Великий Октябрь. По-разному встретила Октябрьскую революцию многоликая актерская масса. Большая часть актеров приняла Октябрь безоговорочно, как единственный выход из тяжелого бесправного положения. Были среди актеров и напуганные тяжелой жизнью в царской России, которые всего пугались, даже собственной тени — это так называемые нейтральные. Но были и такие, которые боялись революции и пугали ею других, сочиняли ужасы и небылицы про коммунистов. Нашлись и трусы и предатели, они потом перешли на сторону врага. Уж очень бурными были события Октября, чтобы сразу всем в них разобраться.
Для этого понадобилось время, яркие примеры, на которых люди убеждались в преимуществах нового строя.
И это неудивительно. Так как в целом дореволюционный актер хотя и жил крайне плохо, но не боролся столь активно за лучшую жизнь, как наши рабочие и крестьяне.
Сколько горя, унижений перенес провинциальный актер! Грязные гостиницы, заезжие дворы и вечный страх «прогара». Сколько раз бывало, что театр прогорал, а выехать некуда и не на что. Помощи ждать была неоткуда.
Советская власть изменила положение актера. Он стал уважаемым человеком, перестал вечно дрожать за свою судьбу. Театр стал не частным делом, а государственным. Молодое, еще не окрепшее государство, несмотря на разруху и голод, царившие в стране, сделало все возможное, чтоб обеспечить сегодняшний и завтрашний день актера. Исчезли заботы о кассе и «прогаре». Бывали дни, когда у нас ставили даже по два спектакля. В театр пришел новый зритель. Доброжелательный товарищ и строгий критик, для которого театр был не только развлечением, но и школой, средством познания жизни. Все это изменяло взгляды актера на его место в жизни, на задачи искусства, а главное, наглядно убеждало в том, что революция несет расцвет театру, открывает дорогу талантам.
В этот год я работал в Ростове-на-Дону в Нахичеванском драматическом театре. Наш актерский состав был довольно крепкий и в большинстве своем горячо принял Октябрь. Такие актеры и актрисы, как Янушева, Чарусская, Гарянова, Мещерская, Свободина, Гетманов, Нелидов и многие другие были охвачены огромным желанием служить своему народу, принести ему свое искусство, свое дарование, свой талант. Мы искали революционные пьесы, которых тогда было еще мало. Срочно готовили классическую героику, искали авторов, которые с нашей помощью писали животрепещущие пьесы о тех днях, а мы дни и ночи репетировали и играли их.
А играли мы тогда много спектаклей и давали много концертов. Играли для фронтовиков, фронт был близок, играли для частей, уходящих на фронт и для пришедших на отдых. Шла гражданская война.
С приходом советской власти в нашем театре все изменилось.
Вся наша труппа вступила в Союз работников искусства. Наш профсоюз стоял на защите наших интересов, и это чувствовалось на каждом шагу. Мы получили мандаты, которые защищали от всяких реквизиций и давали нам право ходить ночью по улицам после спектаклей и концертов.
Кончилась, наконец, безработица. Революция открыла двери многих новых театров, советская власть дала свободу народным талантам, и актеру из низов можно было дать заявку на любую роль, которую он долгие годы вынашивал в своем сердце. Являлись новые таланты, рождались чудесные дарования из масс, из гущи народа. Открывались новые студии.
В Нахичевани для драматической студии был предоставлен прекраснейший особняк какого-то богача. Сколько пришло в студию талантливых юношей и девушек, какая это была отрада и счастье с ними работать и видеть плоды своей работы! Многие из наших студийцев стали прекрасными мастерами своего дела и немало из них отмечены высоким званием заслуженного артиста республики.
Не могу не упомянуть чрезвычайный случай, произошедший через несколько дней после установления советской власти в Ростове-на-Дону, который остался у меня в памяти на всю жизнь. В эти дни мы играли дневные спектакли, так как в городе было объявлено чрезвычайное положение. Поздно вечером в доме все спали. Было около часу ночи, когда нас разбудил стук в ворота и двери. Не успели мы опомниться, как в квартиру вошли вооруженные люди, разговаривающие на непонятном для нас языке. Старший из них на ломаном русском языке спросил меня: «Ты артист?» Я ответил: «Да, артист». — «Идем за нами», — последовал ответ. Нам ничего не оставалось с женой как следовать за ними.
Все они были вооружены винтовками, шашками, у многих были пулеметные ленты через плечо.
И вот представьте, идем мы с женой ни живы ни мертвы, как говорится. Я, придя в себя и немного успокоясь, спросил, куда и зачем нас ведут. Из объяснений командира я узнал, что ведут в театр. Мы с женой невольно рассмеялись.
Комиссар нас встретил ласково, познакомились, он извинился за вынужденный привод под военным конвоем и объяснил, что это часть Буденновской армии, в которой находятся калмыки — вот эти калмыки и привели нас в театр. Комиссар просил дать концерт для частей, уходящих на рассвете на фронт. Он сказал нам с мягкой улыбкой: «На войне, как на войне».
— Мы, товарищи артисты, идем добывать народу свободу. Кто знает, может быть, многие из нас не вернутся, — сказал он грустно, — а вас просим дать концерт, и это будет для нас боевой зарядкой, мы еще беспощадней будем бить врага.
В это время к нему пришла еще группа актеров, и мы принялись составлять программу. Это оказалось не легким делом, так как в театр привели кого попало: барабанщика, тромбониста, к счастью, захватили и виолончелиста. Наконец, мы составили программу и начали концерт.
В театр набилось около двух тысяч красноармейцев, а вмещал Нахичеванский театр 900 человек. Загорелые и вооруженные воины в буденовках. Громкий говор, смех, едкий дым от махорки. Буря аплодисментов, и все это так искренне, от души, от полного сердца.
Этот концерт длился несколько часов. В антрактах красноармейцы нас угощали кто чем: кто сушеной воблой, кто салом, кто куском сахара, кто хлебом, сухарями, а кто и чаркой спирта или самогона. Актрисам подарили по банке консервов. С какой душевной простотой и радушием это делалось!
Когда наш непредвиденный концерт кончился, комиссар попросил нас, чтобы актриса с одним из красноармейцев, который хорошо пляшет, сплясала на сцене русскую, уж очень парню хочется станцевать с настоящей актрисой. Мы об этом попросили Н. А. Гарянову. И вот заиграл оркестр. Под свист и хлопанье зрителей красноармеец и Гарянова пустились в пляс. Красноармеец, желая показать свою удаль, так бросал актрису из одного угла в другой, выделывал такие пируэты, что в душе я уже простился с моей женой. Зрительный зал входил все больше в раж, подбадривая своего танцора репликами, вроде: «даешь», «молодец». А актриса уже просто по инерции от броска до броска партнера носилась по сцене. Но комиссар вовремя остановил увлекшегося танцем красноармейца, и мы увели в гримировальную комнату изрядно уставшую Гарянову.
После этого последнего номера нашего импровизированного концерта комиссар нас пригласил на сцену, поблагодарил, пожал нам руки, произнес очень теплую, сердечную речь, и грянуло такое богатырское «ура», что у многих участников концерта навернулись слезы.
А утренний рассвет уже пробивался в окна театра, и этот рассвет звал нашего зрителя в бой. Непрекращающиеся ожесточенные бои шли недалеко от Ростова, в Батайске.
Мы по-братски простились с нашими зрителями и пожелали им полной победы над врагом.
Враг рвался на Ростов. Однако спектакли наши не прекращались.
А слухи были все тревожней. И вот в одну из тревожных ночей Красная Армия временно оставила Ростов. Город почти сутки был без власти, а потом трусливо, крадучись, по-воровски в город вошел враг.
Начались аресты, убийства и грабежи, открылись дома терпимости, шантаны, игорные дома, кабачки разных названий и под разными фонарями. Какие-то газетки воспевали имена «великих полководцев» Краснова, Деникина, Мамонтова, Шкуро, Корнилова… Шло безобразное пьянство, игры в карты и грабеж жителей. Днем вы могли услышать из дома душераздирающий крик: «Спасите, грабят!» Человеческая жизнь не стоила ни гроша и ни во что не ставилась. Из дома в 5 часов никто не выходил, ночи проходили в страхе, что вот-вот ворвется какая-нибудь банда в дом, главарь же банды, обезумев от кокаина и проигрыша в карты, будет требовать денег, золота, мехов, а не дашь — пуля. Грабили, часто даже не скрывая своих погон.
А на фронте белые терпели поражение за поражением. В Ростове-на-Дону началось бегство белых из города, потянулись длинной вереницей обозы с военным имуществом: пушки, пулеметы и даже несколько танков, их было тогда еще мало. Белая армия панически бежала. Каждый стремился спасти свою шкуру. Офицеры на глазах публики срывали погоны. Улицы, дороги были загружены тысячной толпой бывших военных, белогвардейским сбродом.
Красная Армия вошла в Ростов. Дорога, по которой ехали буденновцы, была усыпана цветами. Гремел оркестр. Кругом царило народное ликование, песни, пляски — народ встречал свою родную власть.
В городе установили порядок. Каленым железом сметался враг революции, и жизнь новая, свободная забурлила в Ростове.
Работа закипела и в театрах: надо было работать засучив рукава. Актеры строили новое народное искусство, партийное искусство. Дни летели, как минуты. К этому времени был освобожден Краснодар, полновластно вошла в город власть Советов, и я получил назначение в Краснодар в театр при Девятой армии руководителем красноармейских студий и клубов, режиссером и актером в драматический театр Девятой армии. Хотя и жаль было расставаться с театром и студией, да и с товарищами по театру, с которыми я сроднился, но это предложение меня увлекло да и старика-отца хотелось увидать, он жил в Краснодаре.
Состав театра Девятой армии был неплохой, больше всего меня увлекала работа в красноармейской студии, откуда через известный срок, по окончании студии, выходили режиссеры, инструктора красноармейских клубов, театров, студий.
Нас трогательно и сердечно проводили, и мы с женой умчались в Краснодар.
До Октября я работал в Харькове, Краснодаре у Н. Н. Синельникова — крупнейшего в то время режиссера и антрепренера. Н. Н. Синельников по своему художественному и творческому облику был в то время одним из самых крупнейших и талантливейших режиссеров. Это был в полном смысле слова художник-учитель. Работа с ним, как с режиссером, доставляла огромнейшее наслаждение. Сделанная им с актером роль была вылеплена ярко, интересно. С этим замечательным режиссером мне выпало счастье работать ряд лет, и в памяти моей осталось самое отрадное чувство о нем, как о режиссере, учителе и человеке.
Н. Н. Синельников, нар. арт. РСФСР.
Народ краснодарский меня хорошо знал по предыдущей работе в театре как актера и режиссера и встретил тепло и сердечно. Больше всего меня влекла к себе «красноармейская студия», куда из разных частей были посланы молодые красноармейцы, желающие стать актерами, режиссерами, инструкторами и т. д. В мое распоряжение было отдано небольшое кино для студии и клуб для общей работы с самодеятельностью, с кружками и для постановки спектаклей. И работа закипела.
Первой постановкой нашей был «Мятеж» Верхарна на открытом воздухе, в саду, для частей армии. Спектакль был принят прекрасно, но, к сожалению, работа осложнялась тем, что студийцам, которые у меня были заняты в центральных ролях, приходилось часто отлучаться по всяким нарядам и на дежурства, так как работа в студии не освобождала от военных обязанностей — враг не был окончательно добит. Были еще белогвардейские банды, восставали казачьи станицы, да и в самом городе немало было «контры», которая пряталась, как клоп в щели, и ждала только случая выползти и укусить.
Красноармейская молодежь в студии была исключительно горячая, крепкая. Мы работали не за страх, а на совесть. Для нас не существовало ни ночей, ни дней, и военные части уже успели полюбить наши спектакли. Я и мои студийцы жадно учились друг у друга, впитывая в себя все новое, нужное, полезное для нашего общего дела.
Эх! Что это было за время! Как жаль, что старятся люди.
Мне уже 70 лет. Голова моя белая, как лунь, но когда я вспоминаю эту эпоху, я снова становлюсь молодым.
…Помню по предложению нашего командования я готовил с моими красноармейцами постановку «Ревизор» Гоголя. Собрал студийцев, посоветовался с ними, хотелось узнать их мнение — все дела решались у нас коллективно. Мы тут же прочли «Ревизора» в лицах.
Я любил, знал, много раз играл в «Ревизоре», начиная с трактирного слуги Бобчинского, Добчинского, а заняв первое положение в театре, играл Хлестакова.
Я читал пьесу вслух, молодежь моя звонко хохотала. Я на этом не остановился и предложил прочесть «Ревизора» в военной части, а уже после этого прийти к окончательному решению. Мы так и сделали. Стон стоял, так народ смеялся, а народ был неискушенный, многие не знали «Ревизора». Репетировали мы долго, старательно, любовно. Армейские артисты до того поняли Гоголя, что с ними было легко работать. Кроме репетиции, мы работали над материалом о Гоголе (здесь нам помог Белинский).
Готовились к спектаклю по-настоящему: прослушали ряд лекций о Гоголе, о его времени, достали весь материал, по которому работал МХАТ, готовя этот спектакль. Костюмы по эскизам МХАТа шили армейские портные. Декорации делались тоже по эскизам МХАТа нашими армейскими художниками. Работа шла дружно, интересно.
Все как один назначили роль городничего Ивану Селиверстову. Это был человек гигантского роста, русской своеобразной красоты, и талантливый самородок, в буквальном смысле этого слова. До армии он был сельским кузнецом.
Спектакль обещал быть ярким, интересным. Интересен он был тем, что в нем играли актеры, которые в большинстве своем никогда не играли на сцене, а многие не видели и никогда не соприкасались близко с театром, с искусством. За кулисы мы никого не пускали — не только зрителей, но даже начальство. Работали и готовились с большим воодушевлением и трепетом.
Наступил день спектакля. Но представление не состоялось, так как недели за две до спектакля на фронте началось наступление. Кубань и Дон в то время были гнездом контрреволюции, барон Врангель орудовал на Перекопе и засылал шпионов и диверсантов в Ростов и Краснодар. Надо было ликвидировать эту врангелевскую банду и наши студийцы вместе с воинскими частями выступили в поход для окончательного уничтожения вражеских банд.
На одном из больших привалов мы все-таки дали полностью спектакль «Ревизор».
Зрителей было несколько тысяч. Спектакль прошел с огромным успехом, смех был такой, что, казалось, земля дрожала.
Пишу эти строки, закрою глаза и вижу лица зрителей и слышу их смех.
После этого спектакля наше начальство предложило мне создать военно-революционный театр из наших студийцев.
А наутро нужно было снова идти в бой. Врангель потерпел полное поражение и едва унес ноги со своими приспешниками и небольшой частью обманутых солдат и казаков.
Кончилась авантюра «храброго Мальбрука» барона Врангеля. Но бои были жестокие, многих мы не досчитались, в том числе пали в боях несколько наших студийцев. Среди них пал смертью храбрых наш студиец Иван Селиверстов (наш Городничий).
После разгрома Врангеля наша красноармейская студия Поарм 9 вернулась в Краснодар. Театр Поарм 9 перешел в ведение Наробраза, к нам влились прекрасные актеры Я. В. Орлов-Чужбинин, А. Андреев, С. Строева-Сокольская, Б. Пясецкий и многие другие.
Мне было предложено поехать в Сочи актером и главным режиссером, чему я крайне был обрадован. Мы с артисткой Н. А. Гаряновой, не раздумывая долго, стали собираться в путь, выхлопотали через железную дорогу теплушку, так как со мной уезжала в Сочи еще группа актеров. Теплушку мы всей группой собственными руками оформили и в шутку назвали «Отель Европа». За нее, по договоренности с железной дорогой, мы должны были бесплатно давать железнодорожникам небольшие концерты на станциях по дороге в Сочи, что мы и делали с огромным удовольствием. Народ нас встречал на этих станциях радушно, ласково. Кроме концертов, мы срочно приготовили еще спектакль — «Не все коту масленица» Островского. Клубы часто были маленькие, а народу, желающих нас смотреть много, и мы часто давали спектакли на открытом воздухе. Маленькие, забытые, глухие станции. Спектакли, концерты здесь нужны были, как хлеб, как воздух, работать на этой целине было радостно. На спектакль шел и старый и малый. Зритель на земле сидит, если он не принес с собой стул или табуретку. Помню, в первом ряду на земле сидела женщина, она была окружена детьми, их было несколько, мал мала меньше и еще грудной, который спал у ней на груди, а остальные, прижавшись к матери, блестящими глазенками с сосредоточенным вниманием, соблюдая полную тишину, смотрели наш спектакль. Огромное, творческое удовлетворение было нам наградой за все трудности и неудобства, в которых нам пришлось творить и жить. Но время шло, вместо 3—4 дней мы были в пути уже более месяца и железнодорожная администрация оплатила нам все спектакли и концерты и выдала благодарственные грамоты.
И вот мы в Сочи, где приветливо нас встретили товарищи, с которыми нам предстояло работать. Это была интересная группа мастеров: Лепковский, К. Годзи, Т. Сиянова, Чернов-Лепковский, В. Насонов, В. Агеев, А. Починовский, Р. Шау, Черноморская и другие, была даже небольшая студия молодежи. Спектакли почему-то не каждый день играли. Первое, что я у них смотрел, это был интересный экспериментальный вечер-спектакль «Горе от ума». Все действующие лица были во фраках и бальных платьях, без грима. Ставил Лепковский, он сам читал блестяще Фамусова. Какой это был прекрасный мастер, большой актер. Репетилова читал его брат Чернов-Лепковский, сочный актер большого комедийного дарования и юмора. Кроме театра, этот актер был крайне увлечен садоводством и хозяйством, он на своем маленьком участке все построил и сделал собственными руками. У него были золотые руки «умельца-самородка». Он, например, из старого комода сделал себе «кабриолет». Работал он на своем участке, как пчела, и по-детски радовался каждому кустику винограда, цветку или яблоку своей крохотной усадьбы.
П. А. Гарянов (1920 год).
В 20-е годы в горах, близ Сочи, и особенно в глубине гор еще было неспокойно. Кое-где еще скрывались в горах белобандиты, и вот наш горком партии решил послать в горы, кроме агитаторов, театральную агитационную бригаду с агитационным репертуаром. Мне же, как главному режиссеру театра, надлежало подготовить репертуар и выехать вместе с бригадой. Мы горячо взялись за эту работу. Приготовили концерт, где были и музыкальные номера прекрасного баяниста Ефимова и небольшой спектакль «Юный коммунар» по Виктору Гюго. Выехали на подводах, без кучеров, сами правили лошадьми. Нашим политкомиссаром был назначен старый большевик, фронтовик Николай Николаевич Кондратьев, а нашим проводником и зав. хозяйством матрос тов. Архип, он знал местность и горы, как свои пять пальцев, и ночью видел, как кошка. Типичный братишка из пьесы «Шторм», можно подумать, что Биль-Белоцерковский с него писал этот тип. У него была деревянная нога, ходил он на одном костыле, одет был в тельняшку и бескозырку, человек доброты необычайной, он всегда громко смеялся и все заботился о других, о себе никогда не думал. Его багаж был крайне невелик: винтовка, с которой он никогда не расставался (он унес ее с корабля, с которого ушел защищать революцию), одна смена белья, зубная щетка, томик Некрасова — стихи, любимые с самого детства, читал их неплохо, и карточки матери и девушки, которые он почти никому не показывал.
Театр и людей театра он как-то особенно любил. Но больше всего любил петь старинные песни, удивительно грустные-грустные. Голос у него был небольшой, но очень приятный. И вот где-нибудь в горах, на ночном привале, когда кругом так тихо, что только слышно жужжание светлячков, братишка Архип так душевно, так ласково поет. Он как-то ловко, на лету ловит светлячков и кладет их на себя и в течение некоторого времени весь делается светящимся. Мы во власти его чудесной песни. А он словно сказочный, светящийся богатырь. Зрелище это было непередаваемо прекрасно. Я несколько раз просил его спеть перед народом.
Но этот воин, побывавший в горниле кровопролитных войн — империалистической и гражданской, — краснел, смущался и бормотал: «Ну, что ты, Павел, какой я певец, это я только ночью так могу петь в горах, когда никто мое лицо не видит, да и я никого не вижу». И он уверял меня, что если он запоет при народе, у него язык к гортани прилипнет, и петь в концерте никак не соглашался.
Наш творческий рейс в горы был весьма труден, да и опасен. Кулачье в аулах и селениях действовало еще весьма активно и всячески старалось подчинить население своему влиянию. Нужно было провести большую пропагандистскую работу среди горного населения не только нашими концертами и спектаклем, но и большевистским словом. Эта большая и трудная работа легла на плечи нашего политкомиссара. Надо было найти особый подход к горному, разнонациональному народу. Нужно было подобрать особый ключ, и я поражался тому, как чутко и умно делал это наш комиссар Николай Николаевич Кондратьев.
Николай Николаевич Кондратьев был человек крепкого телосложения с рано поседевшей головой, ему было не более 40—45 лет, в прошлом — рабочий-металлист. Его университетами были царские тюрьмы, каторга и побеги. Его неоднократно заковывали в кандалы, следы этих царских браслетов остались на руках и левой ноге. Он прошел всю гражданскую и не однажды бывал ранен. Отзывчивой души человек, жестокий и беспощадный к врагу.
Это был глубоко культурный человек, прекрасно знавший литературу и политику. Когда мы приезжали в аул или селение, комиссар собирал партийный актив и народ. Его слово к народу было простое, но сколько было в нем силы, убежденности и веры в правду! И люди верили ему, тянулись к нему.
Концерты или спектакли мы давали на открытом воздухе. Чаще всего у нас был неискушенный зритель, он впервые видел спектакль или концерт, многие не понимали по-русски. Тут же среди зрителей находились добровольцы-переводчики. Смотрели наше представление с большим вниманием и интересом.
В пути у нас часто были перебои с продуктами, тогда приходилось затягивать поясок потуже. Но тут наш братишка Архип, наш «продуктовый король», как он сам себя называл, брал свою корзиночку-кормилицу, обходил избы и домики, и народ давал ему кто яйца, кто лепешек, сушеных груш или баранины и рыбы, все это братишка приносил и честно, по-братски делил между нами всеми; единственным, кого он обделял, был он сам, на этом мы его часто ловили…
Невзирая на трудности, работали мы дружно. Жили все вместе, разъединяться и жить по разным избам было опасно, враг везде мог нанести удар из-за угла.
В селениях, где бывала наша бригада, мы близко сходились с местным населением. Приедем в какое-нибудь селение, собирается народ вначале как будто злой, сумрачный, суровый, а после выступления нашего комиссара и концерта, смотришь, уже улыбаются люди, шутят, расспрашивают тебя, сами отвечают на твои вопросы. Какие только вопросы не задавались! Мы терпеливо разъясняли народу, кто враг, кто друг, а, уезжая, расставались друзьями и часто, бывало, прощаясь с тобой, человек смущенно сует тебе в руку узелочек с чем-нибудь съестным, чаще всего кукурузную лепешку. Просили снова приехать, приглашали на ночлег. По селениям о нас уже слава хорошая шла и не успели мы приехать в одно селение, как из соседнего уже нас ждала делегация с просьбой ехать к ним…
В один из палящих знойных дней мы всем коллективом спрятались от солнца в тени у маленькой церковки, голодные и уставшие. Среди нас царило полное молчание. Комиссар куда-то ушел, братишка тоже исчез. Смотрим, подходит к нам высокий худой человек и спрашивает, кто тут у нас старший. Я встал, подошел к нему и спросил:
— Кто вам нужен?
Он, переминаясь с ноги на ногу, ответил:
— Я пришел вас, товарищи актеры, пригласить в свой вишневый сад, — и, смеясь, добавил: — не Чеховский, а мой собственный. Сам я ученый-садовод, бывал в Москве, смотрел у художественников во МХАТе и «Вишневый сад», и «Три сестры», и «Царя Федора». Прекрасный театр, — и, помолчав, продолжал: — Вот судьба меня забросила сюда; жена умерла, — сказал он грустно, — осталась у меня на руках маленькая дочурка, сад огромный, особенно вишен много, а снимать ее с дерева некому, вот я и пришел просить вас, товарищи артисты, на угощение. Пожалуйста, милости просим ко мне, будете моими дорогими гостями, не откажите.
И мы пошли к этому, на первый взгляд, странному человеку. Звали его, как потом выяснилось, Сергей Сергеевич. Назвав свое имя и отчество, он, громко смеясь, сказал:
— Я Сергей Сергеевич, но не грибоедовский Скалозуб, он книги терпеть не мог, а я люблю книгу страстно.
Калитку в сад нам открыл очень старенький, чистенько одетый человек. На нем был галстук, несмотря на то, что было очень жарко. Сергей Сергеевич нам представил старичка:
— А вот это мой мажордом, знакомьтесь, товарищи. — На что старик, удаляясь, внятно проворчал: «Какой там мажордом, просто старый чудак, по несчастью попавший сюда, в эту медвежью берлогу». Старик был живой портрет Фирса из пьесы Чехова «Вишневый сад».
Хозяин нас повел в сад, в беседку. Сад поражал своей дикостью. Вскоре старик вместе с хозяином принесли нам огромные две миски. В одной были помидоры, огурцы, тонко нарезанные яблоки, приправленные каким-то душистым соусом, в другой миске была картошка, исходившая паром, залитая сливочным маслом и засыпанная густо пахучим укропом.
Потом в таких же громадных мисках нам подали яблоки, сливы, груши. Фрукты были крупные, вкуса и сладости исключительной. После трапезы хозяин повел нас в большой старинный дом с колоннами. Комнаты были большие, густо обставлены разной мебелью, вплоть до садовой скамейки. Самым интересным был кабинет хозяина, заставленный от потолка до пола книгами. Книги на столе, во всех углах. У меня разбежались глаза. Когда хозяин увидел, как я загорелся, увидя его библиотеку, он тоже весь преобразился, как будто стал моложе и стройней. Он молодо взбирался по лесенке и стал мне показывать книги. Я жадно хватал книгу за книгой, лазил по лесенке вслед за хозяином, а он вдохновенно восклицал: «Вот это первое издание Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», а вот эта «Оссиан» в переводе Карамзина, эта же куплена в музее, в Париже — «Античное искусство XVI века»…
Вскоре пришли наш комиссар и братишка, хозяин их повел угощать, а потом, по моей просьбе, показывал им свою библиотеку и уникальные книги. Братишка, увидя столько книг, по-мальчишески вскрикнул:
— Мамочка, сколько книг-то! Вот это человек. С такими книгами сидит в горах, а народу так книги нужны.
Наступила какая-то неловкая пауза.
— Вы совершенно правы, товарищ моряк, книги народу нужны. Я их народу и отдал. Я их подарил нашей библиотеке и такое завещание уже написал и передал туда, куда следует, а книги эти еще мой дед и отец по книжечке собирали, а затем и я сколько себя помню. Любовь к книгам — у нас болезнь наследственная, — взволнованно сказал хозяин и вышел из своего кабинета.
— Обиделся хозяин, — сказал братишка. — Я ведь не знал, что он такой хороший человек, и ведь он, по всему видно, что наш.
Комиссар долго и внимательно рассматривал книги, вздохнул грустно, обнял меня по-отечески.
— Эх, Павлуша, сынок, как книга нужна нашему советскому народу. Вот прогоним врага с нашей земли, поставим винтовку на отдых и займемся книгой. В каждом доме в нашей социалистической стране будут библиотеки, в каждом доме, у каждого советского гражданина. А сейчас нам пора отплывать до хаты, рано утром в путь, да и Васе нашему очень плохо — не знаю что и делать.
Мы все попрощались с гостеприимным хозяином и со стариком и отправились к себе в штаб-квартиру. Там же находился больной мальчик нашего комиссара — Вася. Он был серьезно болен: у него на голове на самой макушке был огромный карбункул. Мальчик бредил. Нужно было его немедленно оперировать на месте или срочно везти в Сочи на операцию, но машина не могла пройти горными тропами. Решили за ночь пробраться в следующее селение, а там, говорили, на медпункте есть и доктор и фельдшер. Комиссар наш был крайне взволнован. Уже не молодым он впервые полюбил женщину. Ее сыном и был Вася. Чувство Николая Николаевича было большое. Мать и сын были для него самые дорогие люди. Он был готов на любую жертву во имя спасения ребенка.
Мы, наконец, добрались до нужного нам селения. Но врач там недавно умер, а фельдшер был непробудно пьян. Надо было привести его в чувство, а это было нелегкое дело. Братишка его тряс, тряс, пока фельдшер пробормотал:
— Я фельдшер, а не хирург, я не желаю сидеть за вашего мальчика в тюрьме, он все равно умрет. Хирургических инструментов у меня нет — возьмите у докторши, — продолжал фельдшер и мертвецки пьяный свалился тут же в больнице у входа. Что оставалось нам делать?.. Мы бросились на другую половину домика, где жила жена умершего доктора. Когда мы к ней зашли, у нее был жестокий приступ малярии, но все же она нас выслушала и сказала, что через десять минут приготовит все для операции и что свое дело она знает, так как всю жизнь была сестрой милосердия и помощницей у мужа.
Мы снова бросились к фельдшеру, трясли его, думая, что мы из него вытряхнем хмель, но из этого ничего не получилось.
«Исцелитель» мычал и падал, как бревно, на пол. Тогда я подошел к комиссару и сказал следующее:
— Товарищ комиссар, разрешите мне сделать эту операцию. Я во время империалистической войны помогал своему тестю доктору А. А. Новицкому, который был главным врачом Кауфманского лазарета.
Что было делать? Комиссар доверил мне жизнь Васи.
Мы подготовили больного к операции, он заснул у нас под эфиром. Все было тщательнейшим образом промыто и продезинфицировано. Надрез нарыва я сделал крест-накрест, иодом было все обезврежено, а сестра сделала ребенку тщательнейшую перевязку.
Через некоторое время температура стала резко падать (это меня вначале испугало), но ребенок заснул крепчайшим сном, дышал ровно и спокойно. Жизнь Васи была спасена. Но что в это время делалось с актерами, с отцом и братишкой, пока шла операция! Мы с сестрой заперлись, в маленькой операционной, а весь коллектив расположился вокруг домика. Все угрюмые, мрачные, сосредоточенные. Никто ни одного слова не произнес за время ожидания, пока длилась операция.
Когда все кончилось, мы с сестрой убедившись, что ребенок спасен, открыли дверь и вышли на улицу. Глаза всех были устремлены на меня и сестру. На всех лицах был только один вопрос: «Жив?»
Старенькая сестра, почти рыдая, воскликнула:
— Спасен ваш Вася!
Точно ураганом подняло людей, они кричали, плакали, смеялись… А что было с отцом? Он долго стоял, как окаменелый, затем этот большой, сильный человек, прошедший царские тюрьмы, побеги, войну, революцию, обнял меня и заплакал навзрыд.
Когда волнение и страсти улеглись, когда уже окончательно выяснилось, кто из товарищей в коллективе верил в меня, как в «хирурга» и кто нет, перешли к разговору о еде. Всем чертовски хотелось есть. В это время к нам подошла сестра милосердия, и, смущенно краснея, сказала:
— Друзья, прошу вас ко мне, попьем чайку и подкрепимся немного.
Нас долго на сей раз не пришлось уговаривать, мы пошли к ней в домик, где все говорило о былом уюте. В этот вечер мы пили настоящий чай с сахаром и вареньем из настоящих стаканов. Мы принесли и посадили за чайный стол главного виновника торжества Васю, и он на радость своего родителя, уплетал за обе щеки лепешки и пил чай с вареньем.
Засиделись в гостях до рассвета. Поблагодарили нашу хозяйку за ее прекрасное сердце и снова отправились в горы.
Наш поход дал хорошие результаты. В горах мы установили очень крепкую связь с населением, наладили работу самодеятельных кружков. Мы этим кружкам оставили небольшие пьесы, печатное руководство и наставления, как руководить кружком, хором, оркестром, как гримироваться, как готовиться к спектаклю, как работать режиссеру над пьесой, актеру над ролью и т. д.
В горах пробыли около двух месяцев и вот снова вернулись в Сочи.
Отдохнув от трудного и довольно утомительного похода, мы снова приступили к работе в драмтеатре, а работа предстояла большая: надо было обновлять репертуар и труппу, так как некоторые актеры разъезжались по домам и их нужно было заменять другими.
Особый интерес зритель проявлял к историческим пьесам.
Первым нашим таким спектаклем был «Павел Первый».
Царь-маньяк, который рабски подчинялся всему прусскому и презирал все русское. Он ненавидел Россию и ее народ. Шут на троне, он истязал своих солдат, с наслаждением присутствовал на экзекуциях.
Революционный репертуар тогда еще не был обширен, и выбора большого у нас не было, но все, что ярко отражало наше время, нашу эпоху мы тщательно и с большой любовью ставили.
Мы поставили «Без вины виноватые» и пьесу Арказанова «Николай П», которая сатирически рисовала царский двор Николая Романова, его сатрапов и министров.
Потом у нас прошла «Варфоломеевская ночь», мы поставили сатиру на высший свет Англии — «Фавн», за ней пошла пьеса Мольера «Жорж Данден». Эту пьесу мы поставили с интермедией, прологом, эпилогом и балетом, применив к нему элементы комедии дель арте и фрагменты старинного театра. Поставили мы еще в то время довольно оригинальную советскую пьесу «Гимн труду» и веселую изящную комедию «Тетка Чарлея».
Таким образом, мы познакомили нашего зрителя с довольно разнообразным репертуаром, и зритель очень охотно шел к нам в театр. Перед началом каждого спектакля лектор нашего театра популярно рассказывал о данной пьесе. А после постановки актеры не уходили со сцены и тут же обсуждали просмотренный спектакль. Такие обсуждения и беседы приносили и нам, и зрителю большую пользу.
Театр наш в то время был довольно своеобразный. У нас не было костюмов, аксессуаров, бутафории, необходимых для изображения эпохи и времени поставленной пьесы. И вот мы однажды всем коллективом приступили к изготовлению костюмов, декорации, бутафории и т. д.
А костюмы должны были быть исторически верными, по музейным картинам. Во-первых, пошли в ход актерские сюртуки, фраки, визитки и плащи, платья актрис, легкие цветные украшения актерского жилья. Много труда выпало на долю актрис. Они ловко превращали театральное тряпье в мундиры, камзолы и царские облачения. Это требовало долгого кропотливого труда: все выпушки, нашивки, канты, побрякушки, ордена, медали и эполеты, все тщательно приготовлялось руками актеров и актрис. Всему коллективу много надо было положить труда, времени, бессонных ночей, выдумки и фантазии, чтобы выпустить тот или иной спектакль.
В любом нашем театре декорации сейчас делаются и пишутся на полотне, на фанере, но мы не могли тогда позволить себе такую роскошь. Наши замки, дворцы, леса, моря мы строили и писали на старой газетной бумаге. Пойдешь в редакцию, объяснишь редактору положение вещей, тронешь его доброе сердце, значит есть и «замки и моря», а не то, плетешься обратно домой или в театр без «морей и замков», и на душе у тебя скребут мыши. Но вот ты получил запыленную газетную бумагу и всем коллективом тащишь эти газеты в театр и ты уже «Крез», «миллионер». Шуточка ли, бумага. Ведь это же будущие «дворцы», «замки», это же огромное богатство. Наши декорации и какие декорации!
Все богатство передается энтузиасту-художнику Васе Тележинскому, и эта запыленная старая бумага в его умелых руках превращается в прекрасные ландшафты, полные солнца.
Весь коллектив в бою — мы выпускаем премьеру!
Ведь не было ничего: ни фанеры, ни полотна, ни красок, ни даже мела. Сейчас на такую премьеру отпустили бы огромные средства, а тогда?
Мы не могли обременять нашу молодую республику, и средства нам надлежало самим добывать спектаклями, время еще было крайне тяжелое. После империалистической и гражданской войн республика строилась и залечивала раны.
У нас установилась очень хорошая и крепкая дружба со зрителем, особенно с воинами, которые лечились в Сочи в госпиталях, в лазаретах или отдыхали в военных санаториях. Мы им помогали в их самодеятельной работе, и, как шефы, мы ежедневно посылали пропуски для больных, раненых и отдыхающих.
В тот год в Сочи свирепствовала малярия. И бывали случаи, когда приступ ее заставал актера на сцене. В таких случаях давался занавес. Потом через некоторое время приступ кончался, давали занавес и представление продолжалось как ни в чем не бывало. Такое явление никого тогда не удивляло.
В Сочи наш коллектив пробыл долгое время, и мы стали подумывать о выезде на гастроли в другой город. Репертуар у нас накопился большой и разнообразный…
После ряда обсуждений и совещаний мы всем коллективом решили отправиться на гастроли в город Туапсе.
В театре мне сообщили, что меня вызывают в горисполком. Председатель горисполкома меня очень хорошо встретил, говорил о наших спектаклях, которые ему очень нравятся, сказал, что наш репертуар интересный, весьма разнообразный и актуальный. Спросил меня, откуда мы достаем такие богатые костюмы и декорации. Я ввел его в кухню нашего производства. Он просто не поверил, что декорации сделаны из старых газет и что костюмы сделаны нашими собственными руками. Потом председатель коснулся нашего заработка, и я ему откровенно рассказал, что живем мы крайне туго ввиду того, что мы трудколлектив, нам много приходится платить за аренду театра и за свет, и эта статья нас буквально «съедает». Он серьезно и внимательно меня выслушал, потом позвонил и велел вошедшему секретарю пригласить трех товарищей из горисполкома. Вскоре они явились, поздоровались со мной, и председатель горисполкома без особых комментариев предложил товарищам срочно предоставить нашему коллективу и театральное помещение и свет бесплатно.
Я был обрадован безмерно и хотел уже бежать сообщить эту радость своим товарищам. Председатель, улыбаясь, остановил меня движением руки, предложив сесть и не торопиться и после небольшой паузы продолжал:
— Товарищ Гарянов, а сколько вы спектаклей сыграли в помощь голодающим Поволжья?
Я ответил, что в помощь голодающим Поволжья мы сыграли пять спектаклей на сумму такую-то, что перед тем, как мы выедем с театром, мы еще дадим несколько спектаклей, на что он мне сказал, что уезжать нам в Туапсе еще рано и что, мол, народ Сочи тоже нуждается в нашем искусстве и тут же объявил мне постановление горисполкома, что наш коллектив награждается за работу в помощь голодающим Поволжья грамотами горисполкома и каждому рядовому члену коллектива выдается по полпуда, а руководящему составу театра по пуду белой муки. Я сердечно поблагодарил председателя горисполкома и его товарищей и стремглав, не помня себя от радости, бросился в театр сообщить товарищам это радостное известие.
Вбежав в театр, где в этот момент шла репетиция, я сообщил, что, во-первых, наш коллектив освобожден от платы за театр и за электросвет. Это вызвало буйную радость и аплодисменты, потому что освобождение от этой статьи очень дополняло наш скромный заработок. Во-вторых, я встал на стул и торжественно объявил, что горисполком награждает нас за работу грамотами и мукой. Вот тут-то поднялось нечто невообразимое: кто-то сыграл от радости туш, кто-то басом пропел: «Ай да спасибо и слава Сочинскому горисполкому», а наш Митя пустился плясать «барыню». Репетировать мы уже больше не могли и немедленно всем коллективом отправились получать нашу беленькую муку, а вечером всем коллективом собрались в театре. Каждый дал по несколько стаканов муки и наши актрисы напекли вкусные белые, давно невиданные нами лепешки, какие-то пирожки с сушеными грушами, лесными дичками. И казалось, ничего нет вкуснее на свете этих пирожков и лепешек, которые мы запивали морковным и яблочным чаем.
П. А. Гарянов (1923 год).
Поздно мы разошлись по домам. А на утро репетиция нового спектакля шла полным ходом. Предложение отложить поездку в Туапсе заставило нас задуматься и изменить наш репертуар и дальнейшую работу театра. Мы решили, по совету партийной организации, в наш репертуар больших, а иногда и громоздких пьес, вставить «особые вечера». В этот вечер должны были входить интермедии, гротеск, сатира, лубок, балет, юморески, инсценировки и музыкальные вещи. Острым словом сатиры, пародией, куплетами нам надлежало бичевать и разить тех, кто мешал советским людям жить и работать. Но мы не только бичевали, мы находили теплые и сердечные слова, с которыми обращались к тем, кто совершал трудовые подвиги, к героям труда. Рождался новый театр, новый жанр — новый спектакль из разнообразных жанров, разных красок театрального искусства вплоть до цирковых номеров. В программу вечера должно было все войти, что есть в искусстве. Это было крайне трудное дело, но мы всем коллективом с энтузиазмом приступили к работе. Среди наших актеров нашлись товарищи, которые оказались хорошими певцами, певицами, танцорами, музыкантами.
На помощь нам пришли архивы прошлого театра, театра Мольера, театра пьеро-пьерет и арлекинов.
Мы театрализировали современную советскую сатиру. Нашли новых актеров (не драматических) и привлекли их в наш театр. Предстояло сделать все заново — от входа в театр до кресел в партере и одежды билетера, все переоформить и одеть в стиле спектакля, который давали в тот или другой вечер, и мы это сделали. Фантазия нашего талантливого Тележинского развернулась во всю мощь, смелым выдумкам его не было предела.
Наш актер Роман Шау своим талантливым пером помогал Тележинскому и дополнял наш репертуар народными песнями, которые у нас исполняла актриса Н. А. Гарянова и весь наш коллектив. Песенки нашего театра были оригинальны и доходчивы, а песенку, которая была прологом к началу нашей программы вскоре пел буквально весь город, особенно молодежь. Ее написал Роман Шау.
Мы всем составом в ярких, разнообразных костюмах, пели «ДАРТ, ДАРТ, зажги скорей огни».
Эту песенку я потом спустя некоторое время услышал в одном доме в Москве, и никто из певших ее даже не подозревал о ее создателях. Мы свой театр тогда назвали «ДАРТ» (Дом артиста), и этот театр очень быстро завоевал симпатии зрителя.
Спектакли ДАРТа проходили при переполненном зале.
Нам сам народ стал присылать материал, и мы все вместе с коллективом перерабатывали его для сцены и показывали народу. Такая сатира имела огромный успех и была популярна в санаториях и домах отдыха.
Как только мы приезжали туда, больные и отдыхающие подавали нам массу записок о тех или иных непорядках, имеющих место в их санатории или доме отдыха. Героями наших интермедий были то директор, то главный врач. Наш театр ДАРТ становился популярным.
Во время нэпа наш театр приготовил специальную программу, в которой мы взяли в переделку спекулянтов всех мастей. Этот вечер имел у зрителя огромный успех, но для нас он окончился бедой. Наутро, когда мы пришли в театр, мы застали полный разгром, спекулянты жестоко отомстили. Они в нашем театре не оставили камня на камне. Декорации, мягкая мебель, занавес и костюмы были изрезаны. Выбили ночью все стекла в театре, словом, страшно было зайти и посмотреть на этот варварский разгром. Что было делать? Мы обратились к нашим друзьям-морякам, часть которых стояла в Сочи. С этой частью у нас была большая дружба, мы помогали им в организации самодеятельности. Они смотрели все наши спектакли. И вот, когда они узнали о нашей беде, они нам помогли по-солдатски: во-первых, временно дали какие-то огромные полотнища, которые заменяли занавес и сукна, порезанные спекулянтами, во-вторых, прислали плотников, портных, рабочих. Словом, к вечеру с помощью наших подшефных все было в театре восстановлено, приведено в полный порядок, и спектакль, который назывался «Шпилька в бок спекулянту» начался ровно в восемь. Мы в этот же вечер поставили пантомиму «Как спекулянты громят наш театр». В начале спектакля мы получили от спекулянтов грозную записку, что они с нами сделают то же самое, что с нашими декорациями, а после спектакля получили другую записку, чтобы мы не боялись, а о тех, кто это сделал, будет сообщено куда следует, что и было сделано. Виновные получили наказание. Нам по суду вернули стоимость испорченного спекулянтами имущества, а мы отдали нашим друзьям-морякам взятое у них во временное пользование, дали им в благодарность свой спектакль-пантомиму: «Как моряки помогли» и «Моряк и актер». Конечно, история со спекулянтами прозвучала в городе сенсацией и подняла авторитет театра ДАРТ и актеров.
Все-таки мы решили временно выехать из Сочи в Туапсе. Начали готовиться к отъезду. Нашим послом и администратором в Туапсе мы послали Васю Тележинского, он выехал на рыбацкой лодке. Другого транспорта в это время не нашлось, а его, как романтика, рыбацкая лодка особенно прельщала. К приезду в Туапсе всей труппы ДАРТ нужно было, как полагается, выпустить рекламу. Выпустить типографскую рекламу мы тогда еще не могли, у нас не было для этого средств, и мы прибегли опять же к старому, испытанному способу — газетам. Афиши выходили из рук Васи очень оригинальные и яркие. Для публики было куда интересней увидеть афишу, сделанную руками талантливого художника, чем серые, тогда еще совсем не интересные и скучные типографские афиши.
Вася еще изобрел транспаранты, написанные прямо на тротуаре. Кроме всего этого, он еще написал и огромные, необычайной яркости, художественно выполненные плакаты. На них были показаны разные эпизоды и фрагменты из пьес, которые мы ставили. Словом, к нашему приезду в Туапсе благодаря такой рекламе публика буквально расхватывала билеты, и на первые 15 дней все билеты были проданы. Но мы в это время всем ДАРТом еще были в Сочи.
И вот мы на пристани ждем более трех суток, ждем у моря корабля или хоть какого-нибудь суденышка. Наше общее настроение и состояние становилось все напряженнее и безнадежней. Когда мы дошли до отчаяния, на море показалось какое-то небольшое суденышко. Начальник порта т. Кузнецов дал ему флажками приказ, чтобы капитан судна явился к нему.
Вскоре с помощью доброго и сердечного лейтенанта И. Н. Кузнецова матросы начали грузить наши вещи и нас на общую лодку, так как судно к берегу не подходило. Море уже становилось сумрачным и бурным и в дальнейшем нашем плавании ничего хорошего нам не сулило… Начальник порта все торопил, боясь сильного шторма.
Грянул гром, блеснула молния, забурлило и зарычало грозно море, но мы все уже погрузились и отчалили от берега и быстро поплыли к нашему судну. Лодку волны бросали, как щепку, когда мы уже были у судна, пошел дождь. Наконец мы все оказались на борту. Команда этого суденышка состояла из 9 человек. Среди них было 6 сыновей капитана. Команду капитан называл «макаками», никто из матросов для него не имел имени, но любил он своих матросов крепко, он напускал на себя вид грозного капитана, а на самом деле он был очень мягким и милым человеком.
Доброту свою в отношении к нам он проявлял на каждом шагу.
Сыновья его были рослые, сильные, с глазами цвета моря. Собранные, спокойные, они были почтительны к отцу. На судне царили чистота и порядок. Это особенно проявилось при погрузке, которая была крайне трудной, так как море становилось все беспокойней и грозней…
Мы все устроились в двух небольших каютах. Суденышко наше уже здорово бросало. От нас не отходил младший сын капитана Ваня — очень красивый, восторженный юноша. Он нам за короткий срок успел признаться, что мечтает стать артистом и что он давно бы убежал из дому в какой-нибудь театр, но очень любит родителей и его уход из дому принесет много страданий маме, а папа все равно его найдет хоть из-под земли, но невзирая ни на что, он все равно будет учиться и уйдет на сцену. Тут раздались тревожные капитанские свистки, и Ваня выбежал из нашей каюты на палубу. Суденышко наше скрипело, стонало, жалобно взывая о помощи. Море было беспощадно, становилось все страшней и грозней, наши дартисты мучительно страдали от морской болезни. Положение становилось крайне тяжелым.
Вскоре на судне уже все лежали, измученные жестокой морской качкой.
Меня позвал к себе капитан. Я вошел, вернее вполз, так была сильна качка, к капитану на рубку, где был он и старый матрос. Эти два морских волка за свой век, конечно, видывали разные виды и не раз их в жизни бурей бросало и ветром гоняло. Увидя меня, капитан мне как-то особенно ласково сказал: «Ну вот что, товарищ Дарт». Я объяснил ему, что ДАРТ это название театра — Дом актера, а моя фамилия Гарянов, что я руковожу этим театром, он громко рассмеялся и ответил: «Ну, извините меня, старика, товарищ Гарянов, я в этих делах не особенно разбираюсь, хотя театр люблю и старуха моя любит, а о сыновьях и говорить не буду, особенно самый младший, спит и во сне видит театр. Не моряк он, морскую болезнь очень тяжело переносит, ну прямо умирает, да и все». Тут нас крепко качнуло и бросило.
…Я очутился где-то под скамейкой. Один только капитан, уцепившись за свое сидение, не упал. А разговор наш с капитаном был короткий. Он достал из какой-то посудины «Джи-джи». Это очень крепкая виноградная водка, налил ее в какую-то кружку очень большой вместимости, подал мне кружку со словами: «Пейте, пейте, молодой человек. Эту минуту вы, вероятно, запомните на всю жизнь». Я, не долго думая, выпил залпом это зелье, и капитан дал мне закусить черным хлебом, густо-густо посоленным. Налил до краев, и подал старому матросу и последним сам медленно выпил из этой посудины. Ни старый матрос, ни капитан ничем это анафемское зелье не закусили. А потом капитан сказал мне очень серьезно, и его хриплый голос стал как-то особенно мягок: «Так вот, товарищ артист, нас может только чудо спасти, вы сами видите, как нас бросает, а наша старая калоша «Мцыри» только молодое имя носит, а сама старушка божья, это ее последние часы. Так вот мы сейчас с Митрофаном Митрофановичем, — указал он на старого матроса, — начнем выкидывать груз с корабля, а потом, наверное, и ваш багаж будем с корабля выбрасывать».
Мое сердце похолодело, и я ему ответил: «Капитан, что мы будем значить без наших костюмов, тогда и нам уже всем придется выбрасываться в море», — и я заплакал…
Он на меня грустно посмотрел и ответил: «Море, дорогой молодой человек, не спрашивает, оно выбрасывает и принимает к себе на дно все и всех беспощадно. Море. У! Проклятое». Он погрозил морю своим большим заскорузлым кулаком, а старый матрос проворчал: «Не гневи море, капитан, ведь ты и дня не проживешь без моря, соленая твоя душа». Я и капитан невольно рассмеялись. Но тут нас так бросило и ударило, что я потерял сознание, а когда очнулся, надо мной стоял капитан со стаканом воды и моя жена, оба счастливые, улыбающиеся.
Капитан меня приводил в чувства и радостно кричал: «Счастлив ваш бог, товарищ Гарянов. Уже виден берег, вот-вот будем на суше… Все ваши костюмы на месте, все в целости, ничего не выбросили, а на земле мы с вами еще хватим по хорошей чарке водки».
А случилось вот что… Когда нас сильно ударило и я потерял сознание, блеснул спасительным светом «Туапсинский маяк», куда наш капитан и направил наше суденышко «Мцыри».
После смертельной опасности, грозившей нам ночью по дороге в Туапсе, Черное море успокоилось, и мы, высадившись с корабля на берег Туапсе, расположились табором, разожгли костры и наши примусы. Пьем, едим и слушаем рассказ капитана, что с нами было ночью на корабле и главное, что бы с нами могло бы случиться, если бы мы вовремя не увидели спасательный маяк Туапсе, и даже рассказал моим товарищам, что в трудную минуту я заплакал, что мне крайне неприятно и неловко было слышать… Но из песни слов не выкинешь.
Как только засветило раннее южное солнце, мы направились к нашему театру, нагрузив на себя всевозможный театральный багаж, а сундуки и ящики повезли на осликах. Когда мы двинулись, кто-то пробасил: «И пошли они солнцем палимые и ветром гонимые», но тут же как протест вспыхнула наша песня: «ДАРТ, скорей зажги огни», полная молодого порыва, надежды и счастья. Но когда мы зашли и увидели наш храм Мельпомены, песня застряла у нас в горле. Запустение, следы разгрома и грязь, которая десятками лет не вывозилась, — вот что из себя представлял, так называемый, театр. Мы некоторое время стояли в оцепенении. Что делать? Надо было быстро решать, и мы, не долго думая, объявили «субботник», засучили рукава и всем коллективом начали работу по очистке театра от хлама и грязи. Много мы положили труда, энергии и сил, но своего добились, все было вычищено, и этот грязный сарай был нашим трудом превращен в театр, все блестело, начиная от занавеса, который мы заменили своим ярким, написанным руками Тележинского, и кончая последним стулом в зрительном зале, стены мы украсили большими полотнищами (конечно, бумажными), сатирическими фрагментами и сценами из пьес нашего репертуара. По всему зданию театра были повешены рисунки с эпиграммами из пьес, шаржи, яркие плакаты, панно, пародийные рисунки и т. д. Таким образом мы закрыли грязные стены, они стали неузнаваемые. А чтобы освежить в помещении воздух, мы купили сосновой воды, эссенции и полили все помещение. А на кассе уже давно висел аншлаг, — на сегодня и на все последующие спектакли все билеты были проданы. Открыли мы наши гастроли программой ДАРТа. Первый спектакль имел большой успех.
Туапсе — южный городок солнца, моря и цветов, народ темпераментный, любящий театральные зрелища, — принял нас с первого вечера, всем «дартистам» преподнесли цветы. Свои номера мы бисировали по нескольку раз и по окончании спектакля занавес давали много раз. Вызовы буквально превратились в бурную овацию. Нам помогло еще и то, что Сочи близко к Туапсе, а туапсинцы уже, конечно, слышали о нас и нашем ДАРТе. Многие из них уже пели нашу песенку «ДАРТ, ДАРТ скорей зажги огни», когда выходили после спектакля из театра. Нашему капитану «Мцыри» и его команде «макак» мы предоставили места в первом ряду, а в одном из номеров мы пропели о том, как «макаки» нас в Туапсе привезли. Этот номер им пришелся по душе, они громко смеялись, аплодировали, и как-то совершенно неожиданно каждый из них преподнес дартисту букет цветов. Но и мы им устроили «сюрприз». Когда капитан подошел ко мне после спектакля, и довольно таинственно, шепотом сказал: «Можно вам, Павлуша, и всем вашим дартистам предложить по чарке?» Я ему так же таинственно и шепотом ответил: «Милости просим, капитан, вас и всю вашу команду к столу!» А в фойе в это время наши актрисы и актеры уже сделали длинный импровизированный стол из театральных помостов и досок, покрыли их яркими полотнищами, уставили его цветами и разными вкусными яствами. Затем раздался гонг, забил барабан, и все шумно уселись за стол. Первую чарку мы подняли за наших новых друзей, за капитана и команду «Мцыри». Чокались, произносили тосты, переходили на «ты», по-братски целуясь, было радостно, весело, молодо.
Веселились до зари, а потом пошли к морю встречать рассвет, который был так неописуемо прекрасен на Черном море. Утром расстались со своими друзьями-моряками, а капитану вручили деньги за проезд, он очень долго отказывался и денег не хотел с нас брать, но мы убедили его и он взял. Когда «Мцыри» начал отчаливать, вся его команда запела «ДАРТ, ДАРТ, зажги скорей огни». Мы, дартисты, подхватили песню. Моряки скрылись вдали. Примите наш привет и сердечную благодарность за вашу большую человеческую помощь, которую вы нам тогда оказали в трудную минуту жизни, спасибо, друзья! Может быть, вам удастся прочесть мою книгу и вы вспомните годы, дни, проведенные вами вместе с дартистами.
В Туапсе мы играли ежедневно, чередуя большие драматические спектакли с программами сатирическими. Коллектив окреп. К нам влились новые актеры и актрисы, и мы приступили к большой постановке — «Мать» Горького. Жизнь шла своим чередом. Наш актер Роман Шау стал отцом, и в нашей дружной семье дартистов появилась новая забота, как назвать младенца. После долгих споров и дебатов назвали Юрой. Нянчили этого Юрку все, особенно во время спектакля, то мать на сцене, то отец, ну и Юрка переходит из рук в руки. Казусов случалось немало: на сцене трагическая пауза, а Юрка вдруг как заорет, скандал и только.
Наши гастроли в Туапсе продолжались, а мы уже стали получать предложения из других городов, особенно настойчиво приглашали Майкоп и Армавир, и мы начали готовиться к отъезду в эти города. Пересмотрели все наши спектакли, в этом нам помогла газета и зритель, с которыми мы вместе обсуждали наши спектакли.
Но жизнь есть жизнь, случилось в нашем коллективе, еще одно немаловажное событие. Наши молодые дартисты Женя и Володя решили пожениться, опять хлопот полон рот, венчальное платье невесте, черный костюм жениху, а где взять? А очень хотелось украсить нашим двум энтузиастам-дартистам их праздник, чтобы было что вспомнить, и мы всем ДАРТом отпраздновали свадьбу, кричали и горько и сладко! Подняли бокал за наше искусство, за наш ДАРТ, за нашу «дартовскую» дружную семью. Свадьбу праздновали от зари до зари в выходной день, а затем… в путь-дорожку на новые места, как птицы перелетные.
Гастроли наши кончались. Мы прощались с туапсинской публикой очень сердечно и трогательно. Ей нравился наш театр. Но кое-кому он не пришелся по душе. В пылу прощальных спектаклей и подготовки к отъезду мы получили угрожающую записку от бродяг и босяков, которые грозно предупреждали нас, что если мы не уедем из Туапсе через три дня, они подожгут театр и нам не поздоровится. Мы, наученные местью сочинских спекулянтов, которые устроили нам разгром, были, конечно, несколько взволнованы, тем более, что знали — театр, в котором мы играем, был раньше притоном босяков и бродяг. К нашим гастролям их оттуда выселили. Пока было тепло, босяки ютились на вольном воздухе, у моря. Но лето шло к концу, наступала осень, ночи пришли холодные, вот они и решили нас из театра убрать и снова занять его под свой притон. Получив от них угрожающее предупреждение, мы подумали и решили с ними встретиться, хотя некоторые наши товарищи, особенно актрисы, категорически были против подобной встречи, они просто боялись за нас, но мы упорно настаивали на этой встрече, и как раз в пылу этих споров — встретиться или не встретиться — мы получили записку, в которой бродяги назначали нам встречу в 4 часа дня на бульваре — и мы пошли. Нас было трое, этих тоже было трое, хотя вдалеке шныряли еще какие-то темные личности.
Мы встретились в одной из самых темных аллей. Подошли, поздоровались, пожали друг другу руки и после небольшой паузы первым заговорил маленький горбатенький человечек, как мы узнали позже по кличке «Дворянин». Он был уродлив, как Квазимодо. На его совести, как мы узнали позже, было немало погубленных жизней.
Второй был огромного, богатырского роста, со светлой, взлохмаченной шевелюрой, блондин, лет 20—25. На нем была рваная-рваная, потерявшая цвет и вид, рубаха, не по нем короткие брюки, которые он все время смешно подтягивал, боясь, что они вот-вот упадут, а на ногах что-то, напоминающее обувь, грязное лицо, на котором блестели голубые глаза, какие бывают у молочных щенков — добрые, ласковые. Кличка его была «Богатырь».
Третий тип был среднего роста, коренастый, в грязном полувоенном не по нем сшитом костюме, истоптанных сапогах и защитного цвета засаленной военной фуражке. Голос у него хриплый, неприятный, и он время от времени надрывно кашлял в кулак. Его кличка была «Мастер».
Вот с этими-то тремя типами мы и встретились в темной аллее заброшенного бульвара, куда публика боялась ходить даже днем, так как это было владение босяков и бродяг. Конечно, что греха таить, мы побаивались и на всякий случай наши дартисты тоже были расставлены по бульвару, босяки это заметили и насторожились. Обстановка дипломатической встречи была довольно напряженной.
На мое первое обращение: «Так вот, товарищи!» — Горбун неприятно и зло захихикал и пропищал: «Товарищи. Кто не работает, тот не ест… Агитация… — зло зашипел горбун. — Мой дед дворянин, прадед и я дворяне, мы никогда не работали и не будем работать, и не вам, каким-то артистикам, агитировать нас»… — «Да ты подожди», — рявкнул на него Богатырь. И горбун, как бы прикусив язык, умолк. — «Вас никто не агитирует, так как это совершенно напрасно. Вы зря нам угрожаете, — продолжал я, — ночлежку, которую вы устроили из театра все равно разогнали бы, если б…» — «Это еще неизвестно», — закричал горбун. — «Нет, известно, — ответил я, — театр этот единственный в городе, и он нужен для народа, для культурных целей, а не для…» — я подбирал слова, чтобы не обидеть бродяг. А горбун мне бросил реплику: «Говорите прямо, молодой человек, театр нужен не для воровского притона, так вы хотели сказать?» — и зло и быстро рванулся на меня, но между нами мгновенно вырос стеной Богатырь, горбун вцепился в Богатыря и опять прошипел: «Ну ты, Богатырь, не мешайся». — Но Богатырь спокойно ответил: «Не дам, сказал, и каюк!» — Горбун, отступив, с неприятной улыбкой, обнажив свои отвратительные зубы, сказал: «Вы, артисты, благодарите вот этого Богатыря, он тоже «артист», смотрел все ваши спектакли, поет ваши дурацкие песни. Если б не он, давно бы вам была амба». — Богатырь вдруг неожиданно засвистел да так виртуозно, на разные лады и разными вариациями: «ДАРТ, ДАРТ, скорей зажги огни». Мы прямо застыли на месте.
Из дальнейшего разговора мы узнали, что туапсинские спекулянты обратились к этим бродягам, предлагая им большую мзду, чтобы они нас избили и что горбун уже дал согласие, но отстоял нас Богатырь. Нашлись среди бродяг единомышленники Богатыря, они тоже смотрели наши спектакли. Богатырь добродушно нам сказал: «Не я один, и Манька и Кузнец, много наших… за вас, за ДАРТ», — и вдруг как закричит, весь задрожав: «Не дам!.. Не троньте!..» На этот крик прибежали наши «дартисты», но все мы были мгновенно окружены босяками, которые как бы только ждали сигнала. Наступило долгое тяжелое молчание. Я объяснил этой банде, что мы пришли не ссориться или выгонять их из насиженного ими места, что мы на днях уезжаем, и что все равно советская власть им не разрешит больше жить в театре, и что надо им подумать о другом доме для жилья и о другой жизни.
«Где работать, я не умею работать, — прохрипел Мастер, — я только умею делать вот этих деревянных человечков, чему меня тюрьма научила…» — при этом он трясущимися руками доставал из всех карманов прекрасно вырезанные деревянные фигурки. Это была высокохудожественная, тончайшая работа умельца-самоучки, резчика по дереву. Я искренне крикнул: «Мы возьмем вас к себе в театр на работу, идите к нам, в наш ДАРТ». И мастер, почти шепотом, как будто во сне, сказал: «Примете и хлеба дадите за такую чепуху?» — «Да, примем вас в наш коллектив. Вы сами не знаете, какие у вас золотые руки. Вы будете у нас бутафором, вы нам очень нужны, идите к нам хоть сейчас, мы вас оденем, обуем. Вы будете ценнейшим для нас человеком». — И этот человек, который на нас только что готов был броситься диким зверем, как-то обмяк и тихо-тихо, спросил: «Неужели, ребята, это правда? Неужели берете?..» — Мы все хором ему ответили: «Берем». — «И не будете попрекать меня темным прошлым, тюрьмой?..» — «Вот вам моя рука», — сказал я, подав ему руку. — «И моя, и моя», — и к нему потянулись руки всех дартистов, так как они были все здесь. Мастер стоял бледный, растерянный и плакал: «Неужто пришло спасение, век вам буду всей жизнью благодарен». — «А как же я? — растолкав всех и став на середину, смущенно спросил Богатырь. — Он же мой дружок закадычный, я же с ним целые ночи просиживал, мечтали вместе, он меня хорошему учил и все требовал, чтобы я пошел учиться в какую-нибудь музыкальную школу, да разве такого примут? Куда я теперь без моего братка?»
Мы, дартисты, ему сказали: «И ты тоже иди к нам в наш театр. Мы из твоего соловья в нашем ДАРТе создадим первоклассный номер, ты человеком станешь и дружок с тобой будет». — «Иду, иду», — он это сказал так, как будто спешил на вокзал, торопливо, боясь опоздать или раздумать. Горбун, зло плюнув, ушел.
Новые дартисты поехали вместе с нами и стали прекраснейшими мастерами своего дела в нашем театре. Богатыря звали, как он сам говорил, Вася, а мастера — Александром Ивановичем. Вася очень скоро понял, что нам от него нужно, понимал режиссера с полуслова, был трудолюбив и внимателен. Мы с ним приготовили самостоятельный номер, который состоял в следующем: дается большой занавес и сквозь туман тюля постепенно все больше и больше освещается овальная рама, представляющая из себя с внешней и внутренней стороны сырой подвал, горит тусклая лампушка и французская девушка-работница вяжет тончайшие кружева и поет песенку. Эти кружева она вяжет для богатых господ, а сама не видит света белого, солнца, в холоде, в голоде юность уходит, она не знает ни любви, ни счастья, слепнет и старится. При утихающей песенке и музыке она засыпает и ей снится сон.
Девушку-работницу играла Зиночка Демурова, у нее был небольшой, нежный, приятный голосок, и сама она была очень юной, грациозной и красивой. Девушка засыпала от работы и усталости. Панорама овальной рамы менялась и вместо сырого подвала появлялся цветущий сиренью уголок сада, все залито луной, кусты сирени и девушка, одетая в богатое платье из кружев, вся нарядная, цветущая, как сама сирень, и на кустах сирени появляется соловей. Он заливается разными трелями, он зовет к любви, к счастью, к радости. Соловья сделал наш бывший бродяга Александр Иванович так искусно, что каждое перышко казалось жило и пело. Он так задорно прыгал с куста на куст сирени и без устали заливался чарующими трелями, молил о любви то нежно, то смешно и трогательно… Зритель то затихал, то так хохотал, что стон стоял в зрительном зале.
Соловья совершенно неподражаемо и талантливо играл и свистел Богатырь, и публика ему так аплодировала, что стены театра дрожали. Свой номер Соловей с Зиночкой бисировали по несколько раз. В заключение этого номера в кустах появлялась голова юноши. Красив он был очень, это был опять Вася, он обнимал девушку и целовал. Публика неистовствовала.
Вася и Александр Иванович постепенно втягивались в общую актерскую работу, играя маленькие роли, и, надо сказать, все делали очень хорошо и обещали в будущем стать неплохими актерами.
Шли дни и месяцы, мелькали станции за станциями, города за городами, где мы только не играли и не побывали с нашим ДАРТом. Железная дорога Северного Кавказа предоставила нам очень неплохой вагон, заключив с нами договор на обслуживание рабочих и служащих дороги. Вагон мы оборудовали и жили в нем весьма уютно. Мы даже имели красный уголок и столовую. Народ нас принимал очень тепло и радушно и, прощаясь с нами, просил не проезжать мимо их станции, а поезд там не останавливался, стоило огромных трудов остановить его там и отцепить наш вагон, но мы этого добивались и останавливались на самых глухих полустанках и на небольших станциях. Я могу смело сказать, что наш приезд был буквально праздником для таких глухих станций и полустанков, до того велика была тяга к искусству, к театру. Когда мы приезжали на тот или иной участок, люди передавали нам материал о том или другом непорядке и даже преступлении. Мы, конечно, все это проверяли, и надо сказать, что партийные организации, местные коммунисты нам очень помогали, и не было ни одного случая, чтобы мы дали со сцены неверные, ошибочные сведения и поэтому попадали всегда не в бровь, а в глаз, невзирая на лица. Материал, который нам приносили, воспроизводился нами и переносился на сцену по-разному: то памфлетом-куплетами, то сценкой в лицах или лубком с пеним частушек. Форма применялась разная, но успех этот своего рода «крокодил» имел огромный.
А жизнь шла своим чередом… Уходили годы, молодость, города мелькали за городами, мы снова возвращались в Сочи, Армавир, Майкоп, Краснодар, Ставрополь, Ейск. Крепили актерский состав, пополняли и обновляли свой репертуар, отдавая, предпочтение советским пьесам, которые появлялись все чаще и чаще.
Но вот в Майкопе нас постигло неутешное горе… У нас смертельно заболела всеобщая любимица Зиночка — дочь нашего театра. Она была сиротой, у нее никого не было из родных. «Театр меня спас, теперь я не одна, теперь у меня большая семья дартистов и есть для кого и для чего-жить. Теперь я хочу жить на свете много-много лет, хоть больше ста!» — говорила она звонко.
В театре она могла играть и девочек и глубоких старух, мыть полы, шить и чинить костюмы. Как-то стала протекать крыша нашего театра. Девушка полезла на крышу и не ушла оттуда, пока не починила ее. А после этого Зиночка ухарски танцевала на сцене мещанскую сатирическую полечку, а потом в старинном платье, пудренном парике и фижмах пела грустные песенки далекого прошлого. И если бы потребовалось, она не задумываясь умерла бы во имя театра, потому что она безраздельно, всем своим существом принадлежала искусству, театру.
Зиночка заболела сыпным тифом. Положение ее было безнадежным. Умирая, она в бреду пела песенку кружевницы, потом говорила с декорациями как с живыми существами.
…Похоронили мы Зиночку на маленьком, запущенном кладбище. Желто-красные осенние листья шелестели, кружились и падали на холмик, под которым лежала Зиночка. Мы долго не уходили с кладбища, стояли молча, растерянные, осиротевшие.
Уже вечерело. Беспощадное время звало к спектаклю, который должен был начаться через час, через два. Кто-то в слезах произнес: «Сегодня спектакль», — и мы поплелись в город.
А на маленьком холмике лежал и плакал горючими слезами, может быть впервые в жизни, Богатырь. Он полюбил первый раз в жизни.
Утром Васю нашли мертвым. Он повесился. В кармане у Васи нашли, коротенькую записочку:
«Я умираю, в моей смерти никого не вините. Я ушел за Зиночкой потому, что для меня без нее нет жизни. Вася».
Смерть Зиночки и Васи внесла в нашу жизнь смятение. Мы никак не могли прийти в себя после несчастья и на несколько дней отменили наши спектакли. Дни, которые мы не играли, пошли в счет наших будущих выходных дней. Надо было как-то найти время и уложить в наших сердцах все то, что произошло.
После их смерти стало ясным, как беззаветно и чисто Вася любил Зиночку. Свою большую, светлую любовь он свято таил от всех. Он даже другу Александру Ивановичу (Мастеру) не поведал о своей любви к Зиночке.
С нами со всеми у Васи были очень теплые дружеские отношения, хотя по натуре он был довольно замкнутый человек. Он очень любил книги, читал их запоем и как-то раз застенчиво мне сказал: «Ух, Павел Абрамович, как я хочу получить образование…» С книгой Вася был очень аккуратен, никогда не было случая, чтобы он завез чужую книгу, тут он был до болезненности щепетилен. Александр Иванович (Мастер) ему даже смастерил несколько футляров своего изобретения, и книга в этом футляре не портилась, не мялась и после чтения была, как новенькая, такой же футляр он подарил и Зиночке.
После смерти Васи и Зиночки Александр Иванович, исчез неведомо куда. По почте мы получили небольшое письмецо, написанное тонким, бисерным почерком:
«Дорогие дартисты, не сердитесь на меня, я потерял Васю и не могу с вами больше оставаться, хоть очень полюбил вас. К бродягам не вернусь, слово человека даю вам. Спасибо вам за все, за все… Ваш друг на всю жизнь. Мастер.
А собственную жизнь смастерить не мог, какой я «мастер»… Ваш Александр Иванович».
Так кончилась эпопея с нашими приемышами в театре ДАРТ.
Надвигалась зима. Надо было решать, где мы будем дальше работать. На зиму решили остаться в Майкопе, так как городской исполком и комитет искусств нам предложили остаться с тем, чтобы мы больше играли драматические спектакли, а один или два раза в неделю давали наши дартовские спектакли.
Приступили к ремонту театра, а я выехал в Москву дополнять труппу новыми артистами и репертуаром.
И вот я в Москве. Первым, кого я встретил на Тверском бульваре, был Володя Торский, мой друг и товарищ юных лет, мы с ним еще у Кручинина работали в Краснодаре. Володя — умный актер и режиссер. Он ввел меня в курс московских театральных событий. Когда он узнал, что я приехал набирать актеров для Майкопа, он вдоволь посмеялся надо мной и сказал, что пора мне уже работать в Москве. Он сам в настоящее время работает в театре «Корша», может и меня туда рекомендовать. А в театре «Корша» был тогда блестящий состав, были такие замечательные актеры и актрисы, как М. М. Блюменталь-Тамарина, Е. Шатрова, Л. С. Полевая, В. Н. Попова, А. В. Токарева, И. Р. Пельтцер, П. И. Леонтьев, Е. А. Боронихин и другие крупные актеры того времени, по составу это был сильнейший театр в советской стране, не уступавший ни Малому, ни МХАТу. В таком театре, конечно, было лестно поработать и поучиться у таких прекрасных мастеров. Через несколько дней меня вызвали для переговоров с дирекцией театра и предложили работу. Я не мог принять предложение театра, так как подвел бы товарищей, которые уже съезжались в Майкоп, и город, поручивший мне комплектовать и готовить зимний сезон. И я, скрепя сердце, уехал в Майкоп, хотя честно признаюсь, очень хотелось поработать в хорошем театре и в Москве.
В Майкоп приехали новые актеры. Среди них был Петр Лазаревич Лавров. Тогда он был молод, полон сил, был ярким хорошим актером на комические роли. И его жена Е. Морозова была совсем еще молода и грациозна, играла энженю. В настоящее время она работает в Свердловском драматическом театре, прекрасная драматическая актриса, ныне заслуженная артистка РСФСР.
Вообще к этому сезону коллектив подобрался дружный: актеры Массена, Лилина, Сиянова, Федотов, Гарянова, Николаев, Матусин, Бунин и Починовский и очень хорошая молодежь. Мы тщательно обставляли спектакли, подолгу репетировали. Работа к спектаклям была глубокая, вдумчивая, кропотливая. Костюмов у нас не было, и наши актрисы да и актеры сами шили их. Весь наш состав был полон желания создать свой молодой советский театр. Сезон этот был очень интересный. Не могу не вспомнить в этих записках, как в Умани коллектив решил поставить «Вишневый сад» по мизансценам Художественного театра. В мае месяце товарищи командировали меня и Н. А. Гарянову в Москву для точного ознакомления со спектаклем «Вишневый сад». Приехали в Москву, явились к администратору Художественного театра и рассказали о цели нашего приезда, и администрация МХАТа, крайне сожалея, сообщила нам, что группа во главе с К. С. Станиславским, В. И. Качаловым, И. М. Москвиным, Книппер-Чеховой и другими уехала на гастроли в Ленинград. «Вишневый сад» и «На дне» они будут играть в Александринском театре в Ленинграде.
Не долго думая, мы умчались в ту же ночь в Ленинград. По приезде туда явились к администратору, объяснили, кто мы и зачем прибыли. «Хотя у нас нет ни одного местечка, — сказал он нам, — но для вас придется что-нибудь сделать». — И решил устроить нас в ложе у самой сцены, оттуда все было видно и слышно. Для нас все было как в каком-то угаре; не было ни отдыха, ни срока: мчались из Умани в Москву — неудача, помчались в Ленинград. Надо было где-то устроиться жить. В гостинице номеров не было, да и денег у нас было мало. Устроились у товарищей-актеров. Не опомнившись, помчались в театр, пока добрались до начальства, пока нас пропустили, мы пришли ко второму звонку, не успели сесть в ложу, как был поднят занавес и начался спектакль «Вишневый сад». Мы с Гаряновой пришли в себя только тогда, когда спектакль кончился. Вообще мы в этот вечер никого и ничего не видели, кроме потрясающего нас спектакля. Весь состав был прекрасен, особенно Станиславский в роли Гаева, Москвин в роли Епиходова, Книппер-Чехова в роли Раневской, Качалов в роли Трофима и Леонидов в роли Лопахина. Исполнителей вызывали после спектакля бессчетное количество раз, публика буквально неистовствовала.
К. С. Станиславский, нар. арт. СССР.
Мы слушали монолог Гаева-Станиславского. Помимо нашей воли мы плакали то ли от счастья, то ли оттого, что мы видим впервые в нашей трудной жизни настоящее искусство, настоящий театр, то ли, оттого, что очень трогателен, жалок и беспомощен был Гаев-Станиславский. И так он трогал наши сердца, этот недотепа Гаев, когда он говорил: «Дорогой многоуважаемый шкап! Приветствую твое существование!»
После спектакля Константин Сергеевич разгримировался, переоделся, и нас ввели в его небольшой кабинетик. Навстречу нам поднялся высокий, с белой шевелюрой человек и с ласковой улыбкой подал нам свою мягкую руку и пригласил сесть.
Наступила пауза. Молчание наше длилось одно мгновение.
Константин Сергеевич был непередаваемо возбужден и счастлив. Я выразил свое восхищение постановкой и публикой, горячо принимавшей спектакль.
— Спектакль МХАТа великолепен, стоющий того приема, — сказала Гарянова.
Константин Сергеевич засмеялся.
— Да… Сегодня, пожалуй, спектакль шел хорошо: все были на подъеме. Я знаю, вы там много работаете, труднее и тяжелее, чем мы работаем, вы проходите огромную театральную школу.
Незаметно подошли мы к цели нашего приезда. Он уже знал все и обещал нам помочь: дать пьесу, мизансцены, эскизы и снимки.
В кабинет вошли В. И. Качалов и И. М. Москвин.
Константин Сергеевич познакомил нас с ними — со своими соратниками и непревзойденными актерами.
Мы все вместе вышли из театра. Прощаясь, Станиславский сказал нам:
— Вы нам пришлите телеграмму, как ваш «Вишневый сад»…
Мы ушли домой и долго, почти всю ночь, говорили о встрече с замечательным человеком К. С. Станиславским и о незабываемом спектакле.
Через несколько дней мы еще смотрели у мхатовцев «На дне». Станиславского-Сатина я как сейчас вижу и слышу его монолог: «…Человек свободен! Человек — вот главное, все в человеке, все для человека. Человек — это великолепно, это звучит гордо!» — Луку играл И. М. Москвин, барона — В. И. Качалов. Как это было блистательно, талантливо и незабываемо. Эта встреча нам запечатлелась на всю жизнь.
У меня кружилась голова от восторга и радости, что я вижу и слышу великих мастеров. После их спектакля я ходил, как зачарованный, не спал ночами, я понял, как актер должен служить народу, театру, искусству, и я дал себе клятву — никогда не забывать этого.
Встреча с этими актерами была моим университетом, моей школой. Я говорил себе: «Буду работать, упорно трудиться, продолжать свое образование. Наука, великие образцы великих художников, книги помогут мне». Я в это время зачитывался Белинским, читал Добролюбова и Писарева. Прочитал «Что делать?» Чернышевского. Для меня все было откровением.
Творения великих демократов помогли мне в актерской работе. Я понял, что искусство — это служение Родине, своему народу.
Работа была напряженная. Премьеры шли часто. Города небольшие. Пьеса пройдет 5—6 раз, в лучшем случае 8 раз, а то бывало 3—4 раза и больше не тянет.
В этом сезоне мы поставили: «Ревизор», «Павел I», «Непогребенные», «Жорж Данден», «Шут на троне», «Революционная свадьба», «Петр III и Екатерина II», «Рассказ о семи повешенных», «Дети Ванюшина», «Гимн труду», «Генрих Наваррский», «За монастырской стеной», «Дядя Ваня», «Собор Парижской богоматери». «Вишневый сад» прошел очень неплохо, и мы послали телеграмму К. С. Станиславскому, приготовили две дартовские программы и повторяли части старой программы. Много приходилось играть новых пьес, огромная работа ложилась на актерские плечи… сколько бессонных ночей прошло у наших актеров и актрис, чтобы только выучить роль, особенно, конечно, доставалось ведущим актерам и актрисам.
П. А. Гарянов в роли Петра III («Екатерина II»).
П. А. Гарянов в роли пажа («Мария Стюарт»).
Сыгравши такую уйму пьес, пришлось обратиться к актерским бенефисам. И вот началась бенефисная горячка. Бенефисы проходили при переполненных сборах. Бенефисы любили и актеры и публика. Бенефицианту подносили цветы, подарки, адреса, бенефицианта чествовали, поздравляли, и бенефисные вечера проходили весело и дружно. Сам бенефициант в этот вечер отводил душу, так как ему разрешалось самому выбрать себе роль. Ну, он и выбирал себе роль, о которой, может быть, всю жизнь мечтал, ну и, конечно, всякое бывало… бывало, бенефициант так сыграет, что уши вянут и мухи дохнут, а уж бедной публике оставалось терпеть, пришла на именины, ну и терпи… Я, конечно, беру исключение. Чаще всего бенефициант играет роль, которую он уже играл. Но бывали из ряда вон случаи: старая героиня — актриса, желая вспомнить юность, поставит пьесу, в которой сама играет какую-нибудь 17-летнюю девочку, хрупкую, грациозную, ей-то самой, когда она загримируется и подтянется, в зеркале, и в самом деле кажется, что она вполне еще может играть эту молоденькую девушку. Но вот она выходит на сцену, встречают бенефициантку аплодисментами, как полагается, а потом начинается трагедия актрисы: ходит по сцене старая полная женщина и изображает 17-летнюю девушку, — в зрительном зале одни сдержанно смеются, другие не стесняются, и праздник у артистки омрачен.
Да простит меня мой дорогой читатель. Я немного отвлекся от основной темы моих записок. Возвращаюсь к ним.
Майкоп, как я уже много писал, театральный, но небольшой город и к концу сезона надо было что-то такое придумать особенное, чтобы снова поднять интерес зрителя и не снизить посещаемость театра.
И как раз во время наших поисков «особенного», мы получили телеграфное извещение из областного отдела искусств, что к нам могут приехать на гастроли братья Адельгейм. Это, конечно, был счастливый выход из положения. Мы немедленно ответили в комитет искусств, что принимаем братьев Адельгейм в свой состав. Получили от них удовлетворительный ответ и стали готовиться к встрече.
Братья Адельгейм всю жизнь играли в «Отелло», «Разбойниках», «Гамлете», «Кручине», «Уриэль Акосте», «Ревизоре» и «Маэстро бельканто», а нашим актерам и актрисам надо было еще выучить текст, причем половина этих пьес в стихах, прорепетировать и сыграть их в течение месяца, полутора месяцев. Вот какой предстоял огромный труд нашему коллективу.
Роберт Адельгейм, Рафаил Адельгейм, Н. А. Гарянова, П. А. Гарянов и группа актеров.
Настал день приезда Адельгеймов.
Мы сняли для братьев в нашей маленькой гостинице три номера, убрали, как могли, и в одном из лучших номеров накрыли стол и приготовили завтрак. На стол поставили живые цветы.
Всей труппой поехали на вокзал встречать знаменитых гастролеров.
Прибыл поезд.
Я поздоровался с Адельгеймами и представил им всех актеров и актрис. Пока они со всеми знакомились, у них в руках уже были полные охапки живых цветов.
Я выступил и по поручению нашего коллектива сказал несколько приветственных слов, словом все, как полагается в подобных случаях. А через два часа гастролеры уже были в театре, раздавали роли актерам и тут же приступили к репетиции, которая длилась почти до вечера.
Братья Адельгейм были очень хорошие режиссеры, исключительного терпения, и свои гастрольные роли они прекрасно показывали, самый бестолковый и тот мог понять… Режиссировали они с большим тактом, и умением.
Спектакли с участием братьев Адельгейм имели большой успех и проходили при аншлагах.
Весь наш состав напряженно работал, так как для каждой пьесы давалось всего несколько репетиций. Но коллектив был очень доволен. Особенно было трудно Н. А. Гаряновой, которой пришлось во всех этих пьесах играть героинь, начиная от Кетт в «Казни» и кончая Юдифью в «Уриэль Акосте». Роли огромные, мало того, что их надо выучить, ей еще самой приходилось, шить или приспосабливать платья, разные костюмы и по несколько перемен на один спектакль, так как костюмерная нашего театра не имела никаких костюмов. Мужские костюмы для спектаклей гастролеры давали из своих собственных сундуков.
После одного из спектаклей Роберт и Рафаил пришли к нам в гости. Они с грустью вспоминали молодость. Наступило молчание, Рафаил медленно подошел к роялю, взял несколько аккордов и как-то речитативом проговорил: «О юность, золотая, короткая юность! Как быстро год за годом уходят года!» В эту минуту влился голос Роберта: «О юность, юность золотая, короткая юность! Как быстро год за годом уходят года!» Братья были неутомимы и очень любили эти импровизированные концерты.
После этого концерта мы с женой пошли провожать братьев до гостиницы. Было семь часов утра. Мы попрощались и отправились спать, а утром к 11 часам нужно было опять в театр на репетицию.
В 10 часов утра братья уже были в театре. Рафаил что-то играл на рояле, а Роберт, подпевая ему, в такт носился по сцене с огромным пульверизатором, орошая все, что попадалось ему на глаза. Он говорил, что везде есть пыль, а с 11 до 4 они упорно репетировали. В 6 часов вечера уже приходили на спектакль и гримировались, причем эта операция у них происходила долго. Особенно у Роберта, так как он играл молодых, а потому подтягивал лицо газовым тюлем, который выравнивал кожу на лице, прятал морщины и делал лицо молодым.
Одевшись и загримировавшись, братья осматривали одетых и загримированных актеров и актрис и пускали спектакль. И так каждый день.
Как-то раз, в антракте, мне Роберт и говорит неловко, смущаясь: «А знаете, Павлуша, мне у вас очень понравилось, нельзя ли повторить»? И оба брата громко рассмеялись, а Рафаил и говорит Роберту: «Роба, так нельзя, ты поступаешь, как мальчишка». И оба заспорили и заговорили по-французски, и потом Роберт говорил мне: «Вы нас извините, Павел, это я Рафу учу уму-разуму, чтоб он брату не дерзил». — «А я — Робу, — перебил Рафаил, — чтобы он сам не напрашивался в гости, когда его сами хозяева не приглашают».
Рафаил Адельгейм, нар. арт. РСФСР.
Ну, конечно, в этот вечер мы снова сидели с братьями и с товарищами у меня дома, и снова братья давали свой концерт, только по новой программе. А репертуар их был неиссякаем, как и память. Роберт пел все наизусть, а Рафаил и аккомпанировал и играл крупнейшие вещи и тоже на память и до чего они были замечательные люди, оригинальные.
Отношения между братьями были трогательные, оба они друг друга по-мальчишески, забавно разыгрывали. Но один без другого ничего не решал. Мы часто собирались всем нашим коллективом у меня, и братья очень интересно, увлекательно рассказывали нам, перебивая друг друга, о европейских и южных экзотических странах, очень ярко и очень поэтично они нам рассказывали о разных театрах мира, о спектаклях, о великих иностранных актерах-трагиках, которых они сами видели — о Мунэ-Сюли, о Поссарте, о негритянском знаменитом трагике Айра-Ольридже, о Сарре Бернар.
Мы их слушали с захватывающим интересом и волнением. Часто братья, рассказывая о том или другом трагике, сами имитировали и показывали в лицах короля Лира, Гамлета и т. д. Братья были людьми большой культуры, знали хорошо театр русский и европейский. В беседах с нами они как-то сказали, досадуя: «Некоторые думают и даже говорят, что мы любим и слепо поклоняемся всему иностранному и не признаем русского искусства. Но это не так. Мы берем все лучшее, что есть в иностранном искусстве, но мы не воем так, как иногда воют иностранные трагики. И при этом они показывали, как не надо играть, и так смешно, что мы смеялись до слез. «Мы за границей учимся всему, что есть там хорошего, учимся, как и у наших русских великих артистов». — И они благоговейно, с глубоким уважением нам рассказывали и говорили о русских актерах: Щепкине, Рыбакове, Садовском, Савиной, Ермоловой. Они также тепло и сердечно рассказывали о К. С. Станиславском и В. И. Немировиче-Данченко, В. И. Качалове, И. М. Москвине. Им нравился П. Н. Орленев, они любили его своеобразный талант и особую манеру игры.
Словом, они день за днем открывали нам глаза на искусство, рассказывая многое, о чем мы понятия раньше не имели. Они с горечью говорили о том, что некоторые актеры их не признают, потому что они якобы иностранцы и учились драматическому искусству за границей. Но брать хорошее и учиться лучшему никогда не стыдно, и если б они хотели быть иностранными трагиками, они при блестящем знании языков, могли бы стать французскими или английскими трагиками… Но не этого они хотят, они несут свой талант, свое дарование своей родине — России и хотя их не любят и не признают некоторые российские «знаменитости» от искусства, но их любит, знает и всегда рад смотреть народ. «Наши спектакли смотрят народы всех национальностей, и вот это для нас самое дорогое, и во имя этого мы и живем. Искусство сближает народы», — говорил Роберт.
…Наступил конец гастролей и день отъезда братьев. Все работники коллектива получили на память их карточки с личной надписью. Братья Адельгейм предложили уехать с ними всем коллективом. Но сделать это было трудно по многим причинам. И мы трогательно и тепло расстались.
Потом спустя ряд лет я узнал, что Роберт умер, остался осиротевший Рафаил. Я его встретил случайно, на каком-то вечере в Москве в ВТО, он очень постарел. Мы с ним очень тепло встретились, по-родному, он потянулся как-то ко мне… обнял меня и, всхлипывая, сказал: «А Роба умер. Ох, как он не хотел, Павел, умирать. Умер, нет его больше», — крупные старческие слезы текли из его глаз, и он их даже не вытирал. Вскоре умер и Рафаил. Ушли из жизни два русских трагика — народные артисты республики Роберт и Рафаил Адельгеймы, но память о них осталась в сердцах многих, очень теплая и светлая.
Зимний сезон в Майкопе в 1924 году мы кончили. И опять поездка по Кубани и по Ростовской области, опять бесконечная тряска, когда на тебя с полок все падает: и декорации, и бутафория.
К зиме мы приехали с нашим вагоном в Ставрополь.
Мне с женой и еще некоторым товарищам руководитель Ставропольского театрального коллектива, знаменитый тогда В. И. Тункель, предложил остаться на зиму в Ставрополе.
Мы согласились. И поверите, мы уже жили в комнатах, а нас все качало, как будто в вагоне, и часто ночью снилось, будто тебя с твоим вагоном толкает или декорация падает с верхней полки и ударяет по голове.
Ставрополь — славный город, весь в зелени, уютный, театральный.
Театр настоящий, руководителем его был В. И. Тункель. Кто из актерской братии не знает и не знал этого прекрасного человека!
Главным режиссером был очень хороший человек и режиссер Е. В. Свободин, происходил он из театральной династии. Отец его — Гофман — в прошлом был знаменитый драматический и опереточный премьер. Мать его Е. А. Свободина, в прошлом тоже опереточная, а потом драматическая героиня, в настоящее время она находится на покое в театральном убежище в Ленинграде. Сестра Свободина-Гофман, героиня, работает в настоящее время в Магнитогорске в драматическом театре. Одним словом, не семья, а целый театральный коллектив.
Из актеров были Д. Бельский — любовник-неврастеник, тогда еще совсем молодой, Н. А. Гарянова и А. Покровская — героини; М. Долинская, Орбельяни, Д. Даворский, Смирнов и многие другие. Состав был сильный, работоспособный. Мне была дана широкая возможность работать и как актеру и как режиссеру, и я вошел с головой в эту увлекательную творческую работу.
В. И. Немирович-Данченко.
Тункель и Свободин умели создать в коллективе дружескую атмосферу. И действительно, коллектив работал на редкость сплоченно.
Но надо признаться, и работать приходилось не зная отдыха. Особенно трудно приходилось нашим героиням — 2—3 премьеры в неделю. А в праздничные дни утром и вечером и еще выездной спектакль. А, скажем, в рождественские дни и каникулярное время спектакли идут в течение 10 дней и утром и вечером, а репертуар такой: «Гроза», «Мадам Икс», «Дама с камелиями», «Мария Тюдор», «За монастырской стеной», «Женщина в 40 лет», «Идиот», «Королева Марго», «Женщина, которая убила» — пьесы многоактные, причем утром, скажем, «Гроза», а вечером «Мария Тюдор». И так ежедневно.
В нашем коллективе пошла серия бенефисов. Пошли бенефисные пьесы «Две сиротки», «Орленок», «Парижские нищие», «Два подростка», «Ведьма», «Черт», «Ограбленная почта», работы стало еще втрое больше, во-первых, каждый бенефициант хочет, чтобы ты в его бенефис, по законам старых традиций, сыграл хоть какую-нибудь роль, все равно какую… Он твердо уверен, если твоя фамилия будет на афише, аншлаг обеспечен.
Были бенефисы молодежные, групповые, на одной афише — несколько фамилий молодых актеров.
Бенефисы бывали не только у актеров, но и у технических работников: у рабочих сцены, машиниста сцены, бутафора, парикмахера, портного, даже иногда билетера. Но бенефис кассирши — обязателен и уж кто-кто, а кассирша наверняка имеет полный сбор (аншлаг), попробуй не купить билета на бенефис кассирши, потом весь сезон в театр не попадешь, это же кассирша! И зритель, любящий театр, на актерский бенефис не пойдет, это не страшно, но, боже тебя избавь, не пойти на бенефис кассирши — жизнь твоя будет отравлена, прощай хорошие места… А ведь многие люди без театра жить не могут.
Не мало бывало смешных и трагико-комических случаев в бенефисных спектаклях. Помню, был такой случай. Актер В. В. Н. был по натуре мрачный человек и пил довольно крепко, не успевал приехать в город, как тотчас же находил «друзей»-собутыльников. Он всегда хвастался тем, что бенефис у него обеспечен аншлагом. Настал его бенефис. Народу было немного, актер он был средний, и публика к его игре относилась весьма холодно. Но подарков этот бенефициант в этот вечер получил действительно много. Но каких? Когда началось чествование, ему на сцену вынесли в убранной цветами корзине двух огромных индюков с яркими лентами на шеях, индюки, увидя свет рампы, так возмущенно заорали, что в зале поднялся невероятный хохот, и чем больше публика в зале хохотала, тем громче и смешнее индюки гоготали. Затем сконфуженному бенефицианту подали двух гусаков в таком же оформлении. Гусаки шипели, обиженные, что нарушили их покой. Третьим номером на сцену понесли в «подарок» бенефицианту в очень аляповатом и кричащем оформлении двух рябых молоденьких поросят, которые так визжали, как будто их живыми жарят на сковороде.
Все эти подношения и вся, если можно так сказать, бенефисная инсценировка имела гораздо больше успеха, чем сам бенефициант, который как пономарь скучно читал монологи Несчастливцева.
На завтра в городе бенефициента не оказалось, он выбыл в неизвестном направлении.
Двадцать первого января 1924 года шел вечерний спектакль. В этот вечер шла пьеса «Революционная свадьба».
И вот кто-то шепнул мне из-за кулис: «Умер Ленин». Все во мне оборвалось, казалось, остановилось дыхание, сердце словно замерло. Я не мог произнести ни одного слова. Зрительный зал молчал так же, как и мы.
Я громко произнес со сцены: «Умер Ленин…» — и занавес медленно и тихо закрылся, в моих глазах занавес из вишневого стал черным.
Зажглись люстры в зрительном зале, а народ все еще сидел с опущенными головами. Ни один человек не поднялся и не проронил ни одного слова.
Прошло очень длительное время, и народ медленно и тихо побрел к вешалке. Люди одевались молча, старались ходить тихо, бесшумно.
Погасли огни в зрительном зале и в коридорах театра, а мы — актеры — все еще сидели в своих гримировочных комнатах.
Со мной рядом сидел старый актер М. Н. Невидов. Он говорил сквозь слезы: «Ну, зачем, зачем эта смерть величайшего в мире человека, лучше бы я умер, а Владимир Ильич жил бы. Я умру — никто не осиротеет, а умер Ленин — осиротел весь советский народ, весь мир».
Потом пришли еще товарищи. Мы сидели все в театре до рассвета. Все как-то жались друг к другу, держались коллективом. Казалось, так в горе легче.
Только на рассвете мы с женой побрели домой.
Рано утром поднялась вьюга, буран, сама природа протестовала против смерти Ленина.
Что это был за страшный день! А на улицу хоть не выходи. Я с огромным трудом добрался до театра, где уже был объявлен трехдневный траур. Над нашим театром были опущены огромные траурные знамена-стяги, и мы, актеры, одели траурные повязки. На площади состоялся траурный митинг, на котором были тысячи народа.
На смерть своего вождя и учителя рабочий класс Советского Союза ответил еще большим сплочением рядов вокруг Коммунистической партии.
И мы, работники советского искусства, дали клятву следовать его заветам, нести в народ средствами искусства великие ленинские идеи.
Летом этого же 1924 года мы полным составом выехали в город Ейск. Это небольшой приморский курортный городок.
Народу на этот курорт съезжалось очень много. Ходили в театр охотно, и дела наши шли неплохо.
Репертуар мы играли тот же, что и в зимний сезон в Ставрополе, и готовили новый: «Дурные пасторы», «Гибель Надежды», «Королевский брадобрей».
В Ейске играли все лето, а на зиму всем коллективом собрались в Таганрог.
Мы поехали пароходом из Ейска в Таганрог. Багаж грузили сами, так как касса нашего коллектива еще была весьма скудна… Багажа у нас было немало: декорации огромного репертуара, театральные костюмы, которые после хлопот В. И. Тункеля нам дал временно Ставрополь.
Приехали в Таганрог — город Чехова: музей его имени, школа имени Чехова и улица имени Чехова. Жители города с большой гордостью говорят об Антоне Павловиче Чехове.
Публика в Таганроге очень театральная. Состав нашего коллектива в сравнении со ставропольским был увеличен и усилен, так как Таганрог крупнее и требовательнее.
Театр здесь хотя и небольшой, но очень уютный и удобный для работы. Мы начали усиленно готовиться к зимнему сезону. Но пока открыли сезон, пока начали получать деньги, пришлось потуже затянуть пояс.
Открыли «Ревизором». Вторым спектаклем мы ставили «Атасу», в то время модную и дающую сборы пьесу. Нам удалось ее ярко и красочно оформить. В ней много бутафории, которую выполнил местный, очень талантливый бутафор Иван Иванович Якимовский, он работал вместе с сыном, тоже Иваном Ивановичем.
Премьер и тут приходилось ставить много, несмотря на то, что и состав увеличился. В репертуаре уже стали появляться пьесы «Озеро Люль», «Яд», «Воздушный пирог», «Учитель Бубус».
По окончании сезона в Таганроге мы с женой уехали, попрощавшись с коллективом В. И. Тункеля. Надо было немного отдохнуть, полечиться, так как ряд лет без отдыха давали себя знать.
В 1925 году мы с Н. А. Гаряновой выехали работать на летний сезон в Сумы, город для нас новый. Состав огромный, с прекрасными квалифицированными актерами и актрисами. Открыли «Грозой», вторым спектаклем у нас пошла пьеса «Озеро Люль», (тогда гремевшая пьеса), «Конец Криворыльска», пошел «Мандат», «Турандот». Но сборы были слабые, еле-еле дотянули летний сезон и все разъехались кто куда.
Поехали мы с женой искать счастья. Головы наши покрылись серебром, мы стали больше уставать и незаметно стареть. А годы шли… и шли…
Н. А. Гарянова (1924 год).
Были и Умань, и Бердичев, и Чернигов, где протекло мое детство и юность, милый, родной мой город. Родина моя, улицы, сады, аллеи, по которым я совсем мальчиком бегал. Город на Десне, где остались дорогие могилы матери и отца. Школа, где я учился. Театр, в котором я совсем мальчиком делал «волны» над стеной и получал 2 копейки в вечер… А потом, через много лет, приезжал зрелым актером на гастроли. Мои земляки, полные патриотических чувств к «своему» земляку-актеру, принимали меня как знаменитейшего артиста.
А города все мелькали: Керчь, Сосновка, Киев — родной город моей зрелой юности. Затем Белая Церковь, снова Чернигов, куда я опять приехал на гастроли по просьбе моих земляков, Лубны, Коростень и т. д.
Были взлеты и падения и работа без устали. Ежедневные спектакли и роли, роли и спектакли, и все это в трудколлективах, которые, кстати заметить, недостаточно обеспечивали актеров.
Нужны были иные формы работы. В многих крупных городах театр стал государственным. Но до периферийных театров это еще не доходило, и нам приходилось ждать, пока дойдет очередь и до наших театров.
На зимний сезон в 1927 году мы с Н. А. Гаряновой поехали работать в Кременчуг, к единственному оставшемуся в то время антрепренеру В. Н. Дагмарову, хорошо известному театральному миру. Нам, режиссерам, Г. П. Ардарову и мне, которых он пригласил к себе на работу, он довольно цинично сказал: «Предупреждаю вас, ребятки, имейте в виду, если сборов не будет и вы не сделаете так, чтобы они были, я платить не буду, сяду в тюрьму, но платить не буду». Однако дела в Кременчуге сложились благоприятно — народ в театр валом валил, и наш антрепренер приезжал из Киева раз в месяц и увозил немалую сумму прибылей, заработанных на актерском горбу.
В нашем составе тогда были заслуженная артистка республики Строева-Сокольская, Казико-Чекмасова, Гарянова, Василевская, Калантар, Значковский, Горев, Ардаров, Петров, Тележинский (художник) и многие другие.
В репертуаре — «Декабристы», «Гибель Надежды», «Об одном шуте», «Петр I и царевич Алексей», «Мирэллэ Эфрос», «Железная стена», «Маркитантка Сигаретт», «Дурные пасторы» и другие.
По окончании этого сезона мы поехали на курорт Сосновку, где театр был уже государственным, с твердыми окладами.
Потом я был приглашен в Киев как режиссер, на постановку в цирк, ставить «Турандот». Это представление увлекло своими возможностями. К пьесе был написан пролог, эпилог, интермедии, междудействие. В спектакле приняли участие большой оркестр и балет Киевского оперного театра.
Актеры, действующие в спектакле, приезжали в старинных каретах и верхом. Ставил я эту пьесу в цирке «Киссо». Цирк имел огромную сцену, и арена, если нужно было, заливалась водой, и по ней плавали гондолы. Словом, можно было развернуться режиссеру и дать волю своей фантазии. Спектакль оформляли художники — талантливые братья Тележинские. Оформление было блестящим. Зрелище получалось феерическое, в то время редкостное, и народ ходил на это представление охотно. Актеры играли спектакль с большим подъемом и вдохновением. В то время театральная общественность и киевская пресса хорошо приняли спектакль.
Ставя «Турандот», я применил все виды искусства: цирк, оперетту, драму, оперу, хор, балет. И теперь можно дать грандиозное представление на каком-нибудь большом стадионе, с привлечением наших замечательных самодеятельных коллективов. Это уже делается, но еще довольно робко и то только в Москве, Ленинграде и других столичных городах и на международных фестивалях, а надо такие народные представления давать во многих городах. Эти представления должны быть яркими, солнечными, стать в нашей стране днем праздника нашего советского искусства.
По окончании этого зрелищного спектакля в Киеве я выехал в Москву.
В Москве я видел немало спектаклей разных театров и разных жанров, в том числе и спектакли в театре Мейерхольда, смотрел и «Великодушного рогоносца» и «Лес», в которых актеры играли в голубых и других цветов париках, меня эти спектакли огорчали и возмущали.
Смотрел тогда же в МХАТе спектакль, который почему-то ругали, а меня этот спектакль привел в восторг. Это «Блокада». Совершенно блестяще Пеклеванова играл Хмелев в «Бронепоезде», Вершинина — Качалов, а Окорока изумительно играл Баталов.
В Москве я получил предложение выехать на Урал, в город Пермь.
В 1929 году я приехал на Урал. Этот край я полюбил, привык к нему и почти 25 лет работаю в Челябинском государственном драматическом театре. Это мой родной театр. Коллектив этого театра — моя семья, которую я люблю всем сердцем.