Африка африканеров

Процесс растянулся на четыре года. К концу первого года некоторых подсудимых оправдали, например Лутули. В действительности то был процесс над АНК, власти стремились доказать, будто это была террористическая организация, что ни в коей мере не соответствовало действительности; правда, начиная с 1949 г., методы нашей борьбы изменились и мы вполне легально начали кампанию неповиновения, но никогда ни до, ни после АНК не прибегал к насилию. Все годы, пока длился процесс, борьба не утихала. Жены лидеров, находившихся под следствием, вели в это время борьбу в Лиге женщин, устраивали массовые марши протеста. Не забывайте, что к этому времени женщин уже обязали иметь при себе пропуска и предъявлять их по первому требованию. Тем не менее им удалось отыскать великолепный способ для оказания давления на власти. Женщины договорились бойкотировать товары фирм, принадлежащих африканерам, и овощи фермеров-буров. Надолго осталась в памяти «картофельная» забастовка. Для фермеров то была настоящая катастрофа, они никак не могли придумать, куда девать излишки своего картофеля.

Идея бойкота перешагнула границы нашей страны и, как вы помните, началась международная кампания бойкотирования южно-африканской продукции…

Манделу и других должны были освободить за неимением улик по основным пунктам обвинения. Но тут подоспели события в Шарпевиле, и у правительства появился новый повод для усиления репрессий.

Да, я забыл сказать, что в 1959 г. в локации Орландо был создан Панафриканский конгресс, основателями его были Собукве, Лебалло и другие, отколовшиеся от АНК…

Я спрашиваю его о причине раскола.

— Это не был раскол. Все началось с Хартии свободы. Африканисты, их называли так потому, что они выпускали небольшой бюллетень под таким названием, так вот, африканисты выражали недовольство тем, что АНК заполонили будто бы коммунисты и белые. Но антикоммунистические лозунги не пользуются популярностью в народе. Ведь правительство называло коммунистами всех тех, кто боролся против апартхейда, и потому народ не мог не уважать их. А кроме того, народ видел, что среди белых, которые питали к нему поистине братские чувства, было немало коммунистов.

— Или христиан, — вставил священник.

— Да, — согласился М. X., — и у коммунистов, и у христиан есть идеал. Но только Фервурд тоже именует себя христианином, так что понятие это весьма растяжимо.

Я спрашиваю М. X., что он думает о коммунизме.

— На мой взгляд, в настоящий момент речь должна идти не о том. АНК открыт для всех африканцев, которые борются за свободу своего народа. В руководстве АНК есть и коммунисты, например Дж. Маркс, и христиане вроде Лутули. Точно так же дело обстоит и у индийцев, в числе их лидеров есть и мусульмане, и коммунисты. АНК — это Фронт национального освобождения, и никто не может использовать его в своих собственных целях, ни коммунисты, ни антикоммунисты. Африканский национальный конгресс ставит своей задачей и социальное освобождение тоже, а кроме того, стремится к разрешению экономических проблем. Нельзя не отметить и того факта, что коммунисты дали очень верную оценку положению, создавшемуся в Южно-Африканской Республике, и сделали точный анализ его.

Но вернемся к ПАК и событиям 1960 г. В самом начале года ПАК объявляет «Statute Campaign». Речь шла о том, чтобы обязать белых вежливо обращаться с африканцами в лавках. Затея была довольно глупая и потому провалилась. АНК испытывал острую необходимость в легализации, и надо сказать, что 1960 год сыграл важную роль в истории этой организации. Это был год, когда многие африканские государства получили независимость. Мир начал проявлять интерес к Южной Африке. АНК в течение целого года исподволь готовился к широкой кампании, направленной против системы пропусков. Как вдруг в марте 1960 г. ПАК объявил, что 21-го он начинает кампанию протеста. Руководство АНК сочло это провокацией, задуманной с целы» сорвать его собственную кампанию, и потому отказалось принять в этом участие. 8 марта 1960 г. ПАК обратился к руководству АНК с довольно неожиданным заявлением: «Мы начинаем кампанию. Присоединяйтесь к нам». И все, без каких бы то ни было объяснений. Тем не менее Нокве, генеральный секретарь АНК, согласился встретиться с ними. Встреча состоялась 19 марта. После долгой дискуссии Нокве пришел к выводу, что история эта ни с чем не сообразна и неизбежно кончится катастрофой, а потому отказался вовлекать свою организацию в бессмысленную и бесцельную авантюру. 21 марта, это был понедельник, ровно в семь часов утра Собукве, а вместе с ним целая группа из ПАК, исполненные решимости, предстали босыми перед полицейским постом в Орландо и добровольно пошли под арест, разорвав пропуска на глазах у полицейских. В других местах, за исключением Ланги и Шарпевиля, локаций неподалеку от Феринихинга в Трансваале, примеру этому никто не последовал. А там произошли трагические события, в результате которых за несколько часов погибли сотни людей.

Потом стало известно, как это случилось: на рассвете жители Шарпевиля собрались у большого здания возле полицейского участка, обнесенного колючей проволокой. Шарпевиль считался правительством образцовой локацией, и столкновения с администрацией случались там чрезвычайно редко. Все было тихо, спокойно. Люди пришли в хорошем настроении. В их поведении не было никакой враждебности по отношению к белым. Это утверждали многие журналисты и фотографы, которые явились на демонстрацию. Управляющий Шарпевилем сам говорил впоследствии, что он совершенно свободно ходил среди толпы и даже перекидывался шутками с людьми. К полудню ожидали важного события. Рассказывали, будто бы кто-то из высокопоставленных лиц должен приехать из Претории для обсуждения вопроса о пропусках с Тсоло, местным секретарем Панамериканского конгресса. Но вот над толпой появились самолеты…

Священник перебил его:

— Это очень важно, ведь люди действительно пришли с мирными намерениями. Говорят, будто самолеты летели так низко, что люди, оставшиеся дома, выбежали посмотреть из любопытства, что случилось. Ривз, епископ Йоханнесбурга, опубликовал впоследствии фотографии, которые еще раз подтвердили, что ни один человек не мог вообразить себе трагический исход этого дня. Людей ничуть не обеспокоило и появление танков с броневиками. На этих фотографиях отчетливо видно, что броневики совершенно свободно могли миновать толпу и очутиться во дворе полицейского участка. Можно разглядеть людей, приветствующих полицейских в броневых башнях…

— Как бы там ни было, — продолжал М. X., — в тринадцать часов сорок минут семьдесят полицейских семьсот раз выстрелили в толпу, семьдесят пять африканцев было убито, сто восемьдесят тяжело ранено. Впоследствии было доказано, что все они были обращены спиной к стрелявшим, а некоторые попросту шли домой.

В шесть часов в Ланге полицейский офицер, испугавшись, тоже приказал стрелять в людей, недостаточно быстро расходившихся, на его взгляд. Несколько человек было убито, пятьдесят ранено.

Нечего и говорить, что правительство насмерть перепугалось, узнав о расстрелах. В глазах всего света, которому прекрасно было известно миролюбие нашего народа, Шарпевиль стал символом варварства расистов в этой стране. Неделю, можно сказать, правительство было охвачено паникой и не знало, что предпринять. Потом, после недолгих колебаний, объявило о временной отмене законов о пропусках.

И хотя АНК не одобрял кампании, развернутой ПАК* в знак траура была объявлена всеобщая забастовка. По всей стране начались демонстрации: Лутули публично сжег свой пропуск (я помню фотографию старого вождя в одной из газет того времени). В тот же день, правительство ввело чрезвычайное положение на всей территории страны, АНК и ПАК были объявлены «нелегальными организациями». Было арестовано около, двадцати тысяч членов политических ассоциаций, среди них Мандела и другие обвиняемые процесса «о государственной измене», которых только что временно освободили. Собукве и его товарищей арестовали вместе с другими членами АНК. Таким образом, действия ПАК вызвали еще большие репрессии. (Я не решаюсь высказать свои мысли вслух, и все-таки мне кажется, что не все разделяют точку зрения М. X., потому что лишь в. тот момент мир узнал о борьбе южно-африканского народа.)

— За пять месяцев чрезвычайного положения, — продолжает мой собеседник, — среди африканцев были убиты сотни людей и десятки тысяч ранены. Если африканцы отказывались выходить на работу, их принуждали к этому оружием и танками. Однажды в Кейптауне тридцать тысяч человек двинулись к зданию парламента, они хотели поговорить с кем-нибудь из правительства. Во главе их шел подросток, Филипп Кгосанэ. Его арестовали. К тому времени даже белые, обычно служившие верным оплотом правительству, и те стали протестовать против репрессий. Один человек пытался даже убить Фервурда. Его объявили сумасшедшим, и он умер неизвестно от чего в доме для умалишенных.

По всей видимости, время легальных средств и ненасильственного сопротивления миновало. Долготерпе-пню нашего народа пришел конец. (Чтобы потерять терпение, им понадобилось ни много ни мало сорок восемь лет, отмечаю я про себя.)

— Тут-то и началось восстание в Пондоленде, — продолжает М. X. — Пондо, одно из племен коса, к которому принадлежал и Мандела, выступило против создания бантустана в Транскее. Жители Пондоленда подняли восстание. В Транскее снова было введено чрезвычайное положение, которое только что отменили. И все-таки после пятимесячного заключения руководителей АНК выпустили на волю, потому что и на сей раз доказательств их виновности в террористической деятельности не оказалось. Лутули удалось выехать из страны в Швецию за Нобелевской премией мира. Другие руководители, и в их числе Раша, Тамбо, Нокве, Котане смогли тайно покинуть страну, с тем чтобы встретиться с представителями правительственных кругов иностранных держав, обратиться за помощью в ООН и подготовиться к новой борьбе.

После процесса о государственной измене Мандела стал видным деятелем организации, хотя поначалу его считали чуть ли не аристократом. Но борьба сильно повлияла на сына вождя. Да он и в самом деле обладал всеми необходимыми качествами, для того чтобы стать лидером революционной организации. Это он подготовил майскую забастовку 1961 г., которая явилась выражением недовольства африканцев в связи с односторонним провозглашением республики белых.

Я думаю о Родезии. Как же реагировала на это Великобритания?

— Под давлением других стран, — говорит М. X., — членов Британского содружества, Великобритания и Австралия впервые проголосовали в Организации Объединенных Наций против Южной Африки. Британское содружество призвало Фервурда и его сторонников отказаться от политики апартхейда, но те предпочли выйти из этой организации.

Мандела ушел в подполье, он был избран лидером Национального совета действия, возглавившего кампанию по созыву нового Национального конвента всех граждан Южной Африки. Трехдневная забастовка, охватившая 75 % населения, носила вполне миролюбивый характер, она еще раз доказала, что насилие было проявлено только правительством: аресты, избиения, убийства уже никого не удивляли. И снова, в который уже раз, на бреющем полете над локациями проносились самолеты, а вокруг рудников и заводов занимали боевые позиции броневики.

Настала пора отказаться от старых методов борьбы, на насилие угнетателей следовало ответить революционным насилием. И надо сказать, что, если бы руководство не пришло к такому заключению, народ сам взял бы инициативу в свои руки, он уже дошел до такой степени отчаяния, что готов был пойти на все.

В конце 1961 г. была создана боевая подпольная организация «Копье нации» (Умконто ве Сизве). Эта вооруженная организация не подчинялась непосредственно АНК, по-прежнему остававшемуся массовой организацией, предпочитавшей ненасильственный путь Говорили, будто Умконто тесно связана с реорганизованной Коммунистической партией. Это не соответствует действительности. Часть членов Умконто входила в АНК, остальные заявили, что принадлежат кто к Индийскому конгрессу, кто к Конгрессу цветного населения, а то и к белым демократам. О позиции, занимаемой этой организацией, Мандела подробно рассказал на процессе в Ривонии. Существует множество форм вооруженной борьбы: саботаж, партизанская война, терроризм и открытая революция. Умконто начала свою деятельность с саботажа. В первую очередь члены этой организации решили выступить против того, что символизирует апартхейд: конторы по выдаче пропусков, полицейские посты и т. д. Но деятельность этой организации не имела ничего общего с терроризмом. В этот момент Манделе удалось тайно выехать за границу. После своего выступления на конференции в Аддис-Абебе он совершил продолжительную поездку по Африке, во время которой встретился с правителями только что добившихся независимости стран, а также с различными деятелями, оппозиционно настроенными по отношению к Великобритании. Ему удалось даже организовать встречу с Бумедьеном на алжиро-марокканской границе. (Представляю себе, что должен был испытывать южноафриканский негр, ступив на землю независимой африканской страны.)

— Вернувшись в 1962 г. на родину, — продолжает М. X., — Нельсон Мандела снова начал подпольную деятельность. Полиция с ног сбилась, разыскивая его, за голову Манделы была назначена награда. В народе о нем ходили легенды. Но нашелся, к несчастью, предатель, который выдал его, и 5 августа 1962 г., после семнадцати месяцев подпольной работы, Манделу арестовали[40].

Как рассказывал он впоследствии на процессе по делу Умконто в Ривонии, первоначальный план действий основывался на политическом и экономическом анализе положения в стране. Южная Африка в значительной степени зависела от иностранного капитала и торговли с другими странами. Следовательно, надо было дезорганизовать экономику, лишив ее таким образом притока капитала, однако это вовсе не исключало ненасильственного сопротивления, например забастовок или бойкота. Руководство всегда выступало против слепого террора, а если такое и случалось, то это было делом Поко[41].

11 июня 1963 г. в Ривонии, предместье Йоханнесбурга, было арестовано руководство одного из центров Умконто[42]. На процессе арестованным предъявили обвинение в подготовке ста девяноста трех диверсионных актов. Из всего этого видно, что правительство прибегало к различным способам, стараясь разгромить организацию. Был принят закон о «девяноста днях», который разрешал пытки на допросах. Как только истекали эти девяносто дней, обвиняемого тут же по выходе из полицейского участка снова арестовывали на тот же срок. И так до бесконечности.

Тысячи людей прошли таким путем через тюрьмы или полицейские участки. В настоящее время у нас в стране насчитывается более десяти тысяч политзаключенных.

После того как в июне были арестованы лидеры Умконто, полиция решила, что освободительному движению пришел конец. Но это было не так, диверсионные акты принимали все более широкий размах. В тот день, когда борцов из Умконто приговорили к смертной казни, была уничтожена Фредедорпская почта в Йоханнесбурге, да и здесь, в Кейптауне, взорвали радиомачты. Предателей, выступавших на процессе в качестве свидетелей против революционеров, убили. Речь Манделы на процессе в Ривонии была отпечатана и распространена по всей стране. Да и теперь, несмотря на то что освободительное движение переживает трудный момент реорганизации, саботаж не прекращается ни на один день. Если вы следите за газетами, то отметили, верно, что каждую неделю в них упоминается о бесконечных приговорах за саботаж. И вряд ли кого-нибудь смогут убедить заявления Фервурда, твердящего миру о том, что у нас все в порядке.

— Вы заметили, — спрашивает М. X., — что в Претории квартал, где живут Сварт, Фервурд и большинство министров, принадлежащих к Националистической партии, обнесен десятиметровым забором из колючей проволоки, через которую пропущен ток высокого напряжения?

Мы долго молчим. В голове у меня вертится множество вопросов. Как сейчас обстоят дела в АНК? Каковы его реальные возможности и перспективы? Есть ли надежда на революцию? Существует ли какая-нибудь связь между руководителями, вынужденными покинуть страну, и теми, кто остался здесь? Спрашиваю обо всем этом сразу, тороплюсь, потому что ночь давно наступила и друзья, которые привезли меня сюда, уже, верно, ждут.

М. X. улыбается в ответ.

— Я не руководитель, я самый обыкновенный африканец. В том, что я рассказал вам, нет никакой тайны. Все, кто принимал участие в борьбе нашего народа, могли бы рассказать то же самое. Он встает. — Не думаю, что мы когда-нибудь снова встретимся. Скорее всего я попаду в тюрьму, а не в Париж. Передайте друзьям за морем, что мы держимся.

На перекрестке стоит автомобиль с погашенными фарами, это за мной. М. X. уезжает на велосипеде.

Утренние газеты сообщают, что по обвинению в саботаже собираются судить пятнадцатилетнего мальчика. Далее упоминается белая девушка, которая также предстанет перед трибуналом за то, что написала на одной из стен Йоханнесбурга: «АПК и Умконто».

Но в основном газеты пишут о новых законах, принятых парламентом и наделяющих Форстера, пронацистского министра юстиции, фантастическими полномочиями.

Пытаясь оправдать эти новые меры, Форстер заявил, что сопротивление негров из второй фазы (саботаж) перешло в третью (партизанская война). За три года, сказал он, у полиции похищено тринадцать тысяч винтовок. Арестовано сто тридцать три человека, пытавшихся пробраться за границу для военного обучения, и восемьдесят пять из возвращавшихся оттуда с целью подрывной деятельности.

Англоязычные журналисты (в основном либерального направления) говорят, что все это предвещает полицейские облавы и аресты сразу после окончания парламентской сессии.

Поправка к закону о подавлении коммунизма позволяет министру юстиции запрещать публикацию любых выступлений, направленных против апартхейда, будь то устное заявление или статьи, авторами которых являются лица, проживавшие раньше в Южной Африке, а теперь находящиеся за границей. На том же основании можно будет держать в заключении сверх положенного срока еще год отдельных лиц, повинных в нарушении некоторых законов. Статья эта, содержавшаяся первоначально в «General Law amendment act» 1963 г., известна под названием «статья Собукве», так как до сих пор она была применена лишь по отношению к одному человеку — лидеру Панафриканистского конгресса Роберту Собукве.

Согласно другой статье к ответственности можно привлечь «любого человека, у которого обнаружат какое-либо вещественное доказательство того, что до обнародования этого закона он был или остается в настоящее время агентом или членом нелегальной организации, или что он тем или иным образом с нею связан». Так, к ответственности можно привлечь даже человека, который в каком-нибудь ящике забыл старую газету, где говорится о такой организации, как АНК, даже если речь идет о тех временах, когда организация эта была вполне легальной.

Некоторые статьи нового законопроекта вызвали такой единодушный протест как в самом парламенте, так и вне его, причем даже среди весьма консервативно настроенных белых, что для обсуждения и принятия их потребовалась не одна неделя. И так как министрам хотелось поскорее вернуться к себе в Преторию, обсуждение новых законов было перенесено на следующую парламентскую сессию[43]. Речь идет о статьях, запрещающих заниматься профессиональной деятельностью поверенным и адвокатам, которые числятся коммунистами или привлекались к ответственности за нарушение законов (даже в том случае, если тот или иной адвокат не является коммунистом в течение последних тридцати лет). Статья эта, имеющая целью лишить людей, осужденных по политическим мотивам, юридической защиты, вызвала самую резкую критику на страницах печати, ибо в этой стране ни один человек не чувствует себя гарантированным от возможного обвинения.

Много места отводится прессой обсуждению еще одной статьи. Эта статья наделяет министра полномочиями запретить публикацию в Южной Африке высказываний любого человека, который, на его взгляд, играет на руку коммунизму или может способствовать своей деятельностью коммунистической пропаганде. Один из журналистов спрашивает, как быть в таком случае с римским папой, ведь если принять во внимание, что некоторые цели и задачи, поставленные коммунизмом, совпадают с целями и задачами христианства, то, может быть, следует в этой связи наложить запрет на деятельность папы или объявить его вне закона?

Кроме того, существует еще пресловутый закон о «ста восьмидесяти днях», предоставляющий министру право издать распоряжение об аресте любого лица, которое может быть использовано в качестве свидетеля обвинения на суде, и держать его в одиночном заключении в течение шести месяцев, причем срок этот может продлеваться до бесконечности[44].

Согласно поправке к закону о сохранении государственной тайны, любая публикация сообщений о деятельности полиции рассматривается как преступление, это считается покушением на государственную безопасность, которое карается восемью годами тюремного заключения. Таким образом, полиция получила возможность контролировать печать, арестовывать кого и когда ей угодно, не ставя об этом в известность общественность.

И наконец, поправка к закону «Police amendment act» дает право южно-африканской полиции обыскивать людей, автомобили и дома без всякого ордера на обыск на территории пограничных государств, в пределах двухкилометровой зоны. Это все равно, как если бы Франция во время войны в Алжире имела право преследовать алжирских борцов на территории Туниса и Марокко.

Так называемая официальная оппозиция (депутаты Объединенной партии), выступающая якобы против политики Националистической партии, проголосовала за все эти поправки и изменения, сделав лишь жалкие замечания по поводу нарушения судебной процедуры. Один только депутат был против принятия этих законов — бесстрашная Элен Сузман, она единственный представитель Прогрессивной партии в парламенте. Коммунистическая партия запрещена, у либералов, другой оппозиционной партии белых, нет депутатов.

А вообще белые все больше и больше поддерживают Националистическую партию, которая из партии африканеров превратилась в партию всех белых, в том числе и англичан.

То же случилось в свое время в Алжире: по мере приближения победы алжирского народа, люди, голосовавшие обычно за коммунистов и социалистов, рабочие квартала Баб-эль-Уэд, все более проникались расистскими идеями и в конце концов стали пособниками оасовцев.

В настоящее время у Националистической партии пятьсот депутатов, а у Объединенной — сорок девять. Нет сомнений, что на выборах 1966 г. националисты получат еще большее число голосов, отобрав их у оппозиции, это касается даже Наталя, где до сих пор английские избиратели не слишком-то поддавались фашистским идеям.

После встречи с одним из депутатов Объединенной партии такая реакция кажется мне вполне понятной. Националистическая партия вселяет уверенность в белых, политика ее кажется им вполне последовательной: она стремится к сохранению приоритета белых в Южной Африке и разработала для этого целую законодательную систему — апартхейд.

Объединенная партия, с 1948 г. утратившая власть, подобно всем остальным стремится к сохранению господства белых в Южной Африке, лицемерно называя это «лидерством белых». Ее упрекают в том, что она никогда не могла противостоять политике апартхейда. И потому голосов у нее все меньше и меньше.

Суть ее политики выразил вчера вечером Яппи Бассон, переметнувшийся в ее ряды из Националистической партии. Я встретилась с ним на приеме, устроенном одним английским журналистом по случаю окончания парламентской сессии. На всех южно-африканских вечерах обычно много пьют и под воздействием алкоголя с треногой начинают говорить о будущем. Только и разговоров, что о политике. Комментируют последние законы, называют все новые и новые имена людей, принадлежащих к Либеральной партии, приговоренных к домашнему аресту или живущих под надзором. Среди приглашенных, несомненно, есть соглядатай Особого отдела, но никто уже об этом не думает.

На рассвете люди разбрелись по разным углам дома. Какой-то художник вопил истошным голосом: «Танцуйте и пейте, граждане Южной Африки, близится конец света».

Хозяин дома, один из самых симпатичных людей, которых мне довелось встретить в этой стране, сказал, обращаясь ко мне: «Когда настанет конец света, мне хотелось бы оказаться здесь».

Бассон пригласил меня отобедать в парламент: «Вы увидите там Фервурда, Форстера и всех остальных националистов». — Националисты, нацисты, приятные ассоциации, нечего сказать.

Я спрашиваю Бассона, почему он вышел из Националистической партии?

— Да потому что я против законов, которые оскорбляют африканцев и толкают их на отчаянные поступки (подразумевается революция). К примеру, законы о пропусках.

— Значит, если Объединенная партия снова придет к власти, она предоставит африканцам право свободного передвижения и свободного местожительства? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он. — Дело в том, что африканцы и не хотят жить вместе с белыми. Так что раздельные зоны возникнут «сами собой», только не следует этого делать насильственным путем. Зачем разжигать ненависть? Надо вновь попытаться наладить нормальные отношения… Ведь в глубине души африканцы неплохо относятся к белым.

Я обращаю его внимание на то, что, насколько мне известно, проведение в жизнь закона о резервировании работы начали отнюдь не националисты.

— Видите ли, — говорит он мне, — африканцы в массе своей не могут выполнять квалифицированную работу. В большинстве своем они очень примитивны. Ошибка заключалась в том, что мы слишком поспешили с приобщением их к городской жизни. С метисами дело другое: нынешнюю политику, превратившую их в граждан второго разряда, мы считаем постыдной. За ними следовало признать право называться западными людьми (Western people). Разве они не говорят по-английски и на африкаанс, как все белые? То же самое относится к индийцам, — это очень развитой народ. Мы тоже хотим обеспечить превосходство белых. Наша политика будет способствовать иммиграции белых из Европы. Таким путем удастся значительно увеличить численность населения, и все белые, которым нравится Африка, могут сосредоточиться у нас.

— А кто же будет у власти? — спрашиваю я.

— Конечно, белые, на нас вся ответственность. Метисам снова предоставят право голоса, как прежде, когда мы были у власти. Наиболее развитые и акклиматизировавшиеся в городе туземцы смогут избирать восемь белых представителей в палату собрания и шесть в сенат, они будут защищать их интересы. Мы за союз наций. А националисты собираются раздробить Южную Африку на множество мелких федеративных государств с большим государством белых во главе. Это безумие. Федерация наций понятие не географического, а человеческого порядка. Само собой разумеется, люди расселились бы по кварталам и сельским районам по собственному своему разумению, следуя установившимся обычаям. Можно было бы создать множество коммунальных советов, объединяющих негров, метисов, индийцев, белых, которые входили бы в состав большого общенационального коммунального совета.

Слушая Бассона, я снова невольно думаю, уж не с сумасшедшим ли я имею дело?

Но нет, политика Объединенной партии вполне целенаправленна, она ставит своей задачей сделать сегрегацию более приемлемой в глазах мирового общественного мнения. На прощание Бассон попросил рассказать ему о Мадагаскаре, главным образом его беспокоило, не станет ли Циранана коммунистом? Я посмеялась над таким предположением, и это его успокоило.

Мне было неясно, почему вдруг Бассон заинтересовался Мадагаскаром. И только сегодня в парламенте, услышав его выступление, критикующее политику Фервурда, я поняла вдруг причину его тревоги: «А что если Мадагаскар станет новым Занзибаром? Мадагаскар находится на том же расстоянии от Йоханнесбурга, что и Виндхук, столица Юго-Западной Африки. Кто поручится за то, что остров не станет базой враждебных действий по отношению к нашей стране? Необходимо нормализовать наши отношения со всей остальной Африкой!»

Здание парламента, где принимались все расистские законы, — это старинная постройка в колониальном стиле, расположенная на маленькой площади, сплошь покрытой цветами. В те времена, когда Капская провинция была английской колонией, здесь размещалась Колониальная ассамблея.

На первый взгляд парламент не очень охраняется, прилегающие улицы, где стоят роскошные американские машины министров со столичными номерами, закрыты для движения, но в сад проникнуть можно совершенно беспрепятственно. Правда, любого неизвестного посетителя незаметно фотографируют многочисленные соглядатаи Особого отдела, которые болтают между собой, непринужденно прислонясь к автомобилям. Кроме того, в здании парламента нет ни одного африканского служителя.

В ожидании Бассона и его жены разглядываю в просторном, отделанном деревом холле портреты известных политических деятелей времен Южно-Африканского Союза. Из зала заседаний начинают выходить депутаты. Многие из них смахивают на метисов. А у Вильерса Грааффа, лидера Объединенной партии, или, например, Сварта, нынешнего президента республики, в жилах наверняка течет немного африканской крови. Говорят, в семьях африканеров это вполне обычная вещь. И в этом, мне думается, причина их ненависти к африканцам. Будучи в свое время министром юстиции, Сварт приобрел печальную славу «человека с кнутом» за то, что выдвинул известный закон 1953 г., согласно которому наказание кнутом считалось в некоторых случаях обязательным. Именно ему пришла в голову идея предоставлять арестованных африканцев в распоряжение белых фермеров.

Жены депутатов и министров ожидают своих мужей, чтобы пообедать в ресторане парламента. Ощущение такое, будто попал в «Фоли-Бержер». Редко мне доводилось видеть такое количество перьев, цветов и фруктов, украшающих прическу. Г-жа Фервурд похожа на Глорию Свенсон в фильме «Бульвар заходящего солнца». На усохшую Глорию Свенсон, решившую остепениться и уйти в монастырь. На ней какой-то невообразимый кроваво-красный костюм, на голове необъятных размеров капор точно такого же цвета, опа непрерывно грызет конфеты, болтая то с одним, то с другим.

Раздается едва слышный звонок, и появляются все остальные депутаты. Когда Форстер, печально известный министр юстиции, останавливается в двух шагах от меня, я цепенею от ужаса, словно вижу перед собой призрак Гитлера. Он маленького роста, коренастый, а дряблое лицо с голубыми глазами и неуклюжая шляпа делают его похожим на грустного клоуна. Ходит он странно, переваливаясь, точно утка, и, когда направляется к выходу совсем одни, не обмолвившись ни с кем пи словом, впечатление он производит жалкое, трудно поверить, что он повинен в стольких преступлениях. Рассказывают, будто Форстер, предлагая репрессивные меры против белых антирасистов, хочет отплатить им за неприятности, доставленные ему англичанами, которые в 1942 г. интернировали его в лагерь Коффифонтейн под номером 2229.42 за участие в прогитлеровской террористической организации «Осеева Брандваг»[45].

У сподвижника его, доктора Фервурда, вид вполне довольный и веселый. Выглядит он старше своих шестидесяти пяти лет, руки его покрыты пятнами, как у дряхлого старика, но лицо румяное, а глубоко посаженные, маленькие, хитрые глазки так и сверлят вас. Взяв под руку жену, он идет в ресторан, раскланиваясь направо и налево.

Хендрик Фервурд не южно-африканец, сам он родился в Голландии, в семье немецкого происхождения. В Южную Африку его привезли в возрасте двух лет, когда отца назначили миссионером голландской реформатской церкви. Как все «мыслители» Националистической партии, он учился в Стелленбосе, интеллектуальной колыбели «африканерства». После окончания университета он стал профессором психологии, но это нисколько не помогло ему понять проблемы, волнующие миллионы африканцев его страны. Затем он стал министром по делам туземцев и оставался им при правительствах, возглавлявшихся Маланом и Стрейдомом, тогда-то у него и появились неограниченные возможности по разработке законодательной системы апартхейда. Будучи во время второй мировой войны директором пронацистской газеты «Ди Трансвалер», он оказался в числе особо отличившихся в деле проведения антиеврейской кампании.

В ресторане парламента царит неслыханная роскошь (красное дерево, на овальных столах цветы, серебро, хрусталь). Прислуга только белая. Жена Бассона, выделяющаяся среди других женщин своим изяществом, говорит, что это новое веяние у африканеров: полностью обходиться без африканцев. Г-жа Фервурд хвастала, что ни одного из ее детей не баюкала черная нянька. А я думаю, что черных слуг нет здесь по той простой причине, что белые боятся покушения.

Меню, как обычно, отличается чрезмерным изобилием и содержит восемь блюд, в том числе бифштекс в вине со сливками, не говоря уже о закусках и десерте. Вокруг все много пьют и громко смеются. К концу обеда лица господ, которым пора приступать к работе, побагровели, налились кровью.

Парламент построен не амфитеатром, как во Франции, а квадратом, как в Англии. На столе, перед двумя секретарями в белых париках, возлежит огромная палица — символ власти. Депутаты восседают по обеим сторонам зала в удобных кожаных креслах зеленого цвета; те, что составляют большинство, — налево, меньшинство — направо, рядом с ними белые представители метисов и г-жа Сузман, маленькая женщина с энергичным лицом, которую депутаты Националистической пар тин непрерывно осыпают насмешками.

Прогрессивная партия, депутатом которой является г-жа Сузман, возникла во время выборов в 1958 г. в результате внутреннего раскола Объединенной партии. В то время у них было двенадцать депутатов, теперь остался только один, а на ближайших выборах не останется, по всей видимости, никого. Поначалу партию финансировал Гарри Оппенгеймер, директор «Англо-Америкен корпорейшн», который, являясь представителем международного капитала, отличался несколько более либеральными взглядами, чем г-н Фервурд. Кроме того, несмотря на тесную связь с правительством по финансовым вопросам, он не мог не заботиться о собственных интересах в Замбии, Танзании и прочих африканских странах, где и после получения ими независимости ему удалось сохранить все свои рудники.

Прогрессивная партия выступает не за всеобщее избирательное право, а всего лишь за то, чтобы право голоса было предоставлено тем, кто имеет для этого «некоторые основания», т. е., иными словами, тем, у кого есть образование, деньги, а следовательно, и возможность жить в соответствии с западными стандартами. Но кто, кроме белых[46], обладает всеми этими привилегиями?

Ораторы не выходят на трибуну, как во Франции, а выступают, стоя перед креслом. Фервурд чуть слышным голосом что-то говорит в данный момент на африкаанс. Я смутно догадываюсь, что он поносит шведов и голландцев, парламенты которых проголосовали за выделение особых средств в помощь семьям тех, кого преследуют за борьбу против апартхейда[47]. Затем он обвиняет Объединенную партию в нелояльности по отношению к матери-родине, что, по всей видимости, очень огорчает депутатов оппозиции. Когда Бассон выступает с ответной речью тоже на африкаанс, националисты начинают издавать какие-то странные звуки и стучать ногами, а под конец вопят что есть мочи: «Красный! Красный!» Здесь это высшая степень оскорбления.

И хотя Бассон обращается к Фервурду, тот его не слушает. Полулежа в кожаном кресле, он тупо рассматривает свои пальцы, делает какие-то странные жесты маленькими ручками, потом сует их в карманы брюк и, в конце концов, начинает тихонько почесывать ногу. В тот момент, когда я собираюсь запечатлеть его, чья-то рука хватает мой фотоаппарат.

Вернувшись из парламента, я весь вечер читаю запрещенную в Южной Африке книгу Брайена Бантинга «Становление Южно-африканского рейха». Я нахожусь у журналиста, который, несмотря на свою родословную (он принадлежит к старинному семейству буров), состоит членом Прогрессивной партии. Всякий раз как кто-нибудь звонит, я спешу спрятать книгу в специальный тайник, устроенный под полом.

Бантинг рассказывает, как Националистической партии удалось укрепить свое положение в результате альянса с Лейбористской партией после создания Южно-Африканского Союза, и как она постепенно готовилась к взятию власти. Добиться цели ей помогло тайное общество «Брудербонд» («Союз братьев»), которое до сих пор направляет и контролирует все сферы жизни южно-африканского общества. Это своего рода франкмасонство было основано в 1918 г., предполагают, что теперь организация насчитывает около семи тысяч членов.

После второй мировой войны И. М. Ломбард опубликовал в газете Фервурда «Ди Трансвалер» серию статей, где развивал идею семи пунктов, за которые боролись «братья»: 1. Добиться полной независимости Южной Африки. 2. Положить конец главенствующему положению английского языка над африкаанс. 3. Провести полнейшее разделение рас. 4. Прекратить эксплуатацию ресурсов и населения Южной Африки иностранной державой (подразумевалась Великобритания). 5. Укрепить положение мелких белых фермеров и оказать экономическую поддержку африканерам. 6. Национализировать денежный рынок и ввести экономическое планирование. 7. Продолжить африканеризацию общественной жизни и развитие образования в национал-христианском духе. В заключение Ломбард писал: «Брудербонд воплощает непоколебимую веру в то, что африканеры оказались в самом сердце этого района по воле божьей, и что им предназначено укрепиться здесь как нации, со свойственными ей характерными чертами и собственной миссией».

Тайное общество руководит всей деятельностью Националистической партии с тех самых пор, как она пришла к власти в 1948 г. Пожалуй, нет такой области (будь то политика, культура, религия или экономика) в жизни африканеров, которой не руководил бы один из «братьев». Мало того, все организации Националистической партии дублируются организациями, связанными с Брудербондом. Именуя это «вторым треком», или «духовным треком», Бантинг утверждает, что таким путем удалось воздвигнуть стену между англоязычными южно-африканцами и теми, кто говорит на африкаанс, превратив этих последних в проводников самых что ни на есть фашистских идей.

В тридцатые годы большинство лидеров Националистической партии подверглось сильнейшему влиянию нацистских идей. Причин к тому было немало: Германия испокон веков враждовала с ненавистной им Великобританией. Гитлер был антисемитом и подобно им говорил о необходимости избавить мир от «еврейского капитала».

Бантинг рассказывает, что фан Ренсбургу, занимавшему при Герцоге пост секретаря в министерстве юстиции и не скрывавшему своих дружеских связей с нацистами, предложили пост администратора Оранжевого государства. Он счел, что это Смэтс, известный своими проанглийскими настроениями, решил вывести его таким путем из состава правительства, и покаянно будто бы заявил Герцогу: «В конце концов, я африканер со всеми вытекающими отсюда последствиями и верен идеям или, если хотите, тенденциям, которые в наши дни стали называть… фашистскими». На что Герцог ему будто бы ответил: «Хорошо, хорошо. У нас так много общего, люди просто не подозревают об этом».

Фан ден Хеефер, один из биографов старого генерала бурской войны, рассказывает, что в конце своей жизни тот уже не верил в демократию и на пороге смерти почувствовал непреодолимое влечение к идеям национал-социализма, в которых усматривал новый вариант ранее существовавшей модели — Оранжевого Свободного Государства.

Когда в Германии начали преследовать евреев, Фервурд с пятью другими коллегами из Стелленбоса, где он тогда еще преподавал, обратился к Герцогу с просьбой запретить евреям, эмигрировавшим из Германии, въезд в Южную Африку.

Из-за активной деятельности Малана и Фервурда… многим евреям, которые смогли бы тогда избежать лагерей смерти, запретили въезд в Южную Африку, хотя-документы у них были в порядке.

В годы расцвета нацизма в Южной Африке создавались многочисленные ассоциации симпатизировавших ему людей. Впоследствии они влились в Националистическую партию, а в настоящее время некоторые из них стали депутатами или сенаторами, как, например, Йоханнес Мольтке, основавший «Саут Африкен Джентайл Нэшнл Сооушелист Мувмент» — фашистскую партию, призванную восстановить арийско-христианский контроль над Южной Африкой.

Антисемитизм здесь проявляется довольно часто… Так, например, когда г-жа Сузман начинает критиковать расистскую политику Националистической партии, раздаются голоса, что вот-де, мол, «еврейка, вмешивается не в свое дело».

После того как в 1961 г. Израиль проголосовал в Организации Объединенных Наций против ЮАР, Фервурд заявил, что это «может стать трагедией для южноафриканских евреев». А когда во время последних выборов многие евреи отдали свои голоса Прогрессивной партии, в «Ди Трансвалер» тут же появились завуалированные угрозы. Угрозы эти возымели действие, потому что Еврейский совет сделал в 1962 г. заявление, в котором выразил свое сожаление по поводу того, что> Израиль голосовал против ЮАР.

В 1948 г. Националистическая партия пришла к власти с сомнительным большинством в пять депутатов, к тому времени многие из ее лидеров еще не отбыли срок наказания за свое сотрудничество с Германией. Сварт освободил их. И Малан, в то время премьер-министр, тут же прибрал к рукам полицию, армию и администрацию. В противоположность многим другим правительствам, расовая политика которых складывалась стихийно, это правительство запланировало апартхейд до мельчайших подробностей, оставалось лишь провести его в жизнь.

Националистическая партия начала упорную борьбу за увеличение своего большинства в парламенте. Оста вив без внимания рекомендации ООН по поводу Юго-Западной Африки, она выдвинула в кейптаунский парламент белых депутатов, облеченных полномочиями представлять интересы этой страны, на которую между тем у Южной Африки не было иных прав, кроме мандата. Мало того, территорию Юго-Западной Африки поделили на мельчайшие избирательные округа с тем, чтобы получить возможность выдвинуть как можно больше депутатов. Граждане Юго-Западной Африки были освобождены от налога. Бантинг отмечает, что белое население Юго-Западной Африки не платит налогов, тем не менее у него есть депутаты, тогда как у африканцев, которые больше всех облагаются налогами, нет ни одного депутата.

Спустя несколько лет Националистическая партия вытеснила всех тех, кто пытался основать какие-либо другие партии африканеров[48]. Ею был предпринят еще один шаг: право голоса предоставили белым подросткам. Вслед за тем были приняты меры к тому, чтобы лишить небелых всякого представительства. Индийцев лишили права посылать своих представителей. Метисы должны были голосовать по особому списку в присутствии полицейского чиновника (в чине не ниже сержанта). И. наконец, в 1959 г., под предлогом создания бантуста-нов, африканцев лишили права выбирать четырех белых сенаторов в качестве своих представителей. А когда депутаты попробовали возмутиться таким вольным обращением с избирательным законом, записанным в конституции, Фервурд якобы ответил: «Это воля божья». Бантинг рассказывает, что юмористы изображали в те времена премьер-министра, беседующим по телефону с самим господом богом.

В заключение Бантинг пишет, что в наши дни в полиции, армии, администрации, системе здравоохранения — всюду одни только африканеры, причем все ключевые посты занимают люди из Брудербонда, — воистину «национализированная» страна, ничего не скажешь.

Кейптаунский университет, куда я собираюсь сегодня утром, расположен в дубовой роще, на подступах к Столовой горе, неподалеку от памятника Сесилю Родсу. Погода стоит великолепная, и, так же как в ВИТСе, студенты загорают на траве.

Подобно йоханнесбургскому университету англоязычный университет Кейптауна считается рассадником революционных идей. Он славится своими резкими выступлениями против апартхейда. Когда в 1953 г. правительство постановило отчислить из университетов цветных студентов, кейптаунский университет оказал этому самое активное сопротивление. Ректор университета доктор Т. Б. Дейви сделал тогда заявление: «Существуют четыре основополагающих свободы для университета: это чему учить, как учить, кого учить и с кем учить».

До того как был принят этот закон, среди студентов кейптаунского университета насчитывалось 4 % цветных, теперь там нет ни одного африканца, только на медицинском факультете осталось пятьдесят семь индийцев и восемьдесят шесть метисов[49]. Из-за отсутствия квалифицированных преподавателей (почти все африканские преподаватели живут под домашним арестом или сосланы) обучение в университетах для африканцев считается второразрядным. Хотя в университетах для белых теперь наблюдается та же картина, так как правительство постепенно старается заменить преподавательский состав, на смену либерально настроенным преподавателям приходят те, кто получил образование в Претории или Стелленбосе. Ради этой цели в ход пущены все средства: изгнание, домашний арест, полицейский надзор, тюремное заключение.

Совсем недавно жертвами репрессий стали два видных ученых южно-африканских университетов: Эдуард Ру из ВИТСа и Джек Саймонс из Кейптауна.

Профессор Ру — знаменитый ботаник, научная работа, которую он ведет, известна всему миру. В молодости он был членом Коммунистической партии, но все знают, что вот уже лет тридцать, как он отошел от всякой активной политической борьбы. Тем не менее Форстер добрался и до него. И теперь профессор Ру не имеет больше права преподавать, издаваться, он не может присутствовать ни на одном собрании, ему не разрешается уходить далеко от дома.

Профессор Саймонс — большой авторитет в области африканистики. В течение двадцати пяти лет он преподавал в кейптаунском университете, целое поколение социологов обязано ему своими достижениями в области, исследования истории и развития африканского общества. Саймонс состоял в Коммунистической Партии вплоть до ее запрещения в 1950 г. С тех пор он не занимался политической деятельностью, если не считать того, что он пытался привить своим студентам любовь к свободомыслию. Саймонса тоже держат под надзором и подобно его коллеге лишили всех прав[50].

Один из ассистентов Саймонса Микаэл, активный деятель Либеральной партии в Кейптауне, рассказал мне, что НЮСАС — союз студентов — организовал внушительную демонстрацию в знак протеста против такого рода мер и обратился к министру с требованием объяснить причины принятого им решения. «Если у министра имеются доказательства виновности этих лиц, почему бы не передать их дело в суд?» В ответ на это Форстер заявил, что он не намерен пересматривать свое решение.

Микаэл, с которым я познакомилась на вечере по случаю окончания парламентской сессии, показался мне несколько странным. Живет он в постоянном страхе, так и ждет, что его арестуют или сошлют, говорит чуть ли не шепотом, без конца роется в своем автомобиле и уверен, что между книгами в его кабинете непременно поставят микрофон, бесконечно строит трагические гипотезы относительно своего будущего. «Мы больше не увидимся. Я мог бы добиться научной стипендии в каком-нибудь американском университете, но мне не дожить до этого дня». При встречах с ним невольно заражаешься его нервозностью и начинаешь испытывать невероятное чувство голода. Все наши свидания неизбежно заканчивались в университетском ресторане, где в окружении полудюжины преподавателей, на которых тревога оказывала Прямо противоположное действие, мы поглощали десятки бутербродов.

— Знаешь, — поведал он мне сегодня утром, — на последнем собрании НЮСАС обнаружили троих осведомителей из Особого отдела: двое ребят и девушка. У них были крохотные фотоаппараты, и они фотографировали всех африканских студентов, приезжавших сюда из Форт-Хэйра. У них нашли списки людей с характеристикой на каждого, в особенности на студентов левых убеждений.

Что касается самого Микаэла, то он, конечно, не левый, скорее даже антикоммунист. «Но почему-то я против тоталитарного режима, — признался он мне, — и в этом все дело!»

Его идеал — Кеннеди. И мечтает он о таком обществе, как в США. Он приходит в крайнее возбуждение при одном упоминании о кампании борьбы за политические права и о маршах протеста к Вашингтону, а когда он слушает потихоньку у себя дома «Мы победим» в исполнении Джоан Баэз[51], у него возникает такое чувство, будто он сражается на баррикадах.

Либеральная партия была создана в 1953 г., после того как закончилась кампания неповиновения АНК. Коммунистическую партию запретили, и возникла необходимость в создании организации белых, которая поддержала бы АНК. Так появился Конгресс демократов. Некоторые белые, и среди них Маргарет Баллинджер, историк Лео Марквард, писатель Алан Пейтон (автор книги «Плачь, любимая страна»), не во всем были согласны с АНК. Поначалу Либеральная партия нс выдвигала требования всеобщего избирательного права, а предлагала предоставить право голоса «цивилизованным африканцам». Когда же в 1958 г. Прогрессивная партия выдвинула ту же программу, Либеральная партия вынуждена была пойти дальше, так что теперь она выступает за всеобщее избирательное право. От демократов Либеральная партия отличается тем, что не верит в ненасильственное сопротивление, не признает руководство АНК и проникнута антикоммунистическими настроениями.

Это легальная партия. И легальность ее позволяет правительству делать следующие заявления: «Вот видите, у нас полная демократия, даже Либеральная партия, и та есть». Хотя надо сказать, партия подвергается жестоким репрессиям. Руководители ее то и дело попадают под домашний арест, их бросают в тюрьмы, причем такого рода меры оправдываются законом о подавлении коммунизма, что бесспорно свидетельствует о безумии Форстера, потому что люди эти известны своим антикоммунизмом, как, например, один из лидеров партии Дэвид Грегхид; тем не менее он живет под надзором, ему никуда не разрешается выходить, разве что ранним утром на воскресную службу в церковь.

Большинство либералов отбыло наказание по закону «о девяноста днях» в тот момент, когда разбиралось дело африканского движения сопротивления.

— Они тогда просто как с ума посходили, — рассказывает Микаэл. — В 1962 г. в университетах и особенно здесь, в Кейптауне, распространились слухи, будто некоторые из них готовят диверсии, чтобы запугать националистов. Сначала эти люди решили назвать свое движение Комитетом освобождения, потом передумали и в конце концов, несмотря на то что были белыми, выбрали название — Африканское движение сопротивления. Зачинщикам этого дела удалось бежать за границу, остальные же после неоднократного осуждения на «девяносто дней» были сломлены и заговорили на допросах. Все, кого осудили тогда, были очень молоды, в среднем им было не больше двадцати пяти лет. В основном это студенты или ассистенты университета. Впрочем, те, кто их предал, — тоже. Лефтуич, например, возглавлял НЮСАС с 1961 по 1962 г. Несколько недель он провел и исключении, затем, посоветовавшись со своей невестой. Линетт фан дер Рит, согласился выступить свидетелем против своего товарища Левина. Говорят, теперь Лефтуич в Израиле. Ему повезло, потому что, как правило, человека, согласившегося стать свидетелем обвинения, не так-то легко отпускают, его используют «а других процессах в качестве лжесвидетеля.

Микаэл качает головой:

— Мы, белые, не приспособлены к пыткам. А черным хоть бы что, они преспокойно могут провести в одиночке от шести до десяти месяцев. Хотя их пытают электричеством.

Я называю ему имена белых, которых не удалось сломить.

— А-а! — заявляет он в ответ. — Ведь это же коммунисты.

Микаэл рассказывает, что все, решительно все знали, когда и где было намечено произвести взрывы.

— Даже полиция, и та знала. Но делала вид, (будто не знает. Подумаешь, какое дело, взорвут радиомачту или сигнальный щит на железной дороге, ну и что? Зато потом можно будет требовать новых репрессий и арестовывать людей из Умконто, вот этих действительно стоило бояться.

Так, например, Хирсон, Эйзенштейн[52], Прэйджер и Левин взорвали линию электропередачи на участке между Роэбэнком, где находится университет, и Родденбосом. Это остановило движение на какие-нибудь десять минут, и все. А осудили их на семь лет. Этому немало способствовали показания свидетелей обвинения. Те говорили, будто они хотели помочь Собукве бежать с о-ва Роббен. К началу июля 1963 г. почти все участники этого движения были арестованы, а тем, кого не успели арестовать, удалось скрыться, и вот тогда-то Джон Харрис, учитель, принимавший активное участие во всех начинаниях САНРОК[53], решил взорвать бомбу на вокзале в Йоханнесбурге. 26 июля 1964 г. незадолго до назначенного времени он предупредил по телефону полицию и нескольких журналистов о том, что на вокзале оставлен чемодан с бомбой. Говорят, что полиция вполне успела бы обезвредить бомбу, но сознательно не стала этого делать, прекрасно понимая, что подобный акт никак не может вызвать сочувствия у населения, а кроме того, даст все основания для новых репрессий.

Так и случилось: бомбой убило старую женщину и тяжело ранило человек двадцать, в том числе нескольких детей, причем одна маленькая девочка лишилась зрения. Полиция была в полном восторге, вся пресса только и писала об этом. На первых страницах газет помещались фотографии несчастных жертв, детей, оставшихся калеками на всю жизнь… Харриса тут же арестовали, и 15 сентября ему предъявили обвинение в саботаже и убийстве. Как и на всех остальных процессах, выступали свидетели обвинения. Полиция использовала обычные свои методы: согласно закону «о девяноста днях», арестовали всех, кто мог оказаться ей полезен; не в силах вынести пыток, люди признавались во всем, что от них требовалось. Харриса приговорили к смертной казни. Выяснилось, что он был автором письма к Фервурду, в котором говорилось, что, если министр не объявит по радио о предоставлении свободы всем политическим заключенным, об отмене домашних арестов и о созыве нового Национального конвента, он, Харрис, и его друзья из Африканского движения сопротивления начинают систематическое истребление белых.

Защита объявила его сумасшедшим. Адвокаты в один голос заявили, что Харрис подложил бомбу в невменяемом состоянии, так как был маньяком и страдал комплексами параноика. Но правительство и психиатры и слышать ничего не хотели, Харриса казнили. Он был повешен в начале года. Перед смертью Харрис пел «Мьг победим». Он очень любил Кеннеди… Либеральная партия исключила его из своих рядов, так же как и всех, остальных участников этого дела. Мы против насилия. Хотя жена Харриса, Анна, осталась почетным секретарем партии. Это очень мужественная женщина.

Я сказала Микаэлу, что Харрис, на мой взгляд, был не так уж безумен, во всяком случае не безумнее большинства людей в Южной Африке, что апартхейд всех без исключения делает параноиками, независимо от того, белый ты или черный. Фервурд помешанный, Форстер буйнопомешанный, да и всех остальных, кто изобретает эти ужасные законы, неплохо было бы вместе с ними упрятать в сумасшедший дом. Не говоря уже о том, что люди, вынужденные безропотно сносить их законы, тоже становятся безумными. Но, пожалуй, самое страшное в этой стране быть белым и страдать вместе с черными.

— Это верно, — говорит В ответ Микаэл, — мы больное общество.

Последние дни своего пребывания в Кейптауне я провожу в университете. Постепенно начинаю понимать руководителей НЮСАС (исполненных, казалось бы, самых благих намерений), которые в ответ на мои вопросы, почему они не могут организовать массовых демонстраций, отвечают: «Да ты понятия не имеешь о здешней полиции! Она в мгновение ока разгонит нас дубинками». А когда я начинаю рассказывать им о том, что у нас во Франции во время алжирской войны полиция тоже не отличалась особой мягкостью, но что тем не менее наши студенты не боялись выходить на улицу, они отвечают: «Да ведь ваш НССФ[54] коммунистическая организация, чего же вы хотите!»

Однажды мне довелось участвовать в одном мероприятии, организованном «Купугани» — благотворительной ассоциацией, которая занимается добрыми делами для цветных. На языке зулу «Купугани» означает «становитесь лучше». Члены этой организации покупают продукты и одежду, а затем распределяют их в африканских кварталах. В Кейптауне «Купугани» занимается главным образом метисами из Шестого квартала, одного из самых старых кварталов, расположенного чуть ли не в центре города. Кстати, квартал этот объявлен «белой зоной», и двадцать тысяч человек должны уехать оттуда до конца года, хотя новая локация, где им предстоит жить, в тридцати километрах от городах, еще не готова.

Университетская секция «Купугани» ведет также курсы по ликвидации неграмотности и несколько раз в неделю устраивает дежурство на санитарном пункте. Форстер, нисколько не страшась показаться нелепым, заявил уже однажды, что НЮСАС — «отвратительная организация, которая играет с огнем», а теперь он решил взяться за «Купугани», обвинив эту организацию в том, что и она тоже «играет на руку коммунизму, прикрываясь ширмой благотворительности, и куда больше думает о политике, чем о супе».

Надо сказать, студентки, с которыми я провела целый вечер в Шестом квартале, ничуть не похожи на революционерок. Среди них есть и такие, что входят в ассоциацию консерваторов[55].

В автобусе по дороге на санитарный пункт девушки щебечут не переставая. Одна из них показывает обручальное кольцо, усыпанное бриллиантами. Все с завистью желают ей счастья. Что заставляет их вести вечерние курсы для метисов и африканцев? «Хочется чем-нибудь заняться, а то скучно», — говорит одна. А другая, похожая чем-то на американскую киноактрису Джейн Фонда, заявляет: «Они такие несчастные, а эгоисткой быть нехорошо». «Интересно поближе познакомиться с туземцами, — произносит третья с дрожью в голосе. — Мы ничего о них не знаем, ни что они собой представляют, ни о чем они думают, а так можно кое-что узнать».

— Ну и какие же они? — спрашиваю я. — Очень милые, — отвечают они хором. И спешат добавить: — Вполне воспитанные. — Потом с упреком в голосе, стараясь убедить меня: — Вы знаете, на санитарном пункте работает врач-банту, очень приличный человек. — Наперебой втолковывают они мне, что туземцы вовсе не дикари в звериных шкурах…

Занятия на курсах по ликвидации неграмотности продолжаются всего каких-нибудь два часа, а пребывание на санитарном пункте и того меньше, но они свое получили: весь вечер полицейские вертолеты непрерывно летали над церковью, где проходят занятия, и над. местом, где расположен санитарный пункт.

Позже, в университете, мне удалось познакомиться с теми, кто известен своими левыми убеждениями и кого шепотом называют left[56], кто подвергался аресту в 1964 г., в разгар деятельности Африканского движения сопротивления, даже если и не принимал в нем участия.

Рассказывают, что целую неделю, после того как взорвалась бомба Харриса, по всей стране в университетских кругах шли полицейские облавы. Под прикрытием закона «о девяноста днях» без всякого ордера были арестованы десятки студентов и ассистентов различных факультетов. Каждое утро становилось известно о новых арестах. Операция эта преследовала не одну цель. Прежде всего нужно было запугать тех, кто решился бы вновь принять участие в каком-либо движении. Затем с помощью пыток требовалось расколоть возможно большее число молодых, заставить их заговорить, чтобы получить необходимые сведения для осуждения виновников саботажа, а кроме того, узнать, насколько-широко влияние Умконто в университетских кругах. В определенном смысле операция прошла успешно, особенно если вспомнить о списках людей, не имевших ни малейшего отношения к Африканскому движению сопротивления, которых удалось выловить таким путем и впоследствии, во время процесса в Ривонии, обвинить вместе с Манделой и Сисулу в заговоре.

Приведу один из примеров того, как можно было добиться признания у невинного человека. Стефанию Кемп, девушку из Кейптауна, арестовали 27 июля 1964 г., через три дня после того как на Йоханнесбургском вокзале взорвалась бомба Харриса. Доказательств ее участия в каком бы то ни было саботаже не было, ее обвиняли лишь в том, что она состояла членом нелегальной организации. Тем не менее Стефанию Кемп приговорили к пяти годам тюремного заключения. Полиции во что бы то ни стало надо было добиться от нее признания в том, что она участвовала в подготовке диверсионных актов вместе с некоторыми из подозреваемых лиц. Полиция не теряла надежду, что Стефания Кемп выступит с ложным свидетельским показанием, которое позволит признать этих лиц виновными.

В течение многих недель о девушке ничего не было известно, так как согласно существующим законам человека могут до бесконечности держать в полицейском участке, не передавая его дела в суд, причем адвокаты к обвиняемому не допускаются.

Когда после истечения 90-дневного срока Стефанию Кемп приговорили к тюремному заключению, ее адвокат получил возможность увидеться с ней. Состояние ее было ужасно, она передала ему письмо, в котором рассказала обо всем, что с ней случилось. Я видела это письмо.

В тот момент, когда ее схватили, Стефании не было и двадцати пяти лет; она рассказывает о том, что ей довелось пережить за долгие дни, проведенные в полицейском застенке в Кейлдон-Сквер. Ею занимались по очереди несколько офицеров. Как обычно, был среди них человек, которому предназначалась роль «доброго», и другой, игравший роль «злого».

«Добрым» был некий лейтенант Виктор, которого специально для этой цели вызвали из Йоханнесбурга. Когда Стефания, изнуренная бесконечным стоянием В течение многих часов (эта пытка, изобретенная португальской полицией, имеет то преимущество, что не оставляет никаких следов), падала на пол и капитан Россов врывался с криком: «Встать, а не то будет плохо!»— Виктор усаживал ее со словами: «Я ваш друг». «Злым» был гигант по имени фан Вик. Это он рисовал круг; заставляя ее держаться там прямо по шестнадцати часов, не разрешая при этом выносить ноги за черту окружности. Однажды, когда после допроса, длившегося несколько часов подряд, она все еще отказывалась давать показания, комиссар по имени Зандберг сокрушенно произнес: «Какой ужас, вы не хотите говорить, и мне придется оставить вас с фан Виком, а это очень жестокий человек».

Фан Вик явился среди ночи, и девушке показалось, что остальные полицейские не решаются оставить ее одну с ним, как требовал того великан. Когда они все-таки ушли, Стефания сказала ему: «Они не хотели уходить, потому что не знали, чего вам от меня надо». — «Прекрасно знали», — заявил он. Потом, с улыбкой глядя на нее, добавил: «Вы ненавидите меня?» — «Да, — ответила она, — я вас ненавижу». — «Вы возненавидите меня еще больше после того, что я с вами сделаю», — произнес тогда мучитель и стал бить ее по лицу.

«Я не помню всего, — пишет она, — потому что много раз теряла сознание. Сначала он схватил меня за волосы и бросил на пол, потом прижал мою голову к каменному полу и стал тянуть за волосы. Я так испугалась, что уже не чувствовала боли». В довершение он начал топтать ее ногами и швырять точно мяч. Она окончательно потеряла сознание. Открыв глаза, она снова увидела склонившегося над ней фан Вика, тот спрашивал: «Теперь, я надеюсь, вы согласны дать показания?»— «Да, — ответила она, пытаясь приподняться на колени, — но не вам, а Виктору».

Вошел как ни в чем не бывало Виктор. Попросил ее сесть. Стефанию трясло с ног до головы, и кто-то сказал: «Да перестаньте ломаться». Тогда Виктор с отеческим видом склонился к ней и, глядя прямо в глаза, прошептал: «Вы верите мне? Вы ведь знаете, я хочу вам только домбра. Особый отдел ваш лучший друг». Потом небрежно спросил: «Что это с вами? Глаза опухли… и кровь в волосах?»

Стефания решила, что это новый маневр и, испугавшись, что если она расскажет обо всем случившемся, ее снова отдадут фан Вику, она ответила, что все в порядке. В тот день она не в состоянии была ничего подписывать, хотя готова была взять на себя любую вину, лишь бы не подвергаться новым пыткам. Она упала в обморок в кабинете Виктора. У нее были повреждены ноги, сломана _;рука, смещены два позвонка, не говоря уже о ранах на губах и на голове. Ей разрешили поспать несколько часов, потом снова начался допрос. В конце концов она сделала признание, что присутствовала на нескольких собраниях Африканского движения сопротивления, хотя на самом деле имела Самое отдаленное отношение к этой организации.

Позднее, когда Стефания предстала наконец перед, судом, она подала жалобу на фан Вика и его сообщников. Но те до сих пор так и остались безнаказанными.

В одном из проспектов по делам развития и управления банту говорится, что первый бантустан Транскей— благословенная страна, но если вам вздумается посетить этот райский уголок, вы услышите в ответ, что. осуществить это нелегко. Чтобы добиться разрешения поехать в Транскей и увидеть прелести «раздельного развития», я употребила все свои силы, пытаясь очаровать Дикерсона; в конце концов он позвонил в Йоханнесбург Стреенкампу. Ответственному работнику Южно-Африканского фонда мне удалось втолковать, что для моих социологических исследований, а тем более для доклада студентам моего семинара Совершенно необходимо познакомиться с бантустаном «изнутри». Стреенкамп решил предоставить мне такую возможность и телеграфировал советникам (белым, конечно) африканца Матанзимы, премьер-министра Транскея, чтобы те позволили мне приехать к ним. Но я ни в коем случае не должна уклоняться в сторону от главной магистрали, которая ведет к столице Умтата, и сразу же по прибытии связаться со службами «комиссара Абрахама».

— Вы можете отправиться туда в роскошном автобусе, который идет в Дурбан по дороге садов, — говорит мне Дикерсон. — Таким образом вы увидите красивейшие места на побережье Индийского океана. Затем вы объедете Транскей, для этого достаточно одного-дня. Дорога из Ист-Лондона в Дурбан как раз проходит по этой территории. Вы сможете сделать прекрасные снимки туземцев в их повседневной жизни, причем никуда не сворачивая, мимоходом. (Как будто это дикие звери в Крюгер-Парке!)

Делаю вид, что вполне с ним согласна. Для начала мне необходимо попасть в Ист-Лондон, последний большой город белых на границе с африканским хоумлендом, там я должна кое с кем встретиться. Я решила сообщить Дикерсону о своей поездке в Транскей, потому что, как только я пропадаю на несколько дней, он начинает беспокоиться и посылает по моим пятам какого-нибудь полицейского, заметить это было нетрудно. Вообще-то он доверяет мне в меру, принимая меня за несколько эксцентричную и чрезвычайно наивную наследницу. Да и потом, у меня розовая кожа… «Как у африканеров», — говорит он.

Итак, в одно прекрасное утро я сажусь в самолет, который летит в Ист-Лондон через Порт-Элизабет. Ист-Лондон произвел на меня мрачное впечатление. Это порт, откуда экспортируется чуть ли не вся южно-африканская шерсть. Большинство прядильных фабрик этого района — филиалы французских фирм. А вот и склады Пруво. Крохотный городишко окружен десятком локаций, где ютятся африканцы, приехавшие сюда из Транскея. Суббота, вторая половина дня. На пустынных улицах свищет пронизывающий ветер. Закрытые банки, запертые двери баров, конюшни, склады — все это напоминает какой-нибудь заброшенный городишко Дальнего Запада.

Вечером звоню в «Дейли Диспатч», местную газету, где работает «связующее звено», человек, который должен отвести меня на условленную встречу.

Молодая женщина, к которой мы идем, и в самом деле социолог, это позволяет ей довольно часто бывать в Транскее.

— Фервурд не нападает в открытую на социологов, — рассказывает она, — потому что для издания своих фашистских законов правительство нуждается в цифрах и статистике. Но вряд ли это надолго. В один прекрасный день институт закроют, а работников его посадят под надзор.

У нее удивительно ясное лицо, и, в противоположность большинству белых, с которыми мне доводилось встречаться, она кажется вполне уравновешенной. Прежде чем начать разговор, она спросила меня (точно так же меня будут расспрашивать впоследствии люди из Конгресса демократов), что я думаю о ситуации в их стране. Выслушав мой слишком общий ответ, она попросила разъяснений. И это понятно, она хочет знать политическое течение, к которому я принадлежу, ей прекрасно известно, что в Южной Африке быть либералом ничего не значит и что существует бесконечное множество разновидностей отношения к апартхейду. И снова, в который уже раз, ловлю себя на том, что не знаю, как быть: с одной стороны, трудно устоять перед соблазном побеседовать откровенно, с другой — не следует забывать об осторожности, говорить надо как можно меньше, чтобы тот, кто согласился на встречу со мной, мог ответить потом, если его станут допрашивать: «Я не знал, что она журналистка».

— Видите ли, — рассказывает моя собеседница, — после 1963 г. два миллиона африканцев, говорящих на языке коса, не являются больше гражданами своей страны, Южной Африки, они принадлежат к числу жителей государства, где большинство из них никогда не бывало прежде: Транскея[57]. Это самый обширный резерват страны с наибольшей плотностью населения. Вот потому-то там и решили основать первый бантустан. Всего в Южной Африке двести шестьдесят резерватов, они рассеяны по всей стране и до того малы, что превратить их в самостоятельные единицы трудно. Зулусы, например, вкраплены небольшими группами во владения белых. Утверждают, будто бы Транскей велик (четыреста шестнадцать тысяч квадратных километров), но это не так, и главное, он слишком плотно населен: там живет около полутора миллионов африканцев (в основном женщины, дети и старики), а кроме того, семнадцать тысяч белых и четырнадцать тысяч метисов.

— Африканцы — бедные крестьяне, — говорит моя собеседница, — на них распространяется закон о чрезвычайном положении еще со времен восстания пондо в 1960 г. Но и теперь, хотя Транскей считается независимым, правительство Претории имеет право сослать или переселить кого угодно, будь то человек, племя или часть племени. Точное число политических ссыльных неизвестно, ибо министр по делам развития и управления банту никогда не обнародует их списки. За последние несколько лет многие переселенцы умерли от голода в пустынных районах, где их обязали жить.

Спрашиваю ее, как же так, ведь правосудие в принципе находится в руках Матанзимы, африканского министра?

— Они все предусмотрели, — отвечает она. — Извлекли на свет божий пункт 5Б закона о развитии и управлении банту от 1927 г., согласно которому глава государства, т. е. Сварт, может переселить целое племя, часть его или отдельного человека за нарушение общественного порядка. Статью эту ввел Герцог, для того чтобы белые могли завладеть землями африканцев. Теперь ею пользуются применительно к политическим. Кроме того, в 1956 г. была принята поправка к этому закону, согласно которой обжалование допускалось только в том случае, если осужденный уже находится в ссылке. А так как вокруг обычно простирается пустыня, человек может преспокойно умереть там и никто об этом не узнает. Вот потому-то точная цифра ссыльных никому и не известна. Теперь их, должно быть, осталось около пятидесяти.

Дальше она объясняет мне, что правительство выделяет, как правило, два фунта стерлингов в месяц каждому ссыльному, но в глухие места, где приходится жить ссыльным, деньги обычно не доходят. Чаще всего таких людей отправляют туда, где нет никакой возможности отыскать работу, а если они и попадают в населенный район, то там живет племя, языка которого они не понимают. Все продумано заранее.

— Я была знакома с чудесным человеком, — рассказывает она, — звали его А. Гвентси, он был учителем. Его выслали из Ист-Лондона в пустынную местность Северного Трансвааля, в Бушбак. Ему приходилось просить милостыню, чтобы хоть как-то просуществовать с семьей, питались они в основном кореньями. В резервате Матлала из двадцати ссыльных мужчин и трех женщин двенадцать умерли от голода, ребятишки их остались совсем одни, полиция сожгла даже хижины. После восстания пондо выслали Тсангалу, одного из вождей. Говорят, он в Курумане, в пустыне Калахари, вместе с Паулюсом Монели, мятежным вождем из Витсисхука. Их наверняка ждет смерть, ведь они старые. Им разрешили взять с собой лишь то, что было надето на них, и ничего другого. Во Френчдаде и Дидфонтейне, у самой границы с пустыней Калахари, днем жарко, а ночью нестерпимо холодно, бродят гиены. Время от времени до нас доходят слухи, что кто-то из ссыльных покончил с собой.

В Европе мне никогда и нигде не доводилось читать об этих «живых мертвецах». Моя собеседница рассказывает, что об этом кое-что писала Элен Джозеф. «Она решила провести перепись ссыльных и отправилась в; пустыню совсем одна. Нескольких ей удалось отыскать, она привезла для них одежду, еду, составила список, собираясь поднять тревогу и привлечь к этому факту внимание общественности. Во время процесса о государственной измене правительство арестовало ее, и теперь, она живет под ограничениями домашнего ареста». — И так как я храню молчание, моя собеседница с улыбкой говорит: «Вот она, наша распрекрасная страна!»

— От всех предшествующих правителей националисты существенно отличаются тем, — продолжает моя собеседница, — что на их политику в значительной мере оказывает влияние все возрастающий страх перед городским рабочим классом. Они нуждаются в африканских рабочих, но не хотят, чтобы они здесь селились. И потому женщин с детьми отсылают в переполненные резерваты. Так называемая комиссия Томлинсона, созданная правительством в 1954 г., пришла, к заключению, что если на протяжении десяти лет правительство ассигнует пятьдесят семь миллионов фунтов стерлингов, то и в этом случае по крайней мере пятнадцать миллионов африканцев из двадцати одного миллиона, который в недалеком будущем будет насчитывать Южная Африка, полностью сохранят зависимость, от экономики белых. Вы увидите, что в Транскее нет ни одного завода, ни одного города, за исключением Умтаты, да и то, какой это город? Единственный порт — Сент-Джонс был объявлен «белой зоной». И если правительство ассигнует пятьдесят семь миллионов фунтов стерлингов, то это не на развитие Транскея вообще, а на строительство домов на самой границе, где хотят поселить африканцев, которые за ничтожную плату будут работать на промышленных предприятиях белых, ну хотя бы, например, в Ист-Лондоне. Таким образом, так называемое развитие пойдет опять-таки на пользу белым, которые смогут контролировать африканцев более строго, чем, например, в Совето. Да и рабочая сила здесь обходится гораздо дешевле. В Йоханнесбурге рабочему платят вдвое больше, чем на подступах к Транскею…

Из белого населения вкладывать капиталы в Транскее разрешается только членам Националистической партии. Но в основном эта область предназначена для государственных капиталовложений, приоритет здесь предоставляется людям из Брудербонда, которые пользуются бантустанами для успешной конкуренции с могущественными английскими фирмами. «Банту Инвестментс Корпорейшн», «Банту Коммершел Бэнк», «Сэйвингс энд Кредит Бэнк», возглавляемые африканерами, заправляют здесь всем. Они пытаются даже распространить свой контроль на инвестиции в пограничных с Транскеем районах. Прочно укоренились здесь такие фирмы, как САСОЛ (по производству химической продукции) или ВЕКОР (тяжелого машиностроения). А между тем в случае необходимости они великолепно умеют ладить с английскими компаниями, например, с ланкаширским филиалом «Сайрил Компани», обосновавшимся неподалеку от Порт-Элизабет. Что делать, африканские рабочие стоят дешевле английских. — Помолчав, она говорит с горечью: — А знаете, что такое Транскей? Огромный интернат.

На мой взгляд, это скорее похоже на концлагерь вроде Бухенвальда, откуда заключенным разрешалось выходить лишь на работу на заводы И.-Г. Фарбен, Круппа.

— Кто ведал Транскеем, до того как он стал первым бантустаном, и кто руководит теперь другими резерватами? — спрашиваю я.

— До 1956 г. Транскеем управлял Генеральный — совет, или «Бунга», возглавляемый белым администратором, в качестве заседателей в него входили администраторы из двадцати шести округов, а кроме того, восемьдесят два африканца. Из них пятьдесят два избирались в двадцати шести окружных советах, а двадцать шесть назначались — правительством, в основном это были вожди туземных деревень. Само собой разумеется, верховный вождь[58] входил в состав этого совета.

Несмотря на всякого рода ограничения, «Бунга» была довольно демократической организацией, она потребовала права голоса и представительства в парламенте, Но взамен частичной африканизации администрация вынуждена была признать закон о властях банту (Bantu Authority), изобретенный Националистической партией. Слово банту вошло в моду, считалось, что оно звучит более научно, чем туземцы. Кроме того, был упразднен туземный Национальный совет, представлявший племена. Задача состояла в том, чтобы разобщить африканцев.

Структура новой ассамблеи была совсем иной; главным администратором был назначен Кайзер Матанзима, нынешний премьер-министр Транскея, человек продажный, отличающийся расистскими взглядами, под стать Фервурду. Представители новой власти Транскея, бывшие прежде вождями племен или их помощниками, встали на путь сотрудничества с правительством Фервурда, став его щедро оплачиваемыми служителями.

Фервурд предоставил в их распоряжение полицию, и большинство из них живет под охраной, настолько они боятся народного мщения. Вождей, отказавшихся сотрудничать с властями, сместили, подобно Лутули, или сослали.

Эта-то ассамблея и приняла предложение правительства о самоуправлении Транскея. В надежде приобрести несколько большую власть, вожди утратили всякие права на остальную часть страны, для которой теперь они не больше чем эмигранты.

В 1963 г. южно-африканский парламент принял в Кейптауне конституцию Транскея, причем ни один африканец при этом не присутствовал. В конституцию вошли следующие статьи:

1. Законодательная ассамблея избирается в составе ста девяти человек. Из них шестьдесят вождей будет назначено, а остальные избраны жителями Транскея[59].

2. Все законы, принятые ассамблеей, должны утверждаться Свартом, президентом Южно-Африканской Республики.

3. Ассамблея не имеет права вносить какие-либо изменения или дополнения в конституцию.

4. В компетенцию ассамблеи не входит создание военных сил и их вооружение, назначение и признание дипломатических и консульских представителей, заключение международных договоров и соглашений, контроль над въездом и пребыванием любых полицейских сил республики, присланных в Транскей для поддержания законного порядка и внутренней безопасности.

5. Южно-африканское правительство будет также контролировать почту, железные дороги, порты, шоссейные дороги, гражданскую авиацию, въезд иностранцев на территорию, валюту, общественные займы, таможню и акцизные сборы.

Что же, спрашивается, остается Матанзиме?

— Ничего, — отвечает моя собеседница. — Теоретически, конечно, судебное производство, образование, сбор налогов, сельское хозяйство. Но на самом деле и этого даже нет. Ведь в состав административных органов входят пятьсот семьдесят шесть белых советников, помимо этого за африканскими министрами следят высокопоставленные советники, назначаемые и оплачиваемые Националистической партией.

Она рассказывает, в какой атмосфере проходили выборы:

— Все митинги, проводившиеся здесь приспешниками Фервурда, кончались бунтом. Люди не хотели принимать участия в этом фарсе. Вы ведь знаете африканцев, даже самые бедные из них ярые антирасисты. Они вовсе не желают получать самоуправление в резерватах. Они хотят обрести независимость в условиях многонациональной демократии. Например, Себата Далиндьебо, верховный вождь Тембуленда, решительно выступает против создания бантустанов. Это чрезвычайно мужественный человек. АНК считает, что, если во главе племени стоит честный вождь, ему всеми силами надо стараться удержаться у власти и не слишком открыто декларировать свои взгляды. Вот почему Себата, хотя он и против бантустанов, входит в состав транскейской ассамблеи. Выборы проходили в атмосфере настоящего террора. Было введено чрезвычайное положение, и люди исчезали каждый день. Многие кандидаты, казавшиеся правительству опасными, подверглись домашнему аресту или были брошены в тюрьму. Впрочем, в списке избирателей оказались только женщины да старики. Все работоспособные мужчины уехали на заработки в другие места. Но, несмотря на сложную систему голосования и репрессии, кандидат Фервурда потерпел на выборах поражение. Матанзима[60] и его подручные получили лишь семь мест из сорока пяти, предназначенных избираемым членам ассамблеи. Тридцать восемь остальных достались сторонникам Себаты… K несчастью (ведь в ассамблею входили также и шестьдесят назначенных вождей), хотя у Матанзимы и не было настоящего большинства, его все-таки избрали премьер-министром. Но и внутри этой марионеточной ассамблеи существуют свои противоречия. Так, двадцать из назначенных вождей голосовали не за Матанзиму, а за Пото, старого, всеми уважаемого вождя, который стремится к тому, чтобы Африка осталась многонациональной страной. Кстати, вместе с Себатой он основал Демократическую партию, чтобы вести борьбу внутри парламента.

До Умтаты от Ист-Лондона приблизительно триста километров и никаких средств сообщения. Прождав несколько дней, я решаюсь отправиться на автобусную станцию неподалеку от вокзала, откуда, как мне сказали, идут автобусы до Коркстада, города белых, расположенного чуть ли не на самой границе Басутоленда.

Я терпеливо жду со своими чемоданами, приведя тем самым в полное смятение старого железнодорожного служащего.

— Вы не сможете уехать на этом автобусе, — с беспокойством обращается он ко мне, — автобус только для кафров.

Но так как я стою на своем, он отводит меня метров на десять от остановки и шепчет:

— Подождите хоть здесь, мадемуазель.

Водитель автобуса, здоровенный африканер в шортах, распространяющий газеты по маленьким деревушкам и фермам белых, разбросанным вдоль шоссе, не знает, что и делать со мной. По всей видимости, он относится ко мне не без опаски. Он не осмеливается пригласить меня сесть рядом с ним в кабине, отгороженной от пассажиров бронированной дверью, но и разрешить мне ехать с африканцами он тоже не имеет права, а жаль, потому что кроме женщин, поднимающихся в автобус с чемоданом на голове и ребенком за спиной, здесь есть и мужчины в длиннополых пальто, должно быть сезонные рабочие, высланные из города, с которыми неплохо было бы потолковать.

В конце концов он предложил мне сесть рядом с ним. И в продолжение всего путешествия, которое длилось целый день, он неустанно поддерживал светскую беседу, рассказывая на очень скверном английском языке всякие ужасы об африканцах, несомненно думая доставить мне этим удовольствие. От него чудовищно пахнет потом, но это ничуть не мешает ему с громким смехом сообщить мне, что бронированная дверь предназначена для того, чтобы «не пропускать сюда духа кафров».

Страшно холодно, уже несколько дней не переставая идет снег. Говорят даже, будто возле Коркстада остановилось движение. Не верится, что я в Африке, можно подумать, будто я очутилась где-нибудь в сибирской степи. И когда я вижу на дороге африканцев, они представляются мне киноактерами.

Железный мост через реку Кей являет собой символическую границу, отделяющую Транскей от Капской провинции. Дальше пейзаж удивительно однообразен: изрезанные ложбинами холмы и ничего больше. На склонах холмов причудливой цепью извиваются бесчисленные домишки, все на одно лицо: круглые с выбеленными известью стенами и соломенными конусообразными крышами. Порою деревушку окружает живая изгородь цветущего алоэ, яркие цветы которого резко выделяются на снегу. Деревьев практически нет.

Кажется, будто очутился в другом мире, где-нибудь в каменном веке. Иногда где-то вдалеке на снегу маячат полуобнаженные ребятишки, которые гонят стада черных тощих баранов и коров с торчащими от худобы ребрами. Не верится, чтобы Транскей был «национальным» очагом коса, как утверждают белые, слишком уж тут холодно. В былые времена они, верно, спускались зимой к берегам Индийского океана.

Мы проехали километров пятьдесят и не встретили на своем пути ни одного большого селения. Время от времени нам попадались скопления хижин, затерянных в снегу.

Если кому-нибудь из пассажиров пора выходить, задолго до этого он начинает звонить, но чаще всего водитель делает вид, будто не слышит. И беднягам приходится тащиться километров десять пешком, чтобы вернуться на дорогу, которая ведет к их краалю. Впрочем, по всему видно, что толстяк-водитель боится выходить из автобуса. Билеты он выдает через маленькое окошечко, и если кто-нибудь забудет заплатить, начинает вопить что-то на африкаанс и коса.

В автобус садятся женщины, которые едут в Умтату. Многие из них необычайно красивы. Впервые в этой стране я вижу женщин в национальных костюмах. В противоположность остальной Африке, южно-африканские женщины одеваются на европейский манер и все, как одна, носят вместо тюрбана тот самый берет, что ввела в обиход певица Мариам Макеба. А местные женщины — в национальных костюмах, вот только не знаю, какого племени: тембу, пондо, финго или галека… Его костюм очень красивый. Они завертываются в широкие покрывала ярко-оранжевого цвета, на лицах их разводы, на голове огромный тюрбан из черной вышитой ткани. Все они курят длинные-предлинные деревянные трубки, украшенные ярким бисером.

Мужчин не видно, лишь иногда встречаются подростки, совсем голые под своими оранжевыми покрывалами, они дрожат от холода на обочине дороги.

Первое селение на нашем пути — Баттеруэрт, разумеется, белые здесь до сих пор сохранили право собственности[61].

Точно так же обстоит дело всюду в Транскее. Если существует хоть малейший намек на экономику, зону тут же объявляют «белой». Баттеруэрт, так же как Квамата или Лузикизики, состоит из нескольких магазинов, принадлежащих грекам, полицейского участка и административного здания. Обычно такие селения расположены на перекрестке изредка встречающихся дорог. Все магистрали, города, порты и побережье считаются белой зоной. Один мой знакомый называет это китайским ребусом, — вообразите только: муниципалитет черных в городе белых черного государства страны белых.

От Баттеруэрта до Умтаты снова безмолвие пустынных холмов. А между тем внутри-то хижин наверняка что-то происходит. За один только год, после того как ввели чрезвычайное положение, было арестовано восемьсот женщин и мужчин. В окрестностях Лузикизики в Пондоленде, откуда родом Мандела, крестьяне многие годы подряд отказывались признавать «советы банту». Проводить свою политику в жизнь Фервурд поручил ненавистному всем вождю Боте Сигкау. Однажды, когда Бота проводил митинг, человек но имени Мнгкунго в знак презрения повернулся к нему спиной. На другой день Сигкау отправил к нему своих подручных. Мнгкунго вместе с группой крестьян организовал партизанский отряд, но был арестован полицией Фервурда и выслан в другой район, Калу. И все-таки пондо отказались идти за Сигкау, называя его «подлипалой» Фервурда. Как только речь зашла о самоуправлении, пондо потребовали, чтобы им разъяснили, что это за штука. Они вызвали Сола Мабуде, одного из представителей ассамблеи бизанского округа. Тот не осмелился явиться к ним. Несколько дней спустя толпа мужчин под водительством женщин с древним воинственным кличем окружила крааль Мабуде, перерезала его баранов и поросят и подожгла хижину.

Правительство немедленно направило туда танки. Полиция Претории оккупировала весь район, полицейские терроризировали женщин и детей, арестовали сотни подозрительных. И все-таки, несмотря на чрезвычайное положение, там возникло широкое движение сопротивления. Всякий раз, как предатель сообщал какие-либо сведения полиции, его крааль сжигали.

Неподалеку отсюда крестьяне как-то собрались в долине; тихо, мирно намеревались они обсудить волнующие их вопросы. С вертолета на них сбросили газовую бомбу. Крестьяне стали размахивать белым флагом в знак того, что у них нет оружия, тогда полицейские и солдаты, спрятавшиеся по соседству в кустарнике, открыли огонь. Число убитых установить не удалось, так как полицейские унесли их тела. Полагают, что убитых было около тридцати. Во время той же операции «за развязывание вооруженной борьбы» арестовали двадцать шесть пондо.

Без разрешения верховного комиссара, разумеется белого, ни один человек не имеет права созывать собрания; никто из посторонних не должен появляться на данной территории, даже африканец, сезонный рабочий, который, отработав в городе определенное время, вернулся домой, не смеет без специального разрешения увидеться со своей семьей. Если он забудет попросить это разрешение, его посадят в тюрьму. Вожди обладают большой властью, отказ подчиняться им расценивается как преступление.

Стемнело, когда я сошла с автобуса в центре Умтаты. Весь город состоит из двух улиц, маленького парламента, нескольких административных зданий и двух отелей, предназначенных для представителей белой администрации и журналистов, которых во время парламентской сессии собирается здесь довольно много.

Тот, в котором я остановилась — «Савой», — битком набит представителями Особого отдела, с изумлением взирающими «а меня. Ужинаю я в отеле, напротив меня сидит молодой африканер из бюро труда, вербующий мужчин для работы на золотых рудниках. «За месяц мне удается набрать их примерно тысячу», — говорит он, словно речь идет о поголовье скота. Затем, выпив два литра пива, добавляет, похлопывая себя по животу; «Когда-нибудь мы заставим работать всех кафров Африки. Поверьте, им только того и надо!» На улице мелькают силуэты людей, плотно закутанных в одеяла, а вокруг снег, снег.

На другой день, когда я собиралась выйти из отеля, какой-то человек подошел ко мне и очень вежливо попросил зайти в приемную. Я как можно любезнее улыбаюсь ему и объясняю, что меня привело сюда. Неужели здесь никого не предупредили о моем визите? Все это его не слишком убедило, и он попросил меня зайти с ним в контору комиссара Абрахама.

И так как я не спешила войти в его громадный американский автомобиль, а даже как будто задумалась, он счел своим долгом успокоить меня:

— Не бойтесь, я из министерства информации.

Мы покидаем центр города и едем ПО немощеной до-. роге через поле. Нам попадаются женщины и ребятишки, которые едят снег.

Останавливаемся возле большого кирпичного здания, окруженного несколькими виллами, полностью еще не отстроенными: здесь живут и работают советники Матанзимы. Меня приводят в одну из комнат. Светловоло сый человек с серыми глазами встречает меня очень сухо:

— Вы явились сюда на автобусе для банту. Если Южно-Африканский фонд рекомендует вас, как же так случилось, что вы приехали не на официальной машине?

Делаю вид, будто не очень хорошо понимаю английский язык, на котором, кстати, он изъясняется довольно скверно. Тогда на африкаанс он обращается к моему спутнику. Я смутно догадываюсь, что он советует ему не спускать с меня глаз и отвести к верховному комиссару.

Итак, меня ведут к комиссару, который в этот момент как раз с жадностью поглощает жареную курицу — свой завтрак. Мне рассказывали, что он имеет обыкновение разгуливать в шортах, но сегодня по случаю холода он в темном, вполне приличного вида костюме.

Внешний облик этого человека ужасен. Огромный живот его чуть ли не возлежит на столе, обрюзгшее, красное лицо оживляется лишь в тот момент, когда он тянется к бутылке с виски, которая, по всей видимости, всегда у него под рукой, здесь, в кабинете. Его бесцветные маленькие глазки прячутся за толстыми стеклами очков в тяжелой роговой оправе, он часто жмурится, желая подчеркнуть таким образом ту или иную фразу.

— Ах вот как! Вы француженка! — таким возгласом встречает он меня. — Де Голль — великий человек. В мире только два великих человека — Фервурд и де Голль.

Затем продолжает:

— Жаль, что он потерял Алжир. А как там этот кровавый вампир?

Я гляжу на него, не понимая.

— Ну Бен Белла? Его убили?

Я отвечаю, что не знаю, потому что не интересуюсь политикой, я всего лишь студентка. Он с заговорщическим видом моргает глазами:

— Вам известно, что Бен Белла хотел покорить Южную Африку и собирался направить сюда целую армию? Все черномазые одинаковы.

И снова я повторяю, что алжирцы в основном белые.

— Да что вы? — разочарованно произносит он, наливая себе новую порцию виски. Подумав немного, он продолжает:

— Не понимаю, чем может заинтересовать такую девушку, как вы, это гнусная дыра? Здесь только кафры и ничего больше. А почему бы вам не поехать покататься на лыжах, ну, хотя бы в Дракенсберг?

Я рассказываю ему о своих социологических исследованиях.

Он задумался, потом сказал:

— Понимаю. Но, к сожалению, это невозможно, в данный момент мы очень заняты. Вожди племен Южной Родезии хотят оказать нам честь своим посещением. Да и Смит тоже хотел посмотреть на бантустаны. Так что вас некому сопровождать, а одной вам нельзя.

В заключение он предлагает мне провести сорок восемь часов в Умтате, а затем уехать в Дурбан.

Мой попечитель ведет меня для начала в парламент, похожий на кейптаунский, только в миниатюре. Там тоже имеется палица, символ власти, которую держит в руках гигант африканец, выряженный маркизом. Обе группировки занимают места друг против друга. Министры сидят там, где меньшинство, вместе с депутатами Националистической партии Транскея. Напротив возвышается фигура верховного вождя Себаты, возглавляющего группу Демократической партии. Позади министров, у которых не видно что-то ни бумаг, ни досье, сидят белые советники, в числе которых только что явившийся Абрахам, — он внимательно следит за своими людьми. Белые советники листают какие-то досье, непрестанно переговариваясь между собой и наклоняясь время от времени к своим министрам, нашептывая мм что-то на ухо.

Секретарши, стенографирующие прения, само собой разумеется, белые. Может, и здесь действует закон о резервировании работы?

Я не совсем понимаю, о чем идет речь, потому что дебаты ведутся на местном языке. Сопровождающий объясняет мне, что обе партии никак не могут прийти. к соглашению об использовании доходов от продажи шерсти. Матанзима хочет употребить их на покупку скота, а оппозиция предлагает открыть небольшую прядильную фабрику. Комиссар Абрахам непрестанно шепчет что-то на ухо Матанзиме. Журналист, постоянно проживающий в Умтате, сообщил мне, что бюджет Транскея на 1965 г. составил всего каких-нибудь восемнадцать миллионов рандов, иными словами, он меньше бюджета дурбанского муниципалитета на тот же период. В конце заседания я спрашиваю Матанзиму, высокого, красивого мужчину, одетого наподобие чикагского гангстера, не могу ли я побеседовать с ним? Он поворачивается к Абрахаму. И тот отвечает вместо него, что в ближайшие дни со всеми этими визитами родезийских вождей он никак не может уделить мне времени. Да и другие министры тоже.

Тогда я спрашиваю, не может ли он, по крайней мере, зайти вместе с комиссаром ко мне в отель чего-нибудь выпить. Последовало долгое молчание, затем Матанзима, премьер-министр Транскея, шумно глотнув слюну, ответил:

— Не могу, мадемуазель, это отель для белых.

Впоследствии некоторые мои знакомые из белых рассказывали мне, что Матанзима не такая уж послушная марионетка, как принято думать. «Вот увидите, он будет добиваться все большей и большей независимости. И это неизбежно кончится трагедией. Так, он отменил в Транскее специальное образование для банту, а во время митинга в одном негритянском муниципалитете в Йоханнесбурге призывал немногих африканских коммерсантов, владеющих маленькими лавками в локациях, оказывать сопротивление экспроприации под тем предлогом, что теперь они граждане Транскея».

Ко мне подходит один из белых советников. «Хаган, ответственный по сельскому хозяйству», — отрекомендовался он. Блондин, лет пятидесяти, с невероятно блестящими светлыми глазами за круглыми стеклами очков в металлической оправе и цветком в петлице. Он шепчет мне:

— Очаровательная, милая француженка, которую так заинтересовали банту, пойдемте со мной, я покажу вам этот край.

Он приводит меня к себе в приемную и знакомит со своим помощником, агротехником, приехавшим сюда из Претории. Это тощий длинный человек со взглядом слепца, огромные черные очки скрывают его глаза; вид его наводит меня на мысль о докторе Фоламуре. Да и вообще здесь, в этой приемной, увешанной штабными картами и напоминающей скорее командный пункт, чем министерство сельского хозяйства, на меня напал страх.

Однако беседа наша началась в довольно шутливом тоне. Большинство африканеров преследуют навязчивые идеи по части секса. Хотя, впрочем, это вполне естественно. Во всяком случае, объяснимо. Их вырастили черные няньки; первая привязанность, первое тепло — все это связано с цветной женщиной. Потом вдруг в отрочестве им навязывают расовый барьер, и, может быть, всю свою взрослую жизнь они грезят об этом запахе и теплоте, утраченных вместе с детством?

— Ах! Как бы я хотел быть кафром, — говорит с игривым смешком Хаган, — у меня было бы десять жен, и все они работали бы на меня, а я жил бы да поживал себе припеваючи. Да, что и говорить, ночью с ними не замерзнешь… — Он помолчал, затем еще более омерзительным тоном стал развивать свою мысль: — А вам известно, что кафры только и думают что о любви? Говорят, будто их женщины сильно отличаются от белых.

— Да, но запах, — произносит агротехник гортанным голосом.

— Ах да, запах, — вторит ему Хаган, щеки которого совсем раскраснелись, — ничто не может сравниться с запахом прекрасной розовой кожи.

Я забеспокоилась: уж не больны ли они, оба этих типа! Пытаюсь перевести разговор на другую тему. Почему бы не поговорить, например, о сельском хозяйстве? Спрашиваю, что здесь намерены предпринять в этой области.

— С помощью сельского хозяйства мы могли бы прокормить со временем пятнадцать миллионов жителей Транскея, — с сожалением переключается Хаган на иную тему. — Можно выращивать маис, сахарный тростник, хлопок, чай, кофе. А если преодолеть эрозию, то будет и лес…

— Вряд ли только это удастся, — заявляет другой, — банту слишком ленивы.

Истина же заключается в следующем, я обнаружила-ее в докладе Томлинсона: земля в Южной Африке размыта, дожди выпадают чрезвычайно неравномерно, так что об интенсивном хозяйстве и речи быть не может. Чтобы хоть что-нибудь вырастить в этой стране, нужны большие пространства, такие, как у белых фермеров Трансвааля или Оранжевой провинции.

Африканцы же живут скученно в своих резерватах… У большинства из них всего полгектара земли, где едва можно поставить хижину, больше пяти-шести баранов они держать не в состоянии: не хватает корма. К тому же так называемый закон об «обновлении земли» ограничивает численность дозволенного африканцам скота.

Комиссия пришла к заключению, что земля резерватов настолько истощена и размыта, что даже при благоприятном количестве дождей в год она может дать не больше двух bags маиса на морген земли (морген равняется примерно гектару). Если семья обрабатывает-три гектара (это средняя норма), ей удается собрать шесть bags в год. Комиссия заявляет, что семье из пяти человек требуется пятнадцать bags в год. Таким образом, получается, что полтора миллиона человек, постоянно проживающие в Транскее, могут прокормить себя лишь в течение пяти месяцев в году. Что же будет, когда их станет пятнадцать миллионов? Кроме того, подсчитано, что крестьянская семья существует на сорок три фунта стерлингов в год, т. е. примерно на пятьдесят франков в месяц[62]. Из них двадцать два фунта стерлингов им дает земля, а двадцать один им посылают мужчины, которые работают в зоне белых.

Фермеры же получают более шести bags с гектара, и не потому, что они больше трудятся, как пытается уверить меня Хаган, а потому, что, располагая обширными пространствами, могут использовать методы, позволяющие земле отдыхать. Кроме того, государство через земельный банк предоставляет им долгосрочные займы, позволяющие механизировать сельское хозяйство.

Детская смертность в резерватах достигает 45 %. Комиссия полагает, что каждый пятый ребенок не доживает даже до года. Сравнительная таблица продолжительности жизни четырех расовых групп Южной Африки не может не вызвать беспокойства. У белых — шестьдесят шесть лет, у индийцев — пятьдесят лет, у метисов — сорок два года, у африканцев — тридцать шесть дет.

Большинство африканцев умирает от недоедания. Комиссия считает, что необходимо минимум сорок гектаров на семью, чтобы она могла жить на семьдесят фунтов стерлингов[63].

Для того чтобы каждая семья имела в своем распоряжении сорок гектаров, нужно согнать 50 % транскейских крестьян с их земель. Южно-африканское правительство уже начало проводить в жизнь эту операцию. Таким путем оно убьет сразу двух зайцев: 1. Возникнет класс мелких собственников, на который сможет опереться Матанзима. 2. Лишенные своих владений крестьяне пополнят источник рабочей силы и вольются в ряды тех, кто работает уже на рудниках.

Главная опора в этом деле вожди племен. Им обещаны новые земли. Уже в 1958 г. была принята резолюция, в которой говорилось: «Каждому вождю будет выделена дополнительно пахотная земля, чтобы он мог оказать гостеприимство тем, кто придет к нему в крааль». Комиссия предполагает, что из резерватов должно быть выслано триста тысяч семей. Что станется с ними и со всеми теми, кого изгнали из городов согласно новому законодательству о контроле въезда в город?

Хаган предлагает мне посетить деревню в окрестностях Умтаты. «Это образцовая деревня, — рассказывает он, — где живут люди племени, к которому принадлежит министр образования. Мы выселили оттуда всех, кто, вместо того чтобы обрабатывать землю, разводил коров».

Мы едем прямо по полю, так как дорог практически нет. Серая земля проглядывает сквозь снег. Если поскрести немного ногой, обнажится камень. Так вот что я принимала за жернова или точильные камни — обыкновенные каменные глыбы.

Образцовая деревня состоит из десятка хижин, окружающих одну большую квадратную хижину, принадлежащую, по всей видимости, вождю. В хижинах с полом из высохшей грязи толкутся полуобнаженные женщины, ребятишки, поросята, куры. И ни одного работоспособного мужчины, только один или два безразличных ко всему старца, забившись в темный угол, раскуривают длинные деревянные трубки.

Хаган пытается отыскать образцовую хижину. Кажется, наконец нашел, мы входим: внутри нет ровным счетом ничего, разве что жаровня, вокруг которой женщины пытаются согреться; в углу лежат маленькие ребятишки, завернутые в какие-то тряпки. Хаган в замешательстве, но пытается выйти из положения: «Ну и что, зато им и горя мало, живут как бог на душу положит! Они любят простоту!» Когда мы возвращались, в окрестностях Умтаты я увидела просторную виллу, где живет он сам.

Чуть повыше, на холме, женщины варят похлебку из проса. Это девушки тембу. На голове у них нечто вроде яркого парика из рафии, а сами они закутаны в одеяла, — на улице очень холодно.

— А знаете, они ведь совсем голые, — говорит Хаган возбужденно и, подскочив к ним, хватается за одеяло. Бедняжки, на них и в самом деле ничего нет; стуча зубами, они пытаются увернуться от него, но он, все более и более возбуждаясь, во что бы то ни стало хочет открыть их, чтобы я могла сделать снимки. Они с испугом соглашаются, а он, делая вид, будто поправляет ожерелья, пользуется случаем, чтобы коснуться их груди.

По возвращении в контору я спрашиваю у Хагана, сколько семей собираются «переселить» в Транскей.

— Немногим более ста тысяч, — отвечает его помощник.

Спрашиваю, на что станут жить эти сто тысяч семей?

— Мы создадим промышленность, — говорит он.

Когда я попросила уточнить, что это значит, он не смог ничего ответить. Комиссия Томлинсона пришла к выводу, что лишь непосредственно примыкающие к Умтате окрестности могут быть как-то преобразованы. За десять лет был построен один только мебельный заводик. Подумав немного, Хаган заявляет, что вскоре построят веревочную фабрику, там будут делать веревки из сизаля. Я хотела спросить: не для того ли, чтобы вешать африканцев, — но не решилась.

В Транскее нет электричества, разве что в маленьких городишках белых, нет железных дорог, за исключением небольшого пограничного отрезка протяженностью в девяносто километров, предназначенного для доставки рабочих из резерватов в зоны белых.

Из Умтаты в Наталь и Зулуленд я отправилась на машине механика, который приехал в Южную Африку всего лет десять назад. Это венгр, он покинул Будапешт в 1956 г. Всю дорогу, пока мы едем через заснеженный Транскей до Коркстада и затем, оставив позади лесные массивы, снова к Индийскому океану, он не перестает расхваливать прелести Южной Африки: «Работаем мало, живем хорошо». Вдруг дорогу нам загородила лошадь. Целую вечность мы ждем, пока она нас пропустит. Наконец он не выдерживает: «А, чтоб тебя! Можно подумать, не лошадь, а кафр! Работать не любит, спешить тоже».

Дурбан, расположенный на берегу Индийского океана, самый большой порт Южной Африки и, вне всякого сомнения, самый оживленный на всем континенте. Это центр сахарной промышленности. Наталь, столицей которого является Дурбан, очень похож на Антильские острова.

За один только день из снегов Транскея я перенеслась в мягкую тропическую зиму. Понятно, почему Дурбан один из основных туристических центров страны. Вдоль его бесконечных пляжей с розовым песком, идущих до самого Мозамбика, раскинулись роскошные дворцы. Сезон скачек в самом разгаре, и все отели на Мерин Парейд, Приморском бульваре, заполнены престарелыми дамами в капорочках и старыми господами в белых панамах, нашептывающими друг другу последние сплетни: Мэри Оппенгеймер, дочь знаменитого миллиардера, приедет завтра в Дурбан, чтобы объявить о своей помолвке с богатым шотландцем, регбистом.

В Натале очень мало африканеров. За исключением большой индийской колонии (здесь проживает 80 % из шестисот тысяч индийцев, насчитывающихся в Южной Африке), местные жители в основном английского или французского происхождения, как, например, Морисье-ны, которые держат в своих руках чуть ли не всю сахарную промышленность.

Как только я приехала, меня взял на попечение чиновник из министерства информации, предоставивший в мое распоряжение какую-то девушку. Я намереваюсь как можно скорее избавиться от нее, чтобы попробовать повидаться с Лутули, который живет под надзором в резервате Гроутвилла, возле деревни Стенджер на границе с Зулулендом.

Хотя, надо сказать, сегодня ее присутствие ничуть мне не мешает, потому что в первую очередь я хочу нанести визит тому самому Боте, о котором все в один голос твердят, будто он представляет новые, восходящие силы Националистической партии.

Девушка в полном восторге от того, что ей предстоит сопровождать меня. «Если бы вы только знали, как он умен, как обаятелен», — не перестает она вздыхать всю дорогу.

Бота принял меня в доме, где помещается центр Националистической партии, секретарем которой он является в провинции Наталь. В настоящий момент партия начала широкую кампанию по «обольщению» Наталя, где до сих пор влияние ее было невелико.

Когда я вошла к нему в приемную, сердце мое сжалось: он очень похож на немецкого актера Говарда Вернона, специализировавшегося на ролях эсэсовцев. Бота уставился на меня своими холодными стальными глазами, покуривая сигарету в золотом мундштуке. Говорит он по-английски, но с таким акцентом, что у меня мурашки забегали по спине.

После обмена впечатлениями о Транскее, в результате чего он уверовал в мою фанатичную преданность «раздельному развитию», я спрашиваю, как, на его взгляд, решат ли бантустаны назревшие в Южной Африке проблемы и не потребуют ли африканцы, которых я, чтобы доставить ему удовольствие, называю «банту», когда-нибудь независимость, пусть хоть на таких условиях?

— Мы все предусмотрели, — говорит он, поднимаясь, и нажимая кнопку. На стене тут же появляется карта Южной Африки, на которой черной краской закрашены резерваты в том виде, как они существуют сейчас. Вместе с английскими протекторатами Басутолендом, Свазилендом и Бечуаналендом они образуют некое подобие подковы, верхушка которой соприкасается на северо-востоке с Мозамбиком.