Африка африканеров

Я делаю большие глаза и спрашиваю, а не помесь ли эти метисы белых и африканцев.

— Ни в коем случае! — возмутился он. — Это все пропаганда. В метисах нет ни капли белой крови. Они произошли от смешения готтентотов и рабов-малайцев… Конечно, первые белые поселенцы, возможно, и согрешили, но это ничтожный процент. Короче говоря, остерегайтесь метисов. Но хуже всего индийцы, их больше пятисот тысяч. Если ваша тетушка свозит вас в Дурбан, вы увидите, там их полным-полно. Обязательно надо съездить в Дурбан, в июле там самый сезон. Там как раз проводятся знаменитые скачки и состязания парусников. Индийцы очень опасные люди, они далеко не глупые, умеют работать, великолепно разбираются в коммерции и помогают друг другу. Но вот беда, ненавидят белых. И способны на все. Это от них банту заразились духом непокорности.

Так и жду, что Бенмейер вот-вот скажет в заключение: «Они — как евреи», потому что, я заметила, здесь так принято. Но нет, оказывается, он сам наполовину еврей. Один из тех евреев, у кого память слишком короткая.

Бенмейер должен ненадолго уехать во Францию и, чувствуя себя обязанным сделать для меня что-то, предлагает позвонить в Южно-Африканский фонд и отрекомендовать меня.

Его предложение меня крайне заинтересовало, потому что учреждение это, считающееся частным, на деле представляет интересы южно-африканского капитала[30].

Тесно связанное с южно-африканской прессой, оно имеет отделения в крупнейших странах, сохранивших финансовые интересы в Южной Африке (таких, как Великобритания, Япония, Франция и т. д.). Во главе таких — отделений стоят представители крупного капитала. Бенмейер, например, представляет интересы Франции, В его обязанности входит держать в курсе всех событий французские финансовые круги; он доказывает им, что нечего опасаться вкладывать капиталы в предприятия Южной Африки, где все идет как нельзя лучше, уверяет, что политика апартхейда — это политика расового и социального мира, о революции же и речи быть не может, поэтому риска нет ни малейшего. Бенмейер способствует более активному проникновению французских капиталовложений в Южную Родезию.

— Мы должны занять место Великобритании, — заявляет он. — Уже сейчас наших соотечественников здесь двенадцать тысяч.

Устроив мне встречу со Стреенкампом («Девушка прелестная, — сказал он ему по телефону, — и широких взглядов»), Бенмейер провожает меня до двери и говорит на прощание:

— Я собираюсь во Францию и при случае скажу де Голлю, что у французской молодежи есть кое-что за душой.

Когда я вышла от Бенмейера, типа в мягкой шляпе уже не было. Я тут же отправилась в Южно-Африканский фонд, расположенный на самом верху роскошнейшего билдинга на Коммишнер-стрит.

Стреенкамп, молодой, светловолосый человек голландского склада, рассказывает мне по-французски, что предками его были, как ни странно, гугеноты, изгнанные из Франции после отмены Нантского эдикта. Он в восторге, что ему представилась возможность поговорить с французской студенткой, потому что для него «раздельное развитие — это не только вопрос интересов капитала, это, в первую очередь вопрос идеологический, речь идет о духовном, интеллектуальном развитии».

Впоследствии мне станет известно, что он является агентом Особого отдела и ему вменяется в обязанность устанавливать связь с журналистами и иностранными дельцами.

Сначала мы пьем чай с его секретаршей, необъятных размеров дамой, которой непременно надо знать, где я живу, с кем встречаюсь, каковы мои планы и связи. По всей вероятности, я ей показалась воплощением невинности, и она, вполне успокоенная, принялась пересказывать мне с громким хохотом расистские шуточки, в которых неизменно фигурировали лень и глупость африканцев, ну и, конечно, их сексуальная сила.

Но Стреенкамп был не дурак, и я перестала изображать из себя невежественную девочку, напичканную расовыми предрассудками. Я сказала ему, что в Европе, как ему должно быть известно, априори не одобряют апартхейд, но что я хочу сама во всем разобраться.

— К этому-то мы и стремимся, — обрадованно заявляет он. — Мы вовсе не требуем, чтобы мир одобрял нас, мы просто хотим, чтобы нас постарались понять. А главное, согласились бы с тем, что все, пригодное для остальной части человечества, не обязательно годится для нас. Вот вам пример: лично я ничего не имею против коммунизма.

— Вы ничего нс имеете против коммунизма? — с притворным возмущением восклицаю я.

Он смеется с заговорщическим видом:

— Мы отлично понимаем друг друга: я ничего не имею против коммунизма для русских. Но не желаю его для остальной части человечества. Вот так же и с раздельным развитием. В других местах это покажется преступлением, а для нас это единственно возможное решение. Мы прекрасно знаем этих банту. Мы знаем, что сами они не способны управлять собой, знаем на опыте не одного века. И не хотим, чтобы страна вновь вернулась к варварству. А если бы три миллиона белых не стояли здесь на страже западной и христианской цивилизации, не только Африканский континент, но весь мир поглотила бы дикость.

Я с трудом сдерживаюсь, а Стреенкамп, усевшись за стол, продолжает в полном упоении:

— Банту должны развиваться в соответствии со своими способностями и обычаями у себя в родных местах, хоумленд, положившись на волю белого человека, который мало-помалу приобщит их к современной и христианской цивилизации. Банту и слышать ничего не хотят о демократии, они стремятся к такой организации, которая соответствовала бы их племенным обычаям, им требуется вождь. Мы это усвоили. Было бы заблуждением думать, что у туземцев и белых одни и те же желания. Они не такие, как мы, и едят не так, как мы, и чувствительность у них не такая, как у нас, да и любят они иначе. (Так, знакомая песенка!) Для них женщина ничего не значит, у них все общее, и женщин они передают друг другу. Вот счастливцы! Женщина для них все равно, что скотина или земля, у них нет чувства собственности…

Если вам встретится, например, банту, которого по виду можно принять за интеллигента (врач или учитель), на первый взгляд вам покажется, что он рассуждает точно так же, как, вы. А на самом деле ничего подобного: достаточно какой-нибудь малости, и он готов нацепить на себя перья и пуститься в пляс вокруг костра…

Итак, мы предоставим банту развиваться постепенно и научим их управлять друг другом в хоумленд, за примером далеко ходить не надо, существует уже Транскей, там есть свой парламент, свой премьер-министр и собственные депутаты. Со временем таких национальных центров, или бантустанов станет пять или шесть, там будут собраны все банту. Мы начали с Транскея, так как это самый значительный резерват, но вскоре такие же бантустаны создадут в Зулуленде, Сискее, Тсонга и Венда. Ибо было бы ошибкой полагать, что банту представляют собой единый народ. Лучше распределить их по отдельным национальным центрам, гражданами которых они станут. Впрочем, и сейчас уже банту, говорящие на языке коса, официально считаются гражданами Транскея. Вот почему им требуется специальный пропуск для передвижения по стране…

Я слушаю его и думаю, что это все равно, как если бы «черноногие»[31] поделили Алжир по собственному своему усмотрению, и алжирцы должны были бы возвратиться в свои «родные дуары», наделенные некоторой автономией. Таким образом национальные центры оказались бы смещены в — самые бедные районы: Кэбилию, Орес, Варсенис. Провели бы и племенное деление. И алжирцы, испокон веков жившие в Алжире или Оране, были бы провозглашены гражданами тех районов, где они отродясь не бывали. Такие горные слаборазвитые «резерваты» со всей очевидностью не могли бы уместить да еще прокормить двенадцать миллионов алжирцев. И вот, получив специальные пропуска и годовые контракты, они, подобно каторжникам, без какого бы то ни было трудового законодательства обязаны были бы работать на плодороднейших землях Митиджи и Оранской области или же на нефтяных промыслах. Причем они считались бы эмигрантами, а эмигрантам не положено возить с собой семью, и потому на весь срок контракта их упрятали бы в лагеря для «несемейных», где-нибудь в окрестностях «европейских» городов.

Думая об этом, я слушаю Стреенкампа, а тот соловьем разливается, повествуя о прелестях «раздельного развития».

И еще, как всякий раз, когда приходится беседовать с африканером, я размышляю, в своем ли он уме или до невероятности наивен, а может быть, наоборот, неслыханно циничен.

А вернее всего, и то, и другое, и третье — все вместе.

Я спрашиваю, а какое решение предполагается принять в отношении метисов и индийцев, ведь у них-то нет хоумлендов.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — говорит Стреенкамп. — Создадим для них отдельные муниципалитеты, отведем специальные зоны, где у них будут свои представительные советы. Впрочем, после того как принят закон о расселении по групповым районам, они и так уже живут в специально отведенных для них зонах. Осталось только создать у них большой совет, который подчинялся бы министерству по делам метисов.

И добавляет с этакой печалью в голосе:

— Поверьте, им должно быть грустно, ведь метисы, это почти что белые. В Кейптауне, например, они живут вместе с белыми. Но другого выхода нет. Если не ввести для них, так же как и для всех остальных, раздельного развития, то в один прекрасный день в этой стране все станут метисами, так случилось в Бразилии. Представляете себе? Ведь это значит открыть свободный доступ; коммунизму!

Мне с трудом удается избавиться от Стреенкампа, которому настолько понравились мои «широкие взгляды», что он непременно хочет пригласить меня к себе и зачитать собственный труд, посвященный Транскею. Он выходит со мной на улицу, а прощаясь нашептывает: «Нет, вы не уедете из этой страны. Мы найдем для вас мужа». Вот уж спасибо!

Я уезжаю из Йоханнесбурга в Кейптаун в тот самый момент, когда Особый отдел проводит обыски у всех продавцов пластинок, чтобы узнать имена и адреса тех, кто покупает пацифистские американские или английские песни, осуждающие войну во Вьетнаме и призывающие на борьбу за гражданские права. Кроме того, арестовали и подвергли допросу нескольких певцов-африканеров из молодежи за то, что они перевели на африкаанс некоторые из этих песен.

Придется лететь четыре часа самолетом, чтобы пересечь плато, протяженностью в тысячу семьсот километров, отделяющее Йобург (так здесь называют Йоханнесбург) от Кейптауна. И это еще ничего, ведь Южно-Африканская Республика занимает площадь в 1223 тыс. квадратных километров. В самом скором поезде до Кейптауна мне пришлось бы ехать около двадцати шести часов. Я просто подскакиваю, когда узнаю, что от Кейптауна до Порт-Элизабета и Ист-Лондона, ближайших намеченных мною пунктов, мне предстоит путешествовать в поезде тридцать девять часов. Понятно, почему здесь все пользуются самолетами.

Пролетая над бескрайней дикой пустыней Большой Карру (в этом районе расположен один из самых значительных в мире центров по разведению баранов), листаю газеты, и вдруг меня словно кольнуло в сердце. Еще раз перечитываю газетные строки: Форстер, тогда министр юстиции, снова начал нападки на НЮСАС. Он заявил, что руководители студенческой организации играют с огнем, раз они не боятся устанавливать связь с кубинскими и алжирскими студентами. Кроме того, он добавил, что ему известно, с чьей помощью эта связь была установлена. «Студентов учат из-за границы саботажу, видно, собираются внедрить в нашей стране коммунизм». На какое-то мгновенье меня охватывает тревога: не слишком ли я разоткровенничалась с Энтони и его женой?

После засушливого Карру район Кейптауна кажется таким зеленым. Склоны холмов, спускающиеся к морю, почему-то напоминают мне Алжир, который находится на другом конце Африканского континента. Наверное, из-за виноградников. Впрочем, и климат, должно быть, такой же, вроде средиземноморского — жаркий и влажный летом, дождливый и холодный зимой. Зато купаться здесь, говорят, очень плохо: воды Атлантического и Индийского океанов, встречающиеся у берегов Кейптауна, во все времена года обжигают холодом.

Окрестности аэропорта Луиса Боты, где мы приземляемся с наступлением сумерек, поражают своим великолепием. Это ничуть не похоже на Трансвааль, кажется, будто ты попал совершенно в другую страну.

Однако, насколько мне удалось заметить, здесь тоже неукоснительно соблюдается закон о резервировании работы, хотя и говорят, что законы апартхейда в этой провинции не так свирепы, как в иных местах.

За рулем багажных тачек нет ни одного африканца. Зато множество подсобных рабочих и носильщиков, снующих вокруг нас, не черные, а метисы — «капские цветные», как их именуют здесь[32].

У некоторых кожа совсем белая, а глаза зеленые, как у кубинских мулатов, лишь курчавые волосы выдают порой их происхождение.

Уже в аэропорту замечаешь, что и белые здесь по своему внешнему виду сильно отличаются от трансваальцев, большинство нынешнего белого населения Кейптауна английского происхождения. Многие мужчины в шотландских шортах до колен, курят трубки на манер отставных майоров из английской колониальной армии в Индии.

Сажусь в автобус, который идет в Кейптаун. Рядом со мной усаживается молодой человек с большой сумкой, на которой значится «Люфтганза», западногерманская авиакомпания. Оказывается, он немец, но уже три года живет в Южной Африке. «Сюда за последнее время приехало много немцев, — рассказывает он. — Не знаю почему, по мы с африканерами нашли общий язык». Он не знает, а я-то знаю. Странно, до чего живуча нацистская мораль.

Проезжаем мимо порта; несмотря на блокаду, там кипит жизнь, полно больших кораблей со всех концов света, даже не хватает места у причалов.

Центр города невелик: несколько высоких зданий, магазины, сосредоточенные вокруг Эддерли-стрит, самой большой и оживленной улицы, берущей начало в парке, расположенном у подножия горы, и круто обрывающейся у самого моря. Параллельно ей идут несколько улиц с низкими домиками в голландском стиле, с деревянными балконами вдоль всего второго этажа и крытыми террасами. Люди живут на виллах среди сосен и дубов, покрывающих холмы, которые ползут вверх, к Столовой горе.

Отель, в котором я устроилась, очень симпатичен. Хозяйка не похожа на спесивого, самодовольного босса из «Гран Насьоналя» в Йоханнесбурге. Да и вообще не заметно, чтобы белые здесь так тесно сотрудничали с Особым отделом, как это часто случалось, там. Мне не задают лишних вопросов, не спрашивают, откуда я приехала, зачем и куда собираюсь ехать дальше. Вся прислуга, как женщины так и мужчины, — метисы, и вид у них не такой испуганный и забитый, как у прислуги в «Гран Насьонале».

Спускаюсь в ресторан и заказываю дюжину прославленных устриц Мосселбай, лангуста и белое вино. Не знаю почему, но окружающие взирают на меня с изумлением. Может, здесь не принято, чтобы девушка ходила в ресторан одна? А вернее всего, из-за вина. Женщинам не полагается пить на людях. Но мне все равно, не обращая внимания на инквизиторские взгляды благонамеренных семейных граждан и пристальный интерес оживившихся одиноких господ, я не спеша предаюсь своему безобидному пиршеству и пью великолепное кейптаунское вино за более чем умеренную плату в один ранд (семь франков). Что и говорить, белым здесь живется совсем неплохо!

Попробовала выйти на улицы Кейптауна. Но так же, как и в Йоханнесбурге, ночью здесь пустынно. Ни одного прохожего, лишь пронизывающий ветер разгуливает по улицам. Навстречу мне попались подвыпившие моряки-метисы с бутылками в руках, но они не окликнули меня, сделав вид, будто вообще не заметили. Они прекрасно знают, чем это пахнет — попытка познакомиться с белой при существующем законе о борьбе с безнравственностью. Мне рассказывали, что редко кто из цветных пробовал установить какие бы то ни было отношения с белой женщиной. Обычно бывает наоборот: белые, чаще всего полицейские, насилуют и увозят на машинах метисок и африканок, а потом являются в полицию и заявляют, будто те приставали к ним. И бедняжкам приходится платить штраф или, того хуже, отправляться в тюрьму.

Лучше уж пойти спать, чем смотреть второсортные американские фильмы, которые идут во всех кинотеатрах без исключения. Мебель в моей комнате старомодная и непритязательная. Кровать простого дерева, покрытая огромным пуховиком, маленький столик, ночной горшок и массивная Библия на африкаанс и на английском. Безошибочная тактика, я поддаюсь ей, открываю Библию и заканчиваю свой день чтением Ветхого завета.

Наутро погода стоит отличная. Горничная, которая приносит мне завтрак и утренние газеты, спрашивает, откуда я. И так как я отвечаю «из Франции», она робко продолжает расспросы (в Йоханнесбурге никто не осмелился бы этого сделать): — А во Франции тоже апартхейд? — Я отрицательно качаю головой, а она снова спрашивает: — Значит, в других странах этого нет? — Нет, нигде нет, — отвечаю я. — Несчастные мы, — говорит она на прощание и уходит.

Говорят, что кейптаунская газета на африкаанс «Ди Бюргер» не такая реакционно-расистская, как «Ди Фадерланд» или «Ди Трансвалер», издаваемые в Трансваале. Из утреннего выпуска «Кейп Таймс» на английском языке узнаю, что господин Бота, министр экономического развития, заявил вчера в парламенте, что все предпринятые меры лишь начальный этап апартхейда, ибо («как все революционные идеи, апартхейд не остановится в своем развитии». В настоящее время апартхейд ввели в церкви, в театре и на спортивных площадках, теперь очередь за торговыми предприятиями. Сомневаюсь, чтобы подобная мера могла быть претворена в жизнь. Что станется с внутренним рынком, «ели число покупателей убавится на двенадцать миллионов?

В рубрике происшествий читаю, что двое белых детей двенадцати и тринадцати лет убили из карабинов рабочих-негров, работавших на ферме их отца: они будто бы не узнали тех и «сочли подозрительными». Детей поздравляли с меткими выстрелами.

Мне дали телефон одного молодого дипломата, который может оказаться полезным, звоню ему. Большинство дипломатов, аккредитованных в Южной Африке, довольно враждебно настроено по отношению к апартхейду.

Парламент находится в Кейптауне, но так как парламентская сессия закончилась, посольства вместе с правительством вскоре вернутся в Преторию, административную столицу страны.

Молодой дипломат назначил мне свидание лишь во второй половине дня, и я решила погулять по улицам Кейптауна. Город лениво растянулся среди цветущих садов, между Столовой горой и огромным заливом, в котором смешивают свои воды два океана. Пересекаю малайский квартал с мечетями. До чего же странно видеть здесь мечети! В Дурбане я снова увижу их, большая часть индийского населения там — мусульмане. Девочек, которых я фотографирую, зовут Фатима, Зубида, Муния, а женщины скрываются во дворе за высокой стеной, словно где-нибудь в арабской стране.

Возле порта есть нечто вроде барахолки и цветочного рынка под названием «Грэнд-Парейд». Торгуют там метисы. Пожилые англичане на пенсии приходят сюда за цветами, самые красивые цветы — протеи, их называют «Sugar Bush», так же, как и «Springbox» (что-то вроде газели) — это эмблема страны.

Основные покупатели — африканцы, которые приходят на рынок в поисках старой одежды. Одеты они гораздо хуже, чем африканцы Йоханнесбурга, подражающие, особенно по воскресеньям, несколько крикливой, но тем не менее элегантной моде американских негров, здешние же африканцы ходят чуть ли не в лохмотьях, вместо ботинок на ногах у них самодельные тапочки из автомобильных покрышек.

Хочу сфотографировать троих африканцев (несмотря на всю свою бедность, выглядят они вполне достойно, и все трое необычайно похожи на Лумумбу), как вдруг чья-то белая рука заслоняет мой объектив.

— Что за наглость! — возмущенно набрасываюсь я на типа, который так глупо пошутил.

Он вежливо отвечает:

— Простите, я думал, вы так, ничего не фотографируете.

Я в ярости возражаю:

— Нет, я фотографировала африканцев.

— Вот-вот, — отвечает он, радуясь своей шутке, — я и говорю — ничего, ведь они — ничто. Потом вдруг стал серьезным:

— А у вас в Европе нет ничего «этакого»?

— Меньше, чем здесь.

— A-а, вот видите, вам повезло, — говорит он скорбным тоном, — все они лентяи, воры, алкоголики… А главное, у нас их такая тьма. Всюду, куда ни глянь.

Можно было подумать, что он говорит о нашествии саранчи.

Ребятишки-метисы просят милостыню. В Йоханнесбурге этого не увидишь. И не потому, что африканцы там богаче и не нуждаются в подаянии, просто если какого-нибудь мальчишку поймают за таким занятием, его сразу же отправят на ферму-тюрьму.

Какой-то ясновидец проповедует что-то на африкаанс, в то время как женщина поет религиозные гимны. Африканцы и метисы внимательно слушают. С большим трудом разбираю несколько слов: «Не делайте как в Конго».

В., молодой дипломат, заехал за мной. Чтобы нам не мешали, мы отправились на пляж Сипойнт, вдоль которого идет бульвар наподобие Английского бульвара в Ницце, только более просторный и роскошный. Мне почудилось, будто я попала на Лазурный берег зимой, хотя горы скорее походили на Пиренеи.

На пляже одни только белые. После того как в 1955 г. был принят закон о раздельном пользовании зонами отдыха и т. д., правительство потребовало от муниципального совета разделить пляжи по «зонам», в соответствии с существованием различных национальных групп, чтобы и в данном случае можно было проводить апартхейд.

В. говорит, что кейптаунскому муниципальному совету здорово досталось.

— Не из-за африканцев, конечно, которым отвели Мнэди Бич в бухте Фолс-Бей, совсем крохотный пляжик очень далеко от города, рядом с локациями Ньянга и Гугулету, а из-за метисов, которые всегда пользовались пляжами вместе с белыми. Правительство хочет, чтобы метисам выделили два маленьких пляжа в Страндфонтейпе, километрах в сорока от города и очень далеко от районов, где они живут.

Напротив пляжа нудистов в Сипойнт находится остров Роббен.

— Это большой концлагерь, — рассказывает В., — где заживо погребены две тысячи политзаключенных, в том числе Мандела и Сисулу, лидеры Африканского национального конгресса, и Собукве, лидер Панафриканского конгресса. И хотя последний давным-давно уже отбыл свой срок, его все еще держат на каторге, согласно закону, принятому исключительно ради него. В законе этом говорится, что в тюрьме политзаключенный в большей безопасности, чем на воле. Ибо подобная мера спасает его от соблазна начать все сначала и понести за это более жестокую кару, не говоря уже о том, что избавляет от преследования врагов.

В. придерживается пессимистической точки зрения. С тех пор как он приехал в эту страну, дела идут все хуже и хуже.

— Чем более широкий размах принимают фашистские меры, тем меньше реагируют на это белые, даже те из них, кто отнюдь не являются фанатиками. Мы знаем, например, людей, которые в свое время голосовали за Объединенную партию, а теперь голосуют за националистов. Люди боятся. Боятся политики, а следовательно, правительства и, разумеется, боятся африканцев. А Фервурду и Форстеру только того и надо, они хотят, чтобы люди испугались и впали в истерику. А африканцев охватила полная безнадежность. Лидеры их арестованы, законы апартхейда проводятся в жизнь неукоснительно и день ото дня становятся все многочисленнее и непреклоннее. Всего какой-нибудь год назад нам часто случалось заглядывать в локации к африканским друзьям, мы встречались с их руководителями, ездили к Лутули, хотя и тогда уже он жил под надзором. Теперь ничего этого нельзя. Конечно, не нам, дипломатам, а нашим друзьям, которые боятся принимать нас у себя. Вам известно о новом проекте закона, по которому в тюрьму будут сажать людей, если их можно использовать в качестве свидетелей, причем полиция вовсе не обязана передавать их дело в суд? Так вот, закон еще не принят, а люди уже боятся, избегают принимать у себя или посещать знакомых, известных своими анти-расистскими взглядами. За два года в этой стране как бы выросла стена страха и ненависти. Это видно хотя бы на примере слуг. Теперь, даже если вы ведете себя по отношению к ним совершенно безукоризненно, ни о каких контактах и речи быть не может. Дело здесь неизбежно кончится кровопролитием. Как-нибудь ночью все жители Совето ринутся на Йоханнесбург, а сюда хлынут люди из Ланги, Ньянги и Гугулету. Вы слышали, что произошло в Паарле, одной из локаций неподалеку от Кейптауна? Я уже не помню, что послужило предлогом, только африканцы бросились к полицейскому посту с копьями и кольями, убивая на своем пути всех попадавшихся им под руку белых. Это вполне естественно, на их месте я поступил бы точно так же. Впрочем, даже если ты не африканец, очень часто хочется поступить именно так: взять да и перерезать всех белых. В тот день, когда это случится, пи одна африканская организация не в силах будет вмешаться. Прошло время всяких там организаций и политических средств, даже для организованного насилия и то слишком поздно. Не представляю себе в этой стране ни освободительной, ни партизанской войны. Здесь может быть только безбрежное море крови, хуже, чем в Конго, и тогда потребуется, очевидно, вмешательство ООН.

В. рассказывает все это вполголоса, глядя на море и на нудистов. Мимо проносятся всадники на лошадях, любители поло…

Распростившись с В., я решила отправиться на Столовую гору, которая вполне заслуженно носит свое имя: вершина ее, куда можно добраться по канатной подвесной дороге и где расположен маленький ресторанчик, и в самом деле плоская, точно поверхность стола. До подножия горы можно доехать на троллейбусе. Но что за диво? Оказывается, в Кейптауне метисы и африканцы могут ездить в автобусах вместе с белыми. Только должны оставаться на задней площадке. А если много белых, то и на тротуаре. Я поняла это, когда хотела пропустить старую метиску. Она кивнула, чтобы я проходила, сама же она не может войти до тех пор, пока не сядут белые, все до единого.

Я поселилась у В. В этой стране трудно жить в отеле. Это противоречит сильно развитому здесь духу гостеприимства. Правда, такому обычаю немало способствуют просторные виллы, обильное количество прислуги, заказы по телефону, оплата чеками и доставка товаров на дом.

Сегодня мы собираемся в Стелленбос, очаровательный студенческий городок, расположенный у подножия прибрежных гор, на берегу залива Индийского океана, хотим зайти в гости к одному профессору, который только что вернулся из Юго-Западной Африки. Из Стелленбоса недавно выселили две тысячи метисов, которые жили там около двухсот лет, потому что весь этот район объявлен «зоной белых». Метисам удалось построить здесь шесть школ, четыре церкви, мечеть, большой кинотеатр, кроме того, у них было десять больших предприятий. Вместе с ними выселили и малайцев, которые с давних пор осели здесь возле могилы одного из своих святых — шейха Жозефа.

В Стелленбосском университете, где преподавание-ведется на африкаанс, учатся дети Фервурда, хотя, говорят, расистский дух здесь не так силен, как в Претории. А между тем Стеллепбосский университет стремятся, превратить в символ чистоты расы африканеров. Утренние газеты рассказывают о только что разразившемся здесь скандале, вынудившем госпожу Фервурд произнести такую знаменательную фразу: «Вспомните конец Римской империи». Группа студенток решила создать свой клуб. Чтобы стать его членом, требовалось приобрести любовный опыт, вступив в связь с местными студентами, затем на публичных заседаниях вновь поступавшим во всеуслышание выносились оценки. Самая высокая оценка была присуждена той, которой удалось соблазнить наибольшее число студентов теологии.

Прогуливаемся в небольшом лесочке. Всюду возлежат парочки студентов, которым наше появление явно не по вкусу. Потом идем пить молоко на маленькую ферму. Весело переговариваемся. Я решила исследовать дом, и здесь все та же картина: африканцы в неизменных мешках из-под картошки вместо всякой одежды среди коров и навоза.

Говорим о Юго-Западной Африке, этой огромной пустынной территории, где сосредоточены алмазные рудники. В 1920 г. по мандату Лиги наций она была передана Южной Африке «во имя блага и экономического процветания ее народа».

Две африканские страны, Эфиопия и Либерия, состоящие в Лиге наций, возбудили в Международном суде в Гааге дело против ЮАР, обвинив ее в том, что она не выполнила своих обязательств, незаконно захватив Юго-Западную Африку. То, что творится сейчас в этой бывшей немецкой колонии, еще хуже того, что происходит в самой Южной Африке.

Профессор рассказывает, что африканцев расселили там по резерватам на самой границе с пустыней Калахари, занимающей четвертую часть всей территории страны. «Некоторые из них, например бушмены, живут в пещерах, как в каменном веке. Остальная часть страны занята алмазными рудниками или заповедниками диких зверей».

В., недавно посетивший Юго-Запад (для этого требуется специальное разрешение, которого очень трудно добиться), рассказывает, что жизненный уровень тамошних африканцев, на его взгляд, в десять раз ниже жизненного уровня южно-африканцев. «А между тем, страна эта необычайно богата: именно там добываются самые лучшие в мире алмазы. Претория и там намеревается создать бантустаны, несмотря на отрицательное отношение к ним международного общественного мнения».

Стреенкамп телеграфировал из Йоханнесбурга местному директору Южно-Африканского фонда, чтобы тот познакомил меня с («прелестями» «раздельного развития» в Капской провинции. Зовут его Дикерсон (но очень скоро он попросит называть его запросто старина Дики), это довольно высокий тип с красным носом, смахивающий на доктора Мэгу, близорукого старикашку из американских мультфильмов. Он англичанин, служил в свое время майором в Индии.

— Я не фанатик. Предпочитаю золотую середину, — любит повторять он. — Мне нравятся африканцы, они все равно что добрые домашние псы.

На самом же деле совесть у Дикерсона не так уж чиста, особенно по отношению к метисам, хотя он очень сожалеет, что и на них теперь распространяются законы апартхейда. Но он любит жизнь и потому твердит: «Ничего не поделаешь, раз уж в этой стране все так устроено». А страну эту он любит всей душой. Как и у большинства южно-африканцев, у него просто слезы навертываются на глаза при виде какого-нибудь нового сорта протеи или цепи зеленых гор, как будто устремляющихся на приступ Столовой горы. Вот потому-то он и работает в Южно-Африканском фонде. «Не хочу, чтобы весь мир ополчился на нас и чтобы такую страну, о которой можно только мечтать, уничтожили».

Сегодня день пожертвований. Один старый врач из африканеров, который вышел уже на пенсию, принес в дар сорок три ранда (триста франков). Узнав, что я француженка, он решил, видимо, сделать мне приятное, заявив: «В мире было только три великих человека: Гитлер, Фервурд и де Голль». Затем начинает говорить что-то невообразимое; из всей его речи мне запомнилось лишь одно: Германия правильно сделала, объявив войну всему миру, потому что все пытались унизить и обокрасть ее. Я не удержалась и сказала ему, что Гитлер был преступником. Тогда он начал кричать:

— Гитлер не убивал людей. Его оклеветали евреи.

Потом вдруг успокоился и ласково сказал:

— Если бы я был молодым, я поступил бы так же, как немцы, я объявил бы войну всем странам. Хотя бы африканским. Для нас это единственный выход. Нас тоже не понимают и унижают. Мы так же, как немцы, бьемся, стараясь спасти западную цивилизацию, а нас не понимают, не понимают…

Старый врач весь позеленел, и секретарша Дикерсона, голландка, до того испугалась, что принесла ему стакан воды.

Дикерсон предлагает мне посетить один завод, на котором работают тысяча восемьсот метисов. Кроме меня были и другие приглашенные: старая полусумасшедшая ирландка в капоре и белом муслиновом платье, издательница одного голландского журнала, которая по-видимому, маскируется вроде меня, и немецкий промышленник из Гамбурга, «хорошо знававший Францию в сороковых годах». Он в полном восторге оттого, что ему представилась возможность поговорить по-французски, «он обожает этот язык».

Германия, — замечает он, — уже вложила в предприятия Южной Африки более двенадцати миллионов фунтов стерлингов (28 миллионов франков) и будет продолжать в том же духе. Впрочем, цель его пребывания здесь в том и состоит: развивать германо-южноафриканское сотрудничество. «У нас столько всего общего». Он кладет мне руку на плечо и тоже начинает пугать меня коммунистической и китайской опасностью. «Вы слышали, что произошло в Танзании? Этот Ньерере, он же китаец».

Завод, на который мы пришли, принадлежит фирме ВМС (British Motor Саг). Здесь собирают автомобили марки «остен» и «БМВ»[33]. Ходим по разным цехам. У многих рабочих кожа совсем белая, они выполняют высококвалифицированную работу. Но так как согласно недавней переписи населения их отнесли к категории цветных, платят им теперь, как всем метисам, т. е. значительно меньше того, что полагается по их квалификации.

Большинство рабочих получает семь фунтов стерлингов в неделю (девяносто восемь франков). Управляющий заводом, шотландец по происхождению, говорит, что закон о резервировании работы очень мешает ему. «Некоторые рабочие могли бы стать техниками. А нам приходится приглашать иностранцев, которые по деловым качествам часто уступают нашим».

Беседую с молодым мастером, метисом. В Кейптауне, где законы апартхейда не касались в такой степени метисов, работу электриков, маляров, плотников могли выполнять не только белые. Теперь это случается все реже и реже. Мастер, о котором идет речь, работает на заводе десять лет, он руководит электромонтажными работами и получает всего сорок фунтов стерлингов в месяц (пятьсот шестьдесят франков), тогда как белый, выполняющий такую же работу, получает тридцать фунтов стерлингов в неделю (тысячу шестьсот восемьдесят франков в месяц).

Дикерсон говорит мне: «С метисами все в порядке, они входят в профсоюз». Я спрашиваю молодого мастера, как называется его профсоюз. Под пристальным взглядом босса он опускает глаза и нехотя отвечает:

— Профсоюзы небелых не признаются законом. А в профсоюзы белых нас не принимают. Но мы заключили коллективное соглашение сроком на три года.

Позже, воспользовавшись тем, что мои спутники отошли подальше, я спросила мастера, есть ли какой-нибудь смысл в этом соглашении.

— Никакого, — ответил он. — Говорить о своей работе мы можем, но при одном условии — не бастовать. Если начнется забастовка, соглашение потеряет всякую силу. Кроме того, обсуждать рабочие вопросы можно только в рамках закона о резервировании работы.

Я торопливо спрашиваю его, много ли рабочих состоит в САКТУ, многонациональном профсоюзе?

Он испуганно смотрит на меня. Я говорю ему, что на меня можно положиться. «Всех, кто входил туда, арестовали», — говорит он и возвращается к своим делам. Я догоняю остальных, и мы идем в столовую, где можно пообедать за десять центов (семьдесят сантимов): тарелка риса, рагу, пирог из проса. Нам предлагают попробовать. Проглотить хотя бы кусочек такого пирога нет никакой возможности, по виду и на вкус он скорее похож на скверного качества клей. «Восхитительно», — шепчет в упоении ирландка. Я советую ей захватить несколько кусков, чтобы полакомить своих внуков.

Управляющий рассказывает, что метисы превосходные работники.

— Конечно, — подтверждает Дикерсон, — это не то что недалекие банту[34].

Немецкий промышленник из нашей группы настойчиво уговаривает нас посетить фарфоровый завод, наполовину немецкий, наполовину южно-африканский, акционером которого он состоит. «Вы увидите, мы делаем более тонкий фарфор, чем в Люневиле. Раньше завод этот принадлежал французам, тогда он выпускал всего сто двадцать тонн продукции в день. А у нас он выпускает сто восемьдесят тонн». Что правда, то правда, только есть одно «но»: у французов работали взрослые люди. А немцы внедрили новый метод: они приняли на завод четыреста подростков-метисов (многим из них не исполнилось и пятнадцати лет), которые своими детскими руками работают с невероятной быстротой.

Мы посетили завод, там стояла чудовищная жара.

И пока немцы превозносили достоинства германской организации труда, я успела побеседовать с девочками, вдыхающими гипсовую пыль за мизерную плату — пять фунтов стерлингов в неделю (семьдесят франков). Они работают по девять часов и обязаны ежедневно делать две тысячи чашек. Если им удается сделать на тысячу больше, в конце недели им прибавят лишний фунт стерлингов. Живут они далеко в резерватах, некоторым из них приходится каждый день тратить по три часа на дорогу. Две комнаты без всяких удобств стоят в неделю фунт стерлингов (четырнадцать франков), в них набивается по меньшей мере человек десять.

Голландка рассказывает, что у нее в стране рабочий за ту же работу получает в четыре раза больше.

— Работают девочки хорошо, — говорит немецкий инженер. — За три дня они успевают столько всего усвоить, белому и за год такого не осилить.

В соседнем цехе рабочие-африканцы делают тарелки. Чтобы заработать пять рандов в неделю (т. е. тридцать пять франков), им положено сделать за день пять тысяч тарелок.

— Зато, — говорит толстый немец, — жилье у них бесплатное, они живут в лагерях, как рудокопы Ранда.

— А знаете, на что они употребляют деньги? — вопрошает Дикерсон. Ну, конечно, опять старая песенка. — Они отправляются в Транскей и покупают несколько жен.

Все громко хохочут. Я гляжу на добрые печальные лица рабочих, которые, верно, не виделись со своими женами и ребятишками по меньшей мере год, они, должно быть, поняли то, что сказал Дикерсон.

— В Германии, у Розенталя в Баварии, — продолжает свой рассказ силезец, — рабочий за два часа зарабатывает столько же, сколько банту получает в неделю. Так что для нас это огромная экономия, и прибыль мы получим немалую. В ближайшее время мы собираемся построить в Претории завод, который будет в два раза больше этого.

Надо было видеть, как заблестели глаза предпринимателя, когда он размечтался о немецких заводах в Южной Африке, о собственных резерватах и всех этих лагерях, которые так похожи на Освенцим…

Сегодня Дикерсон пригласил меня на свою ферму в Сомерсет-Уэст, расположенную на берегу Индийского океана. «О, совсем крохотная ферма, виноградники, апельсиновые деревья, человек двадцать рабочих, вот и все».

Сажусь на поезд в Кейптауне. Вокзал, очень современный, находится в самом центре города на Эддерли-стрит. Осторожно фотографирую несколько табличек, свидетельствующих о законах апартхейда в действии: «Для белых», «Для небелых». Навязчивая идея, которая каждый день находит все новые и новые объекты: уборные, газетные киоски с двумя кассами — одна для белых, другая для цветных.

В вагон «для небелых», на котором написано «120 мест», набилось больше пятисот человек. А ведь только на прошлой неделе здесь случилась авария[35].

Трудно себе представить большее безумие, чем отправление пригородного поезда для африканцев. Получить место, значит выгадать два часа. И люди теряют рассудок.

Мужчины карабкаются по вагонам, взбираясь на крышу, одни пытаются влезть в окна, другие стараются ухватиться за поручень, женщины набиваются в вагонные переходы. И когда поезд трогается, кажется, будто началась килевая качка.

Дождь льет как из ведра. На каждой станции, особенно там, где есть заводы, нескончаемые хвосты метисов, они ждут своей очереди под дождем. Это зрелище переворачивает мне всю душу, когда я, усевшись одна в своем роскошном купе, еду вечером к друзьям в Род-денбос.

Сомерсет-Уэст находится километрах в ста от Кейптауна. Поезд минует зоны, отведенные для метисов, резерваты наподобие бидонвилей. У меня такое впечатление, что метисам в этой стране живется хуже всего, они самые несчастные. Африканцев двенадцать миллионов, это сила, и белые боятся их, а метисов всего два миллиона, белые относятся к ним, как к существам низшего порядка, а не как к определенной группе, которую не так просто сбросить со счетов.

Дикерсон встречает меня на своей машине у маленького вокзала, возле которого подвыпившие метисы спят на обочине дороги. Трудно винить их в этом. Мне рассказали, что в течение многих лет только белые имели право покупать вино. Цветным было запрещено пить. А для фермеров Кейптауна это было выгодно. Вместо того чтобы платить рабочим, они давали им то самое вино, которое им запрещалось. Так называемая Tot system в действии (tot — мера на африкаанс). По нескольку раз в день рабочим выдавалось определенное количество вина. И мало-помалу рабочие стали настоящими алкоголиками. В 1961 г. закон о запрещении спиртных напитков отменили, потому что образовался такой излишек продукции, что требовалось найти новый внутренний рынок сбыта. Теперь все, независимо от цвета кожи, могут покупать вино где угодно. Но продавать его имеют право только индийцы и метисы.

После поправок, внесенных в 1963 г., закон категорически запрещает Tot system. Но Дикерсон рассказывает, что здешние фермеры продолжают ею пользоваться. Они платят рабочим фунт стерлингов в неделю, а кроме того выдают им овощи и один или два литра вина в день. И пьют не только мужчины, но и женщины.

Дикерсон убежден в своем либерализме, еще бы, ведь он платит рабочим по три фунта стерлингов в неделю.

— Правда, во время сбора винограда они работают у меня вместе с женами и детьми, — признается он.

Его «крохотная ферма» в Алжире, например, прослыла бы весьма крупным хозяйством. Дом, а вернее дворянская усадьба, выдержана, как и все местные фермы, в голландском стиле: белый фасад под наклонной крышей; два крыла и в каждом по квадратному окну с массивными наличниками и маленькими стеклами, а по центру, над дверью с резными створками, конек крыши возвышается над двумя витыми колонками, украшенными резным орнаментом. Это очень изящно и напоминает одновременно ренессанс и ампир.

В саду растут все цветы Европы да к тому же еще деревья Востока, пальмы и очень красивый кустарник под названием «Розовое яблоко».

Напрасно Дикерсон уверяет меня, что не применяет у себя Tot system, все его рабочие в большей или меньшей степени пьяны. «Суббота», — пытается объяснить он мне, но разве это оправдание? Мы пили чай, когда прибежала маленькая девочка, которую ее отец, фермер-сосед, прислал сказать, что «Томас напился и набил себе карманы бататом». Томас — это босс-бой местных рабочих, метис, у него десять детей.

И вот мы шагаем вдоль виноградников к полю сладкого картофеля, принадлежащего соседу-фермеру. Посреди поля с блаженным видом растянулся Томас, он спит, а из карманов его катятся бататы, рядом стоит пустая литровая бутылка вина. Дикерсон бьет его ногами, чтобы разбудить. Томас приоткрывает глаза, пытается встать на колени и… разражается рыданиями… Я слышу, как он бормочет сквозь слезы: «Простите». Дикерсон несколько раз бьет его по лицу, Томас плачет еще громче. Белая девочка визжит от восторга и напевает, кружась на одном месте: «Томас — тупое животное». Дикерсон весь побагровел, цедит сквозь зубы: «Ну, проси прощения. Проси прощения у своего старого отца. — Да, вы для нас истинный отец, — произносит Томас. — Простите, отец».

И верзила метис, понурив голову, бредет к своей хижине. Дикерсон преисполнен гордости: «Теперь его хватит на два месяца. Я их бью время от времени, это им только на пользу. Они — как дети, и обращаться с ними следует соответственно. Кто крепко любит, тот крепко бьет, как говорится у нас», — подмигивает он. Затем, как ни в чем не бывало, он предлагает мне осмотреть его сад, в котором он обожает работать. И там, что очень характерно для белых южно-африканцев, Дикерсон трепещет над каждым лепесточком, над каждой букашкой, отпуская время от времени игривые шуточки.

Вечером по дороге на вокзал нам встретилась пьяная метиска, босоногие ребятишки всеми силами старались удержать ее, не давая упасть. «Все они такие, — заявил Дикерсон. — Напиваются и делают детей».

Я уже две недели в Кейптауне, но надеюсь, что полиция не заинтересуется мной. Дикерсон, наверное, уже сообщил куда следует, что я «милая, прелестная девушка» и ничего не смыслю в политике.

Один журналист помог мне встретиться в Кейптауне с лидером Конгресса цветного населения[36]. Это старый, отошедший от дел адвокат, который живет под ограничениями домашнего ареста. То есть, иными словами, он не имеет права выезжать за пределы Констанции, где проживает, писать в газетах, присутствовать на митингах и даже на заседаниях суда, а кроме того, участвовать в сборищах, численностью больше двух человек.

Встретились мы с ним у одной женщины, члена муниципального совета Кейптауна, которая состоит в Либеральной партии, об этой партии я расскажу позднее.

В Кейптауне, — рассказывает моя новая знакомая (буду называть ее Т. Л., она принимает меня в роскошном доме колониального стиля с невероятным числим слуг-метисов, которых она, как истая южно-африканка, держит в ежовых рукавицах), — так вот, в Кейптауне всего сорок четыре муниципальных советника, из них семь метисов, для нашей страны это невероятно. В Южной Африке только те, кто владеет какой-нибудь собственностью, могут голосовать на муниципальных выборах. До прихода к власти в 1948 г. Националистической партии жители Кейптауна не знали расовых барьеров. Метисы имели хорошую работу, и у многих из них были собственные дома или квартиры. Так что они имели право выбирать советника. Но после того как был принят закон о резервировании работы, они утратили право на квалифицированную работу, их выгнали из собственных домов, оказавшихся в зонах, объявленных «белыми», и поселили в «резерватах», где дома принадлежат муниципалитету или государству.

Т. Л. забавная женщина: опа не расстается с колокольчиком, резко говорит со всеми, даже со старым адвокатом метисом, которому с трудом удается вставить одно-два слова. Тот часто поглядывает на дверь. Если нагрянет полиция и увидит его в обществе более чем одного человека, его могут арестовать и отправить в тюрьму.

Мы обедаем возле горящего камина. Меню типичное для Южной Африки. Т. Л. не устает повторять: «За такое короткое время вы не можете понять трагедию, которую переживает наша страна».

Старый адвокат считает, что для метисов самой большой трагедией была перепись населения накануне принятия закона о групповых районах.

Более трехсот пятидесяти тысяч человек, которые, как утверждали, «перешли границу», были зарегистрированы цветными. Они потеряли работу, их семейный очаг был разрушен, потому что закон о борьбе с безнравственностью запрещал им иметь белую жену, а у большинства из них были белые жены. До того как был принят закон о резервировании работы, около миллиона метисов выполняли квалифицированную работу. Поэтому маленькие предприятия постепенно исчезли. А недавно правительство потребовало, чтобы по отношению к метисам Кейптауна применялись те же законы, что и в Йоханнесбурге, то есть, иными словами, метисы уже не имеют права работать даже лифтерами или водителями-трамваев.

Т. Л. заявляет, что до тех пор, пока советники, входящие в ее группу, будут занимать свои посты в муниципальном совете, о выполнении этих директив и речи-быть не может.

— А что творится в семьях! — подхватывает старый адвокат. — Братья и сестры вынуждены теперь жить в разных зонах, потому что одних объявили белыми, а других метисами. Некоторые матери предпочитают вообще никогда больше не видеть своих детей, которых зарегистрировали белыми, лишь бы не повредить им своим родством.

— Да они и не могут ходить друг к другу, — говорит Т. Л. — Белому после наступления темноты не положено находиться в зоне для метисов и наоборот. Те же самые порядки установлены и для метисов с африканцами. Их хотят разделить, чтобы помешать им бороться сообща. Расизм процветает вовсю. Негры не имеют больше права жить в квартале метисов или индийцев.

Т. Л. и адвокат рассказывают мне, что недавно полиция провела ночную облаву в квартале метисов и арестовала девяносто восемь негров за «нарушение неприкосновенности жилища». Эти мужчины были женаты на метисках, и хотя они сумели доказать, что находились у себя дома, регулярно платили квартирную плату, им ничто не помогло: их арестовали и выслали из Кейптауна.

Т. Л. просит служанку-метиску поведать историю одной из своих родственниц, которая вышла замуж за черного. У той отняли девятнадцатилетнего сына, которого сочли чересчур черным. Мальчика отправили в одну из казарм для «несемейных», где условия жизни хуже, чем на каторге.

— А теперь, — говорит адвокат, — введено еще раздельное обучение для метисов и индийцев. Просто кошмар!

Оказывается и служанка Т. Л. тоже старается скрыть, что ее муж, который недавно умер, был африканцем, она боится, как бы ее сына не перевели в школу для африканцев. Т. Л. поясняет:

В 1964 г. в школы Капской провинции был разослан циркуляр, согласно которому всех метисов отчислили из школ для белых. Министр Бота яснее ясного определил смысл этого циркуляра. к<С самого начала была допущена грубая ошибка в деле воспитания метисов, — заявил он. — Мы должны давать им совершенно иное образование. Иначе они окажутся за бортом, потому что надежды их не оправдаются». Националисты хотят сделать из метисов людей, стоящих несколько выше черных, но намного ниже белых.

Уже поздно, и старый адвокат поспешно прощается с нами, потому что ночью дороги контролируются.

Сегодня Т. Л. решила показать мне кварталы, где с незапамятных времен жили метисы свободных профессий: врачи, адвокаты, преподаватели. Теперь эта часть города, откуда открывается красивейший вид, объявлена белой зоной, и все жители обязаны выехать отсюда.

— Сорок тысяч метисов уже выселено. До конца года будет выселено еще девяносто тысяч, — рассказывает Т. Л.

Квартал, который мы исходили вдоль и поперек, отличается необычайной чистотой. Мы разговорились с молодой женщиной, которая укачивала ребенка у себя в саду на чудной лужайке. Опа рассказывает, что ее семья получила ордер на выселение.

— Мы хотим попробовать продать наш дом белым, которые поселятся здесь вместо нас, но цену назначает государство, а это всего четверть его настоящей цены.

— Проста бандитизм, — ворчит Т. Л. — Вместо метисов здесь собираются поселить иммигрантов, итальянцев и португальцев. К тем, кто отказывается выезжать, является полиция и выгоняет их немедленно. А это значит, что они и вовсе не получат никаких денег.

Я спрашиваю, неужели муниципальные советы ничего не могут поделать против такого беззакония? Она усмехается с горечью:

— Пытаемся. Только к чему все это? Чем активнее мы протестуем, тем больше беззаконий придумывают власти. По закону о расселении по группам обследования должны были проводить инспектора специального Бюро по расселению. Среди них попадались неплохие люди, и случалось, они не могли устоять перед отчаянием цветных и протестом белого населения, которое не всегда согласно с такого рода деяниями. После внесения поправок в этот закон обследование проводит полиция. А это значит, что теперь могут выселить человека по одному только подозрению. Проводя обследование, полицейский комиссар может явиться когда угодно, в любое время дня и ночи, без всякого ордера. Он выясняет, все ли жильцы принадлежат к одной и той же национальности и имеют ли они право находиться в той или иной зоне. Если человек откажется открыть дверь, ему придется уплатить штраф — тысячу фунтов стерлингов — да еще отсидеть год в тюрьме. Достаточно декрета министра планирования, чтобы разделить район на зоны. Вам следовало бы посмотреть, как проводится расселение. Людей могут выселить в одночасье, погрузить в грузовик со всем их скарбом, а то и заставить отшагать пешком десятки километров, которые отделяют их старый квартал от места нового жительства в резервате. Так вот и бредут они один за другим: старики, дети, беременные женщины. Если белым не нравится старый квартал, его уничтожают тут же, а дома сжигают. Люди плачут, впадают в отчаяние, потом привыкают. Апартхейд подобен раку, он постепенно распространяется на все. И в один прекрасный день все мы можем очутиться под замком, за тюремной решеткой.

У Т. Л., которая выглядит такой непреклонной и твердой, слезы навертываются на глаза.

— В этой стране лучше не думать, а то с ума сойдешь, — говорит она.

Она считает, что все белые, даже те, кто в душе против апартхейда, настолько запуганы, что в случае революции выступят против африканцев.

— Вы и представить себе не можете, до чего просто целый народ обратить в рабство, — говорит она.

Будущее? Ей оно представляется довольно мрачным.

— Мир ничего не сделает, и все пойдет своим чередом, ведь позволили же Гитлеру прийти к власти, потому что это было на руку кому-то. И лишь потом, когда он напал на Польшу, мир испугался. Так и с южно-африканскими нацистами, их никто не трогает. И в конце концов они захватят всю остальную Африку. Они уже готовятся к этому.

В Кейптауне самым волнующим был для меня тот день, когда я посетила контору, открытую ассоциацией «Черные шарфы»[37] и Институтом расовых отношений в Этлоуне, одном из предместий Кейптауна. Организации эти решили прийти на помощь африканцам, запутавшимся в лабиринте законов, которых они не понимают (а кто их понимает?), помочь им распутать бесконечные тяжбы из-за пропусков, преодолеть нависшую над ними угрозу выселения из провинции и отправки в хоумленд.

В 1964 г. в дополнение к закону, регламентирующему приток рабочей силы из резерватов в города (распространяющийся и на женщин тоже), была принята поправка (Bantu Amendment act). В результате этого изменения в законе африканцев лишили последних прав на свободу передвижения, смену местожительства и найма на работу за пределами резерватов, их низвели до положения иностранцев, временно получивших разрешение на пребывание в этой стране ввиду нехватки рабочей силы. Новый закон вызван необходимостью приводить в жизнь политику, суть которой Бота изложил на заседании парламента 7 мая 1965 г.: «Банту могут находиться в белых районах лишь для того, чтобы работать, но не для пользования всеми привилегиями, как-то: право на гражданство, политические права, социальная интеграция и пр. В этом мы непреклонны. Благодаря такой политике, даже в случае численного увеличения банту, их присутствие не будет представлять для нас угрозы».

Африканцев, проживающих в городах, правительство держит в постоянном страхе, периодически «высылая» всех безработных и членов их семей в резерваты, с которыми зачастую у них не сохранилось никакой связи. В западной части Капской провинции подобное выселение проводится в соответствии с политикой правительства, направленной на использование в этом районе рабочей силы цветных. Таким образом ежегодно «высылают» десятки тысяч африканцев, и сколько с этим связано унижений, страданий. А между тем в связи с развитием экономики спрос на африканскую рабочую силу непрерывно растет, и число африканцев в так называемых белых зонах ничуть не уменьшается, скорее наоборот. Следовательно, цель выселения состоит не в количественном ограничении африканской рабочей силы, а в том, чтобы держать африканцев в страхе. Рабочих высылают вместе с семьями, но в то же время разрешают им вернуться в одиночку с контрактом на определенный срок. Африканское население вынуждено постоянно перемещаться, в этом «государстве белых» ему отказано в постоянном местожительстве и семейном очаге.

С девяти часов утра перед конторой в Этлоуне толпится множество людей, в основном это женщины с детьми за спиной, но есть и мужчины со шляпами в руках, в пальто до пят. Они терпеливо ждут в надежде, что хоть тут их выслушают и помогут выбраться из лабиринта, в котором они запутались. И снова меня поражают корректность и достоинство, отличающие африканцев этой страны.

На другой стороне улицы остановилась машина, в ней двое тучных мужчин в мягких шляпах: Особый отдел не дремлет. Здешняя контора отнюдь не подпольная, обе возглавляющие ее организации пока еще не запрещены, но полиция так и рыщет вокруг, устраивает обыски, отбирает документы, записывает имена белых женщин, которые работают здесь, и африканцев, являющихся на консультацию.

— Они хотят запугать нас, — рассказывает г-жа Смит, одна из тех, кто добровольно приходит сюда, — таков уж метод Форстера: если он не решается запретить ту или иную организацию, обвинив ее в «саботаже», он натравливает полицию, чтобы сделать жизнь людей невыносимой, держать их в страхе. Но мы не из пугливых. И каждое утро приходим сюда, к своему рабочему столу.

Г-же Смит помогает африканская переводчица, она внимательно слушает сбивчивые объяснения африканцев, потом переводит на английский. Зулусский язык и коса звучат в этой комнате непривычно и странно.

— Африканцу ни под каким видом не разрешается находиться в зоне белых, — продолжает свой рассказ г-жа Смит. — Но самое-то ужасное заключается в том, что контролируются не только сельские и городские зоны, постоянно проверяется право человека на проживание в том или ином городе.

Она рассказывает мне о противоречащей всякому здравому смыслу практике: африканец, который родился в каком-то определенном городе и всю жизнь, ну, скажем, пятьдесят лет, проживал в нем, а потом уехал хотя бы на две недели, не имеет права возвращаться туда и оставаться там больше 72 часов. Если он нарушит этот запрет без специального на то разрешения, он считается преступником.

Африканец, проживающий в том или ином городе пятьдесят лет, но родившийся в другом месте, может потерять право на жительство в этом городе, если его приговорят к штрафу в пятьдесят фунтов стерлингов.

Африканец, проживающий в одном и том же городе в течение двадцати лет, не должен оставаться там более 72 часов, если хоть раз выедет на работу за пределы этого города.

Африканец, в течение четырнадцати лет проживающий и работающий в определенном городе, не имеет права в случае потери работы находиться там более 72 часов.

Африканец, девять лет проживающий в одном и том же городе и в течение всего этого времени служивший у одного и того же хозяина, имеет право лишь на пребывание там не более семидесяти двух часов.

Африканец, который с момента своего рождения постоянно жил в одном городе, не вправе оставлять у себя более чем на 72 часа замужнюю дочь, сына старше восемнадцати лет, племянницу, племянника или внука.

Африканец, родившийся в данном городе и проживший в нем пятнадцать лет, не имеет права пригласить к себе в гости более чем на 72 часа друга-африканца.

Если африканец родился в городе, проживал там в течение четырнадцати лет и работал у одного и того же хозяина девять лет, он не имеет права принимать у себя более 72 часов ни жену, ни дочь, даже если она не замужем, ни сына, достигшего восемнадцати лет, если они родились в другом месте.

Кафка да и только.

— Выходит, для того, чтобы африканец имел право на постоянное жительство, — говорю я, — он должен родиться в этом городе, никуда не уезжать из него в течение пятнадцати лет и служить у одного и того же хозяина более десяти лет?

— В принципе да, — отвечает г-жа Смит. — Но даже в этом случае министр по делам развития и управления банту может выслать его, если сочтет, что число африканцев, проживающих в этом городе, превышает существующую потребность в рабочей силе.

И так как я безмолвствую, она продолжает:

— Представьте себе, что африканец, родившийся в Кейптауне, живший и работавший там в течение тридцати лет, получает разрешение отправиться на работу, ну, скажем, в… Саймонстаун, расположенный не так уж далеко. Он тут же теряет право на возвращение в Кейптаун. Хотя в то же время у него нет никаких прав оставаться на постоянное жительство в Саймонстауне, если только он не прожил там пятнадцать лет. И лишь по прошествии этого срока, при условии, конечно, что закон за это время не изменится снова, ои получит право жить там постоянно. Иначе его репатриируют… на несуществующую «родину». А вывод из этого таков: в настоящее время есть тысячи африканских семей, по крайней мере таких большая часть, у которых нет права жить где бы то ни было. С такими случаями мы сталкиваемся сотню раз в течение одной недели (за прошлый год их было семь тысяч). К несчастью, единственное, что мы можем сделать, — это разъяснить африканцам существующий закон и попытаться позвонить в магистрат. Но и это не так уж плохо: обычно чиновники из министерства по делам развития и управления банту, вместо того чтобы вникнуть в суть дела, предпочитают вызывать полицию.

Напротив нас садится молодая африканка с маленьким ребенком на руках. Она показывает свой пропуск, словно одного его вида достаточно для того, чтобы все объяснить. Разобравшись в бесконечном количестве штампов и записей, мы поняли, наконец, что она обязана жить в резервате в Транскее; вот уже четыре месяца как она нелегально находится в Кейптауне, недавно ее арестовали и теперь она ждет суда.

Г-жа Смит терпеливо выслушивает все объяснения. Муж этой женщины работает в Кейптауне меньше пятнадцати лет, а потому его молодой жене не положено жить здесь вместе с ним.

В первый раз она так же нелегально приезжала к мужу, потому что тот перестал ей писать и не посылал больше денег (мне объясняют, что многие рабочие бросают свои семьи, потому что не могут навещать их из страха потерять работу и быть высланными обратно в резерват). Тогда ее арестовали и отправили в Транскей. Ребенок, который у нее родился, заболел туберкулезом. Она приехала в Кейптаун и показала ребенка врачу, тот выдал ей справку, в которой говорилось, что малыша надо отправить в какой-нибудь санаторий неподалеку от города. Вернувшись в Транскей, она попыталась объяснить все это администратору, но тот ответил, что она не имеет права возвращаться в Кейптаун. Разумеется, она собрала свои пожитки и отправилась к мужу. По дороге в санаторий она попала в облаву, ее привели в полицию. Через три дня ее выпустили на поруки, отобрав у нее десять рандов (семьдесят франков), т. е. месячный заработок мужа. И с тех пор она ходит из конторы в контору.

— Что делать? — обращается ко мне г-жа Смит. — Если она останется здесь, ее посадят в тюрьму. Если же она вернется в Транскей, ребенок, конечно, умрет, ведь лечить его там некому. Попробую позвонить администратору.

А вот что случилось с другой женщиной, которой тоже ничем нельзя помочь. Ее муж работает в Кейптауне двенадцать лет, и поэтому жена его не имеет права жить вместе с ним. Ей хотелось ребенка, и она получила разрешение приехать к нему на 72 часа. Она была уверена, что этого срока недостаточно и упрямо просила разрешения на более длительный визит. Ей попался не такой жестокий администратор, как другие, он расчувствовался и выдал ей разрешение на три месяца. Но так как и этого времени оказалось мало, она решила нарушить запрет и остаться. Во время очередной облавы ее арестовали. Когда ее выпустили на свободу под залог, она пришла сюда просить помочь ей найти способ остаться с мужем. Так как она совершенно здорова, ни один врач не согласится выдать ей справку, которая помогла бы ей снова разжалобить администратора. Когда она уходила, на лице ее было написано такое отчаяние, что я поняла: она скорее снова пойдет в тюрьму, чем вернется в Транскей.

И так до бесконечности. К нам подходят две женщины. Одна из них великолепно говорит по-английски, одеты на европейский манер, она работает прислугой и имеет право жить в Кейптауне; ее подруга, как и все местные женщины, не знает других языков, кроме коса, вместо платья она задрапирована в оранжевый кусок материи. Она приехала к мужу, который проживает в Кейптауне десять лет, ей хотелось бы иметь ребенка, но у нее уже было четыре выкидыша и ей необходимо находиться под наблюдением врача, не говоря уже о нормальных условиях жизни. Ее пропуск кончился неделю назад, она должна уезжать. Подруга объясняет, что, если она вернется в крааль к своим родителям в Транскее, она снова потеряет ребенка. Там нет врача. Чем тут помочь? К несчастью, нечем.

А вот перед нами мужчина в лохмотьях, но очень чистый, он робко приближается к столу. «Меня зовут Молико», — произносит он по-английски. Затем пускается в долгие объяснения, из которых явствует, что он работал в Кейптауне по контракту у одного и того же хозяина с 1947 по 1961 г. За все это время он не виделся с семьей и потому вернулся в Транскей. Но так как в Кейптауне он проработал всего четырнадцать лет, чтобы вернуться туда, ему нужен был новый контракт. Зная об этом, он приехал в Кейптаун тайком. Но, опасаясь, как бы его не арестовали без контракта, он выбросил свой пропуск. «Потерял», — объясняет он нам, как будто мы из полиции. Г-жа Смит говорит мне, что он потерял его нарочно, надеясь, что потом сможет придумать какую-нибудь историю.

— Я вернулся в Кейптаун, потому что мой бывший хозяин позвал меня, только он забыл послать контракт нашему администратору, и все-таки мне поставили штамп, разрешили приехать в Кейптаун, — продолжает мужчина свой рассказ с огорченным видом. — Если бы только я не потерял свой пропуск.

Вряд ли это так. Г-жа Смит позвонила на завод, где, как он утверждает, его ждут, никто, оказывается, и не думал приглашать его.

— Дайте мне пропуск со штампом, — просит он.

Г-жа Смит объясняет ему, что она не имеет никакого отношения к министерству по делам развития и управления банту. Все, что она может сделать, это дать ему денег, чтобы он раздобыл себе новый пропуск. «Он здесь нелегально, так что его все равно арестуют и отправят на ферму-тюрьму или вышлют в Транскей».

Она пытается объяснить мужчине, что ему надо вернуться в Транскей и сходить к администратору резервата, чтобы тот занес его в списки нуждающихся в работе. Когда какому-нибудь хозяину потребуются рабочие, он напишет в местное трудовое бюро. Администратор сообщит ему имена людей из списка. И тогда хозяин подготовит контракты в пяти экземплярах и пошлет их в кейптаунское отделение министерства по делам банту, где решат, в какой локации тот или иной рабочий будет жить, потом в полицию и администратору Транскея. Там африканцу поставят пресловутый штамп на пропуск. И только после этого он сможет приехать на год.

На смену ему является молодая чета, оба хорошо одеты и прекрасно говорят по-английски. Они рассказывают, что у них трое маленьких детей, самому младшему из них всего месяц. Молодая женщина — учительница, до замужества она жила со своей матерью в одной из локаций Кейптауна. Муж ее уроженец Транскея, по занимаемой должности ему не положено держать при себе семью. По закону жена его должна жить в Транскее с родителями мужа, хотя никогда прежде там не бывала.

— Не говоря уже о том, что придется жить врозь, — говорит муж, — это просто бесчеловечно: моя жена горожанка, она знает только английский, а родители мои говорят на коса и живут в хижине в горах, да и жизнь у них совсем иная — племенные обычаи и все прочее. Она христианка, а они все еще веруют в племенных богов. Они принадлежат к разным мирам и не могут понять друг друга.

Единственный выход для этой женщины — развод, тогда она сможет вернуться в локацию к своей матери. Но ее несчастных детей, которые не прожили в Кейптауне пятнадцати лет (ведь самому старшему из них пять лет), неизбежно отправят в Транскей.

Я ухожу из конторы в середине дня, а очередь у дверей все такая же длинная.

Африканцы, которые работают возле Кейптауна, живут в Ланге, Ньянге или Гугулету, это самые большие локации. Ланга, расположенная приблизительно в пятнадцати километрах от Кейптауна, единственное место, где с давних пор люди живут семьями и имеют на это постоянное разрешение.

Белому не положено появляться в африканской локации, разве только по специальному пропуску, который может выдать административное управление по делам банту. У В. я познакомилась с г-жой О., сотрудницей социального обеспечения, которая занимается африканскими уголовниками.

— Любое уголовное преступление, в котором обвиняется африканец, неизбежно является следствием апартхейда, — рассказывает она. — Все африканцы — политические правонарушители.

У нее постоянный пропуск, разрешающий ей посещать Лангу и некоторые другие локации, за исключением Гугулету, потому что на самом деле это не столько город, сколько своего рода обширный лагерь по перегруппировке. Рабочие там не имеют права обзаводиться семьей, и полиция не пропускает к ним иностранцев. Я попросила ее взять меня с собой, и она предложила мне посетить вместе с ней довольно большую локацию, которую я буду называть П., потому что, по ее словам, администратор там неплохой человек.

Между последними домами, в которых живут белые, и входом в П. на несколько километров простирается пустырь. Впрочем, это не только здесь, все африканские города окружены пустырями. В случае восстания полиции ничего не стоит нагрянуть туда с танками и бомбардировщиками, полностью избежав жертв среди белого населения.

В П., расположенном подобно всем локациям во впадине, на обширном четырехугольном пространстве, обнесенном колючей проволокой, проживает около сорока тысяч человек. У входа огромный плакат, на котором по-английски, на языках коса и африкаанс написано: Город П. Посторонним, не имеющим специального пропуска министерства по делам банту, вход воспрещен».

— Спрячьтесь, попробуем проскочить. Полицейские вас не заметят, — говорит мне г-жа О.

Проезжаем мимо большого деревянного строения — административного здания, мимо полицейского поста, расположенного на самом верху, откуда можно обозревать весь П., мимо тюрьмы, которую нельзя фотографировать, иначе сам туда попадешь. Прямые улицы, низкие деревянные или из красного кирпича домики, ни одного деревца или клочка зелени.

— Запрещено администрацией, — объясняет мне г-жа О. — В случае волнений здесь все будет видно как на ладони и простреливаться продольным огнем.

На улицах босоногие ребятишки, старики в странном одеянии. Это члены одной из многочисленны?: сект, получивших в последнее время широкое распространение. Африканцы почти поголовно отказываются принимать христианство, потому что это религия белых, религия тех, кто угнетает их.

Мы собираемся навестить жену директора единственного во всем районе лицея для африканских детей. Она встречает нас на пороге своего чистенького домика, возле которого растет розовый куст. Это очень красивая женщина лет сорока, с тонким лицом и изысканными манерами. Она учительница, окончила в свое время лицей для метисов, тогда это еще было возможно. Мы осматриваем маленький домик, который она снимает, так уж заведено, в локациях нельзя владеть собственным домом. Три крохотных комнатки, их очень трудно сделать удобными, потому что живет она там с мужем и пятью детьми. Радиоприемник — главное украшение гостиной, специальная модель для африканцев, «чтобы мы не слушали другие африканские станции, — печально улыбаясь, говорит учительница. — Официально это объясняется тем, что такие радиоприемники стоят дешевле и соответствуют нашим средствам».

Сначала она несколько недоверчиво встретила меня, но г-жа О. сказала ей, что мне можно доверять. «Мы никому уже не верим, и это вполне простительно, — сказала в ответ учительница. — Мы люди отчаявшиеся».

Она оставила дверь открытой. «Чтобы соседи не донесли полиции о нашем заговоре. У нас не принято закрывать дверь». Г-жа О. рассказывает, что в локациях полиция не разрешает ставить дверей между комнатами, так легче проводить ночные обыски.

Но и эта мера предосторожности не помешала кому-то из доносчиков, которых везде хватает, сообщить о нашем визите. Через четверть часа послышался вой сирены полицейской машины. Белый полицейский в штатском и двое африканцев в форме выскакивают из машины и без всякого стука врываются к нам. Я приветствую их по-французски. Они в некотором замешательстве. Наша хозяйка объясняет им, что я студентка из Франции и приехала к ней вместе с г-жой О., сотрудницей социального обеспечения, которую здесь хорошо знают. «Мы как раз собирались к администратору, — добавляет она. — Эта девушка изучает социологию и интересуется организацией африканских общин».

— Следуйте за нами, — заявляет белый флик. — Надо немедленно уладить все это.

Мы идем к административному корпусу, возле которого толпятся африканцы. Белый администратор здесь все равно что всемогущий господь бог. Ему случается быть добрым, любить негров, ну, разумеется, с высоты своего величия, таков, например, администратор П., который, по словам учительницы, никак не может вырваться из тисков противоречий между тем, что он считает справедливым, и требованиями министерства по делам развития и управления банту. «Кстати, он собирается подать в отставку, потому что не в силах больше причинять нам то зло, которое его обязывают делать. Печально, если он и в самом деле уйдет. Для нас это будет день траура, все его будут оплакивать, потому что на смену ему непременно пришлют какого-нибудь садиста, их теперь всюду полно».

Администратор довольно тучный человек, он занят какими-то делами, ему помогают негры. С него градом катится пот, вид у него усталый. «Прошу прощения за нашествие полицейских, — обращается он к нашей знакомой. — Вы ведь сами все понимаете». Он говорит с учительницей с явным уважением, испытывая определенную неловкость. Заставив меня подписать кучу всяких бумаг, он выдает специальный документ, разрешающий мне пробыть здесь всего один час, в документе уточняется, что я не имею права вести с африканцами враждебных по отношению к министерству по делам развития и управления банту разговоров.

Мы возвращаемся к учительнице. По ее мнению, главная проблема — это выселение всех небелых за пределы Капской провинции, то-есть все то же, с чем довелось мне столкнуться у представительниц организации («Черные шарфы» в Этлоуне. Оказывается, сама учительница не имеет права на постоянное жительство в П. В любой момент ее могут отправить на родину, хоумленд, так как до закона о групповых районах она учительствовала в разных городах.

— Весь вопрос в том, где мне найти хоумленд? Как большинство африканцев этой страны, я родилась не в резервате, а в зоне, объявленной теперь «белой». Сестры мои живут в Порт-Элизабете. Но это не остановит полицию, и когда ей вздумается, меня выселят из Капской провинции и отправят в огромный лагерь для перемещенных лиц, сейчас как раз организуются такие в Сискее, Уиклайзе возле Кингстауна, это бесплодная пустыня, где ничего не растет.

Г-жа О. говорит, что у мужа нашей знакомой имеется постоянный вид на жительство. Но что станет с детьми? Все зависит от разрешения, которое есть у отца: их могут либо оставить с ним, либо отправить в резерват к его родителям.

— Они нашли способ заставить нас страдать самым жестоким образом, — говорит учительница, — уничтожив главное, что есть у африканцев, — семью.

Она говорит шепотом, то и дело вытирая глаза и непрестанно поглядывая на улицу. Не могу придумать ничего особо утешительного, но говорю все-таки, что вечно так длиться не может: когда в других странах узнают о том, что здесь творится, мир непременно вмешается. Она смеется с горечью.

— Неправда, нам никто не поможет, и мы это знаем. Великобритания, Соединенные Штаты, Франция поддерживают Южную Африку, торгуют с ней. Другие африканские страны тоже не в силах нам помочь, им самим нужны деньги. Иногда мне кажется, уж лучше бы на нас бросили атомную бомбу, тогда все разом бы и кончилось…

Она показывает мне свой пропуск.

— Разве это похоже на удостоверение личности? У собак и у тех куда лучше. Мы существуем лишь постольку, поскольку у нас есть хозяин, да и то только в том случае, если мы платим налоги. А если с нами что-нибудь случится, нашу семью даже не поставят об этом в известность, это представляет интерес лишь для того, ла кого мы работаем.

Она продолжает:

— Если бы вы только знали все, что творится в П. Ни одной ночи не обходится без облавы. Два дня назад полицейские явились в два часа ночи, причем не полицейские П., а кейптаунские, да не одни, а вместе с вооруженными белыми добровольцами. Администратор не хотел их пускать, но что он мог поделать? Они высадили в домах окна и двери и стали проверять всех жителей, одного за другим. Арестовали кучу людей. Одну женщину забрали вместе с двумя детьми, она не видела мужа пять лет (он только что вышел из тюрьмы) и три дня назад тайком приехала сюда. Девушку, которая работает у белых в Сипойнте, в двадцати километрах отсюда, тоже забрали, она приехала в гости к друзьям, а вернуться к хозяевам нс успела, было слишком поздно. Арестовали молодого человека, который остался ночевать у своей невесты без разрешения полиции. А вот вам еще один случай: к повару знаменитого клуба «Килвэн Гров» приехала жена с больным шестимесячным ребенком, она не успела предупредить полицию, что останется еще на несколько дней. Ночью ее забрали, малыш умер от холода в полицейском участке. Я могла бы целыми днями перечислять вам все наши несчастья.

Она предлагает нам пойти встретить ее мужа у лицея. Но прежде надо еще раз зайти к администратору, он согласился продлить мой пропуск, взяв с меня обещание никому не говорить об этом и как можно скорее затем уехать.

По дороге в лицей мы должны пересечь участок, где в отдалении виднеется большое здание с разбитыми окнами, обнесенное колючей проволокой: общежитие для «несемейных».

— Там творится что-то ужасное, — рассказывает наша знакомая, — полиция дает им вино, гашиш, всячески поддерживает племенные нравы. Они часто дерутся и убивают друг друга.

На стенах видны следы от пуль — память о происходивших здесь и в Ланге волнениях во время расстрела в Шарпевиле; здесь тогда тоже убили человек десять.

Лицей представляет собой небольшое деревянное строение, огороженное колючей проволокой. Муж учительницы оказался очаровательным человеком, он говорит громким голосом и не пугается, как большинство африканцев, когда его о чем-нибудь спрашивают.

— Теперь я решил на все наплевать, — рассказывает он. — Рано или поздно меня все равно арестуют. Так что до тех пор недурно бы успеть высказать вслух то, что я думаю про себя. Дня не проходит без того, чтобы ко мне домой или в лицей не заглядывала полиция. Особенно они любят являться по утрам, часа в четыре, очень интересуются, не у меня ли проходят подпольные собрания.

Он рассказывает об образовании для банту:

— Ребята охвачены школьным образованием лишь на пятьдесят процентов. А дальше дело пойдет еще хуже. Все, чему их теперь учат, настолько бесполезно, что уж лучше бы им сидеть дома. В моем лицее всего триста восемьдесят учеников, а ведь он один на четыре локации. Родители и не стремятся дать детям высшее образование. Они рассуждают так: «Такой-то, мол, человек образованный, а что ему это дает? Он живет в резервате вместе со мной и в такой же точно бедности; он под надзором полиции, его часто сажают в тюрьму. Так какой смысл для африканцев учиться?» А расистскому правительству Фервурда только того и надо, оно хочет довести нас до отчаяния, заставить вернуться к первобытному образу жизни. Политика эта проявляется на каждом шагу, обо всем и не расскажешь. Ребятишкам приходится иногда идти в школу пешком больше двадцати километров. До 1955 г. им давали чай с бутербродами, теперь же, «в целях соблюдения африканских обычаев», их заставляют поститься весь день, а потом отправляют домой есть просо.

Он ведет меня в класс, где девочки получают хозяйственные навыки.

— Вот вам пример образования для банту. — В углу класса я вижу электрическую плиту и заброшенную утварь. — Мы хотели познакомить девочек с современной кухней, научить гладить электрическим утюгом. Ведь даже для того, чтобы стать прислугой, а это единственно доступное место в будущем для девушки, такие навыки могут пригодиться. Так нет, явилась полиция вместе с представителем министерства образования для банту. Нам заявили, что африканские обычаи следует уважать, т. е., иными словами, девочек следует обучать «полезным вещам», например готовить на костре, присев на корточки, толочь просо и украшать лицо разводами грязи… Они хотят заставить нас обратиться к пещерному веку, племенной жизни. А разве сами они хотели бы жить так, как жили их предки во времена Яна Ван Рибека? Да они просто с ума спятили, вот и все.

Я спрашиваю его, каково настроение людей в П. Удалось ли пустить здесь корпи революционным организациям?

— Видите ли, — отвечает он, — из-за политики правительства, которая в том и состоит, чтобы помешать обосноваться в Кейптауне коренному африканскому населению, таким организациям, как Африканский национальный конгресс, всегда было трудно всерьез и глубоко охватить этот район. АНК имеет огромное значение для всей страны. А в Ланге, например, одной из самых больших локаций Капской провинции, наибольшей популярностью пользуется Панафриканский конгресс, впрочем, и зародился-то он именно там, причин тому немало, и другие смогут рассказать вам о них лучше, чем я. Для таких локаций, как Ланга и в еще большей степени Ньянга и Гугулету, характерно то, что население их отказывается следовать лозунгам, призывающим к терпению и выдержке, они могут вдруг, ни с того ни с сего казалось бы, схватить топоры, колья, вообще все, что подвернется под руку, и ринуться на Кейптаун, невзирая на картечь и танки. Сами понимаете, население подвергается таким репрессиям, что люди боятся заниматься политикой в обычном смысле этого слова. Политика хороша для либералов-белых, рассуждают они, а нам ничего не дает. Они измотаны и отчаялись вконец, похожи на застоявшееся болото, но попробуйте пробудить их, и вы увидите. Знаете, как начинается мятеж в локации? Достаточно самого пустякового предлога. Помню, это случилось в Северном Трансваале. Белая женщина пришла к африканке, которая стирала ее белье, и потребовала у нее две простыни, которые будто бы пропали. Африканка прекрасно знала, что не брала их, но, испугавшись, спряталась. Белая вызвала полицию, африканка убежала, полицейские пустили вслед ей собак, и тут началось: собралась толпа людей с камнями и линчевала одного или двух полицейских. Остальные попросили подмогу, появились танки, многих арестовали. На другой день обнаружили двух полицейских-негров с перерезанным горлом…

А вот вам еще один случай. Однажды в районе Дурбана перегруженный, как обычно, поезд для африканцев перевернулся, были убитые и раненые. Те, кому удалось, спастись, схватили двоих подвернувшихся им под руку белых и убили их. Таким я вижу будущее моей страны. Может быть, я неправ? Но именно так реагирует молодежь, которую вы видите на улицах, ее называют «цо-ци». Их стремление к насилию, убийствам вытекает из той обстановки, в которой мы живем. Насилие это надо подчинить определенной идее, организовать.

На прощание он познакомил меня с одним из своих учеников. Высокий подросток с тонкими чертами лица спрашивает меня, может ли африканец стать инженером во Франции?

— Конечно, — отвечаю я.

— Даже африканец из нашей страны? У вас есть, специальная школа для африканцев?

— Нет, — говорю я, — в Сорбонне да и во всех других университетах и высших школах во Франции учатся люди всех цветов кожи и вероисповеданий. Апартхейд существует лишь в Южной Африке.

Тогда он спрашивает меня, не может ли Франция предоставить ему стипендию?

— Возможно, — отвечаю я. — Только как ему удастся выбраться из своей страны? У африканцев нет паспортов, и потому они не могут выехать за границу, власти опасаются, что вернувшись, они начнут вести партизанскую войну.

— Да и зачем мне быть инженером? — говорит мальчик в конце концов. — Африканец не имеет права на такую профессию. Мне все равно не найти работы. Придется, как всем у нас, идти на рудники.

Вот уже несколько дней, как меня обуял страх. Когда вечером я сажусь в поезд на Родденбос, мне начинает казаться, что мирный гражданин, уткнувшийся в газету «Ди Бюргер» напротив меня, не иначе как агент Особого отдела. Меня страшит вовсе не то, что я могу попасть в тюрьму, я просто боюсь, что меня вышлют до того, как я успею повидать нужных мне людей. Вот почему, несмотря на весь свой страх, я решаюсь наконец вступить в контакт с человеком, состоящим в подпольной революционной организации Африканский национальный конгресс.

О том, что я приеду, его предупредили мои лондонские друзья, но он не знает точно когда. М. X. — врач, работает в одной из локаций Капской провинции.

М. X. пришел в десять часов. Это довольно полный человек лет сорока, с упитанным лицом, на котором светятся живые умные глаза. На нем плащ, котелок, он курит столь обожаемую местными африканцами длинную трубку.

Встреча состоялась после наступления темноты у англиканского священника, который имеет право на посещение локаций, а следовательно, может быть знаком с этим человеком.

Когда я обратилась к нему, как к члену АНК, он с улыбкой ответил мне:

— Я, как и все, состоял в АНК в те дни, когда это была легальная организация. Но после ее запрещения в 1960 г. никто не имеет права состоять в этой организации. Так что я буду говорить с вами просто как африканец.

Я почему-то уверена, что человек этот не просто член АНК, а один из руководителей его в Капской провинции, который чудом не «сгорел», и потому сердце мое сжимается от ужаса: а что если из-за меня с ним что-нибудь случится?

Я спрашиваю его, коса он или зулус. Он громко смеется:

— Так вот чему научили вас наши друзья за границей? (Он поморщился.) Я просто южно-африканец, и все тут. Говорит он на несколько тяжеловесном английском языке, к которому примешиваются иногда слова африкаанс.

Во время всей нашей долгой беседы я не перестаю выдумывать оправдания своего пребывания здесь, на случай если явится полиция.

С тех пор как я нахожусь в этой стране, я непрестанно думаю о том, каким чудом удается африканцам поддерживать связь, какова история их освободительного движения, а следовательно, и АНК.

М. X. без всякого злого умысла спрашивает меня:

— А вы уверены, что вам это действительно интересно? Вы будете вспоминать об этом? А я и не знал, что французы интересуются бедными кафрами из Южной Африки.

Стараюсь уверить его, что он ошибается, хотя и сама не совсем в этом убеждена.

— Мы сражались против белых на протяжении нескольких веков, — начал он, — и если в конечном счете мы проиграли, то причиной тому не только их прекрасно вооруженная и организованная армия. Нас удалось победить не бурам, а англичанам и их империи. Так что англичане несут еще большую ответственность, чем Фервурд. Во время войны с бурами начал организовываться новый класс африканцев — полуинтеллигенция, а вернее, пожалуй, мелкая буржуазия. Некоторым африканцам в Кимберли и в Капской провинции удалось найти квалифицированную работу, и дети их получили великолепное образование в школах, открытых миссионерами. Молодежь была не согласна со стариками, которые хотели продолжать борьбу устаревшими методами межплеменных войн. Они начали создавать политические ассоциации, первая из них появилась в 1880 г. в английской Капской колонии, где некоторые квалифицированные африканцы получили право голоса. Она называлась «Союз африканцев» (Imbumba Уата Afrika).

Священник замечает, что примерно тогда же родилась и первая политическая партия буров — Союз африканеров (Afrikaaner Bond). Я прошу М. X. говорить как можно медленнее[38]. Он рассказывает тихим голосом, пытаясь даже иногда говорить по-французски:

— Как вам известно, после мирного договора, заключенного между англичанами и бурами в Феринихинге, англичане забыли о своих обещаниях африканцам, и в угоду бурам дискриминация стала проводиться по всей стране и даже в бывших английских колониях — Натале и Капской провинции. Африканцы реагировали на это по-разному. То было время, когда Ганди, при ехавший из Индии защитить права индийских трудящихся, которые, как рабы, работали на плантациях сахарного тростника в Натале, основал Индийский конгресс Наталя (The Natal Indian Congress). Это он начал кампанию пассивного сопротивления, его примеру последовали африканцы. Другие организации, например организация цветного населения, только что созданная тогда в Кейптауне, направили английскому имперскому правительству несколько петиций, но все они остались без внимания. Наконец в 1906 г. в Натале Бамбата — вождь зулусов — начал вооруженную борьбу против европейцев, которые хотели обложить налогом бедных африканских крестьян. Война была ужасной: в одной только битве погибло более трех тысяч человек. Так было подавлено последнее восстание племен.

В 1909 г. в Национальном конвенте, собравшемся в Блумфонтейне, не было ни одного представителя африканцев, а именно там было принято решение о создании Южно-Африканского Союза. Тогда лидеры организаций цветных решили встретиться, чтобы направить затем в Лондон делегацию, которая заявила бы, что они против ЮАС — Союза белых. Делегация, возглавляемая доктором Рубусана, лицом очень известным среди африканской интеллигенции, попробовала убедить английский парламент не соглашаться на создание Союза без участия африканцев. Но делегацию слушать не стали, а отправили обратно, сказав: «Все образуется на месте. Попытайтесь найти общий язык с новым правительством и постепенно к вам привыкнут». — М. X. помолчал немного, потом, покачав головой, сказал — Ах, эти англичане! Они и теперь в вопросе о Родезии занимают точно такую же позицию.

С той поры и начались несчастья африканцев. Первый южно-африканский кабинет министров, состоявший из прославленных генералов бурской армии — Боты, Яна Смэтса и Герцога, принял закон, запрещавший использовать африканцев на определенных работах, а затем и другой, запрещавший им отказываться от контракта до истечения его срока и бастовать. Африканское общество как таковое было практически уничтожено. Крестьян обложили чудовищным налогом, и они были вынуждены работать на белых за мизерную плату! Независимые, гордые скотоводы стали рудокопами, судомойками, садовниками или привратниками. Вожди же их превратились в прислужников правительства белых.

К тому времени вернулся из США, где благодаря Дружбе с американскими миссионерами из Инанды ему удалось получить образование, молодой адвокат Пиксли Ка Исака Семе, уроженец гор Зулуленда. В Йоханнесбурге его поразило унизительное положение африканцев, которые были обязаны теперь снимать шляпу при виде белых.

Встретившись с лидерами прежних африканских организаций, он понял, что старая межплеменная вражда удивительно живуча и что, как в былые времена, зулус отказывается бороться в одних рядах с тсонга, да и сами коса из-за пустяковых междоусобиц чуть что хватаются за оружие. Он пришел к выводу, что единственно возможный путь к свободе для его братьев заключается в создании организации, которая объединила бы все племена, чтобы и речи больше не было о коса, пондо, тембу, зулу, ботсвана, шангаан или басуто — ведь все они африканцы. Ему удалось убедить многих людей, пользующихся уважением в различных кругах, в необходимости созвать конференцию всех вождей и лидеров. Такой съезд состоялся в январе 1912 г. И появился Африканский национальный конгресс, который по сей день возглавляет нашу борьбу[39]. — Он поднял палец и с улыбкой, стараясь подчеркнуть всю важность своих слов, произнес: — Ибо если АНК выстоял вопреки всему и пережил все организации, которые стремились заменить его, то это исключительно потому, что в работе своей он никогда не исходил из племенных принципов. Со времени его основания в конгресс входили и люди из краалей, и обитатели самых отдаленных зулусских деревень, жители утопающего в зелени Транскея и пустынного Бечуаналенда, Свазиленда и гористого Басутоленда, не говоря уже о тех, кто жил в народных кварталах Йоханнесбурга, в бидонвилях Дурбана, на фермах Оранжевого государства и Капской провинции. Самые разнообразные люди входили в его состав: пасторы и священники, учителя, адвокаты, рудокопы и при слуга… Именно тогда впервые прозвучала песня, созданная человеком из племени коса, и ставшая своего рода гимном оппозиции — «Боже, благослови Африку» («Nkosi Sikelele I Afrika»).

Я спрашиваю, как на это реагировали белые.

— Постойте… В это же самое время стали собираться воедино и националистические силы буров. Бота исключил из состава своего кабинета Герцога за его антибританскую позицию, и тот заложил основы Националистической партии. Да, да, той самой, которую теперь возглавляет Фервурд.

Африканеры, воплощавшие экстремистские силы белых, поняли, что они заручились, наконец, поддержкой вполне надежного человека. В то время Семе и другие руководители АНК попытались организовать союзы африканских фермеров, купив для них фермы, где те должны были работать сообща. Белые заволновались. «Христианской цивилизации на этом континенте приходит конец. Надо что-то делать», — кричали они. Африканцы лишились каких бы то ни было политических прав, но у них оставалось еще немного земли. И вот, в 1913 г. у них не осталось ничего. Парламент принял закон о землях туземцев, согласно которому 90 % всей земли передавалось во владение белым.

С тех пор было принято столько поправок к этому закону, что, как вам известно, ни один африканец не имеет больше права владеть участком земли или снимать его в аренду, и это в своей собственной стране. Он должен довольствоваться тем, что ему дозволено быть арендатором в правительственных резерватах.

АНК, неизвестно почему не терявший веру в Великобританию, направил в Лондон делегацию, призванную обратить внимание английского правительства на это беззаконие, но в этот момент разразилась первая мировая война, так что проблемы зулусов и коса никого больше не интересовали. И снова, в который уже раз, африканцы сражались во имя дела, их самих не касавшегося. На время они забыли о своих невзгодах и 5000 из них выступили вместе с англичанами на борьбу против немцев в Юго-Западной Африке.

После окончания войны АНК, все еще не распростившийся с иллюзиями, посылает еще одну делегацию, на нот раз на Версальскую конференцию, с просьбой предоставить африканцам право на самоопределение, потому что, видите ли, Вильсон, тогдашний президент США, будто бы заявил: «Настало время для самоопределения маленьких наций». Забавно отметить тот факт, что о независимости Южной Африки заботились не только мы. Кроме правительственной делегации, возглавляемой Смэтсом и Ботой, на конференции присутствовала и делегация Националистической партии во главе с Герцогом и Маланом. Разумеется, великие державы не располагали достаточным временем для того чтобы внимать просьбам маленьких делегаций, так что все это ни к чему не привело. И никто ничего не добился.

АНК переживал кризис. Руководство его состояло из интеллигентов, в какой-то мере даже снобов, обожавших Великобританию. И в конце концов основное ядро его отошло от всякой политической деятельности. Тогда-то президентом АНК и был избран Сэмюэл Мапок Макгато, священник и учитель из Трансвааля, пользовавшийся большим авторитетом у горняков Ранда, число которых значительно увеличилось после принятия закона о земле.

Годы, последовавшие за первой мировой войной, были трудными годами: росла дороговизна, и среди белых было много безработных. Но если для белых рабочих жизнь стала тяжелой, то для африканцев — просто невыносимой. Во время войны были изданы разного рода законы, связанные с работой, лишившие африканцев каких бы то пи было прав. Тем не менее им удалось организовать профсоюз (Союз рабочих промышленности и торговли), который в 1929 г. распался, но немало способствовал делу воспитания африканцев в городах и крупных горнорудных центрах.

Примерно в это же время возникла и Интернациональная социалистическая лига, состоявшая в основном из белого населения, на базе которой впоследствии была создана Коммунистическая партия. Первой значительной акцией АНК была так называемая «забастовка ночных горшков». В ту пору не было уборных, и каждое утро африканцы должны были выносить гигиенические ведра белых. Те, кого называли «ночные бои», потребовали увеличения заработной платы, им отказали. Конгресс объявил забастовку. Весь Йоханнесбург был отравлен зловонием. В конце концов арестовали нескольких лидеров АНК, а вместе с ними и белых руководителей Интернациональной социалистической лиги. Так в первый, но далеко не в последний раз в нашей стране были брошены в тюрьму белые и черные вместе. Хотя, надо сказать, коммунисты не признавали в обуржуазившихся лидерах АНК товарищей по борьбе.

В двадцатые-тридцатые годы забастовочное движение все ширилось. Одним из самых знаменательных этапов этой борьбы был массовый отказ женщин от пропусков. Африканские женщины долгое время боролись против закона о пропусках и смирились лишь в 1959 г.

В ту эпоху еще верили в силу пассивного сопротивления, зерно которого заронил Ганди. Люди собирались, пели «Боже, благослови Африку» и другие религиозные песни, а потом сжигали или рвали в клочья пропуска. Но не следует забывать, что ответом долготерпению всегда бывает насилие. Так, в 1921 и 1923 гг. Смэтс спровоцировал два кровопролития. На мирную демонстрацию были брошены танки и пушки, а между тем режим Фервурда и кровавая расправа в Шарпевиле — все это еще было впереди.

В 1924 г. на смену проанглийскому правительству во главе со Смэтсом пришел бур Герцог, к власти его привела коалиция небогатых слоев белых (фермеров, горняков), до тех пор неизменно голосовавших за лейбористов, но невзлюбивших Смэтса за его жестокую расправу с забастовкой белых и считавших его с той поры ставленником английского капитала.

Тотчас же последовали новые расистские законы, права голоса лишились квалифицированные африканцы Капской провинции, зато его предоставили всем белым женщинам; были уменьшены налоги на белых, а на африканцев увеличены на 25 %.

АНК бездействовал. Гумеде, бывший тогда его президентом, утратил почти всякий авторитет у руководства конгресса. Его стали называть коммунистом, упрекали за то, что он призывал африканцев вести политическую и экономическую борьбу и говорил, что они добиваются не только права свободно входить в любое кафе. Многие вожди племен, укреплению власти которых способствовал Герцог, утверждали, будто африканцы веруют в бога и королей, а не в коммунизм, и что поэтому ЛНК не должен-де устраивать забастовок, «которые вызывают ответное насилие». В деятельности АНК наступил заметный спад. Враждующие между собой Смэтс и Герцог примирились и создали Объединенную партию, получившую в парламенте большинство в две трети голосов. Малан, оставшийся в одиночестве со своей Националистической партией, решил провести реорганизацию, которая способствовала бы «очищению». В 1936 г. на всеобщей конференции, созванной в Блумфонтейне, голоса, призывавшие перейти к действию, снова оказались в меньшинстве.

К этому моменту политически активные африканцы стали членами Коммунистической партии подобно Котаке, который стал тогда ее генеральным секретарем. Теперь все они входят в руководство АНК.

Во время второй мировой войны не произошло ничего из ряда вон выходящего. Правда, на этот раз африканцы в большинстве своем отказались выступить с оружием в руках на стороне англичан. А некоторые хотели даже сражаться на стороне немцев. Несомненно одно: англичане боялись давать оружие африканцам.

Конгресс выработал новый, более демократический устав. Была упразднена Палата вождей, наиболее активные представители молодежи основали Молодежную лигу. Многие из ее активистов были рабочими-самоучками, такие, как Уолтер Сисулу и Энтон Лемде. Другие же, как, например, Нельсон Мандела, — сыновьями вождей. Судьба Манделы вообще типична. В то время некоторые молодые африканцы оканчивали школы миссионеров, а затем получали возможность продолжать учебу, добившись стипендии. Они читали книги, газеты и в конце концов восстали против старого, умеренного и оппортунистического руководства АНК. Молодежная лига воспитала целую плеяду руководителей, готовых к настоящей борьбе.

Весь послевоенный период был отмечен насилием. Молодежь Лиги чувствовала, что старые методы уже не годились. Все чаще и чаще в локациях по самым незначительным поводам вспыхивали мятежи. Если находился человек, который мог организовать людей, все шло хорошо, но зачастую дело начиналось мирным шествием к административному зданию, а кончалось всеобщей по-тасовкой. Тем временем АНК, Индийский конгресс и Конгресс цветного населения сообща устраивали то гут, то там совместные демонстрации против системы про пусков. Индийцы выступали особенно активно. Вы что-нибудь слышали о докторе Даду? Это коммунист, лидер Индийского конгресса. Именно такие люди, как он, начертали нам путь в будущее, к той Южной Африке, которую следует еще построить. Африканеры стремятся разобщить нас, разделив на племена, индийцев, метисов, белых и африканцев. Но после войны люди, подобные индийскому коммунисту Даду, мусульманину Качалиа, африканскому националисту Манделе, дочери еврейских коммунистов из Литвы Рут Ферст, собрались вместе, чтобы выработать общую линию.

Я спрашиваю его, а не были ли коммунистами представители Молодежной лиги?

— Нет. Пожалуй, в то время они, и в частности Мандела, выступали в какой-то мере против коммунистов. Ну, прежде всего, по причинам религиозного характера, а потом и в силу своего воспитания. Кроме того, они считали, что обязаны бороться против апартхейда вместе с другими национальными группами, но в то же время думали, что каждая такая группа должна сохранять свою автономию. Можно даже утверждать, что поначалу молодежь была настроена против сотрудничества с белыми.

Окончательно освободиться от прежнего оппортунистического руководства АНК помогла большая забастовка горняков в 1946 г. Хотя африканские профсоюзы были объявлены вне закона еще в 1924 г., лидерам АНК и в том числе Дж. Марксу, деятелю Коммунистической партии, удалось создать Союз горняков. Они-то и организовали одну из самых значительных забастовок, когда-либо происходивших в этой стране. На бирже началась паника. Забастовка угрожала распространиться на всю страну: индийцы и метисы выразили свою солидарность. Белых охватил ужас. Последовали страшные репрессии. В толпу стреляли, было много убитых. Судили пятьдесят два человека, их обвиняли в подстрекательстве к забастовке. Среди них были африканцы, в том числе Дж. Маркс, который действительно принимал участие в подготовке забастовки, но были также и белые коммунисты вроде Абрахама Фишера или индийцы, как. например, Даду, который к тому времени сидел уже в тюрьме в Натале.

Можно было предположить, что события, происходившие в то время в мире, заставят призадуматься белых в Южной Африке. Ничуть не бывало: на выборах 1948 г. победила Националистическая партия африканеров. Мало того, победить на выборах Д. Малану помогла программа апартхейда, это слово прозвучало тогда впервые. Политика сегрегации, проводимая Объединенной партией, была детской игрой по сравнению с тем, что последовало дальше.

В 1949 г. происходили выборы в АНК, и Молодежная лига получила большую силу в руководстве. Доктор Джеймс Морока, вновь избранный президент, был первым в ЮАС африканским врачом. Под давлением молодежи была намечена более последовательная программа действий, хотя Конгресс по-прежнему выступал за мирный путь.

Вскоре парламент стал принимать законы, положившие основу политики апартхейда, и главным из них был Закон о расселении по группам. Затем последовал пресловутый закон о подавлении коммунизма, объявивший вне закона Коммунистическую партию и коммунизм, а на деле призванный подавить всякую активную оппозицию апартхейду. Ибо определение, данное коммунизму в этом законе, было весьма расплывчато и всеобъемлюще.

Священник обращается ко мне со смехом:

— Если бы только дознались, что я принимаю вас, меня самого могли бы арестовать по закону о подавлении коммунизма. — И так как я улыбаюсь, он продолжает: — Не смейтесь. Многие христиане, философия которых совершенно противоположна коммунистическому мировоззрению, были брошены в тюрьмы на основании этого закона…

Взглянув на часы, М. X. продолжает свое повествование:

— После того как Коммунистическая партия оказалась под запретом, многие африканцы, в том числе и Дж. Маркс, всю свою деятельность сосредоточили на АНК. И 26 июня 1950 г. под руководством АНК была объявлена всеобщая забастовка. В Йоханнесбурге она прошла успешно, в других местах провалилась. В этот момент такие люди, как Сисулу, заговорили о согласованной с индийцами программе действий. Сначала молодежь, и в их числе Мандела, не соглашалась на это; они считали, что африканцам надо действовать самостоятельно. Но их удалось убедить, и совместное с индийцами заседание состоялось. Именно там впервые проявил себя как руководитель национального масштаба Лутули, бывший в то время президентом АНК в Натале. На конгрессе 1953 г. его избрали президентом АНК. Правительство лишило Лутули прав вождя за его деятельность в рядах АНК, но престиж его от этого только возрос.

Программа совместных действий бросала вызов несправедливым законам. За восемь месяцев восемь с половиной тысяч человек добровольно пошли под арест, совершив какой-нибудь преднамеренный проступок, выражая таким образом протест против законов апартхейда. Общенациональным руководителем добровольцев стал Мандела. Тогда-то он и проявил себя талантливым организатором.

Я попросила М. X. привести примеры такого сознательного неповиновения.

— О, возможностей представлялось немало, можно было, например, разорвать пропуск на глазах у полицейских, войти на железнодорожную станцию в дверь, предназначенную для белых, или явиться в локацию без разрешения после наступления темноты. Даже женщины, обычно такие тихие, из тех, что никогда и голоса не повысят, могли появиться в общественных местах, посещаемых только белыми, громко распевая при этом патриотические песни.

Полиция систематически сажала протестующих в тюрьмы. За организацию этой кампании сорок семь руководителей АНК были приговорены к тюремному заключению сроком от трех месяцев до двух лет. Правительство приняло закон об общественной безопасности и закон о поправках к уголовному законодательству. Первый закон наделял министра юстиции, являвшегося одновременно и министром полиции, полномочиями объявлять по собственному усмотрению чрезвычайное положение на той части территории страны, где возникала какая-либо угроза государственной безопасности. Такие меры позволяли тут же пресечь всякую попытку открытого выступления оппозиции. Согласно второму (икону, любое нарушение порядков апартхейда в знак политического протеста рассматривалось как нанесение оскорбления государству и строго наказывалось. А закон о мятежных сборищах, принятый в 1956 г., расценивал как «подрывную деятельность» любое действие, «направленное на возбуждение чувства враждебности между европейскими жителями Союза и какой-либо другой национальной группой населения».

Многим африканским и индийским руководителям запрещалось заниматься какой бы то ни было политической деятельностью. Некоторым из них пришлось даже покинуть страну. Другим, в том числе Лутули и Сисулу, не разрешалось принимать участия ни в одном-собрании. Так закончилась кампания неповиновения.

В 1955 г. произошло знаменательное событие: был создан Союз конгрессов. Давно уже некоторые лидеры АНК мечтали о некой совместной организации, которая выработала бы программу борьбы, общую для всех жителей Южной Африки, независимо от их национальности. На этот призыв АНК откликнулись Конгресс цветного населения, Индийский конгресс, Конгресс профсоюзов и Конгресс демократов, ассоциация белых, состоявшая из коммунистов и беспартийных, разделявших точку зрения АНК. Конгресс демократов был создан одновременно с другой организацией белых — Либеральной партией.

На словах либералы выступают против апартхейда, но верят в конституционные методы и хотят, чтобы и мы, лишенные всяческих прав, тоже верили в законность. А дело объясняется просто: они боятся африканцев.

25 июня в Клиптауне, маленькой деревушке неподалеку от Йоханнесбурга, три тысячи делегатов различных национальностей приняли Хартию свободы. Зрелище это было необычайное, кого там только не было: африканские крестьяне в костюмах своего племени, расфранченные интеллигенты, индийские женщины в шелковых сари, белые женщины в спортивных костюмах, врачи, горняки, прислуга, студенты, торговцы и… само собой разумеется, Особый отдел, спешивший зафиксировать всех присутствовавших там белых. Несмотря ни на что, все веселились и пели. Но многих лидеров на этой манифестации не было, одних бросили в тюрьму, других держали под надзором.

Слушая его повествование, я испытываю странное чувство, словно все, о чем он рассказывает, происходило где-то на другой планете. А между тем, 1955–1956 годы, это ведь не так давно и я припоминаю: девочки в лицее, где я училась, разбирались в политике, внимательно следили за всем, что творилось в мире, — война в Алжире, поездка Ги Молле в Алжир, где его забросали помидорами, Суэцкий канал… Но вот Южная Африка, Хартия свободы, тысячи брошенных в тюрьмы людей, почему мы ничего об этом не знали?

М. X. продолжает:

— В один из декабрьских дней 1956 г. на рассвете полиция во всех концах страны ворвалась к людям разных национальностей, над которыми нависло обвинение в «государственной измене». Всех их отправили в йоханнесбургскую крепость. В течение нескольких дней было арестовано сто пятьдесят шесть человек. Практически весь Исполнительный комитет АНК: Лутули, Мандела, Сисулу, Тамбо, Реша, Нокве, кроме того, лидеры индийцев и метисов, а также белых и в том числе неутомимая Рут Ферст. Их обвиняли в том, что, подстрекаемые международным коммунизмом, они будто бы организовали заговор, направленный на свержение путем насилия южно-африканского правительства. Следствие длилось шесть месяцев вместо обещанных прокурором шести недель. Обвиняемым грозила смерть (государственная измена карается здесь смертной казнью).