Адмирал Вселенной

ПУТЬ В КОКТЕБЕЛЬ

В царствование Екатерины Второй был издан указ «об учреждении в Москве (в Слободском дворце) дома для найденных и оставленных родителями детей». Ну, учредили. А дальше-то что? Конечно, нужно обучить детей ремеслу, «чтобы из тяжкого для общества числа воздвигнуть нравами похвальны ремесла». Так писал в одном из своих стихотворений по этому поводу Михайло Ломоносов. И было открыто училище, которое имело целью сделать ремесленниками своих «воспитанников из Воспитательного дома, чтобы впредь не отдавать питомцев в учение вольным мастерам, где они лишены надзора за их нравственностью». В семидесятых годах ремесленное училище уже не имело никакого отношения к «зазорным младенцам» и сделалось Императорским техническим. Но надзор за нравственностью питомцев, то есть студентов, усилился. В правилах училища говорилось: «Воспитанникам запрещается принимать участие в каких бы то ни было обществах или кружках, быть членами клубов или общественных собраний, принадлежать к каким бы то ни было тайным обществам или кружкам, хотя бы и не имеющим преступных целей. Нарушение этого правила влечет за собой немедленное исключение из училища с воспрещением вступать в другие высшие учебные заведения». В этих правилах оставалось непонятным только одно: зачем тратить столько бумаги? Нужно было бы переписать лозунг, украшавший присутственные места при Александре Втором Освободителе: «Здесь запрещается вообще». И всем стало бы ясно: запрещается все. И точка.

Власти, блещущие своим скудоумием, полагали, что подобными запрещениями «вообще» можно сделать из питомцев верных псов самодержавия.

Всякая мало-мальски непривычная мысль воспринималась, как подкоп под трон. Даже в развитии науки усматривалась крамола.

Но, как и следовало ожидать, полицейские способы воздействия на умы студентов и преподавателей сделали Императорское училище рассадником свободомыслия. Это отсюда, из чертежного зала, началось небывалое для империи грозное шествие за гробом молодого революционера Николая Баумана…

Императорское техническое училище было не только рассадником крамолы вообще, здесь впервые в мире возникла и научная крамола — авиационная наука. В это время ученые не могли объяснить, что за сила поднимает птицу и какова величина этой силы. Уже летали модели с резиновым моторчиком Альфонса Пенс, уже прыгал с горок Лилиенталь на своем планере, а отчего летает птица, никто не знал.

Преподаватель училища Николай Егорович Жуковский в своей работе «О присоединенных вихрях» первым решил эту задачу. Он ввел понятие подъемной силы крыла и нашел способ ее подсчитывать.

За год до полета братьев Райт, в 1902 году, под его руководством была построена первая в мире «галерея» с сильным потоком воздуха, попросту говоря, аэродинамическая труба, а потом и аэродинамическая лаборатория. В 1909 году он организовал при училище воздухоплавательный кружок. Гений никогда не появляется в одиночку, его мощь передается тем, кто его окружает. И первые члены кружка Жуковского стали впоследствии крупнейшими учеными: А. Н. Туполев, Б. Н. Юрьев, В. П. Ветчинкин, А. А. Архангельский.

В училище впервые в мире Жуковский стал читать курс теоретических основ воздухоплавания. Это был трактат, в котором доказывалась возможность инженерного расчета аэроплана. До этого каждый авиатор делал свой аппарат на ощупь, полагая, что рассчитать его вообще невозможно.

Однажды в аэродинамической лаборатории чуть не убило Жуковского отлетевшей от мотора лопастью. Ученики пришли в ужас. Наступила тишина.

— Надо бы заняться изучением вибраций лопасти, — задумчиво произнес ученый.

Так были созданы теория и метод расчета воздушных винтов. Идеи научных работ Жуковскому подсказывала и летающая бабочка, и пыльный смерч, и ветер, обдувающий лицо, и отлетевшая с визгом лопасть.

В это училище, на аэромеханический факультет поступил и Сергей Королев. В КПИ он послал бумагу:

«Постановлением приемной комиссии при Высшем техническом училище я принят в число студентов последнего, о чем ставлю вас в известность. С. Королев. 27/IX 1926 г.».

Он не спеша двигался через сквер перед училищем. Где-то в этом районе второкурсник Андрей Туполев летал на своем балансирном планере. По этой дорожке проходил, не видя ничего вокруг, крупный бородатый человек с наивными глазами — Жуковский.

Королев услышал сзади шаги. Не оглядываясь, он догадался, что это студенты аэромеханического факультета.

— Николай Егорович рассказал на лекции, как задумался и шел, ступая одной ногой по тротуару, а другой — по булыжной мостовой. И стал думать, отчего же это он охромел.

Сзади раздался смех. Королев прислушался.

— Но это что! — продолжал рассказчик. — Приходит он к себе домой и звонит. Из-за двери спрашивают: «Вам кого?!» — «Скажите, дома ли хозяин?» — «Нет». — «А хозяйка?» — «Нет и хозяйки. Что передать?» — «Скажите, что приходил Жуковский».

Сергей сам засмеялся.

— Это рассеянность человека, чей мозг постоянно занят вылавливанием идей из воздуха, — сказал другой студент. — А если я проанализирую все мысли, которые мне приходят в голову за сутки, то это такая чепуха. Наверное, его мозг сделан из какого-то другого вещества.

— Кстати, объясни мне формулу Жуковского.

— Анекдоты знаешь, а формулы нет?

Студенты обошли Королева, присели на корточки, и тот, что не знал анекдотов, начертил на земле профиль крыла.

— Как бы найти начальника планерного кружка? — спросил Королев.

Студенты обернулись.

— Это Вова Титов с нашего, то есть аэромеханического факультета, — сказал тот, который не знал анекдотов.

Затрещал будильник. Королев не глядя протянул руку и зажал язычок звонка рычажком. Еще стояла ночь, Форточка была открыта: в свежем воздухе скорее высыпаешься, но вылезать из-под одеяла так не хочется. В запасе еще минут десять, можно настроиться на бодрые мысли.

«Наверное, ни одна профессия так не расставляет работников по их истинной цене, как летная. И то, что в Киеве царили такие сильные конструкторы, как Томашевич и Железняков, и летун Яковчук, справедливо, — думал он. — И зря я позволял своему отроческому самолюбию отравлять собственную кровь. В этой профессии в самом деле все распределяется по совести. Экзамен на авиационного человека — Коктебель. Но даже путь на этот экзамен усыпан не розами».

Королев откинул одеяло, включил свет, и его руки и ноги задвигались, как будто он очутился в ледяной воде и двигаться, хочешь или не хочешь, надо.

Улицы пустынны. Все окна еще темные. Но автобусы уже ходят. Вон гремит по булыжной мостовой высокий желтый «лейленд», шофер сидит справа, по-английски. Надо пробежаться, чтобы потом не совершать на остановке бега на месте. Теперь до Павелецкого вокзала можно и вздремнуть.

Деревянный серо-зеленый вагон дачного поезда с маленькими окнами, разделенными крестом переплетов внутри, был грязен и просматривался во всю длину. Королев огляделся и увидел в уголке поднятые руки — это планеристы. Он подошел, поздоровался и сел. Напротив расположился Сергей Люшин, тоже студент МВТУ, голубоглазый и очень спокойный, с тем неуловимым отпечатком мужественности, который накладывает на лица знакомство с небом. Он успел выстроить уже три планера, и Королев поглядывал на него почтительно.

— А как ты стал летать? — спросил его парень с синяком на лбу.

Люшин зевнул и сказал:

— Очень просто.

— А как ты прошел медицинскую комиссию?

— Никак не проходил.

— Ведь у тебя что-то с левой рукой.

— Атрофия дельтовидной мышцы после полиомиелита.

Королеву вопросы парня с синяком показались несколько бестактными. Он повернулся к замороженному окну и приложил к стеклу свою ладонь. Отнял. Получилась прозрачная пятерня. Раздался свисток. Поезд тронулся.

— Ведь тебе сама судьба запретила летать.

Люшин улыбнулся.

— Ну и что с того, что запретила? Я ее обманул. Я делал планеры в арцеуловском кружке «Парящий полет», а сам, конечно, не летал. В Коктебеле я был как конструктор.

Королев заинтересовался.

— Ну, а нам назначили инструктором Карла Михайловича Венслава, — продолжал Люшин. — Он никого не знал, но знал, что я бывал в Коктебеле. Как-то я возьми и скажи ему:

«Хотелось бы полетать на своем планере».

«Пожалуйста».

Я предполагал, что меня запустят, как бумажного голубя, на малую высоту и этим все кончится. Но вышло иначе. Он кликнул стартовую команду — двадцать человек. И все мы двинулись на вершину горы.

«Вы летали до этого?» — спросил он меня на всякий случай.

«Летал».

Я и в самом деле летал в Коктебеле. То есть я сидел в кабине, а мой планер тянули за веревки, как воздушного змея. Если получался крен, то бегущие подтягивали нужную из трех веревок.

Забрались мы на горку. Стали растягивать амортизатор. Мне ничего не оставалось, как, сидя в кабине, молчать. Я взял рули нейтрально, проверил привязные ремни, а резину все тянут и тянут. Фюзеляж стал чуточку потрескивать. Я глянул перед собой — бесконечность. А команды «пуск» все еще нет. Наконец — команда, хвост отпустили, и я ударился затылком о спинку сиденья и как глотнул воздуха, так и не мог выдохнуть, словно очутился под водой. Чувствую — лечу. Глянул вперед и выбрал себе ориентир — корову. Но корову куда-то уводит в сторону, и горизонт наклоняется. Я глянул на рули — нейтрально, а меня тянет обок.

Попробовал слегка парировать крен — корова замедлила свое движение, остановилась. Горизонт выровнялся. Но, разумеется, я полета не ощутил. Глянул за борт — до земли метров восемь, нос планера направлен вниз. Я взял ручку на себя — это сработал инстинкт; я боялся повредить нос, Планер проваливается, я чувствую удар и шорох снега, весь фюзеляж в снегу, и кабина полна.

«Жив. И кажется, планер не сломал, — подумал я. — Треска не было слышно».

Оглянулся — далеко на горке темнеют фигурки стартовой команды, и по ослепительному снегу ко мне идет гнедой мерин — едут ко мне забирать планер.

«Что ж теперь мне скажет Карл Михайлович? — думаю я. — Допустил какую-то грубую ошибку, а не пойму, в чем она».

«Сразу видно, что летал в Коктебеле, — сказал он. — Не успел взлететь, а сразу вдоль склона ищешь восходящий поток. Но зачем же вы взяли ручку на себя? Вы потеряли скорость, и планер спарашютировал. Ну-ка, снова то же самое, без коктебельских штучек и покажите мне настоящую посадку. Штурвал на себя только у самой земли».

Второй раз я уже не волновался. Очутившись в кабине, я заметил, что при нейтральном положении ручки элероны отклонены. Поэтому-то меня и повело в сторону. Я поставил ручку боком, поглядел на элероны — нормально.

Второй раз посадил планер более-менее сносно. «Ну, вот и молодец», — сказал Карл Михайлович.

И только в поезде я сознался:

«Простите. Я соврал. Не летал я до этого».

«Ну, на самолете-то летал?»

«Летал».

«А чем отличается техника пилотирования? Те же ручки и педали. Сколько раз летал-то?»

«Два раза».

«Ну и порядок. Там ведь все то же».

«Я летал пассажиром».

— А ведь мог расшибиться, — сказал парень с синяком.

— Мог бы, — просто сказал Люшин.

Прозрачная пятерня на стекле покрылась ледяными кристаллами и вспыхивала от проносящихся мимо огней то зеленым, то красным.

— Все немцы, — сказал Королев.

Все засмеялись, а парень с синяком стыдливо прикрыл лоб ладонью.

— В самом деле немцы, черт бы их побрал. Они всякую ерунду доведут до крайности. А как ты догадался? Ведь тебя тогда не было рядом.

— Синяк очень аккуратный: соответствует передней стойке «Пегаса».

— Да, этот немецкий подарок не прощает грубой посадки. Воистину учебный планер. Дешевый, обтянут полотном, изволь полотно мазать крахмалом, чтоб была у него подъемная сила и эта дурацкая стойка. Ведь на лекарства больше истратишь, чем на крахмал и вообще на весь планер. Но теперь я везу с собой кое-что. Мы обманем немцев!

Парень с синяком вытащил из чемоданчика каску времен империалистической войны. Он вытряхнул из нее бутерброды и надел на себя.

Он рассказывал известные всем вещи, но слушать его было приятно.

Планеристы всегда собирались в последнем вагоне, потому что от Горок нужно идти назад в Белеутово к «штабу», к избе дяди Вани Потатуева. У него, авиационного мецената, можно попить чаю и обогреться.

Рядом со штабом возвышался ангар на три планера: в нем хранились «Пегас» — подарок немецких планеристов, «Закавказец» Чесалова и «Мастяжарт» Люшина и Толстых. Экзотическое слово «Мастяжарт» переводилось на русский язык «Мастерские тяжелой артиллерии». В них планер строился.

Планеристы высыпали из вагона и бодрой походкой двинулись в штаб. Так начиналось воскресенье…

«А завтра понедельник, — думал Королев. — С утра на работу, на завод. Не очень я люблю завод. Проектировать и вычерчивать турель для пулемета — это скучно. Ведь нельзя жить просто так, надо с увлечением».

Но сквозь все эти не очень веселые мысли о пулеметной турели сверкал голубыми гранями сказочный Коктебель.

«ПАРЯЩИЙ ПОЛЕТ»

Часть своего отпуска Королев провел в Алупке с Лялей Винцентини. Он совсем отвык от беззаботной жизни, и ему вначале казалось странным, что он способен, лежа на горячем песке, пересыпать камешки из ладони в ладонь, или часами слушать рокот волн, или глядеть кинофильм с драками и стрельбой.

Но потом он стал находить в этом Удовольствие. И думал: «Неужели я не могу жить, как все Нормальные люди? Поселиться бы на берегу моря, развести виноградник, нарожать детей, собрать библиотеку и купить граммофон».

Но стоило Ляле куда-нибудь отойти, и он поражался, как это он мог минуту назад бездумно играть сам с собой в камешки.

Из Алупки он поехал в Коктебель на планерные состязания.

От Феодосии ехал в тряской телеге, и пребывал во власти недавних воспоминаний, и думал о зыбкости настоящего.

— О чем задумался? — спросил его загорелый возница: хотел вступить в разговор.

_— Так, ни о чем. Где Узун-Сырт?

— Вон!

— Скучная картина, — пробормотал Королев.

— Что ж может быть скучнее? — заговорил возница. — Пыль одна да камень.

— Дальше я пройдусь пешком, — Королев соскочил назад, сделал несколько шагов, держась за задок телеги, и выхватил свой чемоданчик.

Возница покачал головой.

Королев свернул вправо с дороги и направился к горе, которая когда-то казалась ему землей обетованной. Подъем наверх был не труден.

«Скучная картина, — думал он, озираясь. — Здесь даже кузнечики кажутся сделанными из пыли».

На склоне он нашел голубоватый камешек а разводами и прозрачными краями.

«Халцедон-халцедон, — подумал он. — Так, кажется?»

Забрался наверх. Изредка нагибался и трогал толстые, словно вырезанные из белой байки, листья. Вспомнил Лялино лицо, освещенное улыбкой и солнцем, и пробормотал, увидев пыльную ящерицу:

— Скучная картина.

Потом оглянулся и обомлел.

Узун-Сырт браслетом отгораживал от крымских степей далекий поселок, похожий на разбросанные в траве куски сахара. Это Коктебель. Сверкало врезанное в каменистый лиловый берег море. Королев повернул голову направо. Южный склон Узун-Сырта казался украшенным вправленными в него ярко-красными камнями. Увидел перед собой красный куст кизила и догадался, откуда эти драгоценности: солнце просвечивало листья насквозь, куст пламенел.

Дальше, за обширной долиной, поднимались голубые горы, похожие на застывшие голубые костры.

«Как камень халцедон», — пробормотал Королев и машинально поглядел на камешек, который он продолжал держать в ладони, сравнивал узоры камня с горами.

Над склоном струился нагретый воздух.

«Здесь можно сидеть, как на берегу моря, — думал он. — Здесь можно сидеть часами и слушать… вечность. И видно морское дно — горные долины. А за «морским дном» еще море… Те голубые горы похожи на голубые храмы, И чем дальше горы, тем они голубее. А здесь красные. И чем ближе подходишь, тем видишь больше оттенков. Наверное, и те голубые горы вблизи красные, как вино. А где же палатки с планерами? Может, они отсюда не видны?»

Он поселился в одноэтажном приземистом домике, сложенном из желтого пористого ракушечника. Когда стемнело, он пошел на берег и долго глядел на белеющие от лунного света гребни волн. Потом вернулся к себе и только тогда понял, как устал. Хозяев не было, они куда-то ушли, и никто не нарушал его покоя. И сквозь сон он слышал блеянье, лай, человеческие голоса. Ему снилась взволнованная чем-то толпа людей и животных.

Утром постучались, и вошел Сергей Николаевич Люшин с чемоданчиком в одной руке и бутылкой молока в другой.

— Направили к тебе, — сказал он и поставил бутылку на стол. — Хочешь?

Не дожидаясь ответа, он налил в стоящий на столе стакан и пододвинул его на угол. Сам приложился к горлышку.

Королев выбрался из-под одеяла и, шлепая босыми ногами, подошел к столу.

— Очень хорошо, что направили, — сказал он и, взявши стакан, вернулся на кровать.

— Наш дом развалился.

— Отчего развалился? Вкусное молоко.

— Ты проспал землетрясение? — удивился Люшин.

— А разве было землетрясение? Расскажите.

— Я знаю, что ты Сережа, а дальше не знаю.

— Королев.

— А я Люшин.

— Это я знал давно по «Мастяжарту». И не решался лезть к вам со своей дружбой.

Люшин смутился и кашлянул в кулак.

— А я вот решился, — сказал он. — Так, короче, мы поселились в двухэтажной желтой даче, недалеко от дома Волошина. Нас было трое, еще Грибовский и Пазлов.

— Алексей Павлов?

— Да. Ты его знаешь?

— И Грибовского тоже. Мы познакомились в Киеве.

— Ночью кто-то стал ломиться с нечеловеческой силой в дверь. Я, плохо соображая, вскочил с постели и уперся в дверь боком.

«Кто?» — крикнул Грибовский.

За дверью молчание, только из-под расшатанных косяков сыплется известка.

«Стрелять буду!» — крикнул он и выхватил из-под подушки свой парабеллум. Это я увидел, потому что в окно светила луна.

«Не стреляй, Слава, — сказал я, — я держу дверь».

«Землетрясение», — сказал Павлов. Этот флегматик даже и не подумал вставать.

— Но в воздухе он совсем не флегматик, — вставил Королев.

Люшин улыбнулся и продолжал:

— Я кое-как отыскал спички, зажег свечу. И что же! — раскрытые чемоданы на полу, штукатурка на потолке вспухла и кое-где отвалилась, на стене трещины.

«Что делать?» — сказал Слава.

«Передвиньте мою койку поближе к стене, если уж встали, — сказал Павлов. — Чтоб на голову не сыпалось, у стены штукатурка покрепче».

«Оставь свои глупые шутки», — сказал я.

Мы вышли на балкон. Светила луна. Блеяли козы, лаяли и выли собаки, мелькали огни, слышались человеческие голоса.

«Может, лучше на террасу перебраться? — сказал Павлов. — В случае чего мы будем наверху».

«В случае чего?» — спросил Слава.

«В случае, если дом развалится».

«Наверное, прекратилось», — сказал я.

Мы закрыли чемоданы. Я выглянул на лестницу — она была завалена штукатуркой. Мы, не гася свечи, легли спать, но заснул только Павлов. И вдруг новый толчок. Свечу задуло. Я зажег спичку — дверь ходила взад-вперед, как будто на ней катались, стена также ходила, трещины на ней разошлись, и я увидел в трещину небо. И вдруг грохот — это обвалилась штукатурка. Зажечь свечу было невозможно — ее тут же задувало сквозняком: стекла повылетали.

Мы перебрались на террасу. Черепица съезжала с крыши и падала вниз. Павлов наконец поднялся и сказал, что если положить тюфяки поближе к стене, то черепица за счет инерции будет падать чуть подальше и нас не заденет.

«Так ты не боишься совсем?» — спросил я.

«Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

На улице спать мы не решались — страшно сороконожек.

Так мы провели время на террасе до шести часов. Последовал новый толчок. Тогда мы вышли на улицу. Народ кругом не спал. Ходили страшные разговоры, болтали о жертвах, явно преувеличивая. Мы двинулись на базар. А базару хоть бы что — торговля вовсю. Мы купили молока и только забрались на террасу — новый толчок. Наши бутылки стали раскачиваться, не поспевая за дрожью стола, — и вот я здесь. Какая-то хитрая комиссия забраковала наш дом.

Люшин хлебнул из горлышка и улыбнулся.

Королев улыбнулся в ответ и поглядел на потолок и стены: «Это хорошо, что Люшин поселился со мной». Общество Люшина всегда было приятным. С ним можно было и молчать, и это не тяготило, можно и говорить о чем угодно, и в этом не было занудства. Королев объяснял обаяние Люшина его почти детской искренностью и общим настроением терпимости и доброжелательности ко всему, что окружает. И плюс к тому Люшин был воспитанным человеком. Кроме того, Сергей Николаевич интересовался всем, что его окружает, и поэтому много знал и много умел. И еще он был прекрасным конструктором и смелым пилотом. И это Королев считал главным.

Рассказывают, что где-то в двадцатых годах по Узун-Сырту прогуливались два человека: поэт Максимилиан Волошин и авиатор Константин Арцеулов. Кстати сказать, оба они были художниками и считали окрестности Коктебеля лучшим местом на земле.

Вдруг ветром сорвало у Волошина шляпу, но шляпа, прежде чем упасть, долго висела над обрывом. Художники стали развлекаться, кидая с обрыва шляпы, и Арцеулов сказал:

— Здесь сильный восходящий поток, здесь можно парить на планере.

Вернувшись в Москву, Арцеулов организовал при «Научной редакции воздушного флота» общество «Парящий полет». И шляпа здесь ни при чем: вначале была не шляпа, а любовь к небу.

Авторитет Арцеулова в авиационных кругах был высок. Он прошел войну, по нем был некролог, и он участвовал в собственных похоронах, он первым в мире в 1916 году намеренно ввел аэроплан в штопор и сумел выйти из штопора; в то время это требовало необыкновенного мужества: до Арцеулова срыв в штопор был равносилен смерти. После революции он работал летчиком-испытателем.

Когда юный Сергей Люшин отыскал кружок «Парящий полет», один из энтузиастов, утративший иллюзии, сказал:

— Это мертворожденное дитя. Мы только потому кружок, что нас окружает непонимание.

Арцеулов возразил:

— Если пришел живой человек, то, значит, не мертворожденное.

В пустующей комнате Петровского дворца, напротив аэродрома на Ходынке он строил свой планер А-5. Ему помогал Люшин.

В июле 1922 года во время авиационного праздника члены «Парящего полета» бежали по аэродрому, а за ними на веревке, как змей, летел арцеуловский А-5. Потом планер зацепили машиной. Народ вокруг ликовал при виде этого полукомического зрелища.

В 1923 году в Коктебеле были проведены первые планерные состязания. На них представили десяток планеров.

Аппараты летать не хотели. Большинство из них не могло даже оторваться от земли. И напрасно техническая комиссия пачкалась, ложась на землю, в надежде увидеть просвет между колесами и землей.

Неудача постигла «Арапа» Тихомирова — Дубровина — Вахмистрова. «Стриж» Пышнова также не захотел лететь. Только испытания «Параболы» художника-футуриста и оригинального конструктора Черановского прошли более успешно: «Парабола» наехала на спящего зайца, но лететь также не захотела.

Под занавес Леонид Юнгмейстер (который успел покалечиться на «Буревестнике» Невдачина) сел в А-5 и вместо того, чтобы плюхнуться, развернулся вдоль склона и пошел на запад. Когда планер вернулся, все заметили, что он не потерял высоты. Он парил сорок одну минуту. Сразу послали телеграмму в Москву, и Москва дала еще три дня. В один из этих подаренных дней Юнгмейстер продержался в воздухе больше часа.

Арцеулов летать сам не мог, хотя был подготовлен лучше других. Он приехал на состязания после аварии истребителя ИЛ-400 и ходил с палочкой.

Эти соревнования, несмотря на внешние неуда <и, дали авиации очень много: были предложены новые методики расчета планера, выявлены недостатки.

По вечерам Люшин и Королев прогуливались по берегу моря.

— Черное море шумит по-особенному. Ты заметил? — сказал Люшин.

— Я не слышал других морей.

— На Балтийском волны шелестят, а здесь бьют, и каждый удар не похож на предыдущий. Когда я нахожусь в доме, то невольно вздрагиваю от сильного удара.

— Я об этом не думал, — сказал Королев.

— Землетрясение виновато. Обычно ищешь защиты в доме, а здесь все наоборот. Я вообще человек трусоватый.

Королев улыбнулся. Все знали о «трусоватости» Люшина.

— А что ты больше всего запомнил из состязаний с немцами?

— Красиво, когда ночью проходит над тобой с шипением освещенная луной гигантская птица, а по склону горы горят плошки с мазутом.

— Да, это удивительно красиво, — задумчиво произнес Королев.

Дальше шли молча. Каждый думал о своем.

«У ТЕБЯ ЕСТЬ ВРЕМЯ ПОДУМАТЬ»

Проклиная белый свет, мысленно разумеется, Королев забивал металлический кол крепления растяжек палатки, но острый конец тут же упирался в камень. Приходилось вытаскивать его и забивать рядом с тем же, впрочем, успехом. Люшин придерживал центральную толстую мачту, окованную снизу железным обручем: она должна держаться за счет растяжек, но растяжек пока не было. Палатки квадратные, с четырехгранной острой крышей. Одна стенка застегивается на деревянные пуговки и разнимается на три части. Через эту стенку разобранный планер и извлекается на свет божий.

— Растяжки должны быть как струны, безо всякой слабины, — сказал инструктор Василий Андреевич Степанчонок.

— Камни, — пробормотал Королев и тут же подумал, что сказал лишнее: надо отучиться говорить лишнее.

Степанчонок по понятиям Королева был образцом мужественности: красив без слащавости, атлет и прекрасный, смелый летчик.

Когда палатка была установлена, Степанчонок тронул растяжки и сказал:

— Не потерплю разгильдяйства в воздухе. Теперь попрошу внимания.

Планеристы выстроились перед инструктором и глядели на него оценивающе. Степанчонок продолжал:

— Требования к планеристу: первое — преданность летному делу, второе — развитое чувство здорового соревнования, третье — дисциплинированность, четвертое — отсутствие боязни. Этого достаточно. В чем вырежется боязнь — в том, что человек ведет себя не совсем так, как в обычной жизни, много курит, много болтает языком, смеется и храбрится. Слушайте далее. Очереди никакой не будет. Я сам назначу, кому лететь, а тот, кому прикажу приготовиться, пусть считает себя свободным от всех работ, отдыхает. У нас два планера: «Дракон» Черановского и КИК. Что касается «Дракона», □н не допускает кренов на взлете и посадке: длинные крылья, зацепитесь за землю, будет капот, а голова пилота ничем не защищена. «Камни» — справедливо заметил товарищ, как ваша фамилия?

— Королев.

— Что такое капот?

— Перевернуться вверх брюхом.

— Правильно. Второе. Как только почувствовали сбрасывание кольца амортизатора с крюка, надо сделать плавное движение ручкой вперед, чтобы не получилось взмывания. Предупреждение: некоторые, желая произвести эффект, допускают на взлете крутой подъем — намеренно берут ручку на себя. Эти действия не только следствие недисциплинированности, но и безграмотности: потеряешь скорость — потеряешь голову. Я кончил. Вопросы есть? Нет? Приступим к полетам. Фамилий пока не знаю. Нужен самый спокойный. Вот вы! Фамилия?

— Люшин.

— Приготовиться… Забыл вашу фамилию. Царев?

— Королев.

— Приготовиться, Королев.

Только один «Дракон» изо всех аппаратов Черановского не был «Параболой»: он имел хвост, как всякий нормальный планер. Но художник не удержался — нарисовал на фюзеляже чешую «для ужаса». К чешуе относились юмористически, планер за глаза называли «Еловой шишкой», а слово «чешуя» стало обозначать нечто незначительное.

Люшин надел кожаный шлем, очки, пристегнулся ремнями и поглядел на элероны. Молча следил, как стартовая команда тянула амортизатор, отсчитывая шаги. Последовала команда инструктора «бегом!» — и хвост отпустили.

Королев сидел на камне и глядел на планер. «Дракон» взмыл, потом резко пошел вниз, снова задрал нос и тут же опустил. По кожаному затылку своего товарища Королев чувствовал, как тот старается успокоить разыгравшийся аппарат. Наконец успокоил, но земля уже подпирала, надо садиться.

Планеристы побежали за планером. Степанчонок остался на склоне. Когда к нему нехотя подошел смущенный Люшин, он сказал:

— Что ж ты ручку взял на себя так, что из лыжи посыпался песок. Полетишь еще раз.

Королев подошел к инструктору, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Взлет делай на нейтральной ручке. Взлетел — гляди, что делает планер. Не мешай ему и не пугайся. Запомни, что у тебя всегда есть время подумать — катастрофы не случится. Планер сам будет держать свой угол планирования. Если что не так, нажми на ручку или дай ногу, но не сильно, чтоб не возвращать ее. Иначе разболтаешь аппарат. Повторим. Любители авиации, под хвост и на амортизатор!

На этот раз «Дракон» летел ровно и чисто сел. Степанчонок ничего не сказал подошедшему Люшину. Он молча поглядел на Королева.

«У тебя всегда есть время подумать — катастрофы не будет, — думал Королев, подходя к планеру. — Почему раньше никто не сказал таких простых и точных слов, выражающих главное в полете?»

Когда он оказался в воздухе, то ему показалось, что «Дракон», послушный его мысли, тут же чуточку опустил нос. Слышался ровный шорох воздуха. Королев увидел далеко впереди стадо коров и пастуха с кнутом через плечо. Вот пастух лениво снял кнут и беззвучно махнул им. Впереди — голубой костер Карадага. Слева — море и лиловатые камни берега. Королев поразился ощущению собственной свободы. Он впервые в жизни почувствовал полет! Вот ради этого ощущения он прошел все: разочарования, сомнения, ущемления самолюбия. До этого дня он боялся себе сознаться, но каждая встреча с небом приносила разочарование. Он где-то чувствовал, что разочарование — это ложное ощущение, оно пройдет. Правда, слишком долго оно не проходило. Первое разочарование было в Киеве на учебном планере, потом каждое воскресенье в Горках. Он делал нервические движения, «боролся», его внимание было приковано к собственным рукам и ногам, он не видел ничего вокруг. И земля оказывалась слишком близко. И из-за нервозности получились ошибки.

Планер заскользил над землей, было ощущение, как в мотоциклетной коляске, только без толчков…

Когда Королев забрался на склон и подошел к Степанчонку, тот не сказал ни слова.

«ПРЯЧЬТЕ ПЛАНЕРЫ! БУДЕТ БУРЯ!»

Планер КИК, едва оторвавшись от земли, падал прямо под собой. По своим летным качествам он мог тягаться разве что с утюгом. Каждый в душе мечтал, что кто-нибудь наконец приложит его на посадке чуточку погрубее и превратит в запчасти. Но никто не решался осуществить мечту собственными руками: со Степанчонком шутки могли кончиться плохо: он терпеть не мог разгильдяйства ни в воздухе, ни даже на земле, полагая, что воздушные неприятности «куются» на земле.

К вечеру, когда солнце повисло над горами и его косые красные лучи обозначили каждую неровность и былинку склона, ветер заметно усилился. Кто-то подъехал на мотоцикле и крикнул снизу:

— Прячьте планеры! Будет буря! Метео обещает двадцать пять метров в секунду.

— А куда же их прятать? — спросил кто-то, но мотоциклисту это было неинтересно, он свое дело сделал.

Начальник слета назначил старших и приказал:

— Выполняйте!

Старший трех летных групп, в том числе и группы Степанчонка, чуточку растерялся.

Королев, оказавшийся рядом, сказал:

— Ветерок и в самом деле усилился. Зря теряем время.

— Черт его знает, что делать?

Все стояли в некотором замешательстве и поглядывали на старшего. Королев огляделся, потом подбежал к северному, подветренному склону, вернулся и молча стал расстегивать палатку с уже разобранным «Драконом».

— Давайте трое сюда! — крикнул он из палатки. — Подавайте наружу плоскости!

Он вытащил из палатки плоскость, ее подхватили, но никто не знал, что делать дальше.

— В овраг, на северном склоне! Ветер там не достанет, — сказал Королев. — А зачем сто человек? Плоскость легкая. Налетайте на следующую палатку, а ты, Володя, принеси автомобильные камеры и брезент, валяется за последней палаткой, тащи в овраг.

И тут все завертелось. Лишних людей Королев отсылал туда, где рук не хватало.

Разобранные планеры сносили в овраг, укладывали на брезент и автомобильные камеры и прижимали плоскими камнями.

Старший подбежал к Королеву, который в этот момент тащил с Люшиным плоскость планера, и спросил:

— А палатки разбирать?

— Разбирать, в них завернем детали. КИК в последнюю очередь.

Сергей вспомнил работу грузчиков и подумал, что планеристы в этой области человеческой деятельности намного бестолковее. Но тем не менее силы расставились как следует, количество холостых ходов уменьшилось.

Ветер усилился, похолодало, но никто этого не замечал. Стемнело. Оставался один КИК. Королев пробежал мимо его палатки и зачем-то ткнул ногой один из кольев.

Все планеры лежали в овраге, накрытые и придавленные камнями.

Когда Королев просунул голову в оставшуюся палатку, то увидел, что от порывов ветра центральная мачта с окованным основанием раскачивается, подобно маятнику, брезентовые стенки хлопают, «как штанины, когда вылезаешь из гидроплана», — подумал он. И тут же снял с себя командирские полномочия, тем более же никто его не уполномочивал командовать. Да он и не командовал: просто распределил силы и наметил, что делать. Теперь он праздно глядел, как палатку закрепляли, и ухмылялся. Он уже не считал себя командиром.

Всю ночь свирепствовала буря. К утру утихла.

Подъезжая к вершине по пологому склону в кузове АМО, планеристы с надеждой поглядывали, не появится ли островерхая палатка. Палатка не появлялась, точнее, не появлялось острого верха палатки, сама она была здесь, но лежала. Только один планерист не глядел вверх с надеждой. Это был Королев.

Когда расшнуровали стенку и заглянули внутрь, Люшин сказал:

— Теперь его мама родная не узнает.

Все переглянулись и опустили глаза. Мечта сбылась. Тяжелой мачтой КИК размолотило вдребезги.

ХВАТИТ ХОДИТЬ В МАЛЬЧИКАХ

Королев шел на работу в свое конструкторское бюро и думал:

«Нужно сделать к следующим соревнованиям собственный планер. И в нем исключить все, что мне не нравится в других планерах. Он должен быть «для себя». Ведь есть планер моей мечты, и не один. А мне уже за двадцать, пора шевелиться. Во-первых, мой планер должен быть надежен, как телега. Второе: он должен иметь легкое управление. Ведь противно, когда аппарат дергается от малейшего движения ногой, а ручку приходится отклонять до борта кабины, чтобы сделать легкий крен. Третье: он должен быть парителем. Успею ли я закончить его к следующим соревнованиям? Надо успеть. Надо найти какой-то выход, он есть. Вон Люшин не побоялся самой судьбы, которая заказала ему пути в небо. А как летает! Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что он чувствует машину лучше всех из нашей группы».

Королев вспомнил, как Люшин парил, несмотря на то, что парить, по замечанию самого Степанчонка, было невозможно.

«Да и вообще, что это за слово «невозможно»? Границы человеческой ловкости и энергии наукой еще не определены. Говорить «невозможно», это не научный подход к делу. И это слово употреблять не следует: все, что человек может вообразить, он может и сделать. Итак, четвертое: планер должен быть красив».

Он вспомнил вычитанную где-то реплику Леонардо да Винчи, которую тот произнес, глядя на свою разбитую модель вертолета: «Он не полетел оттого, что некрасив».

«Существуют связи между строением тела и характером не только у человека и животного, но и у вещей. Попахивает мистикой, но что ж делать, ежели это так? Со временем и этому наука найдет объяснение».

Королев шел, не замечая ничего вокруг, поднялся по лестнице, проследовал в чертежный зал, вежливо поздоровался со всеми, направился к своему кульману. Положил на вычерченный узел пулеметной турели листок из тетради и уставился на него. Потом, едва прикасаясь грифелем, одним движением нарисовал планер с длинными крыльями и сигарообразным фюзеляжем.

«Похож?» — спросил он сам себя.

«В нашем деле воображение так же необходимо, как и художнику. Взять художников Арцеулова и Черановского… Кстати…»

Королев вспомнил лекцию о межпланетных путешествиях, организованную Московской ассоциацией изобретателей, там говорилось об идеях Циолковского и об инженере Цандере.

У них все правильно, только современная техника не позволит пока делать такие штуки.

«Кстати… Лететь на Луну рановато, но ракету Цандера можно поставить на «Параболу» Черановского. Ведь на обычный планер ее не установишь — хвост тут же отгорит. А на «Параболе» нет хвоста. Меня уводит в сторону. Ракету пока к черту. Итак, красиво ли то, что я нарисовал?»

— Сергей, здравствуй! — услышал он над собой голос и от неожиданности вздрогнул. Оглянулся — Люшин.

— Как ты очутился у нас?

— Пока мы там, в Коктебеле, ломали планеры, меня перевели сюда. Я очень рад: здесь создается новое. Ты чем-то озабочен? Ты поздоровался и никого как будто не заметил.

— Все в порядке. Ты над чем работаешь?

— Поручили рассчитать и сконструировать управление.

— Ого! А потянешь?

— Все тянут. И Лавочкин, и Камов, и ты.

— Я не тяну, у меня турель.

После работы они вместе вышли к трамвайной остановке. Закурили. Моросил дождь, голые деревья словно пропитались водой насквозь.

— Видишь ли, — сказал Люшин, — мечтаю сделать планер, которого не было бы стыдно и в старости.

— Доживем до старости?

— Мне цыганка нагадала семьдесят пять лет. Но я о планере. Он должен быть прежде всего надежен, не утомлять пилота и… и, — Люшин улыбнулся, — он должен быть красив. И хорошо бы успеть к следующим соревнованиям, но это нереально.

Королев глядел на Люшина, широко раскрыв глаза.

— Сергей, ни слова, — сказал он. — Вот он, выход из положения, о котором я думал. Сейчас едем ко мне. Будем строить вместе. Тогда успеем. Через две недели нужно сделать предварительный проект: общие виды, аэродинамический расчет, расчет кривой управляемости, основных узлов и прочее. Времени терять нельзя ни минуты. Все прочее чешуя.

В этот момент показался трамвай.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво произнес Люшин. — Это хорошая черта, что ты, не раздумывая, берешь быка за рога.

— Да-да, — пробормотал Королев. — Именно не раздумывая.

Он вспомнил Шляпникова.

«Тот тоже говорил, что я не думая вылез в первый раз из кабины к мотору».

— А в институт? — нахмурился Люшин.

— Черт с ним, с институтом. Планер — это тоже институт.

Люшин и Королев просидели за эскизами всю ночь. Табачный дым в маленькой комнатке стоял, как от засорившейся печки.

Люшин поглядел на часы.

Королев перехватил его взгляд.

— Надо собираться на работу. Может, поспим с часок? Время есть.

— Я почему-то не чувствую усталости, — сказал Люшин.

По атмосфере, какая царила перед защитой проекта, Королев понял, что все пройдет более-менее гладко. Самые дотошные члены технической комиссии планерной секции в спокойной обстановке, дома, проверили методику расчета и «арифметику», успели высказать свое мнение тем, которые менее дотошны, и менее дотошные успели уже внести в свое эластичное мнение кое-какие поправки.

Королев сказал:

— Наверное, лучше выступить тебе, а отбрехиваться будем вместе. Тебя все знают.

— Нет, — возразил Люшин, — ты выступи и защищайся, а я так посижу, послушаю.

Королев коротко рассказал о задачах, какие были поставлены, как они разрешились и чем пришлось поступиться ради их разрешения.

— Какая нагрузка на крыло?

— Около восемнадцати с половиной килограммов на метр.

— Не много?

— Как будто нет.

— Крыло узковато. Что обеспечивает ему жесткость?

— Таких крыльев пока не делали. На него товарищ Люшин получил патент. Оно достаточно жестко без обшивки, но у нас будет и обшивка работающей.

— Разобрались, какие части силового набора работают на растяжение и какие на сжатие? Был случай, когда конструктор решил, что стержень работает на растяжение, и заменил его рояльной струной. А он работал на сжатие: ферма хитрая, сразу не разберешься, что куда. Конструктор погиб. Это было в Америке.

— Ну, так то Америка, — пробормотал Королев.

Сыпались один за другим детские вопросы, точнее, шла приятельская беседа на интересующую всех тему. Люшин был так спокоен, как будто не имел к проекту никакого отношения. Он попросту отмечал про себя, на какой странице пояснительной записки можно найти ответ на очередной вопрос.

Комиссия дала санкцию на строительство планера, а говоря яснее, выделила деньги. Аппарат несколько необычен, от него можно ждать сюрпризов, но в любом случае выигрывает авиационная наука.

Председатель комиссии пожал конструкторам руки и сказал:

— Надеюсь года через два-три увидеть ваш планер в воздухе. Это, конечно, трудно, но возможно.

И завертелось, закрутилось.

Завод, институт, изготовление рабочих чертежей, поиски мастерских. Спали по три часа в сутки, да в автобусе, если удастся занять место и заснуть до того, как рядом окажется женщина или старик.

Деревянные детали делали мастерские трамвайного парка, а металлические — Академия Жуковского. Обязанности приходилось разделять, чтобы одновременно оказываться в двух местах.

Незаметно прошла зима.

После института Королев забежал к Люшину и сказал:

— При Авиахиме организована группа для обучения планеристов на самолет ускоренным методом. Эксперимент. Шесть человек. В среду в Петровском дворце медицинская комиссия. Летать будем по воскресеньям.

— Не пойду, — сказал Люшин. — Эти эксперименты не для меня.

— Это то же, что не пойти сдавать экзамен со страху. Тут двойка. А если пойдешь, может быть и тройка.

— Не уговаривай.

— В среду утром зайду за тобой.

В среду Люшина забраковали. Прекрасное здоровье, атлетическое телосложение, но левая рука…

— Ну вот, — с хорошо скрываемой досадой воспитанного человека сказал он. — Выше головы не прыгнешь.

И увидев, что Королев страдает, улыбнулся.

— Сходи в Авиахим, — не отступал Королев, — нельзя останавливаться на полпути.

В воскресенье он двигался по липовой аллее от Белорусского вокзала в сторону аэродрома на Ходынке. Прошел мимо Солдатенковской больницы и павильона, оставленного после коронации Николая Второго. От ресторана «Стрельна» с зимним садом шли дачи до самого села Всехсвятского. У Петровского дворца Королев завернул налево.

Настроение у него было мрачным: он чувствовал себя виноватым перед Люшиным.

Стоял месяц март. Небо было ясным, как будто зима оттерла его снегом до блеска. Мороз еще чувствовался, но уже пахло талым снегом. Весна обрызгала живой водой липы, и они ожили, это чувствовалось, хотя ничего не изменилось в них снаружи.

На аэродроме Королев увидел летную группу, и среди них Люшина. По его лицу он понял, что все в порядке.

— Ну что? — засмеялся он. — Ведь я был прав!

Ему сразу стало хорошо, и он почувствовал, что пришла весна.

— В спортсекции меня спросили, смогу ли я двигать сектора газа левой рукой. Я сказал, что смогу. И меня включили в группу под чью-то ответственность.

— Ты слушайся меня, — сказал Королев. — У меня интуиция и легкая рука. И я никогда не вру. Когда человек не врет, его слова приобретают материальную силу, и потом, что бы он ни говорил, все будет сбываться. Я шучу, конечно. А где твое летное обмундирование?

— Не успел получить. Полетаю в своем.

— Авиация не терпит разгильдяйства.

Инструктор сказал:

— Так как вас готовят ускоренно, то я буду говорить с вами также ускоренно. Вот аэроплан У-1, копия английского АВРО-504 выпуска 1912 года. Мотор «Гном-Рон», сто лошадей, девятицилиндровый. Коленвал здесь неподвижен. Вы спросите: «А что же здесь крутится, если коленвал неподвижен?» Я отвечу: «Сам мотор крутится». Карбюратора здесь нет. Вы спросите: «Как же так, без карбюратора?» Я отвечу: «Прямо так подается бензин в цилиндры». Залезьте-ка на плоскость. Не все сразу — отломается, и поаккуратнее, перкаль не порвите! Вот два сектора. Один из них — подача бензина, а другой — воздуха. На малых оборотах такой мотор работать не может. Как только запуститесь, самолет тут же и поедет. Что же тогда делать? Кто скажет?

Инструктор обвел курсантов торжествующим взглядом.

— Вот на ручке управления красная кнопка. Нажмите кнопку, зажигание выключится, Мотор будет крутиться вхолостую. Что я не сказал? Ну, в бак заливается горячая касторка. В передней кабине сидит инструктор. Он может через переговорную трубу дать курсанту ценное указание или приказ. Курсант же ему ответить никак не сможет. Поэтому приучите себя к идее, что говорить буду я, а вы будете слушать, выполнять мои приказания и не обсуждать их. Вопросы есть?

— Зачем эта деревянная лыжа между колесами?

— Чтоб не было капота. Она вынесена вперед. И если колеса на посадке разуешь, все лучше садиться на нее, чем на животик.

— Какие приборы в кабине?

— Высотомер, указатель скольжения — это в кабине курсанта. Указатель оборотов общий, между кабинами, на стойке. А что в кабине инструктора, вам знать не обязательно. А если хотите знать, то скажу: нет там ни хрена, кроме указателя скольжения. Еще забыл вам сказать, что аппарат допотопный, черт его знает какой он категории, но в самолетном формуляре на первой странице, в разделе «Характерные особенности» сказано, что машина не допускает глубоких виражей. Поэтому поаккуратнее. Плоскостя отвалятся. И еще ее уводит в сторону.

— Кого?

— Машину. Получается гироскопический момент. Короче, если пропеллер крутится в одну сторону, то самолет пытается повернуться в противоположную. Это вам не планер, надо все время как-то парировать этот крен. Вопросы еще есть? Нет? Разойдись. Полазьте по аэроплану, поглядите, где что.

Курсанты ходили вокруг аэроплана. Стукали каблуками дутики, хотя это совсем бессмысленное занятие, когда в камерах четыре атмосферы, трогали зеленый перкаль на плоскостях, оттягивали, как струны, расчалки между плоскостями, залезали в кабину и двигали рули. Королев стоял около мотора и, раздувая ноздри, вдыхал родной запах бензина, касторки и грушевой эссенции.

Инструктор старательно растоптал папиросу и сказал:

— А теперь поехали. Курсант Люшин, займите свое рабочее место.

— Повнимательнее там, — напомнил Королев.

Люшин вытащил из чемоданчика очки, надел их на шапку. На ходу опустил уши и завязал тесемки под подбородком.

— Почему не по форме? — спросил инструктор.

— Не успел получить.

— Последний раз вижу вас в таком маскараде.

Люшин забрался в кабину. Пропеллер провернули. «Контакт!» «От винта!»

— Не хочет запускаться, — сказал инструктор, оборачиваясь, — болтал долго — масло остыло. «Выключено!»

Последнее слово относилось к земле, там снова стали проворачивать винт, как и перед первой попыткой, чтобы засосать бензин в цилиндры.

Вторая попытка была ненамного удачнее.

— Искра уходит через костыль в землю, — пошутил инструктор.

Два курсанта взялись за хвост аэроплана и передвинули его чуть в сторону, чтоб «искра не уходила».

— Попробуем еще!

— Контакт!

Мотор сразу взял обороты. «Трио мотористов», которые втроем крутили пропеллер, рассыпались в стороны и легли на землю, чтобы их не задело плоскостями. Аэроплан устремился вперед. Инструктор тут же выключил зажигание. Теперь мотор крутился по инерции, чавкая клапанами. Вот включил — рванулись, прижало к спинке. Выключил. Так и ехали, поклевывая носами. Далеко впереди стоял парень с белым флажком. Наконец он увидел поднятую руку инструктора: «Прошу взлет!» Махнул флажком. Поехали!

Курсанты следили, как АВРО пополз, переваливаясь и поскрипывая в расчалках. Вот пошел на взлет.

— Летает, — сказал кто-то, — интересно.

Через пятнадцать минут аэроплан приземлился. И курсанты еще издали увидели, что Люшин без шапки и без очков, Впрочем, нет, очки были, но они висели на шее, как ожерелье. Самолет подползал с завыванием и чавканьем.

Люшин выскочил из кабины и, надев шапку, стал растирать лицо руками.

— Что случилось? — спросил инструктор. — Пилотировали нечисто.

— Я вообще-то ногами пилотировал.

— А где руки?

— Вот они, — улыбнулся Люшин. — Вначале я протирал ими стекла очков — они запотели. Потом их и протирать было невозможно, так как они замерзли. Я имею в виду стекла, руки, впрочем, тоже замерзли. Я опустил очки на шею. Тогда ветром стало отгибать отворот на шапке. Отгибает вниз и закрывает глаза — ничего не вижу. А я и перчатки забыл надеть. Одной рукой держу отворот, а другую прячу за пазуху — отогреваю. А на посадке вообще снял шапку. Сказать вам об этом было нельзя.

Инструктор нахмурился, но искренность Люшина и его смущение смягчили его гнев. Он повернулся к курсантам и спросил:

— Комментарии нужны? Все ясно? Следующий!

Люшин, растирая нос и щеки, сказал Королеву:

— И вправду твои слова приобретают материальную силу. Вот ты сказал, что авиация не терпит разгильдяйства — и пожалуйста.

— У меня нечаянно вырвалось, я не собирался умничать.

Инструктор, обращаясь ко всем курсантам, сказал:

— На земле очки не надевайте на глаза, пусть сидят на лбу — их хорошенько обдует. Тогда стекла не запотеют. Выключено!

— Контакт!

И ЕМУ СДЕЛАЛОСЬ СТРАШНО…

Собирали планер на Беговой улице, под навесом. Рядом был сарай, туда на ночь запирали все, что можно стащить или от нечего делать сломать.

На полеты иногда опаздывали, но новый инструктор — Кошиц, необыкновенно добродушный и веселый человек, прощал, только иногда говорил:

— Опять не выспались?

Глаза красные, а лица серые. Впрочем, ясно. Как планер?

— Вырисовывается помаленьку, — сказал Королев.

— Как назовете?

— Дитя еще не родилось, рано думать об имени. А кто это там летает на «Аврухе»?

Кошиц обернулся.

— Начальник Военно-Воздушных Сил всего Советского Союза Алкснис.

— Ого! В его-то возрасте.

— Он сам не летчик, но, когда получил должность, решил повариться в авиационном котле.

— Что ж, молодец.

— Вот, посадил. Довольно чисто посадил.

Кошиц, Люшин и Королев следили за самолетиком.

— Ну, начнем мыть еропланчик, — сказал Кошиц. — Где зеленое мыло?

— Здесь.

— Особенно нужно отдраить закопченный след на нижней плоскости.

Королев повернулся к Люшину и сказал:

— Перетяни мне контровочной рукава повыше локтей.

— Зачем?

— Чтоб грязная вода не лилась дальше. Ведь плоскость придется мыть, лежа кверху лапками.

Королев залез под плоскость, лег на землю и стал намыливать щетку.

— Кто сказал, что летом самое лучшее место в авиации под плоскостью? — крикнул он.

— Серега, подвинься, — сказал Люшин. — Развалился как барин.

Он заполз под плоскость и пробормотал:

— Одно плохо — грязная вода каплет на лицо.

— Ну, братва, а я вам буду травить анекдоты, — сказал Кошиц. — Это чтобы вам не было скучно. Итак, сидит один пилот в ресторане «Стрельна», надрался как поросенок и слово «мама» сказать не может. Подзывает официантку и делает руки в стороны…

— Здравствуйте, товарищи! — услышали Королев и Люшин. И Королев догадался, что это какое-то крупное начальство. Так вежливо и спокойно говорит только высшее командование. Он увидел сапоги. — Ну а дальше-то что?

— З-здравствуйте, товарищ Алкснис, — сказал Кошиц.

— Ну, руки разводит, а дальше-то что?

— Официантка не понимает, чего от нее хотят, — продолжал Кошиц, — а тот опять разводит руки. Тогда официантка отыскивает другого летчика и спрашивает, что это означает — руки в стороны. Летун ей говорит: «Это означает: убрать колодки из-под колес». Он поднялся и отодвинул стол. Пьяный летчик вырулил на улицу.

Сверху и из-под самолета раздался смех.

— Хороший анекдот, — сказал Алкснис. — Только где вы видели пьяных летчиков?

— Нигде, — сказал Кошиц. — Это же анекдот.

— Ну как, товарищ Кошиц, поживают ваши питомцы? Стоит ли игра свеч? Я имею в виду, намного ли планеристы лучше осваивают самолет, чем простые смертные?

— Намного, товарищ Алкснис. А как выключат мотор, то как боги. Все они по-настоящему авиационные люди. Вот этот…

Кошиц постукал ногой по ботинку Люшина.

— Вот этот, товарищ Люшин, сделал уже четыре планера. А ботинки рядом — тоже инженер, и на его счету также два планера.

— Это мне и хотелось узнать, товарищ Кошиц. Значит, игра стоит свеч.

— Откуда вы знаете мою фамилию?

— У меня такая должность, что я обязан кое-что знать. Ну, товарищи курсанты, желаю вам успехов!

Нижний узел крепления расчалок никак не получался.

«Может, это усталость? — думал Королев. — И поэтому голова плохо работает? Надо выспаться».

И приснился ему планер, очень похожий на их с Люшиным планер, с такими же длинными узкими плоскостями и сигарообразным фюзеляжем.

«Вот так номер! До чего похож. Интересно, как они сделали узел расчалок?»

Он нагнулся, потом лег на спину и принялся рассматривать узел. Рядом кто-то ходил в больших сверкающих сапогах, чего-то ждал.

«До чего просто они решили этот узел. Нужно будет запомнить», — подумал он, выползая из-под крыла.

— Полетать бы, — сказал он человеку в сапогах.

— Он не допускает глубоких виражей. Крылья могут отвалиться.

— Может, не отвалятся. Где стартовая команда?

И вот он летит. Закладывает крен. Земля поворачивается. Крыло направлено точно в землю. И вдруг оно начинает медленно загибаться вверх.

«Неужели это все?» — мелькнуло в сознании, и он проснулся.

За окном была синева. Стучал будильник. Королев понял, что это сон, и успокоился. Нащупал папиросы, чиркнул спичкой — за окном сразу потемнело, а оконные переплеты фосфорически засветились. Пустил струю дыма, окрашенную огоньком папиросы.

— А узел! Пока не забыл, надо вычертить.

Он поднялся, включил свет и сделал эскиз узла. И снова провалился в сон.

Утром он забыл про сон. Наткнулся на эскиз.

«Ведь я над ним бился, — подумал Королев. — Кто же это сделал его? Рука что-то знакомая. Если это сделал сам дьявол, пока я спал, то я готов ему заложить душу ради того, чтобы он мне помогал в проектировании и строительстве летательных аппаратов».

Королев глянул на часы. Пора на работу.

После завода забежал в «сборочный цех» на Беговой улице. Работа стояла из-за узла. Королев дал задание, не зависящее от узла, но которое гак и так надо делать, и понесся в мастерские академии. Заказал узел. Доказал, что от этого узла зависит судьба русской авиации. Побежал на аэродром.

Кошиц протянул руку, поздоровался и улыбнулся.

— Все бегаем?

— Как конь.

— Ну-ка, инженеры, осмотрите аэроплан и дайте инженерно грамотный ответ на мой вопрос: «Если вогнать «Авруху» в штопор, не отвалятся ли у нее крылья?»

Королев вспомнил про сон и нахмурился.

— Трудно сказать, — развел руками Люшин. — Надо снимать обшивку и глядеть узлы крепления центроплана к фюзеляжу и вообще весь силовой набор.

— Ну что ж, — улыбнулся Кошиц — Я не помню случая, когда на этой «Аврухе» отваливались крылья. Люшин, поехали!

Королева окликнули. Он оглянулся. К нему бежал токарь из мастерских.

— Сергей, ты не все размеры дал на эскизе.

— Не может быть. Покажи.

— Забыл эскиз.

— Ну, бежим!

Королев оглянулся на аэроплан, который выруливал против солнца, и вспомнил сон.

«Не отвалилось бы крыло. А все-таки я смог убедить, что узел — вещь серьезная, если токарь не поленился и разыскал меня».

Когда он вернулся, Люшин стоял на земле и улыбался.

— Инженер, — позвал Кошиц Королева, — твоя очередь. Поехали! Дай мне восемьсот метров. Запускай движок.

— Ну как, плоскость не отвалилась? — спросил Королев, проходя мимо Люшина.

— Вроде бы нет. Повнимательнее там!

— Выключено! — крикнул Королев из кабины. — Проверните винт!

Мотор пошел с первой попытки. Искра не уходила через костыль в землю, все было в порядке.

— Меня в кабине нет, — сказал Кошиц через переговорную трубку и, обернувшись, подмигнул.

Королев, нажимая кнопку зажигания, ерзал в кресле, подыскивал самое удобное положение. Расслабленно положил ноги на педали, поднял руку. Наконец стартер заметил его и дал отмашку: «Вылет разрешаю!» Поехали на взлетную полосу, пошли на взлет.

Королев думал про свой сон, пока не очутился в кабине. Но в кабине забыл обо всем на свете, некогда было думать о постороннем.

Взлет он провел чисто. Только мотор плохо тянул. Машина не хотела лезть вверх. Приходилось разгонять ее в режиме горизонтального полета, а когда скорость достигала предела, брать ручку на себя и таким манером подтягивать ее вверх, с разбегу.

Кошиц оглянулся и через переговорную трубку спросил:

— Восемьсот метров дал?

Королев отрицательно покрутил головой.

— Семьсот?

Королев снова покрутил головой.

— Шестьсот?

Королев поднял пять пальцев и один загнутый.

— Пятьсот пятьдесят? Лезь дальше.

Зелень Садового кольца и многочисленных парков Москвы посинела, заволоклась дымкой.

— Семьсот есть?

— Нет.

— Сколько?

Шесть пальцев и один загнутый.

— Хватит! Попробую вогнать с правого виража. Не держите рули. Гляди, что как движется.

Кошиц взял ручку на себя, задрал нос и, сбросив газ, дал ногу.

Но аэроплан, сделав полувиток, вышел из штопора.

— Выходит на горизонт зар-раза. Не рассчитан он на фигуры высшего пилотажа. Попробуем с левого виража и потерей скорости. Следите за мной и за ручкой.

И тут «Авруха» сорвалась в штопор. Москва, залитая голубой дымкой, завертелась. Купола сотен церквей описывали золотые обручи.

Кошиц взял рули нейтрально и опустил нос — аэроплан вышел на горизонт.

— Повторите! — сказал он. Королев кивнул.

Два раз он срывался в штопор самостоятельно и выходил на горизонт…

На земле он улыбался какой-то потусторонней улыбкой.

— Следующий! — крикнул Кошиц.

— Что касается Кошица, то он никогда не укокошится, — сказал кто-то.

— Мастер!

Курсанты, сидя на траве, следили, как самолетик взлетел и стал набирать высоту. Долго кружил. Вот задрал нос и сорвался в штопор. Королев вспомнил сон, и ему сделалось страшно. Он поглядел на лица своих! товарищей, которые без шуток-прибауток не могли жить, как без воздуха. Их лица окаменели. Им тоже было страшно. На земле.

ДЕЛА И ДНИ

Вечером Сергей спросил:

— Мама, ты чем-то расстроена? Что случилось?

— Пока ничего, — сказала Мария Николаевна значительно и отвернулась.

— Тогда все в порядке. Стоит ли из-за будущих неприятностей, которых может и не быть, портить себе настоящее? Ведь только оно реально, а все прочее чешуя, игра воображения: и прошлое и будущее.

Сергей проследил за взглядом матери и понял, что произошло. Собственно, ничего не произошло. Но как это он допустил такую оплошность: на столе была папка с газетными вырезками. Обычно он запирал ее в стол, а тут вкладывал в нее очередную вырезку, чем-то отвлекся и утратил бдительность.

— Ну, это чепуха! — сказал он и улыбнулся как можно беззаботнее.

Мария Николаевна молчала.

— Ерунда, — повторил он, — не обращай внимания. В папке лежали некрологи. Вчера он вложил еще один некролог.

«22 июля с. г. на центральном аэродроме имени Фрунзе погиб старший военный летчик Научно-испытательного института ВВС РККА т. А. Павлов… во время передачи Осоавиахим. ом 20 новых самолетов Военно-Воздушным Силам РККА на авиетке собственной конструкции».

Он вспомнил флегматика Алексея Павлова, который в воздухе не был флегматиком, и отвернулся.

— Все в порядке, — сказал он и спрятал папку в стол.

Мария Николаевна молчала.

Планер был почти готов. Пришел Арцеулов. Он внимательно осмотрел аппарат и сказал:

— Я верю в него.

— Почему верите? — вырвалось у Королева, и он поймал себя на том, что ждет похвалы.

Арцеулов понимающе улыбнулся и задумался.

— Как бы вам сказать… Он красив.

Королев и Люшин переглянулись.

— Мне бы хотелось быть официальным пилотом этого планера, — продолжал Арцеулов. — Вы не против?

Друзья только улыбнулись в ответ.

— Где вы отыскали таких рабочих? Один к одному И работают как для себя.

— Некоторые работают бескорыстно, — сказал Королев. — Вообще-то они обычные. Только они уверены в том, что делают будущее русской авиации.

— Так оно и есть[1], — сказал Арцеулов. — Они правильно думают.

— У Сережи организаторский талант, — сказал Люшин.

— Да, я помню, во время бури… И как он обошелся с КИКом.

— Ничего подобного. Просто они знают, что делают. И все тут, — повторил королев, делая вид, что КИК не на его совести. — А что?

— Сегодня твой самостоятельный вылет, — сказал Люшин.

— Первый самостоятельный вылет — это праздник, — задумчиво произнес Арцеулов.

— Но не для планеристов.

— Каждый полет не похож на предыдущий, и каждый можно рассматривать как первый, — улыбнулся Арцеулов.

Уже самостоятельно летали Пинаев и Люшин. Остальных Кошиц держал в черном теле. И на все мольбы курсантов неизменно отвечал:

— Вам хорошо, вы расшибетесь. А каково мне, на земле?

Но на этот раз, проходя мимо Королева, он сказал небрежно:

— Снимите с переднего сиденья подушку и застегните привязные ремни, чтобы они не попали в управление.

Королев понял, что к чему, и не заставил себя долго уговаривать. Он влетел на плоскость, вытащил подушку, застегнул ремни и оглянулся на инструктора. Тот был бледен.

«Боится, — подумал он. — В самом деле гораздо легче самому летать на самой последней развалюхе, чем глядеть, как летают другие».

Кошиц сказал Королеву:

— Заходя на посадку, повнимательнее над Петровским дворцом. Не повредите купола. Ничего, что сядете с промазом. Все остальное как учили.

— Вас понял, — Королев почувствовал, что переиграл, разыгрывая высшую степень равнодушия.

«Надо вести себя, как обычно, зря работал под флегматика», — подумал он и вспомнил Павлова.

Очутившись в кабине, он забыл обо всем.

Движок пошел с первой попытки. И стартер с флажком не ловил, как обычно, ворон, а сразу заметил поднятую руку и дал отмашку.

«Авруха» поползла вперед все скорее и скорее, набрала скорость, вначале трясло, но вот толчки стали более плавными, совсем исчезли, Королев взял ручку на себя. Он летел над Москвой, не замечая собственных движений, хотя стороннему наблюдателю могло бы показаться, что его руки и ноги выписывают весьма замысловатые траектории. Аэроплан шел словно от одного усилия мысли, и руки и ноги здесь ни при чем. И это давало свободу и необъяснимое чувство, понятное только летчикам: ощущение полета.

Королев дал круг, прошел над куполами Петровского дворца и посадил машину достаточно чисто, потому что не думал, как садиться, а произвел посадку! также не замечая собственных движений.

Подрулил к летной группе.

— То же самое еще раз, — сказал Кошиц и улыбнулся. — Когда вернетесь, расскажу анекдот про летчика и тигра.

Полеты продолжались до вечера. Люшин летал последним и посадил машину, когда наступили сумерки.

— Немножко затянули, — пробормотал Кошиц.

И все поглядели на собаку, которая с серьезным видом таскала по длинней проволоке металлическое кольцо с цепью.

— Как же мы теперь закатим в ангар свою «ласточку»? Собака не позволит, — Кошиц задумался.

Собака глядела на курсантов, как на своих личных врагов.

— Хорошая собачка, — сказал Королев. — Охранник, Исправно несет свою службу. Но неужели мы ее не обманем? Для этого нужна длинная палка и знаток собачьей души.

— Уж не убивать ли ты ее собрался? Тогда знаток собачьей души не нужен.

— Я не способен пролить кровь любого живого существа. А палкой мы поднимем проволоку, чтобы прокатить под ней «ласточку», но в этот момент знаток должен отвести собачку как можно дальше от места предполагаемого прорыва. Разговорами, разумеется, а не за шиворот, впрочем, если кто хочет за шиворот…

— Я поговорю с собакой, — сказал Кошиц.

— Ну а я пойду где-нибудь разыщу палку.

Кошиц подошел на близкое, но безопасное расстояние к собаке и попробовал продемонстрировать ей свое знание собачьей души, но собака не давала ему этой возможности: она гремела цепью, натягивала проволоку И лаяла с такой злостью, что делалось как-то неловко: а вдруг ты и в самом деле ей чем-то насолил.

Кошиц глядел на собаку своими добрыми голубыми глазами и подмигивал: ничего, мол, не расстраивайся, все в порядке. Наконец пес замолчал.

— Ну, зачем ты лаешь? Ведь если подумать хорошенько, то, может быть, и лаять-то не нужно.

Пес снова залаял. Кошиц медленно двинулся вдоль проволоки, подальше от самолета. Пес следовал, выдерживая кратчайшее расстояние между своим противником и собой. Наконец, ему надоело лаять. И тогда Кошиц заговорил об авиации и о роли собак в развитии авиации, потом стал убеждать, что самолет украсть не хотят. Нельзя же его оставить на улице. Вдруг дождь. А конструкция деревянная, а как древесина изменяет свои качества от влаги? «Гниет», — говоришь? Правильно говоришь. Молодец.

Пес стал прислушиваться к словам Кошица. Наконец лег и перестал даже рычать. Слушал. Наверное, с ним еще никто не говорил по-человечески.

В это время проволока вздрогнула, натянулась, и темный АВРО беззвучно заскользил к ангару. На небе светила луна. Пес кинулся в ту сторону, но опоздал: «Авруха» была вне зоны его владений.

Планер был готов. Снятые плоскости уложили в решетчатый ящик, переложили стружками и соломой, как стекло. А фюзеляж пристроили носом на тележку с двумя колесами от списанного аэроплана. Хвост приторочили к телеге.

— Ну, повнимательнее там, — сказал Королев лошади. — Может, поедем?

И странный поезд двинулся на Курскую товарную.

— Мне очень приятно, что нам не поверили, — сказал Королев.

— В Осоавиахиме, когда мы заявили свой планер? — спросил Люшин.

— Ну да.

Было раннее утро, но прохожие уже стали появляться и с юмористическим интересом поглядывали на двух загорелых парней, которые шли рядом с телегой. Большинство прохожих просто веселилось, а один знаток авиации объяснил своей спутнице:

— Это разобранный дирижабль.

— Сам ты разобранный дирижабль, — пробормотал Королев себе под нос и надвинул кепку на глаза. Светило солнце.

Проследили за погрузкой и швартовкой планера на открытой платформе. Прибили на брезент дополнительные планки, чтобы ветром не сдуло, но все одно: были неспокойны, как заботливые родители, отправляющие своего ребенка одного на поезде.

В Коктебеле они предъявили технической комиссии аэродинамический расчет планера и расчет на прочность, И когда планеристы задавали вопрос;; не велика ли нагрузка на крыло, то в этом не было ничего особенного. Но когда этот же вопрос задавали конструкторы, Королев тихо злился.

— У нас была цель сделать планер, на котором не страшно летать, — говорил он. — Ради прочности мы увеличили и нагрузку. А большая скорость поможет скорее проскочить зоны нисходящих потоков.

Техническая комиссия молчала. Член комиссии Ильюшин сказал:

— Великоват люфт в системе управления — устранить.

Соперники Люшина и Королева принесли инструмент, запчасти и помогли устранить люфт. Планер был принят. Отныне он уже не принадлежал своим творцам. Отныне он — отрезанный ломоть.

— Первым полетит Арцеулов, — сказал Люшин Королеву. — Как бы хотелось самому сделать первый вылет.

— Да, — согласился Королев.

— Легче самому летать, чем строить и глядеть, как кто-то другой летит. Это самые страшные минуты в жизни конструктора.

— Да, на земле страшно, — согласился Королев. — У меня такое чувство, как будто у нас с тобой общий мозг. И один из нас говорит сразу за двоих. Только вдвоем мы на большее способны: четыре руки, и мы одновременно можем находиться в разных местах.

Люшин улыбнулся.

— Ну, конструкторы, волнуйтесь! — сказал Арцеулов, затягивая привязные ремни.

И планер взлетел.

Когда планер приземлился, все устремились к нему.

— Порядок, — сказал Арцеулов. — Хорошо сбалансирован, рулей слушается, Поздравляю. Но какое имя вы дали своему ребенку?

— У меня была мысль, — произнес Люшин. — Но нужно быть убежденным, что планер того стоит.

— Стоит любого, самого громкого имени.

— Тогда «Коктебель». Как ты думаешь, Сережа?

— Я говорил, что у нас один мозг. Я думал о том же и также боялся говорить об этом до полета.

— Теперь наша очередь, — сказал Люшин, потирая руки. — Садись, Сергей.

И Королев не заставил себя долго ждать.

— Олег, подержи хвост, — сказал Люшин Антонову.

— Я вижу у вас в руках плоскогубцы, — обернулся Королев к Антонову, — Бросьте их мне в голову, они мне нужны. Спасибо.

Он поймал плоскогубцы и переконтрил гайку крепления высотомера.

— Может, поехали? — сказал он.

Стартовая команда начала отсчитывать шаги. Амортизатор натянулся, дрожал, дрожали головки засохших цветов, когда резина прикасалась к ним.

Сзади кряхтел Антонов. Ну, если молчит, значит все в порядке. Королев оглянулся — Антонов лежал на земле животом. Раздалась команда: «Бегом!»

Короткий разбег, два-три толчка лыжей о камни, и вот уже плотный воздух обдувает лицо. Земля погружается вниз, как на дно.

Королев дал крен и пошел вдоль склона. Вот уже весь Узун-Сырт виден как на ладони. И начинают постепенно выступать новые и новые голубые хребты Крымских гор. Голубеет прозрачный горизонт. Матово блестит море.

Королев увеличивал крен от разворота к развороту. Планер шел с набором высоты. Но восходящий поток был точно по контуру склона. Отдал ручку от себя — планер встал в нужный угол планирования. Задрал нос — планер вернулся в нужный угол. Дал разворот с набором высоты — прижало к сиденью, как на самолете. Планер отвечал на все вопросы, которые задавал ему конструктор.

Королев парил уже более трех часов. И вдруг увидел орла. Над ним белели куполообразные кучевые облака. Орел не шевелил крыльями. Его сбоку освещало солнце.

«Там восходящий поток, — подумал Королев и устремился к орлу. — В восходящих потоках он наверняка разбирается лучше меня».

Орел оглянулся и пошел вниз, уступая место планеру.

На посадке Королев почувствовал удар о хвостовое оперение. Он торопливо отстегнул ремни, вылез из кабины и увидел, что на хвостовом тросе болтается штопор: его вырвало из земли.

— Возьмите свои плоскогубцы, — сказал Королев подошедшему Антонову.

Олег был сильно смущен.

— Ну как? — спросил Люшин.

— Сам лети. Все поймешь.

В дневник состязаний было записано:

«15 октября наблюдалось сильное оживление среди рекордсменов. Продолжительность полетов была до 3 часов, а молодой паритель Королев на «Коктебеле» парил 4 часа 19 минут».

После состязаний Королев решил съездить в Одессу на пароходе, а оттуда уже в Москву.

На пароходе было пусто, дачный сезон миновал. Королев был в каюте один. Он достал тетрадь и стал писать письмо матери.

«Суббота. Пароход «Ленин».

С утра уже не видно ни кусочка земли, и нас окружает вода да небо, словно накрывшее наш пароход голубым колпаком. Итак… еще один этап моего путешествия: я на пути в Одессу. Почему я выбрал морской путь, сейчас не могу вспомнить, но и не жалею об этом, так как ехать прекрасно. Я все время один в своей каюте. Отсыпаюсь вдоволь и досыта любуюсь морем. Приятно побыть одному среди такого количества воды, тем более что я первый раз совершаю такое «большое» морское путешествие. Вчера еще, когда мы шли вдоль крымского берега, я все время торчал на палубе и не мог глаз отвести от Крымских гор, окутанных лиловым туманом… Только в утро моего отъезда из Коктебеля, когда я провожал авто, увозившее моих товарищей на старт, — только в это утро я почувствовал, как мне трудно уезжать одному, в то время когда все еще остаются. Одно утешение, что полеты кончаются в воскресенье, и я, в сущности говоря, ничего не теряю, а работы в Москве много — надо спешить в Москву… В этом году на состязании много новых впечатлений и ощущений, в частности, у меня. Сперва прибытие в Феодосию, где мы встретились з четверг, 24 сентября. Потом нескончаемый транспорт наших машин, тянувшихся из Феодосии на Узун-Сырт — место наших полетов. Первые два дня проходят в суете с утра и до полной темноты, в которой наш пыхтящий грузовичок АМО отвозит нас с Узун-Сырта в Коктебель. Наконец готова первая машина, и летчик Сергеев садится в нее и пристегивается. Слоза команды, и Сергеев на «Гамаюне» отрывается от земли. Все с радостным чувством следят за его полетом, а он выписывает над нами вдоль Узун-Сырта виражи и восьмерки. «Гамаюн» проходит мимо нас, и наш командир кричит вверх, словно его можно услышать: «Хорошо, Сергеев! Точно сокол!» Все радостно возбуждены, полеты начались… Сергеев стремительно и плавно заходит на посадку. Проносится мимо палатки и кладет машину в крутой разворот, и вдруг, То ли порыв ветра или еще что-нибудь, но «Гамаюн» взвивается сразу на десяток метров вверх, секунду висит перед нами, распластавшись крыльями, точно действительно громадный сокол, и затем со страшным грохотом рушится на крыло… Отрывается в воздухе корпус от крыльев. Ломается и складывается, точно детская гармоника. Миг — и на зеленом пригорке, над которым только что реяла гордая птица, лишь груда плоских колючих обломков да прах кружится легким столбом…

Все оцепенели, а потом кинулись туда. Из обломков поднимается шатающаяся фигура, и среди всех проносится вздох облегчения; «Встал, жив!» Подбегаем. Сергеев действительно жив и даже невредим каким-то чудом. Ходит пошатываясь и машинально разбирает обломки дрожащими руками… Раз так — все в порядке, и старт снова живет своею нормальною трудовой жизнью. У палаток вырастают новые машины. Нас пять человек в шлемах и кожаных пальто, стоящих маленькой обособленной группкой. А кругом все окружают нас словно кольцом. Нас и нашу красную машину, на которой мы должны вылететь в первый раз. Эта маленькая тупоносая машина по праву заслужила название самой трудной из всех у нас имеющихся, и мы сейчас должны ее испробовать.

Нас пять человек — летная группа, — уже не один год летающих вместе, но сейчас сомкнувшихся еще плотнее. Каждый год перед первым полетом меня охватывает странное волнение, и хотя я не суеверен, но именно этот полет приобретает какое-то особое значение. Наконец все готово. Застегиваю пальто и, улыбаясь, сажусь. Знакомые лица кругом отвечают улыбками, но во мне холодная пустота и настороженность. Пробую рули, оглядываюсь кргуом. Слова команды падают коротко и сразу… Только струя студеного ветра в лицо… Резко кладу набок машину… Далеко внизу черными точками виднеется старт, и нелепые вспученности гор ходят вперемежку с квадратиками пашен. У палатки собрана большая красная с синим машина. Кругом копошатся люди, и мне самому как-то странно, что именно я ее конструктор и все, что в ней, до последнего болтика, все мною продумано, взято из ничего — из куска расчерченной белой бумаги. Сергей (Люшин), очевидно, переживает тоже. Говорит: «Знаешь, право, легче летать, чем строить!» Я с ним сейчас согласен, но в душе не побороть всех сомнений. Не забыто ли что-нибудь и (не) сделано ли неверно, неточно?.. Впрочем, размышлять некогда. Наш хороший приятель садится в машину и шутливо говорит: «Ну, конструкторы, волнуйтесь!» Да этого и говорить не нужно, и мы прилагаем все усилия, чтобы сдержаться… А потом нас хором поздравляют, и вечером в штабе я слушаю, как командир (начальник возд. сил МВО) связывает мою роль летчика и инженера в одно целое, по его мнению, чрезвычайно важное сочетание. Я вылетаю на своей машине сам. Все идет прекрасно, даже лучше, чем я ожидал, и, кажется, первый раз в жизни чувствую колоссальное удовлетворение, и мне хочется крикнуть что-то навстречу ветру, обнимающему мое лицо и заставляющему вздрагивать мою красную птицу при порывах..

И как-то не верится, что такой тяжелый кусок металла и дерева может летать. Но достаточно только оторваться от земли, как чувствуешь, что машина словно оживает и летит со свистом, послушная каждому движению руля. Разве не наибольшее удовлетворение и награда самому летать на своей машине?!! Ради этого можно забыть все и целую вереницу бессонных ночей, дней, потраченных в упорной работе без отдыха, без передышки. А вечером… Коктебель. Шумный ужин вместе, и, если все (вернее, наша группа) не устали, мы идем на дачу Павловых танцевать и слушать музыку. Эта дача — оазис, где можно отдохнуть за день и набраться сил для будущего. Впрочем, когда наступили лунные ночи, усидеть в комнате очень трудно, даже под музыку. Лучше идти на море и, взобравшись на острые камни, слушать рокот моря. А море шумит бесконечно и сейчас тоже и покачивает слегка наш пароход… Оно-то, наверное, и навеяло мне это письмо, вероятно, самое большое из полученных тобою от меня…

Сейчас жду Одессу с нетерпением. Ведь именно в ней мною прожиты самые золотые годы жизни человека. Кажется, это так называется…

Целую тебя и Гри[2],

Привет. Сергей».

Встретившись в Москве с Люшиным, который к этому времени успел перебраться на новое место работы, Королев сказал:

— Давай сделаем паритель для высшего пилотажа. Такого пока никто не делал.

— А американец Хозе?

— Американца затащили на высоту самолетом, ему легче было. Мы сделаем паритель и сами заберемся наверх. Как?

— Задача интересная, — задумчиво произнес Люшин, — сочетать способность парения с прочностью. Интересно.

— Так согласен?

— Нет. У меня в ОКБ очень интересная работа, и я возвращаюсь теперь домой в десятом часу. И женился.

— Ого! Поздравляю. Тебя очень хвалил Ришар за твою хитроумную коробку в системе управления. Он сказал: «Люшин есть настоящий механик». Ты взял на нее патент?

Люшин махнул рукой.

— Некогда. Есть дела и поважнее. Как твой дипломный проект?

— Я давно мечтал сделать небольшой самолет. И диплом — как раз этот самолет. Думаю в будущем году построить его. И планер тоже.

— Потянешь?

— Надо.

— Кто руководитель диплома?

— Туполев.

— Как это удалось его уговорить? Ведь он загружен сверх всякого предела.

— Заинтересовался.

— Поздравляю. Значит, в твоем проекте есть искра божия, иначе бы он не стал возиться. Он человек резковатый и называет вещи своими именами.

— Получилось у меня чуточку неловко. Он подходит ко мне и стоит за спиной. «Вы — Королев?» А я черчу, не вижу, кто спрашивает, и отвечаю: «Черт его знает. Вроде бы я».

— Уверен, что он на это даже внимания не обратил. По-видимому, в твоем проекте что-то есть. Так, наверное, мы не скоро встретимся, разве что в Коктебеле.

— В Коктебеле наши пути обязательно пересекутся. До свидания, женатик.

— Тебя тоже не минует чаша сия.

Королев вспомнил Лялю и нахмурился.

— Какая должна быть жена? — спросил он как будто без связи с предыдущим разговором.

— Такая, с которой бы ты не думал о всех женщинах на земле.

«Где же теперь искать помощника, с которым можно жить душа в душу, как с Сергеем? — думал Королев. — А что, если моим помощником будет Гри?»

И заработала машина. Королев взвалил на свои плечи непомерную нагрузку, успокаивая себя только тем, что границы человеческой ловкости и энергии пока не определены. Он торопился, как будто каждый его день был последним. Он не замечал той жизни, которая кипела и копошилась вокруг. Планеры и самолеты были его жизнью. Занимаясь своим делом, он не мог думать о всех прочих делах.

В конце года, работая у Ришара, он защитил дипломный проект, и ему была присвоена квалификация инженера-аэромеханика. Одновременно он делал проект планера и начал строительство самолета по собственному дипломному проекту. Он не понимал тех людей, которые дипломный проект делали ради диплома. Он считал это пустой тратой времени. Уж ежели делаешь проект, то чтобы не зря, чтоб воплотить его в металле.

Когда он заявил свой новый планер «Красная звезда» на состязания в Коктебеле, в Осоавиахиме не очень удивились, памятуя предыдущий год. Когда же стало известно, что вместе с планером он ухитрился сделать и самолет, это показалось неправдоподобным, Ведь сколько нужно обегать инстанций прежде, чем подпишешь какую-то бумажку, а бумажка нужна даже на авиационную свечу, не говоря о вещах более дорогостоящих.

Королев мечтал подлетнуть на «Красной звезде». Полет предполагалось совершить под Москвой на станции Планерная. Но планер упорно не хотел идти в воздух, он был слишком тяжел.

— Утюг, — сказал кто-то.

А еще он хотел облетать свой аэроплан до Коктебельских состязаний. Летчиком^испытателем был назначен Кошиц, но Королев решил избежать самых страшных в жизни конструктора минут на земле и в первый испытательный полет пошел с Кошицем. Кошицу объяснил, что «учился на летчика», чтобы самому испытывать свои машины и не дрожать на земле за чужую жизнь.

После этого полета в газете «Вечерняя Москва» появилась фотография самолета СК-4 и заметка, в которой сообщалось, что «известным инженером С. П. Королевым сконструирован новый тип легкого двухместного самолета… Летчик тов. Кошиц уже совершил на нем несколько опытно-испытательных полетов, которые показали хорошие качества новой машины».

И снова Коктебель. Коктебель — это счастье. А что такое счастье? Когда сделано дело и ты еще не успел приступить к новому делу. Коктебель был этим мгновением: планер сделан, самолет сделан. Теперь облетать. А каждый полет — праздник. На собственном аппарате — двойной праздник.

Королев решил сделать первые испытательные полеты на «Красной звезде» самостоятельно, а также первым выполнить мертвую петлю.

Погоды не было. И тут начались сомнения. А вдруг планер и в самом деле утюг. Конечно, все расчеты правильны, аппарат обязан летать, а вдруг что-то не так. Ведь есть проекты вечных двигателей, которые по всем данным обязаны работать, никто не может доказать, что они работать не будут, кроме сделанной модели.

И погода ни к черту, и настроение мрачное. Может, устал?

Первые четыре полета он провел самостоятельно. Планер был хорошо сбалансирован, слушался рулей, но был Тяжеловат, ему требовалась особая погода. А особой погоды все не было.

Королев чувствовал себя отвратительно, но приписывал свое состояние погоде и сомнениям.

— Заболел, что ли? — спросил его Степанчонок, начальник летной части соревнований.

— Не знаю.

— Съезди в Феодосию, выпей какого-нибудь порошка.

— А вдруг распогодится?

— Вряд ли что-нибудь изменится за два дня в небесной канцелярии.

— В самом деле, съезжу, выпью какого-нибудь порошка.

— Народ сомневается в твоей «звезде».

— Вернусь, надо будет сделать мертвую петлю.

Он поехал в Феодосию и не вернулся, У него был брюшной тиф.

Все планеры были облетаны, только «Красная звезда» после четырех подлетов выглядела бедной сироткой. Никто в нее особенно не верил, тот, кто верил, валялся в беспамятстве в тифозном отделении Феодосийской больницы, да и тот не очень-то верил. Планер — кусок дерева и металла. Рядом не было Королева, не было «души», которая наполнила бы смыслом это нагромождение мертвой материи, Особенно жалко выглядел планер, когда распогодилось.

Степанчонок поглядел на «Красную звезду», задумчиво сел в кабину и потрогал рули.

— Уж не лететь ли собрались? — спросил его насмешливо проходящий мимо парень.

— Собирай стартовую команду и затяни мне потуже плечевые ремни.

— Погода тихая, зачем так старательно привязываться? — пробормотал парень, но сделал все, как хотел начальник.

— Поехали, — сказал Степанчонок.

«Красная звезда» взлетела и тут же повернулась вдоль склона и пошла точно по его контуру, постепенно набирая высоту. Дул ровный плотный ветер.

— Ого, утюг полетел! — сказал кто-то. — И высота приличная.

И вдруг планер резко пошел вниз. И всем сделалось страшно. Неужели отказало управление? «Звезда» падала. Кое-кто зажмурился. Но, не доходя земли, планер задрал нос, устремился вверх и сделал мертвую петлю. И все, кто был на земле, зааплодировали.

Потом Степанчонок написал об этом полете:

«Высота около 200 метров над склоном. Видно, как внизу кучкой стоят и смотрят, расположившись около полотнища, планеристы… Ставлю планер в направлении на долину и увеличиваю угол планирования. Ветер сильнее хлестнул в лицо… Теперь спокойно, последнее движение рулем глубины, и я вижу, как земля ринулась на меня, а деревушка Бараколь стала быстро расти на глазах. «Сколько я потерял высоты?» — мелькнула мысль. Земля, кажется, так близко. Плавно, медленно ослабляю давление на ручку, и планер, поднимая нос, уже бороздит небо… Вот планер уже стоит вертикально… Не торопясь ускоряю движение ручки… Переваливаюсь на спину… Зависну или нет? Но нет, скорость еще есть, ремни на плечах не натянулись. Ручка дотянута и… тишина… Ни звука… Спокойно, как в штиль… Мелькнул южный склон Узун-Сырта, еще несколько мгновений и… планер спокойно продолжает нормальный полет… А в голове мысль: «А ведь Сережа и не подозревает».

У Королева пошла полоса невезения. Как говорится: «В авиации всегда так: хорошо, хорошо, а то полон рот земли». Тиф, потом осложнение на среднее ухо, операция с трепанацией черепа, инвалидность. Было от чего прийти в уныние. Не скоро удалось вывернуться. А неудачи продолжали преследовать. Решил подготовить к новым полетам свой аэроплан. И во время одного из полетов мотор отказал. Кошицу, пилотировавшему машину, ничего не оставалось, как плюхнуться на ангар. Красивый самолетик, серый, с красной полосой вдоль фюзеляжа, превратился в запчасти. Хорошо, что Кошиц почти не покалечился. Тут же, откуда ни возьмись, появился активист-осоавиахимовец с «Кодаком» и сфотографировал Королева, Кощица и двух механиков на фоне обломков. Королев улыбнулся.

Через три дня ему подарили две фотографии. На одной он написал стих:

ЦИОЛКОВСКИЙ

В начале века, когда в воздух еще не успел подняться ни один аэроплан, самоучка из Калуги Циолковский написал работу «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Цензура эту статью зарубила как крамольную. Тогда Менделеев сказал расстроенному редактору:

— Цензор есть цензор. Он получает жалованье не за разрешения, а за запрещения. Я вам дам совет не как химик, а как дипломат. Сведите ваши доводы в защиту Циолковского К пиротехнике. Докажите, что, поскольку речь идет о ракетах, это очень важно для торжественных праздников в честь тезоименитства государя и «высочайших особ». Вот пусть тогда запретят вам печатать статью!

И в 1903 году работа Циолковского была опубликована. В конце этого же года братья Райт подняли в воздух свой аэроплан с движком мощностью в 12 лошадиных сил и пролетели несколько метров.

Циолковский оглох в детстве, ему трудно было учиться, и до многих истин он доходил собственным умом, без наставников. В результате самообразования он усваивал не готовые знания, а осваивал логику самого процесса научного познания. И ничего, что он иногда делал открытия, которые уже были сделаны до него. Все равно эта «самодеятельность ума» оказалась более действенной, чем дипломы и аттестаты ученых, которые называли его самоучкой.

Начинал он не с ракет, а с решения вечных вопросов. У него были работы о судьбе, о роке, об этике, о причинах возникновения мира, о смысле жизни.

«Обратимся к космосу, — писал он в «Этике», — к его атомам. Кто создал их? Если мы скажем, что мир всегда был, есть и будет, и дальше этого не захотим идти, то опять-таки трудно избежать другого вопроса: почему все проявляется в той, а не в другой форме, почему существуют те, а не другие законы природы? Ведь возможны и другие… На то должна быть какая-нибудь причина, как и причина и самого мира»… И он бьется над решением этих вопросов, которые нормальных, здоровых людей не волнуют. И пишет о необходимости создания «законченной картины мира в целом, в котором бы он (человек. — А. С.) находил ответы на возникающие перед ним ежегодно вопросы. Но такое мировоззрение возможно только при наличии ответов на вечные вопросы. Эти ответы необходимы человеку для объяснения смысла и цели существования его самого, его места в космосе и смысла космоса в целом. Только имея ответы на эти вопросы, человек может проникнуться чувством собственного достоинства и личной ответственности за жизнь свою и всего человечества».

Энгельс писал:

«Ясно, что мир представляет собой единую систему, т. е. связное целое, но познание этой системы предполагает познание всей природы и истории, чего люди никогда не достигают. Поэтому тот, кто строит системы, вынужден заполнять бесчисленное множество пробелов собственными измышлениями, т. е. иррационально фантазировать, заниматься идеологизированием».

Пытаясь найти ответы на свои вопросы, Циолковский, не знакомый еще в то время с работами Энгельса, высказывает ту же мысль.

«Множество насущных вопросов сейчас не может быть решено, между тем как жизнь требует их решения во что бы то ни стало… Отсюда потребность веры, т. е. потребность иметь твердые, непоколебимые взгляды и решения трудных задач, чтобы не топтаться на одном месте, а идти вперед, хотя бы и рискованным путем».

Впрочем, он, не зная работ Энгельса, не знал и об открытиях Больцмана и занялся кинетической теорией газов и «открыл» газовую постоянную Больцмана.

Часто совершая подобные «ошибки», он не приходил в уныние, он шел дальше, его интересовала только истина, а не личные эмоции по поводу ошибок.

В своей «Космической философии» он впервые в истории человеческой мысли сделал попытку сформулировать и научно аргументировать тезис об исключительности космической миссии человека, как существа, своим разумом и волей преобразующего сам космос, являющегося «фактором в эволюции космоса». Тут у него не было предшественников. «Цель земных страданий очень высока. Земле выпала хотя и тяжелая доля, которая выпадает на биллионную часть планет, но отнюдь почетная: служить рассадником высших существ на пустых солнечных системах…» Но прежде всего надо навести порядок на Земле. «Прежде всего надо приниматься за самые важные, самые плодотворные преобразования. Это — общественное устройство. От него зависит все дальнейшее».

Космическая философия Циолковского проникнута стремлением внушить людям разумные и бодрящие мысли об их исключительной космической миссии во вселенной и пробудить в них таким образом оптимистическое мироощущение и вдохновить их на творческие подвиги. Но, чтобы изменить человеческое мироощущение, необходимо завоевание космоса. И Циолковский создает свои работы по ракетным двигателям, чтобы избавить человечество от «земной» точки зрения.

Его считали чудаком. Ну разве может нормальный человек говорить так: «Основной мотив моей жизни — сделать что-нибудь полезное для людей, не прожить жизнь даром… Вот почему я интересовался тем, что не давало мне ни хлеба, ни силы. Но я надеюсь, что мои работы, может быть скоро, а может быть в отдаленном будущем, дадут обществу горы хлеба и бездну могущества».

О работах Циолковского знали немногие. И вот 2 октября 1923 года в газете «Известия», в разделе «Новости науки и техники» появилась заметка об изобретениях германского профессора Оберта и американца Годдарда. Немец и американец придумали ракеты. Чижевский, в будущем один из основателей космической биологии, друг Циолковского, пришел в редакцию и спросил;

— Что же это получается? А куда вы дели Циолковского? В работах Оберта и Годдарда нет ничего нового по сравнению с работой Циолковского, опубликованной в 1903 году.

Но Чижевскому ответили:

— Так то ученые, профессора, а наш — самоучка.

Тогда Чижевский пытается переиздать «Исследование мировых пространств», и, как всегда в таких случаях бывает, не оказывается якобы бумаги. Чижевский выступил с курсом лекций перед рабочими Кондровской бумажной фабрики, в знак благодарности рабочие раздобыли бумагу. Книгу издают с предисловием Чижевского на русском и немецком языках. В предисловии он говорит: «Неужели мы навсегда обречены импортировать то, что в свое время родилось в нашей необъятной стране и осталось без внимания?» И посылает по десять экземпляров книги Оберту и Годдарду.

Знакомство с идеями Циолковского пробудило интерес к ракетам у молодого инженера-летчика Королева. Он подумывал о ракетах и раньше, прекрасно понимая, что на поршневых двигателях далеко не уедешь. Принцип же ракетного движения давал неограниченные возможности. Вот только зря болтают о полетах на другие планеты. Рано об этом говорить. Ведь не мог быть изобретен самолет, пока автомобилисты не построили достаточно легкого и мощного двигателя. Не нужно говорить и о Марсе. Это многих отпугивает. И, главное, тех, кто имеет силу помочь. Отчего бы не поставить ракету на планер? Или отчего бы не запустить ее для исследования верхних слоев атмосферы? Неплохо, если б и военные поняли, что это не только пиротехническая игрушка. Невозможно создать сразу двигатель, который закинул бы ракету на Луну, также и самолет братьев Райт пролетел вначале несколько метров, а самолет Можайского только подпрыгнул.