Аквариум как способ ухода за теннисным кортом

Часть тринадцатая

С клубом была абсолютно симметричная схема. Саше Кострикину предложили место в Мэрии, где он стал начальником какого-то отдела, и он постепенно загасил фитилек, ещё теплившийся в тот момент, когда мы появились, и всю работу центра свел на нет. Постепенно разбежались все службы, а потом и все творческие коллективы, которые там находились. Под него рыли какие-то внешние враги, которые пытались завладеть этим помещением. А также владельцы кафе, которые были его субарендаторами, вдруг тоже стали копать. А потом и вовсе перешли в наступление, предлагая Кострикину убираться самому, поскольку рано или поздно они завладеют всем помещением. Всё усугублялось тем, что Кострикину не продлили договор аренды. И это была реальная опасность. Перейдя в наступление, кафешники захватили одну большую комнату на первом этаже, прямо напротив репетиционной точки, что было вероятно им очень неудобно, поскольку на точке все время кто-нибудь репетировал и очень громко, так что в этой комнате невозможно было разговаривать. Они же поставили кожаные диваны и стали собираться там на тайные собрания. Если они сами не были бандитами, то по крайней мере каким-то образом были сопряжены с властными структурами. Всё у них было на понтах, которые они и нам начали демонстрировать. Изначально им не нравилось то, что мы делаем, но в то же время они видели, что в принципе в музыкальном клубе есть рациональное зерно. Они стали вести с нами разговоры, предлагая покровительство и «крышу». Они видели, что хоть мы и делаем с их точки зрения неправильное дело, однако оно работает. Вот если бы сменить музыкальную ориентацию и аудиторию, то туда могли бы ходить «приличные» люди, и все было бы хорошо. Мы естественно не шли ни на какие уступки, и разговоры закончились тем, что они всё-таки решили сами продавать пиво наверху и платить нам фиксированную сумму денег. Нас это устраивало, поскольку было ясно, что рано или поздно с нелегальной торговлей нас накроют. Хотя, когда мы торговали сами, то Витя делал это весело и непринужденно, и ему всегда помогали девушки. Всему персоналу вменялось в обязанность подбирать пустые бутылки, которые всюду валялись под ногами. Правда зачастую мне приходилось делать это самому. Кафешники же посадили своего человека, который просто отпугивал наших посетителей. Но это продолжалось недолго, они прекратили продажу пива, вероятно не получая достаточного барыша, и мы постепенно вернулись к прежней схеме и к прежнему обороту. Конфликтная ситуация усугубилась тем, что в фойе второго этажа случился пожар. Загорелось барахло, старый театральный реквизит и разломанная мебель, которое мы уже год перекладывали с места на место. Когда я туда приехал, я не поверил своим глазам. Это было очень похоже на конец. Всё было черно от копоти и залито водой. Привести это в порядок не виделось возможным. Однако делать было нечего, и пришлось все разгребать. По счастью, проводка не пострадала, а зал и вовсе оказался в порядке. По городу пронесся слух о кончине «TaMtAm»'а, но с ликвидацией последствий пожара нам удалось справиться гораздо быстрее, и через неделю мы уже объявили следующий концерт. Потолки были абсолютно черными, а стены были грязно серого цвета в затеках, но Лена покрасила батареи в красный цвет, положив начало будущему фантастическому интерьеру, и все показалось не таким уж страшным. Саша настаивал на ремонте, и я с ним был согласен, однако черный потолок хотелось оставить. Но денег всё равно не было, и на ремонт мы так и не разогнались. Мы отчистили и покрасили окна, и Лёша Михеев по собственной инициативе стал покрывать стены причудливыми фресками. Это было абсолютно то, что давно было необходимо. Меня нисколько не смущало, что до пожара клуб не имел никакого интерьера. Большинство людей, приходящих туда, ни на что не обращало внимания, там было, как в «Сайгоне». Я вообще не люблю места с современными интерьерами, все это в общем-то вариации на тему «Макдональдса». И вдруг, с появлением этих фресок, это место стало насыщаться и оживать. У людей, которые туда попадали в первый раз, просто сносило башню.

В особенности это было интересно по контрасту с первым этажом. Кафешники затеяли ремонт и начали с того, что выложили мрамором вестибюль и отделали стены деревом. Они поставили нам условие, что мы будем отвечать головой за каждую надпись, которая появится на стенках. Это был достаточно опрометчивый ход с их стороны, поскольку они ещё не были нашими хозяевами, и мы ничего не были им должны, но они каждый раз говорили с позиции силы. В нашей команде появилось много новых ребят, которые выполняли все виды работ, а некоторых мы просто обеспечивали работой, изобретая для них какое-нибудь занятие, чтобы давать возможность немного заработать денег. Так для обеспечения порядка в вестибюле был специально нанят Альберт Мовсюков. Он поставил кресло на стол и сидел с нём в течение всего концерта. Даже завсегдатаи, привыкшие к странностям этого места, шарахались, когда под потолком замечали человека с бородой в синем пиджаке, который неподвижно сидел три часа к ряду. На такое мог быть способен только этот человек, это было его призванием. Но все же, в какой-то момент появились какие-то каракули, и кафешники грозили тем, что мы будем все переделывать. Они бесились от собственной злобы и вдруг в один прекрасный момент так взбесились, что забрали все свое имущество и ущипали.

Мы долго не могли поверить в то, что это кончилось. Но Кострикин говорил, что скоро появятся новые хозяева кафе. Через некоторое время действительно появились какие-то люди. Во главе у них стоял благообразный человек в бороде и с военной выправкой. Он был беглым валторнистом из филармонического оркестра и производил самое благоприятное впечатление. Они несколько дней пили с Сашей Кострикиным, а потом он как-то пришёл, взял нашу тележку, погрузил на неё Кострикинский кассовый аппарат и был таков. После него так больше никто и не появился, и постепенно мы завладели всем пространством кафе. Собственно кафе нам было не нужно, хотя мы думали о том, чтобы запустить его своим силами, но ограничились тем, что стали пользоваться кухней. Так, чисто механически, мы вывели ещё одну формулу, которая заключалась в том, что перед работой людей надо покормить. Мы покупали овощи, и девушки стали готовить салаты, упражняясь в кулинарном мастерстве. В пять часов вечера все слетались на работу, усаживались за длинный стол, обильно ели и разбредались готовиться к концерту. Поскольку концерты кончались поздно, мы успевали только подмести все помещение, а мыть приходилось на следующий день перед концертом. В это же время аппаратчики налаживали аппарат и начинали саундчек. Также в течение всего вечера всегда можно было спуститься вниз и выпить чашечку чаю. А после концерта чаепитие было непременным. Всегда оставались какие-то гости, и за стол усаживалось не меньше человек двадцати пяти. Еду вечером готовили очень редко, обычно девушки делали несколько подносов с бутербродами, и всегда были корзинки с пряниками или печеньем. К нам все время приезжали иногородние и заморские группы. Но мы не могли покрывать дорожные расходы, а помогали им с ночлегом и кормили в клубе. Частым гостем был Сашка Липницкий, который в это время стал менеджером женской группы «Атас». Группа постепенно трансформировалась в полноценную мужскую группу, в которой осталась лишь одна девушка Лёля, автор всех песен. Один раз в составе этой группы приехали Лёша Бортничук и Андрей Надольский, барабанщик нового состава «Звуков Му», который правда напился и не нашёл дорогу в клуб. Лёша же забыл в какой группе играет, и концерт этой группы превратил в свое сольное выступление. К сожалению, и «Звуки Му», самая чтимая мною группа, не избежала перестановок в составе, и время от времени Петя с братом всплывают под этим именем. Мне всегда интересно, что делает Петя, будь то его концерт, кино или спектакль, но в моей памяти навсегда сохранится та группа «Звуки Му», которую я видел и слышал в первые годы.

Очень трудно говорить о музыке. Любые оценки субъективны, и тот стиль, который сложился в ходе нашего опыта и определил концепцию нашего клуба, очень трудно определить. Как мне кажется, постепенно я научился разбираться в нюансах этой музыки. Как я уже говорил, что непременным критерием отбора было то, что это должна быть современная музыка. Хотя панк-рок меня вполне устраивал, но мне больше импонировал пост-панк. А именно то, что этот самый панк-рок переросло. То есть то, что в начале восьмидесятых годов получило ярлык новой волны. Это можно называть как угодно, но важна суть. В некотором роде это была интеллигентная музыка. При всей простоте формы присутствовала глубина мысли и незаурядное чувство юмора. Хотя конечно были и упертые дворовые панки. В целом, почти все эти люди восхищали меня чувством собственного достоинства. Все были очень натуральны, никто не заискивал и не хотел понравиться. Некоторые были прирожденными артистами. Все были самими собой, и это меня подкупало. Я очень привязался ко многим группам. Мне очень нравились «The Oba», пивноголовые «Бироцефалы», а также «Звонки» и вообще все инкарнации «Пупсов», самой известной из которых стала «Tequilajazzz». Самыми бесшабашными были «Хулиганы», с которыми поначалу у нас сложились не очень дружелюбные отношения. Но прошло время, и мы прониклись взаимной симпатией и уважением. Они неожиданно трансформировались в «Nord Folk» и с фантастическим драйвом заиграли шотландские жиги. Каждое их выступление сопровождалось невероятно зажигательными танцами. Я никогда не видел, чтобы люди так самозабвенно танцевали. Но особенное место среди любимых групп заняла «Химера». Я не могу объяснить почему, просто она на меня безотказно действовала. Это было что-то персональное. И когда это бывает так, то как правило, потом тебя больно бьет. Но что делать – так устроен этот мир. Ещё когда они назывались «Депутатом Балтики», они произвели на меня впечатление своей законченностью, как это было с «Ножами». Только «Ножи» были строгими, готическими и абсолютно абстрактными. «Химера» же была конкретна, при этом она была очень подвижна. Эдик Старков был настоящей звездой. Я смело могу поставить его в один ряд с Джимом Моррисоном, Игги Попом, Петей Мамоновым и Сашей Башлачевым. Это был очень красивый человек атлетического сложения, в котором сочеталась невероятная сила, незаурядный ум, самобытный голос, совершенно бешенная энергия, но при этом в нём не было никакой агрессии. Он был прирожденным шоуменом, основным атрибутом которого являлось его естество и невероятная мягкость, если не сказать кротость. В нём не было никакой позы, на концертах он просто одевал кузнечный фартук и выступал, как правило, босиком. Он сочинял безупречные песни и так владел своим голосом, что через некоторое время стал для меня абсолютным. Его игру на гитаре, в особенности звукоизвлечение я ни с чем не могу сопоставить. Сама же группа, казалось, представляла собой собрание людей, которых ничего не связывало. Они совершенно не общались вне репетиций и концертов. И при этом каждый из музыкантов был незаменим, и они добивались такого звука и такой силы психологического воздействия, что на каждой песне я находился в напряжении, которое меня не отпускало до конца выступления. Конечно же это моё индивидуальное восприятие, но это было по-настоящему. Наверное я ещё долго мог бы упражняться в эпитетах, но сейчас это уже не имеет смысла. Эдик был моим фаворитом, и мне очень хотелось его баловать, но конечно же я себе не мог такого позволить, и все льготы, которые он имел, заключались в том, что «Химера» могла играть, когда хотела и когда им это было удобно. Эдик поселился в клубе со своей молодой женой Тосей, и они заняли самую неудобную комнату на кухне, поскольку к этому времени в клубе уже жило несколько человек, и все места были захвачены. Саша Кострикин не особенно этому сопротивлялся. И это было похоже на очень странную коммуну, когда люди вроде бы живут в одном пространстве, но не очень хорошо ладят друг с другом. Единственным объединительным началом был сам клуб, который действовал три дня в неделю. По ночам же и в остальные дни в силу вступал другой закон, изменить который я был не в силах. Да это было и не к чему, эти люди жили так, как они сами выбрали. Тося была поклонницей Гребенщикова и почему-то меня не любила, и я постоянно чувствовал агрессию с её стороны. Меня это немного обижало, но я смирился. Слишком много людей меня окружало, и мне хотелось иметь ровные отношения со всеми. В клубе обычно репетировало групп десять, которые сами договаривались между собой. Я на первых порах пытался было это контролировать, но из этого ничего не получилось. Мне хотелось обеспечить их адекватной аппаратурой для репетиций, я специально купил ещё одну ударную установку, но никто ни за что не отвечал и все время что-то ломалось или пропадало. Иногда музыканты взаимодействовали и рождались новые проекты. Так появилась «Авдогеса». Это был самый бредовый «проект», в котором участвовал Тима Земляникин, Эдик и некто Дима Желонкин из Йошкар-Олы. Я не знаю, что значит это слово, но оно абсолютно соответствовало тому месту, в котором жили эти персонажи. И Тиму тоже стали звать Авдогесом. В комнате, в которой они жили, потреблялось все, что течет и дымится, а грибы, по-моему, росли прямо там. Однако то, что они делали было необычайно интересно. К тому времени убили Кузика – басиста группы «Нож Для Фрау Мюллер», и группа прекратила свое существование. И «Авдогеса» стала оптимальным местом применения таланта Тимы Земляникина. К каждому концерту он мастерил фонограмму, которую он делал чисто механически, привязывая тонарм проигрывателя на резинке. Пластинка прыгала в тщательно найденном месте и давала интересные несимметричные петли, на которые они уже на концерте играли вживую, а Тима пел. Одно время они играли каждый четверг, пока Тиме не стало скучно, и он просто ставил пластинку «Ласкового мая» и пел сверху. То есть получался, как это теперь называют, римэйк. В свободное время они стригли друг друга, а Лёша Михеев всем делал татуировочки. Эдик же делал их себе сам и покрыл татуировкой все своё тело, только на спине, куда ему было не дотянуться, Лёша выбил ему четыре четверки.

Другая группа, с которой мы стали друзьями на долгие годы – это «Markscheider Kunst». Она была одной из тех групп, которые выступали и репетировали в нашем клубе. В то же время, вокруг Паши Литвинова и другого перкуссиониста Киры Ипатова, стала формироваться интересная питательная среда. Музыканты этой группы оказались наиболее подвижными, и они стали вместе заниматься, учиться друг у друга и перенимать опыт. Так постепенно состав группы расширился, и они все стали играть вместе. А чуть позже к ним присоединился Вова Матушкин и африканский вождь Макангила. Стиль группы невозможно определить, это смесь рэггей, ска, диско, африканской музыки сукус и Бог знает чего, что рождает новый удивительный, ни на что не похожий, стиль – «Markschеider Kunst».

Мы часто устраивали блюзовые джемы. И поначалу было интересно, приходили мои старые дружки Саша Ляпин, Юра Ильченко, Никита Зайцев и Володя Ермолин. Они все давно уже стали «монстрами», и всегда приятно увидеть высокий класс игры. Но иногда, когда музыканты начинали играть для себя, вспоминая старинные хард-роковые стандарты, становилось смертельно скучно. А порой они просто напивались так, что мне становилось стыдно, и приходилось их просто сгонять со сцены. Так я постепенно оставил эту затею. Традиции джема в этом городе, судя по всему, не пустили корни, и молодые блюзмены особенно не проявились. А ко всему прочему я ещё разорвал отношения с Юрой Ильченко и Никитой Зайцевым.

Reggae party всегда были очень веселыми. В городе оказалось несколько африканских студентов, которые оказались не очень искусными музыкантами, зато привносили свежую струю в этот северный болотистый город. Иногда рэггей перетекал в чисто африканские, а чаще просто в русские хоровые пения. Когда на сцене собирался подвыпивший смешанный оркестр и все хором пели «Get Up Stand Up Stand Up For Your Rights». Особенно смешно, когда это поют русские, получается что-то типа «Вставай, проклятьем заклейменный»…

Но самым корневым, как всегда, был неизменный Растоман – Андрей Куницын. который в течение нескольких лет тщетно пытается собрать постоянный оркестр. Он прекрасно поет, но иногда забывает, что он на сцене. Иногда, сопровождавший его оркестр уже уходил со сцены, и в зале не оставалось ни одного человека, а он продолжал петь. Иногда он выходил на сцену во время выступления какой-нибудь группы и «давал» рага-маффин. Правда бывало, что он пел в стойку, забывая, что микрофон у него в руке.

Время от времени я сам играл с какой-нибудь группой. Хоть я и порвал со своим прошлым и не хотел возвращаться к музыке, но иногда меня затаскивало. В самом начале я согласился играть в группе «Никогда не верь хиппи». Она мне нравилась по стилю и по противоречию, заложенному в её названии – мне польстило их приглашение, поскольку я как раз принадлежу к поколению хиппи и до сих пор ношу длинные волосы, правда не придавая этому факту никакого значения. Я принял участие в нескольких концертах, но вскоре отказался, почувствовав некоторое несоответствие, ведь я был на двадцать лет старше их. Их же проект оказался недолговечным, но я по-прежнему с вниманием слежу за тем, что они делают в других сочетаниях. Другая группа – «Wine». С ней у меня был более длительный «романс», но к сожалению, в итоге и с ней нас разнесло в разные стороны. Лёша Федяков, прекрасный гитарист, и его песни были безупречно стилизованы под британскую музыку шестидесятых годов, что мне очень близко по духу. Его песни даже не стилизованы, просто он так живет и мыслит, он явно родился не в то время и не в том месте. Как мне кажется, я приспособлен играть такую музыку и был абсолютно уместен в этой группе. Мне доставлял огромное удовольствие сам процесс репетиций, когда мы по привычке репетировали у меня дома. Лёша настолько лаконично играет на гитаре, что мне очень легко было выстраивать свою партию виолончели. И он как раз обладает тем самым характерным голосом, который меня завораживал. И хотя он пел по-английски, меня это абсолютно устраивало. С моей легкой руки в ней также играла на флейте наша старинная подруга Каролина Друен из Канады, у которой мы гостили во время нашей поездки в Монреаль. Но вскоре Каролина уехала на родину, а я не мог посвятить все свое время служению этой группе и, не имея возможности часто репетировать, вынужден был от них уйти. Но мы остались друзьями, и когда дело дошло до записи, я с удовольствием принял в ней участие. К сожалению, некоторые песни так и не были записаны, но в тот момент, когда они игрались, я без ложной скромности скажу, что они были необычайно интересны. А песня «First Girl» была просто хитом. Наверное, самым сложным фактором моего участия в любой группе было то, что я больше ничего не хочу достичь. Меня абсолютно устраивает сам процесс музицирования. В то время, как более молодые музыканты непременно к чему-то стремятся, и моё участие в группе тормозит их карьеру. В случае с «Wine» это было то, что они стремились выйти на московскую аудиторию. В это время в Москве появилось много клубов с дорогим входом, ориентированных на easylistening музыку, и там платили приличные деньги. Меня же вполне устраивала ниша «TaMtAm»'а, и наверное, я знал, почему я хотел видеть клуб именно таким. Но в итоге Лёша добился своего, и теперь он стабильно играет в московских клубах. Правда состав группы совершенно сменился. Самым поразительным был их разрыв с Кэт, его спутницей и неизменной барабанщицей группы. Казалось, что Лёша и Катя созданы друг для друга, и без неё группа существовать не сможет, но время показало обратное.

В это же время Кирстен, очаровательная немка, которая проявилась на нашем горизонте, предложила организовать культурный обмен с Гамбургом. И благодаря этому, каждый год одна из наших групп могла принять участие в местном фестивале «Wutzrock», вероятно названного по аналогии с Вудстоком. Мы с «Wine» приняли участие в одном из таких фестивалей. Перед поездкой я решил внести элемент психоделии и покрасил обечайки виолончели в яркий зеленый цвет. И таким образом, этот инструмент стал называться гринчелло. На этот концерт Каролина специально приехала из Монреаля, но все сложилось не очень удачно, и она пожалела, что приехала. Уже по ходу пьесы нам устроили выступление на фестивале в пригороде Гёттингена. Но к сожалению, накануне там убили какого-то курда, и весь город пошел на манифестацию. Так мы, среди прочих немецких групп, играли в совершенно пустом амфитеатре, который был построен ещё во времена Гитлера. Также вместе с Микшером и Витькой Сологубом я принял участие в сводном оркестре, когда в наш клуб приехал Дэвид Томас из легендарной группы «Pere Ubu».

Мы стали проводить три концерта в неделю, четверг был экспериментальным днем, когда могла звучать самая неожиданная музыка. В это время, усилиями Алика Кана в городе проходил ежегодный фестиваль «Открытая музыка». Но с каждым годом становилось все труднее искать средства на его проведение и приглашение заморских музыкантов. К сожалению, этот фестиваль сначала достиг фазы Приоткрытой музыки, когда он проходил одновременно на нескольких площадках маленьких клубов, а постепенно и вовсе затих. Так мы приютили всех тех, кому в этом городе играть больше было негде. И к этому времени у нас уже сформировалась определенная музыкальная тусовка. Когда я не знал, кого пригласить в следующий раз, или если кто-то в последний момент не приезжал, то всегда подбирался какой-нибудь «дежурный» состав. Так на базе «TaMtAm»'а существовал оркестр «Аддис-Аббеба», состав которого часто варьировался, но неизменным был костяк в лице Микшера, Паши Литвинова и Киры Ипатова. Часто присоединялся Коля Рубанов и кто-нибудь из «маркшейдеров».

Иногда забредали Дюша с Галей, которые жили через дорогу. Но они находились на своей орбите, и она никак не пересекалась с моей. Время от времени забредал Михаил Файнштейн, но он не приходил послушать музыку, а просто заходил в гости. Курёхин ходил первые месяца два-три, но потом исчез и приходил только тогда, когда выступали заморские артисты. Самым частым гостем был Алик Кан, который всегда был в курсе того, что происходит в городе и не пропускал ни одного концерта, который мог оказаться интересным. Боб заходил два раза, когда приезжали «British Summertime Ends» и второй раз, через год на Дэвида Томаса. Я совсем не виделся с Бобом, у нас не было разрыва, наверное мы могли ещё считать себя старыми друзьями, но нас связывало только прошлое. Он успешно развивал свою сольную карьеру и колесил по всей России с оркестром, который назвал «БГ Бэндом», директором которого стал Вовка Дьяконов. С ним стал играть мой старый друг Сережа Щураков, которого я по неосторожности как-то привел на запись. Боб, как обычно, поглощал все, что попадало в поле его зрения, и использовал в своих целях. Так Сережа и звукорежиссер Олег Гончаров, которые участвовали в «Трилистнике», собранном Дюшей, постепенно оказались втянуты в «БГ Бэнд» и, когда настало время выбирать, сделали свой выбор в пользу Боба. Удельный вес Боба был по-прежнему гораздо больше, и я не стал бы с ним тягаться. Я слышал «Русский альбом», но не могу ему дать никакой оценки. По-прежнему я не могу эту музыку слушать в записи. Мне достаточно послушать один раз, просто чтобы иметь представление. Наверное это было то, что он хотел делать в это время. С Титовичем у них были натянутые отношения, и они не общались. Но город маленький, и так или иначе люди где-то пересекаются. Встретились и Боб с Титом. Результатом этой встречи стала немедленная отставка Сережи Березового, и Титович снова занял место басиста в группе. Я не буду комментировать это действие Титовича, но за ним последовало другое, которое касалось лично меня. Руководствуясь какими-то соображениями, скорее всего коммерческими, хотя Боб всегда называл это другими словами, он решил этот оркестр переименовать в «Аквариум». Естественно, нас никто даже не спросил об этом. Боб считает, что «Аквариум» был его детищем, и он может распоряжаться им, как ему заблагорассудится. Но он не обратил внимания на то, что за долгие годы эта группа стала ещё и нашей. И Дюша, и Миша, и Ляпин, и Петя, и Рюша, и я сделали её тем, чем в итоге стала эта группа. С моей точки зрения, группа – это в первую очередь люди, которые в эту группу собираются, иначе это называется оркестром, ансамблем или чем угодно. Каждая группа имеет срок жизни и, когда этот срок подходит к концу, и эти люди расходятся, вместе с ними умирает и имя. Мне кажется это очевидным. Когда же Боб вдруг назвал свою новую группу этим именем, то он лишил нас нашего прошлого. Оно перестало существовать. Группа играет концерты, и те люди, которые сейчас ходят на её концерты, принимают её в том виде, в котором она существует сейчас. А если учесть, что за это время аудитория омолодилась, и группа играет в тех городах, где раньше её предшественники не бывали, то матрица стирается окончательно. Люди приходят на концерт и видят ту группу, которая играет сейчас, они не знают, что раньше этим именем назывались другие люди. История их не интересует, и она очень быстро переписывается. И таким образом остается непропорционально большой Боб и безымянные музыканты. Личность каждого отдельного музыканта не принимается в расчет. Почему Боб выбрал именно этот способ рассчитаться с нами, остается загадкой.

В это время он заключил контракт с «Триарием», на выпуск всех альбомов «Аквариума» первого периода на CD, что было названо архивом «Аквариума». Ещё один реверанс в нашу сторону, нас – самодеятельный «Аквариум», сдали в архив. «Настоящий» «Аквариум» начинает профессиональную работу в профессиональных студиях, преимущественно в Англии с музыкантами, которые нанимаются по профессиональным признакам. По старинному обычаю, к записи этих альбомов приглашаются заморские музыканты, усиливающие звучание группы, и конечно же это трудно сопоставить с тем уровнем записи, на котором в древние времена были записаны все те любительские альбомы. Но как бы это сейчас не называлось, я рад тому, что мы получили деньги за то, что в течение стольких лет делали за так. Хотя Боб считает, что эти деньги он нам заплатил, в то время, как мне кажется, что мы их заработали.

Получив часть этих денег, я купил электрическую гитару и велосипед своему племяннику Василию, а остальные деньги вложил в развитие клуба. Титович уговорил меня купить у него восьмиканальный магнитофон «Tascam», который уже несколько лет стоял в студии на Фонтанке и служил стулом. Я по-прежнему мечтал о том, что нам удастся построить свою студию. Но магнитофон не дожил до этого дня и почти сразу умер. Мы только успели записать альбом «Markscheider Kunst» – «Кем Быть?», который за неимением студии записали прямо в фойе, и их же концерт, который так и остался не сведенным. Также я купил несколько ламповых усилителей, всю фирменную арматуру для нашей обветшалой ударной установки и фирменное железо, что сразу качественно изменило и без того хороший звук. В силу своего не прагматичного характера, когда ситуация была настолько неопределенной, что ни один здравомыслящий человек никогда бы не начал бы делать вложения, мы решили сделать ремонт. Мы укрепили и подняли сцену и решили отреставрировать пол в зале, который также служил танцевальной ареной для театра «До», и который за время существования клуба мы совершенно уничтожили. Мой старый друг Гена Степаненко, которого я пригласил для консультации, посоветовал залить пол жидкой пластмассой по какой-то современной технологии, что-то типа эпоксидной смолы. Я загорелся этой идеей и вбухал туда невероятные деньги. И нисколько об этом не пожалел бы, поскольку клуб просуществовал ещё два года. Но только через полгода пол разлетелся вдребезги. Оставлять его в таком виде было невозможно, и его пришлось два раза реставрировать, снова вкладывая деньги. Таким образом, я поставил памятник самому себе. Поскольку в летнее время продолжали бросать бутылки на улицу, то на окна пришлось поставить сетки. Мебели в клубе не было никакой, остатки красных кресел мы выкинули, и сидеть посетителям было негде. Лена поехала в ЦПКиО и по остаточной стоимости купила старые садовые скамейки, а на кладбище памятников она нашла железобетонные ноги от статуй Матроса и Комсомолки. Они были совершенно неподъемными, но отказываться от таких вещей нельзя. По приезде оказалось, что затащить их вовнутрь не представлялось возможным. Нам насилу удалось впрячься и поднять ноги Комсомолки на второй этаж, но ноги Матроса мы смогли перетащить только через порог, и их пришлось оставить прямо у входа.

Чуть позже в одном баптистском магазине мы натолкнулись на старую датскую военную униформу. Это были прекрасно скроенные кителя мышиного цвета образца шестидесятых годов, и мы одели в них всю нашу команду. А также купили ещё несколько штук и повесили их продавать, как в некоторых местах продают футболки. Так неожиданно появился и сформировался «TaMtAm»-стиль.

За это время вырос авторитет клуба. Мы уже ко всему притерлись и спокойно и расслаблено делали свое дело. В городе появились первые альтернативные радиостанции. Самой мощной стала «радио Катюша». Это было здорово, она была очень живой – все ди-джеи были музыкантами и крутили интересную некоммерческую музыку. Естественно они освещали все, происходящее в клубах, включая «TaMtAm». Как ни странно, для нас это имело обратный эффект. Как я уже говорил, я сторонился рекламы нашей деятельности и видел опасность в лишней информации. Мы имели постоянную аудиторию, и у нас всегда был аншлаг. И вдруг, когда по радио стали передавать клубную афишу, то у нас образовался некоторый спад аудитории. Вообще слово «клуб» становилось модным. Его стали трепать, каждая газетенка хотела печатать клубную афишу. Появились ночные клубы и казино. Обыватель не видел разницы между музыкальным клубом и ночным клубом со стриптизом. Мне стали звонить какие-то люди с тем, чтобы я продиктовал репертуар нашего клуба. Я не хотел этого делать, но они всё равно как-то узнавали и печатали во всех бульварных изданиях. Неожиданный удар ожидал нас в лице нашего сотрудника Альберта, который стал издавать фанзин под названием «TaMtAm». Он помещал фотографии с концертов и печатал какую-то ахинею. Увидев такой опус, я по хорошему пытался убедить его в том, что я имею право на то, чтобы самому распорядиться тем, что я делаю, что если бы я хотел издавать свой журнал, то давно бы это сделал. Он считал, что это уже давно мне не принадлежит – джин выпущен из бутылки, и продолжал свою деятельность. Я начал терять самообладание, и Альберт был изгнан. Это был абсурд. Все время появлялись какие-то люди, которые лучше меня знали, как следует делать то, что мы уже давно делаем. Мы значительно потеряли аудиторию и вынуждены были прибегнуть к тому, чтобы печатать свои флайеры и маленькие афиши и клеить их на Пушкинской, 10 и в других тусовочных местах.

Когда весной следующего года я поехал на Каменный остров, чтобы разведать ситуацию на корте, то оказалось, что там уже новые хозяева, которые начали ремонт дома. Я зашел к соседям и поговорил с Сашей Караваевым. Они пока не знали нового хозяина, но вроде это какой-то крупный предприниматель. Саша посоветовал приехать попозже и поговорить с хозяином, поскольку всё равно кому-то надо будет ухаживать за кортом. Судя по всему они его сохранят. Первым делом они спилили вековые деревья и поставили военизированную охрану. И конечно же наниматься к такому хозяину было западло. Это был конец, прошла целая эпоха.

Я предполагал, что закрытие этого места непременно отразится на другом. «TaMtAm» лишился своей значительной составляющей. Начиналось лето, и мы думали куда бы переметнуться с летней тусовкой, но такие места сразу не появляются, надо было ждать. И в этот момент нам поставили ещё одну подножку. Конечно же как и в любом другом бойком месте у нас была проблема наркотиков. Или как это теперь называется был незаконный оборот наркотиков (что люди подразумевают под законным оборотом, я до сих пор не понимаю). То есть люди курили траву, угощали друг друга и вероятно кто-то приторговывал. Я ничего не имею против травы, среди моих друзей очень много людей, которые курят, и я сам в юности проходил через это. Но после каждого концерта, убирая туалет, мы находили несколько шприцов. Это было крайне неприятно. Иногда рядом со шприцами мы находили бездыханные тела. И, по счастью, нам всегда удавалось вовремя оказать помощь, правда некоторые посетители покидали клуб в карете скорой помощи. Но я знал, что с этим ничего нельзя поделать. И это проблема не этого места, а проблема этого времени, которая в этот период выявилась в этой стране и приняла массовый характер. Я не знал тех людей, кто торгует. Но видел, что идет какая-то возня в районе туалета. Иногда заходили какие-то подозрительные личности, кого-то искали, с кем-то разбирались. Вероятно существовала своя система контроля над теми, кто торговал, и вероятно они кому-то платили. Я не имел никакого желания влезать во все это. Но как-то нагрянул Комитет по незаконному обороту наркотиков в сопровождении отряда ОМОН в количестве пятидесяти человек. Это была запланированная операция – они ворвались, всех положили на пол и начали обыск. У кого-то что-то находили, кого-то били, кого-то куда-то тащили, но меня почему-то не трогали. Вероятно, кому-то было дано указание меня не трогать, и мне дали безнаказанно ходить и орать на них. Наверное, их это забавляло. Ни один офицер не реагировал на меня, просто просили отойти в сторону и не мешать. Я чувствовал полную беспомощность. Они арестовали сто двадцать человек и увезли их в отделение. Концерт естественно прекратился. Половину отпустили сразу, остальные просидели до утра, но только нескольким ребятам предъявили обвинение. На лицо была эффективность акции. Можно арестовать любых сто человек в метро, и результат был бы такой же. Но опротестовывать подобные акции было невозможно. На следующий день на концет пришло ещё больше народу, и все были возбуждены происшедшим. Но через неделю все повторилось, и не сей раз они приехали со съемочной группой и отсняли репортаж, который показали в передаче «Криминальное досье». Это нам сделало ещё большую рекламу. Через какое-то время налет ОМОНа стал просто нормой, и уже становилось совсем не смешно. В нашей игре прибавилась ещё одна острая грань. А примерно через месяц, во время очередного рейда, нас арестовали за нелегальную продажу пива, что и вовсе было грустно. Это оказалось серьезно. Лену судили, поскольку она взяла всю ответственность на себя. Мы заплатили крупный штраф и оказались в финансовой яме. Правда через некоторое время, на свой страх и риск, мы всё-таки возобновили торговлю пивом, но в меньших количествах, и делали это аккуратно, соблюдая меры предосторожности. Без этого нам было не выжить. Но всё равно такой прибыли, какую мы имели тогда, у нас больше не было. Кончилась безмятежность и начался период выживания.

Тем не менее концерты продолжались, и музыканты по-прежнему были рады выступать в этом месте. К этому времени в городе уже появились другие площадки, что было хорошо. Я и собирался всего лишь оживить ситуацию в городе, создать питательную среду, которая даст плоды через некоторое время. И мне показалось, что мы свою задачу выполнили. Я начал немного уставать. Некоторые ребята тоже. Мы не могли уже гарантировать стабильную заработную плату и те, кто прибился исключительно ради работы, откололись. Наше предприятие становилось убыточным. Было видно, что с таким доходом мы долго не продержимся. Кострикину не продлевали аренду. Уже несколько раз отключали электричество и нам не хватало денег, чтобы покрывать все расходы, и мы полезли в долги, которые в итоги остались моими персональными. Но я не роптал и готов был к тому, что потеряю деньги. Я знал, ради чего я все это затеял, и меня удовлетворил бы любой результат, поскольку интересовал собственно процесс делания и то, каким образом нам это делать удавалось.

Мой дом приходил в упадок. Когда я приходил в клуб, я морально отдыхал, хотя временами и там было не сладко. Но ничто не могло сравниться с тем адом, что был у меня дома. Брат Алексей опустился на последнюю ступень деградации. У него в комнате постоянно кто-то жил. Как правило это были люди, только что вышедшие из тюрьмы. Они всю ночь колобродили, но самое страшное начиналось, когда они готовили еду. Они притаскивали какое-то совершенно несъедобное мясо или какие-то потроха и часами вываривали их до состояния «съедобности» (можно ещё сделать поправку на то, что я вообще не ем мясо, и меня удручает запах даже «свежего» бульона). Я задыхался от вони, но деваться было некуда. Каждый день я мыл ванну, но всё равно мне было противно принимать душ. Они с друзьями ходили по помойкам и сортировали найденное. Что-то вероятно удавалось продать, остальное просто сваливали в комнате и по всей квартире. Каждый день, натыкаясь на какую-нибудь дрянь в ванной, я закидывал её к нему в комнату. Мать физически страдала, так как совершенно не имела покоя. На всех спальных местах кто-то ночевал, и он пристраивался у неё в комнате на полу, либо умудрялся залезть к ней за спину. У него началось рожистое воспаление ног, которое превратилось в незаживающие язвы. Он был счастлив, теперь он мог выставлять свои ноги напоказ и просить милостыню по поездам. Ему дали инвалидность и какую-то пенсию, и он все время выщемлял в Собесе какие-то талоны на еду в столовой. В результате он находил каких-нибудь собутыльников, которых кормил в столовой, а они за это ему наливали. Выпивку он находил каждый день, в его арсенале было бесчисленное число комбинаций, которые можно было тасовать в любой последовательности, и какая-нибудь всегда давала результат. У него были припадки агрессии, один из которых кончился тем, что он с палкой напал на дворника, когда та мыла лестницу, и разбил ей очки. Она стала заикаться от шока, ему же дали полтора года условно и он очень гордился – теперь он имел судимость и со своей гопотой мог быть на равных. Приходил участковый, который ничего не мог сделать. Если Алексея забирали за какой-нибудь беспредел, то тут же отпускали, так как в местном отделении милиции его все знали и никто не хотел с ним связываться – пусть лучше идет домой, лишь бы не доставал. Он занимал деньги у всех соседей по лестнице, всё про всех знал и всем всё рассказывал про меня. У меня было безвыходное положение, мне некуда было деваться, так как я не мог оставить мать. Он отказывался менять квартиру и парализовал меня по всем статьям. Он уже двадцать лет не платил за квартиру, и все эти годы все расходы по дому ложились на меня, поскольку мне приходилось вести все хозяйство.

В этот время мне позвонили родственники и сказали, что умерла сестра Нонна. У неё был такой же диагноз, как и у нашего отца, и у брата Андрея. Я решил не говорить об этом матери. Хотя перед отъездом в Израиль они и восстановили дипломатические отношения, но душевного тепла не возникло. И для неё эта смерть не имела никакого значения. Она всегда была склонна давать неадекватную оценку, даже в самой обычной ситуации. Так пребывание Людмилы в нашем доме, после которого прошло лет пятнадцать, иногда всплывало при каждом удобном и неудобном случае. С Алексеем же я и вовсе никогда ни о чём не говорил. Мне было жаль, не успел я обрести сестру, как уже её потерял.

Наш клуб по-прежнему был достопримечательностью, и когда в город кто-нибудь приезжал, то его непременно приводили к нам в клуб. Так как-то мне позвонил Аркаша Волк из Москвы, который в то время был директором «Двух Самолетов» и сказал, что на следующий день в Петербург должен приехать Дэвид Бёрн (Бирн), которому он порекомендовал посетить наш клуб. Дэвид позвонил мне по приезде, и мы договорились встретиться прямо в клубе. Был очень удачный вечер. «Химера» собиралась играть unplugged и должна была выступать московская группа «Наив». Я никому не сказал об ожидаемом визите, чтобы музыканты не выпендривались. Дэвид пришёл вместе с известной американской тусовщицей и фотографом Хайди Холлинджер, которая уже давно жила в Москве. Уже играла «Химера», и я провел их за пульт на гостевое место. Дэвида почти никто не заметил, но в перерыве его все же кто-то опознал, и по клубу пробежал слух. Когда этот слух дошел до музыкантов «Наива», которые уже были на сцене, он претерпел некоторые изменения и солист группы сказал, что они рады приветствовать находящегося в зале Дэвида Гилмора. После концерта мы пригласили наших гостей на традиционное чаепитие и нарядили их в наши национальные кителя. Они были чрезвычайно признательны и долго крутились перед зеркалом, примеряя подходящие по размеру экземпляры, благо их у нас было много. На следующий день мы с Сологубом встретили их и пошли на Пушкинскую, 10 знакомить с местными достопримечательностями. Мы шли по улице Марата и встретили Рыбу, который вышел за пивом. Он долго смотрел на Дэвида и ничего не понял, думая, что это галлюцинация – они как раз с дружками пили и смотрели «Stop Making Sense». Вечером мы пошли в «Десятку». Недели через две он снова приехал в город на собственную фотовыставку в галерее «Борей». А на следующий день после выставки мы в клубе устроили закрытую вечеринку по случаю его приезда. Это совпало с Масленицей, и девушки целый день пекли блины и томили их в огромных кастрюлях, чтобы сохранить теплыми до вечера. Я очень расстрогался, когда Дэвид с Холли появились в наших кителях, и Дэвид сказал, что все это время они их не снимали. Гостей пришло человек сто, и все объелись блинами до такой степени, что даже осталось. Играли «Револьвер», «Markscheider Kunst» и «Wine», но Дэвид не обратил внимания на музыкантов.

Мы уже давно упражнялись в гостеприимстве и устраивали грандиозные массовые празднества. Справляли все дни рождения и Новый год, готовили массу разнообразной еды, и всегда это было очень весело. Наш друг, американец Джон Фред Байлин, который часто приезжал в город, каждый раз готовил рататую или какое-другое блюдо американских индейцев, рецепт которых он специально выискивал в Америке. Осенью мы ездили в лес, привозили несколько корзин с грибами и ели весь уикенд. Всегда прибивались страждущие. В клубе уже давно жили какие-то люди, которые откуда-то приехали, да и остались. Это было нормально, но некоторые паразитировали, просто пристраивались на халяву, ничего не делая. Меня это возмущало, и я настаивал на том, чтобы они хотя бы мыли посуду за собой. Но приезжая в четверг перед концертом после недельного перерыва, мы всегда обнаруживали гору грязной посуды. С этим ничего нельзя было поделать, свинство есть свинство и проще было самому вымыть, нежели искать того, кто не вымыл. Иногда кто-то подворовывал. Воровали ящики с пустыми бутылками и сдавали их. Дело в том, что пиво можно было купить только в обмен на пустую посуду с ящиками, и мы их копили. Это было противно, но не так страшно. В этой стране принято воровать казенное, хотя в этом случае казенное зачастую было куплено на мои деньги. Но когда кто-то проходился по карманам, и исчезали личные вещи, мне стало противно, и мы отказались от коллективного питания. Мне не хотелось готовить еду и садиться с ворами за один стол. Постепенно эта шелуха отлетела, и через некоторое время мы возобновили приготовление пищи, правда стали более замкнутыми.

Также у нас развивались внешние связи. Возникали какие-то партнерские проекты, и меня постоянно приглашали на какие-нибудь конференции и симпозиумы. Один раз Сережа Курёхин предложил поехать с ним на фестиваль «Berlin Independence Days» для участия в конференции по вопросам независимой музыки, на конференцию также поехали Алик Кан и Андрей Бурлака. Кроме того вместе с Сашей Ляпиным и Мишей Костюшкиным мы должны были составить «Heavy Metal Klezmer Orchestra». Также с нами ехал дуэт «Зикр», который Курёхин предполагал задействовать в выступлении. Я имел слабое представление о том, что такое клецмер. Курёхин на пальцах рассказал нам что это такое, и поскольку нам предстояла длинная дорога на поезде, он предполагал отрепетировать всю программу. Но по дороге случился казус, Миша Костюшкин, который не пил несколько лет, неожиданно размочил и наше нескончаемое путешествие превратилось в ад. Начал он с того, что сорвал стоп-кран. Приходил бригадир поезда и его пытались ссадить с поезда и нам с трудом удалось все уладить. Он скандалил со всеми пограничниками и таможенниками. Один немецкий таможенник на нас обиделся и заставил Курёхина заплатить пошлину за провоз товарной партии CD – у него с собой была корбка с собственным альбомом «Воробьиная оратория». Но на этом история не кончилась, самое интересное нас ждало впереди. По приезде в Берлин Миша просто убежал и заблудился. Мы несколько дней не могли его поймать. Мы с Курёхиным жили у нашего приятеля Бернарда Друбы, а Ляпин с Костюшкиным у каких-то местных музыкантов. Днем мы участвовали в конференции, где в один день были докладчиками. В конференции участвовало много музыкантов и людей, сопряженных с музыкальным бизнесом, среди которых был Малькольм Макларен. Фестиваль же проходил одновременно в нескольких клубах, и по вечерам участники фестиваля могли ходить на все концерты. Но всюду поспеть невозможно, и мы только сходили на концерты «Скриминг» Джэя Хоукинса и Лютера Элисона. Через несколько дней Костюшкин всё-таки материализовался в галерее Натана Федоровского, и его на короткое время удалось привести в чувство. Он даже принял участие в единственной репетиции. Правда Ляпин от него убежал и перебрался к нам, потому что тот не давал ему спать. Но перед концертом Костюшкин опять убежал и так больше и не появлялся. Концепция выступления была такова, что мы с Ляпиным должны были олицетворять хэви металл, а Костюшкин должен был давать тот самый клецмер. Но в связи с отсутствием этого ингредиента все рушилось, и мы не могли играть то, что только-только успели собрать. По счастью поблизости оказался американский трубач Фрэнк Лондон из группы «Klezmatics», который спас положение. Но всё равно концерт получился вялый и бессмысленный. Мы с Ляпиным отыграли весь набор рифов, которые были запланированы, дуэт «Зикр» беспрестанно выл на авансцене, и Курёхин был вынужден прибегнуть к набору своих приемов и просто вытягивать концерт, который вырвался из под его контроля – он бросил дирижировать и без того малым оркестром и просто заиграл на рояле. Мы не знали, что делать и в какие-то моменты пытались подхватить его, но это едва получалось. После концерта Курёхин впал в депрессию, из которой не выходил до самого возвращения. Мне повезло, мы первый раз ездили вместе и Курёхин рассказывал, что и в других поездках бывали приключения и курьезы, но такого ужаса никогда не было. Костюшкин появился за день до отъезда. Он потерял свой обратный билет, и поскольку уговорить его ехать на поезде было невозможно, Курёхин был вынужден занять деньги и купить ему билет на самолет в одну сторону в день отправления, что стоило гигантских денег. После чего он совсем расстроился, сам отказался ехать на поезде и купил себе такой же билет на следующий рейс. Он сказал, что отныне он никогда ни с кем никуда не поедет и будет играть один. Поездка удалась.

На наш концерт приехала Кирстен из Гамбурга, и я решил немного задержаться и поехал с ней в Гамбург. Там я встречался с руководителями молодежного центра «Lola» в Бергедорфе, и мы составили план молодежного обмена. Меня реально волновала проблема наркомании и возможные способы её решения. И мне было очень интересно пойти в центр помощи наркоманам, где им раздавали одноразовые шприцы. А меня это произвело сильнейшее впечатление. А потом мы пошли в колонию с трудотерапией. Но я не терплю никакого насилия и не приемлю такие методы, и хотя там уютно и чисто, всё равно остается ощущение, что ты попал в тюрьму. Больше всего мне понравилось кафе, где молодые люди, у которых образовался просвет, добровольно работают. На обратном пути в Берлин, когда я ехал с друзьями Кирстен на машине, началась метель, всю дорогу замело, и путь до Берлина у нас занял десять часов. У меня оставался один день на покупки, и мне удалось купить DAT магнитофон для клуба, который правда не захотел работать, и его два раза пришлось отправлять в Германию лечиться.

Чуть позже Кирстен пригласила меня в Дублин на конгресс «European Playwork Association», организации занимающейся проблемами молодежи в странах третьего мира. Нас поселили в старинном католическом колледже на окраине города, где все было пронизано покоем и вековыми традициями. Сам конгресс был скучным, и меня просто придушили разговорами, которые они растягивали на весь день. Но, назвался груздем… Вечерами я пытался вырваться в центр, чтобы побродить и проникнуться ирландским духом. А один раз мы с Кирстен сходили на «Bad Manners» (названия клуба я не помню). Я был удивлен, что на их концерт пришла толпа скинхедов. Эта группа необычайно веселая, они играли много старых песен, но в зале был некоторый стремак. Скинхеды были агрессивны, и пару раз возникала драка. Я был раздосадован, считая, что это чисто русское жлобство, но увидел откуда мои соотечественники почерпнули этот стиль развлечения. Временами у меня было ощущение, что я в родном клубе.

Нас возили на экскурсии по местам древних поселений друидов в местечко Glendaloh и на океан. Но я терпеть не могу экскурсии и коллективный способ путешествия, предпочитая остаться одному. Я подговорил Кирстен взобраться на ближайшую гору, что оказалось не так просто. Когда мы спохватились, что пора возвращаться, до вершины было ещё далеко, но было уже поздно идти тем же путем и нам пришлось спускаться напрямик, что оказалось весело только тогда, когда перепачканные мы уже оказались внизу, где в автобусе нас ждали наши коллеги. На прощальную вечеринку туда пришли настоящие travellers – кочевники, то есть люди, которые испокон веку живут на дороге. Они европейцы и считают себя настоящими кельтами, хотя живут как цыгане, но только в коттеджах на колесах. Это их выбор, они не могут жить в городах и вести оседлый образ жизни. Также пришли музыканты с волынками и устроили танцы. Потом все сели в кружок, и представители всех стран должны были что-нибудь спеть. Я пришёл в ужас, я был единственным русским и мне нужно было что-нибудь спеть a capella. Но у меня не было выбора, я встал и бодро спел народную песню про «Двух трактористов». Таких оваций я в жизни не слышал. А один кельт меня очень зауважал, он выпил виски и начал клясться в любви.

На следующий год через общество «А–Я», по линии Форума Лидеров Бизнеса Под Эгидой Принца Уэлльского меня направили на стажировку в Великобританию. За день до отъезда я узнал о смерти Дюшиной жены Гали Самсоновой-Роговицкой, но к сожалению, не смог оказаться рядом с Дюшей в день похорон. Я прослушал курс лекций в тихой деревушке Тремадог в Северном Уэлльсе. Всё было по тому же сценарию, мы сутками слушали лекции о том, как общественные организации могут привлекать капитал для развития своей деятельности. По вечерам местный поэт Чарльз Лоури читал нам стихи. А на прощальной вечеринке, на которую был приглашен арфист, я уже знал, что мне опять придется петь про трактористов. С принцем Чарльзом я не познакомился, но зато оттуда по профилю моей деятельности меня направили в Манчестер. В проводники мне определили Джона Робба, гитариста из местной панк-группы «Membranes». Мне уготовили встречи с продюсером Тони Уилсоном из «Factory Records», и каждый вечер мне были обеспечены билеты в музыкальные клубы. Я был счастлив, я надеялся пойти в «Хасиенду» и услышать хотя бы одну группу классической манчестерской волны. Но с прискорбием обнаружил, что волна прокатила, и все клубы перепрофилировались на ди-джеев. Оказывается это во всех отношениях выгодно. Одному ди-джею надо заплатить в три раза меньше, чем трем группам, а народу придет в пять раза больше. В той же «Хасиенде» была Jungle Party, что было чрезвычайно любопытно, абсолютно современно, но несколько не то, что я предполагал увидеть. В один день меня пригласили на заседание местного Pub & Club Watch, совета, который объединяет владельцев всех клубов и пабов, которые собираются раз в месяц решать какие-то общие проблемы. Они все говорили с диким шотландским акцентом, и я ничего не понял. Ко всему прочему, в повестке дня было зачитано, что на этом заседании присутствует наблюдатель от Принца Уэлльского. Ничего более бредового я представить себе не мог. Я не понимал, почему я там оказался, они не понимали какого хрена мне там надо, и вообще наблюдатель от принца должен выглядеть немного иначе. На обратном пути все участники форума встретились в городе Ковентри и нас отвезли на завод «Jaguar», где делают одноименные автомобили, чтобы на примере этого завода показать, как при определенном усердии можно заработать деньги. Это был особенно хороший пример для моей деятельности. Я привез проспекты автомобилей и хотел их подарить Файнштейну, да так и забыл.

Незадолго до этого Ник Хоббс предложил мне устроить концерт Питера Хэммилла. Мы с Ником уже давно сотрудничали, но это касалось приезда групп клубного уровня. Перед этим ко мне приехал мой давний знакомый Боря Евзиков, который предложил мне взяться за организацию гастролей больших западных артистов. Мы с ним поехали на концерт группы «Laibah» в Москву, встретились с Ником Хоббсом, который их привез, и поговорили о том, что было бы неплохо такие группы привозить и в Петербург. Я знал, что это сопряжено с большим финансовым риском, но Боря уверил меня в том, что при грамотной организации дела можно, по крайней мере, не нести убытки и постепенно размотать это до соответствующего уровня. И так мы решили попробовать свои силы в шоу-бизнесе. Концерт должен был быть организован на самом высоком уровне. И мы должны были заплатить значительный гонорар. Так или иначе это невозможно было сделать вдвоём, и получалось, что мы это затеяли на базе клуба. Таким образом у нас образовался оргкомитет. Поскольку никто не имел опыта в ведении бизнеса, нужно было решать коллегиально. Мы остановили свой выбор на Балтийском Доме, сделали рекламу, но не нашли никаких спонсоров, кроме маленькой полиграфической конторы под странным названием «Сайгон», которая бесплатно сделала прекрасный плакат с красным муравьем и флайер, автором которого была Ия Тамарова. Пока было не ясно, как будет с продажей билетов, я решил подстраховаться и занял деньги, соответствующие размеру гонорара, чтобы по условиям договора заплатить Хэммиллу перед концертом. Мы встретились с Ником Хоббсом, когда я был в Лондоне. Он пригласил меня в гости к Дэвиду Томасу, менеджером которого он за это время стал, и мы подписали контракт. Дэвид посмеивался надо мной, уговаривая меня, вместо вовлечения в шоу-бизнес, играть на виолончели. Но у меня уже не было выбора. Когда я приехал, то узнал, что Боря поссорился с Леной и вышел из бизнеса. Я был приятно удивлен. Весь финансовый риск ложился на меня одного. Билеты продавались не очень хорошо и Лена предложила сделать растяжку между колоннами Балтийского дома. Мы взяли в театре гигантскую тряпку, купили краску и попросили Лёшу Михеева увеличить и нарисовать красивую картинку с муравьем на шахматной доске. Получилось ничего, но когда это панно повесили, начались дожди и это произведение потекло. Я приезжал в Балтийский Дом и мыл крыльцо, на которое натекли огромные черные лужи. Когда это панно высохло, то получилось нечто ужасное, муравей превратился в страшное чудовище, и это было похоже на коррозию каких-то страшных металлистов. И ко дню приезда самого Хэммилла мы поспешили его снять, дабы он не перепугался.

Перед концертом я передал деньги Нику Хоббсу, что для меня было делом чести. Концерт прошел блестяще при полном зале, и была видимость аншлага. Я знал, что русский человек никогда не покупает билеты, и мы специально наняли милицию и секьюрити. Казалось, что ни один человек не сможет пройти без билета. И я был искренне восхищен – при полном зале, из восьмисот билетов, было продано двести пятьдесят. После концерта мы поехали в тихий ресторанчик и пообедали. Музыканты остались очень довольны тем, что была хорошая кухня и не играла музыка. Мы провели вместе весь следующий день и, после прогулки по городу, поехали в «TaMtAm», где по традиции девушки приготовили обед для всей нашей команды и гостей. Как обычно, мы накрыли столы прямо в фойе, и за стол уселось человек сорок. После их отъезда мы подсчитали убытки – я хорошо повеселился, в то время как пятьсот человек сходило на концерт бесплатно, я позволил себе роскошь купить билет на концерт за сумму в пятьсот раз превышающую его номинальную стоимость. Я и по сей день не вылез из той ямы, которую тогда копнул.

В этот же год я выиграл грант от фонда Сороса на двухмесячную стажировку в Нью-Йорке, где мне подобрали партнерскую организацию «Harvestworks». Сложилось это самым иррациональным образом. Алик Кан, в то время работавший в Американском информационном центре (USIS), предложил мне заполнить бумаги и подать заявку на участие в конкурсе на грант, в котором среди прочих питерских организаций были галерея «Борей» и Пушкинская, 10. Решать должна была авторитетная американская комиссия. Через несколько дней мне звонит Андрея Харрис из Вашинготона и говорит, что её посылают в Россию, выбрать организацию для культурного обмена, и что просматривая бумаги, она встретила моё имя. Она сказала, что она очень рада будет встретиться со мной, но ей очень трудно будет скрыть факт нашего знакомства и профессиональная этика не позволит ей отдать мне предпочтение. У них так не принято, и она уже очень сожалеет об этом. Но когда комиссия приехала, и они пришли к нам в клуб, то через некоторое время выяснилось, что хоть она и не голосовала за меня, однако грант всё равно присужден мне.

Отбывая в Америку я предполагал, что Маша останется ухаживать за мамой. Она часто бывала у нас дома, и мама очень к ней привязалась. Но Маша, которая и так очень меня опекала, и мы виделись с ней практически каждый день, вдруг тоже решила поехать в Вашингтон навестить своего брата. Я Машу очень уважал, но немного тяготился её привязанностью ко мне и был раздосадован её прихотью. Я подозревал, что она специально подгадала это по срокам так, чтобы непременно найти меня в Америке. За матушкой осталась ухаживать моя невестка Татьяна.

Руководитель «Harvestworks» Брайан Карл был очень заинтересован в сотрудничестве с нами, и даже на две недели приехал в Петербург. Но за полгода, пока складывался этот проект, он получил место в Лос-Анджелесе и отматывать назад было уже поздно. Андрея Харрис, которая все это организовала предложила, мне прилететь в Вашингтон, а оттуда уже ехать в Нью-Йорк. И конечно же, когда я прилетел, в аэропорту меня уже встречали Маша и Алла, жена Вани Бахурина. Я погостил у Андреи с Джимом пару дней и отправился в Нью-Йорк, поставив жесткие условия Маше, что она сможет приехать в Нью-Йорк не более, чем на три дня. Когда я приехал в Нью-Йорк, Брайан Карл привел меня в «Harvestworks», рассказал мне о специфике их работы и познакомил меня с сотрудниками, к которым в случае надобности я мог обратиться. Также он дал мне несколько контактных телефонов музыкантов, с которыми мне могло быть интересно познакомиться, и которые были предупреждены о моем возможном звонке. И на этом наш культурный обмен закончился. Но самое главное, он оставил мне свой велосипед. В первый же день мы пошли в клуб «Cooler» на Зину Паркинс и Шелли Хёрш, и Брайан был искренне удивлен тем, что я тут же встретил знакомых, ими оказались Женя и Анджей из «Оберманкена». На следующий день мы с ним пошли в гости к Шелли Хёрш, я был настолько потрясен её выступлением, что подумал, вот было бы здорово как-нибудь пригласить её в Россию. Через несколько дней Брайан отбыл в Лос-Анджелес, и через две недели мы с ним должны были встретиться в Сан Франциско на конференции NAAO (National Association of Artists Organizations). У меня был оплаченный отель на одиннадцатой улице между пятой и шестой авеню, мне платили суточные, и я был предоставлен самому себе. Нью-Йорк я уже достаточно хорошо знал и я пустился исследовать его независимую сцену. Помимо старых дружков, живущих в Нью-Йорке и его окрестностях, ко мне приехал Ливерпулец из Западной Вирджинии. Я договорился встретиться с ним возле моего отеля, и подъезжая к нему на велосипеде, увидел целую хунту. Вместе с Ливерпульцем меня ждали Майкл Кордюков, Коля Решетняк, Димка Гусев, Гуля, их пятеро детей и собака, которые случайно проезжали по этой улице на своем вэне. Нью-Йорк маленький город и в нём невозможно не встретиться. Я был очень рад видеть своих друзей и соотечественников, но в то же время, оказавшись в Америке, хотел оторваться от России. Этим же вечером мы с Ливерпульцем сходили в новую «Knitting Factory» на сольный концерт Тёрстона Мура с барабанщиком Томом Сёргалом. В фойе я встретил Ли Ренальдо и Ким Гордон, а позже позвонил Муру, и он пригласил меня на концерт «Sonic Youth». Концерт был восхитительным, поскольку они играли на адекватном звуке. К сожалению, в это время у них был тур по случаю выхода своего нового альбома «Washing Machines», и они почти не бывали в Нью-Йорке. Приехала Каролина из Монреаля. Я надеялся увидеть Славку и думал, что он тоже сможет приехать ко мне. Но Славка позвонил Мартину Дакверту, режиссеру, который приезжал в «TaMtAm», и тот, узнав что я на этом побережье, решил пригласить меня в Монреаль и обещал прислать билет. Он давно вынашивал идею съемки документального фильма обо мне. Находясь в свободном полете, я решил, что по окончании своего пребывания в Нью-Йорке, смогу съездить в Монреаль.

Конечно же я не мог не пойти в CBGB. Шесть раз в неделю там играет по семь групп, имена которых мне ничего не говорят. Меня восхитило то, что в «мекке» американского панк-рока прямо в дверях находится офис клуба, то есть стоит компьютер, на стеллажах сотни компакт дисков, и сидит одна девушка, которая спокойно продает билеты и ставит печать на руки входящих. И никакого тебе секьюрити и полиции. Рядом они открыли CBGB Gallery, в которой обычно выступают более авангардные проекты. Как-то я сходил туда на фестиваль гитарного джаза, где все гитаристы, которые там выступали, играли электронными смычками (e-bow). Это фантастическое изобретение, которое вызывает у гитары фидбэк, которым можно управлять, и при определенной технике игры на расстоянии от струн позволяет играть вполне конкретную музыку. Получается что-то похожее на терменвокс. На следующий день я зашел туда днем, в дверях сидел Хилли Кристелл, человек который основал этот клуб и по моим подсчетам отсидел там двадцать лет, предаваясь грезам о своих «Talking Heads». Я живо представил себе картинку, каким я мог бы стать через несколько лет, но мы с ним были примерно одного возраста, и наш клуб столько явно не протянул бы. Я дал ему несколько демо кассет. Слушать их из любопытства у него не было времени, поэтому он спросил меня, что из того, что я ему дал, стоит послушать? Он ткнул кассету «Химеры» в середине и, послушав пол минуты, сказал, что если бы эта группа была в Нью-Йорке, то она могла бы у них выступить.

Я позвонил Дэвиду Бёрну, и он пригласил меня сходить с ним в «Knitting Factory» на Джона Лури и его группу «Lounge Lizards». Мы договорились встретиться в офисе его лэйбла «Todo Mundo», который находился на двенадцатой улице в этом же квартале, что и мой отель, только с обратной стороны. Он подарил мне несколько новых релизов, и мы пешком пошли в клуб. Несмотря на то, что конечно же его там все знали, мы встали в очередь, и он купил билеты мне и себе. Концерт был потрясающий, едва ли не самый лучший за то время, что я был в Нью-Йорке. Пожалуй, я не буду расставлять по местам свои впечатления, почти каждый день я ходил в какой-нибудь клуб, и мне нравилось абсолютно все или почти все. Но моим любимым местом стал «Cooler», который открыт был совсем недавно и располагался в бывшем холодильнике, в мясных рядах на четырнадцатой улице. По моей классификации там игралась самая интересная и самая свежая музыка. «Knitting Factory», переехав в новое место, стала немного чопорной и дороговатой.

Приехала Маша, и я хотел показать ей свой Нью-Йорк, который уже стал моим родным городом. Большую часть времени мы провели в Lower East Side, куда постепенно сместился центр альтернативной жизни. Хотя не буду лукавить, всё-таки мне нравится весь Нью-Йорк. Мы наугад сходили в CBGB на «Voluptuous Story of Karen Black». Это было симпатичное панк-кабаре, насколько я могу себе представить, похожее на Нину Хаген во времена она. И она на самом деле была хороша, но я немного устал, слушая предыдущие групы, которые мало чем отличались друг от друга. Когда же мы встретились с Джоном-Фредом и пошли в «Mercury Lounge» на Робина Хичкока, то Машу не пустили, так как она слишком молодо выглядит и у неё не было удостоверения личности. Также мы с ней сходили в гости к композитору Гленну Бранке, который был так искренне рад появлению русских, что подарил мне полное собрание своих сочинений и готов был прямо с нами тут же поехать в Россию. Кстати я по сей день вынашиваю идею пригласить его. Потом мы с Машей поехали в Покипси к родителям Джима. Откуда через день мы с Андреей отправились в Сан-Франциско, а Маша с Джимом уехали в Вашингтон. И вскоре Маша всё-таки вернулась в Петербург, и сменив Татьяну, стала ухаживать за моей мамой, поселившись в моей комнате на Восстания.

Прилетев в Сан-Франциско, я встретил Брайана Карла в отеле, где нам был забронирован один номер, и в этот же вечер мы с Андрэей отправились навестить нашу старую подругу Найоми. Я уже привык заседать на конференциях. Конечно же это прекрасный способ общения, и есть категории людей, которых хлебом не корми, а дай позаседать и поговорить. Но приобретя некоторый опыт такого рода, я уже подустал и на второй день еле высидел два часа. Из-за несчастной полит-корректности они целый день говорили о проблемах национальных и сексуальных меньшинств. Не удели они должного внимания этим проблемам, и эти меньшинства, которых в Америке уже давно большинство, их тут же сожрут. В перерыве я вышел подышать свежим воздухом и был приятно удивлен тем, что Брайан уже давно сидит на газоне и болтает с девушками из Словакии, оказывается они тоже устали от говорильни. Мы позвали Андрею, позвонили Мэри Рис, которая через полчаса заехала за нами на машине, и, плюнув на все, поехали на океан. После конференции я ещё на несколько дней остался в Сан-Франциско, воспользовавшись гостеприимством Найоминой сестры, Лиз. Мы встретились с Родионом, который жил через залив, в Беркли, и работал садовником у какого-то дядечки, за что имел угол и пищу. Судя по всему, его это вполне устраивало. У него было много свободного времени, и он вольным слушателем ходил на лекции в университет. Находясь в этом прекрасном и может быть самом красивом уголке Америки, мне совершено не хотелось мотаться по клубам, и я только один раз сходил в «Slimms» послушать модную в этом сезоне группу «Luna». Меня заинтриговала рецензия, в которой было написано, что это смесь «Velvet Undreground» с Нилом Янгом. Мне же это показалось больше похожим на «Оазис». Ещё мы с Андрэей попытались сходить на Рэя Дэвиса в «Filmor West», но не было билетов. За день до отъезда я познакомился с Мэтом Каллахэном из клуба «Komotion», и мы неожиданно нашли много общего. Его независимый клуб все время закрывали, и они мигрировали по всему Сан-Франциско. Его настолько заинтересовала моя история, что он предложил мне написать статью для одноименного журнала, который он выпускает.

Я вернулся в Нью-Йорк, где пробыл ещё месяц, и поехал в Монреаль к Славке. Остановился я у Каролины, и мы втроем провели вместе несколько дней. Мой визит случайно совпал с референдумом, когда французская провинция Квебек, хотела отделиться от английской Онтарио. Все были очень напуганы и ожидали народных волнений, но франкофоны чуть-чуть не добрали необходимого количества голосов, и все обошлось. Это было очень эмоционально, все были на улице и праздновали общую победу. Когда все прошло, даже те, кто искренне хотел отделения, обрадовались, что все останется без изменений, поскольку любые даже самые лучшие намерения иногда приводят к плачевным результатам. К сожалению, мы очень хорошо это знаем.

Мартин Дакверт, милейший человек, дал почитать мне свой сценарий, который привел меня в состояние крайней растерянности. Я не представлял себе, что, снимая документальное кино, нужно создать какую-то легенду, а не просто снять фильм о конкретном человеке и его собственной истории. У него в голове был полный компот. Он представлял меня на могиле наших предков с рыдающей матерью, которая рассуждает о судьбах русской интеллигенции, загадочная русская душа, князь Мышкин и все в таком духе. При всём моем уважении к нему, я счел разумным отказаться. Это было крайне неловко, ведь они с продюсером приглашали меня, будучи в полной уверенности, что я соглашусь. Но мы конечно же остались друзьями. Жаль, что я не догадался взять у него этот сценарий. Его было бы интересно его сохранить.

Славка подарил мне свой велосипед, который стоял у него на балконе и ржавел. Мой первый велосипед, который я тоже привез из Монреаля уже доживал свой век, у него порвалась рама, и хотя я её заварил, он уже был не тот. Я решил, что вероятно без велосипеда из Монреаля уезжать не принято, и согласился принять этот дар, правда у него не было колеса. Мы пошли и купили колесо, что оказалось не так дешево. Для того, чтобы мне взять его с собой, в аэропорту пришлось купить специальный полиэтиленовый пакет. Хорошо, что в Нью-Йорке меня встречала Гуля на вэне. В этот же день я должен был ехать в Вашингтон, и когда мы приехали на Penn Station, то для того, чтобы мне взять велосипед в поезд, пришлось купить специальную картонную коробку, в которую мы запихнули изделие, уже упакованное в полиэтилен. Когда же из Вашингтона я вылетал на Родину, мне пришлось заплатить за отдельное место багажа. Если сложить это воедино, то получается стоимость нового американского велосипеда среднего класса, который можно купить в России. Но я очень люблю этот велосипед и езжу на нём по сей день. Чтобы закончить велосипедную тему расскажу ещё один анекдотец. Как-то я приехал в «Harvestworks», офис которого находился на Бродвее, на углу улицы Лафайет. Я пристегнул велосипед к лесам и поднялся наверх. Когда через несколько минут я спустился вниз, то оказался в шоке. Индус, работавший наверху, уронил на мой велосипед ведро с оранжевой краской. Он спустился и стал чем-то его вытирать. Он был напуган больше моего, потому что я белый. А он мог уронить ведро кому-нибудь на голову. Но я его успокоил, по-английски мы говорили примерно одинаково. Мы подкатили велосипед к бензоколонке, что была прямо напротив, я сходил наверх в офис, взял всяких тряпок, и мы часа полтора чистили велосипед. Слава богу это оказалось что-то типа сурика, который долго сохнет и нам удалось все отчистить, только покрышки остались оранжевыми, что было красиво. Когда позвонил Брайан, я обрадовал его, сказав, что решил перекрасить его велосипед в оранжевый цвет. Он был не очень удивлен, поскольку уже достаточно хорошо знал русских.

В Вашингтоне у меня оставалась ещё неделя до отъезда, и я по телефону заказал новый мотор для магнитофона «Tascam», который купил у Титовича. Мотор прислали чуть ли не прямо из Японии, потому что эта модель устарела и больше не выпускается, и поэтому он стоил примерно столько же, сколько я за этот магнитофон уже заплатил. И напоследок ко мне опять приехал Ливерпулец, чтобы вместе провести последний уикенд. На прощание я подарил ему датский военный бушлат, который я специально привез с собой ему в подарок, поскольку знал, что он один из немногих, кто сможет по достоинству оценить эту вещь.

Когда я вернулся домой, уже была зима. За два месяца путешествий я успел отдохнуть и сразу окунулся в клубные проблемы. За время моего отсутствия были постоянные обыски, и было видно, что мы так долго не протянем. Мои юные дружки сообщили мне пренеприятную новость, что многих, кого арестовывали у нас в клубе, расспрашивали про меня. Меня подозревали в том, что я контролирую чуть ли не всю торговлю наркотиками на Васильевском острове. Кому-то может быть и польстило бы такое внимание, но я впал в легкую паранойю. Это было не так смешно. Во время любого рейда меня могли арестовать и подсунуть в карман любую дрянь. Рейды же проходили с поразительной частотой. Во время каждого концерта приезжал небольшой патруль, человек шесть. Они просто проходили по всему клубу, заглядывали в зал и в туалет. Иногда кого-нибудь прихватывали с собой. Все уже давно привыкли и особенно не реагировали. Один раз должна была выступать Саинхо. Народу была тьма-тьмущая, было много тувинцев, которые здесь учатся и всегда приходят на такие концерты. Было много каких-то странных тётечек, и я думал, что это всё её поклонники. Когда играла первая группа в зале началась драка, зачинщиками были скинхеды. Я вышел на сцену и сказал, что пока эти люди не покинут клуб, концерт продолжаться не будет. Образовалась пауза. Через несколько минут ворвалось человек пятьдесят омоновцев, которые по привычке половину положили на пол, а остальных поставили к стенке. Странные тетечки оказались оперативными работниками, и они стали всех обыскивать, но ничего не нашли. Они в бешенстве носились по клубу и матерились, но так ни с чем и уехали. На следующий день нашего друга, милиционера Васю, вызвали на ковёр в РУВД и стали пытать на тему того, откуда он узнал о готовящемся рейде, который они планировали целый месяц. По их версии это выглядело так, что за пятнадцать минут до начала операции, я вышел на сцену и сказал: «Господа, скидывайте траву, сейчас приедут менты!».

Я решил защищаться и пойти в наступление. Мы устроили пресс-конференцию, на который пытались заявить свою позицию в отношении наркотиков, но это оказалась стрельба по воробьям. Пришли журналисты из дружественных изданий, но их публикации ни на что не повлияли. Я позвонил Артёму Троицкому, который уже давно предлагал мне посетить его «кафе Обломов». Я поехал в Москву, мы поговорили за жизнь и в конце передачи коснулись этой темы. Я не знаю, что сработало, но волна прокатила, все затихло, и я немного успокоился. Правда один раз, когда играла Алёна Титова, история повторилась, только в меньшем масштабе. Это был её дебют, но меня не было в клубе, поэтому я не помню подробности. То ли их с Сашкой арестовали, то ли просто обыскали. Но Сашка оказался настолько раним, что, поехав очередной раз на запись нового альбома «Аквариума» в Лондон, он попросил политическое убежище. По крайней мере, он часто называет этот эпизод решающим в его решении. Меня правда его решение не удивило, оказывается он уже давно советовался с иностранными дружками, в какую страну легче иммигрировать, и Каролина говорила мне ещё за месяц до его отъезда. И причина, наверное, была другая. Меня больше удивило то, что он уехал, даже не попрощавшись.

В это же время я засел за статью для журнала «Komotion», в которой попытался изложить всю историю клуба и послал её Найоми, которая обещала быстро перевести её на американский язык. Но Найоми застряла с переводом, и необходимость в статье отпала.

Наши ряды поредели. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что любой живой организм рано или поздно умрет. Мы и так много успели сделать, но когда ты видишь увядание чего-то родного, то становится больно. У нас давно разладились отношения с Леной, на что были личные причины, и она ушла из клуба. Это был ощутимый удар. Но он оказался не единственным, вскоре ушел Андрюша Алякринский и Босс. Наверное и у них были свои причины, но я не мог найти этому никакого объяснения. Кирстен уехала в Гамбург и увлекла за собой Андрея Степаненко, который вместе с Боссом несколько лет выполнял функции техника сцены. Вскоре они с Кирстен поженились. Функции звукорежиссера взял на себя Вовка Матушкин и ему стала помогать Ольга Ходаковская. Вовка к этому времени уже стал играть в «Markscheider Kunst». И Ефр (Сережа Ефременко) с Егорычем (Сережей Егоровым) стали техниками сцены. Егорыч тоже иногда рулил концерты. Я же боялся, что в один прекрасный момент уйдет и Паша Марюхта, тогда мы лишимся аппарата, и это сразу будет конец.

К этому времени «TaMtAm» был уже не единственным клубом в городе. И в первые годы «TaMtAm»'а туда ходили все прикольные и во многих смыслах самые нормальные молодые люди. Но постепенно клубы стали разделяться по направлениям и жанрам. Городская тусовка стала рассредоточиваться. Появились места, очень удобно расположенные в центре, с барами и кафе. Правда с более дорогим входом, но с некоторым комфортом, который многим необходим. В некоторых клубах стало возможно выступать за деньги, к чему музыканты быстро привыкли и иногда, договариваясь о концертах в нашем клубе, многие стали заводить разговор об оплате, к чему мы так и не были готовы. К тому же постоянная угроза обыска в нашем клубе не прибавила нам посетителей. Так постепенно мы потеряли значительную часть аудитории, и к нам продолжали ходить только самые преданные. Правда иногда, во время выступления какой-нибудь группы, ставшей уже очень известной (но готовой играть бесплатно), слеталось достаточно много народа, напоминая о былых временах.

Когда после возвращения я услышал первое выступление «Химеры», оно меня совершенно потрясло. Я знал, что это великая группа, и подумал, что может быть я попробую что-нибудь для неё сделать. Я подошел к ним после выступления и сказал, что если они ничего не имеют против, то я могу предложить им свои услуги в качестве менеджера. Это обязывало. Надо было придумать, что с этим делать дальше. Зимой Сашка Липницкий организовал ещё три концерта «Химеры» Москве. Но, как и в прошлый раз, места были не совсем подходящие, и на концертах почти не было народу. Но я остался доволен.

В это время на горизонте появился Лёша Ершов. Я его хорошо знал ещё со времени его сотрудничества с Курёхиным, когда он был директором «Поп-Механики». Ещё в то время они с Курёхиным организовали лэйбл «Курицца Рекордз». С Курёхиным они по каким-то причинам разошлись, и лэйбл остался за Ершовым. Лёша предполагал продолжать издательскую деятельность и как-то зашел к нам в клуб. Мы разговорились, я давно ждал появления человека, который обратил бы внимание на новую волну. Время уходило, многие хорошие группы, которые родились на моих глазах, уже перестали существовать. Я порекомендовал Лёше обратить внимание на несколько групп, и, конечно же, первой была «Химера». Лёша сходил на концерт каждой из этих групп и составил свое собственное представление о них. Он отказался подписывать контракт с «Markscheider Kunst», сочтя их неперспективными, но при этом сам предложил контракт «Королю и Шуту». Ершов решил, что записываться все будут на «Мелодии» с режиссером Сашей Докшиным, с которым у него уже был предварительный договор, и я предложил Лёше ещё привлечь Андрея Алякринского. Так как он талантливый звукорежиссер и хорошо знаком с музыкантами и их материалом. И я был очень рад, что он понравился Лёше, и они быстро сговорились. Среди прочих Лёша подписал контракт с «Югендштилем». И поскольку мы уже давно вынашивали идею записи их альбома, и Андрюша обещал им, что как только мы наладим студию, то они будут первыми, и мы решили с них и начать.

Проявилась Лена, которая тоже давно знала Ершова. Мы решили, что в традициях «TaMtAm»'а музыкантов и звукорежиссеров во время записи следует хорошо кормить. Я часто приходил в студию и был очень рад, что мы с Леной и Андрюшей снова можем что-то делать вместе. Постепенно Лена снова вовлеклась в деятельность клуба, правда оставив за собой право приходить когда она может и этого хочет. «Югендштиль» был записан безупречно. Лёша остался доволен и со своим партнером Питом (Сергеем Селивановым) стал заниматься проблемами выпуска альбома на CD. Также параллельно Лёша решил выпустить альбом группы «Улицы», который уже у них был записан. Следующими писались «Пауки», которые даже меня привлекли к записи, и я сыграл несколько нот в двух песнях. Меня это очень веселило. Я гордился тем, что был принят этой средой. Все были очень воодушевлены этим процессом и связывали с ним много надежд. К тому же наступила весна, я отчистил от ржавчины Славкин подарок и открыл новый сезон. Старый же велосипед я отдал Андрюше Алякринскому, но его тут же украли. На очереди была «Химера».

В это время, как и каждый год, надо было порекомендовать кого-нибудь для поездки в Гамбург. И конечно же я решил, что это будет «Химера». Немцы обычно оплачивали проезд нескольких людей, и я пригласил Андрюшу Алякринского и Босса. К этому времени уже почти все ребята из нашей команды последовательно съездили в Гамбург. А один раз нам даже удалось организовать поездку для всех девушек. Мы стали готовиться к отъезду «Химеры», который был намечен на 22 апреля. «Химера» уже предприняла один тур по Европе, когда швейцарская группа анархистов «Steine Fur Den Frieden» пригласила их сопровождать во время своего тура. Басист «Химеры», Юра Лебедев, тогда поехать не смог, и в эту поездку они пригласили Гену Бачинского, который раньше играл на гитаре ещё в «Депутате Балтики», первой инкарнации «Химеры». Сложив тогда с себя функции гитариста, он стал менеджером группы, в чем преуспел и, с моей точки зрения, идеально выполнял эту работу. Он необычайно эрудирован и коммуникабелен, у него была масса контактов, и ему легко удалось устроить первый тур. Но они имели неосторожность в этот тур поехать со своими женами, которые в дороге не поладили, что по возвращении повлекло за собой разрыв отношений. Гена снял с себя функции менеджера, и группа была беспризорной до того момента, пока я не предложил им свои услуги. В эту же поездку они собирались в полном составе вместе с Юрой.

Накануне нашего отъезда 21 апреля, в клуб пришёл подполковник милиции, начальник местного отделения, и сказал, что к ним поступили сведения о том, что в этот день в клубе ожидается погром – фашиствующие скинхеды решили отпраздновать день рождения Гитлера. Появление их в клубе всегда было поводом для беспокойства. И у нас уже были с ним стычки. Поначалу я не придавал значения их присутствию, поскольку не проводил границы между разными тусовками, принимая всех за панков. И надо сказать, что не всегда беспорядки происходившие в клубе были инициированы скинхедами, просто подраться любили все. И «ковбои» делали это чаще других. Со скинхедами у меня было несколько стычек, и когда они приставали к кому-нибудь, демонстрируя силу, я должен был идти на принципы и указывать им на дверь. Пару раз мне даже попадало, и один раз, ввязавшись в драку, мне сломали ребро. Меня расстрогало проявление заботы от таких высоких чинов. Чуть позже приехал полковник, начальник РУВД, и сказал, что они держат руку на пульсе и по первому сигналу тревоги встанут на нашу защиту. Я чуть не прослезился – нас и так редко обходил вниманием этот орган. Однако это действительно был серьезный повод для беспокойства. Весь вечер мы стояли на стрёме, повысив бдительность, но, по счастью, никто не появился. Правда уже под вечер заехала дежурная бригада милиции, простые сержанты, которые видимо не знали о том, что полковник держит руку на пульсе, и как обычно кого-то арестовали, а кому-то для порядку просто съездили в глаз.

Мы благополучно добрались до Берлина на поезде. Правда в Варшаве, когда нам нужно было переехать с одного вокзала на другой, нас арестовали контролеры и слупили огромный штраф. Когда мы приехали к Свете Мюллер, агенту «TaMtAm»'а в Берлине, мы получили известие о том, что клуб закрыт.