Актеры

ГЛАВА 1

Особняк в имении Богатырева стоял на горе, окруженный густым парком. В нем был небольшой пруд, в котором плавали белые и черные лебеди; на ночь мосты раздвигались и поднимались, и проникнуть во дворец никто не мог, кроме самого хозяина, знавшего потайной ход. Внутри парка был сад и целые аллеи роз, сирени, астр и даже небольшой зверинец. Особняк был двухэтажный, дополнялся куполом, который замыкал старинную, с огромными колоннами галерею, достроенную Богатыревым.

Особняк-дворец не отличался строгой архитектурой, это была довольно безвкусная смесь «французского с нижегородским» — попадались чудесные фрески, карнизы, арки, колонны, мраморные лестницы, камины и рядом аляповатые, грубые, безвкусные картины, ковры, зеркала в золоченых рамах. В особняке была своя подземная церковь с богатейшим церковным убранством. Служба жила в левом крыле особняка, в правом — жили управляющий, слуги и их семьи. Купол на третьем этаже занимал сам Богатырев. На втором находился зал с колоннами и ложами и сценой для музыкантов и хора. Зал был грубо, безвкусно отделан золотом, бронзой, висели огромные люстры и необыкновенной ценности ковры и гардины, на полу лежали дорожки, в которых утопали ноги. Тут, в этом зале, посредине был накрыт стол более чем на сто человек. Мы чувствовали себя чужими в этом доме и смущенно жались друг к другу. Кроме труппы актеров, приехало много окрестных помещиков и городских друзей Богатырева. У подъезда стояли швейцары с булавами, в обшитых золотом ливреях; гостей встречали и разводили по комнатам лакеи и горничные.

Вскоре к Гореловым явился сам хозяин и пригласил гостей к столу, он предложил руку Макаровой-Седой, Виктор — Наташе, Горелов — бабе Анне, я — Наташиной подруге — Наде, и все направились в зал, где был накрыт стол. Люстры сияли тысячами огней, у каждого стула стоял лакей во фраке. Когда в зал вошли гости, на хорах грянул оркестр. Хозяин встал со своего места. Он пригласил гостей садиться. Хор вместе с оркестром грянул застольную, и гости сели за стол. По правую сторону от себя Богатырев посадил Наташу, Горелова, Виктора, Макарову-Седую и бабу Анну. Я сел напротив. Когда все гости уселись, Богатырев поднял бокал со словами:

— Господа, позвольте поднять бокал за виновницу сегодняшнего торжества — за Наталью Николаевну, за ее чудесный талант и поблагодарить ее от имени всех нас за ту радость, за то счастье, которым она нас одарила. Спасибо вам, Наталья Николаевна, от бедных людей, вы озарили нас своим солнечным дарованием и талантом.

Грянуло «ура», и пир начался. Оркестр и хор то умолкали, то снова гремели. На сцене появились цыгане. Они пели свои грустные и огневые песни, плясали. Потом показывали свое искусство этуали — знаменитые шансонетки. Хозяин выписал их специально для этого вечера. В зале вспыхивал фейерверк необычайной красоты и цветов. После цыган, этуалей и негров, которые, разгримировавшись, оказались белыми, пел Орлов-Батурин. Он был в ударе, голос его звучал особенно звучно. Хозяин попросил спеть Богданова. Богданов запел своим тихим задушевным голосом, зарыдала гитара. Люди застыли, затаив дыхание. Кончилась песня, а люди все еще молчали, и вдруг все разом заговорили, благоговейно пожимая руку певцу.

Богатырев подошел к Богданову, обнял его, поцеловал, потом поискал в своих карманах и вынул, красуясь перед дамами, золотой портсигар. Он передал его певцу, сказав:

— Вот тебе моя благодарность, бери, не стесняйся.

— Да я не курю, — смущенно краснея, ответил артист, которому очень не хотелось брать от богача этот портсигар.

— Бери, бери, — отвечал Богатырев, силой всовывая в руки Богданову огромный золотой портсигар. — А теперь на озеро, — пьяно закричал Богатырев. — За мной, дорогие гости, все к озеру!

ГЛАВА 2

Над большим широким озером яснел восходящий рассвет. Звезды бледно теплились. В парке деревья, арки, колонны, беседки и статуи были убраны разноцветными светящимися фонариками, горящими плошками, а по озеру плыли убранные коврами и фонариками челны с накрытыми столами; плавучие беседки, плоты с горящими факелами и смоляными бочками. Для оркестра, хора цыган и этуалей были приготовлены три ярко убранных баркаса, где также были накрыты столы и устроена сцена. Для хозяина и его гостей стоял небольшой пароходик под парами. Туда взошли Богатырев, артисты труппы Горелова и гости. Весь этот пьяный, шумный, крикливый караван людей медленно поплыл по пруду.

На душе у меня было скверно.

Еще во время ужина Виктору стало дурно, и мать отвела его в комнату, где и осталась с ним. Наташа тоже хотела уйти с ними, но и Виктор, и его мать просили Наташу не нарушать праздника и остаться с гостями. За Макаровой и Виктором вскоре последовали баба Анна и я. На озеро поехали кататься Горелов, Наташа и не отходивший от нее Богатырев. Наташа впоследствии рассказала мне, что она пережила в этот вечер. Богатырев показывал ей чудеса пышного парка, и когда она, как ребенок, приходила в восторг, он шептал ей: «Это все для вас, дорогая Наташа. Это все будет ваше, если вы скажете одно слово, дорогая! Все, все для вас!..» Она испуганно озиралась, будила отца, который был с ними, но старик страшно устал и дремал на диване, стоявшем на челне.

— Ничего не бойтесь, Наташа, ни один волосок не упадет с вашей головки, — говорил Богатырев с пафосом. Он взял ее за руку, но в это время к ним подошел Нарым-Мусатов. Запели цыгане, на плавучем баркасе загремел оркестр, хор, и хозяину пришлось отойти от Наташи.

— Ну, Наташенька, пора и спать, девочка, — прозвучал спасительный для нее голос отца, и она почувствовала себя так, будто ее вывели из темного подвала на солнце. — Наташа, пойдем. Дорогой хозяин нас простит — слишком много впечатлений в один вечер. — И хозяину ничего не оставалось делать, как проводить Наташу и Горелова домой, на их половину. А сам он с оркестром вернулся на озеро продолжать пир.

Наташа легла в свою постель, но долго не могла уснуть.

На пруду в это время продолжалось разгулье. Все были пьяны, оркестр и хор гремели, люди кричали: «Ату-ату-ату», слышалась безудержная цыганская песня и русский посвист Орлова-Батурина.

Несколько актеров и актрис вместе с Богдановым просто-напросто убежали из этого «гостеприимного» дома, ушли в город пешком.

Богатырев пригласил труппу в свое имение на пять дней, и на деликатный вопрос Николаева-Свидерского о том, кто же оплатит простой труппы, немедленно выплатил за пять полных сборов.

ГЛАВА 3

Наташа проснулась усталая, утомленная. Она вспомнила о Викторе, и вдруг в ее ушах прозвучал страстный шепот Богатырева: «Наташа, дорогая».

В открытое окно пахнуло свежим летним утром и запахом парка, солнце осветило уютно обставленную спальню, и девушка как будто ясно-ясно увидела Виктора и на душе стало особенно радостно и тепло. В дверь постучали. Вошла Макарова-Седая.

— С добрым утром, Наташенька! Ну, собирайся, идем на пруд купаться.

— А Виктор? — спросила Наташа.

— А Виктор пока пусть полежит, ему лучше, но врач велел ему лежать и не утомляться.

— Я пойду к нему, — сказала настойчиво Наташа.

— Не надо! Пошли без разговоров купаться.

Макарова энергично схватила Наташу за руку и потащила ее на пруд. Вскоре они очутились в купальне, где долго плавали, барахтались в воде, и Наташа, забыв обо всем, звонко смеялась. Из воды она вышла освеженная, бодрая и радостная.

— Ах, как хорошо на свете жить, — Наташа закружила Макарову-Седую и стала ее целовать.

— Ну вот и чудесно. Пойдем к Виктору и папе, они нас ждут с нетерпением, — взявшись за руки, они помчались бегом домой.

Не успели актеры позавтракать, как явился дворецкий и заявил, что хозяин просит гостей в кареты: устраивается охота. Ничего не оставалось делать, как садиться всем в карету и ехать.

И вот целой кавалькадой двинулись в путь: кто верхом, кто в каретах, фаэтонах и двуколках, запряженных кровными скакунами. Некоторые пьяные охотники в пылу охотничьего темперамента еще по дороге стреляли во что попало, особенно досталось бедным воробьям и галкам, — немало их костьми легло на дороге.

Горелов, возмущенный всем этим зрелищем, решил на охоту не ехать и приказал кучеру понемногу поотстать от всей кавалькады, а потом вернуться обратно домой. Домой они вернулись к общей радости. Виктор даже как будто сразу выздоровел и посвежел. Он попросил Наташу погулять с ним по парку.

Наташа с Виктором гуляли, смеялись, но в их отношениях оборвалась какая-то нить, что-то стало между ними непонятное, необъяснимое, исчезла юная непосредственность, сердечность. Причиной этому было то, что Наташа всегда предельно искренняя с Виктором, теперь почему-то не рассказала ему о признаниях Богатырева. Ее душа разрывалась от сомнений и чего-то неведомого. Она повторяла сама себе: «Я люблю Виктора, да, да, да, я люблю Виктора и только его».

Когда пришли домой, Наташа ушла в свою комнату, бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и так пролежала до вечера. Наступили сумерки, а она все лежала в такой позе.

Вошел отец, она поднялась, и он оторопел — до того она преобразилась. Он испуганно спросил ее:

— Что с тобой, у тебя измученное лицо, ты больна?

— Нет, нет, я здорова, — сказала она, целуя отца.

— А глаза красные, — сказал отец.

— Соринка попала, — ответила она.

«Может быть, в сердце соринка попала», — подумал отец, обняв, дочь и уводя ее к себе.

— Пойдем к нашим, к Виктору, ему это будет приятно…

Вечером Богатырев зашел к Гореловым. Он выразил свое огорчение тем, что они не присутствовали на охоте и даже вернулись с полдороги, это его очень обидело и он просил дорогих гостей впредь подчиняться тем законам и распоряжениям, которые отдает здесь он, магнат и повелитель. Все это было сказано в шутку и с милой улыбкой на устах. Горелов ответил:

— Господин Богатырев, я — ваш гость, но не ваш пленник, и я волей поступать, как мне угодно.

Получив такой ответ от Горелова, Богатырев предложил руку не матери Виктора, как это он сделал вчера, а Наташе и пригласил всех на концерт. Но Макарова-Седая очень строго сказала, что ее сын чувствует себя неважно, что она благодарит хозяина, но остается с сыном. Мы же поневоле пошли на концерт.

Богатырев сел в свою ложу у самой сцены, куда он пригласил Наташу, Горелова, меня и бабу Анну. Сам он в ложе сел рядом с Наташей. Он шептал ей на ухо:

— Зачем вы избегаете меня, Натали, ведь это все для вас, это празднество, убранство, пир, цыгане — только для вас.

— Тише, отец услышит.

— Они сидят далеко от нас; не гоните меня от себя, не избегайте меня.

— Если вы не замолчите, я встану и уйду, — горячо прошептала Наташа

— Я не могу молчать: вы меня измучили, я люблю вас, я люблю вас, я сгорю от любви к вам, я убью себя на ваших глазах, если вы будете со мной так невыносимо жестоки.

— Умоляю вас, молчите, — слезно шептала Наташа, — мы потом с вами поговорим, на нас все смотрят.

— Пусть смотрят, прикажите — и я их всех сейчас выгоню. Вы одна мне нужны, для вас одной я здесь живу… (Наташа поднялась с места.) — Не буду, — сказал он и замолчал.

Был объявлен антракт, а Богатырев как ни в чем не бывало обратился к Горелову и Наташе:

— Завтра вечером вы играете в моем театре. Наталья Николаевна озарит нас своим талантом. Я хочу вас видеть в «Материнском благословении», где вы неповторимы и бесподобны. Я уже говорил с Николаем Николаевичем, заплатил ему за спектакль и послал лошадей за декорациями и костюмами.

— Но это еще не все, — сказал недовольно Горелов. — Я — режиссер театра, и надо было меня поставить в известность, и потом нам всем, занятым в спектакле, надо взять дома грим и костюмы. Сегодня же нужно отправиться домой, чтобы взять все необходимое для спектакля «Материнское благословение». Надо привезти актеров из города, так как здесь нас очень мало…

В антракте из всех дверей, как крысы, вползали запоздалые «охотники». Пока усаживались, они хрипло кашляли. Физиономии у них были распухшие: видно, не обошлось без драки, потому что у некоторых «охотников» под глазами были синяки.

ГЛАВА 4

Немедленно были отправлены экипажи за актерами в город. Макарова-Седая решила также выехать вместе с Виктором, он все-таки чувствовал себя неважно, да и в спектакле она была свободна. Виктор прощался с Наташей, как будто он уезжал за десятки тысяч верст. Он несколько раз садился в карету и снова выходил и все прощался с Наташей. Она тоже очень хотела уехать. Старики еле их угомонили.

Горелов со мной поехал в город. Наташу решили оставить, так как ей предстояло играть большой спектакль. Баба Анна осталась с ней.

Позже баба Анна говорила мне, что как только Горелов и Макарова-Седая с Виктором уехали, Богатырев явился и предложил свои услуги в качестве чичероне. Он хотел показать ей в особняке зверинец, библиотеку и ценные картины. Он был галантен, любезен… По его словам, он был самым несчастным человеком в мире. Он рассказывал Наташе о своем детстве, о своих страданиях, о том, как он был несчастен в женитьбе, и что он самый одинокий и бедный человек, что, хотя он и миллионер, но завидует любому нищему, который рад куску хлеба, но не одинок и любим. О, он умел прекрасно притворяться и играть перед доверчивыми, честными людьми.

Он плакал настоящими слезами. Наташа поверила ему и пожалела от всего сердца, а Богатырев продолжал играть в любовь.

Он говорил Наташе:

— Ты видишь, я плачу. Это я плачу первый раз в жизни потому, что я люблю тебя. — Он бросился перед ней на колени. — И если ты уйдешь от меня, я поползу за тобой, не уходи от меня — это будет моя смерть, моя гибель.

Он выхватил револьвер и, уже не раз проверенным приемом, направил пистолет к груди. Наташа, вся дрожа, схватила его за руку.

— Не надо, не надо, прошу вас!

Он начал целовать руки девушки, впился в ее губы и долго не выпускал ее из своих объятий. Но Наташа вырвалась и с нечеловеческой силой побежала от Богатырева, бежала сколько было сил; кровь застывала в жилах, перестало биться сердце, а она бежала напрямик через дикий шиповник и кустарники, которые царапали лицо, руки и ноги, она ничего не чувствовала, она была, как в огне, а негодяй настигал ее все ближе и ближе. И чем ближе она слышала его тяжелые шаги, тем она все быстрее и быстрее бежала. Но он настиг ее: ни бежать, ни бороться она уже не могла… Из последних сил крикнула: «Виктор!» — и, споткнувшись, упала лицом в шиповник…

ГЛАВА 5

Отчаянию Горелова не было конца. Богатырев объяснил все происшествие тем, что из зверинца вырвался волк, и Наташа, якобы, наткнулась в лесу на этого зверя; волк бросился будто бы на нее, она страшно закричала, этот крик услышал Богатырев, прибежал и убил волка на месте. (Волка действительно нашли убитым в лесу, где произошли события). Богатырев принес истерзанную Наташу домой, а баба Анна раздела и уложила девушку в постель. Все было инсценировано Богатыревым и его негодяями-слугами, чтоб скрыть это подлое дело. На теле Наташи были даже раны и следы волчьих зубов… А Богатырев так убивался, что все это произошло у него во дворце! Он немедленно созвал лучших врачей, и они неотступно дежурили около Наташи днем и ночью.

В ту же ночь, когда произошла трагедия с Наташей, в больнице умер от чахотки Егор Ерофеевич Егоров.

Актеры уехали играть спектакль к Богатыреву, и никого, кроме суфлера Фирсова да меня, в городе не было. Фирсов взял из театра гроб из пьесы «Гамлет» и в нем похоронил Егорова. Бедняга так мечтал сыграть Гамлета!

День был туманный, дождь лил ливнем. За гробом Егорова, кроме Фирсова, Тузика и меня, никто не шел.

А во дворце медленно приходила в себя и поправлялась Наташа. По мере того, как Наташа поправлялась, она становилась суровой и возмужалой. На лице появилось выражение женщины, пережившей большое горе. Как только ей было разрешено вставать, она немедленно потребовала увезти себя домой. Вскоре случилось самое страшное, Виктор заболел скоротечной чахоткой, и мать увезла его в Крым. Он оставил Наташе письмо на десяти страницах, и последние слова письма были: «…я люблю тебя, Наташа, и буду любить тебя до гроба. Твой навеки. Виктор».

ГЛАВА 6

Врачи запретили волновать Наташу, и товарищи к ней почти не приходили. Театру в скором времени надо было выезжать на гастроли в другой город. Но Николаев-Свидерский без Наташи и Горелова ехать не хотел, и труппа играла спектакли пока без них. В городе говорили, что эти спектакли субсидирует Богатырев. Действительно Николаев-Свидерский жалованье выплачивал вовремя, хотя сборы были слабые без участия в спектаклях Наташи и Горелова. Отец неотступно оставался дома возле Наташи, и ей это было невыносимо, она даже часто притворялась спящей. Много раз с ней пытался поговорить Богатырев, но каждый раз Наташа отказывала ему. Как-то раз Горелов очень попросил Наташу принять Богатырева, и она кивнула головой, выразив согласие… Он вошел. После тяжелой паузы она встала, взглянула на Богатырева горящим, гневным взглядом и холодно, жестко сказала:

— Вы негодяй! Уходите вон!

— Так вот как вы со мной разговариваете, — надменно сказал богач, — я уничтожу и вас, и вашего отца. Что вы мне можете сделать?

— Уходите вон!

— Ничего, вы меня еще вспомните, нищие, скоморохи, голь перекатная, — закричал Богатырев.

На крик выбежал Горелов. Услыша последние слова Богатырева, он исступленно закричал:

— Вон, вон из дома, маньяк, самодур!

Богатырев, хлопнув дверью, ушел.

Наташа заплакала, тяжелые, будто свинцом налитые слезы лились и лились.

ГЛАВА 7

Шли дни за днями. Часто прибывали письма от Виктора, ему было все хуже и хуже. В городе Николаев-Свидерский решил до зимы не оставаться, и труппа готовилась к гастролям. Толстяк говорил, что он нарочно немного оттягивает отъезд на гастроли, чтобы Наташенька окрепла после болезни. Когда Наташа рассказала отцу все, что случилось с ней в особняке Богатырева, он только прижал ее к груди. Почти до рассвета они просидели молча. Потом отец сказал:

— Наташенька, я как-то получил письмо от одного человека, виделся я с ним мало, но с первого раза, как только я познакомился с ним, поверил ему и полюбил его. Теперь он на каторге, далеко-далеко отсюда. И вот он через верного человека прислал мне оттуда, с каторги письмо и заканчивает его так: «Надо верить, надо жить! Во имя будущего».

ГЛАВА 8

Прошло еще некоторое время. Заехал к Горелову Николаев-Свидерский, какой-то невеселый, прибитый, не смеется, не кричит, весь какой-то не свой, не смотрит в глаза ни Наташе, ни Горелову, ни мне. Ему предложили кофе со сливками, он отказался от еды, этого никогда еще не бывало. Наконец, он сказал Горелову:

— Николай Павлович, мне с тобой надо поговорить.

— Пожалуйста, Николай Николаевич, я тебя слушаю.

Толстяк немного замялся, посмотрел на Горелова, потом выразительно на нас.

Мы вышли.

— Ну, говори, я тебя слушаю, — усевшись в кресло, вздохнул Горелов.

Наступило неловкое молчание, которое длилось довольно долго.

— Так вот, Николай Павлович, со вчерашнего дня я уже не антрепренер, я только буду вести дело. Имущество я сдал в аренду. А хозяином будет Семен Богатырев. Труппа уезжает на гастроли, и вот меня послал Богатырев сказать, что ты с Наташей на гастроли не поедешь. Неустойку он платит и предлагает тебе с ним судиться.

…На крик Горелова в комнату вошли мы с Наташей. Николаев-Свидерский будто стал как-то тоньше и меньше ростом, его жирное лицо стало желто-бледным.

— Очень хорошо, Наташа, что ты вошла, вот наш старый друг и антрепренер Николаев-Свидерский пришел к нам с тобой заявить, что он уже не наш хозяин, а только управляющий, а хозяин — Богатырев, который разрывает с нами договор. В гастрольную поездку мы с тобой не едем и зиму мы здесь не служим.

Наташа стояла бледная, как стена, прижавшись к роялю.

— За что ты, Николай Павлович, так жестоко меня бьешь. Ну разве я виноват, я больной человек, что я значу в руках этого богача-самодура, если бы я отказался, он бы меня по миру пустил, он же миллионер, в городе все его — магазины, дома, фабрики, улицы, даже театр, который я арендую у него, завтра он выкинет меня из театра, из квартиры, сделает меня нищим и пустит по миру.

— А если он тебе прикажет убить нас с дочерью, ты этот приказ своего хозяина тоже выполнишь?

— Я потерял голову, я не знаю, что мне делать. Богатырев — страшный человек, хуже зверя, а я ведь тоже хочу жить, — захныкал толстяк.

— Ну ладно, живи, каждый живет по-своему: одни творят подлость, другие — хорошее и честное, нам не понять друг друга. Иди и передай своему повелителю, что ты все сделал, как он приказал тебе.

И антрепренер ушел.

— Ну, дети, видите теперь настоящее лицо этих меценатов. Вот они — миллионеры, «любящие» искусство! Фабрикант выбросил на улицу своих рабочих, а антрепренер выбросил своих артистов на улицу, какая разница? Разницы нет. Все убивает и уничтожает подлый ненасытный рубль, — Горелов низко опустил голову.

— Папа, не надо падать духом. Переедем в другой город, в другой театр и все будет хорошо, — обнимала Наташа отца, садясь с ним рядом.

— Конечно, Николай Павлович, все будет хорошо, уедем отсюда, — убеждал его я.

— Вы правы. Дочка, духом падать не надо, пошлем мы с тобой кое-куда несколько телеграмм, а через денек-другой получим ответ и поедем работать… Бери перо, бумагу, Наташенька, пиши, — говорил Горелов, уже весело усаживая за стол Наташу, — а я тебе буду диктовать. Пиши, пиши: Саратов… — и отец диктовал дочери телеграмму за телеграммой антрепренерам в разные города с предложением своих услуг.

ГЛАВА 9

Богатырев решил «раздавить» ненавистных ему людей. Как это выяснилось впоследствии, он приказал своему управляющему Штекеру забрать у нотариуса купчую крепость о даровании им своего домика Горелову. Штекер познакомился с некоторыми актерами труппы, угостил их и подговорил распустить в городе слухи, что в труппу едут актеры императорских театров, не чета Гореловым, и что поэтому Свидерский и убрал их из театра.

Были приняты меры и относительно суда. Судье был отослан чек на крупную сумму, и он обещал отказать Горелову в иске. Штекеру удалось перехватить некоторые телеграммы, посланные Гореловым. На другие же Горелов получил любезный отказ… чему был опять-таки обязан знакомствам и связям Богатырева.

Богатырев хотел так «проучить» Гореловых, чтобы они больше и подняться не смогли. Вскоре он отправил к ним своего управляющего Штекера.

Штекер натолкнулся в парадном на бульдога Фитьку, который бросился на него. Перед Гореловым Штекер предстал в ужасном виде: измазанный, весь в мелу, одна пола пиджака висела оторванная, жесткие, почти красные волосы на голове растрепались, лицо было какого-то бледно-зеленого цвета. Он долго не мог прийти в себя и заикался.

— Что с вами, господин Штекер, в каком вы виде? — спросил Горелов.

— В каком я виде, что со мной? Вы держите у себя в доме отвратительных собак, которые бросаются среди белого дня на людей…

— Да нет, на людей он никогда еще не бросался, наш Фитя, — ответил Горелов.

— А я, по-вашему, что, не человек?! — зло закричал Штекер.

— Я бы вас просил не кричать в моем доме, господин Штекер, — строго сказал ему Горелов. — Чем мы обязаны вашему визиту?

— Я пришел к вам, господин Горелов, по приказу господина Богатырева, надо нам с вами потолковать о небольшом дельце.

— Пожалуйста, я слушаю вас. — Штекер вынул купчую крепость из бокового кармана.

— Вот видите, это купчая крепость дарованного вам домика. Домик вам подарен, — он сказал подчеркнуто «домик», — это так, это верно, но земля, на которой стоит домик и садик, и все вокруг домика принадлежит господину Богатыреву…

— Ну и что же? — насторожился Горелов. — Если нужно платить арендную плату за землю, на которой стоит наш дом и садик, я уплачу столько, сколько назначит господин Богатырев.

— Нет, это нас не устроит. Ваш садик мы вырубим, на вашем дворе и этой земле мы построим скотный двор и колбасную фабрику, — заявил управляющий.

— Да вы с вашим Богатыревым с ума сошли! — не выдержал я. — Варвары!

— Вы пришли издеваться надо мной, но я не так скоро сдамся. Вы задушить меня хотите, я к публике, к горожанам обращусь, жители города меня и дочь знают, они нас не дадут в обиду!

— Ну что же, обращайтесь к публике, к горожанам, куда хотите, а я вас предупредил и на днях мы приедем ломать и рубить ваш садик с вашими тополями и розами.

— Вон! — совершенно выйдя из себя, закричал Горелов.

И управляющий как бы испарился.

ГЛАВА 10

В труппе Николаева-Свидерского, когда актеры узнали, что богач Богатырев взял антрепризу, многие сразу догадались: он это делает для того, чтоб свести личные счеты с Гореловым и Наташей.

Актеры разделились на группы. Незначительная группа, подкупленная Штекером, который их щедро угощал, говорила, что без Горелова театр свободно обойдется и что не ахти он какой режиссер и актер, и что вот-вот приедет новый режиссер из Москвы с крупным именем, а жена его — блестящая актриса и т. д.

Другая, бо́льшая часть актеров иначе оценивала положение вещей и честно стала на сторону Горелова. Многие, как и я, приехали в эту труппу работать только потому, что знали Горелова как хорошего, образованного актера, режиссера и честнейшего человека. Это Нарым-Мусатов, Богданов, его жена Охотова, Волынский, Колокольцев, суфлер Фирсов.

А третья — такие, как Орлов-Батурин, не вмешивалась ни во что и не становилась ни на чью сторону, рассуждая, что их хата с краю.

Горелов обратился к адвокату, и тот ему прямо заявил: «Правда на вашей стороне, суд вынесет решение в вашу пользу, если речь идет о неустойке за нарушенный договор с Николаем-Свидерским, но так как здесь замешан Богатырев — вы проиграете».

Николай Павлович не поверил этому и обратился к другому адвокату, ответ был такой же; наконец, к третьему и такой же последовал ответ: «С кем вы хотите судиться? С Богатыревым. Да ведь это же миллионер».

Николай Павлович пришел домой усталый, измученный, с головной болью, свалился в своей комнате на диван. Наташе ничего пока не рассказал о своем неудачном походе, а мне под секретом сообщил. Мы решили посоветоваться с некоторыми близкими друзьями-актерами. Но не успел Горелов отдохнуть, как ворвался Богданов, возмущенный и злой.

— Это что же делается?! Это же грабеж среди белого дня! — носился он по комнате, куря папиросу за папиросой. — Нет, я ничего не понимаю, как только можно жить среди этих людей, видеть их, пожимать их руку. Негодяй! Он мне портсигар подарил золотой. Сегодня же я верну ему. Он его, наверно, где-нибудь своровал, меценат, крез, убийца! Про него говорят, что он собственного отца убил, а жену ограбил и сплавил в сумасшедший дом.

— Успокойся, Иван Арсентьевич, есть же правда и мы ее найдем.

— Да какого там черта, правда, где ты ее хочешь искать, среди богатыревых, штекеров, николаевых-свидерских и им подобных? Правда на каторге, правда в цепи закована.

— Тише, не кричи, Ваня, стены уши имеют.

— Не могу. Я когда узнал, что они с тобой сделали, я готов был побежать к Свидерскому, к Богатыреву, вцепиться им в горло и передушить их. Ах, как я кляну свое уродство, свою хилость и вот эти слабые руки.

— У тебя чудесный талант.

— Не надо иметь в этом грязном мире талант. Талант! Силу надо иметь, сильные мускулы, крепкие мышцы, чтобы богатыревы боялись тебя. Ах, как я завидую Нарыму! Я бы их громил, душил бы…

— А они тебя в кандалы да на каторгу.

— Да, пожалуй, ты прав. Ты знаешь, мой отец — лесничий — умер на каторге: он оглоблей убил барского управляющего за то, что тот его ударил. Когда мне было восемь лет, мать умерла от чахотки. Жил я и воспитывался у бабушки, матери моего отца. Она мне многое рассказала об отце. Читала мне его письма. Какие это были письма! «Будь смелым и честным, сын мой, не сгибай спины никогда, ни перед кем». Ну, Николай, надо что-то делать, надо что-то придумывать, — сказал он, немного помолчав.

Горелов подробно все рассказал ему.

Прибежала, запыхавшись, старуха Охотова и убежала в другую комнату, где была Наташа.

— Надо все спокойно, Иван, обсудить, — обнимая Богданова и усаживая его на диван, душевно сказал Горелов. — В горячке можно много глупостей наделать, а поправить будет уже поздно.

Появился Нарым. Он мрачно вошел в комнату Горелова, поздоровался с нами, сел, крепко потер лоб, вынул из кармана какую-то таблетку, проглотил ее без воды, посмотрел на друзей своими татарскими глазами и грустно произнес:

— Да, дела… — В комнате стояло тяжелое молчание, которое нарушил Горелов.

— Юсуф, ты все знаешь?

— Все! Лучше бы я не знал. Я знаю, что ты был у адвокатов, знаю, что ты ждешь ответа на телеграммы и знаю то, что или будет любезный отказ, или вовсе не будет ответа.

И бывает в жизни совпадение: раздался звонок, а через некоторое время баба Анна принесла Горелову телеграмму. Все насторожились. Горелов сказал:

— Телеграмма из Саратова, — и медленно продолжал: — «К сожалению, вашими услугами воспользоваться не могу». — Он тяжело опустился в кресло, все еще держа телеграмму в руке. Из его рук телеграмму взял Нарым, затем Богданов прочел и передал бабе Анне, та унесла ее Наташе.

— Видишь, Коля, не надо быть оракулом, чтобы предвидеть шаги Богатырева, — промолвил Богданов.

— Но и мы не дети, театр — это мы, актеры, а не богатыревы и николаевы-свидерские, не буду я работать у этого Богатырева, хоть с голоду сдохну, — грозно поднял кулак Юсуф.

— Ох, с каким наслаждением я брошу ему обратно его портсигар, — волновался Богданов.

— Что ты! — возмутился Нарым, — мы продадим этот золотой портсигар, а за него дадут порядочно денег, и мы организуем свое товарищество, снимем театр, у нас ведь может быть прекрасная труппа: Николай Горелов — главный режиссер и актер, Наташа Горелова, Богданов, Миронова, Охотова, Гарянов, к нам пойдет Волынский и другие. А к тому времени, может быть, бог даст, у меня умрет тетка или дядька, я получу наследство и все отдам товариществу, — и встав в молитвенную позу и как бы обращаясь к иконе, он с пафосом сказал:

— Боженька, боженька, помоги мне, пришли какую-нибудь тетку или дядьку, и не так их, как их наследство.

Все громко рассмеялись.

Этот смех застала Наташа, она пришла вместе с Охотовой, бабой Анной и Волынским, который был уже навеселе.

— «Так вот где гульбищ скверное гнездо», — продекламировал Волынский. Друзья пожимали друг другу руки, а Богданов продолжал:

— Ты понимаешь, Саша, Юсуф молит бога послать ему опять тетку или дядьку, и не так их, как их наследство, и тогда мы все, — он объяснил, как бы охватывая руками присутствующих, — организуем товарищество, собственный театр без богачей и без антрепренеров.

— Правильно, — сказал шутливо Волынский, — а я — кассир.

— Боже сохрани, — вскричала старуха Охотова, — ты все пропьешь и пустишь нас по миру.

— Убей меня господь, если я товарищей обижу, — серьезно ответил Волынский. — Кому пришла в голову эта гениальная идея? Что же, прекрасный выход из положения, — продолжал Волынский.

— Мне, то есть нам, пришла эта идея: мне, ему, ему, — указывал на нас Богданов. — Нужны для начала деньги.

— Да у тебя же они есть, — воскликнул опять Нарым настойчиво. — Продай богатыревский подарок, золотой портсигар, и у нас будут деньги.

— Никогда! — возмущенно воскликнул Богданов. — Этот портсигар я завтра верну обратно Богатыреву: нам наше товарищество, наш театр надо начинать чистыми руками и с чистым сердцем, а не богатыревским золотом. Я ему верну это золото и скажу такое, что даже его совесть заговорит.

— Молодец, Иван, спасибо тебе, правильно сделаешь, — сказал Горелов, пожимая руку Богданову.

— Спасибо вам, Иван Арсентьевич, и от меня, — взволнованно промолвила Наташа, сидевшая в углу дивана.

— Ну и душа у тебя гордая, Богданов, люблю я тебя за чистоту твоего сердца, — воскликнул Волынский, — друзья мои, у меня ничего нет, беден я, как церковная крыса, но если бы у меня было огромное состояние, богатство, я бы отдал его на благое дело, сиречь для вашего товарищества. Но морду я все-таки этому богачу побью и не ему одному, попадет и Штекеру и Свидерскому. Мне рисковать нечем: или вышлют, или посадят. — Он покачнулся, схватился за голову, зажал ее обеими руками и очень искренне, мягко и грустно произнес: — Эх, бедная моя головушка, отчего ты такая буйная, непутевая, — и опустился на стул.

— «Спи, моя радость, усни», — мягко пропел Богданов, обняв Волынского.

— Не надо, Сашенька, — глотая слезы, подходя к Волынскому, тепло, по-матерински гладя его голову, шептала Охотова.

— Ну, завели панихиду, право! — недовольно проворчал Нарым.

— И верно. Пойдемте лучше за стол, закусим чем бог послал, — сказала баба Анна.

Раздался лай Фитьки, звонок в парадном. Это пришел Колокольцев. Он вбежал веселый, насвистывая соловьиные трели, — это значит, что у него наступает запой, и он предварительно уже немного выпил. Когда он вошел в комнату, все встретили его ироническими взглядами и, как по команде, все издали звук: «у-у-у!». А баба Анна с упреком сказала:

— Эх, Колокольцев, уже хватил рюмочку…

— Не издевайтесь хоть вы надо мной, — застенчиво произнес Колокольцев. — Меня расстроил этот толстый боров. Он передал наше театральное дело Богатыреву, я к нему не пойду служить, он хам, самодур! После того, как я узнал, что Коля и Наташа не будут с нами, да я, да я… — петушился Колокольцев.

— Ну ладно, ладно, идите за стол, за столом обо всем этом поговорите, — успокаивала баба Анна. Все пошли в соседнюю комнату, где был накрыт скромный стол. И долго друзья обсуждали, как организовать товарищество, где и как достать средства на театр, образно представляя в лицах, какой это произведет эффект, когда Богданов вернет Богатыреву его золотой портсигар и когда тот узнает, что лучшие актеры не пошли к нему служить в его антрепризу и создают, мол, свой театр.

Первый тост Горелов предложил за новое товарищество, за народный театр. А Богданов продолжил:

— За наш честный трудовой театр! Это все не страшно, мои дорогие, ну Богатырев — богач, на его стороне и деньги, и суд, и власть. Плохо, что среди актеров есть людишки вроде Орлова-Батурина. Штекер подкупил и поит водкой…

ГЛАВА 11

В домике Горелова закипела горячая работа по созданию товарищества. Нарым достал небольшую сумму денег. Очевидно, Иордан дал ему из сбережений на «черный день». И полетели телеграммы в разные города — свободен ли театр? В течение нескольких дней был найден небольшой, но театральный городок на Волге. Городская дума сообщила, что она с радостью сдаст артисту Горелову театр и может даже дать денег на подъем труппы. Просит срочно выслать список актерского состава. Нарым за своей подписью послал несколько телеграмм своим друзьям-актерам и актрисам, которым он предложил работу в товариществе. Таким образом удалось собрать довольно хороший состав. Настроение у всех поднялось. Начали составлять репертуар и даже решили, чем открыть сезон. Все шло как нельзя лучше. Горелов, Нарым, Богданов, Волынский, я и все остальные объявили открытую войну Богатыреву и Свидерскому. Богданов вернул богачу золотой портсигар. Это удалось ему сделать в присутствии Свидерского, Штекера и еще нескольких актеров. Эффект был поразительный.

— Когда я уходил, Богатырев мне вдогонку крикнул, — рассказывал Богданов, — «Ты меня еще вспомнишь, Богданов». На что я ему ответил: — не пугай, мне не страшно, я ведь не из пугливых, ты их пугай, — и указал на тех, кто его окружил…

Все это рассказывал Богданов нам, членам товарищества, собравшимся вечером у Горелова. Среди нас не было только одного Волынского, но вскоре и он появился в прекрасном настроении, трезвый, выбритый и широким театральным жестом вручил Горелову пакет:

— Это мой пай, слава богу, еще живы ростовщики, — гордо и важно заявил он.

Когда Горелов вскрыл пакет, то вынул оттуда 100 рублей. Это произвело на нас такое ошеломляющее впечатление, точно бомба разорвалась. Затем мы начали поздравлять друг друга и даже целовались, так велика была наша радость, что все идет хорошо.

М. А. Охотова.

Мария Александровна Охотова подала узелочек Горелову.

— А это мой пай. — Там оказалось 200 рублей.

Горелов ей ответил:

— Нет, нет, Мария Александровна, ваш пай — это ваш талант, а деньги возьмите обратно, это ваши сбережения, я прошу вас их сохранить, они вам очень пригодятся, когда вы не будете работать, а будете на покое. Правда, друзья?

Все поддержали Горелова, и он отдал ей обратно деньги.

— Эх, дорогие мои, ни на какой покой я не пойду, я умру в театре на сцене как солдат на посту, вот и успокоюсь…

— На, Коля, вот мой скромный пай, — вручая 50 рублей Горелову, сказал Богданов.

— А от тебя, Ваня, возьму, — смеясь ответил Горелов.

— А это вот мой пай, — смущенно проговорил Колокольцев и тоже дал свои деньги товариществу. Но он не сказал, что продал лучших своих певцов, своих соловьев, и собрал-то всего-навсего 65 рублей. Я тоже отдал все свои «сбережения» — 35 рублей.

Весь вечер в окошке Горелова светился огонек. За скромным чаем члены театрального товарищества говорили, спорили, мечтали, волновались и строили планы создания своего будущего театра.

ГЛАВА 12

Это было раннее утро. Все в домике спали, Фитька, увидя чужих людей, бросился на одного из них и получил такой сильный удар по лапе, что завыл не своим голосом. Выбежали Горелов и Наташа. Она подхватила Фитьку и унесла в комнату. Горелов спросил:

— Что вам тут надо?

Откуда-то вылез Штекер:

— Ведь я же вас предупреждал, господин Горелов, что сад и двор, которые вам не принадлежат, мы берем себе, здесь будет колбасная фабрика, а в саду — скотный двор.

Горелов отправился за Нарымом. Когда они вернулись, во дворе домика и в садике плотники и пильщики уже сбрасывали столбы и доски прямо на клумбы роз, красных тюльпанов и пионов. Они топтали цветы. Красные тюльпаны были разбросаны по всему садику, и казалось, что плотники ходили по крови. Они ломали, корчевали и рубили все, что им попадалось по дороге, причем было видно, что это делается нарочно грубо, подчеркнуто издевательски. На вопрос Нарыма:

— Вы что же это делаете? — Штекер ответил:

— Мы делаем то, что нам надо делать. Мы — хозяева.

— Хозяева?! — вскипел Нарым, схватил Штекера, поднял его в воздух под общий смех плотников и пильщиков и так потряс в воздухе несколько раз, что, когда он его отпустил на землю, управляющий был без чувств. Его привел в сознание кто-то из кучеров. Штекер все-таки зашел снова к Горелову в домик, где находился и Нарым, и прокричал:

— Я пойду сейчас же к господину Богатыреву и доложу, что вы меня чуть не убили, и вы ответите перед судом. Это оскорбление действием.

— Передайте вашему господину, что это же самое действие ждет и его, если он сунется сюда, — сказал Нарым. — Он вышел во двор и остановил всю работу плотников, пильщиков и буквально выгнал всех со двора, из сада и запер ворота.

Прошло несколько часов. Никто от Богатырева не появлялся. За это время пришли все члены товарищества, узнавшие о беде Горелова. Тут были Юсуф, Богданов, его жена Миронова, Волынский, Колокольцев, суфлер Фирсов с Тузиком и Охотова. Всех их Горелов просил не вступать со Штекером в борьбу, потому что будет еще хуже.

— Я прошу вас, — убеждал своих друзей Горелов.

Пока шли переговоры, от Богатырева снова явилась артель плотников, столяров и пильщиков, чтобы опять приступить к работе. С ними пришел Штекер. У ворот стали Волынский, суфлер, я, Богданов и Нарым. Юсуф прямо заявил:

— Слушай, ты, орангутанг, или как тебя, Штекер, если ты сейчас же не уведешь своих разбойников, ты отсюда живым не уйдешь. Я тебя раз потряс, а если я тебя потрясу второй раз, то из тебя вылетит твоя поганенькая душонка.

Из толпы плотников выступил степенный чернобородый мужик и заявил:

— Мы, барин, не разбойники и не грабители, мы пришли сюда не драться, а работать; пустят нас — мы будем работать, нет — мы домой пойдем. — И плотники сели поодаль от дома и стали кто закручивать крученку, кто набивать трубку.

— Я приказываю вам! — визжал и кричал на мужиков Штекер. — Прогнать этих смутьянов и приступить к работе.

Мужики молча курили и не трогались с места.

— Ах, так! Значит это бунт, не хотите работать?! Последний раз спрашиваю вас?

Чернобородый опять встал, держа крученку, между пальцами, и спокойно пояснил:

— Эх ты, какой человек, работать мы хотим, а драться с людьми мы не будем, правда, братцы?

— Правда, — ответила артель.

— В таком случае, я сюда полицию сейчас приведу, и она вас заставит работать. А вы, — обратился он к актерам, — уйдите отсюда или мы вас арестуем. — И убежал.

Видя, что Штекер убежал, артель взяла свои инструменты и тоже ушла, но все это не предвещало ничего хорошего, и Горелов, снова уговаривал своих товарищей уйти, отступиться, зная, что сила и деньги богача победят. Но ничего не помогло, мы стояли на своем и не ушли из гореловского домика. Более того, каждый приготовил себе какое-нибудь импровизированное оружие, чтобы было чем защищаться.

— Мое оружие вот, — сказал суфлер и вынул огромную табакерку, полную нюхательного табаку. Суфлер объяснил присутствующим, что один бросок нюхательного табаку в глаза заменяет и пули, и пушки, и человек временно выходит из строя, но не умирает, — сказал он довольный.

Когда наступила ночь и стало совершенно ясно, что враг до рассвета не будет нападать. Богданов обсудил со всеми дальнейший ход предстоящего боя, сумел всех убедить в необходимости защиты домика, доказывая, что такого гнусного насилия мы, живые люди, не можем, не должны допустить.

И Богданов начал действовать. Мы заложили ворота и парадную дверь домика столбами и досками, как и некоторые окна, над воротами устроили возвышение — широкий и длинный помост, с которого было видно, что делается на улице возле дома. Сами мы были невидимы. Каждый защитник был поставлен на свою позицию и знал, что ему надо делать и чем защищаться. Всю ночь по очереди дежурили «часовые», чтобы не быть застигнутыми врасплох. План защиты домика от нападения врага был продуман до мельчайших подробностей, и защитники с полным сознанием своей правоты приготовились к обороне. Но ночь прошла благополучно. Рано утром приплелся Иордан — мажордом Нарыма, взволнованный тем, что князек не пришел ночевать.

— Старик мой дорогой пришел, — по-сыновнему, нежно старика обнимал Юсуф. А тот говорил:

— Я вот тебе, Юсуфушка, горяченького кофе принес…

— Да что ты, в самом деле, старик, спятил? Что мы не в состоянии напоить Юсуфа кофеем, что ли? — чуть не плача, заявила баба Анна.

— Ну ладно, не ворчи, старая, — шамкал Иордан, — я знаю, что знаю.

— Ну, значит, в нашем полку прибыло: еще один воин появился, — сказал довольный Богданов. — А теперь, други, по местам! — дал он команду.

И весь «гарнизон» пошел на свои позиции. Часам к восьми утра к дому Горелова прибыл пристав — сухой и желчный человек — с двумя городовыми. В дом его Богданов не впустил, а переговоры вел с ними с вышки. С вышки он обстоятельно объяснил приставу, что натворили во дворе и садике богатыревские разбойники. Пристав все выслушал и ушел вместе со своими городовыми. А через некоторое время появилась вражеская армия, увеличенная десятком городовых, которых возглавлял молодой помощник пристава. Он вел своих городовых так важно, как будто на приступ самой страшной, неприступной крепости.

Но первый приступ полицейских с треском провалился, и это видели плотники, которых прислал Богатырев, они смеялись над позорным провалом полицейских и сочувствовали актерам, так ловко и храбро защищающим позиции.

Второе отступление полицейских вызвало у наблюдавшей артели плотников открытый восторг. К домику Горелова начал собираться городской народ, люди шли и бежали посмотреть на это зрелище, уже раздавались голоса из толпы: «Молодцы артисты, всыпали полиции по первое число!», «Так им, так им, пусть не лезут» и т. д.

После второго приступа городовые остановились и ждали дальнейших распоряжений. Появился высокий худой пристав, приходивший первый раз утром на переговоры. Он подошел, осмотрел близорукими глазами всю толпу, взвесил обстановку и громко крикнул:

— Господа, кто тут у вас главный?

— Что вам угодно, господин пристав? — сухо спросил Богданов, став во весь рост на одной из вышек.

— Как ваша фамилия? — спросил пристав.

— В такой обстановке это вовсе не так необходимо! — зло крикнул Богданов. — Говорите, что вам угодно?

— Мне угодно, чтобы вы прекратили это безобразие, открыли ворота и дали бы вот этим рабочим работать и выполнять то, что им приказано.

— Безобразие творите вы вместе с вашим самодуром Богатыревым, врываетесь среди белого дня в мирный дом и устраиваете разгром.

— Да что с ним разговаривать, да разве полиция поймет. Бей его, фараона, — крикнул кто-то из толпы. — Бей, бей его, бей полицейских, — подхватило уже много голосов, и тяжелый кусок глины полетел в пристава и попал ему прямо в кокарду. Это обозлило полицейского, от удара он вздрогнул. Толпа громко смеялась.

— За мной! — зло закричал пристав и ринулся с городовыми на ворота и калитку; на их головы и плечи посыпались уже более тяжелые предметы. А самое главное — толпа тоже начала бросать в них камни и песок. Кругом поднялся свист и гиканье. Наступающие панически отступили — мокрые, в крови, без фуражек, с засыпанными табаком глазами. В толпе поднялся дикий хохот, свист, улюлюканье и возгласы:

— Получили! Понадавали вам артисты, так вам и надо! Молодцы, артисты! — Толпа все прибывала и прибывала к дому Горелова и, совершенно неожиданно для нас, к нам присоединилось несколько молодых и сильных рабочих. Один из них сказал:

— Мы к вам, артисты, на помощь. — И эта помощь очень окрылила осажденных. Я сразу же узнал в молодом парне того самого рабочего, который вырвал свисток у городового в день бенефиса, и я крепко пожал ему руку…

Полицмейстер был взбешен. Он топал ногами на приставов, на помощника и орал на них:

— Десять полицейских не могут проникнуть в дом и арестовать кучку бунтовщиков-голоштанников; я завтра же вышлю их из города. Пристава Пшеницкого ко мне!

Мгновенно явился к полицмейстеру маленький, тщедушный, облезлый пристав Пшеницкий.

— Пшеницкий, чтобы через час был ликвидирован этот скандал и виновные сидели в холодной. Поняли?

— Так точно?

— Что вам для этого надо?

— Двенадцать городовых и все.

— Берите и действуйте.

— Слушаюсь! — пристав ловко повернулся на каблуках, как будто он сделал «па» мазурки, и вышел. Потом отобрал двенадцать городовых, о чем-то недолго шептался с ними, что-то им чертил на бумаге и вместе с ними вышел из полицейского участка. Десять городовых куда-то ушли, а он вскоре с двумя городовыми смело прошел через толпу, заполнявшую площадь и подход к дому Горелова. Пшеницкий обратился к осажденным крайне вежливым, даже изысканным тоном:

— Господа, я прошу кого-нибудь из ваших… ну, начальника…

— Что вам угодно, господин пристав? — выступая вперед, сказал Богданов.

— Позвольте передать вам от имени господина полицмейстера наше извинение по поводу этого печального инцидента и заверить вас, что все эти работы, задуманные господином Богатыревым, мы нашей властью прекращаем. Прошу вас не волноваться и не беспокоиться, все в вашем садике и во дворе остается по-старому, никаких репрессивных мер по отношению к вам полицией предпринято не будет, в чем заверяю вас своим словом. Попросите народ разойтись, — обратился он к своим двум городовым. Народ постепенно стал расходиться. Богданов обратился к приставу:

— Чем вы гарантируете нам неприкосновенность личности и прекращение принятых против нас репрессий? — Пристав ответил:

— Если вам мало моего слова, пожалуйста, я вам сию минуту передам на руки подписанный мной приказ, — и тут же на спине у городового на полицейском бланке написал приказ и передал его Богданову.

В это время как из-под земли выросли городовые. Первым, это увидел Нарым. Он буквально стал крошить кулаками городовых — вот тут-то понадобилась его сила. Волынский орудовал своей рапирой, с которой он не расставался все время. Рабочие не отставали от них и лупили городовых во всю силу; я бросал в них песком и камнями; суфлер действовал своим уже проверенным способом: засыпал врагу глаза нюхательным табаком; баба Анна поливала врага водой из ручного садового насоса; Колокольцев в исступлении, и откуда у него только сила взялась, схватив стул, наносил удар за ударом и довольно успешно; Богданов короткой дубовой скалкой, которой катают белье, буквально ошеломлял городовых своими молниеносными ударами.

В драке на Наташу налетел какой-то верзила городовой и наотмашь ударил ее, она, как сноп, свалилась без чувств. Горелов подхватил дочь и унес ее в дом, а городовой, тот что ударил Наташу, получил такой удар по голове от Нарыма, что сразу рухнул на землю. Но как бы храбро мы ни дрались, мы все-таки были побеждены и через некоторое время сидели во дворе со связанными руками, окруженные городовыми. Двор представлял собой настоящее поле брани.

Все мы, связанные актеры и пришедшие на помощь рабочие, были соединены в одну группу и окружены городовыми. Гордо и величественно, выпятив куриную, тщедушную грудь, носился и отдавал команду пристав Пшеницкий. Потом он подошел к нам и проговорил:

— Ну что, господа актерики, отвоевались!

На него поднял свои прекрасные глаза, полные гнева и ненависти, связанный Богданов и сказал:

— Какое ты ничтожество и дрянь, — и плюнул приставу в лицо. Тот со страшным истошным криком: «А!» — ударил Богданова, за что мгновенно получил сильный удар ногой от Нарыма, и гулко, со всего размаха, грохнулся на землю.

— Эх, молодец, хорошо, а?! — крякнул от удовольствия один из рабочих.

В этот момент, когда внимание было отвлечено от нас, я и несколько рабочих бросились к забору и, перепрыгнув через него, убежали за угол. За нами бросились городовые, но мы спрятались за дом, переждали, когда они пробегут, и переулком скрылись. Затем спрятались в доме одного рабочего.

Арестованных, связанных, окруженных стражей, повели через весь город в полицию и всех посадили в холодную каталажку. А в это время во дворе и садике свирепствовал Штекер. Плотники, столяры, торопясь, строили и воздвигали высокий забор, тесно ставя его к самому дому, причем делали это так: к окнам ставились доски часто, чтобы в доме было темно, а остальные доски прибивали с таким расчетом, чтобы живущим в доме было видно, что делается в саду и во дворе, а там пильщики начали рубить и пилить старые деревья, разбили фонтан, уничтожили и вскопали кусты роз, астр и сирени. Все живое, все, что так недавно доставляло столько радости живущим в домике, лежало уничтоженным, разгромленным.

Наташа, едва пришедшая в себя, лежала в своей комнате. Возле нее сидел Горелов, баба Анна и Охотова. А ночью к Горелову явился жандармский ротмистр с пятью жандармами и приступил к обыску. Обыскали и расшвыряли всю библиотеку, все шкафы, комод, лезли во все вещи, вскрывали полы, ковыряли стенки, перевернули вверх дном весь домик и нашли письмо от Василия Васильевича. Оставили у дверей жандарма дежурить и ушли.

Пока шел обыск в доме Гореловых, в садике и во дворе шла работа плотников, за ночь был построен скотный двор и срочно были привезены свиньи, телята, коровы; все эти животные ревели, хрюкали, мычали. Так издеваться и такое придумать могли только Богатырев и Штекер.

ГЛАВА 13

Актеров и шесть человек рабочих привели и бросили в каталажку. Это был отвратительный, заплеванный погреб, с выходящими на пустырь полуслепыми длинными окошечками с железными решетками. Окна лежали на земле. Сооружение это было очень ветхое и старое. Когда заключенные ходили, стены и крыша так дрожали, что, казалось, вот-вот провалятся и придавят сидящих здесь людей. Кругом гуляли и пищали крысы.

Нечеловечески уставшие, избитые и взволнованные, заключенные повалились на нары и заснули мертвым сном. Среди ночи первым проснулся Богданов. Придя в себя, он начал обдумывать происшедшее и понял: от врагов пощады не жди. Надо что-то немедленно предпринять. Он осмотрел жилище, насколько позволил тусклый тюремный фонарь. Богданов разбудил Нарыма и поделился с ним своими опасениями относительно того, что их ждет. Разбудили суфлера, Колокольцева и рабочих. (Волынского почему-то посадили отдельно). Богданов, подумав, сказал:

— Нам надо бежать отсюда, а затем из города, иначе они нас упекут черт знает куда.

Нарым осмотрел подвал, подошел к окну, качнул решетку и раму, которая тотчас зашаталась в могучих руках. Он рассмеялся и шутливо ответил:

— Приказывай, атаман, и ни одной решетки не будет.

Начали обсуждать и решать, что делать дальше, и Нарым сказал:

— Ваня, тебе надо бежать и, пока темно, скрыться из города, иначе будет плохо. Мне они ничего не сделают: я — князь все-таки и дворянин, вышлют из города, да и все. Фирсову тоже надо с тобой уходить, они вам не простят: ни тебе нюхательного табаку, ни, особенно, тебе, Ваня, плевка в лицо пристава, и этим ребятам тоже надо уходить.

— Да и вам надо будет бежать, — сказал Богданов рабочим. — Вам полиция подавно не простит, что вы нам в беде помогли.

— Да, вам надо немедленно бежать, — сказал Юсуф. С этими словами он подошел к окошку, несколько минут тихо тряс и гнул прутья решетки. Не прошло и десяти минут, как решетка была в его руках и больше ничто не мешало побегу. Решетку он тихо положил на нары и продолжал:

— Ну, товарищи рабочие, и ты, Ваня, Фирсов, давайте прощаться и уходить. На, Ваня, тебе мой пиджак, твой уж очень пострадал в бою, — сказал он, подавая пиджак Богданову, в котором тот утонул.

— А вы как? — спросил Богданов Нарыма.

— А мы с Колокольцевым здесь завалимся спать и поспим до утра превосходно, а тебя, Ваня, они уморят, сгноят в тюрьме. Ну, торопитесь.

Друзья попрощались с рабочими и поблагодарили их за помощь.

— Эх, обидно, не удалось нам создать товарищество, — сказал Богданов и, немного помолчав, продолжал: — Еще создадим, и какое еще товарищество у нас будет, аж чертям тошно станет. Мы дадим вам знать, где мы будем.

— А ты, Ваня, не беспокойся, держись за меня, я, брат, нашу Русь святую пешком исколесил вдоль и поперек, — бодро сказал суфлер. — Пошли… Не знаю только, где Тузика искать?..

— Он тебя найдет, не беспокойся, — сказал Богданов. — Ну, пошли.

Нарым и Колокольцев улеглись на нары и скоро заснули.

ГЛАВА 14

Арестованного Нарыма и Колокольцева через несколько дней выпустили из каталажки. Против Горелова, Наташи, Охотовой, Колокольцева, князя Мусатова и бабы Анны, конечно, не без участия Богатырева, полицией было поднято судебное дело, и никому из нас нельзя было выехать до окончания суда. Дело Богданова, Фирсова и мое было выделено в особое производство.

В домике Гореловых жизнь стала невыносимой: днем и ночью было темно, круглые сутки горели лампы или свечи, — прежде уютный, радостный, освещенный солнцем домик стал похож на склеп; дворик и садик взрыли, в открытых стойлах были видны свиньи и коровы, тут же устроили временно бойню. Вой убиваемых животных и постоянный рев свиней и коров, чувствующих наступление своего конца, сводили с ума Наташу и Горелова. Совершенно измученные последними событиями, они были доведены до отчаяния. Наташа не выходила из дома. Она целыми днями лежала в своей комнатке, которая теперь напоминала темницу. Горелов осунулся и постарел, ему было тяжело смотреть на Наташу: она таяла у него на глазах, почти ничего не ела, не пила и молчала, еле отвечая на вопросы отца, лицо и глаза ее были уже какие-то неживые.

Я приносил им вести из города и приветы от товарищей.

Как только Нарыма и Колокольцева выпустили из-под ареста, они сейчас же отправились к своим друзьям в дом Гореловых и застали там крайне тяжелую картину: как жандармы взрыли и разгромили всю квартиру в ту ночь, так все и осталось в доме неубранным, ни у кого не поднимались руки убирать.

— Николай Павлович, я прошу вас с Наташей сейчас же переехать ко мне, в мой домик, правда, он мал, но зато, как говорят, в тесноте да не в обиде, — умолял приятеля Колокольцев. Нарым поддержал это предложение. Горелов с бабой Анной тоже согласились.

— Я беру на себя все хлопоты по перевозке и переезду в дом Колокольцева, — заявил Нарым и сейчас же отправился за подводами, но предварительно он отправил Наташу с отцом на извозчике к Колокольцеву, а укладывать все нужные вещи остались баба Анна, я и Охотова.

Мы решили взять только самое необходимое, дом же пока запереть и заколотить. Так и сделали. А птичий домик старика Колокольцева превратился в жилой дом, оставшихся птиц пересадили в клетки. Наташа имела отгороженный уголок, где была поставлена ее кровать и положены необходимые вещи. Фитька от нее не отходил ни на шаг; он после удара по лапе начал хромать. Баба Анна и Охотова поселились в кухонке, а Горелов в комнатке вместе с Колокольцевым, и домик одинокого старого актера согрелся человеческим дыханием, в нем затеплилась жизнь. Я тоже перебрался к ним.

Нарым на другой день вечером, после того как ему удалось перевезти Гореловых, пришел очень огорченный и взволнованный.

— Ах, звери, вы понимаете, почему они не посадили с нами Волынского: они его сразу взяли на допрос. Когда они нас всех арестовали и бросили в каталажку, то его начали избивать, он не выдержал и ответил им тем же, тогда они надели на него смирительную рубашку и посадили в сумасшедший дом. Ах, негодяи! Мне удалось узнать: он очень болен, они страшно его избили. Богданова, суфлера и этих рабочих, что нам помогали, им не удалось поймать. Полиция бесится, что не может их найти. На улице совсем посторонние люди жали мне руки и говорили: «Молодцы, актеры, не поддались полиции». Жаль Волынского: он умирает, до чего они его, негодяи, измучили.

Все это Нарым рассказывал взволнованным шепотом.

— Нам помогают и будут дальше помогать. Это товарищи Василия Васильевича нам помогают, я в этом убежден, — сказал Горелов.

— Да, это они, — ответил Нарым. — Они уже передали от нашего имени Волынскому записочку, связались с ним и передали ему в больницу конфеты и папиросы, а доктор, свой человек, снял с него смирительную рубашку; какой-то человек незнакомый подошел на улице ко мне и сказал: «Не беспокойтесь, вас будут защищать бесплатно лучшие адвокаты».

Прошло еще несколько томительных дней и ночей. Какой-то незнакомый юноша передал мне на улице записку от Богданова. Он писал, что «все обстоит хорошо, мы в безопасности, Анна со мной, мы — не одни, целую всех вас, мои друзья, не падайте духом. Юноше этому можно довериться. Ваш Иван».

Через несколько дней тот же юноша передал мне письмо для Горелова. Когда Николай Павлович его вскрыл, там оказалась небольшая сумма денег, записочка, на которой было написано несколько слов: «Когда нам было трудно, вы нам помогли, а теперь мы вам поможем. Крепитесь, вы не одни, товарищи, с вами народ, для которого вы давали ваши спектакли. Ваши друзья».

Горелов прочитал это письмо нам всем и сказал:

— Вот видишь, Юсуф, нам помогает сам народ, — и глаза его стали влажными.

А Наташе становилось все хуже и хуже. Бледная, с блуждающими глазами, она совсем уже не вставала. Доктора нашли у нее сильное нервное потрясение, ее немедленно нужно было вывезти на юг, к морю, чтобы ничто ей не напоминало прошлое. На прошение с просьбой разрешить выехать Горелову с дочерью на юг, к морю, полицмейстер ответил категорическим отказом.

Нарым тоже переехал в домик Колокольцева. Дом, где он жил раньше, принадлежал Богатыреву, и Богатырев его оттуда выселил. Мы ждали суда. Дни тянулись томительно и скучно.

Шли осенние дожди. И вот в одну из таких дождливых ночей Наташа встала, зажгла свечу и села на свою кровать, долго думая о чем-то. Потом пошла на кухню, где спала баба Анна, нежно обняла ее и поцеловала. На сонный голос старухи:

— Что случилось? — Наташа ее успокоила и сказала ей, улыбаясь:

— Спите, спите, баба Анна, все хорошо.

Старуха, ничего не подозревая, заснула.

Потом Наташа пошла к отцу, разбудила его и позвала к себе в свой уголок. Бледный и встревоженный, отец вбежал к ней. Девушка обняла его, посадила рядом с собой на кровати, долго смотрела ему в глаза, прижималась к нему, по-детски плакала и говорила:

— Папа, мой дорогой, мой самый светлый и чистый человек, спасибо тебе за эту чистоту. — Горелов не выдержал, обнял Наташу и заплакал, не стыдясь своих слез. Они сидели, крепко прижавшись друг к другу, печальные и безмолвные.

Потом Наташа встала и голосом человека, который знает, что ему делать дальше, сказала:

— Ну, папа, иди. Папочка, я давно так тебя не называла, помнишь, как я спала у тебя на гримировальном столике; папочка, как мне хорошо было тогда, а теперь… после того… — она не договорила: слишком тяжело ей было вспоминать ужас той ночи в лесу, — а теперь будто я прожила долгую, большую жизнь, и пришел конец этой жизни, — еле слышно прошептала Наташа.

— Что ты, доченька моя, это только начало твоей жизни.

— Иди, папа, ты устал, я тебя измучила, — сказала Наташа, — иди, мой родной, мой хороший, — обняв крепко отца, решительно и довольно громко сказала Наташа.

Когда ушел отец, Наташа села за столик и написала небольшое письмо:

Затем она написала письмо матери Виктора; медленно-медленно достала небольшой флакончик и приняла яд.

Наташа упала на пол; падая, она задела стол и опрокинула его. На шум вбежал отец. Он увидел лежавшую на полу Наташу, увидел письма и все понял. Он закричал, на его крик прибежали мы все. Нарым, подхватил Наташу на руки и умчался в ближайшую больницу. За ним бросилась баба Анна. Я остался с Гореловым, нельзя было его одного оставлять. Он ходил по домику, шатаясь, попытался открыть окно, но не смог, пошел к двери, еле держась за стены, сильно покачнулся, хватаясь за грудь: ему не хватало воздуха, нечем было дышать. Я бросился к двери, распахнул ее… Горелов встал около двери и рухнул на порог.

Смерть Горелова поразила всех в городе. В гробу он лежал спокойный, величавый. Его лицо было необыкновенно красивым, седые вьющиеся волосы обрамляли лицо, он лежал, как живой, казалось, он вот-вот проснется, встанет и произнесет обличительный монолог своего любимого героя и все услышат прекрасный голос: «Трепещите, лорды и пэры, народ отомстит вам за поруганную честь и свободу, за горе народа, за народные страдания».

…Гроб несла молодежь на руках до самого кладбища. За гробом шли тысячи людей, была масса цветов и венков. На одном из них, обвитом красной лентой, была надпись: «Артисту Горелову, павшему от руки палача Богатырева»; на другом была надпись: «Николай Павлович, вас любил народ за ваше искусство правды, которое вы ему несли. Спасибо вам от народа», и венок: «Нашему другу и брату от рабочих». С большим трудом удалось полицейским вырвать эти венки из рук людей, провожающих в последний путь своего любимого актера. После конфискованных венков появились сейчас же другие и на всех были гневные надписи. Полицмейстер не знал, что предпринять, и тихо шествовал со своими городовыми за народом, пришедшим хоронить своего друга — актера Горелова.

У могилы Горелова произошло следующее. Нарым на собственных плечах принес мраморную плиту с надписью: «Заря взойдет, и солнце засияет!» Опустили гроб, и Нарым, поднявшись во весь свой богатырский рост, поднял руку, призывая к вниманию:

— Коля, — сказал он, и лицо его залилось слезами, губы его дрожали, он долго ничего не мог сказать и только тихо шептал что-то, затем оглядел всю толпу, окружавшую могилу, и крикнул во весь свой мощный голос: — Будьте вы прокляты, двуногие звери, убившие такого человека!

Эхо прогремело по аллеям кладбища, и долго еще звучал голос Нарыма, потом наступила такая тишина, что слышно было, как падали осенние листья, и вдруг из толпы вышел человек в высоких сапогах. Он держал фуражку в руках, лицо его было усталым, густые брови, темные глаза. Это был один из тех, кто приходил к Горелову во время забастовки рабочих. Он четко и ясно произнес:

— Николай Павлович, вы первый меня и многих других привели в театр, и мы, впервые увидев ваш спектакль, узнали, что такое искусство, и полюбили его на всю жизнь. И то, что мы услышали со сцены, мы, трудовые простые люди, никогда не забудем, Да, взойдет заря и засияет солнце, которое забрали себе короли, пэры и лорды. Королей и лордов мы уничтожим, это уже близко. Спи спокойно, наш брат, наш друг.

И он исчез, как появился. Полицейские забегали, засуетились. Оркестр заиграл похоронный марш, и народ стал постепенно расходиться…

Похоронили Николая Павловича Горелова рядом с Егоровым. На его могиле вырос холмик земли, который утопал в венках и цветах, сыпались осенние листья и засыпали кладбищенские дорожки и кресты, кричали птицы над головой.

Нарым очень состарился, его огромное, сильное тело как-то одряхлело… По дороге с кладбища он угрюмо спросил меня: «Как жить, что делать, все растоптали Богатыревы, — словно все вырублено и сожжено». Он не умел плакать, и от этого ему было еще тяжелее.

Наташа все еще лежала в больнице. Баба Анна ютилась у Колокольцева, доживая свои дни. В этот же проклятый день я получил телеграмму от Макаровой-Седой — Виктор умер.

Так трагически кончился этот сезон, о котором я никогда не забывал во все время моей долгой жизни. Судьба людей, живших в домике с колоннами, показалась мне символической. После всех этих происшествий, я как-то сразу повзрослел. На моей голове неожиданно появились первые седые волосы.

Как будто шквал налетел на нас и разбросал в разные стороны. Мы в то время не были революционерами, мы плохо разбирались в политике, но ненависть к самодержавию была у нас у всех. Читатель может подумать, что случай, описанный мною, является чем-то из ряда вон выходящим. Увы, это не так! В то время делались вещи и пострашнее. Вся страна была во власти царского насилия и произвола.

ГЛАВА 15

Я все еще жил у нашего театрального ламповщика, но каждый день приходил в домик Колокольцева, чтобы узнать, что делается с Наташей. Все это время она находилась между жизнью и смертью.

Каждый день Наташе в больницу приносили цветы, конфеты, фрукты. Это была забота народа-зрителя о своей любимой актрисе.

Так прошла неделя, другая, третья, а врачи все еще считали положение Наташи безнадежным. Баба Анна была при больной. В эти бессонные, мучительные ночи она, как мне потом сама рассказывала, требовала от бога, в которого верила всю жизнь, немедленной помощи. Иногда ею овладевал гнев, тогда она кричала, думая, что ее никто не слышит:

— Кто ты — бог-спаситель или нет? Почему ты терпишь богатыревых и штекеров? — спрашивала она, — не убивай, не убивай Наташу!

Всех нас угнетала одна мысль, как сказать Наташе о смерти Николая Павловича. На ее вопрос, где папа, баба Анна, краснея, отвечала, что он уехал на гастроли и скоро вернется.

В один из непогожих дней, когда Наташа почти совсем окрепла, я получил письмо, которое переслал Наташе. Письмо было из Сибири от Василия Васильевича. В письме было всего несколько слов:

Прочитав письмо от Васильева, Наташа ничего не сказала ни бабе Анне, ни мне. Она лежала с открытыми глазами, никого не видя и не замечая. Мы без слов поняли, что ей известно все.

Так прошло, еще несколько дней. В одну из ночей Наташа неожиданно спросила у бабы Анны: «Вы часто бываете на могиле у папы?» Баба Анна не ответила сразу, слезы застряли у нее в горле. Наконец, она сказала, что бывает на кладбище часто. И не одна она. Много народу ходит.

Когда Наташа вышла из больницы, нас поразила происшедшая в ней перемена. Между бровями на переносице у нее появилась глубокая морщина, и сама она как будто стала старше на много лет. Тон ее разговора стал строгим и деловым.

— Молодость кончена, Павлик, — сказала она мне, — но жить надо. Надо продолжать дело отца — создавать театр для народа.

Она поручила мне составить список вещей, мебели и книг нашего старого дома. Я выполнил ее поручение.

— Окажи мне еще одну услугу, — попросила она, — позови ко мне Исидора Семеновича (это был заведующий рабочей библиотекой). — Когда Исидор Семенович пришел к Наташе, она сказала ему, что в память ее отца она решила передать всю свою мебель и библиотеку рабочей библиотеке в вечное пользование. Дарственная была заранее ею заготовлена.

Исидор Семенович даже растерялся:

— Да ведь у вас ценнейшая библиотека, это ведь клад, — взволнованно сказал он.

— Ну вот, пусть этим кладом и владеют рабочие, — ответила Наташа.

— Да это же великое народное дело! Мы ваши имена золотыми буквами напишем на стенах нашей библиотеки.

— Ничего не надо писать, — остановила его Наташа. — Надо сделать все тихо, чтобы, кроме вас да небольшой комиссии, никто ничего и не знал. — И Наташа наклонила голову в знак того, что разговор окончен.

Несколько дней я был занят передачей библиотеке имущества Гореловых. Комнаты бедной рабочей библиотеки стали нарядными: появились дорожки, ковры, картины, мягкая мебель и, главное, в шкафах прибавилось несколько тысяч книг. Себе Наташа оставила старый рояль, томики Пушкина и Шекспира, семейный альбом с фотографиями да свой портрет, написанный Виктором, и большой портрет отца. Она собиралась в дорогу…

Наташа решила уехать в Петербург, а потом в Москву.

Накануне отъезда Наташа, баба Анна и я поехали на могилу Горелова. Хлопьями шел снег. Могила стояла среди тонких, высоких берез, покрытых снегом… Всхлипывала баба Анна, я то и дело украдкой вытирал глаза, но Наташа не плакала, а только, не отрываясь, смотрела на дорогую могилу сухими гневными глазами.

— Ты ведь знаешь, Павлуша, — сказала она, — кем был для меня отец? И учителем, и другом, и наставником, и моей совестью. Я даже слов не могу подобрать, кем он был для меня. Все, что я знала хорошего, доброго, большого, — все воплотилось в нем… Я решила жить, — продолжала она, — жить и бороться за то, чему он отдал всю свою жизнь, — за настоящий театр для народа.

ГЛАВА 16

Когда были уложены последние вещи, театральный ламповщик несмело спросил Наташу:

— А как же ваш домик, где вы жили?

— Возьмите этот домик себе, — сказала Наташа старому ламповщику. — Дарственную я пришлю вам из Петербурга.

Наутро я проводил Наташу, бабу Анну и Фитю в Петербург. Баба Анна плакала и потихоньку крестила меня. Фить с достоинством прогуливался по перрону, не отходя от Наташи ни на шаг. Наташа никому не говорила об отъезде, но жители города как-то об этом узнали и целая толпа с цветами в руках и какими-то свертками прибыла на перрон и окружила Наташу.

Наташа была очень растрогана. Она горячо благодарила, жала руки. Женщины целовали ее и бабу Анну. Прозвучал третий звонок.

— Спасибо, Павлуша, за все, — сказала мне Наташа, — на всю жизнь мы с тобой теперь самые близкие люди, родные.

Поезд тронулся… Люди бежали по перрону, бросали цветы, кричали: «До свиданья, Наташа!», «Возвращайтесь, Наташа!», «Мы ждем тебя!».

Прошло много лет… Кровавым кошмаром пронеслась первая империалистическая война. Я работал во многих крупных городах. Мелькали, как в калейдоскопе, города Краснодар, Киев, Одесса, Харьков, Самара, Симбирск, Ростов-на-Дону… С фронта уходили полки за полками. Началась революция.

Пылали усадьбы, поднялся и восстал против царской тирании рабочий народ. И вот настал Великий Октябрь. Сбылась вековечная мечта народа о свободе и счастье. Сбылись и наши юношеские мечты. Но, конечно, ни Горелов, ни Нарым-Мусатов, ни я, ни Наташа не могли представить себе даже в самых дерзких мечтах то положение и высоту, какой достиг советский театр и его актеры после Октября.

ГЛАВА 17

Несколько лет тому назад в одном из южных солнечных городов во время спектакля «Слава» умерла актриса, которую я вывел в моей книге под именем Наташи. После спектакля она разгримировалась, собралась уходить домой, поднялась, взглянула на свой гримировальный столик и тихо сказала: «Ну, вот и конец» — и упала замертво. Она умерла, как солдат на боевом посту. Весь город с большим почетом хоронил старую заслуженную актрису и коммунистку.

Давным-давно умерла баба Анна. Ушла из жизни Макарова-Седая. Но Нарым-Мусатов, Богдановы, Фирсов дожили до великих дней Октября и продолжали свой сценический и жизненный путь в советском театре.

Иная судьба ожидала Волынского. Негодяй Богатырев так и сгноил его в сумасшедшем доме. С удовлетворением узнал я, что в 1919 году Богатырев был расстрелян ревтрибуналом за антисоветскую деятельность. В его особняке теперь Дворец культуры, а парк стал Парком культуры и отдыха.

На месте домика с колоннами, построен огромный великолепный дом, тоже с колоннами, шедевр советской архитектуры. Это драматический театр, выстроенный в годы второй пятилетки. Директор этого театра — внук того самого старого ламповщика, который когда-то прятал меня в своем плохоньком домишке.

Не так давно я посетил этот город.

С вокзала я вышел на улицу и хотел пройти бульваром, но к услугам моим оказался великолепный троллейбус. Город необычайно вырос и неузнаваемо похорошел. Я узнал, что старый большевик В. В. Васильев проживает в городе, мне указали его адрес. Мы встретились с ним, как родные, в его уютной квартирке, и почти до рассвета проговорили обо всем и обо всех. Вспоминая старину и ушедшие годы, Васильев рассказал мне о дальнейшей судьбе наших общих друзей. Хотя фамилии и имена этих людей вымышлены, но события их жизни описаны без малейшего отклонения от правды.