Адвокат Беса

Глава третья ПРОЦЕСС ПОШЕЛ

Курс рубля к гривне пробил историческую отметку 10:1. Центробанк вводит временные ограничения на выдачу наличных гривен.

Во Владивостоке созвано краевое учредительное собрание, которое призывает возродить Дальневосточную республику, ликвидированную сто лет назад.

Мэрия Москвы: Роман Абрамович без жилья не останется. Вместо конфискованной недвижимости бывшему миллиардеру будет выделена двухкомнатная квартира улучшенной планировки в шаговой доступности от строящейся станции метро «Пыхтино».

— Объявляю предупреждение за препирательство. В следующий раз будете наказаны за неуважение к суду. Сядьте и без моего разрешения реплик с места не подавайте, — строго сказал федеральный судья.

Прокурор Голубикин залился краской. Он был очень молод и пунцовел при малейшем волнении, а волноваться ему приходилось часто. Председательствующий на первом же заседании объявил, что следует забыть о старых временах, когда представители гособвинения вели себя в суде как хозяева.

Дмитрий Голубикин, впрочем, в процессах «старых времен» участвовать никак не мог. Это был прокурор нового, демократического призыва. Всех прежних бойцов прокурорского цеха люстрировали, вместо них набрали свежих выпускников. Пресса называла двадцатипятилетнего обвинителя попросту «Микой».

Мика Голубикин мне ужасно понравился. От него веяло чудесным ароматом революционной эпохи. Он был очень похож на новых полицейских, которые по президентскому набору пришли в правоохранительные органы вместо прежних держиморд. Ловить преступников эти мальчики и девочки, правда, не умели (оппозиционная пресса писала, что они сладко мурлычат, но мышей не ловят), зато смотреть на открытые, улыбчивые лица было очень приятно.

Перед заседанием Голубикин подошел ко мне, смущаясь попросил автограф и сказал:

— Папа с мамой выросли на ваших книгах. И мне перед сном читали «Приключения Виртуоза».

— Видите, как вышло, — развел я руками. — Придется мне вам оппонировать. Ничего не поделаешь. Ноблесс оближ.

— Защитить этого подонка не смог бы даже Плевако. Поэтому вы не расстраивайтесь, — великодушно сказал юный прокурор. — У меня сто пятьдесят восемь свидетелей, которые стопроцентно докажут, что подсудимый был не простым исполнителем, а инициатором преступлений режима. Фокус с «Я только выполнял приказ» у него не пройдет.

Меня эта уверенность успокоила. Кошки, скребущие душу, немного угомонились.

Я бы в тысячу раз охотнее ассистировал Мике Голубикину, чем профессиональному адвокату Беса.

У отвратительного Хомяченко юридический защитник был столь же мерзотный — Мефодий Добряков, специализировавшийся на скандальных процессах с участием звезд. Если бы я заранее знал, кто мой напарник, я ни за что не потащился бы на эту Голгофу, и пусть Вита Солнцева меня презирала бы. Но я познакомился с партнером только в день первого заседания. Очень страдал из-за того, что попал с Добряковым в один кадр — камеры щелкали кастаньетами. Отступать, увы, было уже поздно.

При ближайшем знакомстве одиозный стряпчий (это старинное слово подходило ему лучше всего), однако, оказался вполне цивильным, даже приятным господином.

— Ваш давний читатель и почитатель, — сказал Мефодий Кириллович, пожимая мне ладонь обеими руками и низко склонив голову. — Ужасно взволнован знакомством. Главный человек в нашем тандеме вы, я не более чем технический ассистент.

— Позвольте, — встревожился я. — Но я не юрист! Вы должны мне хотя бы объяснить, какова стратегия защиты!

— Дзюдо, — ответил Добряков вполголоса, покосившись на дающего интервью румяного прокурора. — Противник намного сильнее, мы используем против него его же силу.

Что это означает, я не понял.

Все выслушали вступительную речь судьи. Его честь строго объявил, что процесс будет абсолютно беспристрастным, и всякий, кто позволит себе оскорбительные выкрики в адрес подсудимого, будет немедленно удален из зала.

Потом началось действие первое — формирование коллегии присяжных из восьми человек. По американским сериалам я знал, что на этой стадии развернется яростная битва между обвинением и защитой. Считается, что судьба процесса и даже финальный вердикт зависят в первую очередь от состава заседателей.

Добряков шепнул мне:

— Это, если вы не против, по моей части.

Я, разумеется, был не против.

И тут адвокат меня удивил. Впрочем не только меня.

Мефодий Кириллович попросил слова и кротко сказал:

— Пусть господин прокурор отберет кандидатов, которые устраивают обвинение. Пул из шестнадцати человек, как положено. Я же потом из их числа выберу восемь присяжных. Обвинение не возражает?

Прокурор, кажется, не поверил такой удаче.

Два дня, с утра до вечера, рыцарь Фемиды старательно и обстоятельно вел опрос «кандидатов в кандидаты». Выяснял у каждого отношение к правам человека и к гендерному вопросу, проверял толерантность к меньшинствам и общественные взгляды. Всякого, кто говорил, что при старом режиме не всё было так уж плохо, или, скажем, выражал скептицизм касательно глобального потепления, Мика сразу отсекал.

Даже мне, убежденному стороннику европейских ценностей, стало казаться, что коллегия формируется какая-то больно уж однородная, не оставляющая моему (о Господи!) подзащитному ни малейших шансов на снисхождение. Пару раз, во время особенно тенденциозных демаршей прокурора, я шепнул Добрякову:

— Почему вы не протестуете?

Но толстяк лишь флегматично пожимал плечами. Он по большей части подремывал.

На третий день настал черед защиты. Нужно было из шестнадцати оставшихся кандидатов выбрать восьмерых. Я приготовился к тому, что на это уйдет весь день, но Мефодию Кирилловичу хватило пяти минут.

Он не стал опрашивать каждого по отдельности. Вышел к подиуму, сладчайше улыбнулся залу, поклонился судье, а кандидатам показал поднятый палец. Кандидаты заинтригованно на него уставились.

— Представьте себе, что вы — Уинстон Черчилль, — зловещим голосом велел адвокат. — Тысяча девятьсот сорок первый год. «Битва за Англию». Ваши шифровальщики сумели раскрыть тайный код немцев, и вы имеете доступ к секретнейшей информации Вермахта. Это ключ, с помощью которого вы рассчитываете добыть победу. Вдруг перехвачено сообщение. Люфтваффе намерено провести акцию устрашения — стереть с лица земли город Ковентри. К вам обращается командование сил противовоздушной обороны. «Господин премьер-министр, нужно или срочно эвакуировать горожан, или многократно увеличить число зениток, а лучше сделать и то, и другое, иначе погибнет много мирных жителей». Представители генерального штаба возражают. Они говорят: «Если мы это сделаем, немцы догадаются, что их шифр разгадан, и сменят его. Мы оглохнем и ослепнем, а это значит, что мы можем проиграть войну». Решение нужно принять немедленно. Или погибнут женщины, старики, маленькие дети — прямо сегодня. Или может быть проиграна война. Но завтра. Что решил Черчилль, вы знаете из истории. Ковентри был разрушен до основания, но войну союзники выиграли. А теперь представьте себе, что решение нужно принять вам. Вот здесь — война, которую, возможно, не удастся, выиграть без шифра. — Добряков показал левую ладонь. — А вот здесь несколько тысяч живых людей. Кто готов пожертвовать ими ради победы, поднимите руку. Ну же, я жду!

Семь человек подняли руку. Их адвокат и выбрал. Прибавил еще одну пожилую даму, которая сначала подняла руку, а потом опустила.

И всё. Коллегия присяжных сформировалась.

— Процесс пошел, — азартно шепнул мне Добряков, вернувшись на место. Вид у него был предовольный.

— Но ведь все они политические противники подсудимого? — спросил я.

— Двуногие делятся на два типа: люди-«цель» и люди-«средства». Политические взгляды — дело второстепенное, — философски ответил адвокат, а больше ничего объяснять не стал.

Обычно я уходил из суда потихоньку, через флигель, но сегодня меня подловила там съемочная группа радикально-либерального телеканала НТВ.

— Господин Тургенчиков, сколько вам заплатили за то, чтобы вы переметнулись на сторону Зла? Деньги не пахнут? — запальчиво спросила молодая репортерка.

— Я на стороне справедливости. Ничего мне не заплатили. Платить буду я сам. Дорогую цену, — уныло ответил я. — Извините, мне нужно ехать в следственный изолятор. У меня встреча с подзащитным.

— А разве вам не обещан миллионный контракт за книгу, которую вы сочините по своим записям? — крикнула вслед противная девчонка. Черт знает, откуда она узнала про записи. Я подумал, что, если в самом деле получится книга, нужно будет все авторские перечислить в какой-нибудь благотворительный фонд, иначе потом не отмоешься.

БЕС:

Так называемый «национальный лидер», он же «государь император», он же «фюрер», он же «богдыхан», в общем самодержец, — это всего лишь красная тряпка, которой машут перед быком, чтобы он обращал меньше внимания на матадора. Ну или скажу так: самодержец подобен вот этой гитаре. Сверкает лаком, бренчит, но сам по себе звучать не станет. Нужен гитарист. Это от него зависит, какую мелодию заиграет крашенная деревяшка с натянутой проволокой. И как мелодия будет исполняться — хорошо или плохо.

Гитару я не выбирал, она, как вы знаете, досталась всем нам по наследству. «Я ухожу, — сказал пьющий отец семейства. — Вот вам, детки, гитара, на ней и лабайте». Инструментец был очень так себе. Я помню, как все мы, особы приближенные, смотрели на закомплексованного мухортика, чесали репу: как же на тебе играть-то? Ведь ты не годишься ни на что кроме песни «Наша служба и опасна и трудна». А еще проблема с гитарой власти, Борис Григорьевич, состоит в том, что инструмент-то один, но желающих побренчать на нем много. Так со всех сторон и тянутся, друг дружку отпихивают.

Один хотел исполнить «Я пойду-пойду погуляти, белую березу заломати» — и его самого, как белую березу сразу заломали. Другой попробовал сбацать «Чубчик кучерявый» — его хвать за чубайс, да пинком под зад.

И тут выхожу я. Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант. Расправил нервною рукой на шее черный бант. Начинаю тихо, задушевно исполнять популярную песню девяностых: «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила», и гитаре нравится эта пошлая песенка, гитара отзывается на ласку, не хочет расставаться с моими нежными пальцами. Потому что любовь, Борис Григорьевич, она всё превозмогает.

А когда гитара стала моей, я смог играть на ней уже всё, что захочу, и петь обо всем, что считаю важным. (Поет). «О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви».

Я:

Минуту… Но это именно то, в чем вас обвиняют! Что преступной политикой диктаторского государства закулисно управляли вы. И что кровавую войну с Украиной развязали тоже вы. Вся логика защиты «Я только выполнял приказ» полетит к черту! О каком снисхождении к подсудимому смогу я просить присяжных?

БЕС:

Никогда и ничего не просите, Борис Григорьевич. Да, напасть на Украину нашего незабвенного Нацлидера убедил я. Но про Украину мы поговорим в следующий раз. Сейчас душа просит песни. (Поет). «Что творится, что творилось на твоей земле — всё в этой музыке, ты только улови».

Я:

Погодите, но на чем же тогда мы построим линию защиты?

БЕС:

А нам с вами не надо ничего строить. Линию защиты построит новостная лента.