Афоризмы

Философия. Наука

Искусная уловка принимать незначительные отклонения от истины за самую истину (что является сутью дифференциального исчисления) лежит также в основе и наших остроумных мыслей: ведь целое рухнуло бы, если бы мы подошли к этим отклонениям с философской строгостью.

Величайшие дела в мире совершаются через другие, которые мы считаем ничтожными, через малые причины, не замечаемые нами, но в конце концов накапливающиеся.

Что это за неведомые законы и пути, благодаря которым природа изменяет инстинкты в одном и том же животном и заставляет его забывать о прежних? Цыпленок забирается йод наседку. В конце концов он сам становится наседкой и уже никуда не забирается, а укрывает других. У всех животных внешнее состояние их тела и изменение их органов чувств всегда является функцией их действий и способа существования. Это относится также и к человеку; но в то время, как одна из переменных величин возрастает, другая может убывать, и наоборот.

Довод против материалистов, выдвинутый господином Унцером[71] во «Враче» (т. VI, стр. 148), взят из области изменений нашего тела и действительно не лишен значения.

Ясно, что составные части нашего тела, изменяясь с возрастом, это уже не мы, как могла бы выразиться, передавая свое состояние, унаследованная нами новая душа. Можно, конечно, возразить, что эти изменения происходят постепенно, и ведь существуют и сегодня, благодаря преемственности, те же вещи, которые возникли еще в начале мира, хотя каждые 80 лет он становился иным. Так мог бы ответить Ламетри. Другой довод, который считает весьма важным Фонтенель[72], достоин такого же внимания: поразительное воздействие мысли на тело необъяснимо, если предполагать, что мысль действует только по законам механики. Действительно, человек, которому я тихо говорю на ухо, что он будет арестован, если моментально не исчезнет, и впрямь исчезает, и бежит, охваченный страхом, много миль. Но следует помнить, что действие вещи или явления нельзя определять по звуку слова, приводящего человека в волнение, так же как и Crimen laesae majestatis[73] не определяется шумом, который он вызывает. Таково всегда действие мысли, и оно, по-видимому, подобно воздействию искры на порох.

Доказывая бытие некоторых вещей, следует остерегаться апелляций к совершенному существу. Ибо стоит, например, предположить, что бог создал материю мыслящей, как уже невозможно доказать, что бог находится вне материи.

Умы, не признающие мира вне нас, должно быть, странные существа; и так как обоснование любой мысли, по их мнению, находится в них самих, то самые необычайные связи идей для них всегда истинны. Мы называем людей безумными, если система их представлений не определяется последовательностью явлений и порядком окружающего нас мира. Поэтому тщательное наблюдение природы, а также и математика — вернейшие средства против безумия. Природа является, так сказать, поводьями, которые ведут наши мысли, чтобы они не отклонялись в сторону.

Для исследователей природы, по крайней мере для определенной группы их, небытие предмета равносильно невозможности воспринимать его путем ощущений.

...Внимательное наблюдение предметов внешнего мира легко ведет к исходной точке наблюдения, к нам самим. И наоборот, кто однажды понял природу своего сознания, тот приходит к наблюдению вещей вне нас. Будь внимательным, не воспринимай ничего бесплодно, соизмеряй и сравнивай — в этом основной закон философии.

Человеческой философией вообще называется философия отдельного, определенного человека, проверенная философией других людей, даже глупцов, согласно разумной оценке степени вероятности. Положения, принятые всеми людьми, являются истинными, а если они не истинны, то и истины не существует. Считать истинными другие положения часто заставляют нас заверения людей, авторитетных в данном деле, и каждый поверил бы в эти положения, окажись он в подобных же обстоятельствах. Коль скоро этих условий нет, возникает особая философия, а не та, что создана в «совете человечества»; даже суеверия являются местной философией, и они тоже подают свой голос.

Становиться мудрей — значит все более познавать возможные ошибки того инструмента, с помощью которого мы чувствуем и судим. Осмотрительность в суждениях — вот что следует рекомендовать сегодня всем и каждому.

Если бы каждые десять лет мы получали от каждого писателя философа хотя бы по одной бесспорной истине, то наш урожай был бы всегда достаточно обильным.

...История века слагается из истории его отдельных лет. Однако нельзя определить дух века, механически суммируя дух отдельных лет. Тем не менее тому, кто стремится обрисовать общую картину века, всегда полезно знать и каждый год, новые опорные точки которого дают возможность проследить постоянную тенденцию столетия.

Каждому человеку следовало бы изучить философию и «изящные» науки, по крайней мере настолько, чтобы сделать для себя наслаждение еще приятней...

Среди животных ближе всего к обезьяне человек.

Насколько далеко друг от друга находятся в физическом отношении голова и ноги, настолько же они близки морально и психологически. В области носа, расположенного всего в каких-нибудь трех дюймах от души, радость и печаль обнаруживаются не так быстро, как в ногах; я замечаю это ежедневно из своего окна и отчетливо угадываю по ногам студентов, идут ли они на занятия или с занятий. В первом случае — по плоско падающей подошве, что выдает голод души, всем управляющей; второе — по вялому шагу, когда пятка и носок медленней, чем обычно, приподнимаются друг за другом, — что является признаком недавнего насыщения. От студентов, у которых я ничего подобного не замечал, я почти всегда узнавал потом, что они выходили с одних занятий и шли тотчас же на другие.

Как рассказывают латинские писатели, у Катилины[74] это было так заметно, что некоторые люди задолго до того, как Цицерон раскрыл знаменитый заговор в его голове, утверждали, что они обнаруживали его уже в ногах Катилины, а именно: он шел иногда по улице обычным образом, затем замедлял шаг, возвращался, словно забыл носовой платок, потом останавливался и вдруг принимался бежать, пока новый проект в его голове не пересекал ему дорогу и не заставлял его останавливаться вновь...

Для мудреца не существует ничего великого и ничего малого, в особенности, когда он философствует, и можно предположить, что он не испытывает ни голода, ни жажды и не забыл свою табакерку, если нюхает табак. Тогда он в состоянии, кажется, писать трактаты о замочных скважинах, которые могли бы быть столь же важны и поучительны, как jus naturae[75]. Как известно немногим сведущим людям, незначительные, повседневные, грошовые явления содержат в себе так же, как и явления значительные, — всеобщее моральное начало. В дождевой капле заключено столько блага и искусства, что вряд ли можно было бы продать это в аптеке меньше чем за полгульдена[76]...

Часто некоторые люди становятся учеными, так же как другие — солдатами, только потому, что они больше ни к какому делу не пригодны. Правая рука должна им добывать пропитание, вот они и залегают, можно сказать, как медведи, на зиму и сосут лапу.

Если какой-нибудь ангел захотел бы когда-нибудь порассказать нам кое-что из своей философии, то некоторые положения, я полагаю, звучали бы как 2 × 2 = 13.

Гипотезы некоторых новаторов еще не противоречат опыту. Но я опасаюсь, что опыт когда-нибудь будет им противоречить.

Еще вопрос, что трудней: думать или не думать. Человек думает инстинктивно, а ведь известно, как трудно подавить в себе инстинкт. Поэтому незначительные умы поистине не заслуживают того презрения, которое питают к ним во всех странах.

Нет ничего удивительного в том, что франт так охотно смотрится в зеркало: он видит там всего себя. Если бы философ имел зеркало, в котором он мог бы видеть всего себя целиком, он бы, подобно франту, никогда от него не отходил.

Простые люди используют то, что бог дал им в руки, безусловно более целесообразно, чем мы, люди благородного происхождения. Я имею в виду не тот скудный достаток, который дарует им бог и который важные господа своими длинными руками отнимают у них прежде, чем они им достаточно воспользуются, — я имею в виду тело и душу.

Ученому в своей сфере следовало бы мыслить так же, как простому человеку; он мыслит, и не думает о том, что совершает нечто важное. Ученые же рекомендуют это как верное лекарство против ошибок и заблуждений; однако у большинства это вызывает отвращение, как горькое питье. То дело, которое является их долгом, ученые превращают в ремесло и воображают, что если они размышляют над тем, что делают, то они уже тем самым заслужили награду на небесах, тогда как это не более похвально, чем спать со своей женой.

Professor philosophiae extraordinariae[77].

Он провел два часа в поисках хорошей мысли о китайской стене и в конце концов продумал это дело с точки зрения физической, моральной и философской.

Изучай все не из тщеславия, а ради практической пользы.

Общепризнанные мнения и то, что каждый считает делом давно решенным, чаще всего заслуживают исследования...

То, что движется с быстротой молнии или света от одного края песчинки к другому, будет казаться нам неподвижным.

Наши ученые впадают в ошибку лавочников маленьких городов. Они покупают товар не там, где он вырабатывается, а охотней следуют сначала указаниям англичан и французов..

Делать разные выводы, исходя из мудрости бога, едва ли лучше, чем делать это по собственному разумению.

Мать говорит это[78], отец в это верит, а глупец отвергает.

Разумеется, не малая трудность обучать философии с пользой; ребенок, подросток, юноша и муж — каждый имеет свою собственную философию. Какое было бы счастье, если бы каждый возраст, каждый год работали бы на пользу другому; если бы один изготовил колесики, другой — пружинки, третий — циферблат, то четвертый, пожалуй, завершил бы и изготовление часов в целом. Если бы каждый человек жил на своей собственной планете, что было бы тогда с философией?

На вопрос: следует ли самому философствовать? нужно, мне кажется, отвечать так же, как и на вопрос: следует ли бриться самому? Если бы меня кто-нибудь спросил, я бы ответил: умеешь это делать как следует — превосходно. Я всегда был убежден, что этому нужно выучиться самому, но ни в коем случае не делать первых опытов на собственном горле. Поступай так, как поступали до тебя мудрейшие люди, и не начинай своих философских упражнений с таких вопросов, где каждое твое заблуждение может отдать тебя в руки палачу...

...Человек может быть великим государственным деятелем, солдатом, богословом, но у него может отсутствовать способность мужественно противодействовать предрассудкам и суевериям при изучении материального мира. Судить об этом может лишь тот, кто изучил историю человеческих заблуждений, тот, кто знает, как иногда человек непреднамеренно обманывает себя и других и как часто мудрейшие люди должны затыкать себе рот, объясняя явления природы...

...Будущее должно быть заложено в настоящем[79]. Это называется планом. Без него ничто в мире не может быть хорошим.

...Быстрое накопление знаний, приобретаемых при слишком малом самостоятельном участии, не очень плодотворно. Ученость также может родить лишь листья, не давая плодов. Часто встречаются весьма неглубокие люди, удивительно многознающие. Напротив, то, до чего человек должен дойти своим умом, оставляет в его рассудке след, по которому он может идти и при других обстоятельствах.

В чем заключается легкая воспламеняемость гения? В способности подвергать холодному исследованию правила надуманной логики. Бесспорно, подобные умы могли бы достичь многого, если бы только они научились находить в познании множества частей какой-либо вещи ту радость, которую они находят в познании множества вещей.

Человек, внимательно и вдумчиво занимающийся какой-нибудь одной узкой областью, будет, безусловно, так же хорошо судить и там, где дело касается не вкуса, а рассудка, если ему только должным образом представят дело; тогда как другой, знающий много, нигде не чувствует себя дома. Если бы в настоящее время самые многообразные знания нельзя было приобрести столь легко из книг без напряжения и, притом, исключительно с помощью памяти, то, пожалуй, такой энциклопедизм можно было бы одобрить. Но так как именно это случается постоянно, то я уже по этой причине предпочитаю небольшие, но четкие знания.

Если бы на свете существовали только репа и картофель, то, пожалуй, кто-нибудь сказал бы: как жалко, что растения стоят вниз головой!

Ньютон сумел разложить цвета. Как будут звать того психолога, который нам скажет, из чего слагаются причины наших поступков? Большинство вещей, когда они становятся заметными, уже слишком велики. Рассматриваю ли я зародыш жолудя под микроскопом или же вековое дерево невооруженным глазом, я одинаково далек от их начала. Микроскоп служит только для того, чтобы все больше смущать нас. Насколько могут доставать наши подзорные трубы, мы видим светила, вокруг которых, возможно, вращаются планеты. Что нечто подобное происходит и в недрах земли, в этом убеждает нас магнитная стрелка. А если это простирается дальше? Если в мельчайшей песчинке также вращаются пылинки вокруг пылинок, кажущиеся нам столь же неподвижными, как неподвижные звезды? Можно было бы представить существо, которому наше видимое мироздании показалось бы кучей раскаленного песка...

Так как справедливость нашего суждения основана не столько на знакомстве с мнениями других людей, сколько на опыте или познании фактор, то возникает вопрос, что может вернее всего привести нас к этому богатству фактов, которые служат как бы отправными точками нашего суждения. Является ли таким средством изучение истории, или это уже результат нашего хотя бы малого общения с миром?

...Нам следовало бы стремиться познавать факты, а не мнения, и, напротив, находить место этим фактам в системе наших мнений...

Свою обувь, я, правда, не могу себе сам изготовить. Но свою философию, господа, я не позволю себе навязать. Обувь я, пожалуй, и закажу, ее я сам не могу сделать.

Сколько же открытий совершится в будущем! О, если бы наши современники рассуждали так мудро о некоторых вещах, как Сенека о кометах[80]!

Прослеживать все до последнего предела, чтобы не оставалось ни малейшей смутной идеи, стремиться обнаружить недостатки, исправлять их или вообще указывать на что-то более совершенное в данном направлении — единственное средство приобрести так называемый здравый смысл, что должно являться конечной целью наших усилий. Без этого нет истинной добродетели. Только это создает великого писателя: scribendi recte sapere est et principium et fons[81]. Необходимо лишь желать, гласит основной принцип Гельвеция.

Для него, как и для философа-болтуна, важна не истина, а словесный трезвон.

При исследованиях доверяй себе, обладай благородной гордостью и помни, что другие, избежавшие твоих ошибок, не лучше, чем ты, избежавший ошибок, совершенных ими.

Гении прокладывают дороги в науках, а люди, обладающие умом и вкусом, разравнивают и украшают их. Улучшение дорог следует рекомендовать для того, чтобы лучше переходить с одной на другую.

Заключать об упадке наук из современного состояния учености, когда польза, основательность и крохоборство относятся как 1:3:5, значит проявлять большую близорукость. Ведь эти зигзаги — лишь часть непрерывного пути, и рано судить, приведет ли он к подъему или упадку. Пятьдесят лет педантизма и крохоборства — явление, конечно, печальное для современной эпохи, в сущности же это незаметные искривления большой линии и только вблизи кажется, что она возвращается вспять. Если народ, уже выйдя однажды из состояния благородной простоты, оказался ослеплен мишурным блеском, то дорога обратно, к простоте, идет, как мне кажется, через еще большую аффектацию, которая приводит к отвращению.

Что проистекает от причин, а что от случая?

О превращении воды в вино[82] посредством циркуля и линейки.

Профессора в университетах, как хозяева трактиров, должны бы иметь вывески.

Едва ли можно говорить о философах. В Европе их с трудом наберется около дюжины, прочие же — магистры, доктора и профессора философии. Конечно, древние превосходили нас:

1. Потому что они не подражали постоянно.

2. Не знали догматизма.

3. Изучали больше вещи, чем слова.

4. Были свободней.

5. Не писали, чтобы заработать на кусок хлеба.

6. Больше наблюдали природу...

...Первый умственный взгляд, которым я окидываю вещи, очень важен. Наш ум смутно охватывает их со всех сторон, и это часто более ценно, чем ясное представление об одной их единственной стороне.

Поистине, говорит Даламбер, даже сносные учебники логики полезны лишь для тех, кто может обойтись и без них. Благодаря знанию перспективы слепые не станут зрячими.

Там, где движется любое тело, имеется пространство и время; поэтому простейшее в этом мире существо, обладающее ощущениями, можно было бы назвать существом, измеряющим углы и промежутки времени. Наш слух, возможно, также и наше зрение состоят именно в этом подсчете колебаний.

Все это высижено при бодрствующей учености и спящем здравом рассудке.

Готтентоты называют мышление бичом жизни. Que de Hottentotes parmi nous![83], — восклицает Гельвеции. Прекрасный девиз.

Мир, должно быть, еще не очень стар, потому что люди еще не могут летать.

...Человек находится не внутри земного шара, на котором он живет, а на его поверхности, если не считать воздушного слоя; подобным же образом и внутренняя сущность вещей не доступна человеку, он познает только их поверхность, если не считать той незначительной глубины, на которой еще может дышать философский водолаз.

Так осмеют нас еще, пожалуй, и наши родичи — и ангел, и обезьяна[84].

Я, пожалуй, охотней изобрел бы слово «сверхумник», чем какое-либо иное. Оно, несомненно, делает честь его создателю. Ведь существуют люди, привыкшие обо всем изрекать глубокомысленные суждения и не потому, что эти суждения естественно приходят им в голову, скорей, напротив, эти идеи искусственны и ни на какого черта не нужны философии. Это, так сказать, чудеса в мире идей, на которые нельзя рассчитывать. Так как подобные люди постоянно приводят причины (потому ли, что считают это своим долгом, или прекрасным), они почти всякий раз упускают из виду естественное объяснение; все тяжеловесное, притянутое за волосы, льстит их гордости больше, чем естественное, ведь именно она побуждает их поступать так. И в этом также кроется причина, почему великие открытия кажутся нам такими легкими, когда они уже сделаны...

Искать, в чем родственны две вещи[85], как соотносятся они при ослаблении или усилении их общих свойств.

Он создал некую систему, имевшую такое влияние на способ его мышления, что публика замечала, как его суждение постоянно на два-три шага опережало его ощущение; хотя он сам в это время полагал, что оно лишь следует за ощущением.

О, как забудутся когда-нибудь наши имена, уступив место именам изобретателей воздухоплавания и прочего!

Я совершенно не понимаю, что нам от того, что мы при каждом удобном случае превозносим древних...

Поистине, большая честь для нас, старых студентов, что две тысячи лет тому назад существовали люди поумнее нас. Вы думаете, что мы еще, вероятно, живем в те времена, когда самая большая мудрость заключалась в сознании, что ты ничего не знаешь[86]? За подобный капитал сегодня не дают взаймы звание магистра, так же как за богатство, состоящее в бедности, не получишь и гроша. Нет, нет, друзья, эти времена мы проспали. В настоящее время эти принципы — прекрасные гнезда давно улетевших истин. Для философских кунсткамер они еще годятся, но для домашнего обихода они не стоят выеденного яйца. Велика честь в наше время — уверенность в том, что ты ничего не знаешь! Отсюда уже ясно, что это положение не имеет иного смысла, кроме прямого, или ваши жалобы на современность еще в одном отношении нелепы. Вы не можете отрицать, что в настоящее время у нас больше людей, ничего не знающих, чем в древности, и в этом можно убедить их в кратчайший срок.

Изобретение можно всегда рассматривать как потерю: что-то, так сказать, потерялось в голове человека. Кто ничего не терял в своей голове, ничего и не обретет.

Совсем небезразлично, какой путь избирают в познании определенных вещей. Если в юности начинают с метафизики и религии, то посредством умозаключений легко приходят к бессмертию души. Не каждый путь ведет к этому, по крайней мере, не всякий так легко. Если и можно иметь о каждом слове в отдельности ясное понятие, то в очень сложном выводе невозможно представлять себе все эти понятия одинаково ясно: в применении они часто связываются друг с другом таким образом, который был для нас привычным и легким с юности.

В философии труднее всего изучать любую вещь заново, в ее первоисточнике, и при суждении о ней не пользоваться уже приобретенными познаниями; например, пытаться думать о бессмертии души, не имея заранее идеи конечной цели... И не представляется ли нам мышление в своей материальной субстанции таким необычайным потому, что это собственно мы сами?

Чем ближе подходим мы к предметам природы, тем они непонятней. Песчинка, безусловно, не то, за что я ее принимаю. Столь же мало понимаю я, каким образом в состоянии мыслить сложное существо и как простое может быть связано со сложным. Если бы мы располагали системой анализа подобных проблем и могли бы приводить их к одной формуле, то мы бы увидели, что эти обе проблемы одно и то же, и что непонятное лишь отодвигается дальше, но не снимается вообще. Я не понимаю, например, как далеко отстоят друг от друга в моем мозгу два утверждения: дважды два — четыре и Генрих IV, король Франции, был убит Равальяком. Или каждое из них, так сказать, заполняет всякий раз весь мозг? А если оно занимает только отдельные малые его доли, то одинаковы ли они у всех людей[87]?

Важнейшие вещи делаются посредством трубок. Примеры — органы плодородия, перья для письма и наши ружья. Да и что такое человек, как не беспорядочный пучок трубок.

Их мошенников мы знаем лучше[88], чем они наших ученых.

Существует большое различие между: продолжать еще верить во что-нибудь и вновь поверить в то же самое. Продолжать верить в то, что луна влияет на растения — глупость и предрассудок, но вновь поверить в это — свидетельствует о философском размышлении.

Что? Разбираться в деле, о котором споришь? Я утверждаю, напротив, что для спора необходимо, чтобы по крайней мере одна из сторон ничего не понимала в этом деле, и в так называемом оживленном споре, в момент его высшего проявления, обе стороны ничего не должны понимать в нем и даже не ведать, что они говорят. Мы воспитываем наши умы в оранжереях.

...Что такое немецкий ученый? Ничто; это желтый, тощий футляр души; на его жилете больше складок, чем у иных людей на плаще, это марионетка, которую можно разрисовывать и дергать, как угодно. Что будут говорить о некоторых из них пять-шесть столетий спустя, это нас сейчас не касается.

Тот факт, что это истина, не важен; но в это верят люди — вот в чем дело, черт побери!

Глупцы, пожалуй, лучше наших тончайших философов, потому что они все же верят в то, что видят и чувствуют; напротив, некоторые английские философы поворачиваются спиной к природе и верят в то, чего не ощущают[89]. Я далек от того, чтобы смеяться над этим, более того, я считаю отрицание ими ощущения за орлиный взлет разума, по сравнению с которым человеческая речь, самоубийство и безумие только блошиные прыжки.

Вот это я называю свободой! Столь предприимчивые души должны были бы ради еды и питья и вовсе не возвращаться на землю в свои лачуги, чтобы поесть и попить. Им следовало бы навсегда удалиться от бога и жить в одиночестве, подобно дьяволу.

Если они находят истину в природе, то они вновь швыряют ее в книгу, где ей приходится еще хуже.

После того, как мы теперь «вполне знаем» природу, то и ребенку ясно, что опыт не более как комплимент, который еще делают природе. Это пустая церемония; мы уже заранее знаем ее ответ и обращаемся к ней за ее санкцией, как государи — к сословиям.

О прогрессе доброго и целесообразного. Если в соответствии с потребностями человеческой природы суждено, чтобы, например, христианская религия в свою очередь когда-нибудь погибла, то это произойдет, несмотря ни на что. Движение назад и задержка на короткое время — лишь бесконечно малый изгиб линии. Но жаль, что именно мы должны быть свидетелями этого, а не другое поколение... Я всегда думаю, что на этой планете мы служим цели, достижению которой не мог бы помешать даже всеобщий заговор человеческого рода...

Не следует чрезмерно расчленять, слишком абстрагировать. Самые рафинированные люди, полагаю я, сделали меньше всего открытий. Преимущество человеческого мыслительного механизма как раз в том и состоит, что он способен к обобщениям.

Люди, слишком вникающие в тонкости, редко бывают великими людьми, и их исследования большей частью настолько же бесполезны, насколько и тонки. Они все более удаляются от практической жизни, к которой должны были бы подходить как можно ближе. Как танцмейстер и учитель фехтования никогда не начинают с изучения анатомии рук и ног, так и здоровая, полезная философия должна брать свое начало из чего-то более высшего, чем эти отвлеченные умствования. Ногу надо ставить именно так, иначе упадешь; в это надо верить, потому что нелепо было бы не верить в это, и это очень хорошая основа... Вот причины, по которым философия Битти[90] заслуживает внимания. Это не совсем новая философия, но она исходит из более высоких положений. Это философия не профессорская, а человеческая.

Если я только правильно разбираюсь в генеалогии госпожи науки, то невежество является, ее старшей сестрой. И разве уж так противоестественно жениться на старшей, если и младшая тоже к его услугам? От тех, кто знал их обеих, я слышал, что старшая имеет свои особые прелести, что она — толстая добрая девушка, из которой выйдет прекрасная супруга именно потому, что она больше спит, чем бодрствует.

Наши философы мало прислушиваются к голосу ощущений или, скорей, они редко обладают достаточно тонкими чувствами, так что при каждом жизненном явлении они всегда говорят о том, что они знают, а не о том, что они при этом ощущают. Но все это ничего не стоит и ни на шаг не приближает нас к действительной философии. Разве то, что человек может знать, и есть именно то, что он должен знать?

Действительные и титулярные философы.

Необходимо следовать своему чувству и полагаться на первое впечатление, которое произвела на нас вещь. И не потому, что я советую таким образом обнаруживать истину, а потому что это непосредственный голос нашего опыта, результат наших лучших наблюдений. Ибо мы легко впадаем в трафаретное пустословие, как только начинаем раздумывать. В этом отношении я рекомендую следовать философии Битти.

Главное правило в философии заключается в том, чтобы не создавать никаких deus ex machina[91], не признавать никаких чувств и инстинктов там, где можно обойтись ассоциацией и механическими причинами[92].

Люди, очень много читавшие, редко делают большие открытия. Я говорю это не для оправдания лени, потому что открытие предполагает глубокое и самостоятельное созерцание вещей; следует больше видеть самому, чем повторять чужие слова.

Польза системы для мышления состоит не только в том, что о вещах начинают мыслить упорядоченно, по известному плану, но и в том, что о них вообще мыслят; последнее, бесспорно, важней первого, например, таково ассоциативное мышление.

Читать означает «брать в долг», а сделать на основе этого открытие — значит «уплатить долг».

Я убежден, что если бы бог когда-нибудь захотел создать такого человека, каким его представляют себе магистры и профессора философии, то этого человека пришлось бы в тот же день отправить в сумасшедший дом...

Те психологи, которые осведомлены в естествознании, рассуждают всегда убедительней тех, кто начинает с психологии. Чем больше я сравниваю учение Хартли с моим опытом, тем больше подтверждений я нахожу ему; очень уж хорошо оно согласуется со всем нашим прочим опытом...

Путем электрических цепей можно бы передавать сигналы, измерять расстояния между пунктами, не слишком удаленными друг от друга, и т. п. Может быть возможно для этого использовать токи, хотя бы на определенное расстояние.

Самые ярые защитники какой-либо науки, не выдерживающие и малейшего косого взгляда на нее, это обыкновенно такие люди, которые не далеко ушли в этой науке и тайно сознают свой недостаток.

Там знают лишь книжного человека, а в каждой вещи видят только то, что уже заранее известно.

Я уже указывал в другом месте, что в мире все претворяется во все и все находится во всем; я имею в виду, что все, что мы видим и чему даем название, существовало уже раньше, чем оно достигло такой стадии, на которой мы его увидели...

В наше время, когда насекомые коллекционируют насекомых, и бабочки болтают о бабочках.

Те ученые, у которых не хватает здравого смысла, обыкновенно изучают гораздо больше того, что им нужно, а разумные никогда не могут изучить достаточно много...

Изучение естественных наук дошло ныне в Германии до полного безумия. Разумеется, это всё же лучше, чем изготовлять напыщенные свободолюбивые оды[93] или разбавлять взвинченным вдохновением в трехстопных или в шестистопных стихах дюжину идеек наших так называемых великих поэтов. И хотя перед богом насекомое и человек равноценны, для наших нервных узлов это не так.

О, милостивое небо, как много вещей нужно еще привести человеку в порядок, прежде чем приняться за птиц и бабочек! Изучи свое тело и все, что можешь узнать о своей душе, выработай в себе привычку к труду и сумей преодолеть стремление к покою, приучи свой разум к сомнению, а сердце к терпимости! Познай человека, найди в себе мужество говорить правду на пользу ближнего!.. Там, где в твоем мозгу помещается какая-нибудь история бабочки, быть может, нашлось бы место для «Жизнеописаний» Плутарха, способных зажечь тебя на великие дела. Разве история искусств не нужней и не полезней? Я предпочел бы знать историю ремесел и искусств, чем все, что Линней когда-либо думал, писал, знает, знал и вновь забыл.

Возможно, собака перед сном или пьяный слон имеют идеи, которые были бы достойны магистра философии. Но для них они бесполезны и, благодаря их быстро возбудимым органам чувств, бесследно стираются.

Опыт — вот что важно, а не чтение и не слушание. Возникает ли идея в сознании через зрение или через слух — это огромная разница.

Principium indiscernibilium[94] можно толковать в расширенном смысле: ни одна вещь не остается неизменной даже две секунды, все изменяется в каждый момент.

...Все разрушается и находится в процессе разрушения.

Прежде, когда люди еще не научились понимать обычные явления материального мира, они объясняли это существованием духов. Теперь, когда связь этих явлений известна лучше, одно явление объясняется из другого, а духи, объяснить которых мы не в состоянии, становятся в конце концов богом и душой.

Душа, следовательно, и теперь еще остается каким-то привидением, ведущим свое призрачное существование в теле. Но не вытекает ли подобное рассуждение из ограниченности нашего ума? Разве то, что, по нашему мнению, не может возникнуть из вещей, нам известных, должно возникнуть из вещей иных, нам неизвестных? Такое рассуждение не только ложно, но и плоско...

В философии, а тем более в психологии, нам, как нельзя больше, подобают скромность и осмотрительность. Что такое материя по понятию психолога? Ее, возможно, и нет в природе. Психолог сам убивает материю, а затем утверждает, что она мертва.

Если душа проста, к чему такая тонкая структура мозга? Организм — машина[95], и он должен, следовательно, состоять из такого же материала, как и машина. Это служит доказательством, что механическое простирается в нас очень далеко, ибо даже внутренние части мозга построены столь искусно, что мы, вероятно, не понимаем и сотой доли их.

Каждое мгновение мы делаем что-то бессознательно. Наши навыки все более возрастают и, в конце концов, вероятно, человек будет выполнять все, ничего не сознавая, и превратится в мыслящее животное. Разумность приближает нас к животному состоянию.

Наша психология, в конце концов, придет к утонченному материализму[96] по мере того, как мы все более будем, с одной стороны, познавать материю, а с другой — преодолевать все возможные преграды в сознании.

С тех пор, как наукой угодно называть знание глупых чужих мнений, которые, вероятно, можно вывести из одной единственной формулы, следуя правилам совершенно механического искусства, с тех пор, как повсюду руководствуются модой, привычкой, авторитетом и выгодой, жизнь человеческая стала слишком короткой.

Когда людей станут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, то тогда исчезнут всякие недоразумения...

Сомнение должно быть не более, чем бдительностью, иначе оно может стать опасным.

Все тождественно самому себе, каждая часть представляет целое. Иногда я видел, как в одном часе отражалась вся моя жизнь.

Доктор танатологии[97].

Человек становится софистом и прибегает к ухищрениям там, где ему недостает основательных знаний. Следовательно, такими софистами становятся все, когда заходит речь о бессмертии души и загробной жизни. Здесь мы все рассуждаем беспочвенно. Материализм — это асимптота[98] психологии.

Весьма опасно, говорит Вольтер, быть правым в тех вопросах, в которых неправы великие мира сего.

Представления — это также и жизнь и мир.

Не ложь, а весьма тонкие неверные замечания — вот что задерживает процесс обнаружения истины.

Я не думаю, чтобы состояние, когда ходили на четвереньках[99], было для нас естественным; но что касается и нашей веры и нашего образа жизни, то я убежден, что мы находимся в настоящее время в состоянии весьма неестественном. Из различных инстинктов человека можно было бы, как из шахматных фигур, скомбинировать лучшую жизнь.

Существует очень немного и притом весьма простых вещей, о которых можно судить путем чувства. Все остальное — предрассудки и, угодничество.

Тот факт, что кому-нибудь (по крайней мере мне) часто снится, что я говорю с умершим о нем самом, как уже об умершем, объясняется, по-видимому, сходством мозговых полушарий, между собой, подобно тому, как раздваивается, изображение, если нажать на глаз. Во сне, мы, теряем разум, и скипетр выпадает из наших рук; мне часто снилось, что я ел вареное человеческое мясо. С точки зрения природы души сновидения — явление, достойное внимания крупного психолога...

Non vitae, sed scholae discimus[100] — прекрасное выражение Сенеки, которое подходит для нашего времени.

Каждая вещь имеет свою будничную и воскресную сторону.

Возможность заряжена стремлением к осуществлению, это искра в мире-порохе.

Полибий[101] различает причину (cause), предлог (pretence) и начало (beginning) войн. Обычно известны лишь два последних обстоятельства. То же самое и в других вещах.

Уже между нашими чувствами происходит борьба: что неприятно одному из них, то в высшей степени приятно другому и часто полезно всему организму... Большинство наших лекарств людям не по вкусу.

Пока кто-либо устремляет взор в вечность и рассказывает мне о вещах, которых я там не вижу, я молчу, потому что ведь и он, в свою очередь, должен будет поверить моим прорицаниям. Но если мы обращаем взгляд на этот мир, то при различных мнениях прав кто-то один или же неправы оба. Мы все принесли клятву верности четырем силлогизмам[102] и обещали признавать верховную власть логики.

Можно не только превращать предметы материальные в потусторонние, но и предметы потусторонние сводить к материальным.

Тысячи людей видят нелепость какого-нибудь положения, не имея ни возможности, ни способности начисто опровергнуть его.

Новые взгляды сквозь старые щели.

Сочинение, похороненное в университетской церкви[103].

Дженет Маклеод — имя девушки, почти не евшей много лет подряд. Предложение: привить эту болезнь солдатам. Люди же, которые в течение десяти лет не принимали никакой духовной пищи, кроме нескольких газетных крошек, встречаются даже среди профессоров, и это вовсе уж не такая редкость.

Какой способностью к совершенствованию обладает человек и как необходимо обучение, видно уже из того, что ныне за шестьдесят лет жизни он овладевает культурой, для которой всему человеческому роду потребовалось пять тысяч лет...

Сначала переживаешь пору, когда веришь во все без всякого основания, затем короткое время — не во все, затем не веришь ни во что, а потом вновь — во все. И притом находишь основания, почему веришь во все...

Стремление человеческого рода к воссозданию себя способствовало созданию еще всякой всячины.

Чрезмерное чтение привело нас к ученому варварству.

Возможность наблюдать огромные события, подобные сильной буре, должна давать, бесспорно, мышлению иное направление. В эти ситуации надо стараться попадать как можно чаще. Таким образом, накапливаешь знания, не замечая этого.

Физический эксперимент со взрывом всегда более ценен, чем беззвучный. Поэтому нужно сильней умолять небо: если оно вдохновит кого-либо на открытие, то пусть это открытие сопровождается взрывом. Его звук отдается в вечности.

В слове «ученый» заключается только понятие о том, что его много учили, но это еще не значит, что он чему-нибудь научился...

Усумнись во всем хотя бы однажды, пусть это даже будет утверждение, что 2 × 2 = 4.

Я думаю, что нет науки, в которой человек с наибольшей доступностью и занимательностью мог бы больше принести пользы и больше проявить себя, чем история. Конечно, для некоторых это может показаться странным, так как в немецком языке это слово почти совсем потеряло свое значение. Немцы, насколько мне известно, не имели ни одного исторического писателя и, вероятно, не так скоро он у них появится. У них нет возможности развить в себе свои духовные силы, как у людей, живущих в больших и богатых городах, где роскошь и великолепие поднимаются до высшей ступени. В большинстве случаев они развивают только одну какую-нибудь сторону ума, и флегма мудреца редко соединяется у них с остроумием и философией, необходимыми, чтобы все свести в одно целое и говорить потом хорошо и сильно. Далее, им свойственна какая-то торийская услужливость[104] перед сильными мира сего, поэтому они говорят в большинстве случаев с усыпляющей неумеренностью и беспримерной трусостью.

Если бы душа могла находиться в мертвом теле и иметь идею, соответствующую состоянию его мозга, то я хотел бы знать, что это за идея. Или иначе, находился ли когда-нибудь мозг человека при его жизни в том состоянии, которое наступает после его смерти? Я говорю здесь только о положении его плотных частей, соответствующих этой идее.

...Знание средств без применения их на деле и даже без способности и охоты применять их — вот то, что обыкновенно сегодня называют ученостью.

Большая разница между верой во что-нибудь и неверием в нечто противоположное. Я могу весьма часто верить во что-то, не имея возможности доказать свою правоту, точно так же, как я в нечто не верю, не имея возможности это опровергнуть. На какую сторону я стану — это определяется не строгим доказательством, а лишь известными преимуществами этой стороны.

Я полагаю, что деистами чаще всего становятся люди (особенно умные и размышляющие), наблюдая неизменные законы природы. Чем ближе с ними знакомишься, тем становится вероятней, что мир никогда не был иным, чем теперь, и в нем никогда не совершалось никаких чудес, как и теперь. И то, что в прошлом целые поколения и особенно отдельные люди бывали обмануты, из самых разнообразных побуждений во что-то верили и что верить в нечто неисследованное даже могло доставлять им удовольствие — это вовсе не чудо, это мы видим ежедневно. Но затмение солнца в полнолуние[105] — вот что непонятно.

Люди заблуждаются, когда полагают, что все новое объясняется модой. Нет, за этим скрывается нечто более основательное. Прогресс человечества нельзя отрицать.

Большая разница между тем, чтобы «учить разуму» и «быть разумным». Есть люди, меньше всего обладающие здравым смыслом и, однако, превосходно размышляющие о правилах, которым они должны следовать, подобно физиологу, который может знать строение человеческого тела, будучи сам весьма больным. Великие исследователи, пытавшиеся анализировать деятельность человеческого ума, не всегда были практически разумными. Я имею в виду не мораль, а логику.

Если мир будет еще существовать бесчисленное множество лет, то универсальной религией станет очищенный спинозизм[106]. Разум, предоставленный самому себе, неизбежно придет к этому, и для него невозможно прийти к чему-либо иному.

О духе человека позаботились не меньше, чем о теле животного; что у последнего называется инстинктом и навыком, то у первого является здравым человеческим рассудком. Оба могут заглохнуть, но с той разницей, что у животного это может быть сделано лишь извне, а у человека также и изнутри. Животное является для самого себя только субъектом, человек для себя также и объектом.

Что я такое? Что я должен делать? Во что должен верить и на что полагаться? К этому сводится вся философия. Желательно упростить подобным образом побольше вещей; по крайней мере, стоило бы попытаться, нельзя ли все то, что намереваешься изложить в целом сочинении, с самого начала набросать кратко.

Во всех науках полезно предполагать возможность таких случаев, которых, насколько мы знаем, в природе не существует, так же как математики допускают существование иных законов тяготения. Это, конечно, упражнение, и иногда оно может привести к новым наблюдениям.

Там, где прежде были границы науки, там теперь ее центр.

Самая опасная ложь — это истины слегка извращенные.

Я хотел бы отвыкнуть от всего и видеть по-новому, слышать по-новому, чувствовать по-новому. Нашу философию губит привычка.

Он удивлялся тому, что у кошки прорезаны две дырочки в шкуре как раз на том месте, где у нее находятся глаза.

Я уже не раз замечал, что знатоки дела часто не знают лучшего в своем деле.

Великий гений редко делает открытия, следуя по чужому пути. Если он делает открытие, то он обычно открывает и пути, ведущие к нему.

Удивительно, как далеко может забраться здравый человеческий ум. Здесь, как и в обычной жизни, простой человек идет пешком туда, куда человек знатный едет шестерней.

Благодаря тому, что мы так начитаны, мы привыкаем не только считать существующими вещи, которые таковыми не являются, но и наши доказательства также приобретают форму, которую часто нам подсказывает не столько природа вещей, сколько наша незаметная любовь к моде. Мы доказываем ссылками на древних то, что мы можем основательно подкрепить цитатами из нашего отрывка: приводятся сентенции, ничего не доказывающие, и положения, из которых ничему новому не научаешься.

Очень трудно взглянуть на вещь по-новому, не глазами модного учения. Постоянно обращаются к авторитетам, где требуется обоснование, постоянно запугивают там, где следовало бы поучать, и призывают богов, где вполне хватило бы и людей.

Я всегда находил, что чем меньше ученый может доказать в трудах по естествознанию свое собственное величие, тем больше склонен он постоянно доказывать величие божие...

Как учит ежедневный опыт, можно при весьма малом напряжении слазать нечто, требующее достаточно большого напряжения, чтобы его понять. Напротив, только при исключительно крупном таланте можно изложить разумному человеку нечто новое и важное так легко, чтобы ему это новое знание принесло радость и стало стыдно за то, что он этого не заметил сам...

Если куры желают переваривать, они глотают даже камни. Душе, кажется, тоже необходимо нечто подобное, чтобы переваривать мысли. Поэтому, как известно, в мозговой железе постоянно находят камни.

Он поглотил много мудрости, но все это словно попало ему не в то горло.

Он делал постоянно выписки, и все, что он читал, переходило из одной книги в другую, минуя голову.

Так же как лейб-медиками быков являются люди, лейб-медиками людей часто оказывались быки.

Он все еще был привязан к этому университету, как красивая люстра, не горевшая уже двадцать лет.

Немецкий ученый слишком долго держит книги открытыми, англичанин же захлопывает их слишком рано. Однако то и другое приносит свою пользу.

Склонность людей считать незначительные вещи значительными породила немало значительного.

Мне кажется, что ученые, которые полагают, что умеют оценивать все, не научились, тем не менее, достаточно ценить каждого своего собрата. В развитии наук дело заключается, право, не в том, совершил ли кто-нибудь нечто, что принято называть «великим». Если б только каждый делал то, что может, разрабатывал бы ту часть своих знаний, в которой он силен и видит острей, чем тысячи других. В этом все дело!

Кантианская философия может создавать царства, какие ей угодно, но если она не хочет заниматься старыми общеизвестными пустяками, ей придется признать, что нашим представлениям соответствует нечто в окружающем мире[107].

Придворный лютеранин, придворный спинозист и собутыльник[108].

Стремление к открытиям можно сравнить с состязанием в стрельбе в чучело птицы. Кто попал в хохолок, должен помнить о выстрелах своих предшественников, которые содействовали тому, что и ему кое-что перепало — крылышко или даже, может быть, хохолок.

Почему бог вложил так много приятного в двойственность? Мужчина и женщина — эта двойственность заслуживает внимания. Может быть, с телом и душой дело обстоит так же?

Что ложную гипотезу следует иногда предпочесть истинной, видно из учения о свободе человека. Человек, конечно, не свободен, но необходимо глубоко постичь философию, чтобы это представление не направило нас на ложный путь...

Если бы мы были действительно свободными существами, как нас в этом уверяют, то наши мысли могли бы оказывать более сильное противодействие явлениям. Мы могли бы тогда, благодаря упорной воле, предотвращать гром и молнию; но ведь наш так называемый «дух» определяется обстоятельствами; он сам не в состоянии оказывать обратное влияние на явления, напротив, он действует на тело, сам будучи пассивен.

Вся эта теория пригодна лишь для дискуссии о ней.

Non cogitant, ergo non sunt[109].

...Благодаря усиленным изысканиям и размышлениям, можно, конечно, внести особый смысл в то, что недоступно ни нам, ни вообще никому. Так, на песке иногда видишь лица, ландшафты и пр., что, разумеется, не зависит от какого-то преднамеренного положения песчинок. Сюда же относится и симметрия, силуэты в чернильных пятнах, последовательная лестница в ряду живых творений и т. п. Все это, однако, существует не в вещах, а в нас. Вообще нельзя достаточно переоценить тот факт, что, наблюдая природу, мы всегда наблюдаем только себя, а вместе с тем вносим в нее свои принципы упорядочения явлений.

Главным вопросом философии Канта[110] остается все же вопрос о том, почему он убежден, что некоторые знания являются априорными? Например, принцип причинности, это ведь также результат опыта, ибо подобная объективная зависимость существует.

Мне кажется, что подобно тому, как сторонники Канта всегда упрекают своих противников в том, что те его не понимают, некоторые люди думают, напротив, что Кант прав только потому, что они его понимают... Я же полагаю, что большинство их, испытывая удовольствие от того, что им удалось понять весьма отвлеченную и смутно изложенную систему, уверили себя в том, что она уже доказана.

Нельзя требовать от ученого, чтобы он и в обществе всегда держался как ученый; но вся его манера должна выдавать мыслителя. У него следует постоянно учиться. Характер его суждений, даже в мельчайших вещах, должен быть таков, чтобы можно было судить, каков будет результат, когда он использует эту силу спокойно и сосредоточенно в научных целях.

Он научился разыгрывать пару пьесок на метафизике.

В конце концов все сводится к вопросу: возникает ли мысль из движения или движение из мысли. Это — основной принцип религии и в то же время ответ на вопрос, что является первичной реальностью, сила движения или сила мысли; здесь и проходит граница между верой и атеизмом.

Мне всегда больно, когда умирают талантливые люди, потому что мир нуждается в них больше, чем небо.

В предисловии ко второму и третьему изданиям «Критики» Канта[111] встречается немало удивительного, о чем я уже нередко раздумывал, но об этом не говорил. Мы не обнаруживаем никаких причин в вещах, а замечаем лишь то, как они отражаются в нас. Куда мы ни взглянем — мы видим лишь себя.

Я уже давно предполагал: философия еще сама себя сожрет. Метафизика уже частично это сделала[112].

Здоровый аппетит наших предков превратился теперь, как видно, в не очень здоровый аппетит к чтению, и подобно тому, как прежде испанцы сбегались поглядеть на то, как немцы едят, так сегодня иностранцы приезжают к нам, чтобы посмотреть, как мы штудируем книги.

...Мы мыслим о жизненных явлениях не столь различно, как рассуждаем.

Его сад никуда не годился. Так как он верил в существование души у растений, то мне казалось, что, заботясь об их душе, он совершенно пренебрегал их телом. Они выглядели чахлыми и увядшими.

Каждая мысль, — если она самец, находит свою самку. Но идеи в его голове были, наверное, либо только самцами, либо только самками, ибо ни одна новая мысль у него никогда не рождалась.

В Германии много журналов, но, мне кажется, не хватает еще одного: «Элегантность и моды философии».

...Кто не понимает ничего, кроме химии, тот и ее понимает недостаточно.

...Просто невероятно, как сильно могут повредить правила, едва только наведешь во всем слишком строгий порядок.

Искусство делать людей недовольными своей судьбой в настоящее время широко распространено. О, если бы возвратились патриархальные времена, когда козы паслись рядом с голодными львами, а Каин спокойно проводил свой век в нежных объятиях брата Авеля (нужно бы откопать побольше разных милых историй о содомии, обмане из-за права первородства[113]); или если бы жизнь пошла, как на счастливом Таити, где за железный гвоздь можно получить то, что в Ганновере и Берлине равняется стоимости золотых табакерок и часов и где при абсолютном равенстве людей каждый имеет право пожирать своих врагов и быть ими сожранным.

Мир существует не для того, чтобы мы его познавали, а для того, чтобы мы воспитывали себя в нем[114]. Это идея Канта.

Мир по ту сторону шлифованных стекол[115] важней, чем по ту сторону океана, и, возможно, превзойден лишь миром по ту сторону могилы.

В половине 1791 года у меня зародилась мысль, которую я не могу еще хорошо передать. Здесь я укажу лишь немногое, а в дальнейшем буду вести наблюдение тщательней. Я испытываю крайнее недоверие ко всякому человеческому знанию, исключая математику, недоверие, почти переходящее в письменное «оскорбление действием».

И если меня еще что-то привязывает к физике, так это надежда открыть для человечества что-нибудь полезное. Мы обязаны искать объяснения и причины, потому что без этого стремления я не вижу иного средства действовать. Разумеется, кто-нибудь может охотиться неделями и ничего не подстрелить, но ясно также, что и дома он, безусловно, ничего не подстрелит, в то время, как в поле на его стороне вероятность, как бы мала она ни была. Мы должны, конечно, за что-то ухватиться. Но так ли обстоит дело, как ты себе представляешь? И вот я спрашиваю себя вновь: что называешь ты «быть таким», как ты представляешь себе? Твое убеждение, что нечто является именно таким, ведь уже что-то значит — а о прочем ты ничего не знаешь...

Не без основания смеются над попыткой того человека[116], который хотел отучить свою лошадь от корма. Она, к сожалению, околела именно в тот день, когда он уже твердо надеялся, что она, наконец, овладеет этим искусством. Когда стремишься поумнеть, подобное случается не только со швабами, но и со многими людьми.

Имеется ведь слово божие, указывающее, как лучше мыслить и более уверенно исследовать природу[117]. Лучший комментарий к нему — Novum organum[118] Бэкона.

Тот факт, что бог, — или что бы там ни было, — привлек человека к продолжению рода путем полового удовольствия, является, с точки зрения высоких принципов Канта, делом нравственно сомнительным[119].

No popery[120]! Долой любого папу! Чтобы там ни было! Пап достаточно повсюду.

Разве это уж такой редкий случай, когда философия лишает возможности философствовать?

Ах, если бы сказать что-нибудь действительно парадоксальное, над чем еще ни один человек не задумывался даже вскользь!

Почему я верю в это? Разве это достоверно?

Да, обо всем высказывать свое собственное мнение и добавлять к нему возможно больше нового! Без этого ничего не выйдет...

Следует стремиться увидеть в каждой вещи то, чего еще никто не видел, и над чем еще никто не думал.

Когда ты изучаешь какую-либо вещь и она станет хорошо известной тебе и знакомой во всех отношениях, следует пытаться сопоставить ее со всеми предметами, порой с самыми отдаленными, путем сравнений, аналогий, объяснений, а прочие вещи сопоставлять с ней.

Странно, что только исключительные люди совершают открытия, кажущиеся нам впоследствии такими легкими и простыми. Это означает, что требуются очень глубокие знания, чтобы заметить простейшие, но подлинные отношения вещей между собой.

Человек — существо, ищущее причин; его можно было бы звать искателем причин в системе разумных существ...

Острый ум — изобретатель, а рассудок — наблюдатель.

От моих старых принципов заставляют меня отказываться не мои индивидуальные успехи, а успехи самой науки.

Стремиться все малое увеличивать и наблюдать, что возникает при усилении свойств; а большие вещи, напротив, уменьшать с той же целью. Это плодотворный источник новых идей. По крайней мере, с этим связаны великие открытия, однако вряд ли к ним пришли таким путем.

Стремиться находить в большом все то; что наблюдаешь в малом, и наоборот. Например, все, что говорит и делает ребенок, делает и взрослый человек в тех областях, где он еще ребенок и остается ребенком потому, что ведь мы — взрослые дети.

Слова эти весьма банальны, но опытный человек проникнет в их глубокий смысл. Мы, правда, уже не бьем стол, о который стукнулись, но для других подобных же ударов мы изобрели слово «судьба», которую виним во всем.

Чтобы увидеть новое, необходимо сделать нечто новое.

Естествознание, по крайней мере для меня, — sinking fund[121] религии, когда дерзкий разум задолжал ей.

Колумбов! Колумбов всюду!

Во время занятий хорошим стимулирующим средством, по крайней мере для меня, является стремление настолько ясно представлять себе материал, чтобы можно было самому находить ему применение или даже делать свои дополнения. В конце концов начинаешь склоняться к мысли, что ты мог бы открыть это и сам, а это придает мужества. Больше всего отпугивает в книге чувство ее превосходства.

В окружающем мире и в области истины нужно исследовать все свободно, чего бы это ни стоило, и не беспокоиться о том, принадлежит ли данное утверждение к тем, из которых иные могут стать опасными. Сила, потребная для этого, может пригодиться нам и для чего-нибудь другого.

Прежде всего расширение границ науки, без этого все — ничего не стоит.

Философия — всегда искусство анализа, как бы к ней ни относились. Крестьянин пользуется всеми положениями самой абстрактной философии, но только не так явно, опосредствованно, скрытым, или, как выражаются физики и химики, латентным, образом. Философ же дает нам абсолютно чистые положения.

Если моя философия недостаточно сильна для того, чтобы сказать нечто новое, то в ней все-таки достаточно мужества для того, чтобы считать не вполне достоверным то, во что уже так давно верят.

Если бы существовало сочинение примерно в десять фолиантов, в котором каждая глава, не очень большая, содержала бы нечто новое, особенно по философии, дающее пищу для ума, новые выводы и более широкие взгляды, то я, кажется, мог бы ползти за таким сочинением на коленях до Гамбурга, если б был уверен, что после этого у меня еще хватит здоровья и жизни, чтобы прочитать его на досуге.

То, что кажется странным, редко остается необъясненным. Напротив, необъяснимое обычно уже не кажется странным и, возможно, никогда таковым не было.

Рассудок хорошо усваивает теорию: способность суждения решает вопрос о ее применении. Этой способности не хватает очень многим людям и чаще и больше всего самым крупным ученым и теоретикам.

Если смотришь на природу как на учительницу, а на бедных людей как на ее учеников, то бываешь склонен допустить весьма своеобразную идею о человеческом роде: все мы как будто сидим на уроке в школе и владеем основами, необходимыми, чтобы понять и усвоить этот урок, но все время прислушиваемся больше к болтовне наших товарищей, чем к объяснениям учительницы. А если наш сосед что-нибудь записывает, мы списываем у него, крадем то, что он сам, может быть, не ясно расслышал, прибавляя к этому еще собственные орфографические и смысловые ошибки.

На каждой стадии знания возникают такие ходячие положения, что не замечаешь, как они парят над всем непостижимым без всякой опоры, на одной только вере. Ими обладаешь, не ведая, откуда берется твердое убеждение в их достоверности. Философ имеет их столько же, сколько и человек, убежденный в том, что вода потому всегда течет с горы, что невозможно, чтобы она текла на гору.

Существуют истины, настолько эффектно принаряженные, что их следовало бы считать за ложь, и тем не менее это чистые истины.

Новые открытия в философии почти сплошь открытия новых заблуждений.

Почему нельзя отвыкнуть от сна? Можно бы предположить, что, поскольку важнейшие жизненные функции отправляются непрерывно и предназначенные для этого органы никогда не пребывают в покое и не засыпают, как, например, сердце, внутренности, лимфатические сосуды — то и вообще спать необязательно, Следовательно, те органы, которые больше все го необходимы для функций души, прерывают свою деятельность. Меня интересует, рассматривал ли кто-нибудь сон в этом аспекте? Почему человек спит? Сон представляется мне скорее отдыхом для органов мышления... Что же такое человек во сне? Он — растение и ничего больше, и, следовательно, «венец творения» должен иногда становиться растением, чтобы днем в течение нескольких часов выступать как венец творения. Рассматривал ли кто-нибудь сон как состояние, связывающее нас с растениями?

История содержит лишь рассказы о бодрствующем человеке, а разве история спящего человека менее важна? Разумеется, человек в этом состоянии действует меньше, но именно здесь больше всего мог бы действовать бодрствующий психолог... Вся наша история — исключительно история бодрствующего человека, а об истории спящего еще никто не думал...

Даже невежество в некоторых вопросах бывает иногда полезным. Благодаря этому надежда получает для себя больше простора и начинаешь всегда считать истинным то, что более всего соответствует нашему состоянию.

Прозрения гения смелы и величественны и часто проникают глубоко, но необходимая для них сила иссякает рано; трезвый разум мыслит не так дерзко, но зато в нем больше выдержки. После 60-ти лет уже редко инстинктивно предвосхищаешь, но можно все еще оставаться сильным и изобретательным мыслителем. В эти годы редко родишь детей, но тем искусней воспитываешь уже рожденных, а воспитание есть особого рода рождение.

Сначала мы должны верить, а потом верим.

Что мне особенно не нравится в способе разрабатывать историю, — так это то, что во всех поступках видят намерения и все события выводят из намерений. На самом деле это совсем неверно. Величайшие события происходят совершенно непреднамеренно; случай исправляет ошибки и расширяет сферу действия умно задуманных предприятий. Величайшие события в мире не делаются, а происходят.

Многие жрецы Минервы[122], помимо некоторого сходства с самой богиней, похожи также и на се знаменитую птицу, а именно: в темноте они ловят мышей, а при дневном свете не замечают и церковной колокольни, прежде чем не разобьют об нее голову.

Некоторое время тому назад была мода, — а может быть она существует еще и теперь, — на заголовке романов ставить: истинное происшествие. Это, конечно, маленький невинный обман; но когда на некоторых из новейших книг по истории опускают слово «роман», то это уже обман не столь невинный.

Он был не столько собственником, сколько арендатором наук, которые преподавал, так как в них ему не принадлежало и клочка.

Перечислим, наконец, так называемые естественные вещи: «естественные» дети, естественная религия, естественная добродетель[123]. Во всех этих видах естественной философии заключается много такого, о чем не позволяет себе грезить философия неестественная.

Первый шаг мудрости — нападать на все, последний — переносить все.

Обитаема ли луна, астроном знает примерно с такой же степенью достоверности, с какой убежден в том, кто его отец, а не кто его мать.

Чистая философия все еще состоит (и не может отказаться от этого) в тайной любовной связи с нечистой. И так будет во все времена.

Проповедь в церкви не делает громоотвод на ней бесполезным.

Человек, который не может рассуждать экспромтом о проблемах своей специальности, а должен сначала заглянуть в свои выписки или в свою библиотеку, безусловно, ремесленник. Сегодня существует искусство стать знаменитостью, не знакомое древним. Они становились известными благодаря своему гению; большинство же новых ученых — поддельные драгоценности, а не подлинные брильянты. Но ведь и слава их также не будет долговечной. Их сочинения будут забыты, как поэзия Цицерона, которую даже его проза, пережившая века, не была в силах сохранить.

Все то, что мы, люди, обязаны признавать реальным, и становится для нас реальным. Ибо если ныне возбраняется судить о действительности, исходя из этого естественного побуждения, то уже нельзя себе представить никакого твердого принципа. Одно положение так же неопределенно, как и другие. Для кого бытие высшего существа вытекает из природы, тот пусть остается при своем мнении; точно так же и тот, кого убеждают в его существовании теоретические или моральные доказательства[124]. Даже те, что раздумывали над новыми доказательствами, руководствовались, возможно, непреодолимым стремлением, в котором они не вполне отдавали себе отчет. Вместо того, чтобы искать новые доказательства, лучше бы они раскрыли нам побудительные причины, заставившие их искать этих доказательств, если это не был голый страх перед консисториями[125] и правительствами.

В настоящее время я тоже полагаю, что вопрос, имеют ли вещи вне нас объективную реальность, лишен всякого разумного смысла. Мы по своей природе вынуждены утверждать, что определенные объекты нашего ощущения существуют вне нас; мы не можем иначе. Этот вопрос почти столь же абсурден, как и вопрос, является ли синяя краска «действительно синей». Мы не в состоянии выйти за пределы этого вопроса. Есть вещи, о которых я говорю, что «они вне нас»; поэтому я должен их так и рассматривать. Это бытие «вне нас» может, конечно, иметь какие-то свойства, но каковы они, об этом мы судить не можем...

Человек как продукт природы; как продукт своего рода (общества); как продукт самого себя — воспитанный, образованный, культурный, познающий человек.

Слово «несравненно» свидетельствует о том, что может стать на свете со словами[126].

Удар под ложечку лишает сознания и выводит из строя не только желудок, но даже и голову. Вообще слишком много говорят о голове и сердце и очень мало о желудке, по-видимому, потому, что он расположен в нижней части тела. Но древние разбирались в этом лучше. Персии[127]^. Как известно, уже повысил его в чине и назвал его magister artium[128], а за 1700 лет желудок, возможно, кое-чему подучился.

Небольшие эксперименты, которые мы ставим, и наши личные усилия, как бы ничтожны они зачастую ни были, способствуют образованию великой реки, которая впадает в бесконечное море, хотя в названии этой реки нет уже и помину о маленьких ручьях. Что было бы с Рейном, если бы маленькие ручьи лишили его своих вод?

Он открыл лавочку, где торговал мракобесием.

Каждый человек имеет свою особенную манеру ошибаться, тем более, что ошибки заключаются часто в неправильно понятой точности.

Тот факт, что многие ищут истину и не находят ее, объясняется, вероятно, тем, что пути к истине, подобно дорогам в ногайской степи, ведущим от одного места к другому, столь же широки, как и длинны.

Он так оттачивал свой ум, что тот в конце концов стал тупым, прежде чем сделаться острым.

Привычка во многих случаях — скверная штука; она повинна в том, что несправедливость считают справедливостью, заблуждение — истиной.

Человеческий разум становится все более единообразным по мере того, как он отрывается от материального мира. Чем он к нему ближе, тем чаще наблюдаются в нем отклонения, как у планет, о чем я уже говорил.

...Постоянно возникает вопрос: не приносит ли больше пользы в конечном итоге дух противоречия, чем дух единства?

Великим светочем этот человек не был, скорее большим удобным подсвечником. Он торговал мнениями других людей.

Философия Канта, изложенная без кантовских выражений в практических сочинениях, безусловно, имела бы успех[129].

Люди много пишут о сущности материи. Я хотел бы, чтобы материя когда-нибудь взялась писать о человеческой душе. Выяснилось бы, что мы до сих пор совершенно неправильно понимали друг друга.

Господину Канту принадлежит[130], безусловно, немалая заслуга в наведении порядка в физиологии нашего сознания, но это более близкое знакомство с мускулами и нервами не создает нам ни лучших пианистов, ни лучших танцоров. Мне также кажется, что успех, выпавший на долю его сочинения «Критика чистого разума», завел его впоследствии слишком далеко.

Фихте, по-видимому, забыл[131], что есть люди, которые не могут видеть вдаль без очков, слышать без слуховых трубок и ходить без костылей. Ему следовало бы еще научить нас есть сырое мясо, так как полевые звери не имеют кухни.

Он торговал чужими мнениями. Это был профессор философии.

Я всегда извиняю теоретизирование: это инстинкт души, который может быть полезным, если мы уже имеем достаточный опыт. Поэтому возможно, что все наши сегодняшние теоретические нелепости являются инстинктами, которые найдут себе применение только в будущем.

Всякую вещь, безусловно, лучше совершенно не изучать, чем изучить поверхностно, потому что здравый человеческий рассудок, желая высказать свое суждение о вещах, не совершает таких промахов, как полуученость.

В настоящее время повсюду стремятся распространить знания, но кто знает, не появятся ли через два-три столетия университеты для того, чтобы восстановить былое невежество.

В больших вещах задавай вопрос: а что это представляет собой в малых? А в малых: что это такое в больших? Где обнаруживается нечто подобное — в большом или малом? Хорошо также все по возможности обобщать, постоянно исследовать сверху донизу весь ряд, каждый член которого представляет нечто. Любая вещь принадлежит к какому-нибудь такому ряду, крайние члены которого на первый взгляд кажутся даже вовсе не соотнесенными друг с другом.

Еще вопрос, есть ли в науках и искусствах тот предел лучшего, через который наш рассудок не может переступить. Возможно, что., эта точка бесконечно удалена, но тем не менее при каждом приближении к ней путь перед нами становится короче.