Афоризмы

Эстетика. Литература

Найти соответствие ритма стиха мыслям — чрезвычайно трудное искусство, и пренебрежение им в немалой степени является источником комического. Они относятся друг к другу как образ жизни человека к его должности.

Мы только там находим удовольствие, где замечаем планомерность, по крайней мере, так бывает с объектами зрения, слуха. Крыло бабочки нравилось нам сначала благодаря правильному сочетанию красок, теперь мы к этому уже привыкли, и оно нравится нам по-новому, когда мы замечаем, что оно состоит из чешуек. Так, кварц нравится нам больше, чем бесформенный песчаник. Чтобы получить удовольствие, мы именно это должны искать во всем.

Выражать чувства словами то же, что пытаться передать музыку словами: выражение здесь недостаточно соответствует явлениям...

Критики учат нас следовать природе, и писатели читают эти советы; однако им обычно кажется надежней следовать писателям, которые следовали природе. Многие читают правила Хоума[201], а когда садятся писать, то думают о какой-нибудь сцене из Шекспира...

Писать скверно означает вот что: когда произведение настолько коряво, что оно не ведет читателя вперед, раскрывая ему природу человека вообще; не ведет его и назад, к человеку-художнику. Оно, так сказать, витает где-то между ними; оно слишком скверное, чтобы считаться произведением человека, слишком примитивное для сверхъестественных существ и написано слишком по-немецки, чтобы считаться произведением какого-нибудь орангутанга.

В романах встречаются смертельные болезни, которые в обычной жизни отнюдь не смертельны, и, напротив, есть болезни смертельные, которые в романах таковыми не являются.

Мне сдается, что подражание всегда очень щекотливая вещь. Либо мой образ мышления, так же как и оригинал, показывает на север, и тогда — прекрасно! — мы вдвоем несколько быстрей достигнем той цели, которой, вероятно, можно было бы достичь несколько позже и мне самому; либо я стремлюсь на восток, а мой оригинал на север, и из этого взаимодействия возникает какая-то лишенная цельности северо-восточная мешанина; или же я показываю на юг, а оригинал — на север, — и вот тут-то — о боже мой! — мы, пожалуй, вовсе застопоримся и уже не сдвинемся с места.

Мы иногда удивляемся индейцам, которые посылают письма из узлов. Но и наши буквы не что иное, как узлы из линий, образующие, как это видно по их нажимам и штрихам, целые ленты.

Остротами и причудами, как и всеми вещами, способными ржаветь, следует пользоваться с осторожностью.

Не каждому дано писать так, чтобы это могло понравиться человеку вообще во все времена и во все эпохи. При том положении в мире, которое имеется в настоящее время[202], требуется много сил, чтобы развивать только самое существенное, и очень много устойчивости, чтобы не пошатнуться, когда все шатается.

Для того, чтобы писать так и притом писать естественно, нужно несомненно много искусства, потому что мы теперь большей частью заражены искусственностью. Прежде всего мы должны изучить, так сказать, облик естественного человека, если хотим писать естественно. Желающий писать для всех эпох должен изучить философию, вести самонаблюдение — и весьма тщательно, — заниматься естествоведением сердца и души самих по себе и во всех связях. Вот та твердая почва, на которой люди безусловно снова объединятся, когда бы это ни произошло...

Писателю, который обладает только остроумием и ничем больше, присущ тот же порок, что и совершенно плохому писателю: он не освещает предмет своей книги, последний нужен ему, чтобы только показать себя. Знакомишься с писателем и больше ни с чем. Как бы трудно ни было порой опустить остроумный период, это все же следует делать, если он не вытекает необходимым образом из сути дела. Подобная «крестная мука» приучает остроумие к узде, которую должен на него надевать разум, если они оба хотят выйти из дела с честью.

Им часто кажется, что для того, чтобы быть художником, нужно немножко пораспутничать и как бы откармливать свой гений дурными нравами[203].

Какой нам толк от чтения древних, если человек утратил состояние невинности и, куда ни взглянет, видит всюду свою собственную догму? Поэтому посредственный ум считает, что писать, как Гораций, — легко, ибо он считает, что легко писать лучше, чем он, но это «лучше», к несчастью, сказывается «хуже». С годами (если только с возрастом умнеешь) утрачиваешь надежду писать лучше, чем древние. В конце концов видишь, что мерилом всего прекрасного и верного является природа и что все мы имеем это мерило внутри себя. Однако оно настолько заржавело от предрассудков, от слов, которым не соответствуют понятия[204], от ложных понятий, что им уже ничего нельзя измерять.

Плохие писатели по преимуществу те, которые стремятся высказать свои примитивные мысли словами хороших писателей... Если бы они могли найти для того, что думают, подходящие слова, то они все же внесли бы кое-что в общее целое, и представили бы для наблюдателя некоторый интерес.

Частное вместо общего, proprie communia dicere[205]: «кража гусей» вместо просто — «кража». Это элемент выразительности.

Доступен народу, как Геллерт[206], Шекспир и Хогарт.

Лучший вид иронии — тот, когда защищают дело, которое невозможно защитить, пускают в ход доводы, полные сатирической горечи, часто приводят цитаты и объясняют их.

На сотню остроумцев приходится один рассудительный человек — справедливое положение, которым утешает себя всякий лишенный остроумия глупец; он должен был бы также учесть (если это не значит требовать слишком много от глупца), что на одного остроумца приходится в свою очередь сотня людей, равно лишенных и остроумия, и рассудка.

...Книгой следовало бы, собственно, называть лишь ту, которая содержит нечто новое, все прочие — лишь средством быстро узнать, что уже сделано в той или иной области. Открывать новые страны и составлять точные карты уже открытых — вот в чем разница.

Введение — для того, кто читает, предисловие — для того, кто перелистывает.

Он был «корольком»[207] среди писателей.

Главное правило для писателей, особенно для тех, кто желает описывать свои чувства: ни в коем случае не думать, что это природное дарование, свойственное только им. Другие могли бы, пожалуй, сделать то же самое ничуть не хуже, но они не наживают себе таким путем деньги, потому что им кажется нелепым подобные вещи публиковать[208].

...Мне всегда нравится больше тот человек, который пишет так, что это может стать модою, чем тот, который пишет так, как этого требует мода.

Добиться хорошего во всех науках и искусствах потому так трудно, что необходимо достичь какого-то определенного, точно установленного предела; столь же трудно сделать и что-либо хуже твердо установленных правил, потому что это, пожалуй, нельзя было бы даже назвать плохим.

В этом выражении мысль все еще слишком расплывчата: я указал набалдашником толстой палки на то, на что следовало бы указать острием иголки.

Предисловия к книгам можно бы озаглавить — «мухобойки», а посвящения — «кошели для сбора подаяний».

Если ты хочешь стать великим в определенном роде сочинений, читай больше, чем только эти сочинения. Даже если ты не стремишься раскинуть свои ветви над широким полем, то для твоей плодоносности всегда полезно широко простирать корни...

Превращать дураков в гениев или буковые деревья в дубы, пожалуй, столь же трудно, как свинец — в золото.

В защиту остроумия. В более спокойные времена, чем наши, философы вопрошали небо, зачем оно создало зло, ведь это нечто в высшей степени неприятное. Наше современное серьезное десятилетие, надо надеяться, скоро будет вопрошать небо, почему оно создало бабочек, радугу, которая существует, очевидно, только на радость девчонкам и уличным мальчишкам или чтобы какой-нибудь бездельник физик впадал по этому поводу в размышление.

Боже, не дай мне только написать книгу о книгах!

С остроумием дело обстоит, как с музыкой: чем больше ее слышишь, тем более тонких созвучий желаешь.

Во-первых, я не верю, что буду известен потомкам, а затем — ведь мы же их отцы, и они, разумеется, не откажут нам в сыновнем почтении. Я не понимаю, почему следует стыдиться будущих поколений больше, чем современников.

То, что нужно было сделать в литературе по-шекспировски[209], в значительной части сделал уже Шекспир.

Если человек пишет, то пишет ли он хорошо или плохо — видно сразу. Но если человек ничего не пишет и сидит смирно, то делает ли он это благодаря уму или по невежеству — вот этого не в состоянии распознать ни один смертный.

... Нападать на современных писателей, господа, во-первых, безжалостно, а во-вторых, это не приносит пользы; от двух-трех людей, которые раньше нас войдут в вечность, места там не подорожают. Но вот древних надо вышвырнуть вон, очистить места, освободить проходы в храме славы, содержать в чистоте врата поэтов...

Ни в одном произведении, и в особенности ни в одной статье, не должно быть видно и следа тех усилий, которых они стоили писателю. Кто желает, чтобы его читали потомки, должен научиться бросать намеки, пригодные для создания целых книг, включать мысли, способные вызвать целые дискуссии, в какую-нибудь незначительную часть главы. Это следует делать так, чтобы казалось, будто их тысячи.

Можно без особенно большого остроумия писать так, что другому потребуется много остроумия, чтобы понять.

Недостаток идей делает нашу нынешнюю поэзию презренной. Будьте изобретательны, если хотите, чтобы вас читали. Кто же, черт возьми, не прочтет охотно нечто новое?!

Немец никогда так сильно не подражает, как именно тогда, когда хочет быть совершенно оригинальным[210]... Оригинальным писателям других наций и не приходит в голову быть оригинальными...

Когда книга сталкивается с головою — и при этом раздается глухой пустой звук, разве всегда виновата книга?

Если бы мы больше думали самостоятельно, то мы имели бы гораздо больше плохих и гораздо больше хороших книг.

Теперь встречаются особого рода люди, в большинстве случаев молодые поэты, которые слово «немецкий» произносят почти всегда задрав нос. Верное доказательство, что даже патриотизм у этих людей является также подражанием. Кому это нужно, всегда хвастаться тем, что ты «немец»? «Я немецкая девушка»[211], разве это нечто более значительное, чем английская, русская или таитянская? Или вы хотите этим сказать, что и немцы тоже обладают разумом и талантом? О, но ведь это может отрицать лишь невежда или глупец... Я прошу вас, мои соотечественники, бросьте эту бесполезную похвальбу...

Некоторые люди высмеивают изучение искусств, говоря, что о картинках пишутся книги. А наши разговоры и наши произведения, разве это не описания картинок на сетчатке нашего глаза или мнимых картинок в нашей голове?

Острый ум — увеличительное стекло, остроумие — уменьшительное. Уж не думаете ли вы, что открытия делаются только с помощью увеличительного стекла? Я думаю, что в мире интеллектуальном уменьшительным _ стеклом или по крайней мере инструментом, подобным ему, было, пожалуй, сделано больше открытий...

Книги пишутся по книгам, и наши поэты в большинстве случаев стали поэтами только благодаря чтению поэтов. Ученые должны бы стараться вносить в книги свои ощущения и наблюдения.

Многих из наших оригинальных гениев[212] нам придется считать за полоумных до тех пор, пока мы не станем такими же умными, как они.

...Вы хотите, чтобы мы писали, как греки, а вы будет нас оплачивать, как во времена древних германцев? Нет, начните-ка вы сначала, поставьте нам памятники, а мы уже не преминем выступить в свое время с нашими «Илиадами»...

Вам следовало бы когда-нибудь поглядеть на английских ученых[213], как они это делают и как у них это получается. Они сидят за столом, этакие упитанные и кругленькие, едят и пьют, расстегивая одну пуговицу жилета за другой, и, насладившись вдоволь всем, располагаются в Вестминстерском аббатстве[214] на мраморных постаментах среди королей, а публика, над которой они еще при жизни большей частью потешались, пусть несет за это расходы...

...Почему пишут сатиры только на ученых, а не на других людей? Ответ: по той же причине, почему врачи, когда желают продемонстрировать работу сердца и внутренностей, вскрывают не студентов, а собак. Мне хотелось бы, чтобы тот, кто задает такие вопросы, сделал бы первую попытку. Попробуйте написать сатиру на главного камердинера или ублюдка фаворита, на любовницу или главного лесничего; но о сатире я не хочу даже говорить, скажите хотя бы правду!

Средства, которыми я постоянно пользовался, были, кроме позолоченной пилюли, также меч и весы[215].

Аристотель заметил, что из всех видов авторов поэты любят свои произведения больше всего.

Купцы имеют свои waste book[216] (в Германии — черновик, книгу для записей). Сюда записывают они ежедневно все подряд, что продают и покупают. Отсюда это переносится в журнал и располагается уже более систематически, и, наконец, переходит в ledger of double entrance[217] по итальянскому образцу. В ней заводят счета на каждого человека в отдельности, сперва в качестве дебитора, а затем кредитора. Это заслуживает подражания со стороны ученых. Сначала книга, куда я все записываю так, как я это вижу или как это приходит мне в голову, затем это можно вновь перенести в другую, где материал уже отбирается и упорядочивается, а в ledger выясняется уже связь вещей и вытекающая из нее трактовка каждой в соответствующих выражениях.

...Что мелко в серьезной форме, то может быть глубоко в остроумной.

У кого две пары штанов — продай одну и купи эту книгу!

...Если кто-нибудь плохо пишет, ладно — пусть пишет: превратиться в осла еще далеко не самоубийство.

Книга оказала влияние, обычное для хороших книг: глупые стали глупей, умные — умней, а тысячи прочих ни в чем не изменились.

Из материала, годного разве что для статейки в газете, не создавайте книги, а из двух слов — периода. То, что говорит дурак в целой книге, было бы еще терпимо, если бы он сумел это выразить в трех словах.

Из любви к родине они пишут вздор, который вызывает насмешки над нашей любимой родиной.

Я, собственно, отправился в Англию для того, чтобы научиться писать по-немецки.

Мужество, болтливость и толпа на нашей стороне. Что же нам еще нужно?

Внезапные мысли, приходящие в голову, можно излагать в черновике со всей обстоятельностью, в которую впадаешь, покуда вещь для тебя еще нова. Затем, ознакомившись с ней ближе, замечаешь ненужное и формулируешь короче...

...Покуда я живу, по меньшей мере, величественный немецкий период с длинными завитками[218] нисколько не станет ронять своего достоинства. В нем выражен национальный характер, ведь все это имеет глубокую внутреннюю связь. Наши постоянно повторяющиеся «бывший», «упомянутый», «равным образом», излюбленное — «Ваша светлость, высокоблагородие, господин фон...» и десятки тысяч подобных слов, в которых поистине ловишь с поличным национальный дух, доказывают, что длинный, скрипучий период создан именно для нас...

Долг всех порядочных, не отстающих от современности людей, которыми, надеюсь, все мы являемся, ничего не осуждать в древних скульпторах. Я иногда склонен думать, что Винкельмана[219] вдохновлял либо какой-то добрый дух, либо некий дракон сообщил ему свои замечания, либо их продиктовал ему шутливый горный гном. Конечно, верно, что когда обладаешь чуткими нервами, наслаждаешься здоровьем и спокойной совестью, то легко воспламеняешься, и какая-нибудь собственная мысль, неожиданно получающая подтверждение, разрастается, опьяняет и зажигает нас; так, вероятно, у Шефтсбери[220], который мог уже на склоне лет стать католиком, возникло глубокое почтение к древним мраморам, не отличающееся от обоготворения. Трудно представлять себе Рим и классическую почву без сладостного стеснения в груди, и когда приближаешься сам к тем священным памятникам, с которыми связаны некогда выпадавшие нам на долю похвалы и колотушки, тебе кажется, будто земля начинает колебаться — и ведь никто из наших коллег никогда ничего подобного не видел. Тогда дух содрогается в ужасе, предчувствует и преклоняется там, где ему следовало бы оценивать. В длинных ногах Аполлона из Ватикана[221] он видит нечто божественное, хорошо переданное нейтральное выражение лица кажется божественным покоем, потому что неподвижность облика сдерживает наши предположения, способные возникнуть при более динамичном образе. Эту закономерность я хорошо наблюдал, будучи в Англии, во время обозрения одной частной коллекции. Я вспоминаю, что видел Демокрита[222], понравившегося мне больше всех драгоценных антиков, находившихся там, но черта с два я бы сказал это; я стоял несколько минут перед каким-то Калигулой[223] и Траяном[224], всплеснул руками — кто же захочет, чтобы его осмеял служитель.

...Есть в астрономии предметы (их, правда, не так уже много), которые, будучи изложены обычной газетной прозой, звучат почти как возвышенная поэзия. Но разве отсюда следует, что они годятся для стихов?

Для того, чтобы научиться хорошо говорить на иностранном языке и действительно говорить на нем в обществе — с настоящим произношением, — нужно обладать не только памятью и слухом, но быть в известной степени и щеголем.

Вы же знаете, что быть пространным позволительно, если тебе платят за печатный лист, и я ненавижу описания битв, которые занимают при чтении меньше времени, чем потребовалось для самой битвы. Ни один приговор не следует так осмотрительно изрекать, как — «темно». Находить что-то «темным» — дело нехитрое: ведь и слоны и пудели могли бы что угодно найти «темным».

...Когда книга нравится тебе с годами все больше — это верный признак, что она хорошая...

Почти лессинговское выражение: оно для этой мысли как хорошо сшитое платье.

Показать немецкие нравы на сцене и т. п. — благородная идея, поистине совершенная, как цикорный кофе или шампанское из березового сока!.. Ради всего святого скажите мне, где у нас пригодные для показа в театре нравы?! Может быть, мы должны вывести на сцену наших господ, дерущих три шкуры с крестьян, наших заклинателей призраков и наших врачей, лечащих водянку колесными гвоздями, а зубную боль лошадиными зубами? Или какого-нибудь немецкого барона, не понимающего по-немецки, но зато изъясняющегося на таком французском языке, что ни один француз не поймет в нем ни слова?.. Любителя лошадей, полагающего, что выдрессировать лошадь по меньшей мере столь же трудно, а пожалуй, и столь же важно, как управлять народами со славой и благодатью?.. Немецких бургомистров, считающих себя римскими консулами?.. Весьма частое смешение орденов и веревки, парика с косичкой и дурацкого колпака? Наши пустые бумажные титулы наших дворян, которые стыдятся возвести своего сына в сословие бюргера и предпочитают сделать его чахлым нищим на государственном иждивении с длинными манжетами и выцветшим париком, а не здоровым, опрятным и счастливым купцом? Прекрасный материал для комедии! Да наши актеры и авторы подохли бы с голоду! Кто, к дьяволу, станет платить хоть три гроша за то, чтобы увидеть в каком-нибудь гнилом сарае то, что можно ежедневно и бесплатно видеть в обычной жизни и в своей оклеенной обоями комнате? А для трагедии у нас еще меньше материала: бедняга, героически погибающий за родину, и бедняги, сражающиеся за свою объявленную вне закона свободу; отец или мать, которых сын загоняет в могилу; крестьянская девушка, которой дорого обошлись улыбки местного помещика; писатель, которого сжила со свету газетная статья; получившие отставку честные министры и офицеры; крестьянин, которого сосет адвокат; армия крепостных подданных и правда с петлей на шее — вот поистине замечательный материал!.. И чему это поможет, если вы покажете в ваших пьесах человека таким, каков он есть, а узнают его лишь не больше двух-трех изможденных, как скелеты, зрителей, сидящих на грошовых местах?

Немудрено сказать что-нибудь кратко, когда имеешь что сказать, — как Тацит. Но вот когда сказать нечего и все-таки пишут книгу и превращают саму истину с ее nihilo nihil fit[225] в обманщицу — вот это заслуга.

Наши чувствительные энтузиасты[226], называющие зубоскалом каждого, кто их осмеивает, не понимают, что можно сильно чувствовать и не болтать об этом. Возноситесь в ваших чувствах хоть на седьмое небо, но пусть ваши чувства дадут вам силу для добрых или великих дел. Мне смешон не язык чувств, упаси бог, а болтовня о чувствах...

Великое правило: если твое немногое не представляет ничего оригинального, то выскажи его по крайней мере оригинально.

Мы должны вывести немецкие характеры на сцене, а немецкие характеры закуют нас за это в кандалы, не так ли?

Вот они сидят, сложив руки, закрыв глаза, и ожидают, пока небо ниспошлет им дух Шекспира. Не надейтесь на то, что Шекспиры рождаются. Подобным образом черт успокаивал быков. Шекспир не знал откровений. Все, что он вам говорит, он изучил и испытал. Итак, для того, чтобы писать, как Шекспир, нужно учиться и приобретать опыт, иначе ничего из этого не получится, даже если ваши произведения будут походить на его творения, как две капли воды...

Из белой бумаги предпочитают не делать фунтиков. Но когда на ней что-нибудь напечатано, это делают весьма охотно.

Хорошее выражение так же ценно, как и хорошая мысль, ибо невозможно его найти, не показав выражаемого с хорошей стороны.

Тот факт, что плагиаторов презирают, объясняется тем, что они совершают воровство по мелочам и тайно. Они должны бы его совершить, как завоеватели, которых теперь причисляют к благородным людям. Они должны бы решительным образом печатать под своим именем чужие произведения полностью. Если кто-нибудь против этого и выступит лично in loco[227], дать ему по уху, чтобы кровь пошла из носа и рта; прочих же противников следует называть в газетах плутами, интриганами и негодяями, посылать их к черту или желать, чтобы их гром разразил.

Право, милые земляки, я не шучу, когда утверждаю, что немцы не обладают остроумием (esprit[228]), ибо чуточку атеизма среди нас, это, конечно, нельзя назвать остроумием. От французского атеиста, обладающего esprit, требуется чтобы он отрекся от него только при тяжелой болезни или на смертном одре, наши же, напротив, отрекаются обычно при каждом ударе грома. Далее, песенки нашей молодежи также не являются доказательством того, что она обладает esprit. Правда, это верно, что esprit — чепуха, но не всякая чепуха — esprit.

Не каждый оригинал пишет оригинально, и не все оригинальное пишут оригиналы.

С пером в руке я брал с успехом такие укрепления, перед которыми иные, вооруженные мечом и церковным проклятием, отступали.

...Хороший писатель безусловно не должен беспокоиться, если его не поймут и через десять лет. Чего не поймет это столетие, поймет следующее.

Только старые богословы и старые профессора-юристы утверждают, что все шутки — пустячки. Они уверены, что все, что высказывается с серьезной миной и в серьезном тоне, действительно серьезно, между тем как известно, что из сотни пустячков, по крайней мере, девяносто были сказаны всерьез. Из веселых произведений умных писателей часто можно научиться большему, чем из многих серьезных...

Польза от старых поэтов (даже если бы она была единственная!) заключается хотя бы в том, что мы узнаем то здесь, то там мнения простого народа, кроме них никем не записанные. Но и этого нет у наших «гениев». Ибо наши народные песни содержат сказания, никому не известные в городке, за исключением того глупца, который эту народную песню сочинил.

Постановка «Геца фон Берлихингена»[229] в Дрю-ри Лейне[230] столь же невероятна, как и исполнение немецкой студенческой песни[231] кардиналами в соборе св. Петра[232].

Требования Хартли к хорошему писателю: plainess, sincerity and precision.[233]

Ничто так не радует Аполлона[234], как заклание резвого рецензента.

Народ, не изучающий иностранных языков, — то же, что и совершенно одинокий человек вдали от общества.

Нет более верного пути составить себе имя, чем писать о вещах, кажущихся важными, но на исследование которых разумный человек не станет тратить времени.

Делать прямо противоположное чему-либо[235] — тоже подражание, и определение понятия «подражание», справедливости ради, должно бы включать эти два понятия. Это следовало бы усвоить нашим великим подражающим гениям в Германии.

Если можно писать драмы не для постановки, то я хотел бы знать, кто может запретить мне написать книгу, которую ни один человек не сможет прочесть?

Наша проза, говорят, выступает гордо, а наша поэзия шествует смиренно — но разве это так ужасно? Проза достаточно долго ходила пешком (pedestris oratio[236]), и мне кажется, теперь пора, наконец, и поэзии спешиться и дать возможность прозе погарцевать на коне.

Нижненемецкий, верхненемецкий, серафически-немецкий[237].

Я читаю «Тысячу и одну ночь», «Робинзона Крузо», «Жиль Бласа», «Найденыша»[238] в тысячу раз охотнее, чем «Мессиаду»; я отдал бы две «Мессиады» за небольшую часть «Робинзона Крузо». Большинство наших писателей не имеют, не скажу, таланта, а скорей, достаточно ума, чтобы написать «Робинзона Крузо».

Я не вижу оснований, почему книга должна лежать в столе девять лет, если сам автор лежал в материнском чреве всего лишь девять месяцев? Ничего более нелепого не придумаешь. Меня совершенно не удивит, если государство с такими законами не сможет существовать. Правда, я не знаю ни одной области в Германии, где бы ученые оставляли лежать свои сочинения по 9 лет; но одну страну я все же знаю, где судьи следуют совету Горация[239], а именно: они тянут судебные дела по девять лет и в конце концов обыкновенно решают их гораздо глупее, чем в странах, где они решаются безотлагательно.

Нельзя отрицать, что некоторые из наших новейших художников имеют задатки больших писателей, полученные ими от природы. Однако большими писателями они не являются потому, что ничему не учились как следует... У них нет никаких излишков, и поэтому они не могут разбрасывать золотые монеты. Писатель, который не может время от времени бросить мысль, способную стать у другого диссертацией, никогда не будет великим писателем...

Книга — это зеркало. И если в него смотрится обезьяна, то из него не может выглянуть лик апостола.

Признание Лессинга, что он, пожалуй, слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме, доказывает, насколько здрав его ум.

Когда прибегают к старому слову, то оно часто устремляется по каналу рассудка, вырытому букварем, метафора же прорывает себе новый канал, а порой пробивается напролом.

Он читал исследования о гении так охотно потому, что, по его словам, он всегда чувствовал в себе большую склонность к гениальности.

Человек на сцене, человек в романе — это чисто условные создания, которые обладают ценностью sicut numi[240] и которых идеализируют, не обращая внимания на естественного человека. Но зритель редко бывает настолько испорченным, чтобы он тотчас с удовольствием не узнавал естественного человека, едва он появляется на подмостках.

Чтобы писать трогательно, нужно нечто большее, чем слезы и луна.

Силуэты — абстракция. Его описания — чистые силуэты.

Приложить последнее усилие к своему произведению — это его сжечь.

Лучшие наши писатели изображают некоего среднего человека и не обладают достаточной способностью наблюдения, чтобы (выражаясь астрономически) вносить в каждый определенный случай необходимую поправку; поэтому их расчеты часто неправильны.

Она погибла от Furor Wertherinus[241].

«Лесов становится меньше, дрова иссякают, что же нам предпринять?» Когда вырубят все леса, мы сможем, наверное, так долго жечь книги, пока не вырастут новые леса.

Он писал своего рода драгунской прозой, ибо она не всегда шла пешком, или же сочинял драгунские стихи, потому что они иногда соскакивали с коня и шли в прозе пешком.

Они послали в Геттинген томик в ¹/₈ листа и получили его живехоньким в ¹/₄ листа.

Чувствительно писать у этих господ, значит постоянно говорить о нежности, дружбе, любви к человеку. Вы — бараны, чуть не сказал я сейчас.

Это лишь веточка дерева. Вы должны показывать человека вообще, нежного мужа и нежного щеголя, глупца и негодяя, крестьянина, солдата, почтальона, всех, как они есть, — вот это называю я писать чувствительно. То, что вы пишете, противно, как пиликанье на одной и той же струне! Человек ведь состоит не из одних половых органов!

Люди, презирающие всех, кто не превозносит тотчас же их болтовню о любви, должны поразмыслить, что тупы именно они сами, ибо они относятся с чувством лишь к тому, к чему каждый человек поневоле относится с чувством.

Если другое поколение захочет восстановить человека по нашим сентиментальным произведениям, то оно может подумать, будто у него было сердце с яичниками, сердце с мошонкой[242].

Кто не использует свои таланты для образования и совершенствования других, является либо дурным человеком, либо в высшей степени ограниченным умом. Одним из двух должен быть автор «Страданий Вертера».

Метафора гораздо умней, чем ее создатель, и таковыми являются многие вещи. Все имеет свои глубины. Имеющий глаза видит все во всем.

Греческие и латинские книги ввозились к нам так же, как арабские жеребцы в Англию. Для многих из них можно было бы представить родословную, как это делают англичане для лошадей.

...Метафоре тело дает писатель, а душу — читатель...

Так как почтенный Брокес[243] сочинил стихи без буквы «л» — столь естественной для человека, — то я не понимаю, почему нельзя сочинять стихов, не имея здравого человеческого рассудка. Ведь бесспорно, что без «л» невозможно попросить даже «хлеба» и «соли», тогда как имеются примеры, что люди без всякого рассудка достигали высших степеней в обществе.

В Германии, несомненно, больше писателей, чем это вообще требуется для блага всех четырех частей света[244].

У наших модных поэтов легко заметить, как слово создает мысль. У Мильтона и Шекспира мысль всегда рождает слово.

Не думаю, чтобы среди так называемой образованной немецкой молодежи когда-либо было больше пустых голов, чем теперь. Причина того, что сегодня так много юных Вертеров, объясняется не мастерски написанной книгой, а тем, что из таких бараноподобных ангелов можно делать все, что угодно... У них нет характера. Инертность, неразумие и неопытность во всем, что называется серьезной наукой, сделало их тупыми ко всему, кроме отвлеченных размышлений об инстинкте, из которого они создали себе естественную историю, эстетику, философию. Только в нем они ищут благородство души и небесное блаженство.

Внимательный мыслитель часто найдет в шуточных произведениях великих людей больше поучительного и тонкого, чем в их серьезных трудах. Формальное, условное, связанное с этикетом, — все это здесь обычно отпадает; удивительно, сколько еще печатается жалкой, условной ерунды. У большинства писателей на лице такая мина, как у некоторых людей, позирующих для портрета...

Наши языки словно сбились с толку: там, где мы хотели бы видеть мысль, они дают нам лишь одно слово, там, где требуются слова, мы встречаем многоточие, а там, где мы ожидаем многоточия, стоит непристойность.

Об особенной прелести, которую имеет переплетенная толстая тетрадь из белой бумаги. Бумага, не утратившая своего целомудрия и сияющая невинностью, всегда лучше, чем исписанная.

Самое интересное место в «Вертере» то, где он убивает труса.

Издатель повесил его in effigie[245] перед его же сочинением.

Язык возник из лепета ребенка так же, как французское парадное платье из фигового листка.

Человечество, как и человек, имеет свои ступени развития. Мы пишем для своих современников, а не для древних греков[246]. У меня возникает не только жалость, но и своего рода стыд за молодых людей, которые говорят о своем Гомере..., изучают своего Гомера, держат постоянно своего Гомера в кармане, а когда они должны обратиться к разуму и сердцу человека, то говорят так, что можно подумать, будто они изучали человека по «Беседам» Ланге[247]. Наша утонченность — не позор, мы принадлежим к более зрелому поколению. Истина, образование и улучшение человечества должны быть главными целями писателя. Если он их достигает, то средства, используемые при этом, для нас довольно безразличны.

Слово «простота» употребляют до отвратительности неопределенно. Вертел — прост, часы Гаррисона[248] — просты и человеческий мозг также, и последний, по-видимому, — самое простое. Смешно судить о простоте какой-нибудь вещи, не принимая во внимание ее конечной цели. Это еще вопрос, так ли уж удачно писали столь прославленные древние поэты, как мы в этом сейчас уверены. Ибо вместо того, чтобы судить о них с точки зрения их публики, мы, заранее предполагая, что они постигали все точно, создаем их публику в своем воображении. В горячих рекомендациях древних, которые столь часто даются из желания рекомендовать самих себя, содержится безусловно добрая половина школьной традиционной болтовни, когда люди ни о чем не думают.

Острый ум — увеличительное стекло, остроумие — уменьшительное. Последнее же ведет к пониманию общего.

Случай создает не только воров, но также и людей, пользующихся всеобщей любовью, друзей человечества, героев. Внезапная мысль остроумца своим появлением больше чем наполовину обязана дураку, в которого она угодила.

Буря в горах, шелест дубового леса и серебристые облака — это все очень хорошие вещи, но новые образы — лучше.

...Многое не поддающееся выражению[249] было бы вряд ли достойно выражения, если бы даже удалось его выразить...

Странно (и я замечал это всегда не без улыбки), что Лафатер в носах наших писателей находит больше, чем разумные люди в их произведениях[250].

Истина находит истолкователей во все времена, похвала из угодливости — лишь в течение одного года. Пиши поэтому мужественно и с открытым сердцем.

...Есть весьма великие незначительные писатели и весьма незначительные великие...

Вот то главное и почти единственное, о чем я просил бы своих читателей и чего они ни в коем случае не должны упускать из виду — моей единственной конечной целью было внушить им осмотрительность...

Если ты встречаешь человека с уродливой, противной тебе физиономией, то не считай его, бога ради, порочным, не удостоверившись в этом... Но я тебя хочу обучить одному ясному принципу физиогномики, это — физиогномика стиля. Если кто-нибудь говорит с тобой мужественной прозой Мендельсона или Федера[251], Мейнерса[252] или Гарве[253] и ты наталкиваешься на положение, которое кажется тебе сомнительным, доверься ему до дальнейшего, более подробного исследования. Напротив, если кто-нибудь говорит с тобой в восторженном тоне прорицателя[254] и при этом, спотыкаясь и заикаясь, лепечет дифирамбы, прилагая судорожные усилия, чтобы выразить невыразимое, не верь ни одному его слову, которого ты строго не проверил. Божьих посланцев в наше время уже не бывает. Если он не поклялся быть верным твоей простой мирской логике, гони его из дома до ближайшего исследования.

Чувство нередко многословно, разум краток. Основания для правки произведений и — nonum prematur in annum.

Никогда не противоречишь себе, если начинаешь что-либо писать, имея твердое мнение. Но даже при самом твердом мнении предмет можно осветить поверхностно. И если он тебе настолько хорошо знаком, что ты полагаешь, будто понять его может каждый, то употребляешь слова, которые тому, кого ты хочешь поучать, кажутся двусмысленными. Я прощаю господину Лафатеру то, что он находит так много противоречий в моем сочинении, и он не первый, который якобы обнаружил их там.

Один из самых больших мыслителей, которых я когда-либо встречал, признался, что он понял мое мнение только при втором чтении, и теперь он полностью со мной согласен. Я не отрицаю, это большой недостаток моего сочинения, и мне это должно послужить уроком на будущее: все, что я хочу печатать, необходимо, как это делал Мольер, прочитывать сначала вслух своей кухарке.

Не стану отрицать — недоверие к современному вкусу, возможно, достигло у меня степени, заслуживающей порицания. Ежедневно наблюдать, как некоторые люди попадают в гении[255] с таким же правом, как если бы мокриц признали сороконожками, и не потому, что у них так много ножек, а потому, что большинство не хочет сосчитать до четырнадцати, — все это привело к тому, что я больше никому без проверки не доверяю.

Во многих сочинениях какого-либо знаменитого писателя я бы охотней прочитал то, что он вычеркнул, чем то, что оставил.

Его чернильница поистине была храмом Януса[256]. Когда она была закрыта, повсюду царил мир.

Предисловие можно назвать громоотводом.

Если горькая сатира тонка, то свет даже в самом худшем случае расценивает ее как предательство: сатиру он любит, а ее создателя ненавидит. Но как отнесется он к данной сатире, если автор злобен, а сатира весьма плоска? Он будет ненавидеть автора и презирать сатиру.

Может быть, именно поэты никогда и не были мудрейшими среди людей; но более чем вероятно, что они знакомят нас с самым лучшим из того, что давало им окружавшее их общество. Гораций оставил нам так много превосходного, что я постоянно думаю, сколько же превосходного говорилось тогда в обществе! Ибо вряд ли истина обязана поэтам чем-то большим, чем одеянием. Прекрасное изречение — Rectius vives, Licini[257], etc. вытекает из общераспространенного принципа — medio tutissimus ibis[258].

Видеть широкий мир писателю необходимо не только для того, чтобы наблюдать многие ситуации, но и для того, чтобы самому пережить многие из них.

Следует усиленно рекомендовать метод черновиков. Не оставлять не записанным ни одного оборота, ни одного выражения. Ведь и богатство приобретают путем накопления истин-пфенигов.

Самые пестрые птицы поют хуже всего; это относится также и к людям, и в вычурном стиле... никогда не следует искать глубоких мыслей.

Благородная простота в произведениях природы весьма часто заключается в благородной близорукости того, кто наблюдает природу.

Поверхностная или словарная ученость, которая выглядит так дурно в серьезных сочинениях и вызывает отвращение у знатока, является подлинной солью остроумных произведений, для которых действует золотое правило: говорить так, чтобы казалось, будто автор знает во сто раз больше, или бросать мимоходом некоторые положения с таким небрежным видом, словно их еще в запасе сотни. Да, безусловно, не следует писать целую книгу, если можно обойтись и страницей, или главу, если достаточно и одного слова.

Если из замечаний писателя, сделанных им en passant[259], можно создавать целые книги, это самый верный критерий его величия. Тацит[260] и Стерн[261], каждый в своем роде, образцы этого.

Больше всего следует желать, чтобы Германия имела хороших историков. Только они одни в состоянии заставить иностранцев интересоваться нами, но им не следует заниматься исправлением событий, или, во всяком случае, мы не должны замечать этих усилий в их сочинениях. От них требуется достаточная самоотверженность, способная выразить результат месячных исследований в одной строчке и таким образом, чтобы среди тысяч читателей нашелся, быть может, один, который смог бы оценить ее богатство. Это искусство будет, безусловно, найдено, и если не сейчас, то, вероятно, через тысячу лет. Повсюду следует в кратких словах обращать внимание на развитие человека, дух законов, но не в крикливом тоне и, по той же причине, ни в коем случае не допускать модных оборотов и еще менее — острот. Если только содержание добротно, завершенная форма скорей всего дойдет до потомства полностью. Я хотел бы поэтому посоветовать быть, по крайней мере, в рассуждениях лаконичным. Если потомки станут умней, то они, как выражается Стерн, будут обладать уже и без книг большей половиной их мудрости. К тому же они, наверно, будут читать быстрей...

Возможно, скоро наступит время, когда мы увидим, что в некоторых областях, в которых мы считаем себя ниже древних, мы выше их. В скульптуре и живописи это уже достаточно ясно. Винкельман был энтузиастом, человеком, пристрастно относившимся к древним, считавшим себя счастливым, когда он ступил на классическую почву. Она сформировала его вкус на образцах, о которых он впоследствии судил. Думается, что Венера Бэкона[262] на выставке в Пель-Мель[263] могла бы всегда стоять рядом с Медицейской[264]. Требуется уже немало, чтобы после такой шумихи отличиться в этом искусстве, не стремясь отправиться в Рим и броситься к ногам Аполлона. Все совершают туда паломничество, чтобы преклониться перед ним, но никто почему-то не задается вопросом о его божественности.

Поистине многие люди читают только для того, чтобы иметь право не думать.

...Искать людей в книгах я считаю работой менее благодарной, чем самому их наблюдать, потому что лишь немногие умеют изобразить человека в книге таким, каков он есть...

Если о какой-либо вещи уже известны все мнения знатоков, то, прибегая к некоторому ухищрению или обладая хотя бы небольшими способностями, можно сказать о ней еще нечто такое, что приведет мир в изумление. Уже простое намерение сказать что-либо может совершить здесь многое.

Все, что еще умеют изображать наши писатели, — это чуточку любви, но даже и ее они не в состоянии проследить в более скрытых областях человеческой жизни.

Никто не должен бояться вставлять в роман замечания, основывающиеся на длительном опыте и глубоких размышлениях, если они имеются в запасе. Их, безусловно, обнаружат. Благодаря им остроумные произведения приближаются к творениям природы. Дерево не только дает тень любому путнику, но листья его можно исследовать и под микроскопом. Книга, которая нравится величайшему мудрецу, может по той же причине понравиться и толпе. Она может увидеть не все, но эти замечания должны быть налицо на случай, если придет кто-либо с более острым зрением.

...Гомер, да и Шекспир тоже, конечно, не знали, что они хорошо пишут. Наши современные хорошие писатели все обязаны изучить роковое искусство — знать, что они хорошо пишут.

Было бы, разумеется, весьма полезно указать миру на тех писателей, которые, используя знания своих предшественников, черпали духовное богатство из самих себя. У них только и учишься, и, конечно, очень мало таких, которые легко доступны каждому. Другие занимаются подделками и, собственно, являются фальшивомонетчиками.

Свифт выряжает детей своей фантазии, конечно, несколько странно, так что их едва отличишь от петрушек и канатных прыгунов; но ткань, позументы и драгоценные камни, используемые им, всегда настоящие.

Популярным изложением сегодня слишком часто называется такое, благодаря которому масса получает возможность говорить о чем-либо, ничего в этом деле не понимая.

Их критика основана исключительно на опыте, они восхищаются только тем, чем, как они уже слышали, восхищаются другие.

Разве не странно, что буквальный перевод всегда плох? И тем не менее все можно перевести хорошо. Отсюда видно, что значит — понимать язык в совершенстве; это значит — в мовершенстве узнать народ, который на нем говорит.

Despaviladera по-испански — «щипцы для свечей». Можно подумать, что это значит по крайней мере «королевский генерал-фельдмаршал».

У одного бывает неверное правописание[265], а у другого верное неправописание.

Это великий ораторский прием — уметь иногда только уговорить людей, когда их можно было бы убедить. Потом они часто думают, что их убедили, между тем как их просто уговорили.

Сначала необходимо избрать направление и наметить себе конечную цель, а затем все, вплоть до любых мелочей, подчинить этому направлению. В этом заключается характер разумного человека и великого писателя. В его произведении каждое глубокомысленное замечание и каждая шутка должны содействовать главному стремлению автора. И даже если читатель ищет развлечения, его надо развлекать так, чтобы и этим достигалась главная цель.

В романе надо обращать внимание главным образом на то, чтобы показать как ошибки, так и иллюзии всех сословий и всех человеческих возрастов. При этом можно во многом проявить свое знание людей.

Тот, кто, подобно Буало[266], сочиняет сначала второй стих и придает ему максимальную гибкость и плавность, поймет, как трудно найти для первого такие стопы, чтобы он поспел за вторым[267]. Но это все же лучше, чем сообщить первому такую быстроту, что он собьет второго с ног и оба они рухнут на землю.

Книга, которую прежде всего следовало бы запретить, — это каталог запрещенных книг.

Сочиненьице при всей своей толщине так пусто, что его можно принять не за книгу, а за папку к ней...

К числу величайших открытий, к которым пришел за последнее, время человеческий ум, бесспорно принадлежит, по моему мнению, искусство судить о книгах, не прочитав их.

То, что часто пишут в конце траурных извещений — «Ответ просят не посылать», — было бы весьма уместно писать и под рецензиями.

Один рождает мысль, другой крестит ее, третий родит с ней детей, четвертый посещает ее на смертном ложе, а пятый ее хоронит.

Книгу требуется еще проконопатить, чтобы заделать дыры.

Благодаря строгому вниманию к собственным мыслям и чувствам, путем ярко индивидуального выражения их и тщательного отбора слов, набрасываемых тотчас же, можно в короткое время накопить заметки, польза которых весьма многообразна...

Из общеизвестных книг следует читать лишь самые лучшие, а затем только такие, которых почти никто не знает, но авторы которых — люди с умом.

Было бы неплохо, если бы какой-нибудь ребенок написал книгу для стариков, потому что сегодня все пишут для детей...

Если история какого-нибудь короля не подверглась сожжению, я не желаю ее читать!

Почему любой может сказать: «Я честный человек», — и никто не упрекнет его в гордости, но не может назвать себя «гениальным» или «остроумным»? Разве первое менее значительно или слово «негодяй» меньшее оскорбление, чем «дурак»? И все же рецензенты имеют право не только говорить людям в глаза, что они дураки, но даже и доказывать им это.

Я часто наблюдал, что там, где пасутся свиньи, на них садятся вороны и подмечают, когда они выкапывают червя; тогда они слетают вниз, пожирают ею, а затем вновь садятся на старое место. Прекрасная аллегория компилятора, который раскапывает, и ловкого писателя, использующего это без особого труда к своей выгоде.

Хотя я знаю, что очень многие рецензенты не читают книг, которые они так мастерски рецензируют, я все-таки не могу понять, какой ущерб они бы потерпели, если бы они все-таки прочли ту книгу, которую должны рецензировать.

Эту книгу нужно сначала подвергнуть обмолоту.

Писателя делает интересным для других то, что он постоянно говорит, как мыслят или чувствуют, сами не зная этого, замечательные люди или вообще большинство. Посредственный же писатель говорит только то, что каждый мог бы сказать. В этом и состоит достоинство драматических писателей и романистов.

Обычно ритм лирических стихотворений изображают так: |—UU|—UU|—UU и т. д. Если бы мысли обозначались в них через единицу, а бессмыслица через ноль, то иногда это выглядело бы следующим образом. 000|000|000.

Немецкие общества устанавливают премии за лучшую трагедию; наша родина, по-видимому, не страна трагедий. Почему они не установят хотя бы один раз премию за философское произведение — например в духе Лукреция[268] — или же за стихотворение в таком же роде на тему об электричестве? Я думаю, что это учение можно было бы изложить с большой силой, весьма возвышенно и притом осмелиться на то, на что нельзя осмелиться в философском трактате.

Достаточный материал для молчания.

Разливать чужое вино по бутылкам и при этом под легким хмельком воображать, что оно твое. Нечто подобное делает большинство немецких писателей.

В произведениях знаменитых писателей, но посредственных умов находишь в лучшем случае то, что они хотят показать каждому. Напротив, в сочинениях мыслителя систематического, охватывающего своим умом все, видишь постоянно целое и связи. Первые ищут и находят свою иголку при свете спички, которая скудно освещает лишь небольшое пространство вокруг себя, между тем как другие распространяют свет, который озаряет все кругом.

Мне кажется, что в сравнении с англичанами разум немцев удерживает их от поступков, которые не следовало бы совершать. Немец, например, в некоторых случаях потому не смеется, что знает, что это неприлично, тогда как англичанину даже и не приходит в голову засмеяться.

Наши романы и комедии привиты, собственно, чужими черенками. Лишь немногие вырастают из семян.

Его лоб следует заклеймить раскаленным железом историка.

Безыскусно — еще не безвкусно.

Кто-то при чтении «Мессиады»[269] постоянно перескакивает через строчку, и все же это место вызывает восхищение.

Мы немцы, обладаем стилем, похожим на метиса[270].

Я рассматриваю рецензии как своего рода детскую болезнь, которая постигает в более сильной или более слабой форме новорожденные книги. Бывает, что наиболее крепкие от нее умирают, а слабенькие часто выживают. Иные же и вообще не заболевают ею. Часто пытались предотвратить болезнь путем амулетов — предисловий и введений — или же сделать прививки путем собственных суждений, но это не всегда помогает.

Жалуются на ужасающее количество плохих произведений, выходящих к каждой пасхальной ярмарке; а я решительно этого не вижу. Почему критики говорят — «надо подражать природе»? Наши писатели и подражают природе, и следуют при этом своему инстинкту, так же как и великие; а скажите на милость, что делать живому существу, как не следовать своему инстинкту? Посмотрите, например, на вишневые деревья, сколько вишен созревает на них? Меньше одной пятидесятой, а остальные опадают незрелыми. И если вишневые деревья печатают макулатуру, то кто же может запретить это людям, которые все же лучше, чем деревья? Да что, говорю я, деревья, разве вы не знаете, что из всех людей, которых ежегодно выпускает в свет «производящая» публика, более умирает, не достигнув и двухлетнего возраста? Как с людьми, так и с книгами, ими написанными. Вместо того, чтобы жаловаться на чрезмерное писательство, я преклоняюсь перед данным свыше миропорядком, который всюду стремится к тому, чтобы из всего, что рождается, большая часть превращалась в удобрение и в макулатуру, являющуюся тоже своего рода удобрением. Одним словом, Германия — подлинный книжный рассадник для всего мира и его оранжерея, и пускай садовники, — я разумею книгопродавцев, — говорят, что хотят.

Когда он излагал собственные размышления, то он был аккуратно одет в шлафрок с длинными рукавами, как и большинство людей. Когда же он делал выписки из описаний путешествий о нравах различных народов, то он писал, одетый как пекарь или мясник, — в жилете, засучив рукава. Так же работают и сапожники. Это было прелестно.

Заслуга большинства знаменитых немецких писателей — это заслуга рафинировщиков сахара, выращенного и сваренного другими нациями.

От способа выражения зависит столь многое, что, по моему мнению, даже о самых банальных вещах можно высказаться так, что подумаешь, — сам дьявол внушил это.

Я полагаю, что даже лучший копировальщик или график не сможет хорошо воспроизвести какую-нибудь голову или фигуру, если оригинал положат перед ними в перевернутом виде и потребуют от них, чтобы они во время работы ни копию, ни оригинал прямо не ставили. Таким образом, становится ясным, что делает художник, копируя лицо: он всегда читает целое и, имея перед глазами духовный образ этого целого, набрасывает его отдельные черты в мгновенном вдохновении, если можно так выразиться, не осознавая этого, и копия становится верной. Можно заключить, что подобное чтение в целом, обобщение необходимо в каждом деле и отличает талантливого человека от заурядного. При командовании армией, установке больших механических сооружений, при больших финансовых операциях глубочайшие теоретики часто оказываются жалкими исполнителями. Они всегда слишком ясно видят перед собой какую-нибудь деталь, нечто необычное, известное лишь немногим, только что открытое и трудное, и они забывают о легком, повседневном, а именно оно всегда или по крайней мере в большинстве случаев и является главным...

Во всем должен быть определенный смысл, некий общий взгляд, который, как бы являясь душой целого, должен его направлять.

Кто сумел бы подражать как следует, подражать не станет.

Плохая награда для родителей, если юнец, на которого потратили деньги, в конце концов становится поэтом... Родители, которые замечают, что их сын хочет сделаться профессиональным поэтом, должны пороть его до тех пор, пока он либо не бросит стихоплетства, либо не станет великим поэтом.

То роковое обстоятельство, что писатели вынуждены печатать свои произведения на том же самом материале, из которого делаются и фунтики для пряностей, служит для некоторых из них еще большим препятствием на пути к славе и бессмертию, чем зависть и злоба всех критических журналов и газет.

Более странный товар, чем книги, едва ли сыщется на свете. Их печатают и продают люди, которые их не понимают, их переплетают, критикуют и читают люди, которые их тоже не понимают, да, пожалуй, они и написаны людьми, которые их не понимают.

Если Англия имеет преимущество в борзых лошадях, то мы в «борзых перьях». Я знал некоторых людей, одним духом перемахивавших через высоченные изгороди, широчайшие рвы критики и здравого смысла, словно это были соломинки.

Разве не удивительно, что публику, хвалящую нас, всегда считают компетентным судьей. Но едва только она нас начинает порицать, ее объявляют неспособной судить о творениях ума.

Единственный недостаток истинно хороших произведений состоит в том, что они обыкновенно являются причиной выхода в свет множества плохих или посредственных книг.

Печально, что большинство книг пишется людьми, которые должны были подняться до этого дела, вместо того, чтобы снизойти до него. Если бы Лессинг захотел написать «Спутник для весельчаков», я полагаю, его перевели бы на все языки мира. Но обычно каждый пишет о том, в чем он сам себе нравится, а себе люди нравятся редко в тех вещах, которые для них столь же близки и внутренне понятны, как таблица умножения. Писатель, который для своего собственного удовлетворения выкладывает в своих сочинениях все, что знает, безусловно плохо пишет. Напротив, тот, кто должен сдерживаться, чтобы не сказать слишком много, может рассчитывать скорее на успех.

Необыкновенно жалким должен быть перевод, способный испортить хорошую книгу для умного человека, умеющего почувствовать в ней великое целое, не останавливаясь на отдельных выражениях и частностях. Книга, не обладающая такой ценностью, которую даже самый плохой переводчик не может испортить для умного человека, безусловно написана не для потомства.

Многие так называемые знаменитые писатели — по крайней мере в Германии — в обществе люди весьма незначительные. Ведь это книги их заслуживают внимания, а не они сами, потому что большей частью они чужды подлинной жизни. Для того, чтобы проявить себя, они всегда должны заглянуть сперва в какую-нибудь книгу, а результат — все та же бумага, ими же написанная. Когда их о чем-нибудь спрашивают, они оказываются жалкими советчиками и плоскими учителями.

Надгробные речи для книг весьма отличаются от надгробных речей для людей. Последние обычно слишком хвалят, а первые ругают больше, чем они этого заслуживают.

Чтобы отважно писать об определенных вещах, почти необходимо разбираться в них немного...

Каждый человек накапливает множество верных наблюдений. Но искусство состоит в том, чтобы научиться выражать их подобающим образом — это очень трудно, во всяком случае, много трудней, чем думают некоторые. И, безусловно, все плохие писатели сходятся в том, что из всего, имеющегося у них, они высказывают только то, что уже сказано всеми. Поэтому вовсе не стоило накапливать это в себе, чтобы потом высказывать.

Меткое замечание о хорошо известном предмете и есть собственно настоящее остроумие. Замечание о менее известном, если даже оно очень хорошо, поражает далеко не в такой степени, отчасти потому, что вещь не всякому знакома, отчасти же потому, что о вещи, о которой еще мало сказано, легче сказать что-нибудь меткое. Поэтому в обычной жизни подобные остроты называют искусственными и вымученными.

Он не может удержать чернил, и когда чувствует очень уж сильный позыв кого-нибудь обмарать, он обычно больше всего марает самого себя.

Конечно, было бы хорошо, если б не было самоубийств. Но не следует судить слишком поспешно. Как же, черт побери, устранять, например, в трагедиях ненужных действующих лиц? Заставлять других убивать их? Это опасно. Все устроено мудро.

Корректор исправляет опечатки еще вовремя; критик же напечатанные ошибки, когда уже, к сожалению, слишком поздно.

Писатель, который для своего бессмертия нуждается в памятнике, недостоин и памятника.

Возросла ли нищета в Германии, я не знаю. Но восклицательные знаки — безусловно. Там, где обычно ставили — !, стоит теперь — !!!.

Чем мудрей становишься, тем больше видишь в творениях природы; почему же в некоторых наших мыслях не может содержаться также значительно больше того, что мы иногда замечаем? Это ведь тоже продукты человеческой природы. Каждая мысль, ложная или истинная, есть нечто само по себе. Ложная является лишь сорняком, ненужным в нашем хозяйстве. Следовательно, можно извинить то, что я выдумал за Хогарта[271]. Возможно, что он действительно выразил все это, но инстинктивно, сам того не зная...

Какое счастье, что пустота в мыслях не влечет за собой таких последствий, как пустота физическая, так как в противном случае некоторые головы, отваживающиеся читать книги, которых они не понимают, сплющивались бы.

Популяризацией нужно всегда заниматься так, чтобы посредством ее поднимать людей. Когда сам спускаешься, следует всегда думать также о том, чтобы хоть немного поднять тех людей, к которым ты спустился.

Мне кажется, что большая ошибка тех, кто пишет естественную историю царства писателей, состоит в том, что они в своих журналах и газетах не только указывают роды и виды писателей, но и осмеливаются судить о ценности каждого из этих существ. Если это не дерзость, то по крайней мере, философская глупость и недостаток широты взгляда. Линней пишет: клоп пахнет неважно — и это верно. Но ведь он не говорит, что клоп мог бы и вовсе не появляться на свет, у нас-де и так уже достаточно вонючих тварей, как говорят наши рецензенты.

Гражданин-землепашец. Кто же это в ученой отрасли? Сравнение, полагаю, можно продолжить далеко от землепашца до пирожника и кондитера-поэта.

Психолит[272]. Окаменевшая душа — мраморная скульптура.

...Иногда Жан Поля[273] едва выносишь и, если он не успокоится, его можно будет переносить еще меньше. Ведь он сдабривает все кайенским перцем... Чтобы сделать вкусным холодное жаркое, он будет вынужден приправлять его расплавленным свинцом или пылающими угольями. Но если он начнет все заново, он станет великим.

Жан Поль стремился стяжать одобрение своих читателей скорей путем coup de main[274], чем планомерной атакой.

Люди, которые много читают на улице, обычно не много читают дома.

У людей всегда хватает остроумия, если они только не стремятся во что бы то ни стало обладать им.

Бывают рисовальщики, которые для каждого черного и красного карандаша, черного и белого мела имеют особый перочинный ножик в особом отделении ящика; портретисты, которые не могут справиться с направлением и тоном света и с оконными ставнями, пока солнце не сядет, вечно засучивают рукава, передвигают стулья и т. д. Обыкновенно они рисуют и пишут хуже всех. Самая жалкая бездарность всегда богата побочными приготовлениями — во всех делах и во всех профессиях, вплоть до неглубоких, плоских писателей, постоянно блистающих своими предисловиями.

Жаль, что у писателей нельзя видеть их ученые потроха, чтобы посмотреть, чем они питались.