Афинские убийства, или Пещера идей

2*

[* «Папирус маслянистый на ощупь; пальцы скользят по его поверхности, как по маслу; в центре он шелушится хрупкими чешуйками», — так описывает Монтал листы папируса начала второй главы рукописи. Может быть, при его изготовлении были использованы листья разных растений?]

Рабыни подготовили тело Трамаха, сына вдовы Этис, как заведено: ужас рваных ран натерли мазями из лекифа; проворные пальцы рук вскользь прошлись по истерзанной коже, смазывая ее душистыми маслами и благовониями; тело, одетое в чистые одежды, завернули в тонкий покров плащаницы, оставив открытым лицо; челюсть туго подвязали, чтобы скрыть жуткий зевок смерти, а под маслянистый язык положили обол, предназначенный для оплаты услуг Харона. Затем ложе убрали миртом и жасмином и положили на него труп ногами к двери — целый день будет длиться бдение; серая тень небольшого Гермеса-покровителя стерегла останки. На входе в сад амфора с водой из храма — арданион — послужит знаком горя и очистит прощающихся с телом от встречи с неведомым. После полудня, когда стало звучать больше соболезнований, наемные плакальщицы затянули свои фальшивые песнопения. К вечеру вдоль садовой дорожки зазмеилась череда людей: каждый молча ждал во влажном холоде деревьев своей очереди, чтобы войти в дом, пройти перед телом и выразить соболезнования родственникам. Роль амфитриона выполнял Дамин из дема Клазобион, дядя Трамаха: он владел кораблями и серебряными шахтами в Лаурионе, и его присутствие привлекло многих. Тех же, кто пришел в память о Мерагре, отце Трамаха, осужденном и казненном за предательство демократии много лет назад, или в знак уважения к вдове Этис, унаследовавшей бесчестие своего мужа, было мало.

Гераклес Понтор пришел на заходе солнца, потому что он тоже решил принять участие в экфоре — траурном шествии, которое всегда проводилось ночью. С церемониальной медлительностью он вошел в темную прихожую, влажную и холодную, с маслянистым от запаха благовоний воздухом, обошел вокруг тела, следуя за извивающейся чередой посетителей, и молча обнял Дамина и Этис, закутанную в черный пеплум и шаль, покрывавшую голову на манер капюшона. Не было сказано ни слова. Его объятие было одним из многих. Среди ожидавших людей он смог различить некоторых знакомых и незнакомых: там были благородный Праксиной с сыном, прекрасным Анфисом, о котором говорили, что он был одним из лучших друзей Трамаха; были там Изифен и Эфиальт, два известных торговца, несомненно, пришедшие из-за Дамина; был, к удивлению Гераклеса, и Менехм, скульптор и поэт, как всегда, небрежно одетый, который нарушил правила и тихо заговорил с Этис. Наконец, на выходе, во влажной прохладе сада, ему почудилось, что он увидел коренастую фигуру Платона, ожидавшего среди посетителей, еще не зашедших в дом, и он заключил, что приход философа вызван памятью к давней дружбе с покойным Мерагром.

Траурная процессия, идущая к кладбищу по Панафинейской дороге, казалась огромной извивающейся тварью: в начале головы колебалось раскачивавшееся на плечах четверых рабов тело; за ним шли ближайшие родственники — Дамин, Этис и Элея, — погруженные в скорбное молчание, гобойщики, юноши в черных туниках, ожидающие начала ритуала, чтобы заиграть; и наконец, белые пеплумы четырех плакальщиц. Тело твари составляли друзья и знакомые семьи, шагавшие двумя рядами.

Процессия вышла из Города через Дипилонские ворота и двинулась по Священной дороге, вдали от света жилищ, во влажной и холодной ночной дымке. Камни Керамика изгибались и подрагивали в свете факелов; свет то и дело выхватывал фигуры богов и героев, покрытые мягкой смазкой ночной росы, надписи на высоких стелах, украшенных волнистыми силуэтами, и строгие урны, увитые ползучим плющом. Рабы осторожно опустили тело на погребальную поленницу. Гобойщики запустили в воздух извилистые трели своих инструментов; плакальщицы танцевальным движением разорвали свои одежды и затянули колеблющийся холод песнопений. Начались возлияния в честь богов умерших. Присутствующие разошлись, чтобы наблюдать за ритуалом: Гераклес устроился поблизости от огромной статуи Персея; отрубленная голова Медузы, которую герой держал за змеиные волосы, была как раз на уровне его лица и, казалось, глядела на него вытаращенными глазами. Кончились песнопения, прозвучали последние слова, и золотистые головы четырех факелов прикоснулись к краю поленницы: многоголовый Огонь, извиваясь, взметнулся, и его многочисленные языки всколыхнули холодный и влажный воздух Ночи.*

[* Кажется, главные элементы эйдезиса в этой главе — «холод» и «влажность», а также «извивающееся» и «колеблющееся» движение во множестве вариантов. Речь может идти о море (это было бы очень по-древнегречески). Но к чему тогда постоянно повторяющийся признак «маслянистости»? Идем дальше.]

Мужчина постучал в дверь несколько раз. Никто не ответил, и он снова постучал. На темном афинском небе зашевелились многоголовые облака.

Наконец дверь открылась, и за ней показалось бледное лицо, лишенное черт, закутанное в длинный черный саван. Смутившись, почти испугавшись, мужчина запнулся и пробормотал:

— Я хочу видеть Гераклеса Понтора, которого называют Разгадывателем загадок.

Темная фигура тихо отскользнула в тень, и, все еще в нерешительности, мужчина вошел в дом. Снаружи продолжал громыхать гром.

Усевшись у стола в своей небольшой комнатке, Гераклес Понтор отложил свиток и отрешенно сосредоточился на большой извилистой трещине, которая спускалась с потолка до середины передней стены, когда вдруг дверь мягко распахнулась и на пороге показалась Понсика.

— Ко мне пришли, — произнес Гераклес, читая гармоничные волнистые движения узких ладоней и подвижных пальцев своей скрытой маской рабыни. — Мужчина. Хочет видеть меня. — Руки колыхались одновременно, десять голов пальцев разговаривали в пространстве. — Хорошо, впусти его.

Мужчина был высок и худ. Он кутался в скромный шерстяной плащ, пропитавшийся маслянистой чешуей ночной росы. Его хорошо очерченную голову увенчивала блестящая лысина, а на подбородке красовалась аккуратно подстриженная белая борода. Глаза его горели, но морщины вокруг них выдавали годы и усталость. Когда Понсика удалилась не говоря ни слова, вновь прибывший, не сводивший с нее глаз от удивления, обратился к Гераклесу:

— Правду ли говорят о тебе?

— А что обо мне говорят?

— Что Разгадыватели загадок умеют читать по лицам людей и по внешнему виду предметов так, будто это исписанный папирус. Что они знают язык притворства и умеют переводить его. Не из-за этого ли твоя рабыня прячет лицо под безжизненной маской?

Гераклес, поднявшийся за вазой с фруктами и кратером вина, усмехнулся и сказал:

— Видит Зевс, не мне перечить молве, но моя рабыня скрывает свое лицо скорее ради моего, а не ради своего спокойствия: лидийские разбойники похитили ее в младенчестве и во время одной из ночных попоек повеселились, покрыв ей ожогами лицо и вырвав язычок… Угощайся фруктами, если хочешь… Похоже, один из разбойников сжалился над ней или увидел возможность нажиться и удочерил се. А потом продал в рабство прислуживать у господ. Я купил ее на рынке два года назад. Она мне нравится: молчалива, как кошка, и трудолюбива, как собака, но черты ее лица мне неприятны…

— Понимаю, — сказал мужчина. — Тебе жаль ее…

— О нет, дело не в этом, — ответил Гераклес. — Они отвлекают меня. Слишком часто глаза мои соблазняет сложность окружающего: перед твоим приходом, к примеру, я сосредоточенно разглядывал эту интереснейшую щель в стене, се русло и притоки, ее исток… Так вот: лицо моей рабыни — бесконечный закрученный узел трещин, постоянная загадка для моего ненасытного взгляда, поэтому я решил спрятать его и заставил ее носить эту лишенную человеческих черт маску. Мне нравится окружать себя простыми вещами: прямоугольником стола, кругами кубков… простыми формами. Работа же моя, напротив, состоит в разгадывании сложного. Но будь добр, присаживайся… Вот фрукты, особенно хороши свежие смоквы. Я обожаю смоквы, а ты? Могу еще предложить чашу неразбавленного вина…

Мужчина, слушавший спокойные слова Гераклеса со все возраставшим удивлением, медленно опустился на ложе. На стене появился правильный круг тени, отбрасываемой его лысой головой при свете небольшой масляной лампы, стоявшей на столе. Тень от головы Гераклеса — толстого основания конуса с коротким пухом волос, серебрящимся на верхушке, — доставала почти до потолка.

— Спасибо. Пока я воспользуюсь ложем, — сказал мужчина.

Гераклес пожал плечами, сдвинул со стола листы папируса, придвинул вазу с фруктами, сел и взял смокву.

— Чем я могу тебе помочь? — любезно спросил он. Вдалеке раздался оглушительный гром. Помолчав, мужчина сказал:

— Даже не знаю. Я слышал, ты разгадываешь загадки. Хочу загадать тебе одну из них.

— Покажи мне ее, — ответил Гераклес.

— Что?

— Покажи мне загадку. Я разгадываю только те загадки, которые могу рассмотреть. Это текст? Предмет?..

Мужчина опять принял удивленный вид: сморщенный лоб, полуоткрытые губы, в то время как Гераклес аккуратно откусывал головку смоквы.*

[* Я перевожу буквально «головка смоквы», хотя не совсем понимаю, что имел в виду анонимный автор: возможно, речь идет о более толстой и мясистой части плода, хотя также может быть, что это часть около черенка. С другой стороны, вполне возможно, что эта фраза всего лишь литературный прием для выделения слова «голова», которое все больше и больше проявляет себя как эйдетическое.]

— Нет, ничего подобного, — медленно сказал он. — Загадка, с которой я пришел к тебе, была, но теперь исчезла. Это воспоминание. Или идея воспоминания.

— Как же мне разгадать такую загадку? — усмехнулся Гераклес. — Я могу перевести лишь то, что могут прочесть мои глаза. Дальше слов я не иду…

Мужчина с вызывающим упорством смотрел на него.

— За словами всегда скрываются идеи, даже если их не видно, — произнес он, — и только они и важны.* [* Эти последние фразы: «За словами всегда скрываются идеи…» и «только они и важны», вне зависимости от их значения в вымышленном диалоге, представляются мне также ключом-посланием автора, подчеркивающим наличие эйдезиса. Похоже, Монтал, как всегда, ничего не заметил.] — Круглая тень опустилась, когда он наклонил голову. — По крайней мере мы верим в независимое существование Идей. Представлюсь: меня зовут Диагор, я из дема Медонт, преподаю философию и геометрию в школе в садах Академа. Ну, знаешь… которую называют Академией. В школе, которой руководит Платон.

Гераклес тряхнул головой в знак согласия.

— Я слышал об Академии и немного знаю Платона, — сказал он. — Хотя должен признать, что в последнее время нечасто вижу его…

— Неудивительно, — откликнулся Диагор. — Он очень поглощен составлением новой книги, «Диалога об идеальном правлении». Но я пришел говорить не о нем, а об… об одном из моих учеников: Трамахе, сыне вдовы Этис, юноше, которого несколько дней назад загрызли волки… Ты знаешь, о ком я говорю?

Мясистое лицо Гераклеса, наполовину освещенное светом лампы, было непроницаемо. «А, так Трамах учился в Академии, — подумал он. — Вот почему Платон пришел к Этис с соболезнованиями». Он снова кивнул и сказал:

— Я знаком с его семьей, но не знал, что Трамах учился в Академии…

— Учился, — ответил Диагор. — И хорошо учился.

Сплетя головки своих толстых пальцев, Гераклес сказал:

— И загадка, которую ты принес мне, связана с Трамахом…

— Вплотную, — подтвердил философ.

На минуту Гераклес задумался. Затем шевельнул рукой.

— Хорошо. Расскажи как можно лучше, и посмотрим. Взгляд Диагора Медонтского затерялся в заостренном контуре головки пламени, пирамидкой возвышавшейся над фитилем лампы, в то время как с губ его стекали слова:

— Я был его ментором и гордился им. У Трамаха были все благородные качества, которых Платон требует от тех, кто хочет стать правителем города: он был так красив, как бывает лишь благословленный богами; умел спорить с умом; его вопросы всегда попадали в точку; поведение было примерным; дух его вибрировал в гармонии с музыкой, а стройное тело было подчеркнуто гимнастическими упражнениями… Скоро он должен был достичь совершеннолетия, ему не терпелось служить Афинам в армии. Хоть мне и жаль было думать, что скоро он покинет Академию, сердце мое радовалось, зная, что его душа уже узнала все, чему я мог научить его, и была вполне готова познать жизнь…

Диагор замолчал. Взгляд его неотрывно следовал за тихим колебанием пламени. Он продолжил устало:

— И тогда, примерно месяц тому назад, я начал замечать, что с ним творится что-то странное… Он выглядел озабоченным. Пропала сосредоточенность на уроках, наоборот: в стороне от своих товарищей, прислонившись к самой дальней от доски стене, он был безразличен к лесу из рук, которые вздымались, как головы на длинных шеях, когда я задавал какой-нибудь вопрос, будто бы мудрость перестала интересовать его… Вначале я не хотел придавать значения такому поведению: ты же знаешь, в этом возрасте много проблем, и они быстро возникают и бесследно исчезают. Но его безразличие не проходило. И даже усилилось. Он часто уходил с уроков, не появлялся в гимнасии… Некоторые из его товарищей тоже заметили эту перемену, но не знали, чем объяснить ее. Может, он был болен? Я решил поговорить с ним по душам… хоть и считал еще, что проблема его будет незначительной… возможно, любовной… ну, ты понимаешь… в этом возрасте такое часто случается… — Гераклес с удивлением заметил, что Диагор покраснел, как подросток. Перед тем, как продолжить, он сглотнул слюну: — Однажды вечером, на перемене, я нашел его в саду, в одиночестве, около статуи Сфинкса…

Мальчик стоял среди деревьев удивительно тихо. Казалось, он рассматривал каменную женскую голову с львиным телом и орлиными крыльями, но его длительная неподвижность, так похожая на неподвижность статуи, говорила о том, что мысли его витали очень далеко отсюда. Мужчина застал его в такой позе: он стоял, прижав руки к телу, слегка наклонив голову, держа пятки вместе. Вечер был холодный, но на мальчике была лишь легкая, короткая, как спартанские хитоны, туника, развевавшаяся на ветру и открывавшая его обнаженные руки и белые ноги. Каштановые волосы его были перевязаны лентой. На ногах были красивые кожаные сандалии. Заинтригованный мужчина приблизился, но в это время мальчик заметил его присутствие и обернулся.

— А, учитель Диагор. Вы здесь…

И он развернулся, чтобы уйти. Но мужчина сказал:

— Постой, Трамах. Я как раз хотел поговорить с тобой наедине.

Мальчик остановился спиной к нему (две голые белые лопатки) и медленно обернулся. Мужчина заметил скованность его мягких очертаний и, пытаясь показаться дружелюбным, улыбнулся, чтобы успокоить его. Он сказал:

— Ты не замерз? Тут холодно, а ты почти раздет…

— Я не замечаю холода, учитель Диагор.

Мужчина ласково провел рукой по волнистому контуру мускулов левой руки своего воспитанника.

— Ты уверен? Кожа у тебя ледяная, бедняжка… и ты, кажется, дрожишь.

Он подошел еще ближе с уверенностью, которую ему придавала привязанность к ученику, и мягким, почти материнским движением пальцев отвел каштановые пряди, сбившиеся на его лбу. Он еще раз подивился прелести этого безупречного лица, красоте медового цвета глаз, которые, моргая, уставились на него. И сказал:

— Послушай, сынок: мы с твоими товарищами заметили, что с тобой что-то происходит. Последнее время ты сам на себя не похож…

— Нет, учитель, я…

— Послушай, — мягко перебил его мужчина и провел рукой по правильному полукругу лица мальчика, осторожно беря его за подбородок, как берут чашу из чистого золота. — Ты мой лучший ученик, и учитель очень хорошо знает своего лучшего ученика. Уже почти месяц кажется, что тебя ничего не интересует, ты не участвуешь в учебных диалогах… Погоди, не перебивай меня… Ты отдалился от товарищей, Трамах… Ясно, что с тобой что-то происходит, сынок. Только скажи мне что, и, клянусь богами, я помогу тебе, сил у меня немало. Я никому не скажу, если не хочешь. Даю слово. Но доверься мне…

Широко, возможно, даже чересчур широко раскрытые карие глаза мальчика неотрывно смотрели в глаза мужчины. На миг воцарилось молчание и тишина. Потом мальчик медленно пошевелил розовыми губами, влажными и прохладными, будто собираясь заговорить, но ничего не произнес. Его глаза были расширены, навыкате, похожие на маленькие головки слоновой кости с огромными черными зрачками. Мужчина заметил нечто странное в этих глазах и так погрузился в их созерцание, что почти не заметил, как мальчик, не отводя взгляд, отступил на несколько шагов назад, белое тело его было все таким же застывшим, губы плотно сжаты…

Еще долго после того, как мальчик убежал, мужчина стоял неподвижно.

— Он был до смерти напуган, — произнес Диагор после долгого молчания.

Гераклес взял из вазы еще одну смокву. Вдалеке, похожий на извилистые вибрации хвоста гремучей змеи, взвился гром.

— Откуда ты знаешь? Это он так сказал?

— Нет. Я ведь сказал уже, что он убежал, а я не мог выговорить ни слова, в таком смущении я был… Но хоть у меня и нет твоего умения читать по лицам людей, я слишком часто видел страх и думаю, что могу узнать его. Ужас Трамаха был страшнее всего виденного мною. Он переполнял его взгляд. Поняв это, я не знал, что делать. Будто бы… будто бы его глаза самим своим испугом обратили меня в камень. Когда я оглянулся, его уже не было. Больше я его не видел. На следующий день один из его друзей сказал мне, что он отправился на охоту. Я немного удивился, потому что душевное состояние, которое я заметил у него накануне, не очень подходит для подобных развлечений, но…

— Кто сказал тебе, что он ушел на охоту? — прервал его Гераклес, беря головку одной из многочисленных смокв, которые вздымались над краем вазы.

— Эвний, один из лучших его друзей. Вторым другом был Анфис, сын Праксиноя…

— Они тоже учатся в Академии?

— Да.

— Хорошо. Продолжай, пожалуйста.

Диагор провел рукой по лицу (на тени на стене пресмыкающееся животное проползло по маслянистой поверхности шара) и сказал:

— В тот же день я захотел поговорить с Анфисом и Эвнием. Я нашел их в гимнастическом зале…

Вздымающиеся, змеящиеся кисти рук, играющие с дождем мелких чешуек; стройные, влажные руки; многоголосый смех, игривые замечания, прерываемые шумом воды, сжатые веки, поднятые головы; толчок — и разливается новое эхо хохота. Взгляд сверху наводил на мысль о цветке, сложенном из тел подростков или из одного многоголового тела; руки — как извивающиеся лепестки; пар ласкает блестящую, как от масла, множащуюся наготу; влажный язык воды скользит из пасти желоба; движения… колеблющиеся жесты цветка из плоти… Вдруг тяжелое дыхание пара затуманивает наш взгляд.*

[* Этот любопытный абзац, на первый взгляд, описывающий в поэтической форме подростков, принимающих душ после гимнастического зала, содержит в синтезированном, но ясно выраженном виде почти все эйдетические мотивы второй главы: среди них «влага», «голова» и «извивы». Также заметно повторение сложных слов с «много-» и слова «чешуя», уже встречавшееся ранее Образ же «цветка из плоти» мне кажется обычной, не эйдетической метафорой.]

Клубы пара снова развеиваются: можно различить маленькую комнату — раздевальню, судя по множеству развешенных по выбеленным стенам туник и плащей, — и несколько более или менее раздетых юношеских тел, одно из которых лежит на животе на кушетке без малейших признаков одежды, и по нему жадно пробегают смуглые руки, которые, скользя, массируют ему мышцы. Слышны взрывы смеха: подростки шутят после душа. Шипение пара из кипящих котлов постепенно стихает. Входной занавес отодвигается, и смех смолкает. Высокий сухопарый человек с блестящей лысиной и аккуратно подстриженной бородой приветствует подростков, которые поспешно отвечают ему. Мужчина говорит; подростки слушают его слова, стараясь не отрываться от своих занятий: они продолжают раздеваться или одеваться, растирают длинными полотенцами свои красиво вылепленные тела или натирают маслянистыми мазями волны мускулов.

Мужчина главным образом обращается к двум юношам: один из них длинноволос и румян, он нагнулся к полу, завязывая сандалии; другой — обнаженный эфеб, которому массируют мышцы, лицо его — теперь оно видно и нам — совершенно прекрасно.

Комната, как тело, источает жар. Вновь вихрь тумана змеится перед нашими глазами, и картина исчезает.

— Я спросил их о Трамахе, — пояснил Диагор. — Сначала они не совсем понимали, чего я от них хочу, но оба признали, что друг их изменился, хоть и не знали, по какой причине. Тогда Лисил, другой ученик, который случайно оказался рядом, сообщил мне невероятную подробность: в последние месяцы Трамах тайно посещал одну гетеру в Пирсе, по имени Ясинтра. «Может, это из-за нее он изменился, учитель», — насмешливо добавил он. Анфис с Эвнием тоже нехотя подтвердили существование этой связи. Я был поражен и в какой-то степени огорчен, но в то же время испытал большое облегчение: принимая во внимание благородное воспитание, полученное Трамахом, меня, несомненно, тревожило, что мой ученик скрыл от меня свои постыдные визиты к портовой шлюхе, но если проблема сводилась только к этому, подумал я, бояться нечего. Я решил снова поговорить с ним в более благоприятной обстановке и логическими доводами объяснить ему, что дух его заблуждался…

Диагор умолк. Гераклес Понтор зажег еще одну настенную лампу, и тени голов умножились: конусообразные двойники головы Гераклеса двигались на глиняной стене, а шары Диагора задумчиво застыли, искаженные асимметрией белых волос, разбросанных на затылке, и ровно подстриженной бородой. Голос Диагор, казалось, неожиданно осип, когда он продолжил свой рассказ:

— Но затем… в ту самую ночь, на рассвете, солдаты приграничной стражи постучались ко мне в дверь… Какой-то пастух нашел его тело в лесу, у Ликабетта, и сообщил патрулю… Его опознали, а так как в его доме нет мужчин, кому можно было бы сообщить эту новость, а его дяди Дамина нет в Городе, позвали меня…

Он снова умолк. Была слышна далекая гроза и тихий звук от обезглавливания еще одной смоквы. Лицо Диагора исказилось, будто каждое слово требовало от него необычайных усилий. Он сказал:

— Как это ни странно, я чувствовал себя виноватым… Если бы в тот вечер я смог завоевать его доверие, если бы добился, чтобы он сказал, что с ним происходило… может быть, он не пошел бы на охоту… и все еще был бы жив. — Он поднял глаза к своему толстому собеседнику, слушавшему его, так мирно умостившись на стуле, будто он вот-вот собирался заснуть. — Должен признаться, я провел два ужасных дня в мыслях о том, что Трамах отправился на свою жуткую охоту, чтобы бежать от меня и моей неуклюжести… Так что сегодня вечером я принял решение: я хочу знать, что с ним происходило, что так страшило его и мог ли я каким-то образом помочь ему… За этим я и пришел к тебе. В Афинах говорят, что для того, чтобы узнать будущее, нужно идти к Дельфийскому оракулу, а чтобы узнать прошлое, достаточно нанять Разгадывателя загадок…

— Глупости! — воскликнул вдруг Гераклес.

Его неожиданная реакция чуть не испугала Диагора: Гераклес вскочил, увлекая за собой все тени от своей головы, и заходил взад и вперед по влажной и холодной комнате, поглаживая толстыми пальцами одну из маслянистых смокв, которую он только что взял из вазы. Он продолжил так же возбужденно:

— Я не разгадываю прошлого, которого не могу увидеть: мне нужен какой-нибудь текст, предмет, лицо — что-то, что я могу увидеть, а ты говоришь мне о воспоминаниях, впечатлениях… твоих умозаключениях! Как я могу руководствоваться ими?.. Ты говоришь, что в течение месяца твой ученик казался взволнованным, но что значит это слово?.. — Он резко вскинул руку. — За минуту до твоего появления в этой комнате меня тоже можно было назвать взволнованным созерцанием щели в стене!.. Потом говоришь, что в его глазах ты видел ужас… Ужас!.. А я спрашиваю тебя: что, ужас был написан в его зрачках ионическими буквами? Или страх — это слово, начертанное на нашем лбу? Или он нарисован, как щель на стене? Тысячи чувств могут вызвать взгляд, который ты приписал только ужасу!..

Диагор, несколько смутясь, возразил:

— Я знаю, что видел. Трамах был напуган.

— Ты знаешь, что, как ты думаешь, ты видел, — уточнил Гераклес. — Знать истину — означает знать, насколько мы можем познать ее.

— Подобного мнения был Сократ, учитель Платона, — признал Диагор. — Он говорил, что знает лишь, что ничего не знает, и, в общем, все мы согласны с такой точкой зрения. Но у нашего мозга тоже есть глаза, и ими мы можем видеть то, чего плотские глаза не видят…

— Вот как? — усомнился Гераклес. — Тогда скажи мне, что ты здесь видишь?

Он быстро поднял руку и поднес ее к лицу Диагора: из его толстых пальцев выдавалась какая-то зеленая маслянистая головка.

— Смокву, — сказал Диагор, помолчав от удивления.

— Самую обыкновенную смокву?

— Да. Кажется, она цела. Цвет обычен. Это самая обыкновенная смоква.

— Вот! Вот в чем разница между нами! — победно провозгласил Гераклес. — Глядя на ту же смокву, я скажу, что она кажется самой обыкновенной смоквой. Возможно, я даже скажу, что весьма вероятно, что это самая обыкновенная смоква, но дальше я не пойду. Если я хочу узнать побольше, мне придется раскрыть ее… как я и сделал с этой смоквой, пока ты говорил…

Он осторожно разделил две половинки смоквы, которые держал сжатыми: одним извилистым движением многочисленные крохотные головки гневно взметнулись в середине плода, извиваясь и слегка шипя. Диагор брезгливо скривился. Гераклес добавил:

— А когда я раскрываю се… я гораздо меньше, чем ты удивлен, если открывшаяся истина отличается от ожидаемой!

Он снова соединил половинки смоквы и положил се на стол. И тут Разгадыватель продолжил уже гораздо более спокойным тоном, которым он начал беседу:

— Я лично выбираю их в лавке одного метека на Агоре: он человек хороший и, поверь мне, почти никогда не обманывает меня, потому что знает, что по части смокв я дока. Но иногда природа играет с нами злые шутки…

Диагор вновь покраснел. Он воскликнул:

— Ты принимаешь предложенную работу или будешь и дальше разглагольствовать о смоквах?

— Пойми меня, я не могу принять такую работу… — Разгадыватель взял кратер и налил в одну из чаш густого неразбавленного вина. — Это все равно что предать самого себя. Что ты поведал мне? Только предположения… и даже не мои, а твои… — Он покачал головой. — Невозможно. Хочешь вина?

Но Диагор уже встал, прямой, как ствол. На щеках его горел румянец.

— Нет, я не хочу вина. И не буду больше отнимать у тебя время. Я знаю, что ошибся, избрав тебя. Прости. Ты выполнил свой долг, отвергнув мою просьбу, а я выполнил свой, рассказав тебе все. Доброй ночи…

— Подожди, — с показным безразличием сказал Гераклес, как будто Диагор что-то забыл. — Я сказал, что не могу взяться за твою работу, но если ты захочешь заплатить за мою собственную работу, я приму твои деньги…

— Что это за шутки?

Головки глаз Гераклеса сыпали многочисленными насмешливыми искрами, будто и в самом деле все сказанное ранее было только огромной шуткой. Он пояснил:

— В ночь, когда солдаты принесли тело Трамаха, сумасшедший старик Кандал всех перебудил в моем квартале. Как и все остальные, я вышел узнать, что происходит, и смог увидеть его тело. Его осматривал медик, некий Асхил, но этот невежа не способен видеть дальше собственной бороды… Я же смог увидеть нечто, что показалось мне интересным. Я уже не думал об этом, но твоя просьба напомнила мне обо всем… — Задумавшись, он взъерошил свою бороду. Затем, будто приняв внезапное решение, воскликнул: — Да, Диагор, я принимаю задачу и постараюсь решить загадку твоего ученика, но не на основе того, что, как ты думаешь, ты видел при разговоре с ним, а на основе того, что я на самом деле видел, разглядывая его тело!

Ни один из многочисленных вопросов, роившихся в голове Диагора, не получил ответа от Разгадывателя, он лишь добавил;

— Не будем говорить о смокве, не открыв се. Думаю, лучше сейчас больше ничего не говорить тебе, ведь я могу ошибаться. Но доверься мне, Диагор: если решится моя загадка, скорее всего и твоя будет решена. Если не возражаешь, перейдем к вопросу о вознаграждении…

Противопоставив многоголовые аргументы в денежном вопросе, они достигли соглашения. Затем Гераклес сообщил, что начнет расследование на следующий день: он отправится в Пирей искать гетеру, с которой встречался Трамах.

— Можно я пойду с тобой? — перебил Диагор.

И пока Разгадыватель удивленно таращился на него, Диагор прибавил:

— Я знаю, что это ни к чему, но мне бы хотелось пойти. Я хочу помочь. Для меня это все равно что думать, что я чем-то еще моГу помочь Трамаху. Обещаю слушаться тебя во всем.

Гераклес Понтор пожал плечами и усмехнулся:

— Добро. Поскольку платишь все равно ты, Диагор, Почему бы тебя не нанять?..

И в этот миг многочисленные змеи, свернувшиеся у его ног, вскинули свои чешуйчатые головы и в гневе выплюнули маслянистые языки.*

[* Уверен, что эти последние строчки удивили читателя не меньше, чем меня! Несомненно, вероятность наличия сложной метафоры исключается, но нельзя также допустить и чрезмерно реалистического толкования: что «многочисленные свернувшиеся змеи» свили гнездо в полу комнаты Гераклеса и что в таком случае весь предыдущий диалог между Диагором и Разгадывателем загадок происходит в «месте, кишащем рептилиями, холодные тела которых медленно скользят по рукам или ногам героев, в то время как они, ни о чем не подозревая, продолжают разговор», — это мнение Монтала, но это уж слишком (пояснение этого признанного эксперта по греческой литературе просто абсурдно: «Почему бы в комнате не быть змеям, если такова воля автора? — утверждает он. — Ведь именно автор, а не мы, в конечном счете решает, что происходит в мире его книги»). Но читателю незачем беспокоиться: эта последняя фраза о змеях — чистая выдумка. Понятно, что выдумкой являются и все предыдущие фразы, ведь это произведение художественной литературы, но, поймите меня правильно, эта фраза — выдумка, в которую читатель не должен верить, в то время как все остальные должны приниматься на веру, по крайней мере пока чтение не закончено, чтобы рассказ обрел какое-то значение. На самом деле единственная цель этого абсурдного финала, на мой взгляд, подчеркнуть эйдезис: автор хочет показать нам образ, скрытый этой главе. Но даже в этом случае этот прием коварен: да не впадет читатель в искушение подумать о самом простом! Сегодня утром, когда перевод еще не дошел до этого места, мы с Еленой вдруг открыли не только верный эйдетический образ главы, но и, я уверен, ключ ко всей книге. Потребовалось Довольно много времени, чтобы объяснить все Элию, нашему начальнику.

— «Влажный холод», «маслянистость», «извилистые» и «ползущие» движения… Возможно, речь идет о змее, а? — предположил Элий. — В первой главе лев, во второй — змея.

— А как же «голова»? — возразил я. — Почему тут столько «многочисленных голов»? — Элий пожал плечами, предоставляя ответить мне. Тогда я показал ему статуэтку, которую принес из дома. — Мы с Еленой думаем, что нашли ответ. Видишь? Это фигурка Гидры, легендарного чудовища с бесчисленными змеиными головами, которые множились, когда их отрубали… Вот почему описывается «обезглавливание» смокв…

— Но это не все, — вмешалась в разговор Елена. — Победа над лернейской Гидрой была вторым из подвигов Геракла, героя множества греческих мифов…

— Ну и что? — спросил Элий.

Я с энтузиазмом продолжил:

— В «Пещере идей» двенадцать глав, и подвигов Геракла, согласно традиции, тоже было всего двенадцать. Да и главного героя этой книги зовут Гераклес. А первым подвигом Геракла или, по-гречески, Гераклеса была победа над немейским львом… а в первой главе как раз скрывается образ льва.

— А во второй — Гидры, — быстро добавил Элий. — Все сходится… По крайней мере пока.

— Пока? — Это замечание вызвало у меня небольшое раздражение. — На что ты намекаешь?

Элий спокойно улыбнулся.

— Я согласен с вашими заключениями, — пояснил он, — но эйдетические книги коварны: имейте в виду, что речь идет о совершенно абстрактных вещах, это даже не слова, а… идеи. Выкристаллизованные образы. Как мы можем быть уверены, какую ключевую идею скрыл автор в книге?

— Все очень просто, — возразил я. — Нужно только проверить нашу теорию. В большинстве легенд третьим подвигом была поимка Эриманфского вепря. Если образ, скрытый в третьей главе, похож на вепря, мы получим еще одно доказательство теории…

— И так до конца, — спокойно сказала Елена.

— Еще один вопрос… — Элий почесал лысину. — Во времена написания этой книги подвиги Геракла не были никаким секретом. Зачем использовать эйдезис для того, чтобы спрятать их в тексте?

Мы молчали

— Хороший вопрос, — признала Елена. — Но можно предположить, что автор сделал эйдезис эйдезиса и что подвиги Геракла в свою очередь скрывают в себе еще один образ…

— И так до бесконечности? — прервал ее Элий. — Тогда было бы невозможно узнать, какова была первоначальная идея. Где-нибудь нам надо остановиться. Если придерживаться твоей точки зрения, Елена, каждый текст передает читателю какой-то образ, а этот образ передает какой-то другой, другой — третий… Так мы вообще не смогли бы читать!

Оба посмотрели на меня, ожидая услышать мое мнение. Я признался, что тоже этого не понимаю.

— Текст оригинала издал Монтал, — сказал я, — но, непонятно почему, он, кажется, ничего не заметил. Я написал ему письмо. Может быть, его мнение окажется нам полезным…

— Монтал, говоришь? — Элий поднял брови. — Кажется, ты зря потратил время… Разве ты не знал? Об этом везде писали… Монтал скончался в прошлом году… Елена, ты тоже не знала?

— Нет, — призналась Елена, сочувственно глядя на меня. — Вот так случай.

— Да уж, — согласился Элий и обернулся ко мне. — И поскольку его издание оригинала — единственное, а твой перевод — первый, похоже, открытие ключевой идеи «Пещеры идей» зависит только от тебя…

— Какая ответственность, — пошутила Елена.

Я не знал, что и сказать. И до сих пор не могу выбросить это из головы.]