Акварель для Матадора

Глава пятая

Отрезанная голова лежала на столе.

Между шприцем, огрызком яблока, двумя пустыми водочными бутылками и чёрствой ржаной горбушкой лежала на столе отрезанная голова.

Не отрезанная — отпиленная. Её пилили ржавой двуручной пилой. По живому.

Пилили прямо на столе. Кадыров заснул за трапезой, упав бородой в закуску. Удобно пилить. В луже крови под столом плавали спичка и водочная пробка.

Матадор вышиб дверь ногой. Голова смотрела на опергруппу недружелюбно. Горловые связки и шейные мышцы болтались джинсовой бахромой.

Убийцы спали на топчане. Фотограф полыхнул вспышкой.

— Муть какая, — сказал Матадор. Он с большой неохотой пошёл на это задание.

Какой-то знаменитый французский фотограф раскатал губу на репортаж о доблестных буднях московских борцов с наркотиками. Фотографа втюхали группе Матадора.

Фотограф притащил тыщу баксов, скулил, чтобы взяли на интересненькое.

На серьёзную операцию его брать было нельзя. Промандячат ему дырку в черепе, разливай потом сопли перед начальством и посольством. Взяли парня на обычное дело: профилактическая зачистка одной чернушной квартиры.

И надо же было такому случиться: в гости к Степану Лысенко приехал из-под Харькова брат Мирон. Степан, продвинутый столичный житель, год торчал на героине, а провинциальный родственник хлестал по старинке горилку.

Решили братаны померяться силами: Степан всупонил себе двойную дозу герыча, а Мирон уговорил литр злодейки с наклейкой. Сосед Степана, Ренат Кадыров, успел на два фронта: укололся полкубиком, а сверху отполировал водкой.

Разгулявшиеся братья ночью вспомнили, как весело пилили когда-то вдвоём дрова на родном дворе. Ясное небо, пила звенит, жаворонок поёт, солнышко… Хорошо! Чего бы попилить? А вот — татар удобно лежит.

Оттяпали Ренату качан и легли спать. Фотограф ошалел от счастья. Снял голову и весь натюрморт в двадцати пяти ракурсах.

Фотографию поместили на фотобиеннале.

Голова татарина на столе.

Отпиленная голова татарина.

Игорь было полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что он на выставке.

Игорь огляделся. Публика, пришедшая на вернисаж «История Москвы глазами русских и зарубежных фотографов», мало внимания обращала на развешанные по стенам снимки. Гости общались между собой, ожидая угощения: после церемонии открытия все должны были перейти через дорогу — из Малого Манежа в банкетный зал Дома Союзов, где уже накрывались столы.

Игорь, попавший сюда случайно, был вынужден рассматривать снимки.

Отпиленная голова татарина: Татаром был начальник стройуправления, в котором его мама работала главным бухгалтером. Начальник украл много денег и свалил недостачу на маму. Маму судили, приговорили к семи годам, она умерла от разрыва сердца в воронке, который вёз её из зала суда. Вор-татар занимает сейчас крупный пост в столичном правительстве.

Игорь перешёл к другому снимку. Огромная чёрная доска испещрена математическими формулами. Цифры, стрелочки, интегралы. Московский университет. В нижнем углу кадра учёный: белая рубаха, галстук, очки. Шестьдесят четвёртый год.

Его отец тоже был учёным в МГУ. Как раз в шестьдесят четвёртом он защитил блестящую диссертацию. Ещё он играл на гитаре и сочинял песни. Но когда исчезла мама, запил по-чёрному. Преподавал физику в школе для дураков, сейчас на пенсии. Сошёлся с уборщицей из ДК, живёт с ней где-то в Бутово.

Игорь пошёл по стопам отца. Без блата проторкнулся на элитарный тогда химфак. Формулы разводил в полруки, молекул гонял чисто конкретно. На студенческой олимпиаде в Чехии взял серебряную медаль. Распределился в закрытый институт, получал большую зарплату. Но с горбачёвской перестройкой деньги кончились. Государственных заказов институт лишился. В хозрасчётные коллективы Игоря не звали — слишком специфической была тема исследований. Влияние химических препаратов на сознание и физиологию вероятного противника…

Игорь решил, что не будет как-то специально бороться за новую жизнь. Двухкомнатная родительская квартира в доме МГУ его вполне устраивала, семьи он так и не завёл и ни в чём особо не нуждался.

Прошлой осенью, в погожий сентябрьский вечер, у проходной института Игоря окликнул весёлый мужчина. Чёрный джинсовый костюм, высокие чёрные сапоги, в которые были заправлены брюки, тёмные очки, короткая стрижка — всё это придавало ему несколько детективный вид.

— Игорь Брониславович, разрешите с вами поговорить.

Тон мужчины был столь убедителен, что Игорь послушно опустился с ним на скамейку.

— «Химическая наука — катализатор ускорения и перестройки», — с улыбкой процитировал мужчина старый стенд, стоящий у проходной. — Я знаю, что вы в начале восьмидесятых много занимались катализаторами и ускорителями некоторых химических процессов…

— Откуда вы знаете? — насторожился Игорь. Следы этой работы можно было найти разве что в архивах Силового Министерства, которое выступало заказчиком.

— Из архивов Силового Министерства, — улыбнулся мужчина. — Я довольно много о вас знаю. А о себе могу сказать немного: меня зовут Максим. У меня к вам деловое предложение. От себя и от группы лиц…

— Что ещё за группа лиц? — нахмурился Игорь.

Назвавший себя Максимом снова улыбнулся, сложил ручки на груди, как Арамис, и воздел тёмные очки к небу.

— М-м… Хорошо, а какого рода у вас предложение? Я, знаете ли, тороплюсь…

— Если вы примете наше предложение, — улыбка не сходила с губ загадочного человека в чёрном, — то скоро купите хороший автомобиль и никуда не опоздаете… Не хотите вернуться к старой работе? Как я понял, вы близко подошли к принципиально новому типу катализатора…

— Я закончил бы его за месяц, — неожиданно для себя в сердцах сказал Игорь. — Но прекратилось финансирование. Приборы, материалы…

— Всё у вас будет, — сообщил чёрный человек. — И белка, и свисток. Надо разогнать воздействие на организм одного довольно известного препарата. Чтобы он действовал… ну, раза в три эффективнее.

— И что же это за препарат?

— Героин, — просто сказал человек.

На мгновение померк солнечный свет. Игоря передёрнуло. Ему показалось, что высоко в небе проплыл ястреб.

— Вы понимаете… вы хоть понимаете, что вы мне предлагаете? — дрожащим голосом спросил Игорь.

— Чего лее не понимать? Я это лучше вас понимаю… — улыбнулся Максим, — Только не надо вскакивать на ноги, не надо так жестикулировать. Сядьте, Игорь Брониславович.

И Игорь вновь — к большому своему удивлению — подчинился чёрному человеку.

— Вы получите много денег… — продолжал чёрный человек. — Вы сможете уехать хоть в Австралию. Мы вам сделаем документы. Но уезжать не обязательно — ваше имя нигде не всплывёт. Или вас беспокоит судьба тех несчастных, что сядут на иглу благодаря вашему открытию? Но уверяю вас, на препарат садятся не потому, что он существует…

Задники чёрных сапог Максима украшали массивные подковы.

— По зубам бить удобно, — улыбнулся Максим. — С одного раза — от двух до пяти зубов… Так вот — кроме денег я вам предлагаю голову Янаулова.

Игорь резко повернулся, схватил чёрного человека за отворот куртки.

— Да что вы, ей-Богу, — мягко отвёл его руку Максим. — Я предлагаю вам голову Янаулова. Если хотите, можете убить его сами, я всё устрою. Или я могу его пристрелить. Или взорвать в машине. Если очень хочется, могу отрезать ему голову и принести вам в пакетике…

Огромная чёрная доска испещрена математическими формулами. Московский университет. В нижнем углу кадра, скрестив руки, смотрит поверх наших голов учёный…

Игорь заметил, что вместе с ним фото изучает фуфыристая девушка в клетчатых зелёных джинсах и в серой фосфорисцирующей куртке. Бурчит себе под нос какие-то цифры, словно пытаясь понять, к чему клонит увлёкшийся математик.

— Аринка, какой официоз, а? — к девушке обратился коротко стриженый молодой человек с кольцом в ноздре — Всё такое парадное. Кроме этой башки на столе. Но это муляж, ненастоящая. Пропаганда против наркотиков. Всё просчитано… Ерунда. Вот я вчера был в ЦДХ на выставке акварелей…

Игорь вздрогнул. Почему он произнёс слово «акварель»? Почему он заговорил об отрубленной голове?

— Выставка как выставка. Можно уже идти на банкет.

Арина махнула стриженому рукой и двинулась к выходу.

Сегодня Арина посетила, наконец, офис Гаева. Он хотел принять её дома, но Арина наотрез отказалась. Мало ли что на уме у старого мудолома.

Гаев сказал, что принял решение о снятии Арины с эфира не только потому, что она перестала с ним жить в значеньи спать. Арину подивила откровенность этого «не только».

Гаев сказал, что его перестал удовлетворять её имидж. И Арина понимала, что он прав. На первых порах, после того как Гаев обнаружил её на стриптизе в своём клубе, она вполне соответствовала образу отвязной шалавы. Клиент звонил с утра в прямой эфир, и Арина начинала кокетничать.

«Как вас зовут? Как же вы провели ночь, Михай? С юношей или с девушкой? Не обижайтесь, вы же знаете, как сейчас… И что было ночью? Сколько раз? Вы смотрели видеофильм? Порнуху? Ага, эротику… Клёво! Борис, вы говорите, что намерены сделать сегодня за день много бабок? Зелёных баксов долларов? А сколько, Борис?»

Зрители канала «Вставайте, ребята» охотно рассуждали о бабках и порнухе и пожирали глазами Арину, которая, беседуя по телефону, егозила по огромному студийному сексодрому: то жопу покажет, то грудь оголит, то почешет трубой между ног.

По началу Арине всё это очень нравилось. По утрам она блядовала перед камерой. Вечерами кокетничала с гаевскими приятелями по кабакам. Ночью подставлялась Гаеву в наивозможных позах.

— Я, Аринушка, переживаю с тобой настоящий эротический ренессанс, — говорил Гаев. — Я уж и не думал, что задрав девке юбку, можно увидеть что-то принципиально новое… Оказывается, можно.

Но новизна скоро приелась Самсону, он всё чаще оставлял Арину одну. И у Арины появились другие интересы: в гостях у Зайцева она познакомилась со своими сверстниками, которые сразу осмеяли её монументальные тряпки от Армани, показали ей магазин «Наф-Наф» и стали давать книжки и фильмы. Они и сами играли музыку, сочиняли стишки и носились с безумными проектами. Один парень, например, мечтал снять полнометражный художественный фильм про свою черепаху, а другой делал большие картины из деталей разломанных компьютеров…

Вскоре Арина уже стеснялась задирать до пупа сорочку и даже испытывала лёгкую тошноту, когда какой-нибудь Миша Ебунчик с утра пораньше хрипел ей в прямом эфире, что предпочитает, мля, мулаток из «Балчуга» и виски, блин, «Баллантайн».

Кроме того, она узнала, что настоящая телевизионная звезда должна получать больше денег, чем ей платит Гаев. Она придумала — для того же утреннего эфира — свою программу, посвящённую странным увлечениям. Кто-то устраивает петушиные бои, кто-то прыгает с тарзанки, кто-то чешет ногой за ухом… В одном клубе она познакомилась с человеком-собакой, который оказался вполне уважаемым художником.

Вот о таких интересных, с живинкой, людях Арина и предложила делать семиминутные весёлые очерки. Каждый день — новый человек. Пусть с маленьким, но со своим эксклюзивным прибамбасом. Арина нашла начинающего продюсера, который загорелся этим проектом. Арина думала, что Гаев обрадуется свежей идее. Но Гаев стал топать ногами, брызгать слюной и орать, что она, малолетка безмозглая, должна сидеть на простыне, чесать трубой воронку и не вонять по пустому в ведро…

У Зайцева в Теремке Арина давно заприметила валявшийся среди прочей смешной чепухи громадный вибратор. Однажды она взяла его домой. Поняв, ближе к часу ночи, что Гаев вернётся на четвереньках и вряд ли вспомнит про эротический ренессанс, Арина решила опробовать действие волшебного снаряда.

Арина включила купленный в «Пути к себе» компакт с морскими шумами. Влажный плеск волн наполнил комнату нежным курлыканьем далёких птиц, музыкой пляшущих водорослей, писком моллюсков, невнятным бормотанием рыб…

Арина, сама превратившаяся в волну, выгибала послушное тело. Лёгкое жужжание вибратора вплеталось в гул морских глубин. Влагалище хлюпало, как вода в резиновом сапоге после грибного дождя. Вибратор плавно входил в её горячие недра, словно в морские пучины подводная лодка.

Арина закусила губу. В морском-океанском дне словно вырвали пробку-затычку. Тонны воды с хищным свистом устремились в пустоту. Арина почувствовала, как её лоно заполняется благодатной слизью. Вибратор обмяк, жужжание пресеклось на верхней ноте. Арина осторожно вытащила из себя липкий початок и поцеловала его.

— Ложись! Ложись, препинда саратовская, ложись! — Гаев орал так, что слюна вылетала у него изо рта увесистыми ошмётками: каждый плевок мог заполнить рюмку. Вчера он выпил полтора десятка таких рюмок с разными крепкими напитками, а утром, почуяв, очевидно, обострённым чувствилищем соперника, сунулся в Аринину сумочку и нашёл там вибратор. Ещё пахнущий вчерашним Арининым кайфом.

— Глазки закрывай, ноги раздвигай, сука! — даже сейчас Гаев не мог отделаться от идиотской любви массовика-затейника к эстрадным рифмам.

— Зачем глазки-то закрывать? — пробормотала Арина, но послушно легла на антикварную кровать, задрала рубашку и раскинула ноги. Пусть любуется.

Девки в Сосновке мерились в бане или на речке своими бобриками: Аринин всегда признавали очень удачным. Пухленький, аккуратно прикрытый — только бутончик клитора немножко выпрастывается, аленький такой цветочек.

Арина вспомнила ходившую в Сосновке историю про одну саратовскую девушку, у которой была писька-розочка необычай-нейшей красоты. Девушка не считала себя вправе скрывать чудо от людей, а потому дарила свою любовь всем подряд и однажды заболела дурной болезнью. Пришла к врачу, а тот как увидел письку-розочку, так и влюбился в неё до конца своих дней. Быстро согнал с неё всех мандавох, женился на девушке, и они жили долго и счастливо. Арина расхохоталась.

Массовик-затейник побагровел, надулся и мелко затопал.

— Валерьянки! Валерьянки! — заорал Гаев.

— Зачем валерьянки? — спросила Арина.

Гаев ухал, раскалился до красна, как паровой молот.

Откуда-то взялся пузырёк. Гаев зубами сорвал крышку и вылил содержимое прямо в Аринину зду. Арина закричала от холода и неожиданности. Гаев выхватил из-под кровати кота и ткнул его носом в валерьянку.

— С котом, с котом! — орал Гаев. — Не хотела со мной, трахайся с котом!

Кот Прометей ударил шершавым языком по клитору. Арина хотела вскочить, но не смогла: в очах Гаева горели костры, возводились и крушились дворцы, блистали молнии. Словно руководя Прометеем, как марионеткой, словно дирижёр, запавший на Вагнера, словно адский шоумен воздымал он и опускал крючковатые распальцованные руки.

Такой же ужас — или благоговение — он наводил на участников своего самого знаменитого, самого скандального, самого прибыльного шоу — «Стрип-стрит». Игроки рассказывали Гаеву

и были благодарны Гаеву за то, что он вытащил из них на свет божий все тайные пакости и мерзости. А Гаев одаривал их за это

Кот Прометей зарывался мордой глубже и глубже, словно собирался обнаружить где-нибудь в районе матки вечный источник валерьянки. Арина всегда ненавидела Прометея, а сейчас испытывала просто рвотное омерзение. Горький комок подкатывал к горлу.

Прометей вдруг вылез из сладкой пещеры, глянул на Арину безумными, как у Гаева, очами, мявкнул и больно укусил Арину за клитор. Она закричала, схватила Прометея за хвост, и швырнула его в потолок.

До потолка кот не долетел, но сильно ударил лапой подвернувшуюся по пути люстру, порвал какую-то цепь, и на Гаева рухнул хрустальный дождь.

Разговаривали они на удивление спокойно. Остыли. Гаев уже не хотел продавать Арину какому-нибудь греческому миллионеру — из тех, что держат на хорошо охраняемых островах целые гаремы наложниц с разных концов света.

Арина уже не хотела рвать на голове Гаева редкие с проседью волоски или поджигать его квартиру с видом на Триумфальную арку. Она думала о том, что, в сущности, почти всем обязана этому человеку.

Без него она в лучшем случае продолжала бы кривляться вокруг шеста в клубе.

А в худшем — кормила бы раков в Москва-реке с порезом через всё горло от ножа слишком крутого любовника, проигравшего её жизнь дружкам-бандитам. Поставил на «Аланию» против «Динамо» и ошибся, бывает. Так странно закончила свою жизнь Люся Петрова, предыдущая сосновская красавица, вздумавшая покорить Москву. А она, Арина, пока цветёт и пахнет.

И машину — правда, старую, поучиться — подарил ей Гаев.

И большую часть денег на квартирку дал Гаев.

— Деньги-то отдай, — сказал Гаев, выуживая из ноздри большую чёрную козулю. — Торопить я тебя не буду, но деньги отдай. Месяца тебе хватит?

Это Гаев называет «не торопить». Понимает же, что не то что за месяц, а и за полгода Арине неоткуда взять тринадцать тысяч баксов.

— Могу отдать через неделю, — сказала Арина. — Если продам квартиру.

Гаев великодушно развёл руками:

— Что же ты сразу, продам квартиру… Что я тебе — ствол под нос сую? Не отдавшие деньжат под курганами лежат… Ладно, потерплю. Сколько тебя надо месяцев? Два?

Гаев великодушно развёл руками, но внутри у него снова затарахтел злобный моторчик: стерва, параша сопливая, вытянула из меня деньги, знала, что не будет со мной жить, купила квартиру и слиняла, караганда вонючая…

— Два, — сказала Арина.

— Два, — сказала Арина. Она ещё не обжила свою крохотную конурку на Нижней Масловке. Там не было даже холодильника: еду на вечер она покупала по дороге.

Знакомые посмеивались над любовью Арины к глупым американским бутербродам. Что с них взять, они никогда не жили в Сосновке…

Только непонятно, зачем она купила два Биг-Мака. Ела она довольно мало.

Много непонятных, странных вещей происходит. Сегодня, когда Арина выходила из Малого Манежа, прямо перед ней огромный самосвал раздавил в лепёшку бежевую «Волгу» с человеком внутри. Причём Арине показалось, что зелёный БМВ, который не дал «Волге» выехать на Большую Дмитровку, запирал её специально. Арина на всякий случай запомнила номер.

Арина вздрогнула от телефонного звонка.

Когда разговор закончился, лоб Арины был покрыт густым слоем пота. Подмышки и пах тоже срочно требовали душа и дезодоранта. Сердечко стучало в такт коротким гудкам.

Она что-то прибирала, она, успокаиваясь, курила косяк, она искала чистое бельё, она красила губы, она замечала на столе два Биг-Мака и удивлялась, что пригодятся оба.

— Больницей пахнет, — виновато сказал он, когда Арина, уткнувшись лицом в складки его куртки, почувствовала далёкий аромат карболки и нашатыря.

Волосы его пахли ветром и порохом, мозоли — металлом, губы — её помадой, а потом анашой, а потом «Макдональдсом», а потом смесью его семени и её слизи, шрам на щеке — старой кровью, глаза — влажными снами.

— А почему тебя зовут Матадор? — спрашивала Арина, оседлав его, как ковбой мустанга, и он подкидывал её высоко — так, что она взлетала под потолок и, опускаясь, точно нанизывалась на блистающий член.

— Тебе не больно? — спрашивал Матадор, погружая указательный палец в её трепещущий анус, и она, смеясь, сама вводила в зад его напряжённый жезл. Бережно, как помещают в вату до следующего декабря новогодние игрушки.

— Откуда у тебя шрам? — спрашивала Арина, и он рассказывал, как в детстве упал с черёмухового дерева и разодрал щёку о сук, и что всякий раз, вспоминая об этом, он будто чувствует во рту вязкую, большую, как детское лето, черёмуховую кашу. Она не верила, она бережно гладила шрам, представляя необычайные приключения офицера госбезопасности, нож, летящий в лицо, пулю, потрепавшую по щеке. Тогда он говорил правду: шрамом он обязан кабану, с которым встретился на охоте. Она всё равно не верила.

— Тебе вкусно? — спрашивал Матадор, и она улыбалась одними глазами, глотая сперму, как блокадник глотает случайную пайку — подарок судьбы. Выпуская член изо рта, она провела кончиком языка по ободку головки — словно подвела черту, подчеркнула важное место в книжке своей жизни…

Потом Матадор заснул. Арина долго сидела рядом с ним, всматривалась в его лицо, трогала его шрам и ресницы, и Матадор улыбался во сне. Арина вспомнила стихи, на которые наткнулась, листая в Теремке у Зайцева томик Пушкина:

Несколько дней назад, у Политехнического музея, этот мужчина умирал у неё на руках, а она пыталась оживить, расколдовать его жарким поцелуем в губы. И когда она его поцеловала, он также по-детски беспомощно улыбнулся.

— Эта женщина умерла несколько тысяч лет назад. Но время сохранило её красоту для потомков. Полярная экспедиция обнаружила её замороженной в глыбе вечного льда. Экспедиция продала находку сюда, в Британский музей…

Седовласый старик был рад случайному собеседнику в ночном пустом баре. Этот русский парнишка угостил старика пивом, потом виски и с искренним интересом слушал старые лондонские легенды.

Серое здание Британского музея было видно из окна паба.

— Что же дальше? — спросил Огарёв.

— Находку поместили в подвал, в специально оборудованную холодную комнату… Специалисты, накинув шубы, заходили туда полюбоваться красавицей. Художник увидел красавицу и… влюбился в неё.

— Влюбился в доисторическую женщину? — удивился Денис. Голова кружилась — от выпитого пива и виски, от хоровода впечатлений.

— Он получил разрешение нарисовать её портрет, — продолжал старик. — Его пускали с мольбертом и красками в её ледяные покои. И он, согревая дыханием замерзающие пальцы, писал свою странную возлюбленную, чьи пронзительно-голубые глаза смотрели на него из глубины ледяной глыбы. С каждым днём он любил её больше и больше.

— Бедный художник, — Денис заказал ещё два пива.

— И в один прекрасный день, — старик говорил из сладкой полудрёмы, — он решил, что должен разбить ледяной чертог и вернуть красавицу к жизни. Он решил, что поцелуй расколдует её, вырвет из ледяного плена.

«И он сможет не только любоваться на неё через лёд, но и трахать её, как обычную лондонскую тёлку, — подумал Огарёв. — Какая романтическая история!»

— У него был ключ от ледовых покоев… Как-то ночью художник пробрался к красавице, развёл около льдины маленький костёр и стал долбить её ледорубом. Временами ему казалось, что из глубины льда она протягивает к нему руки, словно говорит: освободи меня, любимый, я хочу быть с тобой…

Паб закрывался. Хозяин опускал серебристые жалюзи. Денис и старик вышли на улицу и двинулись к громаде Британского музея.

— Совершенно обезумев, художник крошил ледяную глыбу. Красавица улыбалась ему, ждала его, рвалась из своего векового чертога. Уже ближе к утру он добился своего: отвалился очередной кусок льда, и художник оказался нос к носу с красавицей. Но его губы встретили не жаркий ответ любви — они провалились в гнилые рассыпающиеся ткани. Художник почувствовал выпущенный им на волю тысячелетний смрад. Художник, опомнившись, бросился к двери, но оказалось, что в ночной горячке он потерял ключ. Напрасно он молотил в железную дверь. Эти подвалы хорошо скрывают звуки…

По стенам Британского музея клубились мрачные тени.

— Его открыли только через несколько часов, и волна смрада в несколько секунд пронеслась по всем залам музея. Целый месяц потом служащие отмывали от запаха экспонаты…

— А художник? — спросил Огарёв, — Что случилось с художником?

— Его отвезли в Бедлам. Там он и умер спустя много-много лет…

Старик исчез незаметно. По стенам Британского музея клубились мрачные тени. Потеряв счёт времени, Денис смотрел на серое здание и представлял себе чудовищные сцены.

— Двадцатку, — Денис почувствовал лёгкий толчок. Его обступили три подростка — двое чёрных и мулат. Один поигрывал металлическими шарами на толстой цепочке. В больших, как компакт-диски, глазах Денис прочитал угрозу.

— Двадцать фунтов, — повторил мулат голосом, не терпящим возражений.

Почему двадцать фунтов? Что-то Огарёв слышал про двадцать фунтов… Ах, да! Ему советовали носить в отдельном кармане двадцатифунтовую бумажку. Именно столько стоит доза героина. Такой бумажкой молено откупиться от наркомана… У Дениса не было отложено двадцать фунтов. Дрожащими пальцами он достал кошелёк, вытащил оттуда нужную купюру, протянул мулату. Один из чёрных грубо выдернул кошелёк у него из рук.

— Э-э, мы так не договаривались, — Денис потянулся за своим кошельком.

— Животное, — сказал чёрный и ударил Дениса ребром ладони по шее.

Денис охнул и схватился за шею. Мулат пнул его ботинком в яйца. Денис согнулся пополам. Тяжёлые шары метались, как два озверевших глобуса, слетевших с орбит. На счастье, вдали раздался тревожный полицейский свисток, грабители провалились сквозь землю. Не иначе, в подвалы Британского музея.

В участке ему промыли, забинтовали раны, утешили, что кости не перебиты, объяснили, что нападения наркоманов на одиноких ночных путников пусть и редки, но будут происходить всегда, пока существует героин. А так как героин вечен, то и нападения будут происходить вечно.

Он спал пятнадцать часов. Ему снился лёд.

Гаев покончил с гусем, вытер руки и лицо громадной салфеткой. Взял зубочистку и отправился в путешествие по зубным просторам, выцепляя из укромных уголков кусочек мяса или вытягивая жилу, застрявшую между зубами.

Ему нравилось заниматься своими зубами. Нравилось вычищать их после еды и драить щёткой по утрам. Нравилось счищать' с них каменный налёт нежножужжащей машинкой.

«В бизнесе главное — крепкие зубы, — любил повторять Гаев. — Откусить и хорошенько пережевать… Только тот раскатит губы, у кого крутые зубы…»

Когда-то у него был «дежурный героинщик» Стёпа. Когда появляются продавцы с партией товара, нужен человек, который первым пустит в себя этот непонятный продукт. Проверит качество. Если товар окажется грязным, этот человек умрёт.

Гаев однажды краем уха услышал, как Стёпа рассказывает о своих зубах. Которые, на самом деле, не зубы, а горы. Целые горные кряжи и горные цепи, под героином так увлекательно путешествовать по ним кончиком языка…

— Зубы — единственная часть скелета, которая выходит наружу, — Гаев запомнил эту стёпину фразу и потом даже использовал её в рекламном ролике зубной пасты «Интердент».

Появился Козлов с телефонной трубкой.

— Журналист Огарёв набирает из лондонской гостиницы наш контактный телефон. Один раз набрал, положил трубку, сейчас снова набирает…

Гаев кивнул. В трубке у Козлова что-то пробормотал невидимый оператор.

— Теперь он набирает телефон, оставленный ему эфэсбэшниками, — бесстрастно сказал Козлов.

— Хорош гусь, — нахмурился Гаев.

— Кладёт трубку, не стал говорить… Теперь он снова набирает наш телефон…