Афоризмы

Психология. Этика

Неукротимое честолюбие и недоверчивость я встречал всегда вместе.

Смерть — постоянная величина, боль же — переменная, способная возрастать бесконечно. Это должны признать защитники пыток, ибо в противном случае они прибегают к ним напрасно. Однако для многих людей даже сильнейшая боль все же значит меньше, чем смерть.

Если бы мы могли так же совершенно говорить, как мы чувствуем, то ораторы встретили бы мало несговорчивых слушателей, а влюбленные — жестоких...

Есть определенный сорт людей, которые легко заводят дружбу с каждым, столь же скоро начинают ненавидеть этого человека, а потом вновь любить. Если представить себе человеческий род как целое, где каждая часть имеет свое место, то подобные люди являются той затычкой, которую можно сунуть куда угодно.

Счастье человека состоит в правильном соотношении свойств его души и его страстей; если возрастает одно из них, то страдают другие, и отсюда возникают бесконечные смешения. Того, кого принято называть великим умом, с таким же основанием можно назвать и просто уродом или яростным игроком, но он — полезный урод, в той мере, в какой он является выдающимся артистом. Именно такими уродами был Севедж[161] и Гюнтер[162]. Человек, живущий спокойно, весело, и является собственно человеком, и такой человек редко пойдет далеко в какой-нибудь одной науке, потому что всякая машина, полезная во многих отношениях, не может быть столь же полезной для какого-нибудь одного дела, как, например, машина, построенная для одной единственной цели. Мудрое устройство мира проявляется в том, что гением обладают лишь немногие, равно как и в том, что не все люди глухие или слепые. Ньютон был по уму — macrochir[163], он мог хватать выше других; «Апокалипсис» же Иоанна[164] он объяснял плохо, потому что для этого, возможно, нужен был большой нос[165].

Его сюртук стоил больше, чем его честь, и любой еврей-ростовщик оценил бы сюртук дороже, чем честь.

...Чем дольше наблюдаешь лица, тем больше открываешь в так называемых невыразительных физиономиях черты, придающие им индивидуальность.

Каждый человек имеет свою моральную backside[166], которую он не показывает без нужды и, пока возможно, прикрывает ее штанами благопристойности.

Он вырос из своей библиотеки так же, как можно вырасти из платья. Вообще библиотеки могут стать для души и слишком тесными и слишком широкими.

Гордость человека — вещь удивительная, ее нельзя сразу подавить; и если заткнули дыру «А», то не успеешь оглянуться, она уже выглядывает вновь из дыры «В», а закроешь ее, она уже стоит у дыры «С» и т. д.

У женщины местоположение чувства чести совпадает с центром тяжести ее тела, у мужчин оно находится несколько выше, в груди, около диафрагмы. Поэтому мужчины надувают грудь при свершении «великих» дел и чувствуют себя вялыми и опустошенными при выполнении «малых» дел.

Единственное, что было в нем мужественного, он не мог обнаружить из-за приличий. Mihi nihil aliud virile sexus esset. Petronius[167].

Своей небольшой палкой он измерял обычно все — и физические и нравственные явления, говоря часто: меня это не беспокоит ни на столько — и ногтем большого пальца показывал на палке, на сколько именно это его беспокоило.

Он не понимал, почему у него возникали иногда непреодолимые желания, удовлетворить которые никакой возможности не было. Со своими сомнениями он часто обращался к небу, как будто ставил ему вопрос на конкурсе[168], и в случае удовлетворительного ответа обещал смиренную покорность и полное самоотречение.

Удивительно, как наше тщеславие мелочно торгуется из-за всякого хлама; бедняк выбрасывает куда попало то, что ему уже не приносит никакой пользы. Мы же, считающие себя выше нищих, порой отдаем свою изношенную одежду любому бедняку за цену, более значительную, чем та, которую заплатили сами — за благодарность и услуги.

...Я всегда придавал своей комнате более важное значение, чем другие люди. Значительная часть наших идей зависит от ее расположения. Она, так сказать, второе наше тело...

По всей вероятности, Бертольд Шварц[169] был первым, кто обжег себе пальцы порохом, и все же нашлись люди, желающие оспорить у него даже эту жалкую честь.

Если природа не желала, чтобы голова прислушивалась к требованиям туловища, зачем же она присоединила к нему голову? Туловище могло бы, не совершая того, что принято называть грехом, досыта есть и совокупляться, а голова могла бы без него создавать системы, заниматься абстракциями, говорить, петь и болтать о платоническом упоении, платонических восторгах без вина и любви. Отравлять поцелуи — более жестокий поступок со стороны природы, чем отравлять стрелы на войне.

...Жить против воли отвратительно; но еще ужасней было бы стать бессмертным, если этого не желаешь...

Этого требует природа человека, и даже природа обезьяны с этим согласилась бы.

Один мой друг имел обыкновение делить свое тело на три этажа: голова, грудь и живот. И он часто желал, чтобы обитатели верхнего и нижнего этажей ладили между собой лучше.

Скорей прямая линия перестанет быть кратчайшей, чем я отклонюсь от своего пути; укажи мне путь короче, чем прямая, и я откажусь от своего и последую за тобой.

Этот человек крайне охотно делился всем, что ему ничего не стоило, и особенно комплиментами, — он никогда не оскорблял, по крайней мере об этом никто ничего не знал, всегда имел любезную физиономию, и его скромность была столь велика, что его голос звучал как-то жалобно. У многих людей он слыл добродетельным и у большинства — смиренным, короче, он был из той породы людей, которых встречаешь довольно часто и которых в Англии обычно награждают именем sneaking rascals[170].

От людей следует требовать услуг по их возможностям, а не по нашему желанию.

В английском языке есть поговорка: он не настолько умен, чтобы обезуметь. Очень тонкое наблюдение!

[Об индейцах]. Они не принимают в общество никого, прежде чем он не выдержит все суровые испытания и не станет способным терпеть голод и жажду, укусы крупных муравьев, ос, мух и других насекомых, раны, наносимые самому себе в различных местах тела, короче, пока не научится переносить сильнейшие боли с величайшей стойкостью и терпением. Это нечто большее, чем стать у нас магистром.

Трехгрошовая монета, пожалуй, дороже слез.

Вас, способных столь чувствительно рассуждать о душах ваших возлюбленных, я не стану лишать этой радости. Но ни в коем случае не думайте, что вы говорите или делаете нечто возвышенное, и не воображайте себя благороднее толпы, которая не так уже неправа, когда стремится преимущественно к плоти. Каких только идей не имеет о таком «тонком чувстве» юный читатель рецензий! Простолюдин же косит глаза на прорез в нижней юбке и ищет там то небо, которое ты ищешь в глазах. Кто прав? Я не взвешиваю доводы в этом вопросе и еще менее решаю его. Но я хочу посоветовать от чистого сердца всем чувствительным кандидатам быть поближе к крестьянину, иначе это может привести к досадным затруднениям.

Минувшая скорбь приятна в воспоминании[171], прошедшее удовольствие тоже, будущее удовольствие и настоящее — точно так же. Итак, лишь будущая и настоящая скорбь терзает нас. Значит, в нашем мире заметен перевес в пользу удовольствия. Он увеличивается еще и тем, что мы постоянно ищем случая доставить себе удовольствие и большей частью можем его предвидеть с достаточной уверенностью. Напротив, гораздо реже можно предвидеть будущую скорбь.

...Что за человек Иоганн Каспар Лафатер, если при чтении прекрасной идеи Мендельсона[172] у него может вырваться желание: если бы он был христианин! Почему не желает он ему в таком случае также и хорошего прусского роста[173]?..

Диоген[174] расхаживал в грязной одежде по роскошному ковру в комнатах Платона. «Я попираю, — сказал он, — гордость Платона». «Да, — возразил Платон, — но только посредством другого вида гордости».

Кто захочет слушать извинения, когда он может видеть действия?

Я весьма часто размышлял, чем отличается великий гений от заурядной массы. Вот несколько моих соображений.

Заурядный человек всегда приспособляется к господствующему мнению и господствующей моде, он считает современное состояние вещей единственно возможным и относится ко всему пассивно. Ему не приходит в голову, что все — от формы мебели до тончайшей гипотезы — решается в великом совете человечества, членом которого он является. Он носит обувь с тонкими подошвами, хотя острые камни мостовой и режут ему ноги; пряжки у него сдвинуты к самым пальцам и поэтому часто за все зацепляются. Он не думает о том, что форма обуви так же зависит от него, как и от того дурака, который первым начал носить тонкие подошвы на плохой мостовой. Великий же гений всегда задает вопрос: а может быть, это неправильно?.. Поблагодарим же этих людей за то, что они порой, хоть однажды, встряхивают то, что стремится осесть. Для этого мир наш еще слишком молод...

Освоить целину времени.

Он бойко болтает, как француз, деловит в движениях, как англичанин, жестикулирует, как итальянец, или пользуется всеми тремя способами, как немец[175].

Что тебе до причины доброго поступка этого человека? Если источником его была и не зависть, то, может быть, удовольствие от мысли стать предметом зависти. Следовательно, не личная зависть, а зависть других.

Великие люди тоже ошибаются, и некоторые из них так часто, что почти впадаешь в искушение считать их людьми незначительными.

Если кто-нибудь весьма охотно что-либо делает, то почти всегда он видит в этой вещи нечто такое, чего на самом деле в ней нет...

Не величие духа, а величие нюха сделало его таким человеком.

Может ли человек сам пробудить в себе активность? Укрощением страстей. Главным образом сладострастия. Следует начинать с малого, не давать себе часто поблажки в мелочах из опасения, что это может завести очень далеко. Откладывание важных дел — одна из опаснейших болезней души.

Петля у него не на горбу, а в глазах.

Наши слабости нам уже не вредят, когда мы их знаем.

Люди, обладающие некоторым талантом, слишком склонны думать, что работа должна быть для них легкой. Напрягай свои силы постоянно, человек, если ты хочешь создать нечто великое.

Думать постоянно: как можно это сделать лучше?

Всегда стремиться еще на одну пядь вперед. Хорошо! Еще лучше! Ново! Еще новей! Постоянно прибавлять еще что-либо к достигнутому.

Жители Улиетеа[176] послали господину Куку в знак дружбы девушку и свинью — средства против двух родов голода.

Все же самая лучшая крепость против ударов судьбы — могила.

Он написал восемь томов. Было бы безусловно лучше, если бы он посадил восемь деревьев или родил восемь детей.

Более всего препятствует напряжению наших сил то, что видишь людей, пользующихся славой, которой они, по нашему убеждению, недостойны.

Быть человеком — значит не только обладать знаниями, но и делать для будущих поколений то, что предшествовавшие делали для нас. Неужели я должен проводить жизнь в изучении истории ученых только для того, чтобы не открыть вновь того, что уже открыто? Ведь повторяют же мысль и дважды, и ничего в этом нет плохого, если только она в новом одеянии. Если ты думал самостоятельно, то твое открытие будет, разумеется, всегда своеобразным.

Крестьянские девушки ходят босиком, а благородные нагишом.

Тот факт, что люди делают все из личного интереса, полезно знать философу. Однако он не должен действовать по этому принципу, а напротив, сообразовываться с обычаями света...[177] Я настолько глубоко убежден, что человек делает все ради личной выгоды (понимая это слово надлежащим образом), что уверен в необходимости ее для мира, как чувствительности для тела. Достаточно того, что мы так часто не можем достигнуть нашей выгоды, не осчастливив тысячи других людей, и что наша «первопричина» сумела связать интересы одной части человечества с интересами многих других.

Побудительные причины наших действий можно было бы расположить подобно тридцати двум направлениям ветров на компасе[178] и называть их сходным образом: хлеб-хлеб-слава или слава-слава-хлеб, страх-наслаждение.

По-моему, эта теория представляет в психологии[179] то же, что и весьма известная теория в физике, объясняющая свет северного сияния блеском чешуи селедок.

Никогда не следует думать: эта задача для меня слишком трудна, она для больших ученых, а я займусь другой. Это — слабость, которая легко может выродиться в полную бездеятельность. Ни в коем случае не следует считать себя слишком ничтожным.

Я хорошо знаю людей, о которых вы думаете, что они только дух и теория и не могут себе пришить даже пуговицы. Они исключительно — голова без рук, необходимых, чтобы пришить пуговицу.

Старайся не быть ниже своей эпохи.

Все становится более утонченным: музыка когда-то была шумом, сатира — пасквилем, и там, где сегодня говорят «будьте любезны», некогда давали затрещину.

Вообще он был таким же человеком, как и мы, но его нужно было сильней прижать, чтобы он закричал; он должен был дважды увидеть, чтобы заметить, дважды услышать, чтобы запомнить, и то, что иные прекращали после одной единственной пощечины, он прекращал только после второй.

Тело и душа: конь и бык в одной упряжке.

Ничто так не способствует душевному спокойствию, как полное отсутствие собственного мнения.

Мне хорошо знакомы эти «синие чулки», они могут так разукрасить вогнутость, что вы подумаете, будто это выпуклость.

После того, как создана теория[180], объясняющая оригинальность ума изъянами в симметрии организма, я считал бы целесообразным ударять слегка кулаком по голове всех новорожденных детей и, не причиняя им вред, нарушать симметрию их мозга... Я советовал бы (но это вовсе необязательно) наносить удар прямо в какой-нибудь из двух наружных уголков глаза. Благодаря тому, что после этого здесь могут вступить в реакцию части различной структуры и состояния, в конечном итоге возникает прекраснейшая мозговая асимметрия... Я часто с досадой замечал, что удары по голове, или так называемые оплеухи, выходят из употребления в наших школах и пока еще в моде лишь в высшем обществе, где их раздают совершенно напрасно, потому что головы здесь уже одеревенели. Известны случаи, когда люди после ушиба головы или палочных ударов по голове начинали пророчествовать и мыслить не так, как другие (исключая правила грамматики). Это уже, конечно, слишком, и я объясняю это нарушением симметрии мозга.

Однако никто не будет отрицать, что самой завидной в этом мире головой, которую, наверное, обожествили бы, могла бы стать голова с одним полушарием мозга, способная оказаться в Бедламе, не будь у нее второго. В этих великих думах соединены одновременно обезьяна и ангел, и они, разумеется, высказывают порой нелепые идеи первой с трансцендентальным звоном фраз второго или ясные, как солнце, идеи последнего с отвратительными и непонятными ужимками первой. Далее. Почему люди часто хлопают себя по лбу, когда они забыли то, что должны бы знать? Привычка, естественная для человека...

Остерегайся занять благодаря случайностям пост, который тебе не по плечу, чтобы не казаться тем, чем ты не являешься на самом деле. Ничего нет опасней и разрушительней для внутреннего покоя, даже более того — вредного для порядочности, ибо обыкновенно это кончается полной утратой доверия к тебе.

Они продают все, вплоть до рубашки и еще далее.

Природа соединила людей сердцами, а профессора охотней соединили бы их головами.

Есть люди, которые полагают, что все, чти делается с серьезным видом, разумно.

Что такое физиогномика Лафатера, как не четвероногий орел без крыльев, а «Виды на вечность»[181] — не херувим с обезьяньей головой?

Смутное чувство способности к совершенствованию в человеке таково, что он и тогда еще считает себя далеким от цели, когда он ее достиг и разум все еще недостаточно освещает ему путь. То, что ему легко дается, кажется ему плохим, и таким образом мечется он от плохого к хорошему, а от хорошего к чему-нибудь плохому, что он считает лучшим, чем хорошее...

Можно постараться нарисовать себе ночного сторожа по его голосу. При этом часто ошибаешься настолько, что трудно удержаться от смеха, когда обнаружишь свое заблуждение. А разве физиогномика нечто иное?

Не создавай себе слишком мудреного представления о человеке, суди о нем просто; не считай его ни слишком хорошим, ни слишком дурным.

Кто может указать, как далеко пойдет человек при своей способности к совершенствованию — маленький ребенок, когда он непрочно ступает по земле, держась за руку взрослого, до Тер-ци[182] в Лондоне? Кто осмелится утверждать, что человек не научится летать? Трудней всего определить, как далеко пошел и пойдет человек в каком-нибудь искусстве, главный смысл которого состоит также и в том, чтобы при дальнейшем развитии становиться все менее заметным.

Если бы люди искренно рассказывали свои сны, то по ним можно было бы скорее, чем по лицам, узнать характер этих людей.

Если бы мы воспитывали матерей, т. е. детей в материнском чреве!

Если очень хочется знать, что думали бы другие люди о деле, которое тебя касается, стоит только представить, что бы подумали мы о них в подобных обстоятельствах. Никого не следует считать в этом отношении ни морально лучше, чем ты сам, ни глупей себя. Люди замечают чаще, чем принято полагать, такие вещи, которые, по нашему убеждению, мы искусно скрыли от них. Это замечание больше чем наполовину верно, и это во всяком случае уже много для максимы, создаваемой на тридцатом году от роду, как это делаю сейчас я.

Заставить умных людей поверить, что ты являешься не тем, кем ты являешься на самом деле, во многих случаях трудней, чем стать действительно тем, кем желаешь казаться.

Самая занимательная для нас поверхность на земле — это человеческие лицо.

Я знавал людей, которые пили тайком и были пьяны на людях.

Совесть людей, как их кожа, не у всех одинаково нежна: у одного она нежная, а у другого — толстая, как у свиньи, Я знал людей с такой нежной совестью, что они не хотели поверить, что солнце стоит на месте неподвижно, и ни за что не наступили бы на кусочек хлеба, но распоряжались имуществом вдов и сирот, как своей собственностью...

В городках, где царит вежливость, невозможно в какой-нибудь степени познать жизнь. Все делается здесь настолько вежливо честно, вежливо грубо и столь вежливо лживо, что редко найдешь в себе достаточно злости, чтобы написать сатиру. Люди там всегда заслуживают сожаления, короче говоря, во всем отсутствует сила характера.

Долг каждого мудреца — видеть в сапожнике короля, воздавать должное всякому по заслугам и ценить величие души, талант и способности не только по шумным эффектам...

Общение с разумными людьми следует усиленно рекомендовать каждому, потому что и дурак таким способом, благодаря подражанию, может научиться поступать умно, — подражать ведь могут и величайшие дураки, и даже обезьяны, пудели, слоны и пр.

Мы часто создаем себе иллюзии о людях, которые сочли бы для себя позором снизойти до нас...

Одной-единственной души для его тела было мало, он бы задал достаточно работы и двум.

Если ни на один день не уклоняться от своей цели, — то это тоже хорошее средство продлить время, и притом надежное, но пользоваться им нелегко.

Можно осуждать ошибки великого человека, но только самого человека осуждать из-за них не следует. Его надо воспринимать в целом.

Если из-за какого-нибудь небольшого проступка к человеку начинают относиться с презрением, то это происходит не столько из-за самого проступка, сколько из-за предположения о том, на что способен этот человек в других случаях. Поэтому так часто презирают того, кто позволяет себя безнаказанно оскорблять.

Есть люди, которые рождаются с влечением ко злу, с багровой полосой на шее, с веревкой.

То, что они называют сердцем, находится значительно ниже четвертой пуговицы жилета.

Скромник для меня более невыносим, чем хвастун. Немногие умеют быть слишком скромными — это искусство, а хвастовство — черта природная. И кроме того, хвастун признает за каждым его достоинство, излишне же скромный человек, по-видимому, презирает того, перед кем скромничает. Я знал некоторых людей, умевших говорить о своих ничтожных заслугах с таким благочестивым смирением, будто они опасались, что мы растаем, если они покажут себя во всем своем блеске. Но постепенно я привык смеяться над ними и с того времени охотно их вижу и слушаю.

Для шума выбирают маленьких людей — барабанщиков.

Именно на этом я и настаиваю: человек в собственном смысле слова — это не наш современник. Мы должны теперь разыскать его в истории.

Человек, который наводит порядок на своей голове, пользуется у студентов Геттингена большим доверием, чем тот, кто наводит его в голове.

Большинство ученых более суеверны, чем они утверждают, или даже, чем они сами полагают. Не так-то легко совершенно отделаться от плохих привычек, но можно скрывать их перед светом и предотвращать их дурные последствия.

Я убежден, что, видя себя в других, не только любишь себя, но и ненавидишь.

Человеку свойственно непреодолимое стремление верить, что его не видят, когда он сам ничего не видит. Подобно детям, которые закрывают глаза чтобы их не видели.

Если физиогномика станет тем, чего ожидает от нее Лафатер, то детей станут вешать прежде, чем они совершат преступления, заслуживающие виселицы. Каждый год будет проводиться «конфирмация» нового рода[183]. Физиогномическое аутодафе[184].

Умный ребенок, который воспитывается вместе с глупым, может превратиться в глупого. Человек столь способен к совершенствованию и испорченности, что может стать глупым разумно.

Среди жертв, которые ему приносили, самой приятной для него было честное имя врага.

Всякая беспартийность искусственна. Человек всегда партиен и глубоко прав в этом. Сама беспартийность партийна. Он был из партии беспартийных.

Существуют бесталанные мечтатели, и тогда они действительно опасные люди.

«Жалко, что пить воду не является грехом, — воскликнул один итальянец, — какая она была бы тогда вкусная!»

Надо обдумать эту мысль: как талант и ум требуются для самых низких и порочных дел, так для свершения даже величайших необходима определенная бесчувственность, называемая в иных случаях глупостью.

И что такое болезненность (не болезнь!), как не внутренняя дисгармония?

О том, чем должен быть человек, даже лучшие люди не знают почти ничего достоверного; о том же, каков он есть, кое-что можно узнать на примере каждого.

...Никто не знает всех своих хороших и плохих способностей. Случай создает не только воров, но также друзей человечества, героев и мудрецов, но не носы, насколько мне известно[185]. Это целая область для романистов и драматургов. Опаснейшими людьми являются трусливые, пресмыкающиеся и слабовольные люди, пригодные ко всему и ни к чему. Подобно определенной породе бесполезных собак, они подают каждому поноску, прыгают через палку каждого, будто бы невероятно преданы, и всегда убегают, когда они нужны. Такие люди делают все, что требует тот, кто размахивает перед ними кошельком или бичом, и их лица (я знавал много подобных и, к сожалению, на своем опыте еще чувствую, что знал) либо кривила услужливая улыбка, либо эти лица расплывались в студень и искать выражения на нем было бы так же бесполезно, как искать органическое вещество в стакане воды.

Дождь идет всегда во время ярмарки или когда мы хотим сушить белье. То, что мы ищем, находится непременно в самом дальнем кармане.

...Можно ослепить и подкупить людей, но не человека; для него исключительно и пишу я, если в конце концов мы предстанем перед судом наших потомков...

...Но, — кричат тысячи, — у него хорошие намерения, его сердце превосходно. Я не знаю, что на это ответить. По мнению всех разумных людей, при той же доброте сердца он обнаружил бы больше рассудка, если бы помолчал...

Можно видеть сны при бессоннице, как можно и спать, не видя снов.

Отыскивать маленькие недостатки — издавна свойство умов, которые мало или вовсе не возвышались над посредственностью. Возвышенные умы молчат или же возражают против целого, а великие умы творят сами, никого не осуждая.

Геродот извиняется, что он должен называть варварские имена[186], — разве это не ужасно?

Снятие шляпы — сокращение нашего тела, самоуменьшение его.

Сильная чувствительность, которой столь многие гордятся, есть часто лишь следствие упадка умственных сил. У меня не очень жестокое сердце, но сострадание, часто испытываемое мною в сновидениях, нельзя сравнить с состраданием наяву. Первое — для меня наслаждение, граничащее с болью.

Ум человека можно определить по тщательности, с которой он учитывает будущее или исход дела. Respice finem[187].

«Совершенно ничего» — в человеческом смысле почти всегда лишь «очень мало». «Совершенно ничего» подобает лишь ангелам, «очень мало» — людям.

В мире было лишь два человека, которых он нежно любил: первый — самый большой его льстец, а второй — он сам.

Поучение находишь в жизни чаще, чем утешение.

...Иногда злобой называют то, что делается с некрасивым выражением лица.

Когда заранее знают, что человек слеп, то полагают, будто можно это заметить и со спины.

Они чувствуют умом, а думают сердцем.

Выводить общие правила относительно внешнего облика гениев по бюстам великих греков[188] и римлян не следует до тех пор, пока мы не сможем противопоставить им бюсты греческих дураков.

Если приговоренному к смерти дарят час, то этот час стоит для него жизни.

Безусловно, в мире мало таких важных обязанностей, как продолжение человеческого рода и самосохранение; ибо ни к чему иному нас не побуждают столь сильно действующими средствами, как к этим двум.

Когда ты читаешь биографию крупного преступника, то прежде чем его осудить, возблагодари всякий раз милостивое небо за то, что оно не поставило тебя, с твоим честным лицом, перед цепью подобных обстоятельств.

Я испытываю неприятное чувство, когда, меня жалеют в обычном смысле этого слова. Поэтому-то люди, если они достаточно злы на кого-нибудь, и пользуются выражением: «он достоин жалости». Подобное сожаление — род милостыни, а милостыня предполагает скудость с одной стороны и изобилие с другой, как бы незначительно оно ни было... Существует, однако, более бескорыстное сострадание, которое принимает искреннее участие в человеке, быстро переходит к делу и помощи и редко сопровождается «сентиментальничаньем» (да простят мне это слово). Первое можно назвать состраданием из милости, второе состраданием, ведущим к обороне и наступлению. Ощущение совместного стыда — чувство весьма искреннее... Его испытываешь, когда человек, высоко ценимый, недостаточно зная тех, перед кем он хочет порисоваться, становится смешным. Существует и совершенно бескорыстное радостное сочувствие...

Часто удивляются, как такой человек, как Магомет, смог обмануть своих последователей и завоевать авторитет, который ничуть не соответствовал его способностям, каковы бы они ни были, великие или малые. Удивляются, а между тем среди нас ежедневно можно видеть то же самое, хотя и в меньшей степени. В республике ученых есть люди, которые без малейшей действительной заслуги пользуются очень большим авторитетом, немногие сомневаются в их ценности, а тех, кто это знает, сочли бы за клеветников, выскажи они свое мнение публично. Причина заключается в том, что подлинно великий человек обладает качествами, которые способен оценить только великий человек, а человек не великий обладает теми, которые приходятся по душе толпе, а она уже потом настраивает определенным образом и разумных людей.

Научиться достаточно наглядно представлять себе, что никто не является вполне счастливым, есть, возможно, ближайший путь к полному счастью. Разумеется, никто не является вполне счастливым, но в наших страданиях существует очень много разных ступеней, и в этом вся беда.

Я думаю, что самый надежный путь для прогресса человечества — это с помощью философии и цивилизованного разума утонченных людей усовершенствовать слепые, естественные порывы варвара[189] (который стоит между дикарем и культурным человеком). Если в мире не будет ни дикарей, ни варваров — мы пропали.

Творить добро, как и грешить, можно одними и теми же способами, а именно: помышлением, словом и делом.

Бывает состояние (по крайней мере, у меня не очень редкое), когда присутствие и отсутствие любимого человека одинаково трудно вынести; во всяком случае, в его присутствии не испытываешь того удовольствия, которого можно было бы ожидать, страдая от его отсутствия.

Неспособность учиться в пожилом возрасте объясняется (и притом несомненно) нежеланием более повиноваться.

Из безумия людей, заключенных в Бедлам, можно бы, пожалуй, сделать более глубокие выводы о том, что такое человек.

Любовь к себе имеет хотя бы то преимущество, что у нее не много соперников.

Если люди будут платить долги так же охотно, как и брать деньги, — это верный признак того, что они стали лучше.

Я разделяю положение Гельвеция: для тебя возможно все, чего ты хочешь, но вовсе не все, чего ты действительно хочешь. Тот вид хотения, который имеет в виду Гельвеции, это непреодолимое желание, которое почти никогда не встречается в человеке, если нет налицо и необходимой одаренности.

Если я когда-нибудь напечатаю проповедь, то это будет проповедь о том, что способностью творить добро обладают все. Черт побери наше земное бытие, если один лишь король способен делать добро! Каждый в своем положении — король!

Откуда проистекает ужасное отвращение в человеке показываться таким, каков он есть, и в спальне и в своих тайных мыслях? В физическом мире все открывается друг другу, показывает себя таким, как есть, и при этом весьма откровенно. По нашим понятиям, вещи в отношениях друг к другу являются всем, что они есть на самом деле, а человек — нет. Он, по-видимому, является тем, чем он быть не должен. Искусство скрывать себя, или отвращение показываться нагим духовно или морально, простирается удивительно далеко.

Я знаю мину показного внимания: это самая глубокая степень рассеянности.

Там, где умеренность — ошибка, там равнодушие — преступление.

Ни о чем не судят так поверхностно, как о характере человека, а ведь нигде так не требуется осмотрительность, как именно в этом. Ни в одном деле не оценивают целого менее, чем здесь, а ведь именно в этом и заключается суть характера. Я всегда замечал, что так называемые плохие люди выигрывают, когда их лучше узнаешь, а хорошие теряют.

Трудно поверить, что извращение здравого смысла зашло так далеко, что люди стали говорить друг другу комплименты во время похоронной процессии.

Некоторые люди обладают способностью казаться глупыми, прежде чем они обнаружат ум. У девушек этот дар встречается особенно часто.

Человек любит общество, будь это даже общество одиноко горящей свечки.

Как счастливо жил бы каждый, если бы он заботился о делах других людей столь же мало, как и о своих собственных!

Если люди говорят, что они не хотят подарков, это обыкновенно признак того, что им хочется, чтобы им что-нибудь подарили.

Девушка, открывающая душу и тело своему другу, открывает таинства всего женского пола; каждая девушка — хранительница женских мистерий. Есть случаи, когда крестьянские девушки выглядят, как королевы, душой и телом.

Действительно, все люди откладывают свои дела и раскаиваются в этом. Но я полагаю, что самый деятельный человек имеет столько же оснований раскаиваться, сколько и самый ленивый; ибо тот, кто больше делает, видит больше и ясней, что можно было бы сделать.

Есть люди, способные верить всему, что им по душе. Счастливые создания!

Ошибаться потому свойство человека, что животные мало или совсем не ошибаются, по крайней мере, самые умные из них.

Самые здоровые и красивые, пропорционально сложенные люди — это те, которых ничто не раздражает. Коль скоро кто-нибудь обладает каким-то недостатком, он имеет и свое собственное мнение.

Ходячее выражение о том, что жизнь ученого заключается в его произведениях, следует сильно ограничить.

Честный человек и мошенник просто путают понятие «мое» и «твое». Один считает первое за второе, а другой — второе за первое.

Если бы кто-нибудь завещал 100 тысяч луидоров величайшему плуту Германии, сколько бы нашлось претендентов на наследство!

Красивых женщин причисляют сегодня к талантам их мужей.

Он не имел никакого характера, но когда ему хотелось его иметь, ему приходилось сперва его присвоить.

Парень, который украл однажды 100 000 талеров, уже может в дальнейшем честно прожить жизнь.

Боязливо размышлять и обдумывать, что можно было бы сделать в свое время, — худшее, что можно сделать теперь.

Когда человек сделает что-либо неудачно вопреки ожиданию, то другие обычно замечают: «Подумаешь! Этак и я могу!» Редкое проявление скромности!

Чтобы подчеркнуть достоинство своих подписчиков, «Британский Меркурий»[190] (1789 г., № 8, стр. 232) в благодарственном адресе Питту[191] указывает, что их состояние определяется в совокупности в 40 миллионов фунтов стерлингов. Своеобразный способ оценивать достоинство людей, по крайней мере, их единодушие!

Школьный учитель и профессор выращивают исключительно виды, а не индивиды. Мысль, заслуживающая весьма большого внимания и обсуждения.

Высшее, до чего может подняться, благодаря опытности, не очень умный человек, — это находить слабости у лучших людей.

Больных телом столько же в действительности (если не больше), сколько и в собственном воображении; здоровых разумом столько же в собственном воображении (если не гораздо больше), сколько в действительности.

Просвещение всех сословий состоит[192], собственно, в правильных понятиях о наших существенных потребностях.

Кто имеет меньше, чем желает, должен знать, что он имеет больше, чем заслуживает.

Vestra salus — nostra salus.[193]

Лучший способ хвалить живых и умерших — это, используя по возможности все знания о людях, извинять их слабости. Но только не приписывать им добродетелей, которыми они не обладали, это все портит и даже истинное делает подозрительным. Извинение недостатков говорит в пользу хвалящего.

Слава знаменитейших людей всегда отчасти объясняется близорукостью тех, кто ими восхищается, и я убежден, что им отравляет всю их славу сознание, что их видят насквозь люди, обладающие меньшей славой, но зато большим умом. Собственно, спокойное наслаждение жизнью может дать только истина. Ньютон, Франклин — вот это были люди, достойные зависти.

...Как мало друзей остались бы друзьями, если бы они могли полностью узнать мысли друг друга.

Его извинения в своих ошибках звучат порой неплохо, но обычно это столь же мало помогает его промахам, как при игре в кегли помощь головой, плечами, руками и ногами, когда шар уже брошен. Это — скорей желание, чем полезное действие.

Каждый всегда готов поумнеть благодаря понесенному ущербу[194], если только этот первый по учительный ущерб будет возмещен.

Он не был рабом своего слова, как принято выражаться, напротив, — его обещания терпели такой деспотизм, что он распоряжался ими, как ему вздумается.

Сочувствие — неважная милостыня.

Можно представить себе уши, для которых все народы говорят на одном и том же языке.

Люди, которые изобрели прощение грехов посредством латинских формул, виновны в величайшем нравственном упадке мира.

Так как каждый человек может сойти с ума, то я не вижу оснований, почему это не может случиться и с целой мировой системой.

Золотое правило: о людях следует судить не по их воззрениям, а по тому, что делают из них эти воззрения...

Этот человек обладал большим дарованием, и он даже приумножал его, но у него совершенно отсутствовало то, что можно было назвать затычкой. Поэтому обыкновенно, прежде чем он мог изложить что-нибудь стоящее, все испарялось у него в легковесной болтовне.

...Обычно люди, живущие по часам, живут долго потому, что способность к долголетию делает из них людей, живущих по часам...

Для оправдания человека достаточно, если он жил так, что своими добродетелями заслуживает прощения своих недостатков.

Есть люди, которые не начнут слышать, прежде чем им не отрежут уши.

Пожалуй, скоро станут классифицировать людей по признаку их умственных способностей так же, как минералы по их твердости или же по их свойству резать и царапать.

Нет, пожалуй, ни одного человека в мире, который, если бы ему представился случай стать мошенником за тысячу талеров, не предпочел бы остаться честным человеком за половину этой суммы.

Слово «трудность» совершенно не должно существовать для творческого ума. Долой его!

С прерогативами красоты и счастья дело обстоит различно. Чтобы наслаждаться в жизни преимуществами красоты, нужно, чтобы другие люди думали, что ты красив; для счастья этого не требуется. Вполне достаточно, если ты сам себя считаешь счастливым.

В разуме — человек, а в страстях — бог...

Можно вполне убедить людей, что именно данному лицу присущ данный характер, показав, что противоположное утверждение вызвало бы всеобщий смех.

Чего нет в сердце, то на языке[195]. Я часто находил это более верным, чем противоположное мнение.

Гордость — благородная страсть — не слепа по отношению к собственным недостаткам. Этим отличается надменность.

Многие скорее считают добродетелью раскаяние в ошибках, чем старание их избежать.

Прежде чем осудить, всегда надо подумать, нельзя ли найти извинение.

Кто утверждает, что он ненавидит всякую лесть, и говорит это серьезно, тот безусловно еще незнаком со всеми ее видами, отчасти с ее содержанием, отчасти же с формой. Люди разумные, конечно, ненавидят обычную лесть потому, что чувствуют себя униженными убеждением глупца в их легковерии. Они, следовательно, ненавидят обычную лесть только потому, что эта лесть для них ничуть не лестная. Исходя из своего опыта, я решительно не вижу никакой большой разницы в людях в этом отношении. Все это, так сказать, лишь переводы с одной валюты на другую. Каждый имеет свою монету, в которой желает быть оплаченным.

Поистине люди слишком мало пользуются своей жизнью, и ничуть не удивительно, что еще многое в мире выглядит таким нелепым. Чем занимаются они в старости? Защитой мнений, и не потому, что люди убеждены в их истине, а потому, что когда-то публично заявили, что считают их истинными. Боже мой, если бы старики лучше использовали свое время, чтобы предостеречь молодежь от ошибок! Разумеется, люди стареют, но род человеческий еще молод. Верное доказательство, что мир еще молод, хотя бы в том, что мы этого еще не делаем. Если бы старики больше указывали, чего следует избегать и что им самим следовало делать в свое время, чтобы стать еще более великими людьми, чем они уже стали!

Есть люди, которые не могут прийти ни к какому решению, не откладывая дела до утра. Это очень хорошо, но они рискуют, что их однажды унесут из дома вместе с кроватью.

Краснеют ли от стыда в темноте? Что от испуга бледнеют в темноте, в это я верю, но в первое — нет. Потому что бледнеют только из-за себя, а краснеют и за себя и за других. Вопрос, краснеют ли женщины в темноте, — вопрос трудный, по крайней мере такой, который нельзя решить при свете.

Всю жизнь я замечал, что при отсутствии других средств характер человека никогда нельзя понять вернее, чем по той шутке, на которую он обижается.

Люди, которым всегда некогда, обыкновенно ничего не делают.

Знаменитый остроумец Шамфор[196] обыкновенно говорил, у меня есть три сорта друзей: Друзья, которые меня любят, друзья, которые обо мне нисколько не заботятся, и друзья, которые меня терпеть не могут. Очень верно!

Если бы только можно было воспитывать детей так, чтобы все неясное было им совершенно непонятным!

Нет большей помехи для развития науки, чем преждевременное стремление использовать ее достижения; это в высшей степени свойственно бодрым натурам, поэтому они и редко достигают многого; они остывают и приходят в уныние, едва заметят, что не движутся вперед. Они бы продвинулись дальше, если бы прилагали меньше сил, но в течение более длительного времени.

...Это безусловно справедливое замечание, что истинные знатоки науки никогда не бывают гордыми; напротив, надутыми от гордости становятся лишь те, кто, не имея способностей развивать науку сами, занимаются популяризацией ее темной истории или же горазды рассказывать все, что сделали другие. Ибо этот, большей частью, механический труд они считают за научную деятельность как таковую.

В настоящее время так много гениев[197], что можно действительно порадоваться, если небо подарило тебе ребенка не гениального.

Не следует ложиться спать, прежде чем не скажешь себе, что за день ты чему-то научился. Я понимаю под этим не какое-нибудь слово, которого раньше не знал. Это пустяки. Если кто-нибудь желает этим заниматься, я не возражаю, но разве только перед тем, как погасить свечу. Нет, то, что понимаю я под словом «научился», это стремление раздвинуть границы нашего научного и какого-либо иного полезного знания; исправление ошибки, которую мы долгое время совершали, уверенность в некоторых вещах, в которых мы долго не были уверены; ясные понятия о том, что было неясно; познание истин, ведущих очень далеко, и т. д. Это стремление полезно потому, что с такой задачей нельзя разделаться мимоходом, перед сном. Напротив, занятия целого дня должны быть подчинены этой цели. При подобных решениях важна и воля, я имею в виду постоянные усилия выполнять намеченный план.

Для некоторых людей человек с головой — более противное создание, чем самый отъявленный негодяй.

Рабский поступок — не всегда поступок раба.

У Бенвенуто Челлини[198] есть прекрасное замечание: «Ущерб не делает нас умней, потому, что новый возникает всегда в другой форме». Это я хорошо знаю из собственного опыта.

Старикам дают в помощники молодых. Мне кажется, во многих случаях было бы лучше, если бы молодым давали в помощники стариков.

Он не хотел соблазнять, но стал соблазнителем. Очень печально, что стремление людей уменьшить зло порождает так много нового зла. По-видимому, люди обычно лучше знают саму силу, чем тот материал, к которому ее применяют.

С отдельным человеком происходит то же самое, что и с толпой, перед которой произносят речь. Ее слышат лишь близстоящие, но и стоящие далеко присоединяются к крикам, когда начинаются аплодисменты. Стоит только той или иной нашей мысли получить одобрение со стороны какой-либо страсти, как начинают кричать и все остальные и даже сам разум присоединяется к толпе.

То, что делает такой восхитительной истинную дружбу и еще более счастливыми узы брака, — это расширение своего «я», и притом в такой области, которую никакое искусство не может открыть отдельному человеку. Две души, которые соединяются, все же никогда не соединяются настолько, чтобы в обеих не сохранилось именно то привлекательное различие, которое делает взаимное общение таким приятным. Кто жалуется на страдания самому себе, жалуется безусловно напрасно, кто жалуется жене, жалуется некоему «я», которое может понять и помогает уже своим сочувствием. Тот, кому нравится слышать похвалы своим заслугам, точно так же находит в жене публику, перед которой он может похвастаться без риска оказаться смешным.

Даже самые нежные, скромные и хорошие девушки всегда нежней, скромней и лучше, когда они, взглянув в зеркало, нашли, что похорошели.

Это была та ручка, за которую следовало браться, если его хотели вылить, как чайник. Иначе можно было обжечь пальцы.

Ныне разум поднимается над царством темных, но теплых чувств, как вершины Альп над облаками. Они видят солнце более чистым и ясным, но они холодны и бесплодны. Разум кичится своей высотой.

Девиз: стремиться найти истину — заслуга, если даже на этом пути и блуждаешь.

Линии гуманности и светского поведения не совпадают.

Брак без приправы маленьких взаимных разногласий был бы почти тем же, что и стихотворение без «л»[199].

В настоящее время существует так много различных предписаний, чем именно следует быть, что лучше оставаться тем, что ты есть, и было бы вовсе не удивительно, если бы и многие люди пришли к мысли тоже оставаться тем, что они есть.

Есть люди, у которых так мало мужества что-нибудь категорически утверждать, что они не осмелятся сказать, что дует холодный ветер (хотя они его и чувствуют), прежде чем не услышат, что это уже сказали другие.

У большинства людей неверие в одной области основано на слепой вере в другой.

Не является ли кое-что из того, чему учит Кант[200], особенно в отношении нравственного закона, следствием старости, когда страсти и симпатии теряют свою силу и остается один разум? Если бы люди умирали в полном расцвете сил, например на сороковом году, какие последствия это имело бы для мира! Много странного возникает нз соединения старости со спокойной мудростью. Но возникнет ли когда-нибудь такое государство, где на сорок пятом году будут убивать всех людей?

То, что обычно называют глубоким знанием людей, большей частью не что иное, как самоанализ, обратное отражение собственных слабостей.

Давать обет — больший грех, чем нарушать его.

...В эпоху детства мира, переживаемую нами, следует не пребывать в покое, а постоянно действовать...

...Впечатление от десяти изречений, действующих на ум, легче изгладить, чем впечатление от одного, подействовавшего на сердце...

Никогда не следует судить о человеке по тому, что он написал, а по тому, что он говорит в кругу лиц, которые равны ему духовно.

Даже самому мудрому человеку приятней те люди, которые приносят деньги, чем те, которые их уносят.

«Хороший тон» находится октавой ниже.

Люди в своих задатках все одинаковы, и только разные обстоятельства делают человека честным или разбойником. Мне кажется, что в природе все объясняется соотношением причинных обстоятельств, а не существенными различиями самих вещей. Это опять-таки подтверждение моей мысли о том, что все находится во всем.