Аквариум как способ ухода за теннисным кортом

Часть первая

Я вырос в очень открытой и гостеприимной семье. Моей матери Ксении Всеволодовне сейчас 83 года, и она по-прежнему живет со мной. Все эти годы мы с ней почти не расставались и сумели сохранить равные дружеские отношения. Она имела несчастье родиться за год до революции. Это произошло в имении её дедушки Константина Павловича Арнольди в Курской губернии. (Имение не сохранилось, однако сельскохозяйственная школа, основанная моим прадедушкой, до сих пор носит его имя). Её мать, моя бабушка Мария Константиновна, познакомилась с дедушкой Всеволодом Рудольфовичем Молькентином в поезде, по дороге из Парижа, где она училась в университете. Он был офицером и в 1919 году, верный присяге своему царю и отечеству, был вынужден оставить свою семью и, отступая с Белой Армией, оказался в Париже. Бабушка осталась с тремя детьми без крова и средств к существованию. Она преподавала французский язык и через несколько лет, не имея возможности прокормить детей, отправила Ксению в Рязань к своей сестре Лизе, а сына Костю к родственникам мужа в Ленинград. Через некоторое время Ксения тоже поехала к брату в Ленинград и поступила в Педагогический институт, а вскоре к ним приехала и их мать. О своем отце они не имели никаких известий. Мама закончила институт преподавателем французского языка в июне 1941 года и поступила в армию на службу в ПВО. Так они с бабушкой и прожили первую зиму блокады.

Мой отец Яков Яковлевич родился в 1901 году. Он закончил Географический факультет Университета и всю жизнь проработал океанографом в Институте Арктики и Антарктики, участвуя во всех высокоширотных экспедициях на Северный полюс, включая экспедиции на Сибирякове и Челюскине. Он неоднократно делал предложение моей матери и настаивал на том, чтобы они эвакуировались вместе с институтом, в котором он работал. Он недавно овдовел, жил с матерью, и у него была дочь Нонна. В итоге мать согласилась, забрала бабушку, и они все уехали в Красноярск, где три года жили в школе, в которой мать работала библиотекарем. В 1944 году, после снятия блокады, они вернулись в Ленинград и с тех пор жили в квартире отца на улице Восстания. Мама очень сдружилась с Нонной и, будучи мачехой, относилась к ней, как к младшей сестре. Бабушки не очень поладили, и Евдокия Ивановна называла Марию Константиновну барыней и «фрёй».

Мой дед Яков Модестович Гаккель был известным авиаконструктором, а после революции – создателем первого Советского тепловоза и до конца жизни работал в Институте Железнодорожного Транспорта. Он оставил свою семью и почти не общался со своими детьми, был женат несколько раз и умер в 1945 году. Я застал в живых только его последнюю жену Надежду Ивановну.

Я появился на свет в 1953 году. К этому времени Евдокия Ивановна умерла. Нонна повзрослела, и у неё произошла размолвка с матерью. Потом она вышла замуж и уехала в Баку. У меня уже были два брата, Алексей и Андрей. Я был самым маленьким и самым любимым. Мой старший брат до сих пор пытается отыграться за моё избалованное детство. Наверное, оно действительно было таким. К этому времени война была уже давно позади, и жизнь постепенно входила в колею. Мой отец стал крупным ученым, профессором, и получал приличную зарплату, которая позволяла моей матери не работать. Так ей, педагогу по образованию, никогда не пришлось преподавать. У нас вечно кто-то жил, всегда были гости. Летом родители снимали дачу на Карельском перешейке, на которую слетались все родственники.

В 1957 году через свою кузину Ирину, живущую в Швейцарии, мать получила известие о смерти её отца Всеволода Рудольфовича в Париже и у неё случился инфаркт. Оказывается уже давно, со времени смерти Сталина, он пытался выйти на связь, и написал несколько зашифрованных писем, которые передал через свою племянницу Хельми, живущую в Таллинне. Он мечтал приехать и воссоединиться с семьей. Мать боялась отвечать, поскольку опасалась за работу мужа и семью и во всех анкетах всегда писала, что её отец умер. Бабушка перенесла это известие легче, только стала курить. Мать проболела все лето, прикованная к постели, и мы с бабушкой жили на даче без неё.

Я прекрасно помню нашу квартиру, где была масса книг и старинной мебели, а на стене висел огромный пропеллер с дедовского самолета. Наш дом был ведомственный, в нём жили почти все челюскинцы. Было такое ощущение, что они все время что-то праздновали. К нам приходили летчики, первые герои Советского Союза, они всегда ходили по форме и с орденами. Полярники в то время были, как космонавты, и наверное всегда носили форму, чтобы было видно. Мой отец тоже имел звание генерала, и тоже носил черную морскую форму, только без погон, но на ней были нашивки до локтей. Чуть попозже, когда я повзрослел и уже знал толк в вещах, я как-то срезал все пуговицы с отцовской шинели и проиграл их в ушки. Но об этом потом.

Мама считала, что я неплохо пел. Когда приходили гости, а, как я уже говорил, они приходили все время, меня заставляли петь, но я очень этого стеснялся и забирался под рояль или прятался за дверь. Я горланил какие-то идиотские песни из тех, что звучали по радио, типа:

Наверное, это было умилительно и трогательно, ведь я действительно механически заучивал всякую чушь, но такие публичные выступления у меня всегда вызывали протест. Как-то раз пришла какая-то тетя и сказала, что заберет меня в хоровую Капеллу. Я закатил истерику, сказал, что никуда не пойду, вцепился матери в юбку и тем самым был спасён. Тётечки появлялись не сами, это всегда была инициатива матери. И в этих ситуациях я почти не помню отца. Он вообще работал с утра до ночи или уезжал в экспедицию. К сожалению, он умер раньше, чем я смог запомнить о нём что-нибудь осмысленное. У нас была машина «Победа» и мы с ним иногда ездили кататься. Когда же мы купили участок в Белоострове и построили времянку, то в основном ездили только туда.

Когда я учился в первом классе, со мной случился казус. Первого мая мы приехали на дачу. Поселок только строился и везде было полно народу. Я встретился со своим дружком Юркой Максутовым, и мы полезли в соседский дом исследовать новое пространство. Соседи только возвели сруб, ещё без крыши, и между бревнами свисала пакля. Мы стали отрывать пучки и поджигать их. Я поджог пучок пакли, и она мгновенно вспыхнула у меня в руках. Я инстинктивно одернул руку, и огонь прыгнул прямо на стенку. Мгновенно пламенем был охвачен весь дом. По счастью, бревна были сырые, а вокруг было много воды и талого снега. Сразу сбежались люди со всех сторон, и всё удалось затушить без помощи пожарных. Я убежал в лес на весь день, боясь вернуться домой. Но, когда всё-таки решился, то меня никто не наказал, а я только получил прозвище поджигателя. Соседи не предъявили никаких претензий, обшили сруб вагонкой и живут там по сей день. На обратном пути все молчали. Весь город был прорезан лучами прожекторов, которые сопровождали гигантский портрет Ленина, летавший над городом на каком-то летательном аппарате, скорее всего это был Цеппелин. Я был в полном восторге. Отец всегда уходил в отпуск в сентябре, когда на даче стихает суета и все дети разъезжаются в школу. Я приезжал на выходные и мы вдвоём ходили за грибами. Я совершенно отчетливо помню белый гриб, который мы нашли. И неспелый, почти зеленый, но сладкий арбуз.

В девять лет меня отдали учиться в музыкальную школу. Когда меня привели на отборочную комиссию и посмотрели зубы и пальцы, то предложили на выбор виолончель или балалайку, по всем другим инструментам набор уже был закончен. Я почему-то сам выбрал виолончель. Мать была счастлива, она всегда обвиняла бабушку в том, что она не стала ходить с Алексеем в музыкальную школу, а ведь он был таким одарённым ребёнком. Когда они ссорились, то иногда переходили на французский. Она называла бабушку парижанкой и ханжой и говорила, что могла бы учить своих внуков французскому. Это звучало очень красиво. Бабушка садилась за рояль и исполняла на нём «Турецкий марш», который она играла в юности, когда ещё училась в Париже. Моим педагогом стал Анатолий Кондратьевич Филатов, артист Мариинского театра, который, как и все музыканты, подрабатывал в школе. Он был очень обаятельным, довольно молодым человеком, и моя мать была от него без ума. Вообще, музыкальная школа, в отличие от обычной, это – отдельная среда. Поскольку занятия по специальности индивидуальные, это более эффективно. Но и с родителями сложнее, потому что они и педагоги находятся в гораздо более тесном контакте. Поэтому тебя заставляют заниматься каждый день, в то время как вполне можно не приготовить уроки в школе, куда родители приходят на собрание раз в полгода. Я ничего не понимал, механически наматывал все необходимые часы и ужасно стеснялся своей новой роли. Все ребята в школе в основном занимались спортом. Так, до моего окончания музыкальной школы, ни один из моих школьных дружков ни малейшего представления не имел о том, как я играю на виолончели. Когда же на каких-нибудь школьных праздниках учителя в сговоре с мамой пытались уговорить меня выступить, то я под разными предлогами от этого уклонялся.

Чуть позже мой брат Андрей, который был на четыре года старше меня, самостоятельно поступил в музыкальную школу для взрослых, по классу контрабаса, которая помещалась в этом же здании, что и детская школа. Он был удивительно замкнутый и серьезный юноша, и мы с ним не очень хорошо ладили, в то время как Алексей, который был на восемь лет старше меня, был моим героем и гораздо ближе мне по темпераменту. Но к сожалению, постепенно, по мере взросления, я из младшего брата превратился для него в сопляка. У Андрея с раннего возраста проявилась тяга к серьезной музыке, и он совершенно осознанно стал интенсивно заниматься на контрабасе. Он уже был в том возрасте, когда мог сам покупать пластинки. У нас был вполне современный, по тому времени, проигрыватель с корундовыми иголками, который включался через приемник «Балтика», и было много пластинок на 78 оборотов. Но только с того времени, когда Андрей стал увлеченно слушать музыку и покупать пластинки на 33 оборота, музыка зазвучала у нас в доме. Также у нас был телевизор «Рубин» с большим по тем временам экраном, в то время как у всех были в основном телевизоры с линзами. Отец сконструировал антенну прямо на балконе, и смотреть телевизор к нам ходили все соседи. Это было священнодействие. Вообще, в то время в глазах соседей наша семья являла собой образчик мещанского благополучия – квартира, машина, дача. А мы, дети ученого, именовались профессорскими сыночками. Это не имело большого значения во дворе, в кругу сверстников, это была категория оценки взрослых, в основном учителей и соседей.

Всё свободное время я проводил, гуляя во дворе. У нас было паровое отопление, и двор был достаточно большой и свободный, в то время как все соседние дома с печным отоплением имели дворы, застроенные сараями, порой двухэтажными, сколоченными из чего попало. Каждая квартира или, может быть, даже семья имела свой сарай с дровами. Прогулки в таком дворе носили соответствующий характер. Мой брат Алексей учился в мужской школе, и суровые нравы такого воспитания переносились во двор. Наш двор был благополучней других. Он запирался на ночь и охранялся дворником с усами и в белом переднике. На воротах был звонок и висела табличка, извещавшая о том, что туалета во дворе нет. Через какое-то время всё это отменили, и туалет образовался прямо в нашем подъезде, где и существует по сей день. Иногда во двор всё же привозили много дров, пилили их на электрической пиле и выстраивали огромные поленницы, а потом куда-то увозили. Мы строили из них крепости и играли в восхитительные детские игры, которые носили военный характер, и иногда эта война перерастала в войны между дворами. Все знали друг друга, поскольку учились в трех окрестных школах, но разделение по дворам было строгое. Алексей все время ввязывался в какие-то драки и приходил с разбитым носом. Я играл во все азартные игры – фантики и ушки. Как-то Лена Емельянова, с которой я учился в музыкальной школе и которая была на год старше меня и раньше прошла это увлечение, отдала мне целую коробку фантиков, чем сильно подняла мой авторитет во дворе. Я знал достоинство любой пуговицы. Особенно ценились литые пуговицы с двуглавыми орлами и британские львы. Морские пуговицы моего отца с якорями и гербом пошли тоже ничего себе. Во дворе стоял теннисный стол, и старшие ребята все время играли. Мы крутились вокруг, и я как-то раз схватил со стола ракетку и побежал. За мной погнался Андрей Коссой, который был лет на шесть старше меня. Он был большой и грузный, я перепугался и, когда он меня уже догонял, резко развернулся и кинул ракетку ему прямо в лицо. Я разбил ему очки, стекло попало в глаз, его увезли на скорой помощи и сделали операцию. Он чуть не лишился глаза. Я же навсегда запомнил это и никогда больше так не «шутил». С Колей Николаевым, который жил этажом ниже мы играли в оловянных солдатиков.

Когда я пошел в школу, куда ходили и Алексей, и Андрей, она, по счастью, уже давно не была мужской. В первом классе ко мне на день рождения пришёл весь класс, и был грандиозный праздник. Но со второго класса школу неожиданно сделали английской, и почти весь класс сменился. То, что эта школа была привилегированная, не особенно ощущалось. По-моему, она была просто нормальная. Хотя мне трудно судить, я никогда не ходил в другую. К нам часто приезжали иностранцы, которые дарили резинку и, если повезет, шариковые ручки. Один раз они привезли пластинку «Beatles» – «Help!». Как-то на большой перемене, когда я был дежурным по классу и остался вытирать доску, зашли старшеклассники и поставили эту пластинку на проигрыватель. Я, ничего не подозревавший, от первых звуков совершенно потерял чувство ориентации. Это было нечто такое, чего я ни до этого момента, ни долгое время после никогда не ощущал. Это было ни с чем не сравнимое ощущение радости, как будто жизнь вдруг приобрела какой-то смысл. Безмятежность детства была нарушена, хотя я ничего не запомнил, только слово Help. Перемена кончилась, и пластинка была водружена за стекло в кабинете завуча. Я пытался поделиться своей радостью с дружками и был приятно удивлен, когда Андрей Колесов написал мне имена тех, кто будет в этой жизни значить для меня больше, чем всё, с чем мне придется соприкоснуться. Оказалось, что у кузины Андрея уже давно есть пластинка «Beatles For Sale». Чуть позже к пластинкам в школьном шкафу присоединились «Beatles» – «Oldies, But Goldies» и «Rolling Stones» – «Between The Buttons», и мы находили благовидные предлоги, чтобы зайти в кабинет и посмотреть на эти пластинки через стекло. Чуть позже эта музыка неизменно звучала на всех школьных вечерах, и педагоги нисколько не были против. Ещё, говорят, была пластинка «Hair», но нам её никогда не показывали, опасаясь за нашу нравственность. Как-то приехали финские школьники, и вместо урока нас повели в актовый зал, и все танцевали «Летку Енку». Это было очень здорово, потому что это казалось абсолютно современным и хотя бы на короткое время давало ощущение того, что где-то есть другая жизнь.

В школе был хор, в котором мне всегда отводилась роль запевалы. Это было фантастически глупо. У нас было трио солистов – Сережа Алексеев, Сережа Резников и я. Мы с хором пели песни про то, как:

Как-то раз мы пели на смотре школьных хоров в Капелле. А потом нас троих таскали по каким-то жилконторам и советам ветеранов, где мы в белых рубашках и красных галстуках пели «Бухенвальский набат» и «Хотят ли русские войны?» и про то, как «Нас оставалось только трое на безымянной высоте». Ветераны умилялись. Но, слава Богу, у нас переломились голоса, и нас оставили в покое.

Примерно в то время, когда я впервые услышал «Help!», Алексея забрали в армию. Бабушку разбил паралич, и мать полностью встала на вахту ухода за ней. Была осень, и на ноябрьские праздники мы всей семьей отправились на машине на дачу убирать листья. Но на обратном пути случилась беда: отец сбил велосипедиста. Это было очень страшно, поскольку я сидел на переднем сиденье и отчетливо его видел, отец же его не заметил. По счастью, велосипедист остался жив и даже ничего не сломал, но приехали гаишники, и нас отправили на медицинскую экспертизу. И выяснилось, что у отца отключилось периферийное зрение, и что он уже давно болен. Он совсем сник, его положили в больницу на обследование, подозревая опухоль мозга. Мать сделала вызов Алексею, и ему дали отпуск. Под новый год нас привели к отцу в больницу, и получилось так, что мы пришли прощаться. Через день он умер. У него оказался рак лёгких. Алексей уехал дослуживать, и наша жизнь стала входить в новую колею. Мне было двенадцать лет. Почти сразу мы ощутили недостаток средств. У нас никогда не было никаких сбережений. Матери нужно было устраиваться на работу, но ещё ей нужно было ухаживать за бабушкой, которая так и не была прописана в Ленинграде и не получала пенсию. Нам с Андреем дали пенсию по 70 рублей, а матери как жене учёного через полгода через Арктический институт выхлопотали персональную пенсию в размере 50 рублей. Я ещё не совсем понимал, что такое деньги, но постепенно понял, что жить нам стало гораздо труднее. Неожиданную активность проявила Нонна, она стала притязать на «наследство», рассчитывая на площадь в квартире, машину и дачу в Белоострове. Дача же являла собой времянку и сруб только начавшего строиться дома. Это было крайне неприятно, матери удалось продать машину по доверенности и тем самым избежать раздела имущества. Денег за машину хватило на то, чтобы рассчитаться с долгами. Мать беспокоилась, что не сможет платить за музыкальную школу, но как-то всё образовалось. С квартирой и дачей дело заглохло само собой и до суда не дошло. Хотя я не понимал, из-за чего этот суд может быть?

Мой опыт хорового пения в школе был настолько негативным, что уже в музыкальной школе, где хор был обязательным предметом, я всегда старался его закосить. По счастью, я учился на оркестровом отделении, и подошло время, когда я вместо хора уже мог посещать школьный оркестр. Оркестр состоял из учеников старших классов и из учеников музыкальной школы для взрослых. Поэтому я попал уже во взрослую среду. Это была огромная радость, когда впервые то, что ты ещё толком не научился делать, начало складываться в музыку. Мы играли Третью сюиту Баха и, когда доходили до Арии, у меня почти всегда наворачивались слезы. Но самым важным для меня было обретение брата Андрея, который к этому времени играл в оркестре года два. Он был уже взрослый, заканчивал школу и жил замкнуто и почти независимо. И вот, впервые у нас появилась какая-то точка пересечения. Он с контрабасом возвышался над всем оркестром прямо сзади меня, и я сделал для себя открытие, что наши партии во многом совпадают, а иногда звучат просто синхронно. После репетиции мы вместе возвращались домой, и мне было очень приятно идти вместе с братом, хотя мы оба мучились оттого, что не знали, о чём заговорить. Я сразу же полюбил нашего дирижера Всеволода Константиновича Горского, который был интересным человеком, способным увлекать детей. Каким-то образом ему удавалось путешествовать, и по возвращении он собирал оркестр, вешал карту Африки, массу фотографий, приносил какие-то амулеты, томагавки и прочие редкости, и мы с открытым ртом слушали о его приключениях на слонах и верблюдах. Я очень увлекался книгами Майна Рида и Фенимора Купера и страшно любил приключения и кино про Африку и загадочные острова. Фильмы «Седьмое путешествие Синдбада» и «Барабаны судьбы» я смотрел раз по десять.

Мы жили с Андреем в одной комнате, и я немного уставал от такого объема сложной музыки, которая постоянно звучала в доме. Это был период, когда он слушал Малера, Берлиоза и Стравинского. А когда звучал второй Славянский танец Дворжака, мать начинала плакать. Иногда, когда мы с мамой были вдвоём, я сам ставил эту пластинку, и мы с ней обнимались и плакали вместе. К нам перестали ходить гости, только неизменный Валентин Николаевич, бывший муж сестры жены маминого брата, дяди Кости, приходил каждый четверг. Иногда приходила Бадя. Кем она нам приходилась, я не знаю, знаю только, что она была графиня Евгения Александровна Толстая и почему-то всегда ходила в шапочке, типа чепчика, и мы с братьями над ней подшучивали и думали, что она лысая. Как-то Андрей купил пластинку «Музыка юго-восточной Азии», которая была очень непривычна для восприятия, но нам нравилась, и мы иногда потехи ради ставили эту пластинку, чтобы проверить терпение взрослых гостей.

«Beatles» я долго не слышал, и услышать было негде. Вот только когда показывали фигурное катание, я всегда ждал спортивные танцы, потому что там иногда могла прозвучать похожая музыка. А когда транслировали чемпионат мира из Давоса, то в перерывах, когда чистили лед, играла какая-то группа. На следующий день в школе все спорили, были ли это «Beatles» или кто-то другой? Как-то в передаче «В объективе Америка» был рассказ о «Beatles», и звучала их музыка, но их не показали, а были только фотографии (впрочем, я не совсем уверен, что это было именно в этой передаче, поскольку «Beatles» англичане). А чуть позже, когда мы поехали к маминому брату дяде Сереже, моя двоюродная сестра Марина, которая была большая модница и доставала где-то польские журналы, вдруг подарила мне целую коробку из-под конфет с вырезками о «Beatles». Когда я на следующий день принес их в школу, все ребята их рассматривали и передавали по всему классу. Дома у меня не было своей комнаты, но на даче я этими фотографиями заклеил целую стену.

Мать вынуждена была оставаться в городе с бабушкой, и почти все лето я жил на даче практически один. Раза два в неделю она готовила обед на два-три дня и привозила его мне. В остальные дни я покупал полтора литра молока и батон, так и питался. Андрей сдавал экзамены в школе, потом сразу устроился на работу и приезжал только на выходные. Все соседи знали, что у меня умер отец, и жалели меня, в то время как ребята немного завидовали мне, что я живу самостоятельно, как взрослый, и ничем не ограничен во времени. Правда, моя взрослость чуть не закончилась, когда я отравился сигаретами. Мы с дружками пытались курить, и меня тошнило. На следующий день неожиданно приехала мама и застигла меня в таком состоянии. Она очень разозлилась на моих друзей и хотела забрать меня в город. Наверное она, как любая мать, считала, что её дети непогрешимы и их портят какие-то другие злые дети. Но я уверил её в том, что никто меня не заставлял и что я курил добровольно. Я и раньше пытался курить самокрутки из перетертых листьев, завернутых в газету, и перекурил все окрестные растения. Самой вкусной была ольха. А в городе я как-то вытащил у отца из машины пачку «Красной звезды». Мы с ребятами курили в дровах, где у нас был штаб, и нас застукал почтальон, но мы ему отдали почти всю пачку, и он обещал не говорить родителям. Я клятвенно заверил маму, что больше никогда не буду курить, что мне на самом деле больше и не хочется это делать. Правда, лет через десять, в 23 года, я всё-таки закурил и курил восемь лет.

Моими лучшими друзьями по даче были Юрка Максутов и Лёшка Ветберг. Каждое утро мы пересвистывались и бежали на речку, а потом целый день проводили вместе. Обычно мы на велосипедах ездили на залив или просто сидели на речке, а в плохую погоду, как правило, собирались у нас на даче и играли в карты. В конце лета мы ходили за грибами, воровали картошку на огородах, которые находились за пределами участков и непонятно кому принадлежали, и устраивали обеды. Я научился мастерски жарить грибы на керосинке. Брат Андрей слыл чудаком и, когда жил на даче, всегда держался независимо. Он мастерил телескоп и хотел жить в землянке, которую начал копать. Но, когда почти выкопал, начались дожди, и её затопило водой. В июле, на день рождения отца, мы с ним поехали на кладбище и вместе возвращались на дачу, и я помню, что он впервые меня обнял и рассказывал, как он устроился рабочим сцены в Мариинский театр, и как это прекрасно, и что он обязательно возьмет меня как-нибудь на балет. Я отнёсся к этому с опаской, потому что, когда видел балет по телевизору, мне всегда становилось скучно. Когда же я всё-таки сломался и согласился пойти на «Дон-Кихота», то я чуть не сошел с ума от счастья и, пока брат работал в театре, пересмотрел с галерки все балетные спектакли. Когда же я сходил на оперу «Иван Сусанин», то чуть не заснул от скуки и оживился только во втором акте, когда начались танцы польских шляхтичей. Любимыми героями брата был Фидель Кастро и Эрнесто Че Гевара, а также Микис Теодоракис. Помню, Андрей купил его пластинки, и меня поразило звучание электрических бузук.

Я ходил в кино на все иностранные фильмы. Конечно же любимыми были «Три мушкетера» и «Великолепная семерка», на которую меня сводила мама. Но больше мне нравился «Скарамуш», потому что там была очень красивая музыка. А самым сильным впечатлением была «Хижина дяди Тома», на которую я ходил несколько раз. Я приходил в «Ленинград», кинотеатр с гигантским экраном и мощным звуком, садился на первый ряд и совершенно растворялся в музыке негритянского хора, который в течение всего фильма пел спиричуэлс. Я даже запомнил слова «Let My People Go» и «Jericho», а песню про Миссисипи, которая шла лейтмотивом всего фильма, я напевал ещё много лет, мечтая ещё хотя бы раз её услышать. Мне очень нравилось начало фильма, когда ты как будто на самолете подлетаешь к Нью-Йорку и пролетаешь под мостами и потом сразу оказываешься у ног статуи Авраама Линкольна. (Через несколько лет, когда мне довелось оказаться в Америке, я был очень удивлен, что эта статуя находится в Вашингтоне, а река Миссисипи и вовсе Бог знает где.) Конечно же, чуть позже мы все смотрели «Этот безумный безумный безумный мир» и «Воздушные приключения». Помню, мы ходили с Андреем и обхохатывались, представляя нашего дедушку, потому что нам казалось, что этот фильм просто про него. Чуть позже был «Фантомас» и конечно же «Искатели приключений».

На следующий год умерла бабушка Мария Константиновна. В этот же год Андрея забрали в Армию, но пришёл Алексей. С его возвращением в доме воцарился хаос. Он сразу же стал хозяйничать и первым делом выкинул на помойку письменный стол отца, который, якобы, занимал слишком много места. Ящики из стола с бумагами года два стояли посреди комнаты. Куда-то исчезла гигантская бронзовая люстра, которая висела в большой комнате и почти накрывала круглый стол. Постепенно стали выкидываться и другие вещи, все поменялось местами, и дом перестал носить признаки того дома, в котором я вырос. Потом пришли какие-то люди из музея истории города и, до кучи, забрали пропеллер. С тех пор его никто никогда нигде не видел. Когда через 20 лет я увидел фильм «Blow Up», то у меня было полное ощущение, что в фильме фигурирует тот самый пропеллер.

У нас снова появились гости – это были однополчане моего брата, с которыми он все время пил. Летом вся эта компания оккупировала времянку на даче. Я ещё ничего толком не осознавал, но никак не мог понять, почему привычное пространство разрушается, но при этом ничего не становится лучше. Как-то, когда на дачу приехала очередная компания, меня угостили водкой. Алексей устроился работать на какой-то завод. Когда он ночевал на даче, то, чтобы не опоздать на электричку и поспать лишние 15 минут, он поднимал меня в полшестого утра, сажал на раму, и мы ехали на вокзал, а я потом пригонял велосипед домой и ложился досыпать. Мне ужасно не хотелось вставать, но мой сон в расчет не шёл, и я должен был воспринимать все как должное, ведь Алексей был моим старшим братом.

Ни у кого из моих друзей не было магнитофона, и, хотя у всех были какие-то проигрыватели, естественно не было никаких современных пластинок. Чуть позже, когда поп-музыка стала прочно входить в круг наших увлечений, долгоиграющие пластинки и сорокопятки стали появляться в школе у ребят из старших классов. Я ещё толком ничего не слышал, но одна девушка из нашего класса, Галя Мурадова, вдруг подарила мне книжку Брайана Эпстайна «Beatles» – «A Сellarfull Of Noise». Я старался её читать, но пока ещё моего знания английского языка не хватало, чтобы прочесть всю книгу, я с трудом читал то, что задавали. Зато там было много реальных фотографий. В девятом классе, когда надо было на месяц ехать в колхоз, и у меня не было ни копейки денег, я сдуру продал её за три рубля своему дружку с дачи Лёше Ветбергу. Кстати, у него как раз был магнитофон, и летом я слушал «Белый Альбом» и никак не мог сопоставить услышанное с тем представлением о «Beatles», которое у меня сложилось после «Help!» Кто-то собирался взять магнитофон в колхоз. И Вова Ульев, мама которого преподавала в нашей школе, смог достать вожделенные пластинки и переписать их. Каждый день у нас начинался и кончался музыкой «Beatles».

Все годы со времени смерти дедушки Всеволода мать и её братья были озабочены тем, что, имея родственников за границей, мы не знали никакой от них помощи. Как-то из Италии приехала их кузина Ляля. Она была певицей и выступила в Малом зале Филармонии со своим мужем, пианистом Гвидо Агости. Мать по-прежнему боялась, что будут какие-нибудь проблемы, хотя отец уже умер. Все родственники тоже боялись, но всем очень хотелось подарков. Как-то приехала наша швейцарская тетка Ирина и подарила всем нам швейцарские часы. Я с гордостью носил эти часы и иногда давал дружкам одеть их на каком-нибудь уроке.

В это время в школе уже была группа, в которой играли ребята из старших классов. С восьмого класса мы тоже становились старшеклассниками, и нам уже можно было ходить на вечера, которые устраивались в школе каждый месяц. Меня завораживал звук электрической гитары, на которой играл Репа, а Гриша Асатурян при этом пел песню «Beatles» – «Boys», которую я впервые услышал в его исполнении. К сожалению, у меня не было своей гитары, и я даже не подозревал о том, что мне было легче других научиться на ней играть. Когда ребята из нашего класса тоже решили собрать группу, и не оказалось басиста, они предложили играть мне, хотя у нас в классе был ещё Лева Капитанский, который классно играл на гитаре. Я не имел никакого навыка, но быстро научился, поскольку мне оказалась понятна логика построения партии баса по опыту игры на виолончели в оркестре музыкальной школы. Мы сшили двубортные вельветовые пиджаки и расклешенные штаны. Но, к сожалению, собственной белой водолазки у меня так и не было, и я вынужден был на каждое выступление стрелять её у дружков. Когда мы ходили в школу, нам запрещали так одеваться, и мы были вынуждены носить форму. На гитарах играли Никита Воейков и Вова Рыжковский, а на ударных (малом барабане и тарелке) играл Вова Ульев. Откуда в школе взялись болгарские электрические гитары, я не знаю. Включались все в усилитель «Кинап». Также откуда-то взялись две желтые колонки, на которых мы, как у «Beatles», написали «Vox». Названия мы не имели, и после первого выступления нас прозвали «Vox», думая, что это название группы. Ко второму нашему выступлению Ульев уже нарисовал афишу с таким названием. К сожалению, никто не пел, и мы играли инструменталы. Постепенно стали появляться ребята из другой школы: некто Валя, который пел «на рыбе» песню «Every Night Before», с двусмысленным припевом «Don't Fuck Me Boy», смысл которого никто тогда не понимал. Хотя каждый из нас знал английский лучше этого Вали, никто из нас не знал ни одной английской песни, не говоря уже о том, что никто не мог толком подобрать ни одной песни. Правда, будучи в колхозе, мы с Андреем Колесовым, который был главным экспертом по части языка, пытались снять слова «It's Only Love», которые впоследствии оказались немного другими.

Неожиданно нам сделали подарок: в качестве заставки к воскресной политической телепередаче «7 дней» взяли «Can't Buy Me Love», и её теперь можно было слышать каждую неделю. Кстати, и сами передачи тоже были интересны, поскольку всегда оставалась вероятность, что покажут запретный плод. Также в это же время пошел документальный фильм «Семь нот в тишине», в котором одна из частей была рассказом об истории современного танца, который кончался твистом и рок-н-роллом. Каждый танец показывали секунд по 15, и, конечно же, все считали, что там показывают «Beatles». Разумеется, это были не они, и я сейчас хотел бы посмотреть тот фильм, чтобы узнать, кто же там был на самом деле. Я думаю, «Animals» или кто-то из американцев. Это была скудная, но пища.

В это время я переходил в последний класс музыкальной школы. Мой преподаватель Анатолий Кондратьевич имел какие-то жилищные проблемы и попросил маму сдать ему комнату. Я умолял её, чтобы она ни в коем случае этого не делала, чтобы она подумала обо мне, каково мне будет жить под одной крышей со своим педагогом. Алексей же считал, что она просто сошла с ума. Но она согласилась, и наш дом превратился в коммунальную квартиру со всем вытекающим из этого идиотизмом. Алексей психовал и с этого времени буквально возненавидел мать. Анатолий Кондратьевич, которого я по своему любил и уважал, занимался со мной дома, и, помимо этого, я два раза в неделю ходил к нему же на занятия в школу. Он взял более сложную программу и говорил, что мне непременно надо поступать в училище. Для него, как для человека, который двадцать лет просидел в оркестровой яме, это было само собой разумеющимся. Его легко понять, поскольку у него была тяжелая судьба: в восемнадцать лет он пошел на фронт и всю войну прошел танкистом, а после её окончания поступил в консерваторию.

У меня не было выбора, и я вынужден был заниматься виолончелью, хоть это и было чересчур. Но сейчас я с благодарностью вспоминаю этот период, когда я действительно начал играть. Может быть, последуй я совету Анатолия Кондратьевича, из меня и вышел бы толк. К сожалению, у меня не сложились отношения с педагогиней по классу фортепьяно, и все годы учебы в музыкальной школе я с трудом разучивал самую элементарную программу. Я так и не научился толком играть, о чём сейчас очень жалею.

Странно, что в музыкальной школе у меня почти не было друзей. Наверное дело было в том, что занятия там индивидуальные, и поэтому там все так и держатся особняком. На репетициях оркестра все заняты делом, и это не очень располагает к общению. Впрочем, какое-то время я контактировал с альтистом Игорем Гоголевым и скрипачом Вовой Левитом. Только на уроках сольфеджио можно было пообщаться, и я подружился со скрипачом Колей Марковым.

Я взрослел и летом на даче вел достаточно беспутный образ жизни. Детские шалости и первые опыты постепенно превратились в привычное подростковое пьянство. Денег не было, но, поскольку я по-прежнему жил независимо, время от времени кто-то появлялся и приносил алкоголь. Наверное, в таком возрасте этот опыт неизбежен. Иногда мы собирались на поляне играть в лапту – любимую игру моего детства. Но как-то я приехал туда на велосипеде уже плохо держась на ногах, упал в воронку от бомбы и заснул. Проснулся я ночью изъеденный комарами и еле добрался до дома, где проспал весь следующий день.

В этот же год я предпринял путешествие в Белоруссию, к Ульеву в деревню. Я пришёл к его старшему брату Валерию, чтобы узнать, как до него доехать. Я не стригся все лето и уже почти был похож на всех четверых моих кумиров. Валерий, который был очень строгих правил, спросил меня, решил ли я уже, куда буду поступать, и наказал мне постричься, а то как это я, столичный парень, поеду в деревню показывать дурной пример. Я сдуру внял его совету и поехал в деревню. С тех пор я больше никогда не слушал ничьих советов по поводу своей прически: когда я приехал в деревню и встретил Ульева, у него были длинные волосы. К тому же меня сразу напоили самогоном, и моя столичная стрижка перестала иметь какое-либо значение. Две недели в экзотической белорусской деревне так и прошли под знаком самогона.

Так же и в школе, перед каждым походом на школьный вечер мы с дружками выпивали бутылку портвейна в подъезде и, пока твердо держались на ногах, шли в школу и самозабвенно танцевали шейк, разбившись на группы, мужскую и женскую. Пару раз меня застукивали преподаватели и ставили моё состояние мне на вид. В это время в кино пошел испанский фильм «Пусть» говорят с певцом Рафаэлем. Все ходили на него по несколько раз, но мне больше нравились «Шербурские зонтики» и «Мужчина и женщина». Меня совершенно завораживала музыка к этим фильмам. А особенно мне нравились уличные танцы в «Девушках из Рошфора». И совершенно неожиданно восхитила меня «Моя прекрасная леди», на которую как на экранизацию «Пигмалиона» нас сводили насильно. А в фильме «Серенада большой любви» Марио Ланца, зайдя в ресторан, присоединился к черным музыкантам и спел настоящий рок-н-ролл. Я был в полном восторге, мне очень нравился Марио Ланца ещё по фильму «Великий Карузо». Я ещё не вполне это осознавал, но чувствовал, что между «серьезной» музыкой и рок-н-роллом проходит непреодолимая пропасть. По крайней мере, я никогда не смог бы признаться Анатолию Кондратьевичу в своей любви к «Beatles». И тут я неожиданно увидел, что эта пропасть преодолима, что все едино, что и то, и другое может быть красиво, и дело только во вкусе и в снобизме некоторых музыкантов, представителей обоих жанров (тогда я не понимал слова снобизм, хотя на уроке английской литературы нам много говорили о снобизме Сомса Форсайта).

Я окончил музыкальную школу, когда заканчивал девятый класс общеобразовательной. Я не строил никаких планов, и меня уговорили заниматься ещё один год в музыкальной школе, чтобы, если после окончании школы я решу поступать в музыкальное училище, можно было бы лучше подготовиться. Мне было всё равно, и я согласился, хотя не строил никаких планов и не стал заниматься интенсивнее. Анатолий Кондратьевич съехал, но не далеко, а в квартиру этажом выше. Я с облегчением вздохнул и переехал в снимавшуюся им комнату. Но наши занятия продолжились – я ходил к нему наверх.

Алексей устроился работать официантом в ресторане и собрался жениться. Дистанция между нами все увеличивалась. Неожиданно, без предупреждения, в отпуск приехал Андрей. Почти два года я писал ему скупые дежурные письма, не зная о чём особенно писать и чем мне с ним хотелось бы поделиться. И вдруг вместо прежней замкнутой и странной личности в дом возвращается Андрей, который оказывается тем человеком, с которым я готов делиться абсолютно всем и который станет моим самым близким другом на долгие годы. К сожалению, он уехал ещё на несколько месяцев, а мне нужно было как-то заканчивать школу. По всем предметам у меня была стабильная тройка, которая меня вполне устраивала. Но надо было сдавать экзамены, и в этой ситуации настоящим другом оказался Ульев, взявшийся заниматься со мной физикой и математикой, которые я без его помощи не сдал бы. Время экзаменов совпало с началом чемпионата мира по футболу. Я, обычно равнодушный к нему, с большим интересом смотрел некоторые матчи и болел за английскую команду, поскольку у всех футболистов были длинные волосы, а у Джорджа Беста волосы были ниже плеч. Я физически ощутил, что в этот момент времени в мире происходит нечто такое, на что я реагирую, но до нас эта волна никак не может докатиться. Однако надо было идти в парикмахерскую, поскольку с такой прической, как у меня, к выпускным экзаменам не допускали.

После выпускного вечера мы пошли к Лёше, брату нашей одноклассницы Оли Голубевой, и я вдруг неожиданно увидел, что тот мир, о существовании которого я только подозревал и принадлежность к которому чувствовал, реально существует даже здесь. Лёша учился в Университете, был чрезвычайно интеллигентным человеком, слушал всю современную музыку и прекрасно в ней разбирался. Он жил самостоятельно на Моховой в комнатке, на стенах которой висели плакаты и фотографии групп, каких я ещё не слышал, и, конечно же, там были «Beatles». У него могли быть пластинки, которые он брал переписывать, какие-то музыкальные журналы и книги. А на шкафу в коробке жило Жрало. Можно было по-разному понимать ту вещь, которую он показывал гостям, но она не требовала интерпретации: это была психоделическая вещь. С тех пор я стал любить непонятное – чем непонятнее, тем лучше – главное не пытаться это как-то истолковывать и расшифровывать. У Лёши можно было на несколько часов окунаться в мир, который для меня пока не был вполне доступен. А главное, хотя Лёша был на три года старше нас, эта разница не ощущалась, он был с нами абсолютно на равных. В то время поход к нему для меня был событием.

Я оставил идею поступления в музыкальное училище и вообще никуда не собирался поступать. Анатолий Кондратьевич сказал, что я буду кусать локти, но постепенно снял осаду и оставил меня в покое. Наконец в августе Андрей вернулся из армии, и мы стали все свое время проводить вместе. Всё-таки в конце лета меня уговорили подать куда-нибудь документы, так как до восемнадцати лет мне могли платить пенсию только в том случае, если я буду учиться. Я лениво листал справочники, понимая, что ничего из предлагаемого меня не интересует. Мне показалось, что отделение звукозаписи Кинотехникума может оказаться самым подходящим, и я пошел подавать документы туда. Придя же, я узнал, что на это отделение берут только с восьмью классами, а у меня как на грех десять. В приемной комиссии меня уверили в том, что я могу проучиться год на другом отделении, а потом, если захочу, смогу перевестись на звукозапись. Думать было лень, я неожиданно получил пятерку по математике и поступил на отделение «Монтаж и эксплуатация киноустановок».

В самом конце лета обычно показывали фестиваль песни в Сопоте, который обычно давали выборочно, но в том году его почему-то показали целиком. В целом, это было не совсем то, что хотелось бы слушать, но всё равно все смотрели, поскольку так или иначе это был какой-то ракурс на внешний мир. Вдруг, в один из дней, в качестве гостей фестиваля появились «Christie». Это было неслыханно – в прямом эфире английская группа, песня которой «Yellow River» в то время была на первом месте в английском топе. Работало абсолютно все: драйв, с каким они играли, и то, как они выглядели… На следующий день выступала Джоан Баез и пела «Let It Be», песню «Beatles», которую ещё никто из нас не слышал. Выяснилось, что фестиваль смотрели абсолютно все мои друзья, и на всех это произвело неизгладимое впечатление.

На следующий день моя учеба в Кинотехникуме началась с того, что и там нашелся какой-то псих, который, встречая всех у входа, сходу наорал на меня в том смысле, что на следующий день он с такой прической меня не допустит к занятиям. Конечно же, мне надо было просто повернуться и уйти и не переступать больше порог этого дома, но я ещё не был готов к таким поступкам. Всё же я проигнорировал его требования, пытаясь как-то уложить или зачесать волосы, и тупо ходил на занятия, не понимая для чего я слушаю все эти вещи. Самое нелепое, что моя стабильная тройка в школе здесь оказалась пятеркой, и я легко учился по всем предметам. Почти вся группа состояла из приезжих девочек. С одной стороны это было приятно, но с другой, я всё равно чувствовал себя инородным телом. Я по-прежнему общался со своими школьными друзьями, которые почти все поступили в институты. Ульев поступил в Политехнический Институт, где на каждом факультете были свои группы. Мы постоянно ходили туда на вечера, которые уже не походили на школьные, потому что студенческие группы играли на другом уровне. А играли группы в основном кавер-версии «Beatles» и «Stones». До меня стали доходить слухи о легендарных группах «Фламинго» и «Санкт-Петербург». Ходили легенды о концерте «Фламинго» в Политехе (Политехническом Институте). На вечера в Политех пытались просочиться внешние тусовщики вроде меня, и иногда попадать туда приходилось через окно в туалете, карабкаясь по водосточным трубам и карнизам. Как-то я просочился на концерт группы «Основание», и Ульев уверял меня в том, что это, на самом деле, «Основание Санкт-Петербурга». Как-то раз Лёша Голубев пригласил меня сходить на реальный сейшн в ДК «Маяк», где играла группа «Шестое чувство». И это уже не походило на танцевальные студенческие вечера в Политехе, где в основном была своя студенческая аудитория, это был настоящий сейшн, где были совсем другие люди, посвященные. И видно было, что это группа – эти люди не учатся на инженеров, это – рок-музыканты.

Доступ к внешней информации тоже расширился. В каждом институте была категория людей, которые увлекались поп-музыкой, и в ней циркулировали пластинки. У Андрея Колесова был «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band» и пара пластинок «Rolling Stones». У Ульева был «Белый Альбом» и «Bridge Over Troubled Water» Саймона и Гарфанкеля, который ему привез брат по дороге из Антарктиды. Также он привез ему настоящий джинсовый костюм. У Андрея Михайлова по прозвищу Мясо из параллельного класса были «Doors» и «Cream». Я не мог позволить себе такой роскоши, чтобы покупать пластинки, но, хотя мой проигрыватель уже устарел, все же я иногда мог брать эти пластинки и слушать их. Откуда они возникали, понять было невозможно, но услышав один раз, я уже тогда навеки влюбился в «Since I've Been Lovin' You». У Никиты Воейкова был тройной «Woodstock», и мне больше всего нравилась сторона с «Who» и песня «Wooden Ships» Кросби, Стиллза и Нэша. Джимми Хендрикс пока был выше моего понимания, и прошли годы, прежде чем я его принял окончательно. Самым же главным было ощущение времени и того, что сейчас происходит нечто очень-очень важное. И самым непостижимым был «Сержант», который менял представление о «Beatles», казалось бы уже сложившееся раз и навсегда. Его невозможно было принять сразу. Его надо было слушать сто раз и при этом хотелось ещё. Мы штудировали каждое написанное на обложке слово и, хотя ещё не представляли себе, что эта пластинка уже произвела революцию во всём мире, уже подсознательно это чувствовали. Слушание этой пластинки превратилось в таинство. Невозможно было поставить пластинку и продолжать разговаривать. Мы с братом Андреем выключали свет и погружались в мир, который нам предлагали посетить наши проводники, и который для меня становился реальнее того, в котором мне приходилось жить. В Кинотехникуме разделить все это мне было не с кем.

В феврале мне должно было исполниться восемнадцать, меня должны были лишить пенсии, и после нового года меня потянуло на волю. Я знал, что меня всё равно заберут в Армию, и я плюнул на все и ушел. С тех пор я никогда, нигде и ни на кого больше не учился.

Как-то я забрел в ДК им. Ленсовета, где была какая-то чешская выставка. В фойе стоял настоящий Juke-Box, начиненный сорокапятками. Конечно же, я изучил весь каталог. Почти вся музыка было чешской, но каким-то образом здесь оказалась одна сорокапятка «Beatles» – «Hey Jude» и одна «Guess Who» – «American Woman». Можно было придти, опустить двадцать копеек и слушать сколько угодно, потому что сразу же собирались люди, и все по очереди ставили одну и ту же песню. Это было великолепно – в публичном месте может играть такая музыка, и ты можешь наблюдать, как все люди мгновенно реагируют и сразу преображаются.

Алексей женился и уехал жить к жене, и к нам на полгода переехал двоюродный брат Павел, который всю жизнь жил за шкафами в одной комнате с родителями. Он с детства был очень дружен с Андреем, и мы стали жить одной семьей. Оставалось какое-то время до неотвратимой и уже нависшей Армии. Хотя Павел был ровесник Андрея и был на четыре года старше меня, его должны были забрать в это же время. Никита Воейков поговорил со своим отцом, и меня на месяц зачислили грузчиком на завод «Измеритель», что иначе было бы не так просто, так как перед Армией меня на месяц просто не взяли бы. Я устроился как на постоянную работу и тем самым должен был получить ещё и выходное пособие. Я грузил какое-то железо, мусор, ездил на городскую свалку и не могу объяснить, почему, но получал от этого огромное удовольствие. Что-то произошло, мне было абсолютно всё равно, что делать, и почему-то я был счастлив. Я получил свою первую и единственную зарплату, которая благодаря пособию оказалась удвоенной, закатил отвальную и отправился в Армию.