Аквариум как способ ухода за теннисным кортом

Часть четвертая

Вечерами мы встречались в «Сайгоне», а потом шли гулять, и Боб посвящал меня во все ритуалы: куда можно идти курить после выпитой чашки кофе – в пятьдесят третий или в висячий садик, или куда ещё. Я не курил, но мне было чрезвычайно интересно всё это изучать. По дороге в Аббатскую (кафе на углу Литейного и Некрасова) можно было зайти покурить в Сен-Жермен (сад двора на Литейном, 46). А из Аббатской надо было идти в Замок, а вечером можно было пойти к Киту. Кит, сын режиссера Михаила Ромма, произвел на меня сильнейшее впечатление. У него была совершенно поразительная внешность, орлиный нос и очень красивый голос. Дома у него всегда было полно народу, а иногда устраивались поэтические чтения. Он был постоянно окружён экзальтированными актрисами. Иногда он пел Окуджаву. Окуджаву я не любил, но мне всегда было интересно послушать, как Кит говорит.

Я продолжал работать и готовиться к экзаменам. Как-то прибежал Боб и сказал, что надо ехать в Таллинн, там на фестивале детских фильмов показывают «Субмарину». Но, как на грех, в сырую весеннюю погоду я застудил себе ячмень на глазу, который совершенно заплыл, а здоровый настолько слезился, что я вообще ничего не видел. Боб с Маратом, Михаилом и Родионом уехали без меня. Я очень расстроился, мне очень хотелось делать всё то, что делают мои новые друзья. Дня через три они вернулись совершенно отъехавшие и рассказали, что каждый день они приходили в пустой кинотеатр, покупали билеты сразу на несколько сеансов, ложились на первый ряд и смотрели «Субмарину» до тех пор, пока не покидали силы. Я завидовал им чёрной завистью.

Примерно в это время был концерт «Аквариума» на Примате, и так получилось, что на концерт группы, которую я уже мог считать своей, мне пришлось лезть через забор и в окно: при входе требовали студенческий билет, потому что группа играла на вечере факультета. В группе было трое: Боб играл на двенадцатиструнной электрической гитаре, Михаил на басу, а на барабанах играл Клаус. Он был хорошим барабанщиком, но остальные с ним почему-то совсем не общались. Я был в полном восторге, это был один из интереснейших концертов, которые я видел на тот момент времени, да и, пожалуй, долгое время после. Но после этого гитару у Боба сразу же украли.

В это же время в кинотеатре «Великан» пошло «Зеркало» Тарковского, никто ничего не понял, но мы все ходили по несколько раз и бурно обсуждали, я же предпочитал помалкивать. Это было удивительно приятно, мы встречались в «Сайгоне», решали пойти в кино, и тут же к нам примыкали попутчики, и мы шли целой компанией. Чуть позже пошел «Оh! Lucky Man». Это было уже другое дело, и там не надо было ничего обсуждать – это был кайф в чистом виде. Саундтреком к фильму была музыка Алана Прайса из «Animals», который время от времени появлялся на экране со своей группой. Мне было непонятно, как они добивались такого звучания: всё, казалось, играется очень легко, но с колоссальным драйвом. За группой можно было наблюдать, как будто они просто репетируют, и их никто в этот момент не снимает, просто ты как-то оказался рядом. Не было никакого чуда, но, вместе с тем, это и было чудом. Меня восхитило, что эти люди просто путешествуют и спят прямо в автобусе. Это не выглядело надуманным для фильма – это была модель того, как должна жить группа. С тех пор у меня появилась так и не осуществившаяся мечта путешествовать со своей группой на своем автобусе.

Но мы жили здесь, и мы жили не хуже, только чуть-чуть по-другому. По крайней мере, у меня было очень важное ощущение, что я не играю в группе, а живу в группе, и это те люди, вместе с которыми мне очень легко. Я и раньше был достаточно легким человеком, но в тот момент, я чувствовал, что абсолютно счастлив, что я ничего не хочу достичь. Всё уже есть. Мне хотелось поделиться своим счастьем и познакомить своих новых друзей со старыми. Я познакомил Боба с Колей Марковым, и мы даже попробовали поиграть вместе, но я видел, что они не чувствуют друг друга. Правда, мы даже успели срепетировать несколько песен и предполагали выступить на фестивале, который должен был быть во ДК им. Ленсовета второго мая. Должен был играть «Санкт-Петербург», группа «За», и мы.

Иногда обычные сейшена назывались фестивалями, что было очень приятно. Конечно же, мы все мечтали о своем Вудстоке, как наивысшей форме единения людей. Так вот, придя в ДК им. Ленсовета в означенное время, мы вдруг обнаружили таковой закрытым, и постепенно собралось человек двести очень живописного народа. Никто ничего не понимал, но было очень тепло, и все расслабленно ждали непонятно чего. Те люди, которые всё это организовали, пытались выяснить что-то у администрации. Те же, кто отменил фестиваль, уже стали пугаться своих действий – были майские праздники, а тут какая-то демонстрация. Наконец появились некие чиновники и сказали, что всё равно ничего не будет, и пора расходится. Ребята из группы «За» играли на танцах в Ольгино и предложили всем поехать к ним, в местный Дом культуры, где есть аппарат, и сыграть там. Толпа немного поредела, но оставшиеся двинулись в сторону Ланской и кое-как добрались до Ольгино. Когда же человек сто доехало до Дома культуры, и уже кто-то стал настраиваться, из города приехали те же люди на «Победе» и отключили электричество. Так я узнал, как выглядят комитетчики. Делать было нечего, и все побрели на залив. Когда мы шли через поселок, местные жители дико озирались на нас из своих огородов. Какие-то молодые люди побросали лопаты и пошли за нами. Мы расчехлили инструменты и вместе с Бобом и Колей Марковым решили поиграть. Мы играли, сидя на каких-то ящиках, а вокруг нас возлежали люди. Кто-то, засучив штаны, бродил по воде. Это был настоящий рок-фестиваль. Таким оказалось моё первое выступление в этой группе. Накануне, первого мая Боб пришёл ко мне, мы расстелили на балконе какие-то циновки, вытащили колонки, и включили на полную мощность «Revolver». Это было чрезвычайно приятно, раньше я никогда не позволил бы себе такого, но тут это было чем-то само собою разумеющимся. Самое интересное, что моя мама нисколько не была против. Она вернулась из церкви, к ней зашла какая-то подружка и они сидели на кухне и пили чай.

Девятого мая мы все поехали в Горьковское на дачу к Кате Заленской, подруге моего школьного друга Андрея Колесова. Нас было человек десять. Мои друзья написали транспарант: «Привет участникам рок-фестиваля!». Мы взяли с собой инструменты и собирались поиграть. Девушки приготовили какой-то еды, и мы устроили «праздничный» обед, в то время мы ещё ничего не пили. Когда мы сидели за столом, по улице проходила пьяная компания аборигенов. Вдруг они остановились и зашли на участок, с ними была большая овчарка. Мы почувствовали недоброе, но надеялись, что они уберутся. Это было нелепо: мы сидели у себя дома, за забором, и вдруг кто-то вторгся в наше пространство. Один из них сел за стол, а другой стал приставать к девушкам. Файнштейн пытался как-то это уладить и попросил ребят уйти. Но они естественно зацепились и началась потасовка. Собака оказалась умнее, она никого не кусала, а только носилась вокруг и лаяла. Мне никогда не приходилось драться по серьезному. Я подбежал к поленнице, схватил какой-то дрын и наотмашь ударил одного из пришельцев прямо по лицу. Он заорал, и им пришлось отступить. Уходя они пригрозили, что спалят наш дом. Нас всех трясло, и мы не знали, что делать. Когда, наконец, стало смеркаться, мы решили, что надо уезжать. Мы собрали инструменты и двинулись на станцию. И, только завернув за угол, мы наткнулись на эту компанию, которая нас караулила. Их уже было человек пятнадцать. Похоже, что на этот раз нам бы не удалось отделаться. Навстречу вдалеке ехала машина, и вдруг, когда она подъехала, то оказалось, что это милиция, и все стали разбегаться, но нескольких человек поймали, среди них были наши обидчики. Оказывается, они весь день куролесили по поселку и кого-то избили. Весь поселок восстал, кто-то съездил в Рощино и вызвал милицию. На наше счастье, она как раз ехала по этому вызову. Этих идиотов судили и дали года по три.

Становилось тепло. Продолжая работать в Университете, я приходил туда, забирался на крышу сарая посреди двора Филфака, раскладывал одеяло, раздевался и ложился с книжкой загорать. Это было кощунственно. Во двор выходили окна аудиторий, в которых учились мои сверстники студенты. Через некоторое время моей начальнице зав. складом поставили на вид, что поведение её рабочих мешает учебному процессу, и меня согнали с крыши.

Мне предстояли экзамены в училище, но я уже не смог заниматься по восемь часов в день, а отыгрывал четыре-пять. Всё же я решил сделать ещё одну попытку и попробовать поступать. Мне ещё не был положен отпуск, но я договорился с одним мужиком, что, коль скоро мы работаем через день, то он отработает за мою заработную плату каждый день, и на месяц я опять включился в занятия. Но, когда я пришёл на консультацию играть экзаменационную программу, педагог посоветовал мне не терять время на сдачу экзамена, уверив меня, что я не поступлю. Я позвонил Анатолию Кондратьевичу и сказал, что больше никуда поступать не буду, и пообещал, что осенью верну инструмент в музыкальную школу.

В то время всё было очень структурировано. Те, кто ходил в «Ольстер» (кафе на улице Марата, возле метро «Маяковская»), собирались на Казани (Казанский собор). Это была более мажорная тусовка. Те же, кто ходил в «Сайгон», собирались в Замке. Начиналось лето, мы сидели на ступенях Замка и изобретали какие-нибудь игры. Боб почти всегда был с гитарой и что-то напевал. В это время началось всеобщее увлечение фрисби. Боб играть не любил и изобрел альтернативную игру «военное фрисби». Условия игры были таковы: он брал дубину, и в то время, как другие играли, он орал дурным голосом и этой дубиной пытался сбить пролетающую над ним тарелку. Я же купил приемник «Рига» в деревянном корпусе и, приделав к нему лямки, всё время таскал с собой.

В нашей компании были две сестры Липовские, и я очень подружился с младшей Наташей, которую звали Сюсей, а Боб дал ей ещё одно имя Child. Боб немного грустил, поскольку только что расстался со своей подругой Леной Поповой, о чём я тоже жалел, потому что она мне очень нравилась.

Я уже много раз слышал историю о театре Горошевского, который начинался на этих ступенях, и как-то уже в июне мы с Бобом сходили в кинотеатр «Космонавт» на премьеру спектакля «Невский проспект» по Гоголю. Я не совсем понял происходившее, до этого времени я с театром почти не сталкивался, но впечатление от спектакля было очень сильное. В особенности мне понравились Дюша и Джордж, и я был приятно удивлен, увидев Курёхина.

Мы постоянно ездили на залив на остров Сэйнт-Джорджа. В то время это была самая безлюдная и дикая зона между Солнечным и Куроротом. Боб рассказывал, что этот остров открыл Джордж, который любил там сидеть на дереве. Там уже тогда существовала колония нудистов, которые голыми прятались в дюнах, а когда шли к заливу купаться, то одевались. Мы там тоже застолбили зону и расположились своей компанией. Конечно же, я никогда не брал туда виолончель, но Боб и там был с гитарой. Мы брали с собой ноты и слова песен «Beatles» и обычно сидели разбирали их и напевали. Почти всегда с нами ездили Родион с Майком. В то время существовала такая категория, как рок-интеллигент, и они оба прекрасно под неё подпадали. К сожалению, со временем таких встречаешь всё реже и реже. Майк был прекрасно эрудирован в области рок-музыки и был особенным авторитетом по части Марка Болана. Родион ставил опыты над собственной психикой посредством пятновыводителя «Сополс» (который вошел в обиход как банка). Боб говорил, что это сильнейшее психотропное средство, полный аналог заморского ЛСД. Я с безмерным уважением относился к жизненному опыту других людей, но в то время сам попробовать не решался.

Мы часто ходили к Володе Кавери. У него была огромная коллекция пластинок, которую он каждое лето пополнял, привозя новые пластинки из Венгрии, где он учился. У него я впервые услышал Дэвида Боуи, о котором я раньше ничего не слышал. Ощущение было двойственное. С одной стороны, это было чрезвычайно музыкально и интересно, но иногда меня пугал его голос и отталкивал его сценический имидж. Это был явный перехлест. Мне всегда больше импонировал естественный облик музыкантов, и потребовалось время, прежде, чем я этого человека принял окончательно. Уже осенью мы поехали к Велобосу, другу Боба, который жил на «Удельной», послушать новый альбом Дэвида Боуи – «Young Americans» в программе «Ваш магнитофон». Это был беспрецедентный случай, когда по советскому радио мы могли услышать то, чего ещё никогда не слышали. Мне очень хотелось познакомить Боба с Колей Васиным. Когда мы с Сюсей и Бобом поехали к нему на Ржевку, Боб покрасил лицо в белый цвет. Пока мы ехали на трамвае, люди дико озирались на него, но реакция Коли была ещё более неприязненной. Дружелюбного общения не получилось.

В конце лета прошел слух о рок-фестивале в Лиепае. Я уже слышал о том, что в Эстонии, где-то в Лиепае, были настоящие рок-фестивали на открытом воздухе, где собиралось по несколько тысяч человек. Мы все по-прежнему бредили Вудстоком и собирались поехать туда автостопом. Мне ещё не был знаком такой способ передвижения, но Боб и Михаил уже неоднократно ездили в Прибалтику. Прибалтика считалась Землей обетованной, и там всё было очень прогрессивное. Я уволился из Университета и собрался в путешествие. Единственными вещами, которые я взял с собой, были зубная щетка, смена белья и свитер, которые умещались в противогазную сумку, и ещё было десять рублей. Я не стал дожидаться, когда все соберутся, и решил ехать самостоятельно. Я отправился к знакомым в Красное Село. Там я встретил попутчицу, некую Джейн из Москвы. С рассветом мы вышли на дорогу и ранним вечером без особых приключений добрались до Таллинна. Я слышал про хипповую горку и мечтал на ней оказаться. Но, когда я туда пришёл, то. я не знал, что там делать, пока не встретил нескольких знакомых из Ленинграда. Я примкнул к ним в поисках ночлега, и мы переночевали в каком-то разваленном доме. На следующий день мы скооперировались с Сашей Теребёниным и поехали дальше. Вдвоем путешествовать легче, но было воскресенье, и мы застряли на полпути в Ригу. У нас оставалось три рубля на двоих. Я настраивался на две недели путешествия, но этого явно было мало, и мы решили вернуться в Таллинн. Там мы переночевали в мастерской какого-то художника, и я собрался ехать в Ленинград. Но выяснилось, что все только ещё раскачиваются, и мне надо было быстро собираться с силами и снова ехать. Мы скооперировались с Файнштейном и поехали прямо в Ригу, договорившись встретиться с Бобом, его новой подругой Татьяной и Родионом во Пскове, а с остальными – прямо в Лиепае. Мы подготовились немного лучше, а Файнштейн взял несколько банок «Сополса». В середине первого дня нашего путешествия, где-то между Лугой и Псковом, у нас случился казус. Мы ехали на бензовозе с присущим ему соответствующим запахом. Вдруг мы почувствовали, что к запаху бензина стал примешиваться знакомый запах «Сополса». Михаил полез в рюкзак и обнаружил, что одна банка открылась и пропитала весь свитер. Мы сделали вид, что как будто ничего не произошло, но, когда водитель, доселе хранивший молчание, вдруг раздухорился и стал гнать какую-то ерунду, мы решили, что нам пора выходить. На прощание водитель принес извинения за то, что сегодня особенно сильный запах бензина. Еле сдерживая смех, мы с Михаилом вышли и расположились сушить свитер: с таким запахом нас больше никто бы не взял.

Вечером мы все встретились во Пскове и в поисках ночлега пошли в местный Кремль. Двор Кремля, густо заросший травой, представлялся подходящим местом, мы разбили лагерь и расположились на ночлег. Михаил открыл «Сополс», и вся ситуация теперь располагала к тому, что пришёл и мой черед попробовать, что это такое. Но первый опыт чуть было не оказался последним. Боб расслабленно перебирал струны гитары и что-то напевал. Мы вполголоса переговаривались, пытаясь проникнуться моментом, но через некоторое время опустился туман, и стало холодно. Кремлевская стена по всему периметру венчалась узеньким козырьком, и мы решили подняться по внутреннему балкону на эту стену и впотьмах легли спать гуськом прямо под этим козырьком, который создавал иллюзию крыши над головой. Какое-то время как будто бы стало теплее, но часа в четыре утра мы все синхронно проснулись. Уже светало, и то, что мы увидели заставило нас содрогнуться: мы лежали на стене, которая обрывалась метров на двадцать вниз. Мы спали на краю пропасти. Мы не смогли унять дрожь и спустились в город, зашли на какой-то чердак и улеглись прямо на куче шлака. Когда утром мы выползли на свет Божий к реке помыться, то являли собой очень странную картину.

Мы двинулись дальше и потом встретили Боба с Татьяной уже под Ригой в Елгаве. Мы вместе устроились на ночлег в стогу сена, но потом разъехались и совсем потерялись. Дня через три, когда мы с Михаилом добрались до вожделенного Лиепае, то выяснилось, что никакого фестиваля не будет. На месте стрелки, на лужайке у Почтамта, мы встретились с Майком, Родионом и Сэнди. Мы немного потусовались, Майк собирался ехать дальше в Калининград, а мы отправились домой. Назад я поехал с Сэнди, а Михаил с Родионом. Мы вернулись домой, и я был рад, что приобрел такой опыт. Мне очень импонировала идея хиппи, у нас были длинные волосы и юношеские бороды. Но, наверное, всё-таки мы таковыми не были. Мы вели оседлый образ жизни и что-то делали. Мы были музыкантами.

Но просто расслаблено жить было невозможно. За неимением других альтернатив, я снова устроился экспедитором на «Мелодию». Михаил закончил Инженерно-экономический институт, и его должны были забрать в Армию. Пока у меня оставалась казенная виолончель, которую мне нужно было вернуть в музыкальную школу, но надо было что-то изобрести и как-нибудь изловчиться купить свою. Когда я ещё работал в Университете, то слышал, что там есть свой камерный оркестр, и я хотел туда устроиться, рассчитывая, что смогу получить казенный инструмент. Но весной оркестр не репетировал. Я пришёл к дирижеру, и он сказал мне, что не имеет значения, работаю я или учусь в университете, оркестр любительский, и, если я хочу, могу приходить. Приходить надо было с осени. И, хотя я к этому времени из Университета уволился, с осени я стал играть в оркестре. Инструмента у них не оказалось, и я договорился с Наташей Галебской, которая тоже занималась у Филатова, что время от времени могу брать инструмент её матери, тоже бывшей виолончелистки. Мы стали репетировать, мне очень нравилось, и я очень привязался к дирижеру Григорьеву. Он сказал, что если я надумаю поступать в Училище им. Мусоргского, то он мне составит протекцию. Но было уже поздно, систематические занятия я прекратил раз и навсегда. Хотя можно было пожалеть, что я сразу не стал поступать именно в это училище, а пошел в Училище им. Римского-Корсакова.

В это время мы репетировали втроем с Бобом и Михаилом. После очередного концерта с «Мифами» в школе на улице Плеханова мы препроводили Михаила в Армию. Чуть позже, на сейшене с «Россиянами» в спортивном зале школы на 16-й линии, мы с Бобом играли вдвоём. Как ни странно, это было вполне уместно, и, более того, нас очень хорошо принимали.

Боб искал возможность записать новый альбом, и я позвонил Якову (его фамилию мне не удалось вспомнить), с которым познакомился ещё в период сотрудничества с «Акварелями». У него была домашняя студия, которую он построил на основе переделанного магнитофона «Юпитер». Я познакомил их с Бобом, и мы сразу попробовали записать несколько песен. К сожалению, микрофон был один, и возможности студии не позволяли делать наложения. К моменту записи мы уже имели сделанными несколько песен и предполагали играть вместе, но по чисто техническим причинам этот альбом получился сольным альбомом Боба, который получил название «С той стороны зеркального стекла».

Перед этим мы сходили на премьеру спектакля театра Горошевского «Сид», как обычно с Дюшей в главной роли. Премьеру давали в жилконторе на 9-й линии Васильевского острова. Мне опять очень понравилось, и я неожиданно обнаружил, что Дюша играет на флейте. Лейтмотивом всего спектакля была песня «Под небом голубым», которую блистательно пел Леня Тихомиров. На Боба же это произвело настолько сильное впечатление, что он потерял самообладание и после спектакля, пообщавшись с Эриком, решил вернуться в театр. Я не совсем понимал этот ход, но у меня не было выбора, и я последовал за ним. Мне очень нравились все эти люди, но я был немного другой, и потребовалось время, пока меня приняли как своего. Дюша, который всё это время находился под сильнейшим влиянием Горошевского, очень обрадовался такому воссоединению, поскольку длительное время Эрик внушал Дюше, что у него незаурядный актёрский талант и что «Аквариум» – это не серьезно, и что алфавит начинается с буквы Б (уже тогда буква А с кружочком была символом «Аквариума»). Мы стали ходить на репетиции театра. Эрик настаивал на том, что мы все должны регулярно заниматься и всецело подчинить себя театру, а музицировать можем, только имея в виду музыку к спектаклям. Вскоре, после окончания театрального института, Эрик по распределению уехал в Пермь и оставил театр на попечение Юры Васильева. Труппа не приняла нового режиссера, но я ещё толком не успел узнать Эрика, и Юра мне очень понравился. Хотя я так и не понимал, зачем мне всё это надо. Через некоторое время, начались какие-то проблемы с помещением в жилконторе, и театр вылетел на улицу. Я не помню, по какому поводу всем нужно было где-то встретиться и что-то обсудить, и я предложил пойти ко мне. В мою двенадцатиметровую комнату пришло человек двадцать. Дюша постоянно мотался в Пермь к Эрику, привозил оттуда тезисы, что и как нужно правильно делать, и пытался претворять их в жизнь.

Наступление семьдесят шестого года мы справляли у сестер Липовских на Киевской улице. Было очень радостно и торжественно, мы пели «Happy Christmas» Джона Леннона, и я как-то неожиданно напился и выпал в осадок. Вскоре после Нового года мы поехали к Коле Васину, у которого встретили Ольгу Першину. Оказалось, что она тоже живет на Ржевке, недалеко от Коли в деревянном доме на Беломорской улице. Она пригласила нас непременно придти к ней в гости. Мы попили чаю, и вдруг нам пришла в голову мысль сделать концерт в день рождения Джорджа Харрисона. Мы пошли к Коле и изложили ему эту идею. Он воодушевился, и мы стали активно готовиться. Чуть позже мы договорились с Мишей Воробьевым, который держал аппарат в клубе кондитерской фабрики на Тухачевского, что мы можем там порепетировать. Это было очень важно, поскольку до сих пор мы репетировали дома, и во время редких выступлений я мог подзвучить свой инструмент только с помощью микрофона, но, поскольку в то время мониторы ещё не были изобретены, я почти себя не слышал. Никогда нельзя было предсказать, какой будет аппарат и какой будет звук. Тут же мы имели возможность выстроить звук и петь в микрофоны на три голоса. Мы выбрали «If I Needed Someone» и «It's All Too Much» и стали их репетировать. Пожалуй, это был единственный период в истории группы, когда мы имели возможность петь в микрофоны во время репетиций и пытались добиться слияния трех голосов. После этого, в течение нескольких лет, мы репетировали в основном дома и голосами не занимались, а просто выстраивали партии подпевок, и в таком виде они оставались до концертов. Безусловным хитом в нашем исполнении стала «Be Here Now». Мы впервые играли с Дюшей, и так неожиданно образовалось то, что впоследствии получило определение акустический «Аквариум». Именно в это время появился стиль и звук этой группы. Несколько песен мы сделали с Ольгой, а на перкуссии к нам присоединился Майкл Кордюков, многоопытный барабанщик, который к этому времени переиграл чуть ли не во всех топовых группах города.

25 февраля в Институте им. Бонч-Бруевича состоялся первый Битлз-праздник. Наверное, сейчас это звучит наивно и немного кукольно. Но в то время это было ощутимой победой и акцией, которая выводила самодеятельную музыку на концептуальный уровень. Впервые, у музыкантов, которые жили разрозненно, появилась объединяющая всех идея. Незадолго до этого случился день рождения и у меня. Я почти никогда не выделял этот день среди других, но Боб сказал, чтобы я вечером непременно приезжал к сестрам Липовским на Киевскую улицу, только просил не опаздывать. Ничего не подозревая, я приехал в означенное время и был удивлен, что на мой звонок никто не открыл. Но дверь была чуть-чуть приоткрыта, и я заглянул в коридор. В полной темноте горели свечи, и, когда я сделал шаг, зазвучала «Across The Universe» в интерпретации Дэвида Боуи, и из темных проемов дверей стали вылетать разноцветные шары. Я так и стоял совершенно «ошарашенный», а когда включился свет, вся квартира оказалась полна людей. Я был очень расстроган, такого направленного проявления любви и внимания мне не приходилось раньше испытывать никогда. Среди гостей был Жора Ордановский, который напился и восклицал: «Друзья, ударим по хлебам!», и бил кулаком в миску с салатом. Он отвешивал мне комплименты, склоняя меня играть мужественную музыку с «Россиянами», а не размазывать сопли с этими эстетами.

В это же время, репетируя с университетским камерным оркестром, мы выступили в Университете и в Капелле. Концерты были с матерыми солистами Борисом Гутниковым и Михаилом Вайманом (в родстве с Биллом Уайманом он не состоял, поскольку настоящая фамилия Билла – Перкс). Я был в восторге. Хоть оркестр был любительским, всё равно был некоторый класс. Мне очень нравилось играть, и шёл разговор, что осенью нам предстоит поездка в Германию. Это было заманчиво.

Не помню почему, то ли первый раз всё рано закончилось, и не все успели сыграть, но через какое-то время в Клубе фабрики им. Крупской Васин опять устроил празднование дня рождения Джорджа Харрисона, на котором мы с удовольствием выступили. Конечно же, мы не переставали репетировать и наши собственные песни. Все песни сочинял Боб, но, когда мы начинали их играть вместе, они становились нашими (но это категории другого времени – в то время мы были равны абсолютно во всём, и не было оснований считать по-другому). Когда мы прослышали, что в Таллинне будет рок-фестиваль, то решили непременно туда поехать. Нас никто не приглашал, но мы взяли инструменты и поехали вчетвером – Боб, Дюша, Майкл и я. С Бобом поехала его подруга Наташа Козловская. К сожалению, эта поездка накладывалась на концерт с камерным оркестром, и мне пришлось выбирать. Я сделал выбор, и потом мне было стыдно возвращаться в оркестр. Каким-то образом нам перед отъездом удалось купить Бобу двенадцатиструнную акустическую гитару.

В Таллинн мы явились на день раньше фестиваля, и нам категорически заявили, что уже поздно, что группы проходили предварительный отбор, и что на фестивале уже играет ленинградская группа «Орнамент». Но нас не выгнали, а сказали, что помогут нас разместить в гостинице, и дали контрамарки на все дни фестиваля. Это уже было хорошо. Правда, Майкл собрался и уехал в Ленинград. Вечером была какая-то встреча в дискотеке. Нам было нечего делать, и мы пошли. За соседним столиком сидели ребята из «Машины Времени», которые активно пили и пытались ухаживать за Наташей Козловской. Это послужило поводом для нашего знакомства. Также там был интересный человек Хейна Маринуу, который снимал на кинопленку музыкальные программы с финского телевидения, отдельно писал звук, а потом показывал эти фильмы в дискотеках, синхронизируя звук с изображением. Мы просидели полночи и были потрясены, увидев «Pink Floyd» и Джимми Хендрикса. Мы увидели лишь одну песню «Hey, Joe!», но это было откровением. Меня поразило движение, в котором находился Джимми Хендрикс, было такое ощущение, что его тело само приходило в движение, когда он играл, и в этом не было никакой наигранности. Мы долго не спали, находясь в состоянии возбуждения.

На следующий день начинался фестиваль, выступала «Машина Времени» и конечно же безусловно она была абсолютным лидером. Там же мы познакомились со Стасом Наминым и Володей Матецким, который тогда ещё играл в группе «Цветы». Вообще, московские группы произвели на меня мощнейшее впечатление. Там был такой класс, которого пока ни одна из питерских групп не достигла. Но нас это нисколько не смущало: мы знали, что делаем.

В последний день фестиваля, когда мы сидели на балконе концертного зала со всеми вещами и собирались уже возвращаться домой, нам вдруг неожиданно предложили выступить. Кто-то не приехал, и образовалась брешь, которую надо было заполнить. Я стал настраивать виолончель и в возбуждении переусердствовал и сорвал резьбу на винте, которым укрепляется штырь. Это была катастрофа, нас уже объявили. Пытаясь как-то примотать его изолентой, я терся спиной о стенку, и, ничего не соображая, вышел на сцену с белой спиной под восторженные крики очень дружелюбного зала. Я сделал вид, что выходить перед тысячной аудиторией для меня обычное дело. К этому времени у меня уже была конструкция собственного изобретения, которая представляла собой 52-й микрофон на кронштейне из проволоки, который крепился прямо на деку. Но, когда я подошел к венгерскому усилителю Beag, то удостоверился, что там другие разъемы. Меня прошиб холодный пот. Дюша уже сидел за роялем и играл интродукцию к песне «Woodstock» Джони Митчел, которая была нашим коронным номером. Ребята из «Машины Времени», которые сидели на первом ряду, делали мне какие-то знаки, и я наконец сообразил, что с обратной стороны в усилителе есть другой вход. Я включился, и с первого изданного мною звука зал взревел. Я не понял, что произошло, но, когда мы сыграли четыре песни, люди просто ликовали, а Саша Катомахин махал нам, что пора сматываться, чтобы не переборщить. Мы реально опаздывали на поезд и сразу убежали.

Мы не стали лауреатами этого фестиваля, но, вернувшись в Ленинград, чувствовали, что произошло что-то значительное. Через неделю Макаревич приехал в Ленинград, и с этого началась наша дружба. А ещё через месяц он пригласил нас приехать в Москву и устроил нам презентацию. С нами поехало человек десять тусовщиков, что с этого времени стало нормой. Все страшно напились, а Родиона чуть не ссадили с поезда, но мы уговорили проводника, что он сам вымоет купе. По приезде в Москву, прямо с поезда я поехал в город Подольск навестить Колю Маркова, который там служил в Армии. Когда я приехал в этот городок и бродил в поисках военной части, за мной бежала ватага детишек, поскольку я резко отличался от обитателей этого города. У меня было вытертое кожаное пальто времен войны, широкополая шляпа и длинные-предлинные распущенные волосы. Это производило впечатление. Я уже давно к привык к тому, что обращаю на себя внимание, но в Ленинграде к такому виду, как у меня, уже привыкли. Тут же, когда я пришёл в военную часть, то сбежался весь гарнизон, и несчастного Колю Маркова сразу же выпустили ко мне на свидание.

Я вернулся в Москву прямо ко времени концерта и был очень удивлен, что «Машина Времени» принимать участие в концерте не собирается. Они сняли небольшое кафе, поставили маленький аппарат и пригласили всех друзей музыкантов. У нас же была программа всего минут на 30–40. Мы сыграли одно отделение и нужно было как-то выходить из положения и мы стали играть все песни, которые знали, включая песни «Beatles» и Джорджа Харрисона, имевшиеся у нас запасе. Потом всё, наконец, перетекло в общее братание и джем. Некий рок-интеллигент Фагот записывал этот концерт, и сохранилась запись с очень странными искажениями, которая была в хождении под названием «Live At Moscow Kabak». К сожалению, она куда-то сгинула, а жаль, потому что там была, никогда более не исполнявшаяся и нигде не записанная, «Song For The Система».

Когда мы вернулись из Москвы, неожиданно активизировался Эрик Горошевский, который на время вернулся из Перми, и мы с театром обосновались в Доме Архитекторов. Боб в театр не вернулся, но один раз мы сыграли один совершенно акустический концерт при cвечах в золотом зале этого особняка. Дюша был уже не так скептически настроен к «Аквариуму», всё-таки у нас за спиной уже был фестиваль в Таллинне. Эрик восстановил «Метаморфозы», и я был восхищен гением Джоржа и игрой Миши Тумаринсона. Он был прирожденным комиком, и всё, что он ни делал, было всегда смешно. Оказалось, что он тоже играет на виолончели. У меня абсолютно отсутствует какое-либо актёрское дарование. Я категорически не могу входить в образ, да и не хочу, у меня это вызывает протест, я могу быть только самим собой. Я не могу выражать никакие чужие чувства, если в этот момент не испытываю их сам. Но через некоторое время Эрик взялся за меня. Вероятно, ему просто была нужна фактура и материал, из которого он мог бы что-то лепить. К тому же я был достаточно мобильным музыкантом и вполне вписывался в оркестр, который начал образовываться в театре под руководством мультиинструменталиста Володи Диканьского. Володя заходил ко мне домой и очень понравился моей маме. Иногда он приходил к ней поболтать, даже когда меня не было дома. Он играл на контрабасе, который временно было некуда девать, и я притащил его домой. Брат Андрей с Татьяной в это время ожидали ребёнка. Но я думал, что, имея инструмент дома, он захочет вернуться к музыке, и пытался втянуть его в свою орбиту, но мне это не удалось. Чтобы кормить свою семью, он устроился водителем автобуса, и у него не оставалось ни сил, ни времени, но, самое печальное, у него совсем не было настроения. С Алексеем у меня напрочь расстроились отношения, он пил и бесчинствовал, и я стал подумывать о том, что мне следует уйти из дома и начать жить самостоятельно.

В это время в том же Клубе фабрики им. Крупской случился концерт «Мифов» с духовой секцией, которую собрал Юра Ильченко. Это был чрезвычайно интересный проект. К нам в гости приехала «Машина Времени», и мы договорились, что они смогут выступить вместе. Никто ничего не ожидал. Но их выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это было невероятно круто, и, может быть, это было одно из лучших выступлений «Машины» в Ленинграде. С тех пор Юра Байдак, самый талантливый промоутер в городе, устраивавший почти все концерты, взялся за активный прокат «Машины». Естественно, мы ходили на все концерты, и «Аквариум», на правах друзей, пользовался эксклюзивным правом проходки в любом количестве.

К лету мы с театром переехали в студенческий городок на Измайловском проспекте возле парка Победы, в тот самый зал, где я впервые увидел «Аквариум». И мы стали восстанавливать спектакль «Невский проспект», который для меня был новым. Боба на месяц забрали на военные сборы, и я полностью отдался театру. Я по уши влюбился в приму нашего театра Любу Кутергину, и для меня каждая репетиция была праздником. Впрочем, в неё все были влюблены. Тот, кто не был влюблен в Любу, был непременно влюблен в Марину Житкову, тоже приму. Мы все быстро подружились и иногда болтались втроем. И, неожиданно для себя, в компании этих девушек я начал курить.

Этим же летом Васин устроил празднование дня рождения Пола Маккартни, и мы с Дюшей пытались принять в нём участие вдвоём, но это получилось не очень убедительно. Однако тогда катило всё, поскольку вообще не было никакой внешней публики, а на все сейшена неизменно ходила одна и та же тусовка. У меня было ощущение, что в этом городе я знаю абсолютно всех. По-моему, это ощущение и сейчас не прошло, просто я не знаю как может быть по-другому. Вся тусовка опять собиралась отправляться в прибалтийские страны, но меня что-то не потянуло. Я только раза два съездил в Москву, освоив и эту трассу.

У брата Андрея родилась дочь Ольга. Алексей уже давно начал меня терроризировать. Он пропил мой приемник, выставил меня из отдельной комнаты, и я жил в одной комнате с мамой. Я решил начать жить самостоятельно и за 50 рублей снял квартиру у знакомых Вовы Ульева. Я надеялся, что это позволит мне укрепить союз с Любой, но наша совместная жизнь не состоялась. Я был отвергнут и впал в безразличное состояние.

Я получал 90 рублей, и денег едва хватало на сигареты и кофе в «Сайгоне», куда я ехал сразу после работы. И как-то механически на какое-то время я подпал под влияние «Сополса». Но один раз, зайдя к Родиону, который в то время был главным экспертом в этой области и жил на квартире у Сэнди, я увидел как он выходит в окно четвертого этажа и идет курить на соседний балкон. На меня это произвело настолько сильное впечатление, что я отказался от дальнейших опытов.

В это время, несмотря на некоторое отдаление от центра, моя квартира стала прибежищем для многих моих знакомых и иногородних скитальцев. Так, в это время появился Болучевский. Он был чуть моложе меня, но уже с сединой в роскошных вьющихся волосах. Он когда-то играл на барабанах и поступил в группу как барабанщик, но без оных. Это никого не удивило, поскольку тогда мало кто имел свои инструменты. Отягощалось это лишь тем, что узнать, как на самом деле он играет, можно было только прямо на концерте. И мы отправились в Москву на совместный с «Машиной Времени» концерт в Архитектурном институте. Концерт был прямо в фойе на помосте, сооруженном из столов, и народу было немерено. Мы сыграли рыхло, неуверенно и на фоне «Машины» выглядели полной самодеятельностью, и фактически так оно и было. Играть далее с барабанам без баса казалось глупо. В то время мне пришлось вернуть виолончель, и я оставался без инструмента. И я заехал к родителям Файнштейна, взял у них бас-гитару и начал осваивать бас, пока Михаил не вернулся из Армии. Я писал ему письма, где в деталях описывал каждый сейшн.

Театр снова переехал в Дом архитекторов. Леня Тихомиров к этому времени ушел и, помимо игры в оркестре, мне выпала роль поэта. Я должен был выходить с гитарой в белом костюме и белом цилиндре и петь романс на стихи Мандельштама, который в предыдущей редакции спектакля пел Леня. Я чувствовал себя крайне неловко. В оркестре мы сидели рядом с Сашей Александровым, который играл на фаготе, и все звали его просто Фаготом. Мы всё время дрались смычками и «тростями», чем вызывали постоянные нарекания Володи Диканьского.

Этой же осенью случилось эпохальное событие – Боб с Наташей решили пожениться. Естественно, была сыграна рок-н-ролльная свадьба. Целый день мы катались на «Чайке» по городу, пили шампанское, а потом поехали в «Англетер». В общем-то, это была обычная свадьба с длинным столом и прочей бижутерией, только гости приходили с музыкальными инструментами и на улице стоял народ, который пытался просочиться, как на сейшн, потому что играла «Машина Времени». Медовый месяц чета решила провести в моей квартире, и я переместился жить на кухню. Поначалу это было приятно, и можно сказать, что мы жили, как в коммуне, но постепенно Наташа вступила в свои права, и коммуна стала носить признаки коммуналки. Это значило и то, что я платил за квартиру, но при этом потерял право голоса.

Васин устроил очередной праздник по случаю дня рождения Джона Леннона в кафе «Кристалл», и я там дебютировал как басист. Это было не очень убедительно. Однако все были пьяны и веселы, и никто не предъявил никаких претензий к моей игре. После этого к нам поехали целой компанией, которая ночевала у меня на кухне. Наталья была против, но я чувствовал моральное право приглашать гостей, всё-таки я жил у себя дома. Так мы прожили месяца четыре, пока, наконец, соседи не нажаловались хозяину квартиры на бесконечный шум и громкую музыку, и нам пришлось съехать. Я мечтал о свободе, но был необычайно рад вернуться домой и жить в одной комнате с матерью. Боб с Натальей переехали на Алтайскую, где они какое-то время жили с его мамой и бабушкой.

В очередной раз «Машина Времени» приехала с Юрой Ильченко, которого они незадолго до этого рекрутировали из группы «Мифы». Они дали несколько концертов в том же «Кристалле». Это было совершенно незабываемое время. Как-то раньше было непонятно, в чем же различие между московской музыкой и ленинградской? Возникшая комбинация давала невероятное сочетание Москвы и Ленинграда. Чуть позже было ещё один совместный концерт с «Аквариумом» в ДК им. Свердлова, на котором мы опять были не очень убедительны.

Зимой мне удалось купить фанерную виолончель непонятного производства, которую хозяин выдавал за чешскую. Она была мебельного цвета и имела тусклый матовый звук, к которому я, однако, привык. Но самым существенным фактором в пользу этого приобретения было то, что в придачу отдавался старинный виолончельный кофр. Он был деревянный и с инструментом внутри весил килограмм сто. Не было и речи о том, что виолончель можно в нём носить. Вероятно во время оно надо было нанимать носильщика. Но зато кофр был черный и блестящий, как рояль, и моя многострадальная виолончель по сей день в нём живет. Чуть позже я купил немецкую деревянную виолончель с очень звонким и грудным звуком, которую я не успел как следует разыграть и никак не мог приспособиться к её звуку. Иметь две была непозволительная роскошь, и одну мне надо было продать. Миша Тумаринсон уговорил меня продать немецкую. Я навеки остался с фанерной, о чём конечно же потом пожалел, поскольку, играя на ней, я так и не сумел извлечь из неё настоящий звук, ощущение которого я постепенно совсем утратил.

Наконец Михаил пришёл из Армии, поскольку после института он служил один год, и в это же время вернулся Коля Марков. Мы пытались сыграть один совместный концерт со скрипкой, но мы не репетировали, и из этого ничего не получилось. На встречу семьдесят седьмого года мы все поехали на дачу к Свете Геллерман в Сосново, куда приехал Ильченко с Женей Губерманом, и всю ночь мы развлекались тем, что слушали «Beatles» наоборот. Такой эффект можно достичь на четырехдорожечном магнитофоне, если переключить дорожки.

Болучевский неожиданно вспомнил, что в детстве он играл на саксофоне, решил попробовать поступить в училище и исчез с нашего горизонта. Боб всегда упражнялся в эпиграммах и стихах абсурдистского толка, типа того, что впоследствии вошло в цикл про Иннокентия. Болучевский удостоился таковой, но к сожалению в моей памяти осталась только одна строчка: «Болучевский, вынь изо рта саксофон…»

Болучевский не внял этому совету, стал-таки играть на саксофоне и вскоре дебютировал в группе Юры Ильченко «Воскресенье». Также он сочинил цикл прекрасных песен, которые очень своеобразно пел, но которые так и не были записаны. Женя Губерман, который барабанил в этой группе, очень с ним подружился и до сих пор вспоминает песни Болучевского как свои самые любимые.

Примерно в это же время мы пытались записать пару песен в студии Театрального института, где работал Сережа Свешников. Но эти записи куда-то канули, а теперь даже и не упомнить, что мы там записывали. И тогда же я решил покинуть театр и, судя по всему, увлек за собой Фагота. Сейчас трудно вспомнить, каким образом он материализовался в группе. По-моему, Боб сделал ему предложение, восхищенный звуком и, что немаловажно, формой его инструмента. Помню лишь, что двадцать пятого февраля намечался очередной Битлз-праздник, и у нас собрался целый оркестр из семи человек. Мы решили сшить себе белые сари в духе Джорджа Харрисона. Это было очень смешно. На одном человеке это выглядело хорошо, но, когда на сцене появился весь оркестр, это была натуральная больница, а точнее одна из её разновидностей – дурка. Но в целом концерт был симпатичный. С нами играл Коля Марков, который после этого куда-то сгинул, на сей раз навсегда. Там же впервые выступил Майк со своей коронной версией «Drive My Car». В это же время нам удалось договориться о репетициях в студенческом городке на Измаиловском, там, где до этого мы репетировали с театром. После репетиций мы с Бобом часто наведывались к Майку, который жил неподалеку. Мы вели интеллектуальные беседы и через некоторое время для меня полной неожиданностью оказалось то, что он пишет песни.

Весной в Таллинне опять состоялся очередной фестиваль, на который русские группы вообще не были приглашены. Я поехал на поезде просто потусоваться. Погода была омерзительная. Фестиваль проходил в спортивном комплексе, и было дико скучно. Было много людей из Питера, всех поместили в какой-то школе, но я решил не оставаться и вернулся домой. А вскоре после этого в Армию забрали Дюшу с Фаготом. Одного – в Сертолово, другого – в Пушкин, где они оба служили в военных оркестрах. Мы остались втроем с Бобом и Михаилом. Майкл не был постоянным участником, он то появлялся, то потом исчезал и на полгода уезжал в горы на Домбай или Чегет, работать в дискотеке. Концертов категорически не было. Репетировать было негде. Всё время мы пытались пристроиться к группе, у которой была бы своя аппаратура. Но нам со своей стороны нечего было добавить, у нас ничего не было. Я продолжал работать на «Мелодии» и грузил пластинки.

Как-то в книжном магазине «Эврика», в этом же студенческом городке на Измайловском, открылась выставка детской книги. По какому-то случайному стечению обстоятельств там был шестнадцатимиллиметровый кинопроектор, и показывали фильм «Музыка». Это в любом случае было бы интересно, и стоило бы пойти посмотреть, но среди прочего в фильме оказался десятиминутный сюжет о том, как «Beatles» в студии «Abbey Road» записывают «Hey, Jude». Фильм крутили раз в день, и было трудно специально подгадать, но мы познакомились с англичанами, которые там работали, и они крутили этот фильм каждый раз, когда собиралась наша компания. Как я уже говорил о фильме «Oh, Lucky Man», это был фантастический опыт, когда ты мог оказаться свидетелем того, как эти люди творят, только тут были «Beatles», и ты был одним из посвященных, кому удалось побывать в святая святых, где эти люди могут просто разговаривать друг с другом, не стесняясь тебя, и решать какие-то рабочие моменты. И был тот же самый эффект, все выглядело очень просто, они не делали ничего особенного – только это было волшебство.

Время было интересное. Какая-либо организация отсутствовала, но многие музыканты знали друг друга и плотно общались. Время от времени от этого рок-н-ролльного братства собирались делегации, которые шли в Дом Народного Творчества. Несколько раз нас приглашали туда на беседы, в которых принимало участие много музыкантов. Основная наша ошибка была в том, что все верили, что с системой можно договориться, и что не в этот, так в следующий раз какой-нибудь чиновник что-нибудь разрешит. Невооруженным глазом было видно, что система не совершенна, что она оказалась не готова к тому, что появилось стихийно и не имело под собой идеологии. Если идеологии не было, то её надо было подложить. Система агонизировала и искала способ уничтожить это стихийное проявление жизни, либо попытаться его укротить. Но в то время она ещё не знала, каким способом это сделать. Те же люди, которых мне в это время посчастливилось встретить, предлагали альтернативу – не ждать от системы разрешения, а просто делать. Делать так, как делается, несмотря на нелепые обстоятельства, в которых мы все оказались. Странно, что, когда уже в девяностые годы мне довелось соприкоснуться с музыкантами другого поколения, которым я мог предложить только свою схему делания, я обнаружил некоторую упертость.

Иногда мы вписывались в студенческие вечера, на которых пытались играть рок-н-ролл. Как правило, для этого приглашался какой-нибудь барабанщик и гитарист. Так время от времени мы играли с барабанщиком Сережей Плотниковым из «Капитального ремонта», и на гитаре иногда появлялся Майк. Майк не был искусным гитаристом и играл примерно так же, как Боб, но выполнял функции лидер-гитариста, что не всегда было интересно. Он пел пару рок-н-роллов Чака Берри и несколько песен из «T.Rex». Мы представляли собой самый нестройный и неритмичный оркестр, и, хотя это было немного нелепо, нам всегда было весело. Репетиции подобных выступлений могли быть у меня дома, где выстраивалась программа из любимых песен, которые все давно знают, и предполагалось, что этого достаточно для того, чтобы их играть. На самом деле это был настоящий панк-рок, когда иногда достаточно сложные песни наших любимых героев упрощались до трех аккордов и игрались простым чёсом. Моя функция была непонятная. Я либо подбирал какой-нибудь гитарный риф и дублировал его на виолончели, либо пел второй голос или присоединялся ко всем на припеве, который как правило пели всем хором. Если учесть, что микрофон в лучшем случае был один, то это выглядело ещё смешнее. Я знал только припевы песен. Самым изнурительным было добывание аппарата и последующая транспортировка его к месту выступления. Мне почему-то всегда выпадала почетная обязанность чего-нибудь потаскать, ловить машину и ехать в кузове. Когда же дело доходило до подключения, то мне обычно не хватало отдельного усилителя, и приходилось играть в один комбик с кем-нибудь, либо включаться в линию. Неизменный аппаратчик Марат творил чудеса, пытаясь сделать звук на том, на чем в принципе его сделать невозможно. Не могу сказать, что я получал от этого удовольствие, но я иногда мог оторваться и сыграть атональное соло, которое переводило происходящее в разряд психоделии. Постепенно опыт электрической игры на халяву переносился и на акустический материал, собственно «Аквариум». Как правило, отношение к песням Боба было серьезнее, но всегда был элемент небрежности. Ничего с этим поделать было нельзя. Основным критерием был вруб или невруб. Мы никогда не обсуждали свое отношение к происходящему. Понятно было, что это было так, как это было, и все понимали, что мы не сможем по-другому. Другие группы репетировали и оттачивали свое мастерство и звучание. Для меня же оптимальным звуком был звук, которого мы добивались дома, точнее мы его не добивались, а он сам собой возник. Но его никогда невозможно было повторить на концерте посредством примитивной и маломощной аппаратуры. На концерте, как правило, всё заводилось, фонило, ничего не было слышно, и иногда были обломы, но конечный результат в общем-то был не важен, важно было то, что мы знали, как есть на самом деле.

Весной мы выступили в легендарном джазовом клубе «Квадрат» в ДК им. Кирова с Сережей Плотниковым на барабанах, разогревая блестящую группу «Воскресенье». Мы достаточно долго не репетировали, и я играл плохо и нестройно. Впервые играли песни «Блюз во имя ночи», «Блюз со счастливым концом», и мою самую любимую в то время «Если кончится дождь».

Летом я частенько наведывался к Дюше в Сертолово. Один раз я приехал к нему в воскресенье, одев белое сари с бусами, босиком и с распущенными волосами по пояс. Дюши не оказалось, и в его части ещё долго ходили слухи о том, что к нему приезжал брат с другой планеты. Но осенью я неожиданно для себя постригся. Причины не было никакой, просто захотелось перемен. Мне было приятно совершить подобное действие. Мне нравились длинные волосы, но при этом я не чувствовал свою принадлежность к хипповому братству. Потом я их ещё отпускал несколько раз и также легко состригал, пока уже к старости я не отпустил скупую седую косу – пускай себе растет. Сейчас, когда многие мои друзья возмужали и остепенились, мне нравиться от них отличаться. И в этом есть если не протест, то, по крайней мере, сопротивление новой системе, которая пытается в очередной раз навязать моим согражданам стереотип идеального мужчины из мексиканского сериала.

Очень важным было появление иностранных студентов. Кто-то с ними знакомился, и они непременно проявлялись в нашей среде. Общение с ними было очень важным – они были носителям языка и чужой, но родной рок-культуры. Как правило, они играли на каком-нибудь инструменте, очень хорошо разбирались в современной музыке и, что самое важное, бывали на концертах и могли рассказывать и делиться своим собственным опытом. Мы очень подружились с американцем Полом Ашиным, который очень хорошо играл на блюзовой губной гармошке и рояле. Он подарил мне пластинку Боба Дилана – «Greatest Hits» и Кросби, Стиллза – «So Far» и Нэша и рассказывал, что он многих слышал и что самое сильное впечатление у него было на их концерте. Они мне тоже очень нравились, особенно электрическая сторона на концертной пластинке «Four Way Street», которая была у Дюши. Многие наши знакомые подумывали о том, что надо жениться на иностранках и уезжать на Запад. Особенно активным был дюшин друг Андрей Светличный. У него даже появился знакомый американский профессор – доктор Блюм, который занимался сводничеством, и Светличный всем предлагал сделку. Я пару раз приходил на такие вечеринки, но каждый раз это кончалось каким-то пьяным бардаком. Андрей женился-таки на англичанке, с которой по приезде тут же развелся и уехал в Америку к своей подруге Майе. Как-то я и сам пошел в ОВИР и сказал, что хочу с матерью поехать на могилу своего дедушки в Париж. Самое странное, что мне не отказали, а сообщили только, что я не являюсь прямым родственником своего дедушки, но моя мать может поехать. Я стал подумывать, как это обыграть и поехать с ней сопровождающим. Конечно же, это была утопия, денег всё равно ни копейки не было, и, естественно, этого не произошло.

В то время в город достаточно часто приезжали какие-то заморские оркестры, которые играли в зале «Октябрьский». Билеты продавались свободно, и грех было не пойти. Неожиданно забрела американская группа «Nitty Gritty Dirt Band». Как оказалось впоследствии, это была самая матерая кантри-группа. Нам же этот стиль был немного чужд, и мы не могли по достоинству оценить игру на банджо. Но концерт был всё равно очень интересным. Они привезли тонны аппаратуры, и было очень интересно толкаться у сцены и рассматривать всякие штучки, марки усилителей, мониторы, гитарные стойки и всякие прибамбасы, и какие там датчики на акустических гитарах.

Как-то, ничего не ожидая, мы с братом Андреем и Татьяной пошли на концерт немецкого секстета Йохана Брауэра. Был хороший звук, они играли кавер-версии модных песен, и было просто приятно расслабиться, как вдруг на сцену вышла некая Инга Румпф, и с первых же спетых ею слов я почувствовал, что произошло нечто невозможное. Уже приезжал Клифф Ричард и «Nitty Gritty Dirt Band», которые были чрезвычайно симпатичны. Но тут я вдруг услышал и увидел что-то настоящее. Я ничего не мог понять, вроде бы всё то же самое, что было и до этого. Играют те же музыканты, но выходит один человек и всё меняется. Я просто трепетал. Я ничего не понимал. На следующий день я звонил всем своим знакомым и говорил, что непременно нужно идти ради тех трех-четырех песен, что она поет. Мне никто не верил. Что такое? Какая-такая немка? Всем, кого я пригласил, как бы тоже нравилось, но никто не среагировал так, как я. Чтобы услышать немку ещё раз, я поехал в Москву. Я купил огромный букет роз и преподнес ей после её выхода на сцену. Я никогда раньше не делал таких вещей. После концерта в Театре Эстрады мне удалось с ней познакомиться, и на следующий день перед концертом она пригласила меня за кулисы. Мы сидели в кафе, пили кофе, и она мне рассказала, что попала в этот оркестр случайно, просто из любопытства съездить в Россию, а на самом деле у неё есть своя группа «Atlantis», а до того она пела в группе «Frumpy». Как я потом выяснил, это были самые известные в то время немецкие группы, а она была певицей номер один, что-то типа Джэнис Джоплин. Она прислала мне несколько своих пластинок, но я её больше никогда не видел. Как-то позже Петя Трощенков ехал в Гамбург, и я ему дал её телефон. Он был у неё в гостях и привез мне привет и новую пластинку. Когда же я сам оказался в Гамбурге, то я ей почему-то не позвонил.

Осенью похоронили Кита. Его, избитого, нашли во дворе, и он умер, не приходя в сознание. Эта была первая смерть одного из нас. Осознать это было тяжело и невозможно. Невозможно и до сих пор. Незадолго до этого он пригласил меня выступить в качестве свидетеля при вступлении его в фиктивный брак с загадочной кореянкой. Я пришёл босиком. Всем, кроме тетечки, было понятно, что совершается сделка и что все это несерьезно, и было очень приятно валять дурака в присутственном месте. Правда, когда Марат на полном серьёзе женился на Ольге Липовской, которая была уже на девятом месяце беременности, все тоже очень веселились. Боб был накрашен и в сапогах на каблуках, а Наталья была с нарисованными усами и в мужском костюме. Тогда же Боб с Маратом записали концептуальный альбом «Таинство брака», который был очень похож на «Wedding Album» Джона и Йоко. Как и многие другие записи, он канул в лету. Правда, может быть, он и сохранился у Марата?

Я находился под сильным влиянием Боба, и во многом старался его копировать. Он читал всё подряд, и за ним было не угнаться. Он так рассказывал о книгах, которые прочел, что не прочесть их было невозможно. Он стал читать по-английски. Откуда он его узнал, я так и не понял, ведь в школе он изучал немецкий. Выяснилось, что уже в период нашего знакомства он закончил курсы гидов-переводчиков на английском языке, что для него оказалось вполне достаточно. Я вслед за ним тоже начал читать по-английски, чего никогда раньше не пробовал. Выяснилось, что это гораздо легче, чем я предполагал, и моего знания языка вполне достаточно, чтобы читать и понимать если не всё, то по крайней мере общий смысл повествования. В первую очередь это был Германн Гессе – всё то, что не было переведено на русский. Потом «Electric Cool-Aid Aсid Test» Тома Вулфа и Кастанеда. Конечно же, читались все книжки про рок-музыку и позже Толкин, Урсула ле Гуин и «Хроника Нарнии». Но постепенно я утратил интерес к фэнтези, и она у меня больше не покатила. Потом появилась философская и эзотерическая литература, и этого я уже осилить не мог. Хотя мне всегда было близко мировоззрение Боба и его способность оперировать разными понятиями. Мы вели бесконечные разговоры, и его всегда было приятно слушать.

Продолжая работать в «Мелодии», я неожиданно пошел на повышение, а именно, получил предложение перейти на должность музыкального редактора. Дело шло к осени, становилось холодно, я опять устал от работы на улице и согласился. Решающим фактором было то, что я поступал в ведомство очаровательной Ольги Шульги. Это была фантастическая женщина, которая ни коим образом не давала мне понять, что она мой начальник, и мы просто работали вместе. Мы мгновенно подружились, и на долгие годы она стала моим верным другом. Я и сейчас охотно вижусь с ней. Наш отдел, состоявший из двух человек, занимался составлением репертуарного плана для Завода грампластинок и тем, что сейчас называется дистрибьюцией. Я прекрасно справлялся с возложенными на меня обязанностями в том объеме, какой позволяла тогдашняя система. Мне удавалось вернуть из небытия всю этническую музыку, которая была записана, но никогда не пользовалась спросом непосредственно у работников магазинов. Так в этом городе неизменно продавались «Рави Шанкар и другая музыка Азии и Африки». Так получилось, что Дом грампластинок, в котором я работал, Студия грамзаписи и Завод грампластинок были никаким образом не связанными друг с другом структурами, что уже было абсурдным по определению. И я лелеял мечту, что постепенно смогу расширить круг связей в системе «Мелодии» и получить доступ в её Студии грамзаписи. Но об этом можно говорить долго и скучно. Помимо всего прочего, это место считалось тепленьким, поскольку мы «сидели» на импорте, то есть все импортные и лицензионные пластинки, которые приходили к нам, распределялись по разнарядкам, и мы были вправе распоряжаться ими по своему усмотрению, хотя, конечно же, в определенных пределах. И проработай я в этой обстановке ещё несколько лет, я мог бы стать частью торгашеской системы. Но к этому у меня был сильный иммунитет, и, хотя я проработал в этой должности пять лет, постепенно меня стало тошнить и тянуть на волю, и в один прекрасный день я всё-таки собрался с духом и пошел в сторожа. Но об этом потом. В то время надо было где-то работать, и эта работа была уж никак не хуже других. А у меня было ещё одно дело.

Итак, мы с Бобом и Михаилом остались втроем. Мы сговорились с Юрой Ильченко, что сможем репетировать на точке «Воскресенья» в ДК им. Кирова. Мы и стали репетировать, но «Воскресенье» куда-то съехало, так что мы опять остались без аппарата. Репетиции мало чем отличались от домашних: в одинокий комбик включался только бас, но всё-таки регулярное время, которое мы себе наметили, как-то стимулировало к тому, чтобы репетиции были достаточно плодотворными. Дома всегда всё было более расслабленным. Мы сыграли несколько концертов в школе на Шестой Советской, которые уже можно было вполне рассматривать как сольные, по крайней мере значительная часть людей приходила на нас. Один концерт мы сыграли с Юрой Ильченко, а другой с группой «Санкт-Петербург» в её каноническом составе с братьями Лемеховыми, которых к этому времени уже подзабыли. Мы несколько лет мечтали о том, что когда-нибудь у нас будет свой аппарат, и Юра Ильченко уболтал нас купить у него в рассрочку несколько ящиков с тридцать вторыми динамиками (самые распространенные в то время динамики марки 4А-32). У нас не было ни одного усилителя, и эта покупка оказалась абсолютно бессмысленна. Когда же попозже мы договорились репетировать в ДК «Маяк» на Красной улице, мы их туда привезли и потом, когда нас выперли, не удосужились вовремя забрать, и их украли местные аппаратчики.

Как-то на проспекте Энергетиков, в каком-то культурном центре в здании магазина, то ли Юра Байдак, то ли кто-то другой устроил какой-то смотр-конкурс – играла группа «Пикник» (как потом выяснилось в то время в ней играл Саша Кондрашкин), и там мы встретились с Сашей Ляпиным и Сашей Титовым. Мы уже несколько раз пересекались с Ляпиным, но дружба пока не завязывалась. Всё, что я о нём знал, это то что до этого он играл на гитаре и скрипке в группе «Ну, Погоди!» и учился в одном классе с Дюшей. Но Дюша в это время был в Армии. Титовича же я видел первый раз. У Ляпина был самопальный флэнжер, и он дал мне включить виолончель через него. С тех пор у меня появилась идея-фикс, что мне непременно нужен свой флэнджер. И я перед каждым концертом пытался найти Ляпина, чтобы одолжить флэнджер его. Он тогда жил на Каменном острове, в доме Андрея Фалалеева, второй этаж которого занимала его тетка Нина Викторовна, и время от времени там кто-нибудь квартировал. Чуть позже там обосновался Титович с Ириной – в то время, когда он с Ильченко играл в группе «Земляне».

Уже шёл семьдесят восьмой год, и зимой нам каким-то образом удалось слетать в Архангельск на концерт, который устроил Коля Харитонов. Это были настоящие гастроли. Состав был такой: Боб, Михаил, Майкл, я и Марат. Мы играли в огромном зале Дворца культуры Строителей на 700 мест. При этом мощность аппарата типа «Венец» была в лучшем случае 500 ватт. Трудно себе представить, какое впечатление производили столичные артисты, когда звука не могло быть в принципе. Но мы не были избалованы хорошим звуком и обычно довольствовались тем, что есть. Чуть позже, с чисто акустической программой, мы предприняли поездку в Тартусский Университет, которую организовала наша подруга Света Геллерман. Мы сыграли два концерта, причем второй был аншлаговым, и нам устроили фантастическую овацию.

В конце февраля умер отец моей невестки Татьяны. И Андрей с Татьяной и дочерью Ольгой переехали к её матери. Таким образом я остался жить со своей матерью и братом Алексеем. Я переместился в маленькую двенадцатиметровую комнату, которая через некоторое время и стала постоянной точкой группы.

«Сайгон» закрыли на ремонт, и значительная часть тусовки перекочевала в кафе «Сфинкс» на углу Большого проспекта и Второй линии. Это было не то же самое. Я пытался было ходить и туда, но у меня не получилось. В это же время, на дне рождения у Вани Бахурина, я имел неосторожность начать ухаживать за Людмилой Шурыгиной. Она была подругой предводителя местных хиппи Гены Зайцева. Вот так к началу мая она перебралась ко мне на Восстания, и я сделал попытку построения семьи. Моя мать разыграла классическую партию, которую я уже наблюдал, когда женился Андрей. Вначале наша жизнь была безмятежной, и они с Людой легко выстроили дружеские отношения, которые через некоторое время сменились на прямо противоположные. К ним ещё примешались выходки Алексея на грани белой горячки. Пару раз в моё отсутствие они с Людмилой начинали драться. Мне ничего не оставалось делать, как пытаться найти другое жилье, что было не так легко.

Мы купили два велосипеда и совершали вылазки на дачу в Белоостров. Иногда к нам кто-нибудь присоединялся, и тогда я брал велосипед у кого-нибудь из соседей. Иногда это доходило до полного абсурда, когда собиралась компания человек десять и, приезжая на дачу, я носился по всему поселку в поисках старых друзей, у которых можно было одолжить велосипеды. Обычно по лесной Финской дорожке мы ехали на залив. Иногда мы ездили за грибами. Боб грибы не ел, но часто ездил с нами и, когда мы углублялись в лес, он оставался сторожить велосипеды. Один раз мы поехали вместе с Ваней Бахуриным, Ольгой Першиной и Майклом. Естественно, любой выезд за город сопровождался непременной выпивкой, и первым делом мы заезжали в магазин. Помню раз, когда же мы укомплектовались велосипедами и выехали с дачи, Майкл разогнался и с криком: «At the speed of sound!» улетел в кусты.

Мой союз с Людмилой не очень пришелся по нраву Бориной жене Наталии, и мы почти не бывали у них в гостях. Вероятно, это было обусловлено тем, что она ждала ребёнка. Да и вообще в этот период мы стали реже видеться с Бобом. Однажды по дороге ко мне, в нашей подворотне мы встретили его одноклассника Никиту Ананова, который, как оказалось, жил в нашем доме. Мы стали ходить друг к другу в гости и дружить семьями. Как-то после значительного перерыва я зашел к Бобу и он, сидя на кухне, спел мне весь новый цикл песен, который потом получил ярлык «дилановского». Мне всегда нравились его песни и завораживал его голос, но тут меня совершенно сразила его невероятная мощь. Каждое слово просто входило. Как я уже говорил, у меня всегда было ощущение правоты нашего дела, но тут я увидел реально состоявшегося матерого Артиста, которому, может быть, уже тогда следовало отказаться от группы.

Летом у Боба с Натальей родилась дочь Алиса. И, пока Наталья была в родильном доме, Боб с Майком затеяли запись альбома «Все Братья-Сестры». Она происходила на лужайке возле дома Ольги Аксяновой, которая училась с Бобом в одной группе и одновременно работала дворником. Она имела служебное помещение во флигеле, в котором помещался тот самый Примат. Чтобы попасть в этот фантастический сад, который выходил прямо на Неву, нужно было пройти через длинную низкую арку, похожую на короткий тоннель, на заднем дворе факультета с обратной стороны Смольного. То было одно из сказочных мест, которыми изобилует этот город, и о существовании которых иногда не подозреваешь. Операцией руководил Марат, который был мастером записи альбомов на аппаратуре, явно не предназначенной для этого, посредством микрофона, включенного прямо в стереомагнитофон, типа «Маяк». Но это был ощутимый эволюционный шаг, поскольку первые два альбома «Искушение» и «Притчи» были записаны на магнитофон типа «Комета» или «Яуза» посредством «мыльниц». Так в то время назывались микрофоны, которые входили в комплект любого магнитофона и, наверное, были в каждом доме.

В альбом вошли все те песни, которые Боб уже пел, но за которые мы ещё не брались вместе. Мы все были наблюдателями записи и присоединились к Бобу только в хоре на песне «Дочь». Михаилу в одной песне удалось сыграть на слайде. Чуть позже прямо на этой лужайке, насколько позволяла длина сетевого удлинителя, мы устроили мини рок-фестиваль, на который слетелись все наши дружки. Народу было человек сто. Играли все прямым звуком, то есть отсутствием такового, поскольку не было даже ни одного микрофона, и в мою маленькую колонку VEF был включен только бас Михаила. Концертов в то время категорически не было, и этот фестиваль был событием. Событиями становилось абсолютно всё, поскольку мы очень хотели, чтобы это было так. Масштаб события почти не имел значения, важна была его суть. Это было интересно ещё и тем, что происходило прямо за Смольным, который в то время был далеко не институтом благородных девиц.

Примерно тогда же, а может быть годом позже, но тоже летом произошло-таки событие реального масштаба. По крайней мере, впервые оно обещало стать таковым. В газете «Ленинградская правда» появилась замета о том, что четвертого июля на Дворцовой площади состоятся съемки американского фильма «Карнавал», английского режиссера Дмитрия де Грюнвальда при участии групп «Santana» и «Beach Boys», а также Джоан Баез, «Песняров», «Ариэля» и Аллы Пугачевой. Ничего более бредового было невозможно себе представить: в день независимости Соединенных штатов, в самой колыбели революции устроить рок-концерт (если к этой категории можно отнести участников с советской стороны). Пик застоя, ещё живой Брежнев – классическая пьеса абсурда. Мы припадали к приемникам в надежде услышать достоверную информацию. Вражеские голоса взахлеб муссировали эту тему, и уже недели за две до события стало понятно, что ничего не произойдет, никто не приедет. Однако накануне мы сходили-таки на площадь, чтобы удостовериться, не строят ли там сцену. И вот, четвертого июля я, как ни в чем не бывало, пошел на работу. Придя домой, я обнаружил поджидавшего меня Мишу Шишкова, который сообщил мне, что концерт таки состоится. Конечно же я ему не поверил, но была прекрасная погода, и мы решили просто пойти погулять и сходить на площадь. Прямо напротив моего дома останавливался автобус № 6, который всегда доставлял меня до «Сайгона» и шёл по всему Невскому. Мы сели на него, и, когда мы выехали на Невский, я не поверил своим глазам, и ушам тоже. На Невском была гигантская пробка примерно от Аничкова моста и до начала Невского, а вдали раздавался голос многотысячной толпы, которая скандировала: «Сан-та-на, Сан-та-на». Меня прошиб холодный пот. Я подумал, какой я идиот, пошел на работу, а в этот момент на Дворцовой площади играет «Santana», и только я один туда не пошел. Мы с Мишей выскочили из автобуса и побежали к площади. Когда мы добежали до Казанского собора, то увидели многотысячную толпу поперек всего Невского, которая продолжала кричать. Ей преграждала путь шеренга милиционеров, человек двести. В это время со стороны Казанского собора стали подъезжать грузовики с милицией и солдатами. И, когда их собралось значительное число, они ринулись на толпу и стали её разгонять. Мы стояли возле Дома книги и наблюдали происходящее, ничего не понимая. Толпу разбили, все разбежались в разные стороны, мы же, оказавшись зрителями, решили дойти до площади и узнать, что там произошло. Когда мы подошли к Александрийскому столпу, то встретили Наташу Васильеву, Жору Ордановского и ещё нескольких человек. Они тоже пришли на площадь полюбопытствовать. Оказалось, что как раз к тому моменту, когда мы собралась туда пойти, там скопилось около двух тысяч человек, которые вдруг двинулись в сторону редакции «Ленинградской правды» за разъяснениями, поскольку после той публикации не было никакого опровержения.

Итак, после отражения первой атаки, толпа снова стала стекаться на площадь. Было много туристов и просто зевак вроде нас. Все находились в радостном возбуждении. «Santana» не приехал, однако сам того не подозревая, послужил поводом для того, чтобы объединить огромное число людей. Было очень приятно ощущать это единство. В это время по кругу пустили две поливальные машины, которые, якобы, стали поливать площадь. А со стороны Капеллы стали снова стягиваться военные машины и поливалки. Было видно, что сейчас снова начнется. И действительно поливальные машины построились в колонну и двинулись на толпу, направив вверх брандспойты, а из-за машин выбегали менты и разгоняли толпу. Такая же колонна двинулась со стороны Адмиралтейства. Картина было просто восхитительная, было похоже на психическую атаку из «Чапаева». Кто не бежал, того не трогали. Можно было просто отойти на несколько шагов в сторону и наблюдать. Площадь очистили мгновенно. И, когда на пощади никого уже не было, по ней стала ездить милицейская машина с громкоговорителем и объявлять, что концерта не будет. Мы с Мишей потеряли друг друга из виду, и я пошел к Марату. По дороге я встречал возбужденные осколки толпы.

С Мишей я познакомился ещё в тот период, когда работал экспедитором и возил пластинки. Как-то я приехал в Красное село с партией пластинок, и Миша, работавший в этом магазине продавцом, вышел принимать товар. Он тут же вовлек меня в интеллектуальную беседу о том, что я слушаю и какие у меня музыкальные пристрастия. Мы обменялись телефонами, и с тех пор он на двадцать лет занял прочное место в моей жизни. Он был странен, и его все сторонились. Когда он появлялся в «Сайгоне», то затихали разговоры, и от него всегда старались избавиться. За ним прочно закрепился ярлык стукача, которым он конечно же не был. Но, вероятно, в любом кругу людей должен быть изгой, и Миша для этой роли отлично подходил. Редкий день обходился без его звонка. В более поздний период нашего знакомства в моей жизни произошел любопытный эпизод, связанный с ним, который меня многому научил. Но об этом я попробую рассказать позже, если не забуду. Я и так отвлекся от основной темы своего повествования.

Осенью нам удалось пригласить Хейна Маринуу из Таллина, и в подростковом клубе на Саперном, где репетировал «Союз Любителей Музыки Рок», мы устроили многочасовой киносеанс. Народу было, как на сейшне, и мы собрали деньги, которых хватило, чтобы оплатить ему дорогу, проживание и питание.

Как-то я случайно узнал, что в ДК им. Капранова выступает Кларенс Браун по прозвищу Gatemouth, о котором я раньше ничего никогда не слышал. Это был блюзовый гитарист самого высшего эшелона, на которого молились Эрик Клэптон и Фрэнк Заппа. А тут он запросто играет в каком-то заводском Доме культуры с музыкантами-родственниками. Я почти не встретил знакомых и до сих пор не понимаю, как такая птица случайно смогла залететь в наши края. Правда, этой же осенью приехал Би Би Кинг, который дал несколько концертов в ДК им. Горького, но там уже была вся общественность, и я ходил два раза.

Дюша с Фаготом всё ещё служили в военных оркестрах, но, поскольку служили они в Ленинградской области, время от времени им по очереди удавалось материализоваться. Как-то мы с Людмилой пришли к Фаготу на улицу Марата, где он жил у своей подруги Марины. Как я уже говорил, в нашей среде время от времени появлялась трава, но курение её никогда не было самоцелью. Так и в этот раз она оказалась в доме, и не было никаких причин от неё отказываться. Мы покурили, как обычно, но сразу пошло что-то не так. Мы по очереди теряли сознание и пытались вернуть друг друга к жизни. По счастью, в тот раз нам всем это удалось. Нас вынесло на улицу, был лютый мороз около сорока градусов, а нас носило по пустым улицам, поскольку мы боялись, что, придя домой, мы не сможем караулить состояние друг друга. Опыт оказался крайне негативным. Правда, чуть позже я повторил этот опыт на работе в Доме Грампластинок. Володя Пинес, который в свое время играл на барабанах у Асадулина, работал в моей должности, экспедитором, и как-то раз предложил мне покурить. Я ничего не подозревал и реально выпал на несколько часов в осадок, находясь на грани утраты сознания и отчаянно этому сопротивляясь. Уже придя домой, я почти всю ночь не спал, боясь заснуть и не проснуться. С тех пор я надолго стал с опаской относиться к последующим опытам.

Примерно в то же время произошло интересное слияние. Саша Ляпин вместе с Женей Губерманом присоединились к нам на концерте в общежитии ЛИСИ. Рок-н-ролльный концерт сразу же перешел в другой разряд – появился звук. К сожалению, Саша работал в Ленконцерте, аккомпанируя своей жене Лиле, и не мог присоединиться к группе, да это и не дебатировалось, поскольку он привык относиться к музыке, как к работе. Мы ничего не могли ему предложить. Женя Губерман играл у Давида Голощекина и в «Воскресении» с Юрой Ильченко и не проявлял особого интереса к нашей музыке.

У Боба наметилась брешь в отношениях с Наталией. Её родители возымели что-то против него и тихо выдавили его из дома. Возвращаться к матери ему не хотелось и настала его очередь снимать комнату у тетки Фалалеева на Каменном острове. Это был необычный дом и необычная семья. Дед Андрея был адвокатом, который в свое время оказал неоценимую услугу Ленину, и тот подписал мандат или какой-другой документ, согласно которому этот дом навеки оставался за этой семьей. Всё было бы ничего, если бы его внук Андрей не оказался бы одиозной фигурой, и, будучи студентом Филфака Университета, не организовал у себя дома натуральный клуб, в который постоянно приходили американские профессора, а иногда и целые группы иностранных студентов. Это не могло не вызвать протеста со стороны Комитета, который предпринимал попытки выселить это семейство из этого дома, но волшебный талисман, который хранили старушки, защищал их ото всех нападок. Таким образом, поселившись там, Боб одновременно получал доступ к общению с большим числом иностранцев и ставил под удар всё наше предприятие. Но конечно же никто из нас в то время не чувствовал никакой опасности, поскольку, хоть все и знали о всемогуществе Комитета, никто никогда персонально не испытывал на себе его давление и силу. В комнате, которую Боб снимал и отапливал дровами, было достаточно холодно, а Боб топил с неохотой, и поэтому, пока не стало тепло, мы там редко бывали и почти не репетировали. Но к весне мы все постепенно перекочевали туда и немного активизировались. Как-то к нему зашел некто по имени Андрей Тропилло с предложением записать альбом в его студии. Мы познакомились, но до записи дело почему-то не дошло.

Также весной мы предприняли ещё одну поездку в Тарту по приглашению Светы Геллерман. Мы с Бобом, Михаилом и Майклом Кордюковым впервые отправились в путешествие на «своем» транспорте – на «Москвиче» нашего нового аппаратчика Владика Шишова. Владик работал с Файнштейном в Онкологическом институте и был рок-интеллигентом и мачо-мэном. Зарекомендовал же он себя в качестве такового, продемонстрировав наивысочайшие качества роуди. Мастерски управляя машиной в клубах табачного и не только табачного дыма, он на ходу одной рукой открывал нам бутылки с «Алазанской долиной», которые почему-то не удавалось открыть никому из тщедушных музыкантов. Я уже толком не помню, что произошло в Тарту, поскольку всегда что-то происходило. Мы сыграли на фестивале в Тартусском Университете, причем были единственной русской группой, и наше выступление осталось незамеченным. А на следующий день мы выступали на открытой площадке на Ратушной площади. Было ужасно холодно, не было времени ни настроиться, ни разыграться, и действовать надо было очень оперативно. У меня пальцы сводило от холода, и я не знаю, что я там наиграл, но было колоссальное возбуждение и масса новых ощущений. Мы всё ещё находились во власти грез о Вудстоке и других фри-фестивалях. И с каждым таким опытом мы приближались к вожделенной мечте. Такого рода опыт уже можно было с чем-то сопоставить.

По возвращении мы сразу встретились на дне рождения Майка, который праздновал его в квартире своей сестры на улице Жуковского. Ольга Липовская сильно напилась и делала попытки прыгнуть с балкона, и мы весь вечер её уговаривали этого не делать. Фагот с Дюшей наконец вернулись из Армии, и мы снова стали репетировать вместе. Первым выступлением после их возвращения можно считать домашний концерт у Фалалеева, где была почти вся группа американских студентов. Среди них была Найоми Маркус, подруга Майи, в то время уже жены Андрея Светличного. Она замечательно пела и прекрасно играла на гитаре. Её соседкой по комнате была Андрея Харрис. Мы все очень быстро подружились и много времени проводили вместе. С ними в группе учился Джим Монсма, который замечательно играл на губной гармонике и время от времени появлялся в рок-н-ролльных концертах «Аквариума».

Потом мы отправились в Куйбышев. Эту поездку организовал мой старый друг Володя Свиридов, с которым я служил в Армии. Ситуация была примерно такая же, как в Архангельске – огромный зал и совершенно неадекватная аппаратура, к тому же мы не имели возможности на аппаратуре репетировать и, стало быть, не могли этим звуком правильно пользоваться на сцене. Однако поездка была успешной. Правда, на обратном пути отказал самолет, и мы, проболтавшись три часа в воздухе, вернулись в Куйбышев. Майкл отказался снова лететь и поехал на поезде. Мы же в ожидании нового рейса страшно напились. Это стало входить в привычку.

По возвращении, мне с трудом удалось достать билет на концерт Элтона Джона. Мне нравились его песни периода «Yellow Brick Road», и, идя на концерт, я весь трепетал. Но начало концерта оказалось неимоверно скучным. На абсолютно пустой сцене стояли две кадки с пальмами. Элтон Джон в шелковых шароварах, на каблуках и в большой кепке, похожий на клоуна Олега Попова. Это было красиво, но что-то было не так. Он просто играл на рояле и пел, и в этом не было ничего особенного – ну Элтон Джон, ну сидит и поет. После каждой песни выбегали безумные тетки с цветами и просили у него автограф. Он, бедный, так перепугался, что стал от них шарахаться и заиграл почти без пауз, чтобы остановить этот поток. Я уже было стал подумывать, не уйти ли? Но, когда стало совсем скучно, вдруг пальмы поехали в стороны, повалил дым, и разверзлось бездонное пространство. Я весь напрягся, и тут раздался невероятной силы взрыв. Когда дым рассеялся, стала видна фигура некоего существа, которое и учинило всё это. Существом оказался барабанщик Рэй Купер, появление которого на сцене сразу наполнило смыслом всё происходящее. Концерт начался, Элтон Джон продолжал невозмутимо играть на рояле, а Рэй Купер делал всё остальное и всю погоду. Невозможно было не реагировать на каждое его движение, на каждый удар по литаврам или в бубен. Всё, что делал этот человек, носило элементы шоу, но это не было таковым, это было по-настоящему. Такое, наверное, бывает очень редко. Случилось счастливое стечение обстоятельств, когда совмещалось несовместимое. Наверное, ещё долго можно рассыпаться в эпитетах, но я всё равно не смогу описать того, что произошло тогда. Не могу сказать, что я стал больше слушать Элтона Джона, но я теперь знаю, что это незаурядный авантюрист и мастер интриги. Думаю, что он этого не утратил, и его концерты сейчас тоже небезынтересны. Вообще-то, я постепенно стал противником какого-либо шоу и предпочитаю игру в чистом виде, и, когда музыканты хорошие, то этого, как правило, бывает достаточно. Но иногда этого оказывается мало.

Наша жизнь на Восстания достигла критической точки, и мы с Людмилой перебрались к Алине Алонсо, которая любезно сдала нам две комнаты в своей трехкомнатной квартире. Алина была фантастической девушкой, у которой время от времени квартировали известные рок-музыканты, и мне часто приходилось бывать в этом доме. Он не стал местом постоянных репетиций по той простой причине, что мы тогда не репетировали, но у нас всегда кто-то тусовался, что в общем было почти одно и то же. Но постепенно всё превратилось в привычное пьянство. Я не помню, чтобы кто-то пришёл без бутылки, а если это случайно было так, то через какое-то время находились деньги, и кто-нибудь бежал в магазин.

Остров Сэйнт Джорджа уже не существовал – там построили какой-то санаторий и стало неуютно. Другую часть оккупировали нудисты и там стало скучно. Уже в августе мы с Людмилой, Майком и Таней Апраксиной предприняли путешествие автостопом в Прибалтику. Мы вместе доехали до Вильнюса, где прекрасно провели время. Заночевали у некоего Мариуса, а потом мы с Людмилой оторвались и поехали дальше на Западную Украину. Мы доехали до Львова, по дороге заехав в город Ново-Волынск к моему другу Жоре Шестаковичу, с которым мы служили в Армии. Это было моим последним путешествием автостопом.

В это же время, или чуть позже, мы как-то решили устроить фестиваль на ступенях Замка. По-прежнему фестивалем это называлось очень условно. Просто мы сговорились с Жорой Ордановским, что встретимся на ступенях и посидим, поиграем. Аппарата, естественно, никакого не могло и быть. Но пошел легкий слух, и туда собиралась значительная толпа народу. Когда я собрался туда поехать, уже смеркалось. Я вышел с виолончелью из автобуса возле Михайловского сада и тут же попал в лапы ментов, которые стали задавать вопросы, куда я иду и зачем? Ещё подъезжая к Замку, я заподозрил неладное, поскольку не видел привычную толпу. Я сказал, что я студент училища и еду на занятия, что было похоже на правду, поскольку училище действительно было рядом. Я прошел мимо Замка, и увидел только несколько машин ПМГ. Оказалось, что основную часть толпы, человек пятьдесят, свинтили уже час назад, остальные разбежались, а сейчас вылавливают запоздавших. Я сделал круг и поехал домой. Когда я приехал, там уже были все наши, и мы устроили домашний концерт, который кончился дружеской попойкой с танцами.

Но на следующий день, когда я после обеда возвращался на работу, в дверях я увидел директора и двух странных людей. Директор был подозрительно учтив и дружелюбен и, страшно довольный, сказал, что эти люди ко мне. Я никогда не видел его таким веселым. Мне предложили сесть в автомобиль и препроводили прямо на Литейный. Я ничего не понимал, но был спокоен. Когда же меня привели в кабинет, то следователь предложил мне признаться в том, что я разбил статуи в Летнем саду. Выяснилось, что за месяц до этого в Летнем саду был совершен акт вандализма, разбили несколько статуй. И наш несостоявшийся фестиваль решили подвязать к этому нелепому происшествию. Всех людей, которых арестовали накануне, кололи на то же самое, и единственное, чем они могли оправдаться, это сказать, что пришли в Замок на концерт «Аквариума». Конечно же, немного помучив расспросами, типа того, что посиди в коридоре и вспомни, сняв с меня подробные показания, зачем и почему я хожу в Замок, меня отпустили. Это было неприятно, но в то же время было любопытно оказаться в святая святых Большого дома, о котором ты слышал столько легенд и были. Оттуда я пошел прямо к Бобу, чтобы поделиться впечатлениями, и на лестнице его дома встретил тех же людей, что арестовали меня. Они широко улыбались, поскольку предполагали меня встретить. Боба увели у меня на глазах, и в этот же вечер арестовали и Михаила. Недели через две по «Голосу Америки» было сообщение, что на ступенях Михайловского замка состоялся рок-фестиваль при участии групп «Аквариум» и «Россияне», на котором было арестовано несколько тысяч человек.

Неожиданно на горизонте появился Сережа Курёхин. Со времени нашего знакомства мы почти не общались. Время от времени мы сталкивались в «Сайгоне» или на каком-нибудь сейшене. Какое-то время он играл в группе «Гольфстрим». Вместе с Аликом Каном он развил бурную деятельность и в ДК им. Ленсовета организовал «Клуб современной музыки». Естественно, все мы были охвачены. Идеологом был Фима Барбан, коллекционер и истинный знаток авангарда. Каждому из тех, кто вовлекся в деятельность клуба, вменялось в обязанность на очередное заседание подготовить маленький доклад на тему того или иного композитора или исполнителя. Мне чрезвычайно интересно было слушать всю эту музыку, но я был полным профаном. Как-то мне поручили подготовить доклад о Сэсиле Тэйлоре, которого я никогда не слышал. Мы с Курёхиным поехали к Фиме за материалом. Я был ошеломлен масштабом его интеллекта, у него была невероятная коллекция пластинок и книг, которую невозможно было охватить. Он позволил мне самому поискать информацию о Сесиле Тейлоре, но всё, что я мог найти, состояло из пятнадцати строчек в энциклопедии и нескольких пластинок. Несколько дней я слушал совершенно новую для меня музыку и сделал выборку на полчаса. Мой доклад был необычайно интересным – я мгновенно выпалил всю энциклопедическую информацию и быстро поставил запись. Чуть позже Фима Барбан уехал в Лондон и стал ведущим джазовой программы на BBC под именем Джеральд Вуд. (Когда через несколько лет я оказался в Лондоне, мы случайно встретились в метро, условились повидаться, но это почему-то не получилось.) Курёхин устраивал маленькие концерты, на которые приглашал нескольких музыкантов. Эти выступления носили характер того, что в последствии стало называться «Поп-механикой». Я участвовал в одном таком концерте, и это было невероятно интересно. Но самым выдающимся событием был концерт Яна Гарбарека с Анатолием Вапировым.

Осенью Алина обычно возвращалась с дачи, и мы были вынуждены съехать и вернуться на Восстания. И с этого времени начался изнурительный опыт домашних концертов. Что-то в этом безусловно было, но постепенно у меня это начало вызывать некоторое отторжение, и я эту практику прекратил. Для Боба же на многие годы это стало основным источником существования. И, может быть, именно это постепенно привело к концу группы в том виде, в котором она сложилась в мою бытность. Боб стал играть один, вдвоём, втроем и вообще в любом сочетании людей, и, насколько я понимаю, постепенно привык к мысли, что главное – это он и его песни, которые существуют независимо от того, кто эти песни играет. В этом немаловажное значение стал играть и экономический фактор – чем больше состав, тем меньше денег приходится на одного. Была пара концертов, когда мы пытались играть всей группой, но в домашних условиях всегда было крайне трудно разместиться так, чтоб ещё и было удобно играть и слышать друг друга. И ещё меня не устраивал тот фактор, что группа превратилась в пикантное блюдо, которое можно заказать. Для меня это было ничуть не лучше, чем играть в кабаке. Кстати, один раз мы пытались сыграть в кафе «Сонеты». Это место считалось «интеллигентным», и кто-то, скорее всего Майкл, предложил нам туда «сесть», и мы решили попробовать. Как разовая акция это было даже интересно, и там не было такой публики, которая бы стала заказывать «7–40». Мы же играли в основном песни «T.Rex», перемежая их со своими. Но, так или иначе, по каким-то причинам «контракт» нам не продлили.

Уже глубокой осенью того года мы, по приглашению Артема Троицкого, отправились на фестиваль в подмосковный город Черноголовку. Фестиваль почему-то отменился, и вместо этого Артем устроил концерт в редакции журнала «Молодая гвардия». Наше выступление началось с того, что Боб подошел к микрофонной стойке и, согнув её пополам, наклонил её к гитаре, не разглядев, что она прямая, без «журавлика». Аппаратчик долго крутил пальцы возле виска. Я совсем не помню, кто там ещё играл, но помню, что Артем проникся ещё большим расположением и после этого стал всячески нас опекать и проталкивать. Мы жили в гостинице «Орленок» на Ленинских горах и по дороге домой в этих горах заблудились.

Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности на Металлический завод, и, естественно, мы тут же сели репетировать в клубе этого завода. Каждый раз когда мы куда-нибудь переезжали, мы надеялись, что сможем обжиться, а местный профком купит какой-нибудь аппарат типа «Vermona», но наши мечты никогда не сбывались. Там же с нами стал репетировать саксофонист Виталий, милый человек с хорошим звуком. Но почему-то, когда мы оттуда съехали, то сразу про него забыли.

В это время у меня умерла бабушка Надежда Ивановна, последняя жена моего знаменитого деда, и мы с Людмилой, не долго думая, через сорок дней въехали в её однокомнатную квартиру на Шестой Красноармейской улице. Я ни на что не рассчитывал, зная, что отвоевать квартиру у государства в то время было невозможно, но решил, что какое-то время можно было пожить. Квартира была на первом этаже и была очень удобно расположена. Соседей не было вообще – с одной стороны была улица, с другой двор, с третьей лестница, а с четвертой подворотня. Конечно же, и это место стало нашей репетиционной точкой. Можно было репетировать сколько угодно, но соседи приходили сверху. Это было уже привычно, поскольку с этой проблемой я сталкивался, где бы ни жил. Постепенно к нам с Людмилой въехал Фагот, который жил на полу в спальном мешке, а потом и Боб, которого родители Натальи окончательно выжили из дома. Боб поселился на кухне и стал танцевать. Постепенно танцы стали доминировать надо всем остальным и продолжались до самой весны, пока нас оттуда не выгнали.

Под Новый год танцы переместились в Ливерпуль. Алексис Родимцев, будучи настоящим рок-интеллигентом, учился на Филфаке вместе с Фалалеевым и незадолго до нашего знакомства умудрился полгода проучиться собственно в Ливерпуле, откуда и привез свое новое имя. Вернувшись из оного он тут же пожалел об этом и забил на всё. Он жил на Гончарной улице, в коммунальной квартире, из которой съехали все жильцы, поскольку дом шёл на капитальный ремонт. В самой большой комнате, которая выходила во двор, он завесил окна одеялами, чтобы не было видно света. Мы привезли туда остатки многострадальных колонок, купленных у Юры Ильченко, и стоваттный усилитель, который сконструировал Владик Шишов, и устроили настоящую дискотеку (в правильном понимании этого слова, которое постепенно потеряло свое первоначальное значение). Ди-джеем был Майкл Кордюков, который стоял за пультом и ставил пластинки. Другая комната была курительной, это было примерно то, что теперь называется чилл-аутом. Начинались праздники и естественно туда слетались абсолютно все. Празднование начинались 24 декабря с Рождества по Европейскому календарю и кончались только после старого Нового года. По счастью, Ливерпуль просуществовал всего месяца два, иначе через какое-то время всех бы просто свинтили. После того, как Ливерпулец получил комнату на Суворовском проспекте и переехал туда, за ним на долгие годы потянулся хвост Ливерпуля, и его гостеприимный дом никогда не был пуст, что бедному Алексису едва не стоило здоровья. Так наступили восьмидесятые.

На старый Новый год мы сыграли концерт на закрытом вечере актёров Малого театра драмы на Рубинштейна, практически без аппарата. Это было достаточно бессмысленно, поскольку актёры вообще жуткие снобы, и, как обычно в таких ситуациях, они пытались покровительствовать нам и вовлечь в свой театральный процесс, что, конечно же, не получилось.

У Боба тоже умерла бабушка, и он обосновался в её комнате на улице Восстания, в самом её начале. Это было тихое аскетическое жилье, но Боб там долго не выдержал. По вечерам мы предавались пьянству, правда, всегда веселому, в нашей квартире на Шестой Красноармейской. В нашей компании появилась компания англичанок, с которыми было всегда интересно. Фагот демонстрировал чудеса предпринимательства. Почти каждый вечер, когда выпивалось специально купленное, посылали гонца на ближайший угол (в то время ещё не появился термин пьяный угол). Фагот придумал легенду, что по бульвару гуляет дядечка с собакой, у которого всегда можно купить бутылку портвейна. Когда Фагота не было, не было и портвейна, да и самого дядечки почему-то не оказывалось. Потом выяснилось, что Фагот по дороге к нам покупал бутылочку и припрятывал её до вечера, когда же всё было выпито, и начинали скидываться на новую, он выходил на улицу и через пять минут вынимал из кармана вожделенную бутылку.

Мы все каким-то образом где-то работали, хотя было видно, что долго так продолжаться не может. Не видя других альтернатив, я по инерции продолжал работать в Доме грампластинок. Не знаю, почему меня там держали. Конечно же, я легко справлялся со своими элементарными обязанностями, но я явно был инородным телом. У меня были длинные волосы, и вообще я выглядел не так, как следует выглядеть человеку в моей должности, что у директора всегда вызывало протест. Но меня опекала моя начальница, которая имела на него огромное влияние.

Мы по-прежнему вписывались в рок-н-ролльные концерты, в которые надо было привлекать дополнительные силы. И мы с Бобом как-то решили поехать к Саше Ляпину, который снимал комнату на Салтыкова-Щедрина, прямо за углом от моего родительского дома. Сашка согласился сыграть, и там же мы познакомились с юным Петей Трощенковым, который в то время играл в группе «Пикник». Один концерт с Ляпиным мы сыграли в Доме архитекторов, а другой, без него, в ДК «Маяк». На нём играл барабанщик Валера, с которым меня познакомил мой сослуживец Вова Пинес.

Неожиданно в круг наших увлечений вошел панк-рок, и в нашем доме не смолкали «Stranglers», «Police» и «Devo» и, конечно же, «Never Mind The Bullocks». И, как того и следовало ожидать, произошла основательная прочистка мозгов. Я купил стереофоническую магнитофонную приставку типа «Маяк», что по тем временам было очень хорошо, и в который раз попытался записать себе всю ту музыку, которую мне давно хотелось иметь, но без возможности покупать пластинки приходилось переписывать.

Когда нас выгнали с Металлического завода, Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности в ДК им. Цюрупы. Мы естественно переместились репетировать туда и поделили репетиционную точку с «Россиянами». Майкл с Майком уехали на Чегет или Домбай (я никогда не мог запомнить, куда они уезжают) на всю зиму работать в дискотеке на лыжном курорте. И ещё зимой от Артема Троицкого поступило предложение в начале марта поехать на фестиваль Тбилиси-80. В это время Боб решил сам играть на электрической гитаре, которую купил у Вилли, и пригласил на барабаны Женю Губермана. Мы приступили к интенсивным репетициям, ни малейшего представления не имея, что будем играть на этом фестивале. Но появление такого барабанщика само по себе определило направление. Если привычные акустические песни мы играли достаточно чисто и изящно, то электричество в таком виде звучало очень мощно и грязно. Но в такой интонационной неточности была определенная привлекательность. Трудно сказать, что именно изменилось, но мы явно входили в фазу панк-рока. Мы быстро сколотили программу из новых песен и за неделю до Тбилиси поехали в Москву. Артем устроил концерт в Царицино, где мы играли с классическим московским «Воскресеньем» и прогнали нашу новую пограмму. Вся публика пришла на них, но мы имели явный перевес по части драйва и отрыва. Артем был в восторге и советовал, чтобы в Тбилиси мы непременно играли эту электрическую программу. Он прислал нам официальное приглашение на адрес ДК им. Цюрупы, и местные руководители пришли в священный трепет от самого факта, что их художественную самодеятельность выдвинули на всесоюзный фестиваль. С нами поехал милый дядечка худрук Олег Иванович Максимов. Он взял с собой кинокамеру и готовился снять наше выступление на кинопленку. Но, пристроившись в оркестровой яме, он не успел ничего сделать, у него не поднялась рука включить кинокамеру: то, что он увидел, его парализовало.

Мы приехали за день до фестиваля, и нас поселили в гостинице на берегу Тбилисского моря, в которой уже жили участники фестиваля. Я устал и пошел спать, а мои дружки напились вместе с группой «Интеграл», в которой тогда играли Бари Алибасов и Юрий Лоза. На следующий день слетелись все участники, и мы переехали в город. В Тбилиси у меня были дальние родственники, которые проявились ещё тогда, когда я служил в Армии. И в первый же день ко мне заявился родственник Алик, который считал меня своим братом и принес несколько бутылок вина. Мы быстро всё выпили и на его «Запорожце» поехали в Филармонию на открытие фестиваля. На переднее сидение поместился Олег Иванович, а мы вшестером залезли на заднее. Я оказался в самом низу, и меня чуть не раздавили. Я действительно был на грани потери сознания. Я не мог ни вздохнуть, и выдохнуть и молился, чтобы только скорее доехать. Весь вечер мы продолжали пить, и на следующее утро я был удивлен, обнаружив спящего на полу Димку Гусева. Мы с ним познакомились ещё в Ленинграде, и я не мог понять, откуда он здесь взялся?

По условиям фестиваля все группы должны были последовательно играть в трех местах – в Филармонии, в Доме Офицеров и в Цирке города Гори. И наше первое выступление пришлось на третий день фестиваля в Филармонии. Я ничего не понял в плане звука, по крайней мере на сцене всё было достаточно обычно: я как всегда себя не слышал. Но через несколько минут стало очевидно, что происходит что-то не то. Прямо перед нами сидело жюри во главе с Юрием Саульским, который вдруг встал и пошел к выходу. За ним последовали остальные. В зале включили полный свет. И только тогда можно было увидеть, что весь зал ликует. Нам тоже очень понравилось, мы совсем развеселились и на последней песне «Блюз свиньи в ушах» устроили настоящую кучу-малу. Я не знаю, слышали ли себя остальные, но это не имело никакого значения: провода выдернулись, всё зафонило и как-то само собой закончилось. Я так и не знаю, что же произошло. Мне кажется, что это было волне заурядное выступление, но на него просто среагировали, и поэтому оно отличалось от выступлений других групп. Наверное, в нём оказалось чуть больше жизни. Все музыканты, которых мы встречали, поздравляли нас с успехом и совершенно искренне нами восхищались. Мы подозревали, что произошел скандал, но нас никуда не вызывали, и нам никто ничего не высказал. Просто нам отменили все последующие выступления. Мы же продолжали жить в этой же гостинице и ходить на все последующие концерты в Филармонию. Но за день до окончания фестиваля за нами вдруг прислали автобус и повезли в Гори. Выяснилось, что наш концерт отменили, но не нашли нам замену и всё-таки были вынуждены обратиться к нам. Мы поехали и там от души повеселились, причем этот концерт был значительно интереснее. На последней песне выбежал Димка Гусев с губной гармоникой, и присоединился Майкл, который специально спустился с Чегета и приехал в Тбилиси. Запись этого концерта с микрофона на репортерский магнитофон или что-то в этом роде впоследствии вошла в альбом «Электричество». В последний день фестиваля все участники почему-то пришли в наш номер и всю ночь пили. А песня «Хавай меня, хавай» стала гимном, которую все пели хором. Олег Иванович спрятался и пил в одиночку.

Мы так и не знали масштаба происшедшего. Но уже по приезде в Ленинград реакция на наше выступление на фестивале приняла гипертрофированные формы, и говорили, что мы устроили всесоюзный скандал. Особенно муссировали тот факт, что я прямо на сцене совершил акт прелюбодеяния со своим другом Борей, причем особенно гнусным образом, посредством смычка. Что они имели ввиду, я так и не понял, но был восхищен игрой их воображения. Олега Ивановича сняли с должности, и он очень сильно переживал. Мы его защищали, ходили к директору и пытались уверить всех, что ничего не произошло. Администрация пошла нам на встречу и разрешила концерт в Большом зале ДК, поскольку они сами нас никогда не слышали. Мы сыграли умеренную программу, народу пришло человек четыреста, и концерт получился очень пристойным и вместе с тем очень теплым. Было ощущение того, что теперь можно стабильно играть хорошие концерты. Но сложилось ровно наоборот, концертов вообще больше не было. Очень странно, но ту программу, которую мы играли в Тбилиси, в нашем городе нам ни разу не удалось сыграть. Боба выгнали с работы. Правда, он этому факту очень обрадовался, поскольку работа в НИИКСИ ему давно опостылела. Его также выгнали из комсомола, но он зачем-то подал апелляцию, и его быстро восстановили.

После возвращения из Тбилиси, мы с Людмилой как-то пошли в гости к Ване Бахурину. Она вышла позвонить, и на неё напали какие-то подростки. Мы выбежали на улицу защитить её честь, и, хотя нас было несколько человек, нас крепко побили. Символично, что это произошло в Рабочем переулке. Я напился и целый день лежал разбитый. На следующий день пришла комиссия из жилконторы и предложила нам убираться из бабушкиной квартиры, так что нам пришлось перебраться в квартиру на улицу Кораблестроителей, которую снимала наша подруга Валька-Стопщица.

Чуть позже некий Карлис сделал нам концерт в Клайпеде. С нами поехал Димка Гусев, который к этому времени уже жил у нас на Кораблестроителей. Концерт был в местном кинотеатре. После него Карлис куда-то слил вместе со всей выручкой, и мы остались без копейки денег в совершенно незнакомом городе. Концерт был привычно бардачным, а на песне «Хомо Hi-Fi» публика что-то неправильно расслышала и начала орать: «Хайль, Хайль!». Это было уже не так смешно, потому что они потом куда-то побежали и учинили беспорядки в городе. Произошло всё это задолго до той эпохи, когда у нас в стране появился панк-рок. Кое-как собрав каких-то денег, мы поехали в Ригу в совершенно пустом вагоне и всю дорогу пили «Кальвадос». Поезд был почтовый и плелся с черепашьей скоростью, останавливаясь на каждом полустанке. Мы открыли заднюю дверь вагона и сидели на колбасе. На остановках артисты прыгали с поезда и потом наперегонки догоняли его. Слава Богу, все добрались до Риги. Я физически не мог пить этот «Кальвадос» и поэтому был трезвее других. Женя Губерман напился до остекленения и пинал свой драгоценный барабан «Premier». Я пытался его успокоить и чуть не испортил с ним отношения (на следующий день он меня благодарил, что я спас его барабан). Боб сел на поезд и уехал в Ленинград. Мы же остались без денег, рассчитывая снять их с Карлиса. Всё-таки все каким-то образом разъехались. Но, поскольку я взял отпуск на работе и мог не торопиться, мы с Фаготом и Димкой остались в Риге. Мы безмятежно прожили неделю в мастерской у Димкиного приятеля, художника по имени По, болтаясь по Риге и особенно ничего не делая, о чём у меня остались самые радужные воспоминания. Я вспомнил пору своей, не такой далекой юности, когда я путешествовал автостопом, и вдруг понял, что рано или поздно я всё-таки брошу работу и выберу такой способ существования. Но пока надо было возвращаться домой.

В нашу квартиру уже въехали все наши друзья. У Вальки же постоянно ночевали какие-то проезжие хиппи. Я начинал уставать от того, что был почти единственным работающим, за счёт чего мог снимать эту квартиру, в которой для меня не оставалось места. Но вскоре Боб тоже устроился работать сторожем к Дюше в бригаду, в которой также служил и Родион. Неожиданно опять появился Тропилло с предложением записать альбом в его студии. С его подачи мы сыграли смешной концерт в ресторане «Гавань», после чего Тропилло уехал в экспедицию. Но, уезжая на всё лето, он перевез к нам всю аппаратуру из студии. Таким образом в таковую постепенно превратилось наше жилище. Никто из нас не имел никакого опыта в обращении с пультом, и мы занимались чистым экспериментом. С появлением студии танцевальный период подошел к концу. Так появилась песня «Мы будем пить чай». Мы с ходу очень удачно её записали и тут же за чаем продемонстрировали заезжим хиппи. Они по достоинству оценили это произведение, увидев в нём хит, и, переночевав, в знак благодарности прихватили эту кассету с собой. Это была последняя капля, и Валька вынуждена была съехать. В её комнату вселились Дюша с Милой.

Тбилисский скандал привлек к нам внимание, и неожиданно стали материализоваться разные люди. Появился Саша Сокуров. Он был чрезвычайно мил, но удивительно серьезен. Он пришёл на домашний концерт, который мы устроили прямо в нашей квартире, и потом пригласил нас на просмотр своего фильма «Одинокий голос человека». Я ничего не понял, но после просмотра стал убежденным вегетарианцем. Может быть наоборот – я один и понял этот фильм.

В июле мы поехали в Москву к Сашке Липницкому, с которым мы познакомились в Тбилиси. Он пригласил нас к себе на день рождения, где мы тоже сыграли домашний концерт. Почему-то этот день стал последним днем его семейной жизни, но с этого дня началась наша многолетняя дружба.

Майка устроил работать радистом в Кукольный театр некто, известный под прозвищем Птеродактиль. Работа заключалась в озвучивании спектаклей. И у них там была какая-никакая студия, по крайней мере, несколько плохоньких микрофонов, пульт и магнитофон STM. Там же работала некая Лена Соловей, и они с Птеродактилем пригласили нас попробовать записать несколько песен, которые не сложились в альбом, а долгое время жили своей жизнью, то есть, ходили по рукам. За время своей работы в театре Майк смог выжать из этой студии всё возможное.

Примерно тогда же появился некий Олег Осетинский, который сходу стал давать пахана. Я предполагал, что когда-нибудь могут появиться люди, которые могут проявить какой-то интерес в нашей судьбе. Но этот человек у меня сразу вызвал протест. Приехав из Москвы, он поселился в двухэтажном номере гостиницы «Прибалтийская». Мне доводилось раньше бывать в таком номере, когда приезжала «Машина Времени», и после концерта мы со всеми друзьями поехали к ним в такой номер и, как обычно, устроили «домашний» концерт. Но тут во всём был какой-то перебор. Он пригласил Боба к себе в номер, где он развлекался со своей компанией и несколько дней поил его коньяком с шампанским. Боб был в восторге и говорил, что он гений. Он действительно написал несколько сценариев к топовым советским фильмам. Но основным его тезисом было то, что он открыл Окуджаву, научил петь Высоцкого, а уж Бореньку он и подавно научит писать песни и выведет его в люди. Он действительно был знаком с Высоцким, который только что умер. И после его смерти Осетинский ездил по городам и весям, представляя себя в качестве его лучшего друга, с рассказами об этой самой дружбе. Одного этого уже было достаточно, чтобы не иметь с ним никакого дела.

Мы по-прежнему выбирались на дачу в Белоостров и по излюбленному маршруту ездили в Солнечное. Как-то по дороге на залив, уже в Солнечном, мы встретили старого знакомого Лео, с которым возобновили знакомство, и дача, которую он снимал, стала конечным пунктом наших путешествий. Конечно же, мы доезжали до залива, но, как правило, покупали портвейн и вскоре перемещались к Лео на дачу, где он жил со своей женой Ольгой и сыном. В таком режиме мы прожили остаток лета, и к концу оного я осознал, что от многого устал и хочу вернуться домой. Я сделал выбор и вернулся один.