По приезде в Петербург Керведек сам принялся за розыск и даже обещал крупное вознаграждение за отыскание чухонки, но все усилия найти колдунью не привели ни к чему.
Кира с матерью, которой они открыли правду, были в отчаянии, но маркиз упорствовал.
— Хотя бы мне пришлось обыскать всю Финляндию, от села до села, я найду-таки эту мерзавку и заставлю её упрятать своего беса туда, откуда она его достала. Я не обвиняю молодую, доверчивую и желавшую выйти замуж девушку за то, что она решилась на такую проделку; но эта чухонская ведьма, злоупотребившая её неопытностью и втянувшая её в такую беду, заслуживает костра, — яростно ворчал Керведек.
Прошло свыше месяца в бесплодных поисках. Вдруг Кире вспомнилась Настя, и она спросила мать: не знает ли та что-нибудь про неё.
— Она в одном из Новгородских монастырей. Месяца два назад, может три, я послала ей, по твоему желанию, двадцать пять рублей, чаю, сахару, кофе, — ответила генеральша.
— Твоя бывшая кормилица, Матрёша, ходила на богомолье и принесла ей посылку. Вернувшись из монастыря, она говорила, что Настя стала тенью прежней и, вероятно, недолго протянет.
Кира вздрогнула, провела рукой по лицу и поникла головой.
— Очевидно, она тоже жестоко расплачивается за своё безумие; кроме того, Настя даст, может быть, кое-какие указания, где искать Малейнен. Если только колдунья мне поможет, я потребую, чтобы она излечила и Настю.
— А что же, съезди, дорогая, но возьми с собой Матрёшу; она будет очень рада тебе сопутствовать.
И генеральша вытерла набежавшую слезу. Маркиз одобрил поездку, но тоже потребовал, чтобы она взяла с собой кормилицу; упадок сил и явное увядание жены приводили его в отчаяние.
В монастыре Кира узнала, что Настя постриглась под именем Анны, но когда она увидела молодую монахиню, её сердце заныло от жалости.
Смазливая, краснощёкая, коренастая Настя превратилась в тощую, сгорбленную старуху с ввалившимися щеками, с жёлтым болезненным цветом лица и лихорадочно болевшими глазами.
— Бедная Настя! Что с тобой сделалось.
— Ах, милая барыня! И от вас тоже, я замечаю, одна тень осталась; должно и вы дорого платите за тот грех, который мы с Вами совершили, хотя и по неопытности.
Поцеловав руку Киры, она добавила:
— Спаси, Господи, всякую христианскую душу от такой муки.
— Ах, Настя, милая! Мой-то грех ещё тяжелее твоего; кроме того, я осталась в миру и вторично вышла замуж. Я понимаю ещё, что Господь меня карает, а ты ведь искупаешь свою вину, ты отреклась от мира, ведёшь отшельническую жизнь в посте и молитве. Тебя можно было бы и простить, — волнуясь и дрожа говорила Кира.
— Должно, слаба моя молитва, чтобы вызволить меня. Малейнен свою душу сатане продала, и ад ей пособляет; значит, колдовство-то это самое окаянное над вами будет навеки вечные. Вам одной я во всём покаюсь и всё скажу, что никому другому в жисть не сказала бы. Пожалуйте-ка, матушка барыня в мою келейку.
Монастырь расположен был за городом и окружён лесом. В дальнем углу обширной монастырской ограды, захватившей и лесной участок, одиноко стояла скромная деревянная келейка в одну комнату. Когда обе они уселись на деревянной скамье, Настя, или сестра Анна, начала вполголоса свой рассказ.
— Как, значит, очутилась я в обители, так почувствовала себя счастливой; мне сдавалось, что убежище наше святое охранит меня от всякого наваждения дьявольского. Настоятельница у нас добрейшая, и благословила меня келейку срубить, вот эту самую, и за моё усердие дозволила мне скоро малый постриг принять. И вот поселились мы тут: я да сестра Агафьюшка, с которой я сдружилась.
Хорошо! Живём это мы, поживаем, в тиши да в молитве. Вдруг просыпаюсь я как-то ночью и слышу, что Агафья-то стонет; наутро я её допросила, а она мне отвечает, что сон-де видела, будто огромная кошка у неё на груди сидела и задушить её старалась. Ночи две всё этот сон ей виделся, а я, как заслышу, что она, бедная, стонет, сейчас её и разбужу.
На четвёртую ночку всё было тихо, а может, я крепко спала, не услышала. Только утром раненько встаю я, чтобы в храм Божий обрядиться, гляжу, а Агафьюшка ещё спит; а допреж того она завсегда раньше моего поднималась. Подумайте, барыня, ужас-то какой: гляжу я, а она как покойница и почернела вся. Кинулась я со всех ног в больницу за помощью; а дохтур опосля того пришёл и сказывал, что она давно уже померла, даже похолодела вся. Как рассказала я в обители ейный сон, так сёстры говорили, что это, значит, она смерть свою видела, которая за ней приходила.
В день погребения ужасно мне, тоскливо было, и я много молилась об успокоении души Агафьюшки; наконец, легла спать, но не спалось что-то. Тоска да страх томили меня, и я оставила на столе гореть керосиновую лампочку, что Вы мне подарили. Пробило полночь на монастырских часах, и вдруг мне почудилось, будто входная дверь стукнула, а потом, ровно, кто-то в сенях прошёл. Задрожала я тут, как осиновый листочек, и села на постели.
— Ужели, думаю, — продолжала рассказывать Настя, — я дверь забыла замкнуть, и ко мне бродяга или хулиган залез? Обомлела я со страху и что делать, не знаю. И вдруг, вижу это я, открылась дверь, и входит человек, бледный такой, тощий, в арестантской одежде, а на ногах кандалы звенят. Подошёл он к кровати, взглянул на меня такими глазищами, что я похолодела вся, и говорит с такой, знаете, злой усмешкой:
— Не пужайся, Настенька, это я, муж твой. Небось, ты обо мне и думать перестала, а я вот не забыл, что мы с тобой попом венчаны, и что из-за твоей измены я в каторжники попал. Ха, ха, ха! Гляди, видишь цепи на мне, да они не крепче тех, которыми нас Малейнен связала. Теперь вот я вернулся слово держать своё и права свои потребовать. Уж больно долго я ждал тебя, и какой ни на есть ценой я ушёл-таки. Ну, сегодня и свадьбу отпразднуем.
Я себя не помнила от ужаса, потому что узнала его.
— Викентий, — говорю, — да ты рехнулся, Нечто не видишь ты — я монахиня; обет, значит, произнесла. А вот пособить тебе скрыться — это я с полным удовольствием, и денег тебе дам.
У самой зуб на зуб не попадает; а от Викентия-то холод такой несёт ровно из погреба. И так он пронзительно да дико загоготал, как я ещё сроду не слыхала. И последняя моя силушка тут и пропала.
— Ты монахиня? — говорит. — Ха, ха, ха! Прежде чем монахиней быть, ты моей женой стала. Малейнен нас с тобой окрутила, помни это! Ты вся моя, как есть, и ничто тебе от меня не вызволит; а коли противиться будешь и оттолкнёшь меня, так я тебя убью!
Схватил он меня своими ледяными ручищами, а от самого-то смрад такой идёт, что не дохнуть; чудилось мне, ровно глыба снеговая меня завалила, и тут я сознание потеряла… Пришла я в себя, когда солнышко всходило. Гляжу, а никого нет. Но с той поры он часто приходил и жил со мной, как муж.
Я всё надеялась, что авось-де его изловят, и понять не могла, где он скрывается, а донести на него не смела, да и признаться кому-нибудь стыдно. Самое-то страшное было впереди.
Месяца с три назад пришла к нам на богомолье Матрёша и принесла подарочки от вашей милости. Разговорились мы, понятно, с ней, а она вдруг и сказала:
— Тебе бы, сестрица, не мешало отслужить панихиду за Викентия; его бывший хозяин весточку получил, что не вынес он каторги и повесился. Твой долг молиться за него, его грешную душу, потому он и острожником стал, что ты своему слову изменила.
Я так и обмерла. Викентий помер… А как же он каждую ночь ко мне приходит? Я думала, что у меня голова треснет. Мысли стали мешаться, и я чувств лишилась. Недель шесть я прохворала, и в больнице лежала, но наконец поправилась. И только я здесь очутилась, как Викентий сызнова стал ходить ко мне… Мучаюсь я, а молчу, Потому, кто мне поможет? Никто. Проклятая я, и должна муку свою нести до конца дней.
Настя умолкла и вытерла слёзы, струившиеся по её бледному, исхудавшему лицу.
Киру охватил ужас, когда она слушала страшный рассказ Насти: при мысли, что и Басаргин тоже может предъявить свои права, её бросило в холодный пот. У неё было слишком много явных доказательств, что призрак не желает уступать никому своих прав.
Ей пришло в голову, между прочим, появление его в Венеции и живо вспомнилось то отвращение, которое она, коснувшись разлагающегося трупа, испытывала. Ужасны законы, одаряющие хотя и временной жизненностью обитателей загробного мира…
Теперь она расплачивалась за своё равнодушие к законам неведомого, за глумливое недоверие ко всему, чего не могла нащупать рука, исследовать скальпель. В просвещённый век было в моде смеяться над привидениями, над сомнамбулизмом, колдовством, словом над всем, чего не понимали интеллигентные люди, подобно тому, как они отрицали существование Бога или издевались над религиозными верованиями.
Кира тоже выросла в воззрениях, что развитая и образованная девушка хорошего общества не может не краснея, верить в подобные нелепости… Дорого же ей обошлось убеждение в несуществовании потустороннего мира!..
Она взялась руками за голову, стараясь овладеть собой, а затем в свою очередь, рассказала Насте всё, что произошло с ней с того времени, как они не виделись.
— Осталась одна надежда: найти Малейнен, — закончила она свой рассказ. — Я и приехала-то сюда, отчасти для того, чтобы спросить не знаешь ли ты, где она. Если только она освободит меня, клянусь, я заплачу, чтобы она и тебя освободила от Викентия. К несчастью, нигде не сыскать эту проклятую бабку.
Настя задумалась…
— Сама я не знаю, где она. А вот, может, городовиха Ефимовна, что возила меня к ней, знает, где теперь проживает колдунья. Помнится, они очень дружили, а не то, даже сродни приходились. Мать Ефимовны, кажись, из чухон была.
Записав точно имя городового и его жены, Кира на следующий день уехала. По возвращении Киры в Петербург снова начались поиски Малейнен, и на этот раз увенчались успехом. Городовой был переведён в другую часть столицы, где его и нашли; а его жена, благодаря щедрым чаевым, немедленно сообщила желанный адрес. Оказалось, что Малейнен окончательно покинула столицу и поселилась в своей деревне около Або.
По получении столь драгоценного указания был единогласно решено, что Кира с матерью съездят к чухонке, а маркиз, со своей стороны, убеждал жену не жалеть денег.
Рассказ о мучениях Насти привёл его в ужас; он готов был заплатить цену, какую бы ведьма ни назначила, лишь бы только та уничтожила созданные адские чары и освободила обеих несчастных. Мать и дочь спокойно доехали до Або. По прибытии в большое село сердце Киры сжалось от страха и тоски, а когда их экипаж остановился перед указанным домом, Киру бросило в дрожь.
Малейнен жила на выезде из села, в большом, неприветливом на вид кирпичном доме, окружённом садом и огороженном каменным забором. У проделанной в ограде калитки висел звонок. Открыла им чухонка лет тридцати с плоским лицом и, увидив барынь, сделала книксен.
Узнав, что гости желают видеть Христину Малейнен, она подобострастно ответила, что мать дома, и просила войти, а сама кликнула мужа, чтобы вынести из коляски корзину и мешок. То были подарки; привезённые Кирой: кусок тёмно-синего сукна, шёлковый белый платок, материя на фартуки с кофточками и провизия: чай, кофе, сахар, коньяк и так далее. Пройдя по большому, чисто содержащемуся двору, окружённому конюшнями, коровниками и сараями, генеральша с Кирой вошли в просторную кухню. Перед очагом на шестах висела копчёная рыба и целые ряды сухих, круглых, плоских с дырой посередине хлебов, которые так любит финский народ. В печи горел яркий огонь, в котле варилась капуста и мясо, распространяя аппетитный запах.
Стол был накрыт на три прибора, и поставлены были хлеб, масло и крынка с кислым молоком. Всё в доме указывало на полное довольство; по-видимому, оккультные занятия приносили колдунье обильные плоды.
Генеральша пожелала остаться в кухне, и Кира прошла в соседнюю комнату, светлую, большую и не по-крестьянски обставленную.
У окна, украшенного белыми вязаными занавесками и уставленного горшками цветов, сидела колдунья и вязала.
При виде входившей гостьи не то недовольное, не то удивлённое выражение мелькнуло на лице старухи.
— Ах, это Вы, барыня? Как Вы нехорошо выглядите, — сказала Малейнен, вставая и отвешивая поклон.
— Да, я зная, что скверно выгляжу. Я приехала за тем, чтобы переговорить с Вами по очень важному делу.
— В таком случае, пожалуйте в мою комнату, — ответила старуха, хмурясь.
Она провела Киру в маленькую комнату, свою спальню, где была большая кровать с занавесками и одеялом из пёстрого ситца; у окна стояли два разнокалиберных старых кресла.
Взволнованная Кира села и стала излагать всё, что с ней произошло. Она описала, в какую пытку обратилась жизнь её и Насти, и, в заключение, упомянула о словах тётки Лебретт, что одна только Малейнен может их спасти и освободить. Пока она говорила, лицо чухонки всё бледнело.
— Ещё бы! Я думаю, что никто, кроме меня, это сделать не может, — с резким злым смехом процедила колдунья. — А только дело это — опасное, и мне не подходит.
— Господи! Умоляю, спасите, освободите нас! Я дам Вам три, пять тысяч; я сделаю всё, что Вы хотите, только спасите нас с Настей от этих чудовищ, — упрашивала Кира, стиснув руки, и разрыдалась.
Чухонка мрачно взглянула на неё.
— Нет, не могу. То, что вы требуете, уж больно опасно, рискую собственной головой. На что мне тогда ваше золото? Жизнь мне дороже, и я не стану подвергать себя опасности из-за вас. И, наконец, что вы можете иметь против меня? Вы желали выйти замуж; захотели быть свободной, чтобы выйти за другого, стали вдовой, а затем обвенчались вторично. Я всё сделала, что Вы хотели. Так чего же нужно от меня? Чтобы я стала воевать с бесами? Нет уж, благодарю покорно. Я дорожу жизнью и ничего вам не сделаю, ничего. Вот моё последнее слово!
Задыхаясь от слёз, Кира выскочила из комнаты и, как безумная, кинулась вон, но ошиблась дверью и выскочила в тёмный коридор, выходивший во двор. При входе она наткнулась на каких-то людей, подслушивавших у двери и оказавшихся дочерью Малейнен с мужем. Не говоря ни слова, они вывели Киру на крыльцо.
— Не плачьте, бедная барыня, сочувственно стал утешать её финн. — Старая не хочет вам помочь, а мы вот, дочь её и зять, мы совсем другого мнения. Смешно и глупо отказаться от хорошего заработка и, к тому же, допустить погибель такой красивой и щедрой барыни.
В душе Киры блеснула надежда. Она вытащила несколько золотых и сунула мужу с женой.
— Ах, если вы это устроите и уговорите Малейнен мне помочь, я вам дам тысячу рублей, сверх того, что обещала ей.
Чухонец щёлкнул языком от удовольствия и ещё более оживился.
— Идёт! Положитесь на меня и супругу, барыня, и старуха вам поможет; это так же верно, как я зовусь Онни Тенгрен. Она первая колдунья во всей Финляндии, и сам дьявол её боится.
Достойная чета проводила гостей с поклонами и обещаниями, записав их петербургский адрес.
Десять дней прошло в томительном ожидании. Кира ходила убитая горем; маркиз был нервен и раздражителен, а генеральша заливалась слезами. Она не сомневалась, что если и это последнее средство не удастся, её дочь погибла.
Наконец, на одиннадцатый день, поутру, за чаем лакей доложил, что прибыли две женщины и чухонец из Або и желают видеть господ по важному делу.
— Угостите их сперва, а потом проводите в мой кабинет, — приказал Керведек.
Через час вновь прибывших позвали в кабинет. Малейнен была бледна, зато дочь с зятем очень оживлены и довольны.
— Уступая нашим просьбам, мамаша согласилась разрушить то, что сделала, — с довольным видом заявила Тенгрен.
— Отлично, — сказал маркиз, отпирая письменный стол. — Вот деньги, которые вам обещала жена, за то, что вы уговорили вашу мать помочь нам; а вы, Малейнен получите две тысячи вперёд в знак нашего полного к вам доверия. Я не сомневаюсь, что такая волшебница, как вы, будет в состоянии расстроить то, что она сделала.
Несмотря на комплимент, старуха оставалась мрачной и озабоченной.
— Я уже говорила вашей жене, что дело это опасное, трудное и за успех его поручиться не могу. Уступая просьбам детей, я попробую уничтожить колдовство, но для того мне нужна моя прежняя квартира: там остались мои бутылки.
— Квартира будет, — вмешался. — Я уж говорил со сторожем; он готов отдать внаём на неделю, да только пятьдесят рублей запросил.
— Я плачу, — сказала Кира.
— Ну, так ступай к сторожу, Онни, и скажи, что квартиру мы берём на неделю и займёмся сегодня вечером. Я Вас извещу, барыня, когда начну; но это будет не раньше трёх дней, потому что мне надо приготовиться и время это тяжёлое. А всё же, повторяю, дело это ненадёжное, Коли я жива останусь, вы будете избавлены; ну, а коли я умру, ваши деньги пропали, потому, значит, они победили, — глухим, упавшим голосом закончила она.
Разговор продолжался, но жадность превозмогла последние сомнения старухи, и вся тройка ушла гораздо спокойнее и увереннее, чем пришла, унося вместе с тем корзину с провизией.
В тот же день Киру охватило странное чувство недомогания; ноги и руки налились, словно свинцом, голову ломило, а отвратительный трупный запах прямо-таки душил её. Ночью она глаз не сомкнула, и от страха волосы вставали дыбом.
Глухие удары и треск раздавались в стенах; кроме того, она чувствовала, что кто-то стоял у её постели, распространяя ледяной холод.
Следующая ночь вызвала волнение между прислугой. Швейцар видел, будто стая чёрных кошек с фосфорически горевшими глазами и взъерошенными хвостами поднимались вверх по лестнице; между тем, несмотря на всевозможные розыски, ни одной кошки не нашли, и в людской решили потом, что это просто нечистый.
Кира жила с мужем в том самом доме, который унаследовала от Басаргина. В ту же ночь один из лакеев утверждал, что слышал волчий вой в кабинете Басаргина; распахнув двери, он видел, как по комнате двигались чёрные тени, после чего он с криком убежал и, разумеется, привёл в волнение всю прислугу. Лишь строгий приказ маркиза молчать об этих происшествиях помешал рассказам дойти до жены.
Утром, на третий день, явился Онни Тенгрен с извещением, что ночью Малейнен приступает к решительным заклинаниям и барыне не спать.
Весь день Кира провела, как в лихорадке, испытывая сердцебиение и головокружение. Мать и муж уговаривали её уснуть днём, чтобы быть свежее и крепче ночью, но она не находила себе покоя и бродила, как тень, уверяя при этом, что за ней всё кто-то ходит, сопит и тяжело дышит.
Генеральша так разволновалась, что совершенно ослабела, и врач вынужден был дать ей сонных капель, после чего та заснула.
Кира же отказалась лечь и, переодев капот, устроилась на кушетке, обложившись подушками. Она осунулась и так плохо выглядела, что муж думал со страхом, вынесет ли она эту передрягу, каков бы ни был результат последней ночи.
Чтобы успокоить жену, он сказал, что сам проведёт возле неё эту ночь вместе с Матрёшой, которая поселилась у них в доме со времени поездки в монастырь. Матрёша обсыпала ладаном кушетку и положила ладану в карман пеньюара Киры, повесила на стене распятие, а перед иконами зажгла лампадки с принесённым ею из Иерусалима маслом.
Маркиз, ставший верующим настолько, насколько прежде не верил ни во что, надел жене на шею древний золотой медальон с мощами, которые один из его предков вывез из крестового похода.
Томительно долго тянулось время. Все трое, нервно возбуждённые, бодрили себя, а тем не менее не замечали, как постепенно свинцовая тяжесть их охватывала, и тяжёлый сон смыкал глаза.
Вдруг дикий пронзительный крик огласил комнату. Разбуженные Керведек и бывшая няня вскочили и при свете горевшей перед образами лампады ясно увидали высокую тень человека, который сбросил Киру с дивана и, казалось, боролся с ней; а затем, произнеся проклятие, отшвырнул свою жертву на несколько шагов и исчез, оставив после себя в комнате удушающий трупный запах.
— С нами крестная сила! — завопила Матрёша и кинулась вон из комнаты.
Перекрестившись, маркиз бросился поднимать Киру. Он увидел, что она обсыпана обломками костей вперемешку с полуистлевшими цветами, бывшими некогда лилиями и камелиями. На его звонок горничная и проснувшаяся генеральша прибежали помогать Кире, лежавшей в полубесчувственном состоянии.
В это время говор и беготня прислуги обратили на себя внимание маркиза. Очевидно, в доме что-то произошло.
Выйдя узнать, что случилось, он увидел двери в переднюю и на лестницу открытыми настежь, а у громадного зеркала в прихожей полуодетая, разбуженная прислуга столпилась вокруг швейцара. Славный, усердный старик, живший в доме более тридцати лет, полулежал на стуле, а жена его с экономкой смачивали ему голову водой.
— Что с ним такое? — спросил маркиз.
— Ах, барин! — закричала очнувшийся швейцар, вскакивая. — Ведь видел я собственными глазами, видел его, Алексея Аркадьевича. Только это я, значит, входную дверь запер и собрался электричество гасить, а он, откуда ни возьмись, возле меня. Глазищи-то у него ровно угли… Глянул он на меня, да и говорит:
— Здорово, старина! Что, узнал меня?
Одет он был точь-в-точь, как в гробу лежал, и в руках — букет чёрных ровно обожжённых цветов, а лицо-то бледное-пребледное, как у заправского покойника. Меня точно громом ударило. И что же? Вижу я, он по лестнице вверх поднимается, да забавно так, ровно скользит по ступеням, а ног не поднимает. Тут мне на ум пришло, не нечистый ли это. Может, молодой барыне какое зло причинить хочет? Побежал я за ним наверх и стал «Да воскреснет Бог» читать, а силушки-то нету, я и упал. А в сей момент слышу в столовой кричат, да ещё где-то; потом люди забегали, вот я и позвал…
— Почему же остальные кричали? — спросил маркиз.
— В столовой Антип с Никифором посуду в буфет убирали и тоже видели покойного барина, — докладывала экономка. — А мы с господином Клодом и с горничной беседовали. Вдруг это он, нечистый, пронесся, как вихрь, мимо нас, будто из барыниной комнаты, и лицо-то у него было такое мрачное, да злобное, точно у дьявола.
Не без труда удалось маркизу успокоить напуганную прислугу, которая готова была отказаться от места.
Он обещал поднять икону Казанской Божьей Матери, отслужить молебен с водоосвящением и заказать сорокоуст по Басаргину. Успокоенные его обещаниями, люди разошлись, а он вернулся в комнату жены, которую удалось привести в чувство лишь после долгих усилий.
На шее Киры видны были синяки от пальцев, но лично она ничего не видела. Её разбудило прикосновение ледяных рук, тащивших её с дивана, и вслед за тем она потеряла сознание. Кира была сильно истощена и, выпив успокоительных капель, уснула тяжёлым, глубоким сном.