ангар. В ангаре под крылья и хвост заводят козелки, чтобы аппарат стоял прямо.

Королев здесь торчал целое лето, старался как-то завязать знакомство с летчиками. Ему нужно было летать. Любой ценой, сквозь любые ущемления собственного самолюбия, но летать. Пусть пассажиром. А там видно будет.

— Ну что? — сказал Божко. — Двинулись назад?

Из ангара вышел совсем молодой парень, очень ладный, крепенький, загорелый, в тельняшке. Это механик: по рукам видно. Сергей сделал неопределенное движение, которое можно принять как приветствие. Механик улыбнулся. У него была необыкновенно простодушная улыбка, Сергей почему-то вспомнил того рабочего.

— Здравствуй! — сказал механик.

Это было достижение. Раньше говорили: «Осади!», «Шляются тут всякие!» Королев заулыбался в ответ.

— Ну двинулись? — сказал Божко.

— До свидания, — сказал Королев механику.

— Привет, — ответил тот. — Приходи.

— Обязательно приду.

Вечером Сергей просмотрел газеты.

«Спасите детей! Войны, голод и эпидемии выбросили на улицы сотни тысяч детей… Минувшей зимой на Украине бедствовало около 3,5 миллиона детей. Из них умерло от голода и эпидемий до 500 000… Сейчас голод сократился, но, по данным Украинского Красного Креста… на Украине 400 000 беспризорных детей, из коих большинство приходится на Одесскую губернию».

«Советская республика должна быть как бы под стеклянным колпаком. Каждый гражданин республики должен видеть работу всех ее органов».

«Во вторник вечером после закрытия беспартийной конференции рабочая молодежь устроила демонстрацию. Факелы, мигая, прорезывают темноту ночи ослепительным пламенем. Огни переливаются, бросая багровые блики на торцы мостовой. В центре процессии — гордость молодых пролетариев Одессы, первые юные забастовщики — «Коровины дети». Как факелы горят энтузиазмом сердца рабочей молодежи. Так же ярко, так же красиво».

КУХНЯ АВИАЦИИ

Сергей поднялся вместе с солнцем. Его переполняла необъяснимая радость существования. Через некоторое время он уже несся по гулким улицам к гидроотряду. Он раскраснелся от быстрой ходьбы, его щеки пламенели, как помидоры. Быстрая ходьба не мешала спокойному течению его мыслей. «Теперь-то я знаю, чего хочу. И нужно каждый свой шаг проверять и, если он не ведет «туда», не делать его. Вот я хожу на курсы стенографии по системе Тэрнэ. Это нужно: я буду меньше терять времени на писанину. Немецкий язык? Он нужен. Почти вся литература об авиации на немецком языке. Скрипка. А скрипку — к черту. Я слишком люблю музыку, чтобы играть посредственно. Скрипку я бросаю, хотя это очень не понравится маме».

Сергей оглянулся и пошел на руках по каменным холодным плитам, внимательно поглядывая исподлобья вперед, нет ли на брусчатке битого стекла.

— Ой, что это! — услышал он испуганный женский голос и встал на ноги. Услышал за собой смех и прибавил шагу.

«А это тоже нужно. Это пригодится», — подумал он.

Впереди показалась розовая мельница Вайнштейна.

Всякая болезнь как-то влияет на человека: больного видно. Но с некоторых пор появилась не известная ни одному медицинскому светилу болезнь, которая никак не влияет ни на цвет лица, ни на работу печени, и возбудитель ее не обнаружен даже в самые сильные микроскопы. Это болезнь авиацией. У большинства против нее стойкий иммунитет, у других она проходит с детством, как свинка, для некоторых же она неизлечима. С ней уходят в могилу. Люди, зараженные авиационным вирусом, видят друг друга издалека или понимают Друг друга с первых же слов и взглядов. И, подобно всем больным, любят поговорить о своих болезнях.

Авиационный механик гидроотряда Василий Долганов, девятнадцатилетний, ладный парень, был неизлечимо болен, хотя внешне это никак не проявлялось Нет, кое-что в нем просматривалось, но это могли заметить только больные.

Он был профессионально резок и точен в движениях и словах: ведь в воздухе некогда юлить и называть черное белым. Он мог делать своими рукам. и почти все: этого требовала работа. И на малейший SOS тут же выходил навстречу: так же как, услышав во время полета посторонний звук, своего рода SOS, выскакивал из кабины и лез в мотор. А все прочее — тайна, понятная больным.

Долганов летал с командиром отряда Шляпниковым. Шляпников предпочитал этого «пацана» самым опытным специалистам.

Василий явился на службу и тут же увидел вчерашнего розовощекого парня. И он почувствовал тайный сигнал SOS.

— Здравствуйте, — сказал Сергей.

— Привет. Авиацией интересуешься?

— Да.

— Тогда иди сюда.

Василий не успел сказать, каким образом это сделать попроще, как парень сбросил свою неказистую одежонку, заплыл за проволоку и уже шел по территории отряда.

— Он ко мне, — сказал Василий часовому, — посторожи его кофточку.

Сергей зашагал рядом с Долгановым.

— И кухня авиации тебя тоже интересует? Грязь и все такое?

— Да.

— Тогда пойдем на разборку моторов. И вообще у тебя это серьезно или так?

— Серьезно.

— А из каких соображений?

— Не из каких. Бескорыстно.

Василий засмеялся.

— Тогда погляди, что кроется за прекрасным полетом и небесными восторгами.

Василий снял свои доспехи с эмблемой на груди в виде крылатого якоря, окруженного цепью, и переоделся в рванину. Подмигнул Сергею.

— Маскарад окончен, — сказал он. — Ведь летчик — это рабочий.

«Рабочий-рабочий», — пробормотал Сергей про себя.

Проходя мимо мотора, установленного на монтажной тележке, Василий пнул ногой ящик, и Сергей понял, что на него нужно сесть.

Когда Василий стал отворачивать гайку крепления насоса, Сергей увидел, что головка болта крутится. Тогда он отыскал нужный ключ и придержал болт.

— Ну-ну, — одобрительно проворчал Василий и стал крутить головой: куда бы деть снятый насос. Сергей резко подхватился и передвинул к мотору ведро с бензином, потом подумал и поставил его под правую руку своего нового товарища.

— Ага, — пробормотал тот и сорвал ключом гайку цилиндра. Перешел к следующей, а тем временем девая его рука продолжала откручивать сорванную гайку.

— Так получается быстрее, — пояснил он. — Левая рука тоже пусть работает, нечего филонить. А ты, кстати, знаешь, в какую сторону отворачиваются гайки?

— Знаю.

— Гайка отворачивается в любую сторону, надо только приложить усилие.

Сергей засмеялся: это была первая авиационная шутка, которую он услышал.

— А какой самый важный инструмент в авиации?

— Голова.

— Правильно! А вот гайка не отворачивается. Что делать?

— Приложить усилие?

— Грани забиты, ключ крутится.

— Запилить грани и взять другой ключ?

— Правильно, да не дюже. Пойди ткни этот торцовый ключ в песок.

— Понятно. Так гораздо быстрее: трение увеличится. И ключ не будет соскальзывать.

— Молодец. Обязательно из тебя выйдет аэродромный механик. Схватываешь на ходу. И грязи не Боишься. А что такое грязь? Помойся — не будет грязи. И точка.

Когда мотор был разобран, Василий спросил:

— Ты все понял?

— Кое-что.

— Разберешь и соберешь пару моторов — все поймешь. Э-э, черт!

— Что случилось?

— Командир сюда рулит.

В мастерские вошел стройный молодой человек в темно-синем авиационном костюме и ослепительно-белой рубашке.

— Здравствуйте, товарищи! А это что за привидение?

— Товарищ командир, человек мечтает посвятить всю свою жизнь авиации, — отчеканил Долганов с серьезным видом.

— Я не о том говорю. Почему без порток? Нарушение формы одежды.

— Товарищ командир..

— Разговорчики! Наряд вне очереди.

Шляпников повернулся и пошел к следующей тележке. А со следующей тележки подмигивали Василию и держались за животы, показывая, будто умирают со смеху.

— Повнимательнее там! — сказал Шляпников и вышел.

— Иди, Вася, почисти гальюн, — сказали с соседней монтажной тележки.

Долганов сделал вид, что не слышит.

— Надо гальюн почистить! — крикнули с соседнего места.

— Гальюн так гальюн, — сказал Сергей. — Кстати, где он находится?

— Сам почищу, — сказал Василий.

— Нет, — сказал Сергей твердо, и вышел из мастерских, и поискал глазами самую набитую тропинку.

В этот день весь гидроотряд узнал румяного шестнадцатилетнего Сергея Королева, который не боится грязи.

ШКОЛА

Душой стройпрофтехшколы был заведующий учебной частью Александров, в прошлом учитель гимназии. Он решил избавиться от всего, что ему было противно в старой классической гимназии с ее духом рутины, и ввести все то, о чем мечтал, работая до революции.

О школе заговорили. Первыми заговорили родители:

— Вы знаете, что произошло на углу Старо-Порто-франковской и Торговой? Как, вы не знаете, что там произошло? Так вы послушайте меня, и я вам все расскажу. Там произошла Мариинская гимназия? Но теперь это не Мариинская гимназия, а совсем наоборот: там стройшкола! Там лучшие преподаватели города Одессы, можно сказать, профессора. Если хотите ребенка сделать человеком, тогда отдайте его туда, и он будет человеком.

Потом заговорили работники просвещения:

— Позвольте вас спросить, товарищ Александров, в чем отличие вашей школы от старой гимназии? Только не говорите о тех прекрасных лозунгах, которые украшают школу. «Да здравствует свобода!», «Перед нами весь мир!», «Учись, трудись, борись!» и все такое. Это прекрасно, но речь не об этом. Литература, древние греки, рисование, гигиена, хор, а где же специальность? Ваши ученики могут отличить Гекубу от Гекаты и найти модуль Юнга для упругих тел, но знают ли они, с какой стороны подойти к рубанку?

Это была сложная задача с сотней неизвестных.

Как организовать мастерские, когда неизвестно, где отыскать хотя бы один напильник?

Однажды Александров наткнулся в районе Молдаванки на вывеску: «Мастерские по изготовлению деревянных шкивов. Вавизель».

Его встретил седоусый старик в кепке и сапогах и с надеждой поглядел на молодого человека. Неужели это заказчик? Давно их не было. Шла революция, и было не до деревянных шкивов.

— Хотелось бы купить мастерскую, — сказал Александров.

Старик засуетился.

— А куда же я?

— Вы будете учителем.

— Но ведь я ничего не знаю… товарищ. Совсем ничего. Разве что умею кое-что: умею делать оконные переплеты, резные прялки, грабли и… деревянные шкивы и все такое.

— Вот этому и будете учить.

Старика Вавизеля с мастерской перевозили всей школой.

Мастерские открывались торжественно. Говорили речи, пожелания, а Лидочка Гумбковская прочитала свои стихи:

Лидочка была очень хороша. Ее смуглое лицо раскраснелось, как от быстрого бега, в глазах дрожало пламя двенадцатилинейных керосиновых ламп. Она сошла со сцены под аплодисменты и превратилась из пламенного трибуна в скромную воспитанную девушку с сердитым по-детски лицом.

Назарковский пожал ей руку и сказал:

— Вы были прекрасны, как революция, Только никогда не надевайте это коричневое платье. Оно так красиво, что все глядят не на ваше лицо, а на платье, впрочем, и на лицо тоже.

— Хорошо, я воспользуюсь вашим советом, — сказала Лидочка, — когда у меня будет другое платье.

Королев никогда не ходил в любимчиках у преподавателей, ему это казалось неприличным. Но с появлением мастерских он сам сделался любимчиком деда Вавизеля.

— Берите пример с Королева, — говорил дед. — У него руки приделаны там, где надо. Ежели, скажем мы, взять сто человек, то у девяноста девяти руки приделаны не там, где надобно, не получится из них настоящих мастеров. А из одного, из Сережки, получится.

Любимец Вавизеля часто оставался в мастерской и после занятий.

Как-то чемпион школы по хождению на руках появился з коридоре школы в своей любимой позе вверх ногами. Но теперь у него на руках были дощечки собственной конструкции, соединенные в шип, которому учил дед.

Сергей прошел весь коридор, повернулся, пошел назад. К нему подошла Лидочка Гумбковская и сказала:

— Сережа, это очень опасно, зальетесь кровью. Королев встал на ноги, его лицо было красным.

Он много бы отдал, если б на него обратила внимание другая девушка — Ляля Винцентини, но она упорно не замечала его.

Преподаватель физики Твердый поставил восьмую двойку и сердито спросил:

— Неужели никто не может объяснить работу телефона?

Класс притих.

— Отвечать пойдет…

Твердый стал осматривать каждого по очереди.

— Так никто не хочет выйти к доске добровольно? Нет добровольцев? Пойдет…

Калашников уронил ручку и полез под парту. Так он и остался под партой, чтобы не попасться на глаза учителю.

— Калашников!

— Иду, — сказал Жорж бодрым голосом, — вот только ручку достану.

— Ну, так что вы нам скажете нового?

— Подходя к вопросу о принципиальной схеме работы телефона, я считаю своим долгом кратко остановиться на истории развития телефонной связи и связи вообще. В Древней Индии эпохи создания Вед и Упанишад, а также независимо от Индии в Южной Америке…

— Достаточно Два. «Эпоха Упанишад». Садитесь. Ну-ка, Королев, помогите товарищу.

Сергей молча вышел, нарисовал мелом схему, объяснил, что к чему, и закончил словами: «И так далее».

— Отлично, садитесь. Почему не пошли отвечать добровольно?

— Я не был уверен, что это так важно.

— Сережа, вы у нас прямо Эдисон! — сказал Калашников. — Подпольный Эдисон.

Сергей поднял голову и увидел перед собой синие глаза Ляли, она глядела на него. Ее свежее лицо сверилось изнутри. Вот только для кого оно светилось? Само по себе, наверное. Королев кашлянул в кулак и пошел на место.

«Это ничего, что в первый же день я чистил гальюн, — думал Сергей, проходя мимо часового («Здравствуйте!» — «Привет! Проходи») — Это вызвало ко мне юмористический интерес».

— Вася, рулит твой крестник, — услышал он, входя в деревянное строеньице мастерской под сенью колбасы», — пусть почистит нагар с поршней.

— Здравствуйте, — сказал Сергей. — Где поршня?

— Пусть он сам почистит, — улыбнулся Долганов, вытирая правую руку о залоснившиеся штаны. — Держи пять. Помоги мне отрегулировать зазоры. Прочитал, зачем нужны зазоры и что будет, если отрегулировать их неправильно?

— Прочитал. Принес назад описание мотора.

— Быстро прочитал. Переоденься в мои штанишки, вон висят.

В мастерских пахло бензином и касторкой: на соседней тележке стоял допотопный мотор фирмы «Рон», работающий на касторовом масле.

— Все понял? — спросил Долганов, когда Сергей переоделся.

— Кое-что понял, и это повергло меня в уныние.

— Отчего же?

— Аэроплан с поршневым двигателем может летать только до определенной высоты, пока есть воздух для горения бензина. А как же летать в безвоздушном пространстве?

— Эк, куда хватил! Тут мечтаешь, чтоб движок работал надежно и не останавливался в самом неподходящем месте, а ты думаешь черт знает о чем.

— Да нет, я ничего, — смущенно пробормотал Королев.

— Насколько тебя хватит, Сережа? — спросил молодой парень Иван Савчук: он приготовился скоблить поршень обломком поршневого кольца, — через Васины руки прошли уже десятки любителей авиации. Прошли и исчезли в тумане. Надолго ли у тебя завод?

— Думаю, что да.

— Пока из Васиных «привидений» ты самый стойкий. Ты не обижайся. Но интересно, какова твоя пружина? Читал сегодняшнюю газету?

— Не успел еще.

— Вот послушай. «Кем хотят стать подростки?.. Вот результаты нашей анкеты: 18 процентов избирают художественную карьеру, 14 процентов желают быть ремесленниками, 13 процентов — инженерами, 8 процентов — моряками, 11 процентов — врачами, 4,4 процента избирают научную деятельность, 3,4 процента — военную, 1,6 процента — педагоги… 0,2 процента — авиаторы». Понял что-нибудь?

— Понял, — сказал Сергей, — в авиационных столовых будет больше ложек.

Василий засмеялся.

— Никто не хочет умирать, — сказал Савчук, — вот в чем дело!

— Не слушай его, Сережа, — сказал Долганов. — Он тебя проверяет на вшивость: струсишь ты или нет. Пугает. Я же тебе скажу по секрету: все авиационные катастрофы происходят только от разгильдяйства и несоблюдения инструкций… Еще проверни вал, еще чуточку. Так, хорош. Стоп.

— Судьба, а не разгильдяйство. Есть такое понятие — «судьба», от нее никуда не денешься, — продолжал Савчук, — Вот, глянь-ка некролог по нашему бывшему командиру.

Савчук вытащил из бумажника вырезку из газеты и подал Сергею.

«Красный шеф, Одесский Губотдел союза транспортных рабочих с глубокой скорбью извещают о трагической гибели военморов Одесской военно-морской базы: Начальника третьего гидроотряда Пиркера Оттомара Георгиевича, старшего комиссара базы военмора Ширкина Петра Ивановича, авиамеханика третьего гидроотряда Гусака-Лещинина Ефима Михайловича…»

— Не слушай его, Сережа, он ничего не понимает. Отпусти-ка эти гайки, ключ на двенадцать открытый…

— Так вот, Сереженька, у них порвалась перкаль на крылышке во время полета, ну и посыпались. Понял?

— А теперь придержи снизу и побереги пальцы… Иван летнаб, Сережа, а летнаб в материальной части аэроплана разбирается чуть-чуть побольше, чем баран в аптеке. Та… неприятность произошла оттого, что не перетянули вовремя перкаль на плоскостях. Положено было перетянуть ее полгода назад, а Ефим все чего-то ждал… Положи в ведро с бензином. Теперь ты отрегулируй, понял, что я делал?

— А если самолет попадет в грозу: это разгильдяйство или судьба? — спросил Савчук.

— Разгильдяйство, — отозвался Долганов. — Не летай в грозу. Вот Шляпников никогда не расколется.

— Это почему?

— Аккуратный человек. Погляди, как у него всегда отглажены брюки.

— Проверните еще. Хорош! — сказал Сергей.

И тут в мастерскую вошел загорелый веселый мужчина в поношенных доспехах, похожий на моряка, вернувшегося из дальних странствий.

— Здравствуйте, красные орлы! — сказал человек. — Помогу покрутить гайки.

Сергея необъяснимо очаровал этот человек с первого же взгляда.

— Познакомьтесь, — сказал Долганов, — Алатырцев — Королев, очень приятно!

Так это тот самый Алатырцев!

— Чего, Вася, покрутить?

— Это тебе не в воздухе крутить кренделя, тут дело серьезное. Вон, поскобли поршня, как раз работенка для тебя.

— Поршня так поршня, — вздохнул Алатырцев и взял обломок кольца.

— Ну а ты расшибешься? — спросил Савчук у Долганова.

— Нет. Ведь я летаю со Шляпниковым.

— А хотел бы ты летать с Алатырцевым?

— Нет. Сережа, я надеюсь, он тебя так и не смог запугать?

— Не смог, — сказал Сергей.

— Так вот. Всякий несчастный случай — это самонаказание. Запишите это, — сказал Долганов. — А вон и наш любимый командир.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Шляпников. — Как делишки?

— Через час поедем, — отозвался Долганов. — Хорошо затянул, Сережа?

— Нормально. Стоп!

— Ну как, Сережа, дела? — спросил Шляпников.

— Нормально.

— Не испугался, говорят, ты грязи.

— Нет.

— Молодец. На навозе вырастают лучшие цветы. Понял, почему нельзя нарушать форму одежды?

— Чтоб не было в авиации разгильдяйства, товарищ командир.

— Правильно. Кто тебя этому научил?

— Долганов.

— Ты, Вася, еще Алатырцева поучи, чтоб не хулиганил в воздухе. На земле хулиганья хватает.

— Его могила исправит, — сказал Долганов.

— Сережа, а в какую сторону гайки крутятся?

— В любую, — улыбнулся Королев.

— Ну, повнимательнее там! — улыбнулся Шляпников и вышел.

— Хочешь, я тебя прокачу между башнями мельницы Вайнштейна? — сказал Алатырцев Сергею.

— Конечно, хочу.

Долганов подошел к Алатырцеву и тихо проговорил:

— Оставь мальчишку в покое. Ты расколешься вместе с ним. Вам хорошо. А мне каково: ведь я мог его тормознуть, а не тормознул. Ты меня понял?

— Понял, Вася.

— Шляпников его прокатит.

— Пусть Шляпников, — согласился Алатырцев. — В самом деле не стоит вводить в его юную кровь вредную бациллу воздушного хулиганства.

Сергей Королев, стоя на деревянном помосте, глядел во все глаза на темный гидроплан, вырезанный в солнечной ряби. Гидроплан слегка покачивался на волне, как чайка. Поплавки, укрепленные под нижними крыльями, изредка захлестывались водой и, появляясь на поверхности, вспыхивали огнем, взятым взаймы у солнца.

Долганов вылез из кабины по пояс, встал левой ногой на сиденье, правой рукой схватился за косую растяжку между крыльями и рывком встал на площадку позади кабины, обитую резиной. Под верхним крылом, на деревянной мотораме, было самолетное сердце — мотор, с пропеллером, вынесенным назад. Долганов взялся за ручку запуска самолетного сердца и вдруг резко обернулся — на него глядели с мольбой и надеждой круглые глаза Сережи Королева. Долганов нагнулся к командиру и о чем-то заговорил. Шляпников хмуро слушал, потом кивнул.

— Сергей! Давай сюда! — крикнул Долганов. И Королев кинулся к воде. Ему показалось, что он сможет пройти по воде, «яко посуху», — так сильно была его желание летать, но ему не дали ходить по воде на манер Христа, его доставили на желтом английском клипер-боте парни из палубной команды.

Долганов продолжал стоять на площадке среди переплетений расчалок и туго натянутых тросов и держался за ручку запуска мотора.

— Товарищ командир, я буду в передней кабине летнаба, — сказал он, — а Королев побудет с вами, он все знает, а я в случае чего переберусь к вам через лаз.

— Успеешь? Смотри сам, на твою ответственность.

— Все будет в порядке. Вот только мотор он запустить не сможет, силенок, пожалуй, не хватит, а так он уже все умеет.

Сергей молчал. Его глаза светились счастьем.

— Конечно, для запуска нужна не столько сила, сколько голова — надо помогать себе весом собственного тела, — сказал Долганов и поглядел на Шляпникова. Тот почувствовал его взгляд и кивнул. Василий рванул ручку вниз весом тела, вверх толкнул ее распрямляя ноги, снова — повис — казалось, его напряженные мускулы сейчас порвут китель на рукавах и под мышками, но все обошлось. Мотор зачихал, пропеллер закрутился. По воде пошла мелкая рябь, как будто в воду упало насекомое, дрыгающее крылышками.

Долганов прошел по фюзеляжу в переднюю кабину, обернулся и подмигнул Сергею.

Шляпников повел аппарат против солнца, за волнолом. Наверху трещал мотор. Пока все было как в лодке: так же в лицо летела соленая морская пыль, так же волна ударяла в борт. Слева остался мол, изъеденный солью и ржавчиной. На нем сидели рыболовы с длинными удилищами. Их лица, красные от солнца, как на плакате, были повернуты к гидроплану.

Шляпников развернул машину в сторону открытого моря, приподнялся в кресле, поглядел вперед и дал полные обороты.

«Глядел, не наткнемся ли на что», — подумал Сергей.

Гидроплан задрожал так, что щеки затряслись, и заскользил вперед все быстрее и быстрее. Вот чуть подался вверх.

«Встали на редан», — подумал Сергей и оглянулся — сзади шумел пенный вал, в нем было что-то от взбесившейся стихии. И вдруг вал исчез, море успокоилось и стало медленно погружаться в легкий туман. Гидроплан набирал высоту.

Внизу грандиозной подковой сверкала Одесса. Вот Потемкинская лестница, крошечный памятник Дюку, а вот и дом. Там мать. Наверное, она чинит ботики — преподаватели французского языка пока не нужны, она сидит без работы.

По английскому альтиметру, пристегнутому к ноге Шляпникова, Сергей увидел высоту — тысяча метров. Но море казалось близким, как в бинокль. Одесса растворилась в тумане, только сквозь синеву поблескивали окна.

Шляпников молча показал Сергею на баранку дублирующего управления, тот кивнул в ответ и схватился за нее. Шляпников пригрозил кулаком и показал: «Держи пальцами нежненько».

Сергей кивнул. «Неужели счастье нужно держать нежно, а не бульдожьей хваткой?» — подумал он.

Шляпников показал вперед, Сергей хотел спросить, что там такое, но рот заткнуло упругим, как резина, воздухом.

«Надо молчать и переговариваться только взглядами и жестами, — подумал он и догадался: — Надо держать аппарат на одном уровне: расстояние между форштевнем и линией горизонта должно быть постоянным».

Сергей представил на минуту, что под его ногами и полом кабины нет ничего, кроме тысячи метров неба, и даже не смог улыбнуться от счастья, так оно было велико.

Гидроплан шел как будто правильно — Шляпников молчал. И Сергею показалось, что аппарат летит сам по себе. И тогда он дал штурвал от себя — машина пошла на пикирование. И Сергея охватило неведомое ликование, которое выразить словом невозможно. «Я — небо — море — аэроплан — Одесса — вселенная — Долганов — Шляпников — человечество — это одно!» — думал он, точнее, это думалось где-то помимо него, где-то глубоко, на тысячу метров глубже его сознания. На его глазах под очками показались слезы.

Шляпников показал: «Хватит!» — и взял штурвал на себя.

Гидроплан наклонился, его крылья, связанные между собой расчалками, одной половиной глядели в море. Над морем медленно плыли подсвеченные розовым светом облака, сквозь их разрывы сверкала морская рябь. Сергей поднял голову — над ним в ролевом свете плыли облака, а вот сквозь глубочайшую пещеру, озаренную изнутри огнем, вырвался широкий голубой луч.

Уже на земле, после того как гидроплан закатили в ангар, Шляпников сказал:

— Проведем разбор сегодняшнего полета. Ошибки Королева: не хватай штурвал мертвой хваткой — не убежит, второе — держись в кабине спокойно, не напрягайся, третье — машина у тебя гуляет по курсу и по тангажу…

— Александр Васильевич, даже Москва, ходят слухи, не сразу строилась. Вы-то, наверное, когда учились, тоже хватались за штурвал, как голодный за калач, — сказал Долганов.

— Учился, — усмехнулся Шляпников, — в бою учился. Работал мотористом, а летчика не оказалось, а задание срочное. Вот и полетел по прямой — не мог делать крены, даже блинчиком не мог поворачиваться. Ну и вернулся с тридцатью пробоинами…

— И с орденом?

— Да, — нехотя пробормотал Шляпников. — А когда клюнет машина, выбирай спокойно…

— Александр Васильевич, расскажите, как вы брали Зимний.

— Долганов! Не мешайте мне проводить разбор!

— Слушаюсь!

— И привыкай видеть все. У военлета глаза и уши должны быть по всему телу. Понятно?

Подошел Алатырцев. Он ждал, когда командир закончит разбор, а потом пожал руку Сергею и улыбнулся.

— Поздравляю с первым полетом. Надеюсь, не последним.

Все свободное время Сергей пропадал в гидроотряде.

Отрабатывали парные полеты, и он уже несколько раз полетал для центровки, то есть для балласта. А однажды Долганов предложил ему сделать все, что положено бортмеханику на земле и в воздухе: он был уверен в своем крестнике.

К немалому его удивлению, у Сергея хватило силенок запустить мотор.

Долганов сидел в передней кабине летнаба задом наперед и следил за всеми действиями своего ученика, готовый в любую секунду прийти на помощь: для этой цели он вытащил из лаза моторные чехлы, чтобы проползти скорее в заднюю кабину, случайно не зацепившись за них. По глазам и движениям плеч Сергея он угадывал все, что тот делает, и успокоился.

После взлета и выхода на заданную высоту было положено по инструкции выбраться из кабины на фюзеляж к мотору и осмотреть, все ли в порядке. И Королев пришел в некоторое замешательство, когда высунулся из кабины по пояс, и, преодолевая сильнее давление ветра, вытянул руку, и схватился за косую стойку над кабиной. На грудь навалился тяжелый, словно мешок с песком, воздух, рукава раздулись и захлопали. Сергей глянул вниз и увидел легкие облачка и год ними матово блестевшую поверхность моря. Но надо вылезти из кабины полностью, надо выбраться к мотору, и не просто выбраться, а работать.

Королев почувствовал стук своего сердца. Ему пока казалось, что этот стук слышен Шляпникову и Долганову.

«Страх — это от воображения, — заговорил он сам с собой. — Если страшно, выходи навстречу. А ты, сердце, не стучи так сильно. Помедленнее. Потише. И тебе приказываю стучать медленно. Не колотись, как бычий хвост, это, в конце концов, неприлично».

И он ступил на площадку позади кабины, и его охватило ветром, как пламенем. Захлопали штанины и рукава куртки.

Вылезать он учился на земле, он еще на земле отработал, какой ногой ступать вначале и куда и какой рукой за что хвататься, и двигался к мотору на думая, автоматически.

«А вниз глядеть не нужно. Там нечего делать, внизу, — уговаривал он себя. — Мне совсем не страшно. Ведь не сдует меня в море, я руки не отцепляю, и вокруг меня расчалки. Тут даже мешок не сдует — он застрянет, а я все-таки не мешок. Вот проверим вначале подачу масла».

На масляном трубопроводе был стеклянный стаканчик, в нем булькал французский «гаргойль». Значит, порядок: масло идет в мотор.

«А теперь надо внимательно осмотреть крепление всех агрегатов, не отвернулись ли гайки. Черт, слезы мешают. Как это ветер просачивается под очки. Как насосом качает».

Сергей осмотрел крепление всех агрегатов на моторе.

«Все в порядке. А теперь назад. Ты опять стучишь? Ведь я просил тебя стучать помедленнее. Сережа, ведь ты не трус. Ведь ты даже не побоялся сходить за игрушками в темный сад, а сейчас светло и совсем не страшно».

Сергей, заученными движениями хватаясь за рас чалки и преодолевая давление воздуха, добрался до кабины.

На него серьезно глядели из-под очков светло-карие глаза Долганова.

«Что?» — спросили глаза.

Сергей показал большой палец.

«Молодец!» — сказал Долганов глазами.

Этот диалог «слушал» и командир и еле заметно кивнул головой: порядок. Этот кивок Сергей увидел глазами, которые у него сбоку.

«Как хорошо, что у меня очки, — подумал он. — Ведь от страха мои глаза предательски округляются».

На земле Сергей пристроился к палубной команде — помогал закатывать гидроплан в ангар.

Шляпников тоже пристроился к матросам, но закатывал аппарат скорее для виду, потому что места, где бы он мог схватиться, не было. Он просто просунул руку в перчатке между плечами двух матросов и держался за крыло.

— Раз-два, взяли! Еще взяли! Сам пошел-пошел-пошел! Хорош!

Потом возвращались по домам.

— Молодец, — сказал Долганов, — Большинство в первый раз как высунутся по пояс из кабины и думают полчаса, а ты не думал ни секунды. «Неужели я не думал?» — удивился Сергей.

— Да, — подтвердил Шляпников, — другие очень долго думают — трусят. Летун из тебя получится — гарантирую.

— Александр Васильевич, но ведь я боялся и думал, — возразил Сергей.

— Значит, думаешь быстрее, чем другие. Это еще лучше — уметь думать. А страх он есть и у самых храбрых людей. Победить страх — вот в чем штука.

— А вам было страшно, когда вы летели выполнить задание?

— Еще как страшно!

Сергей был очень благодарен командиру за откровенность.

«Он так храбр, что не побоялся сказать, что ему было страшно», — подумал он.

— А что означают эти львиные морды?

— Черт его знает, — сказал Шляпников. — А что?

— Мой путь в отряд лежит мимо этих морд. Я их очень полюбил.

— Удивляюсь, как у тебя хватило силенок запустить мотор, — сказал Долганов.

У Сергея было радостное настроение, какое бывает всегда после того, как победишь страх и когда ты с теми, кого любишь.

Был вечер. Солнце красным кругом легло на море. Мария Николаевна сказала:

— Сережа, погляди, как красивы облака. У них опаловые края.

— Сверху и вблизи они еще красивее, они… — Сергей осекся.

— Что ты сказал?

— Нет, это я просто так.

— Так вот почему у тебя рубашки пахнут бензином и касторкой. Ты летал. Ты без моего разрешения летал!

— Нет, мамочка, я не летал.

— Ты врешь матери.

— Я хотел сказать, что я не летал, а меня возили. Летать я буду чуть попозже и обязательно прокачу тебя и покажу тебе облака сверху. Ты будешь в восторге. У тебя такая поэтическая душа.

Мария Николаевна молчала.

Сережа стоял на руках посреди комнаты, когда вошел Баланин.

— Надо с тобой поговорить, — сказал отчим. — Прими нормальное положение. Разговор серьезный и, быть может, для тебя не слишком приятный.

— Слушаю вас, — сказал Сергей и сел на диван. — Я примерно догадываюсь, о чем пойдет речь.

Баланин ходил по комнате взад-вперед.

— Я недавно встретил Темцуника. Он сказал, что ты стал хуже учиться и бегаешь с уроков. Как ты сам смотришь на собственные деяния?

— Я был не прав. Это был первый и последний раз, когда я сбежал с урока. У меня было игривое настроение.

— А тебе не кажется, что у тебя всегда игривое настроение?

— Нет, мне так не кажется.

— Хвалю тебя за то, что ты не сказал, что с тобой убежала половина класса.

— Спасибо.

— Это по-мужски, и я с тобой буду говорить как мужчина с мужчиной.

— Я нарочно отвечал только за себя, зная, что вам это понравится. Я знал, что Темцуник вам говорил не только обо мне.

— То, что ты психолог, тебе поможет в дальнейшем, если «дальнейшее» у тебя будет и ты не кончишь свою жизнь более-менее неожиданно, свалившись вместе с аэропланом.

— Далеко не все летчики падают.

— Да, каждый уверен в своей судьбе, но тем не менее просмотри журнал «Вестник воздушного флота», и ты увидишь в каждом номере по нескольку некрологов. По статистике в авиацию идут сейчас только две сотых процента.

— Две десятых. Я читал.

— Пусть две десятых — неважно.

— В авиации неприятности происходят только от разгильдяйства.

— Смею думать, что не только.

— Неужели вы тоже интересуетесь авиацией и имеете о ней суждение?

— Как ты знаешь, я учился в Киевском политехническом институте, к нам в девятьсот восьмом году приезжал Николай Егорович…

— Жуковский?! И вы его видели?

— Как тебя сейчас. Так он прочитал нам лекцию о воздухоплавании. Это произвело впечатление, и с подобными лекциями стал выступать наш профессор Делоне. После одной из лекций студенты внесли в складчину пятьдесят рублей на строительство планера, Делоне добавил от себя десять рублей. Сделали планер. На нем наш преподаватель Ганицкий, смею утверждать, не разгильдяй, в первом же полете переломал себе ноги. Это я говорю к тому, что в авиации колются не только разгильдяи и что всякие хождения на руках, «ласточки», «крокодилы», побеги с уроков, плохая учеба несерьезно. Кончай это. И если я тебе совсем безразличен, то подумай о матери.

Королев молчал. И тут Баланин впервые вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Я запрещаю тебе!

МОЖЕТ, РАКЕТЫ?

Божко и Королев сидели в публичной библиотеке. Они часто занимались вместе.

— Я закончил, — прошептал Валя.

— Я еще нет. Впрочем, вот все.

— Но тут же в разделе всего девять задач, а у тебя гораздо больше.

— Я некоторые решал разными способами.

— Может, прервемся?

Друзья вышли из зала, спустились по лестнице и сели в курилке, хотя к курению не имели никакого отношения.

— Темцуник виделся с Баланиным, — сказал Сергей.

— Понятно.

— Была головомойка. Нападал на авиацию.

— Может, он и прав.

— Со своей колокольни все правы.

У Королева было словоохотливое настроение, впрочем, с Валей он никогда не был особенно молчалив.

— Авиация для меня не игрушки, с ней я себя чувствую самим собой. И я докажу это, чего бы это мне ни стоило. Все, что я делаю, приближает меня к небу, все, что мешает, — к черту. Бросил скрипку.

— И как Мария Николаевна?

— Она женщина. Она хочет, чтобы я добился в жизни успеха. И в самом деле, как приятно: молодой человек играет в компании на скрипке. Его любят девушки за возвышенную душу. Но успех в жизни дается только нечеловеческим трудом. А счастье — мгновение, когда дело сделано и ты не приступил к новому делу. Тот, кто хлопочет ради успеха, проиграет. А тот, кто добьется успеха, несчастлив.

— И все-таки ты подумай над тем, что тебе говорил отчим.

Друзья замолчали.

Первым нарушил молчание Сергей.

— В авиации плохо одно: ведь пока я войду в силу, нее авиационные вершины будут покорены. Авиационный мотор, к сожалению, имеет предел.

— Ты, как молодой Александр, горюешь по поводу юго, что твой отец Филипп Македонский завоюет весь мир и тебе ничего больше не останется, как завоевывать планеты солнечной системы.

Сергей задумался.

— Это, пожалуй, мысль, — проговорил он, — но самолетные моторы на это неспособны. Может, ракеты? Наверное, будущее за ними.

— А от чего ракета будет отталкиваться в безвоздушном пространстве? Воздуха-то там нет.

Сергей захохотал.

— Ракета отталкивается сама от себя. Если проколоть мячик, он скакнет в сторону, даже в безвоздушном пространстве. Так же и ракета. Я недавно просмотрел проект Кибальчича.

— Ну и что там?

— Он сидел в тюрьме, ему вынесли смертный приговор. А он думал не о смерти, а о полете в другие миры. И сделал проект. Он предложил ракету. Вот это персона! Человек! Мысль о таких людях заряжает меня, как аккумулятор.

С Королевым что-то случилось. На переменах он не гулял по коридору на руках. Он делал домашние заданий на завтра. На его парте было написано: «Потом поговорим».

Дома после обеда он сказал матери:

— Пойду к Вале, будем делать уроки вместе.

— Иди. Валя мне очень нравится — серьезный мальчик.

— Мне он тоже нравится.

— А что это за девочка?

— Какая?

— С косой и синими глазами.

— Ляля, — сказал Сергей и потупился.

— Хороша. Наверное, в нее все мальчишки влюблены.

— Мне-то что за дело.

Мария Николаевна засмеялась.

— Иди занимайся. Я довольна, что ты не убиваешь время на аэропланы.

Сергей, воровато оглядываясь на окна, понесся к Хлебной гавани.

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Алатырцев был из Рязанской губернии, он широколиц, конопат и белобрыс. Красавцем его никак не назовешь, но общее выражение удали и жизнерадостности первыми обращали на себя внимание и очаровывали. Алатырцев покорил и Сергея, хотя ничего особенного не сказал и не сделал, а просто явился и зарядил всех своей радостью и доброжелательностью.

Алатырцев прекрасно летал, и его узнавали по полету. Он один, кроме Шляпникова, умел сажать гидроплан идеальным образом — на редан. Но если Шляпников никогда не выходил за пределы грамотного полета, то Алатырцев позволял себе некоторые отклонения от инструкции.

Сергей увидел его и поздоровался.

Раздалась команда:

— Давай на спуск!

Сергей пристроился к палубной команде. Выкатывали «Бубновый туз» — гидроплан Шляпникова.

— Ну-ка вздрогнули хором! Пошел-пошел-вали!

Гидроплан съехал по скату и плюхнулся в воду, как утка.

— Поедешь со мной, Сережа? — спросил Алатырцев.

— Конечно.

— Вася, Сережа хочет бубличка. Покрутить штурвал хочет.

— У Бржезовского нет механика, — сказал Долганов. — Может, Шляпников пустит Серегу.

— Ругаешь меня, Вася, а сам тоже потакаешь нарушению инструкций. Взять пацана для центровки — это еще ладно, но работать — ты меня извини.

— Сделают кружок и сядут. Ничего страшного. Как ты думаешь, Сергей?

— Я тоже думаю, что ничего страшного.

Выкатили «Трефовый туз» Бржезовского.

В ангаре было шесть гидропланов. Когда-то их было четыре, и каждый владелец взял себе неофициальный личный знак — карточную масть: по масти можно издали видеть, кто летит, а не вести сомнительные разговоры о «почерке» полета. Появление двух новых аппаратов потребовало изобретения двух новых знаков: Алатырцев изобразил на борту индейца, а Иванов — руку с факелом. Эти знаки украшали самолеты до появления высшего командования, которое, как известно, не потерпит анархии.

Шляпников и Бржезовский вышли за волнолом. Летела морская пыль, от которой губы делались солеными, слышалось сквозь шум мотора кипение воды под форштевнем. Бржезовский поглядел на Сергея — тот кивнул в ответ. Начали взлет.

Летели вдоль побережья. Земля, затянутая дымкой, казалась лиловой. Аэропланы шли крыло в крыло, и с «Бубнового туза» Долганов говорил: «Все в порядке! Главное, не бойся».

«А я и не боюсь, — отвечал Сергей. — Мотор жужжит, как жучок». Он прислушался: звук мотора был чист.

«Алатырцев сказал, что судьба покровительствует недоучившимся и зазевавшимся летчикам. Механикам, наверное, тоже, — подумал он. — Поэтому все будет в порядке».

Эта мысль попала в мотор, как шальная пуля: в его чистый гул вмешалось что-то постороннее. Сергей схватился за косую стойку над кабиной и стал подбираться к мотору. Он поглядел на стаканчик — масло кипело. «Ну а что я могу сделать? Что-то с зажиганием, но нельзя же разобрать магнето на работающем движке. Что же делать?»

Мотор зачихал, задергался — и наступила ужасная тишина. Только ветер тонко свистел в расчалках. Теперь был слышен шум гидроплана Шляпникова. Сергей глянул туда, как бы спрашивая, что делать, и увидел в кабине бледное пятно, и догадался — это лицо Долганова.

Бржезовский инстинктивно отдал штурвал от себя и ввел машину в пике, чтобы не потерять скорость.

Сергей вцепился в расчалки. Море приближалось. Он с необъяснимым интересом глядел, как ветер морщит гладкие волны.

И вдруг он почувствовал, что его прижимает к площадке, ноги подогнулись в коленях — Бржезовский тянул штурвал на себя. В его напряженном затылке было что-то извозчичье. Гидроплан ударился о воду и сделал несколько «барсов» — прыжков.

«Неужели вывернулись?» — подумал Сергей и тут увидел впереди мину. Черный шар с рожками плясал на волне, как безобидный поплавок. Гидроплан несся навстречу гибели, когда, казалось, уже все было позади. Низко расположенное крыло обязательно заденет ее. Она идет под левое крыло. Сергей рванулся вправо, пытаясь, накренить гидроплан. А что произошло дальше, он не понял. Сильный удар, вода. Ему показалось, что он разбил лицо о воду. Вынырнул и потрогал свой нос, кажется, на месте — торчит.

«Взорвалась или нет? — подумал он. — Нет, вон пляшет, значит, все в порядке. Просто я свалился в воду».

Гидроплан то появлялся, то исчезал за волнами.

На площадке перед мотором стоял мокрый до нитки Бржезовский. Он был бледен и улыбался.

— Жив? — спросил он и помог Сергею забраться в кабину.

— Жив.

— Надо отжаться и сделать штормовой якорь — волна.

И только сейчас Сергей услышал над головой треск мотора — это кружил Шляпников, Потом пошел на посадку. Подрулил на малой скорости к Бржезовскому.

— Что случилось? — спросил Долганов.

— Черт его знает. Мотор издох. Наверное, зажигание.

— Все живы?

— Не знаю. Здесь минное поле. Сейчас чуть не оприходовались. Как выбираться будем?

— Может, я сплаваю на берег? — сказал Сергей. — Здесь недалеко, а я все равно мокрый. Мое барахлишко подсохнет на растяжках тем временем.

— Сможешь? — спросил Шляпников.

Но Сергей не стал отвечать на вопрос командира, а не спеша поплыл кролем, стараясь держать нужный темп и не сбивать дыхания.

Начальник водной станции — плюгавенький мужичонка в военной форме какого-то несуществующего рода войск, в бархатной фуражке кустарного производства сказал твердым голосом:

— На минное поле не пойдем.

Вид у него был героический.

— А что делать?

— Не пойдем.

С этой буржуйской мордой говорить было бесполезно. Сергей поплыл назад.

Летуны грустили. К носам гидропланов были прикреплены штормовые якоря, а попросту деревянные пастилы из кабин. Эти «якоря» держали носы лодок к волне.

— Катер не дают, — сказал Сергей.

— Снимайте ремни, — приказал Шляпников, — попробуем вас перебуксировать.

— Не надо ремни, — сказал Долганов, — у меня есть трос.

— Запускайся. Терпеть не могу самодеятельности, но не бросать же вас здесь.

Скоро вся Одесса знала, что гидропланы попали на минное поле.

— Вы знаете, что произошло? Как, вы не знаете, что произошло? Тогда слушайте сюда! Аэропланы попали на минное поле. И как вы думаете, зачем им это нужно?

Был воскресный день. Любознательные одесситы высыпали на набережную. Летчики выбрались на берег против Большого фонтана. Шли, не обращая внимания на зевак. Они походили на моряков, которые вернулись из дальних стран, и в их глазах еще светилось нездешнее небо.

— Может, поедем в «Гамбринус», — предложил Бржезовский. — Неплохо бы согреться. Что-то зубы стучат.

— Надо, — согласился Шляпников, — А как Сергей? Ему нельзя.

— Шесть капель можно, чтобы не простудиться. Сегодня он купался больше всех.

Приехали, спустились в подвал, сели на бочки, заказали. Сергею налили на донышко. Шляпников поднял стакан и задумался. Ему хотелось произнести какой-нибудь тост. Наконец он сказал:

— За!

И все согласились с ним. Сейчас все были связаны общими переживаниями и мыслями и понимали друг друга без слов.

Мария Николаевна спросила:

— Сделал уроки?

— Да.

— Что с тобой? Сегодня ты чуточку другой. В глазах что-то.

— Это тебе показалось.

ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ?

Зимой воздушные приключения для Сергея закончились. О злополучном купании на минном поле стало известно Марии Николаевне и Баланину: Одесса — такой город, где все друг друга знают и любят поговорить, было бы желание слушать. А может, это Валя из добрых побуждений проболтался? Были разговоры, разговоры, ну и так далее. Теперь ясно одно: надо скрываться.

Сергей собрался в школу. Под ремешки клеенчатой папки подсунул заранее приготовленное матерью полено: сейчас в школу идти без полена нельзя; это своего рода пропуск на занятия.

Зимой все учились «выше своих способностей»: когда не очень сыт, холод особенно чувствителен, ну и, сидя в тепле, решаешь весь задачник подряд от начала до конца.

Сергей прошел мимо церкви Морозли с колоннами у входа в виде ламповых стекол, вот и школа, двухэтажная, серая, на полквартала. Окна арками, между ними пилястры и непонятного назначения человеческие лица. Класс на первом этаже.

Выглянуло солнце, в классе стало тепло и без печки. Поленья сложили в углу. Их вид вызывал прилив оптимизма, как стол, на котором еды больше, чем можешь съесть.

— Весна! — сказал Калашников. — Май!

Он задумался и, дурачась, прочитал:

Сергей поглядел на Лялю. Она стояла спиной к окну, над ее головой образовалась солнечная корона, как вокруг освещенного облака. Она всегда была свежа и чиста, как май. Рядом с ней стояла Лидочка Гумбковская и говорила о каком-то торте из кукурузной муки.

— Сережа, — прервала свой рассказ Лидочка, — принесите доску из коридора — будет сопромат.

— Сейчас.

— А из бумаги вырезать несколько кружков, один менее другого, на каждый кружок намазать этой массы и испечь в не слишком горячей печи, самый маленький кружок мазать не надо, так как он будет наверху, хорошо бы сверху украсить цветком из марципана, на худой конец из теста…

У девушек вид был серьезный и загадочный.

— Назарковский! — сказала Лидочка. — Закройте рот — это ведет к слабоумию. Дышите через нос, вспомните, что нам говорили на уроке гигиены.

— У меня насморк. Ступайте со своими мудрыми советами… в болото.

Сергей между двумя свободными стульями положил доску, а рядом аккуратно сложил кирпичи. Сегодня Александров будет объяснять новый материал о балке, нагруженной разными способами.

«Это мне нужно, — подумал Сергей, глядя на доску. — Крыло. Как нагружается крыло в полете?»

Он нарисовал на доске крыло и уставился на свой рисунок.

— Сережа, вы изобретаете аэроплан? — услышал он низкий голос Ляли и вздрогнул.

— Разве похоже? Самолет изобретать поздно, можно проектировать.

— Мне кажется, что вы думаете только об аэропланах.

«Откуда она знает? — подумал он и нахмурился. — Одесса, Одесса».

— Это совпадает с тем, что нужно на данном этапе: «Добролет», ну и так далее.

— Это значит, вы родились вовремя.

— Да, мне повезло. Впрочем, сейчас все родились вовремя.

— Почему вы к нам никогда не заходите? У нас бывают и Калашников и Назарковский, словом, все.

— Я обязательно приду, — сказал он и покраснел.

Он почувствовал необыкновенный прилив сил.

«А почему бы и в самом деле не спроектировать планер? — подумал он. — Конечно, я понимаю, что это не игра в бирюльки, нужно изучить десятки технических дисциплин, не говоря уж обо всем прочем. Но почему бы и нет?

СТРОЙ ВОЗДУШНЫЙ ФЛОТ!

Королев шел по Пушкинской в ОАВУК (Общество авиации, воздухоплавания Украины, Крыма).

Была весна. Платаны только начали зеленеть.

Сергей увидел львиные морды.

«Они на доме 29, вот так штука!» — подумал он. Открыл дверь, на стенде висела стенная газета «Строй воздушный флот!», напечатанная синими буквами. Остановился.

«Природа капиталистического государства такова, что она толкает его на использование всякой победы гениальной человеческой мысли в сторону разрушения и истребления. И вот эти красивые стальные птицы, плавающие по небесной лазури, тотчас же в мировой войне были использованы враждующей буржуазией… Над передовыми линиями окопов носились около 3 тыс. самолетов, которые буквально заливали окопы противника свинцовым дождем… В начале капиталистической войны Англия имела всего 233 самолета, в 1918 г. количество самолетов увеличилось до 22 650. За четыре года в сто раз».

«К концу войны самолеты могли сбрасывать до 200 пудов бомб и летать безостановочно сотни верст в тыл противника и этим самым вообще уничтожая разницу между тылом и фронтом… За границей имеются аэропланы, поднимающие от 40 до 50 чел. У них мощные моторы, они строятся не из дерева, а из легкого металла. Это настоящие воздушные корабли с роскошно обставленными каютами и с собственной радиостанцией., Современный дирижабль может держаться в воздухе, не опускаясь на землю для пополнения запасов, до 9 суток».

«За 6 месяцев существования Укрвоздухпути достигнуты большие результаты… Было перевезено 82 пассажира и 50 кг почты… За все время не было ни одной катастрофы, и лишь однажды имела место вынужденная посадка самолета ввиду сильного тумана… Воздушные сообщения важны для нашей страны, с ее огромной территорией, плохими дорогами, болотами, оврагами, трясинами и слабо развитой сетью железных дорог».

«Надо, не теряя ни одной минуты, готовиться к мировой гражданской войне, к последней схватке пролетариата с издыхающей буржуазией. Для воздушных пиратов буржуазии мы должны приготовить отпор — наш Красный воздушный флот… Нужен он раньше всего потому, что лихорадочные вооружения империалистических держав в первую очередь направлены в нашу сторону… И больше всего они нас не любят потому, что боятся нашего примера для своих подневольных рабочих и крестьян. Вполне понятно, что в их интересах задушить Советскую страну как можно скорее. Мы никогда не стремились воевать, уж хотя бы потому, что все наши помыслы направлены в сторону мирного труда…»

Королев поднял голову и прочитал лозунг:

«Крепче крепите воздушную снасть, крепче крепите Советскую власть».

«Все правильно», — подумал он.

«Но на все это нужны огромные средства. Каждый аэроплан стоит не меньше 20 тыс. зол. руб… Каждый трудящийся Советской республики должен принять активное и близкое участие в воздушном строительстве, памятуя, что этим он укрепляет положение своего социалистического Отечества и тем самым наносит удар мировому капитализму».

«Что такое планер и зачем он нам нужен?.. Развитие планеризма обеспечит нам в широких массах могучие резервы знающих и любящих авиационное дело людей, для которых постройка планеров и полеты на них являются превосходной авиационной школой».

Сергей перешел к следующему стенду с одесскими «Известиями».

«Рабочие и служащие Одесского отделения Госмолоко заслушали доклад т. Шляпникова о значении Красной авиации и постановили отчислить в фонд Красного воздушного флота полудневный заработок».

«Голод уже не угрожает нам, но мы еще не залечили всех ран, нанесенных голодом. Среди них — детская беспризорность является наиболее тяжкой. Улицы нашего города уже не знают тех толп почти голых детей, которые еще недавно осаждали всякого проходящего. Но все же далеко не все еще дети знают тепло и уют детского дома…»

«Зеркало и пудра. Некоторые служащие ОЛОЮОПСа больше уделяют внимания зеркалу и пудре, чем службе. На днях мне пришлось быть в ОЛОЮОПСе по делам службы. Куда только я ни заходил, везде и всюду я видел одну и ту же картину. Перед каждой барышней или дамой зеркальце и пудра, вдобавок помадка, которые усердно производят ремонт лица и отшлифовку губ. Что касается работы, то работают с прохладцей… В кабинете уполномоченного Наркомпути работа кипит, а все другие саботируют… Вас не спросят, по какому делу вы пришли, это их не касается. Зато услышите в каждом кабинете:

— Нина Петровна, я купила чудную пудру.

— А я купила помадку, Анна Васильевна, — и т. д.

Пудру и помадку вы можете употреблять у себя дома, но не на службе… Заметка эта не касается мужского персонала. Рабкор Василенко».

«Правильно их, Василенко! — подумал Сергей. — Разводят тут контрреволюцию».

Он открыл дверь и очутился в благоухающем саду: цвели магнолии, олеандры, сирень. Высокие решетчатыми окна были увиты зеленым виноградником и переходили в плоскую стеклянную крышу.

«Куда я попал? — удивился он. — Неужели я открыл тайную дверь в сказочную страну?»

И заметил, что сказочную страну населяют не только цветы: на фоне матового стекла четко рисовался тонкий профиль красивой женщины.

— Уполномоченного Наркоминдела нет, и он сейчас не принимает, — сказала женщина.

— А он мне и не нужен, — отозвался Королев, возвращаясь из сказки.

— А что вам нужно?

— Авиаторы.

— Это в зале рядом. Ищите Фаерштейна.

Маленький человечек с пышной шевелюрой, увеличивающей его голову в два раза, говорил по телефону.

— Чепуха! Что ты говоришь? Слушай сюда. Едешь с докладом в Херсон и Очаков. Перед отлетом дашь объявления в газете о вечере в пользу авиации. Дашь лозунг такой: «Не должно быть ни одного честного гражданина — нечлена общества авиации!» Далее: «Размер членского взноса для отдельных лиц один рубль золотом. Для профессиональных организаций 25 рублей золотом, а для других организаций 50 рублей, Лица, уплатившие взносы, получают в канцелярии членские билеты». Еще: «В вышеуказанных учреждениях: банк, газета, принимаются также пожертвования». Все. А я улетаю в Николаев. Через час.

Сергей слушал, Человек повесил трубку и спросил не глядя:

— Ты кто?

— А ты кто?

Человек поглядел на Королева и прокашлялся.

— Я Фаерштейн.

— А я Королев.

— Что умеешь?

— Гм… Ходить на руках, делать заднее сальто, писать стенограммы, плотничать…

— Годится, Подчитай литературку об авиации. Вернусь — поговорим. Возьму на работу.

— А это что за книги?

— Хлам. Прислали литературу об авиации из центра — вся на немецком языке.

— Поглядеть можно?

— Хоть домой бери. До свиданья.

Сергей стал просматривать надорванные пачки книг. Лилиенталь — «Полет птиц, как основа летательного искусства». Випер — «Учение о летательных силах». Прандтль — «Результаты аэродинамической опытной установки в Геттингене». Дальше он не мог перевести и нахмурился.

«Языки не должны быть препятствием для чтения нужной мне литературы», — подумал он и увязал с десяток книг. Двинулся на Хлебную гавань.

Он не узнал гидроотряда. По его территории гуляли все, кому не лень.

Показался Шляпников, окруженный толпой. Он о чем-то говорил, Сергей прислушался: командир занимался «ликвидацией авиабезграмотности», а попросту сообщал примерно то, что было написано в стенгазете.

— Привет! — сказал Шляпников. — Куда пропал? Ищем! Нужен!

И все поглядели на шестнадцатилетнего пацана, к кои>рому обратился командир. Сергей покраснел от удовольствия.

— Экзамены, — сказал он.

— Кстати, расскажи про работу мотора. А я побегу. Дела.

Шляпников и в самом деле исчез. Деваться было некуда: желающие ликвидировать авиабезграмотность ждали. И Сергей начал свою первую в жизни лекцию. Вначале он чувствовал себя неловко, а потом наговорил больше, чем ожидал, и неожиданно для самого себя ответил на все вопросы.

Закончив лекцию, он пошел искать Долганова. По дороге встретил Алатырцева. Улыбнулись, пожали друг другу руки.

— Агитполеты запороли, — сказал Алатырцев. — Пойду катать трудящихся.

— Меня бы прокатил.

— Сережа, ты знаешь, в любое время, но не сейчас. Я тебя прокачу между башнями мельницы Вайнштейна. Хочешь?

— Конечно, хочу.

— Ну, привет тебе. Повнимательнее там.

У воды толпились смельчаки, согласные лететь. Рядом с одним смельчаком рыдала женщина.

— С хорошей-то жизни не полетишь, — сказал Алатырцев, проходя мимо женщины, и подмигнул мужчинам. Те понимающе захохотали.

Долганов сказал Сергею:

— Искали тебя.

— Родители зажали.

— Может, они и правы.

— А может, и нет. Вот у меня книги, нельзя ли их оставить где-нибудь у вас? Я буду брать по одной. Одну легче прятать.

— Что за подпольная литература?

— Авиационная. Мать ругается.

— Приходи ко мне, занимайся у меня. Пользуйся моей библиотечкой. Кстати, что у тебя за книги? На немецком? Пусть немцы и читают.

— А у вас есть что-нибудь по проектированию планера?

— Найдем. Уж не собираешься ли проектировать?

— Нет. Я так, — пробормотал Сергей. Он понимал, как бы глупо выглядел, если б сказал: «Да, делаю планер». Долганов — человек добрый, но пустозвонства не потерпит. А Сергей очень дорожил его расположением.

Мария Николаевна была счастлива, когда слышала, как ее муж и сын говорили по-немецки. У Сергея оказались редкие способности и интерес к языкам. Как он продвинулся за каких-то две недели! А ведь раньше считал язык скучнейшим предметом.

Баланин сказал Марии Николаевне:

— Кажется, парень взялся за ум. Увлечение языком гораздо похвальнее увлечения всякими хождениями на руках, «ласточками» и самолетами.

По библиотечному каталогу он выписал названия книг, которые каким-то боком примыкали к планерам и парящему полету. И все свободное время проводил в читальне. Начал он с книги Делоне «Устройство дешевого и легкого планера и способы летания на нем». Но попутно занимался и немецкими книгами, так как их чтение шло на пользу: «Полет и наука», «Учение о полетах», «Метеорологическое образование летчика», «Результаты аэродинамической опытной установки в Геттингене». Все это нужно. И если не сейчас, то завтра.

Пока он не думал о собственном планере, точнее, делал вид, что не думает: он накапливал знания, на основе которых можно было бы потом мыслить самостоятельно. Он надеялся приобрести «легкость», идущую от избытка сил, и «накачивал мускулы». Ему не хотелось тяжкого пота самоучки, изобретающего самовар.

Он составил список книг на немецком языке, с которыми познакомился, — получилось двадцать шесть названий, и отнес в ОАВУК, думая отловить вездесущего Фаерштейна. Но Фаерштейна не было. Тогда он отправился в публичную библиотеку. И однажды легко набросал общий вид планера в трех проекциях и приступил к аэродинамическому расчету, чтобы узнать, какие силы будут действовать на крыло и хвостовое оперение, и на основании величины найденных сил уже помудрить над конструктивным воплощением элементов планера, способных выдержать эти нагрузки.

Работа над проектом не мешала, а помогала чтению оставшихся немецких книг: он чувствовал, что чтение иностранного текста необыкновенно облегчается знанием предмета, о котором идет речь.

Прошел мимо консерватории и кирки, башня которой казалась в каком-то созвучии с башенкой углового дома на улице Островидова. Поэтому этот дом привлекал внимание еще издали. Сложен он был до основания второго этажа из грубого камня. Полукруглые пилястры зачем-то подперты головами бородатых стариков. Над арочными окнами тоже физиономии, только поменьше. И вдруг знакомые львиные морды в коронах, над ними старинные фонари. Такие же морды на особняке ОАВУК и на доме, который по пути в гидроотряд. Больше их нигде нет.

«Может, они приносят счастье?» — подумал он и поднял голову. Это был дом 66, здесь жила Ляля Винцентини.

Толкнул дверь с чугунными завитушками и матовыми стеклами, поглядел на лепные потолки, двинулся по лестнице.

Есть счастливые родители, которые умеют сохранить дружбу и доверие даже взрослых детей. Но тут, пожалуй, дело не в счастье. Может, здесь важно уважение к любому человеку? Может, важно не только с увлечением говорить о себе, но проявлять искренний интерес и к собеседнику? А может, тут терпимость и некоторое благодушие? А может, все это и плюс еще многое другое?

Таковы были родители Ляли и ее брата, одноклассника Юры. Они позволяли своим детям «все», и дети также знали о своих родителях «все». Все, что им не рано знать. Такая позиция свободы давала полную информацию о детях, и это помогало какой-то юмористической репликой повернуть нежелательное событие в нужную сторону. Но ни в коем случае не мораль — просто шутка. Рассмешить — значит победить.

Лялиного отца, инженера-путейца, даже собственные дети за глаза называли Максом. Макс иногда участвовал в детских проделках, и это могло бы показаться кривлянием, если б не его искренность. Он не подлаживался под детей, не снисходил до них, а ему в самом деле было интересно их общество и их проделки. Он как будто не взрослел. Он чаще бывал серьезен, но никто из детей не видел его снисходительным к их слабостям. Немножко снисходительности — и дети увидят ее, ниточка порвется, начнется непонимание, начнутся «отцы и дети».

Дверь открыла Ляля.

— Сережа, наконец-то! — сказала она, как будто еле дождалась его. Как после он увидел, она всех встречала с одинаковой радостью, и это потом злило его. Но на этот раз он расплылся в улыбке и развел руками.

— Все дела.

— Какие дела? — в синих глазах Ляли было столько неподдельного интереса, что Сергей чуть было не заговорил об аэродинамической установке Прандтля в Геттингене. Но после он заметил, что у нее неподдельный интерес ко всякому человеку, и это также его злило. Иногда он за глаза называл ее артисткой, полагая, что она не совсем искренна. А все, кто вокруг Ляли, в нее влюблены, и она просто делает всем приятное. Но в этот раз он подумал, что интерес Ляли к его делам не распространяется на дела всех остальных.

«Обязательно расскажу ей о проекте», — подумал он.

Наружное великолепие дома никак не соответствовало бедности квартиры. Единственным ее украшением был лепной потолок и, пожалуй, кресло-качалка на балконе. Сергей прошел за Лялей. За круглым столом сидела вся братия и бурно поприветствовала его, даже слишком бурно. Ляля принесла еще один стул.

— Кому сдавать? — спросил Калашников с видом шулера.

Сергей поглядел на Лялю.

— Во что играете?

— В дурака.

— А на что?

— На смех. Тот, кто проиграет, должен смеяться.

— Наверное, очень интересная игра. Научите меня.

И стены квартиры дрогнули от смеха. Больше всего покатывался Калашников.

— Не уме-ет в ду-урака! — повторял он, вытирая слезы.

— Сдавай и на меня, — сказал Сергей со свирепым лицом опереточного злодея. — Когда ты проиграешь, тебе легче будет смеяться, вспомнив, что я играть не умею.

— Сейчас я тебя научу, тебе это очень пригодится в жизни, — сказал Калашников и со своими обычными прибауточками стал читать лекцию о том, как отличается бубна от червы и валет от дамы, об истории возникновения карт. Он врал напропалую, переходя на какой-то якобы научный язык, потом на какие-то теории, и все-таки ухитрился объяснить правила игры.

— Теперь я умею, — сказал Сергей. — Я когда-то в молодости думал, что это необязательно.

— А теперь-то ты так не думаешь?

Сергей поглядел на Лялю.

— Теперь не думаю.

И в самом деле, он не предполагал, что игра в дурака таит в себе такую бездну удовольствия.

Дверь раскрылась. Появилась мать Ляли.

— Ты помнишь свое обещание? — спросила она.

— Помню, — сказала Ляли и исчезла.

— Ну, кому сдавать? — спросил Назарковский.

— Тебе.

Сдали карты.

— У кого шестерка? Заходите.

И Сергей поразился, до чего это глупейшее занятие — игра в карты. Он не понимал, как минуту назад находил в ней удовольствие.

Калашников сказал:

— А может, хватит? Глупое занятие.

И все согласились, что хватит.

Сергей вышел на балкон, сел в кресло-качалку и стал глядеть по сторонам.

«Вот это то, что она видит, на всем этом ее и и ляд, — думал он. — Если с ней игра в дурака прекрасна, то каково же рядом с ней прекрасное? Например, вот эти акации? Если в ее присутствии сломать ветку, то польется кровь».

И ему показалось, что он слышит полет ночных бабочек и видит сверкающую чешую моря. Вот он видит море сверху, вот наклонно. Вот волны накатываются на песок, мелко перебирая белыми пальцами.

И вдруг он увидел Лялю. Она бежала с какой-то кастрюлькой.

— О чем задумался? — спросил Калашников.

— Так я тебе и сказал! — засмеялся Сергей, приходя в себя.

Он услышал частые шаги по лестнице, щелчок замка, шаги по коридорчику на кухню, там, в коридорчике, три ступеньки, вот заскрипели половицы. Сергей видел все, как будто перед ним крутили фильм, где заснята Ляля. Дверь открылась.

— Сейчас будут картофельные оладьи, — сказала она. — Только нет одной вилки.

— Я буду циркулем, — сказал Юра.

— Обожаю есть циркулем, — сказал Калашников.

— Циркуль беру я, — сказала Ляля.

Начались каникулы. В ОАВУКе молчали. Сергей закончил эскиз крепления отъемной части крыла к центроплану и пошел купаться.

— Пузо калишь, а тебя Фаерштейн ищет, ноги стер до самых колен, разыскивая тебя.

Это был знакомый матрос из ГИДРО.

— А ты?

— А я ничего.

— Пузо калишь на солнце, а Фаерштейн тем временем стер ноги выше колен. Ведь ты тоже мог сделать что-нибудь полезное для авиации, пока Фаер ищет меня.

Борис Владимирович Фаерштейн имел озабоченный вид. Он всегда изображал высшую степень занятости.

— Лекторов у меня мало, — сказал он. — Будешь читать лекции. Надо ликвидировать авиабезграмотность. Иди к грузчикам, Коровиным детям, матросам. Давай!

И закрутилось колесо.

Фаерштейн был им доволен и не считал нужным этого скрывать. И поэтому Сергей, прослышав о Первых планерных состязаниях в Коктебеле, заикнулся о своем желании попасть на них. Необходимо встретиться с конструкторами и планеристами, показать свой проект, посоветоваться, ну и так далее.

— Так ты делаешь проект планера? — спросил Фаерштейн.

— Скоро будет готов.

— Поедешь в следующий раз. Сейчас поедет Долганов.

— Долганов — достойный человек.

— Но Долганова придержал Шляпников, отсылает его куда-то. Едет Курисис. А ты дуй на завод Белино-Фендрих, прочитай лекцию.

Прошла осень, наступил новый год, последний год учебы в Стройпрофтехшколе. Работа Сергея над проектом совпала с лозунгом Фаерштейна: «Нам нужны проекты, много проектов! Пусть работают все!»

Начальнику истребительного отряда Лаврову поручили в ОАВУКе читать лекции по проектированию планеров. Сергей не пропустил ни одного занятия, стенографировал все лекции, а дома расшифровывал их и заодно запоминал.

Во время одной из лекций он вспомнил, что забыл свои чертежи и аэродинамический расчет на столе. Он еле досидел до конца занятий.

«Вот бы успеть домой прежде, чем Баланин обнаружит следы моей преступной деятельности, — думал он. — Вот будет головомойка! Как это я допустил такое разгильдяйство. В авиации нельзя допускать разгильдяйства».

Домой он летел, как аэроплан. Ворвался к себе в комнату — за его столом сидел Баланин с сосредоточенным видом, в его руках была логарифмическая линейка. Сергей остановился на пороге. Отчим поднял голову.

— Здесь ты ошибся, — сказал он, — считал на растяжение, а он работает на сжатие. Погляди, как располагаются силы…

— А-а, — пробормотал Сергей растерянно.

— Стержень, работающий на сжатие, рассчитывать нужно по этой формуле. Видишь, как изменяется результат? И ошибка поехала дальше… Гляди, во что она вылилась. Снежный ком.

— Да-да, я понял, спасибо.

— И вот этот узел ты сделал слишком сложным. Зачем? Можно его упростить безо всякого ущерба, Глянь-ка, я набросал эскиз.

— Да, так гораздо лучше. И проще в изготовлении, и вес…

— Вот я тебе принес справочник конструктора. Возьми его себе, он маленький, но очень компактный, почти все, что тебе нужно, в нем есть.

— Спасибо.

— Давай поглядим дальше…

Григорий Михайлович и Сергей просидели допоздна. Мария Николаевна позвала их ужинать, они в один голос ответили: «Сейчас-сейчас!» Но это совсем не означало, что они поняли, о чем им говорили. Тогда Мария Николаевна взяла их обоих за руки и как детей повела в столовую.

«Вернувшийся в Одессу председатель одесского кружка планеристов тов. Курисис передает, что на всесоюзных состязаниях было представлено 10 планеров, Состязания продолжались 18 дней. Летчику Юнгмейстеру удалось продержаться над Коктебелем на высоте 70–80 метров в течение одного часа и двух с половиной минут. Результаты Первых состязаний в СССР следует считать исключительно удачными».

ВЫБОР ПУТИ

Лозунг Фаерштейна «Нам нужны проекты! Много проектов! Пусть проектируют все!» многими был понят буквально. И в ОАВУК потянулись школьники, продавцы, все, кому не лень. Фаерштейн сказал, что, если в одно прекрасное время известный одесский бандит Яшка Япончик принесет свой проект летательного аппарата, удивляться не следует. И поэтому он был несказанно рад проекту Курисиса, который в отличие от проекта Яшки Япончика и подобных ему авиационных специалистов был технически обоснован. Фаерштейн хотел тут же строить планер и отпускал средства.

Но Фаерштейна и Курисиса остудил командир истребительного отряда Лавров. Он нашел несколько ошибок в аэродинамическом расчете, которые чем дальше, тем становились все грубее, потом заявил, что профиль крыла выбран безо всякого на то основания. А тут еще Королев набросал что-то на бумажке и сказал, что с таким хвостовым оперением может случиться неприятность: от действия аэродинамических сил скрутится фюзеляж, так как ферма фюзеляжа рассчитана неправильно. Но тут же он успокоил Курисиса, что неприятности быть не может, так как планер вообще не полетит из-за необоснованности выбора профиля. Решение вынесли единогласное: «Проект доработать».

После защиты Василий Долганов сказал:

— Лихо ты его.

— Не его, а его проект.

— Толково ты говорил, но он тебе покажет на твоей защите.

— Пусть показывает, если есть что показать.

Возвращаясь домой, к своим чертежам, он встретил Лялю. Он покраснел, кашлянул, опустил голову.

— Здравствуй, — сказал он.

— Здравствуй, Сережа, ты куда?

Она была без чулок.

— Да вот… гуляю, А ты… куда идешь?

— Домой.

— Я гуляю, и мне все равно, куда идти. Я пройдусь с тобой. Можно?

— Конечно.

«Она совершенно, совершенно ничего не чувствует, — думал он, насупившись. — А если и догадывается о чем-то, то делает вид, что не догадывается. Но ведь Меликова читала в Новый год на вечере свои вирши и в виршах сказала. Как это там у нее получилось?

И как это она, чертовка, догадалась? И Ляля все, конечно, знает».

— Ты что надулся, как мышь на крупу? — спросила Ляля.

— Думаю.

— О чем?

— О тебе.

Ляля засмеялась. Она смеялась, как будто ей рассказали анекдот. Сергея это начало злить.

— Я не договорил, — засмеялся он. — Я сказал: «О тебе…» Но не договорил: «Не думаю».

— А о ком?

— О Калашникове, — проворчал он.

Это Ляле показалось также необыкновенно смешным. И Сергей понял, что говорить с ней рано, она не подготовлена к разговору. Вот похихикать — это сколько угодно.

Наступили сумерки. И листья платанов казались дрожащими, как крылья ночных бабочек. Стали загораться фонари, освещая зелень и стены домов: бородатые старики, львы, атланты, кариатиды, кружевные балконы. Синела брусчатка.

Они шли рядом и молчали. Когда рука Сергея случайно касалась ее руки, он вздрагивал.

«В каждом ее пальце такой заряд счастья, что даже страшно, — думал он. — Но она ничего не чувствует».

Он перемахнул через забор. За чугунной оградой была видна его белая рубашка, а загорелое лицо и руки сливались с темнотой. Но вот его рубашка взлетела над забором. Теперь были видны и его зубы. И цветок, который он держал в руке.

— Спасибо, — сказала Ляля и приставила цветок к носу.

Началась практика. Практиканты чинили крышу медицинского института.

В июле Королев свернул двенадцать листов проекта с пояснительной запиской и двинулся в ОАВУК на официальную защиту. В технической комиссии были командир истребительного отряда Лавров, инженер Курисис, Долганов.

Сергей коротко рассказал о задачах, какие он ставил перед собой, о том, как произвел основные расчеты и выполнил отдельные узлы конструктивно. Во время защиты он поглядывал на Курисиса. Тот поднялся первым и сказал:

— Я все проверил. Можно строить. Молодец.

Проект приняли единогласно.

Фаерштейн составил бумагу:

«В Центральную спортсекцию. Препровождая при сем проект планера Королева и объяснительную записку, прошу проверить расчет и прислать возможно скорее обратно. Приложение: 12 листов чертежей и объяснительная записка. Предс. Губспортсекции Фаерштейн».

И отправил ее в Центр, в Харьков.

Вечером Мария Николаевна сказала:

— Сережа, как ты намерен строить свою жизнь дальше?

— Н-не знаю. Хотелось бы строить аэропланы и летать на них.

Он вспомнил Лялю.

— Ты закончил школу, надо думать уже серьезно. Как ты смотришь на Одесский политехнический институт?

— Не знаю. Хотелось бы в Военно-воздушную академию. Но туда принимают только офицеров…

— А что? — сказал Баланин. — Поступай в Политехнический. Одесса — прекрасный город, здесь твои друзья, море, здесь ты дома, учись спокойно и не думай о куске хлеба…

— Не знаю, — повторил Сергей, — может быть, вы и правы.

Он подумал, что не сможет уехать из того города, где живет Ляля.

— Все очень просто, — сказал Баланин, — нечего путаться в трех соснах. А работа инженера не самая плохая, поверь мне. У тебя к ней есть все данные. При старании ты сможешь стать неплохим инженером.

Сергей молчал: он знал, что все не так просто, как кажется взрослым.

На другой день он решил пойти к Ляле. Он долго ломал голову над таким сложным вопросом: утром идти или вечером. Ему казалось, что это имеет значение. Наконец решил, что лучше вечером.

Утром он не мог усидеть дома и пошел купаться. Потом бесцельно бродил по городу и думал, нечаянно оказался у гидроотряда.

— Здорово, Сережа! — услышал он голос и вздрогнул. Это был Алатырцев.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Что с тобой?

— А черт его знает.

— Влюбился, что ли?

— Да.

Алатырцев не ожидал такого ответа и растерялся.

— Ну-ну, — сказал он. — «Только влюбленный имеет право на звание человека». Цитата.

— Прокати.

— Завтра. Сейчас приехали стажеры, им надо сделать вывозную. Зеленые ребята. А ты завтра. Подождешь до завтра?

— До завтра не умру, конечно.

Алатырцев улыбнулся и обнял Сергея за плечи.

— Все в порядке. А что ты собираешься делать дальше? Ведь школу закончил?

— Закончил, Не знаю, что делать. На распутье: «Направо пойдешь — будешь женат, налево — богат, прямо — смерть найдешь». Тоже цитата, Русская сказка.

— Поступай в Одесский политехнический.

— Не знаю.

— Ну, прощай!

— До свидания.

Алатырцев побежал к отряду. На ходу обернулся, помахал рукой.

В пятом часу он прибыл на Островидова, 66. Ляля была дома.

— Может, погуляем? — спросил он.

— Погуляем, — сказала она. — Куда пойдем?

— Куда глаза глядят. Вниз по Торговой, к морю.

Они двинулись по Торговой.

— Что с тобой? — спросила Ляля. — Ты какой-то весь напряженный.

— Да-да. Я думаю.

—. О чем?

— О жизни.

— Ну а я здесь при чем?

— Ты-то как раз и при чем. Я тебя люблю. — Сергей поразился той легкости, с какой произнес эти слова.

— Ну и что делать? — спросила она.

— Выходи за меня замуж.

— Сережа, какие ты говоришь глупости. Кто мы такие? Тебе семнадцать, мне еще меньше. Мы… мы дети. На что мы будем жить? Нам нужно учиться…

— Я буду работать и учиться, и ты учись…

— Ну какой ты муж?

Ляля засмеялась. Потом увидела его сердитые | лаза, и новый взрыв искреннего смеха потряс ее тело.

Сергей вспыхнул, перемахнул первый попавшийся забор и исчез. Ляля ждала. Может, он явится с цветком. Но его не было. Она пожала плечами и повернула к дому. Сергея она не видела. Он следил за ней издали: вдруг к ней кто-нибудь пристанет, тогда он придет на помощь. Но к ней никто не приставал.

Ему было плохо. Он долго не мог заснуть. За окном шумело море и поскрипывал ржавый фонарь. Может, это кто-то пытается снять жестяной абажур с фонаря? На стене раскачивались тени. Он попробовал представить блестящие железные крыши и шум дождя, чтобы заснуть, но не мог. Тогда он стал считать. И каждая цифра представлялась ему живым недоброжелательным существом и гнала сон: вот колючая, корректно холодная, подтянутая, глупая единица, вот сутулая двойка, себе на уме, со взглядом исподлобья, вот тройка, делающая вид, что она добродушна и улыбчива, как восьмерка, но на самом деле лицемерная, со вспышками хитрецы в цепких старушечьих глазах. Цифры будили. И за окном какой-то бездельник залез на столб и вот который уже час пытается содрать абажур. Зачем ему этот проржавленный насквозь абажур?

Давила тяжесть, как будто тебя положили в форму, точно копирующую тело, но на размер меньше. Сама собой раскрылась дверца шкафа, и заскрипел стул…

Утром он вышел из дому и направился в гидроотряд. Он даже не знал, какая сила направила его к гидроотряду. Про обещание Алатырцева он как-то забыл. Вспомнил, только очутившись на том месте, где видел его вчера.

Прошел мимо часового. («Привет!» — «Привет! Проходи». — «Где Алатырцев?» — «Разбился».)

Королев сделал несколько шагов по инерции, пока до него дошел смысл слов часового. Он остановился.

— Что ты сказал?

— Саша разбился.

— Не может быть! Ты шутишь.

— Не шучу, — сказал часовой, — я на посту.

Гидристы двигались замедленно, как будто их погрузили в густую жидкость. Ни у кого не было желания говорить. Все чувствовали себя в чем-то виноватыми.

Долганов пробормотал:

— Вошел в пике, хотел пройти между башенками. А «лодка» не рассчитана на фигуры высшего пилотажа, сорвалась в штопор, когда он взял ручку на себя. Он не растерялся, вывел из штопора, да поздно…

Королев молчал. Потом, ни слова ни говоря, повернулся и пошел прочь.

Дома он взял лист бумаги и написал:

«Прошу принять меня в КПИ (Киевский политехнический институт, авиационное отделение). Закончил Первую строительную профшколу в Одессе. Имею стаж на ремонтно-строительных работах. Работал в Губотделе общества авиации, активно участвовал в конструировании безмоторного самолета К-5. В течение года руководил кружком. Все необходимые знания по высшей математике и специальному воздухоплаванию получил самостоятельно, пользуясь… указаниями литературы и специалистов ОАВУКа. С. Королев».