Album Romanum: коллекция переводов

Как слабый человек, оставленный в больнице

Среди постылых стен, подъемлет жадный взор

К распятью, что глядит, зевая, как клубится

Зловонный фимиам в банальной складке штор,

И, в корчах распрямив свое гнилое тело,

Он тянется к окну, где буйствует рассвет,

Прильнувши лбом к стеклу, впивать оцепенело

Щетинистым лицом прекрасный, яркий свет,

И воспаленный рот, изведав скорбь утраты,

А прежде юный, пить восторг лазурных струй,

И пачкает слюной горячие квадраты,

Вонзая в пустоту блаженный поцелуй,

И, презирая смрад кадила и елея,

И время, что течет бессмысленно и зря,

Смотреть через стекло, от радости хмелея,

Как медленно встает кровавая заря,

Где золотых галер воздушные армады,

Как лебеди, плывут по пурпурной реке,

Чьи сеют молнии душистые громады

С такой беспечностью в лазурном далеке!

Так, оскорбясь, душой, погрязшей в липкой мрази,

Где жрет само себя, вдыхая смрадный чад,

Желанье отыскать ошметки этой грязи

И матери вручить, кормящей своих чад.

И я припал к окну в бессилии жестоком,

Чтоб не смотреть вокруг и, в зеркале стекла,

Омытом голубым, как золото, потоком,

Узреть и возомнить из грязного угла:

Я — Ангел! Я люблю, я жду, я умираю.

Пусть стекла будут сном, условностью, мечтой,

Что рвется изнутри к возвышенному краю,

Как лучезарный нимб, зажженный Красотой!

Но тщетно, этот мир сильней. Его уродство

Низвергнуло меня в блевотину и гной,

И вот, осатанев от мерзости и скотства,

Я зажимаю нос перед голубизной!

И, выломав кристалл, измученный, теперь я,

Как оскверненный монстр, ползу на животе,

Чтоб выброситься вниз на крылиях без перьев!^{8}

— Рискуя не упасть в бездонной пустоте?

На заре с колокольни, когда переливы

Рассыпаются нежно, как звон хрусталя,

Где лопочет младенец и шепчут оливы,

И душистые пахнут лавандой поля,

Над челом звонаря прянет птица пугливо,

Он с лампадой в руке, на латыни скуля,

Воспарив на веревке, канючит тоскливо,

Еле слышимый гул исступленно хуля!

Тот звонарь — это я. Жадной ночью туманной,

Оперенный грехом, я звоню в Идеал,

Извлекая в ответ, сквозь дрожащий металл,

Только хрипы и хлипы из полости странной.

Сатана! Но однажды и я утомлюсь,

Выну камень из петли — и в ней удавлюсь.

В улыбке пополам с подавленным зевком

Мешая горечь слез с беспечностью влюбленной,

Ты дремлешь, ослабев, сомлевшая, ничком

Под солнцем, на песке — от страсти утоленной.

Был в странной тишине так глух и незнаком,

О робость губ моих! твой голос утомленный:

«Нам в мумию одну в гробнице под песком

Не слиться никогда в пустыне раскаленной!»

Но волосы твои — та теплая река,

Где душу утопить, уснуть бы на века,

Достичь Небытия… О, если бы ты знала!

Поплачь, я выпью тушь с ресниц твоих, и в ней,

Быть может, отыщу для сердца, что устало,

Покой голубизны, бесчувственность камней.

К веснушчатому дню, где дремлет, светл и тих,

Осенний теплый лоб в рыжинках золотых,

И к зыбким небесам заоблачного взгляда

Влечет мой грустный взор, как будто в чаще сада

Вздыхающий фонтан к лазурной вышине,

К Лазури, что, смеясь в зеркальной глубине,

Любуется своим бездонным отраженьем,

Роняя вниз, вослед за мертвенным круженьем

Листа, что проалел холодной бороздой,

Свой длинный желтый луч, надломленный водой.

Надменная лазурь, предел земных сомнений,

Глядящая в упор, бездушно, как цветы,

Униженный поэт хулит твой ясный гений

Сквозь золотую боль слепящей пустоты.

Зажмурившись, бегу. Но чувствую ликуя,

Она глядит, глядит, как совести укор,

Насмешливо и зло! Какую ночь, какую

Швырнуть, швырнуть, швырнуть в ее бесстыдный взор?!

О морок, защити от этой наглой сини!

Пусть нудные дожди, пронизанные мглой,

Размажут липкий мрак по слякотной трясине,

Зыбучим потолком повиснув над землей.

Проснись и ты, заткни, вздымая длинной лапой

Со дна летейского зловонное гнилье,

О Скука, затяни, молю тебя, заляпай

Проломы синих дыр, плодящих воронье.

Еще! Пусть сотни труб дымятся, злопыхая,

И сажи жирный склеп блуждающей тюрьмой

Поглотит небосвод, и немота глухая

Сольется навсегда с вселенской мертвой тьмой!

Все! Небо умерло. Греховная, в тебе я,

Материя, хочу забыться навсегда

На пастбище твоем угаженном, тупея,

Где разлеглись людей счастливые стада!

Низверженный к идей возвышенных подножью,

Мой мозг, опустошась, как баночка румян,

Устал гримировать своей постыдной ложью

Зевающей Мечты уродливый изъян…

Но вот опять, лазурь, мне слышно, то и дело,

Сквозь гул колоколов — довольно! я устал! —

Как в злобной глубине, ревя осатанело,

Молитвенную синь струит живой металл!

Он рушится сквозь мрак, как благовест победный,

Пронзая, словно меч, тщету душевных бурь,

Куда теперь бежать от этой пытки медной?

Во мне гудит лазурь! лазурь! лазурь! лазурь!

На, Нищий, но пока, дабы убраться вон,

Иссохшего сосца задерганное вымя

Кругляш за кругляшом не выжмешь этот звон.

И странного греха задумчивое имя…

Под пылкий рев фанфар слюнявыми, скорей,

И вдуй, чтобы свилось, хрипливое, своими.

Охряпистый болван с подскоком у дверей,

Не хочешь ли нюхнуть щекочущими зелье,

Которое, давай, кури его, ноздрей.

И вдребезги дурман стеклянное веселье!

В заманчивых вещах узнать известный толк?

И пей свою слюну, счастливый от безделья.

С прелестного бедра срывать, быть может, шелк?

На нищего глядят нарядные красотки,

Шум княжеских кафе пока еще не смолк.

Ты выйдешь, старый бог, с коленцами в походке,

И выпустишь струю, урча своим нутром,

И звезды у тебя тогда зажгутся в глотке!

Ты можешь сверх того украситься пером

И засветить свечу дорогою обратной

Святому — разрази меня на месте гром!

Не вздумай понимать, что речь мою превратной.

Ты будешь подыхать — я стану глух и слеп,

Поэтому прощай, забудь меня, о брат мой.

Смотри же, не купи на эти деньги хлеб!

Едва коснется тень заветного числа^{11},

Как давняя мечта под сводами гробницы,

До ломоты в костях, желанная, приснится,

Победно распрямив во мне свои крыла.

В эбеновом дворце, где смерть переплела

— О, царственный соблазн! — созвучий вереницы,

Ты будешь, как гордец, обманутый в темнице,

Чей одинокий взор вдруг ослепила мгла.

Когда из звездных бездн, как отзвук иноверий,

Падет вселенский блик причудливых мистерий

На недостойный мир сквозь вечное всегда,

Пространство, возродясь, отвергнет изначальность

И низкие огни покатятся, — тогда

Астральным таинством зажжется гениальность.

Неправда! Разве он не в силах разорвать

Хмелеющим крылом покров остекленелый,

Пленительную гладь, где стиснул иней белый

Полетов стылый лед, которым не бывать!

Величественный царь без права выбирать

Среди надмирных грез высокого удела,

Где нет чтоб воспарить, чем ждать оцепенело,

Когда грядет зимы пронзительная рать!

Насильственный простор отвергнув с содроганьем,

Он гордо отряхнет предсмертное страданье

И не поднимет впредь заиндевелых крыл.

И Призрак, чьи черты светились там все боле

Бессильем ледяным, презрительный, застыл,

Как Лебедь, что уснул в бессмысленной неволе.

Бессонницы числом астрального декора^{13}

Над ониксом ногтей немотствующий фикс,

Как Феникс, окрылясь, из пепла явит икс,

Но амфора пуста для траурного сбора.

Оглохшей скорлупой мерцает гулкий мникс,

Пустой библибилон ликующего вздора,

Которой, час настал, Хранитель Уговора

Исчерпать обречен слезами полный Стикс.

На севере, застыв в плену зеркальном взора

Над схваткой родовой, где крест вакантный, скоро

Узрит единорог^{14} ее бесплотных никс^{15},

Нагая, мертвая, без скорбного убора,

Невинным облачком в потемках коридора

Семь отраженных звезд, подобно, сакрификс.