Александр I и Наполеон

Мир или война?

Среди тех, кто прибыл в Петербург из европейских столиц поздравить Александра I с восшествием на престол, был и Мишель Дюрок — личный представитель первого консула Французской республики Наполеона Бонапарта. Дюрок был избран для этой миссии не случайно. Бонапарту нужен был человек, который смог бы не только собрать необходимую для него информацию, но и произвести на Александра самое выгодное впечатление и таким образом максимально ослабить угрозу разрыва русско-французских отношений. Как самый близкий друг Бонапарта и как человек исключительного обаяния («лучший из людей», по мнению Стендаля), Дюрок больше, чем кто-либо, подходил для возложенной на него миссии. Он и сделал максимум возможного, т. е. очаровал Александра и весь его двор, где, по воспоминаниям современников, за Дюроком ухаживали и подражали ему: даже одевались и причесывались «à la Duroc». В результате удалось избежать разрыва между Россией и Францией и начать переговоры о заключении русско-французского мирного договора.

Вместе с тем Дюрок выяснил, что на союз с Францией Россия не пойдет. Выполняя поручение Бонапарта, он попытался соблазнить Александра I разделом Турции — как бы в исполнение заветов Екатерины Великой и в альянсе с Францией. Все равно, говорил Дюрок словами Наполеона, Турецкая империя скоро рухнет сама собой, «так что останется только подобрать ее остатки». Александр любезно уклонился от обсуждения этой идеи, сославшись на крайнюю занятость внутренними реформами.

Действительно, первые три года своего царствования Александр посвятил главным образом внутренним делам. Выполняя свое обещание «управлять по законам и по сердцу Екатерины Великой», он создал в качестве совещательного органа при себе Непременный совет из 12 екатерининских грандов (Платон и Валериан Зубовы, А.Р. Воронцов, П.В. Завадовский, Д.П. Трощинский и др.) под председательством фельдмаршала Н.И. Салтыкова. Но не этот официальный орган, символизировавший преемственность между царствованиями бабки и внука, стал решать вместе с царем судьбы империи, а другой, закулисный. В мае 1801 г., по предложению «русского якобинца» П.А. Строганова, Александр учредил Негласный комитет (собственный «Комитет общественного спасения», как он любил его называть из кокетства). Комитет составили, как уже сказано, сам император в качестве председателя и четверо его «молодых друзей». «Пятым членом» комитета А.А. Чарторыйский называл Ф.Ц. Лагарпа.

Воспитатель Александра I приехал в Петербург по приглашению своего воспитанника в августе 1801 г. и прожил там как гость императора до мая 1802 г. Это. был уже не тот «якобинец» и «революционер», каким считали его не без основания при дворе Екатерины. Теперь, умудренный опытом политической борьбы на Западе, где он возглавлял в 1798–1800 гг. директорию Гельветической республики (в Швейцарии), и, главное, познавший, как ему казалось, Россию, он советовал Александру «избегать скоропостижных и насильственных реформ», сохранять «всецело, без малейшего ущерба» неограниченную власть как орудие постепенных и умеренных преобразований. Даже крепостное право, по мнению Лагарпа, «не должно быть уничтожено сразу, но освобождения крестьян можно достичь путем медленных и осторожных мер».

Идеи Лагарпа легли в основу работы Негласного комитета, отчасти потому, что царь и его «молодые друзья» имели респект к царскому воспитателю, но главным образом по совпадению их собственных идей с лагарповскими. Комитет собирался еженедельно, по понедельникам, хотя и с большими перерывами, в «туалетной комнате» за личными покоями царя в Зимнем дворце: с 24 июня 1801 г. по 9 ноября 1803 г. более регулярно, в 1804 и 1805 гг. — менее. «У Лагарпа, — вспоминал Чарторыйский, — хватило такта не участвовать в наших заседаниях. Я думаю, что и сам император предложил не допускать его туда, во избежание разных толков, что преобразованием империи руководит правитель Гельветической республики и признанный революционер». Протоколы не велись. Их во многом заменяют сохранившиеся поденные записи Строганова. Сам комитет ничего не постановлял, но согласованные в нем решения оформлялись как царские указы.

Главную задачу комитета Строганов сформулировал так: «Систематическая работа над реформой безобразного здания администрации государства». Сама постановка такой задачи встревожила старшее поколение придворных, «екатерининских орлов». Один из них — Г.Р. Державин — обозвал комитет «якобинской шайкой». Однако вскоре же выяснилось, что слухи о «якобинских» поползновениях Негласного комитета сильно преувеличены. Из понедельника в понедельник «молодые друзья» императора, сидя рядом с ним за чашкой кофе, все больше говорили о необходимости преобразований и все чаще вздыхали об их несвоевременности. Рождавшиеся в итоге этих разговоров и вздохов проекты реформ, нередко разумные и полезные, тонули в новых разговорах и вздохах.

Так, летом 1801 г. Негласный комитет обсуждал «Жалованную грамоту Российскому народу», которую предполагалось обнародовать в день коронации Александра I. Грамота провозглашала неприкосновенность личности — краеугольный принцип буржуазного права, впервые сформулированный в английском Habeas Corpus Act 1679 г., а также право россиян «пользоваться невозбранно свободою мысли, веры и исповедания, богослужения, слова и речи, письма или деяния». Главным автором этого документа был канцлер А.Р. Воронцов (убежденный англоман), а в числе соавторов — освобожденный из Сибири еще при Павле А.Н. Радищев. Первый русский революционер попытался было включить в грамоту запись о крестьянских правах, но Воронцов не позволил. Когда же Радищев, введенный царем в Комиссию по составлению законов, и там стал проводить свои антикрепостнические идеи, председатель Комиссии граф П.В. Завадовский упрекнул его: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?» Радищев воспринял это нарекание как угрозу и, придя со службы домой, принял смертельную дозу яда. Александр I, срочно извещенный об этом, тотчас прислал к Радищеву своего лейб-медика Я.В. Виллие, но спасти «бунтовщика хуже Пугачева» (такого клейма Радищев был удостоен из уст Великой Екатерины) не удалось. Впрочем, не суждено было жить и самой «Жалованной грамоте Российскому народу». Александр выразил «неблаговоление» к ней, положил ее под сукно и короновался 15 сентября 1801 г. без грамоты.

Фактически все разговоры в Негласном комитете о реформах «безобразного здания» империи свелись лишь к двум мерам (принятым, кстати, в один день), каждая из которых сопровождалась выгодными для самодержавной власти оговорками.

Царским указом от 8 сентября 1802 г. вместо прежних коллегий (детищ Петра Великого) были учреждены министерства с целью укрепить единоначалие и свести к минимуму коллегиальность в руководстве государством. Но, поскольку верховным распорядителем власти как был, так и остался царь, эта реформа ничего не изменила. Пожалуй, даже бюрократизм стал возрастать. Во-первых, ни порядок прохождения дел, ни функции министерств не были определены с надлежащей точностью. Министрами же царь назначал людей, очень именитых и близких к трону, но большей частью не способных управлять этими учреждениями. Коммерческий агент Франции в Петербурге барон Ж.Б. Лессепс (бывший участник последней экспедиции знаменитого мореплавателя Ж.Ф. Лаперуза, а позднее — в 1812 г. — гражданский губернатор Москвы) так охарактеризовал консулу Бонапарту каждого из семи первых российских министров в отдельности и всех вместе: министр иностранных дел, государственный канцлер А.Р. Воронцов — «лицо, относительно которого делают вид, что с ним более всего советуются, и которого, в сущности, слушают менее всего»; министр внутренних дел В.П. Кочубей — «у него нет и признака тех способностей, которых требует значительность его положения»; военный министр С.К. Вязмитинов — «ничтожество»; военно-морской министр П.В. Чичагов — «умный, но (не за это ли? — Н.Т.) целиком презираемый сотоварищами»; министр финансов А.И. Васильев — «обделывает значительно лучше свои дела, чем государственные»; министр коммерции Н.П. Румянцев — «смешное и ограниченное творение»; наконец, министр юстиции, поэт Г.Р. Державин выделен особо: «Это пес Фемиды, которого берегут, чтобы спустить против первого встречного, не понравившегося министерской шайке. Но он мало выдрессирован и часто кусает даже своих товарищей, которые многое дали бы, чтобы его погубить». Впрочем, все они, по мнению Лессепса, «не могут друг друга опрокинуть, но взаимно друг другу вредят»[49].

Характеристики Лессепса, при всей их язвительности, в принципе верны. Тем важнее здесь подчеркнуть, что Александра такие министры устраивали. Он, собственно, и не доверял ни Воронцову, ни Державину, ни Завадовскому (которого называл «сущей овцой»), но рассадил их в министерские кресла, чтобы ублаготворить екатерининскую оппозицию его «молодым друзьям». В то же время, для пущей надежности, товарищами (заместителями) министров он назначил к Воронцову Чарторыйского, к Державину — Новосильцева, а сугубо ответственные посты министра внутренних дел и его товарища вверил Кочубею и Строганову. С тем же расчетом Александр и во главе Святейшего Синода поставил друга своей юности, 30-летнего князя А.Н. Голицына, известного тем, что он «превосходил всех в искусстве занимать государя». Зато мудрый и независимый адмирал Н.С. Мордвинов был уволен с поста военно-морского министра и заменен П.В. Чичаговым через три месяца после учреждения министерств. Не ужился Александр и с Державиным. После того как министр-поэт напомнил ему, что он обещал править «по законам и по сердцу Екатерины», царь вспылил: «Ты меня всегда хочешь учить! Я самодержавный государь и так хочу!» — и 7 октября 1803 г. заменил Г.Р. Державина послушным П.В. Лопухиным.

Одновременно с учреждением министерств, в тот же день 8 сентября 1802 г., был издан указ о правах Сената. Александр объявил Сенат «верховным местом в империи», причем сразу отказался от принятой ранее формы: «Указ нашему Сенату», сказав: «Сенат не наш, он Сенат империи!» Отныне указы начинались так: «Указ Правительствующему Сенату». Сенату получил право контролировать деятельность министерств, и даже возражать царю против указов, «не согласных с прочими узаконениями». Однако едва Сенат на радостях по такому случаю возразил против первого же царского указа о 12-летнем сроке обязательной службы для дворян, который противоречил законам Петра III и Екатерины Великой, освободивших дворян от всякой службы, Александр тотчас проявил нрав самодержца. «Я им дам себя знать!» — пригрозил он сенаторам. Последовало царское «разъяснение», по которому Сенат мог возражать только против «ранее изданных», а не вновь издаваемых законов. После этого русский посол в Лондоне С.Р. Воронцов (брат канцлера) написал В.П. Кочубею, что теперь, «к великой скорби всех русских людей», Сенат «уже не посмеет больше возвышать свой голос». Так и вышло.

Сенат в России всегда был зависим от личного произвола царя, поскольку царь назначал и смещал всех его членов. Канцлер А.Р. Воронцов предложил не назначать, а избирать сенаторов, чтобы отпала нужда подозревать их в зависимости. «Сенатор должен быть, как жена Цезаря, свободен от подозрений», — говорил канцлер. Александр I, поддержанный «молодыми друзьями», отверг это предложение. Российский Сенат остался прежним подобием Сената древнеримского, в котором, по выражению Корнелия Тацита, «молчать — тяжко, говорить — бедственно». К тому же Александр, подобно своим предшественникам и преемникам, зачастую назначал в Сенат никчемных, лишь бы вельможных, старцев, «всех инвалидов и лентяев империи», как досадовал А.А. Чарторыйский.

писал об александровском Сенате флигель-адъютант императора поэт С.Н. Марин.

Безбрежными были словопрения в Негласном комитете и по крестьянскому вопросу, результатом которых явились еще два акта, столь же мало смягчившие крепостное право, сколь мало ограничили самодержавие указы о правах Сената и министерств.

Александр I, по-видимому, искренне желал освободить крестьян от крепостной неволи, но понимал «лагарповски», что делать это надлежит медленно и осторожно. Он продолжил заложенную павловским указом о трехдневной барщине традицию ограничения крепостного права и пошел дальше отца, прекратив раздачу государственных крестьян в награду крепостникам. Когда, в дни его коронации, герцог А. Вюртембергский стал просить о пожаловании ему имения, Александр заявил: «Большая часть крестьян в России — рабы. Считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастий подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность». Этому обету Александр не изменил.

Негласный комитет обсуждал вопрос и о возможностях отмены крепостного права, но после долгого спора признал, что для этого время еще не настало. Более того, царь и его «молодые друзья» рассудили, что даже «внезапное ограничение помещичьей власти могло дать повод к неповиновению крестьян и к большим беспорядкам». Поэтому решено было «во избежание неудовольствия дворянства и возбуждения слишком больших надежд в крестьянах» ограничиться полумерами. 12 декабря 1801 г. был издан указ, дозволяющий купцам, мещанам и казенным крестьянам покупать землю в собственность, а 20 февраля 1803 г. последовал указ о «вольных хлебопашцах», который разрешал помещикам по их желанию освобождать крестьян и дворовых с землей за выкуп.

Поскольку до тех пор в России землей владели исключительно дворяне, указ 1801 г. означал уступку нарождавшейся буржуазии, первый шаг к буржуазному землевладению. Но практическое значение этого юридически важного шага оказалось ничтожным: землю не покупали, так как не было в стране свободных рабочих рук, которые могли бы ее обрабатывать. Более значимым стал указ о «вольных хлебопашцах», в котором В.О. Ключевский усмотрел «первое решительное выражение правительственного намерения отменить крепостное право». Действительно, указ 1803 г. де-юре подтачивал крепостничество, и Александр I был вправе гордиться перед Европой, что он и делал. Однако и этот указ не получил реального обеспечения. Вопрос — освобождать ли крестьян от помещиков-крепостников или нет — был отдан на усмотрение самих же крепостников; они, разумеется, встретили указ неодобрительно и пользовались им редко. За все царствование Александра I были переведены в разряд «вольных хлебопашцев» лишь 47 153 ревизские души, т. е. меньше 0,5 % крепостного населения. Оба «крестьянских» указа Александра лишь приоткрывали узкую щель под дверью крепостнической империи, в которую врывались буржуазные отношения, сама же дверь оставалась наглухо захлопнутой.

Более решительными оказались реформы Александра I в области просвещения и печати. Новому правительству требовались европейски подготовленные чиновники для государственной службы и специалисты для народного хозяйства. Старая система образования не отвечала возросшим потребностям и нуждалась не только в расширении, но и в упорядочении, чтобы контроль над ней был достаточно бдительным и не столь грубым, как при Павле. Правительство Александра I за 1802–1804 гг. перестроило всю систему учебных заведений, разделив их на четыре разряда (снизу вверх: приходские, уездные и губернские училища, т. е. гимназии, университеты), и открыло четыре новых университета в дополнение к единственному с 1755 г. Московскому: в Дерпте (Тарту), Вильне, Харькове и Казани. В Петербурге 16 апреля 1804 г. был открыт Педагогический институт, преобразованный в университет лишь 8 февраля 1819 г. Университетский устав 1804 г. впервые предоставил всем российским университетам автономию. Совет университета стал отныне высшей инстанцией «по делам учебным и по делам судебным». Он избирал ректора и профессоров, распоряжался учебной, научной и хозяйственной жизнью университета, осуществлял цензурные функции.

В 1804 г. был принят новый цензурный устав — самый мягкий за всю историю России, вплоть до нашего времени. Он гласил, что цензура служит «не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для Принятия пристойных мер против злоупотребления оною». Отменен был павловский запрет на ввоз литературы из-за границы и началось — впервые в России — издание переведенных на русский язык конституций США и Англии, сочинений Ф. Вольтера, Ж.Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Монтескье, Г. Рейналя, которыми зачитывались будущие декабристы…

Казалось, Александр I медленно и осторожно, «по-лагарповски», реформировал Россию, подтягивая ее к высотам мировой цивилизации. Но 1804 год стал уже поворотным для страны от реформ к реакции. С конца 1803 г. Негласный комитет заседал нерегулярно, хотя оставался еще де-факто (а не де-юре, как Сенат) «верховным местом в империи» и привлекал к себе взоры россиян. Французский литератор, маркиз А. Кюстин так проиллюстрировал свое наблюдение: «Российская империя — это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами». В.О. Ключевский, не веривший в либерализм Александра и определивший его «конституционные похоти», как «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками», полагал, что александровские реформы 1801–1804 гг. представляли собой всего лишь мало продуманное и торопливое лавирование между консервативным и либеральным дворянством — лавирование, от которого отвлекла царя борьба с Наполеоном. Современные исследователи допускают, что Александр I действительно хотел ограничить самодержавие и отменить крепостное право, но если, например, по мнению С.В. Мироненко, помешало этому «сопротивление подавляющей части дворянства», то на взгляд Б.Г. Литвака, — недостаток решимости у самого Александра, который «искренно испугался, когда нужно было сделать последний шаг».

Думается, в каждом из этих мнений есть доля истины, но не вся истина. Конечно, не мог Александр лишь играть в либерализм. Он действительно был глубоко проникнут лагарповскими идеями, хотя можно спорить — насколько глубоко. Недаром он сохранял благодарное чувство к своему воспитателю, по крайней мере, до 1815 г. Более того, теперь установлено, что на рубеже XVIII–XIX вв. конституционные настроения в правящих сферах России затрагивали не одного Александра, а целый ряд его старших современников (Н.И. Панина, А.Р. и С.Р. Воронцовых, Н.С. Мордвинова), не говоря уже о «молодых друзьях» царя[50]. Следовательно, реформы 1801–1804 гг. были для Александра закономерным результатом распространявшихся в России конституционных идей, включая его собственные. Дворянство не могло «подавляющей частью» противиться реформам, поскольку оно после тирании Павла было заинтересовано в ограничении самодержавного произвола. Сам же Александр ставил идею самодержавия выше любой конституции и готов был допустить конституционные свободы не в ущерб, а во благо своей личной власти, как ее прикрытие и опору. Один из умнейших и самых близких к нему людей кн. А.А. Чарторыйский тонко подметил особенность александровского конституционализма: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <…> Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы все добровольно исполняли одну только его волю».

К 1804 г. Александр I не испугался «последнего шага» по пути реформ, а почувствовал, что уже сделанными, т. е. именно промежуточными и половинчатыми, шагами он достаточно упрочил свое положение, примирив старую знать с новой, и не нуждается в дальнейших реформах. Он стал отдаляться от своих «молодых друзей» и впервые по воцарении приблизил к себе А.А. Аракчеева: вызвал его после трехлетней отставки из родового поместья в Петербург и назначил инспектором всей артиллерии. Аракчеевщина могла водвориться уже весной 1804 г., но разразившийся в Европе международный кризис заставил Александра переключиться с дел внутренних на внешние.

К тому времени международное положение России было, как никогда, устойчивым. Еще при Екатерине Великой были завоеваны просторные выходы в Балтийское и Черное моря, и в результате трех разделов Польши страна обрела географическую и стратегическую базу для господства над Восточной Европой. Таким образом, по авторитетному заключению А.Е. Преснякова, «основные вопросы русской внешней политики были исчерпаны». Суворовские походы в Италию и Швейцарию при Павле совершались уже в интересах не столько самой России, сколько врагов Франции, т. е. феодальных коалиций во главе с буржуазной Англией. Павел сумел понять это и отозвал Суворова, порвал со 2-й коалицией. Александру же пришлось чуть ли не всю свою внешнюю политику на протяжении десяти лет кряду приспосабливать или даже подчинять интересам пяти очередных (с 3-й по 7-ю) коалиций.

Правда, вначале, будучи занятым внутренними делами и остро нуждаясь в мирной передышке после 40 лет почти беспрерывных войн, кабинет Александра I воздерживался от активной внешней политики. Он лавировал между Англией и Францией и «кокетничал» с ними, используя их противоречия и общую заинтересованность в русском содействии. «Нужно занять такую позицию, — формулировал 10 июля 1801 г. мнение Негласного комитета граф В.П. Кочубей, — чтобы стать желанными для всех, не принимая никаких обязательств по отношению к кому бы то ни было».

Отношения с Англией были нормализованы прежде всего. Уже 13 марта 1801 г. царь предложил британскому кабинету «восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие», а 5 (17) июня была подписана русско-английская конвенция о взаимной дружбе. В то же время Александр I продолжил начатые Павлом переговоры с Францией, придал им иную ориентацию (не на союз, а на мир) и завершил их подписанием 26 сентября (8 октября) мирного договора, После того как в марте 1802 г. подписали мирный договор и Франция с Англией, международная напряженность в Европе разрядилась. Впервые за много лет на всем континенте воцарился мир — к сожалению, недолгий.

Три первых года своего царствования император Александр, обремененный внутрироссийскими заботами, поддерживал лишь протокольно необходимые дипломатические сношения с консулом Бонапартом, но все чаще задумывался о возможности войны с ним и все более убеждался в ее неизбежности. И екатерининские старцы, и «молодые друзья» императора настойчиво внушали ему, что «разврат умов, шествующий по следам успехов Франции» (так выразился канцлер А.Р. Воронцов), угрожает феодально-крепостническому бытию Российской империи. Все они составляли «английскую партию» и толкали царя к разрыву с Францией, пока Наполеон сам не преподнес им удобный предлог для разрыва.

В марте 1804 г, по приказу Наполеона был арестован, предан суду и расстрелян член королевской семьи Бурбонов герцог Энгиенский, который в 1797–1799 гг. с почетом жил в Петербурге и едва не стал мужем сестры Александра I великой княжны Александры Павловны. Как только Александр узнал об этом, он собрал (5 апреля) Непременный совет, где кн. А.А. Чарторыйский от имени царя заявил: «Е. И. В-во <…> не может сохранять долее сношения с правительством, которое <…> запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников».

Чтобы лучше разобраться в самом факте и в последствиях этого «ужасного убийства», подойдем к нему с противоположной, французской стороны.

Пока Александр утверждался на российском престоле, нейтрализуя посредством гибких реформ потенциальную оппозицию, Наполеон тоже укреплял свою и без того почти самодержавную власть над Францией. Весной 1802 г. он дал Франции то, чего она тогда больше всего желала, — мир. Сокрушив Австрию и заключив мирный договор с Россией, Бонапарт лишил своего главного врага — Англию ее континентальных союзников и тем самым принудил ее мириться с Францией. Мир был подписан 27 марта 1802 г. в Амьене на условиях, формально компромиссных, но фактически выигрышных для Франции. Бонапарт обязался эвакуировать французские войска из Египта, где они уже были обречены на гибель, и вернуть папе Римскому часть его владений, оккупированную французами в 1797 г. Англия же возвращала Франции все колонии, отнятые у нее за 10 лет войны, и, главное, признала все европейские завоевания Бонапарта. Он продолжал царить над Голландией и Бельгией, говоря: «Антверпен — это пистолет, направленный в английскую грудь». Таким образом, десятилетняя война, в ходе которой Англия израсходовала на субсидии для союзников по борьбе с Францией более 12,5 млн. фунтов стерлингов (300 млн. франков) и довела свой государственный долг до 160 млн. ф. ст., кончилась не просто миром, а торжеством Франции.

Пожалуй, никогда — ни раньше, ни позже, — Наполеон в глазах французов не был так велик, как после Амьенского мира. Вся нация славила в его лице не только военного гения, но и гениального миротворца. Законодатели намеревались торжественно провозгласить его «отцом народа». Генеральный совет Сены постановил соорудить в его честь на одной из центральных площадей Парижа триумфальную арку, назвать его именем столичные улицы. Бонапарт все отвергал: «Это почести не для живущих людей». Но от предложения Ж.Ж. Камбасереса установить пожизненное консульство (для всех трех консулов) первый консул отказываться не стал. Он только потребовал, чтобы не парламент, а весь народ высказался по этому поводу. Окружающие восхитились демократичностью его требования. Он же просто рассчитал, что в состоянии эйфории от его военных и дипломатических побед нация выразит ему доверие, близкое к единодушному, и тем самым еще более укрепит его авторитет и власть.

Всенародный плебисцит был проведен открытым голосованием. 2 августа 1802 г. Сенат объявил его результаты: 3 568 885 голосов (99,7 %!) — за пожизненное консульство, 8374 — против. Из 480 законодателей против выступили только четверо, среди них — Лазар Карно. Теперь первый консул получил право назначить себе преемника. День его рождения — 15 августа — был объявлен национальным праздником. Власть Бонапарта постепенно обретала монархические черты. По меткому выражению А. Олара, Бонапарт «конфисковал республику в свою пользу».

Такие авторитеты, как А. Собуль, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, считают 1802 год последним годом Первой республики во Франции, хотя до провозглашения империи оставалось еще два года. Эти два года представляли собой, по словам Манфреда, «не более чем историческую интерлюдию», которая нужна была Наполеону для планомерного, в ореоле законности, перехода к монархии. Он не торопился с этим переходом, но шел к нему неуклонно, с тех пор как почувствовал себя в силе, а Францию — согласной на его единоличную власть (вероятнее всего, после Маренго). Именно в годы этой «интерлюдии» он пересмотрел все французское законодательство и, лично возглавив комиссию из четырех высочайших профессионалов, разработал с ними новый свод законов, всемирно признанный образцовым, классическим.

В начале XX в. русский историк А.С. Трачевский обратился к своим читателям с такими словами: «У нас уже Петр I в 1700 г. приказал боярам „сидеть у Уложения“. Потом разные комиссии для Уложения, не исключая „Большой“, почти не прерывались в течение всего XVIII века, пока-то мы доросли в 1833 г. до какого ни на есть Свода. И теперь уж с каких пор сидим мы у исправления этого Свода! Мы-то вполне можем оценить такое чудо: кодекс Наполеона был изготовлен в четыре месяца, а через полгода его обнародовали». «Гражданский кодекс французов», или, как его называют во всем мире, Кодекс Наполеона (Code Napoleon), был обнародован 21 марта 1804 г. и действует поныне не только во Франции, но и во многих других странах Европы (Италия, Голландия, Бельгия, Швейцария) и даже Америки (Боливия, Гаити, Сан-Сальвадор). Разумеется, за минувшие почти два столетия жизнь заставляла законодателей вносить в кодекс отдельные изменения, но его принципы остаются незыблемыми. Это — принципы 1789 г.

К. Маркс верно определил, что «кодекс Наполеона берет свое начало <…> от идей Вольтера, Руссо, Кондорсе, Мирабо, Монтескье и от Французской революции». Кодекс провозгласил и гарантировал подзаконными актами неприкосновенность личности и собственности, равенство всех граждан перед законом, свободу совести и труда. Думается поэтому, что французский историк (кстати, член ФКП) А. Собуль ближе к истине в оценке кодекса («Гражданский кодекс не отказывается ни от одного из основных завоеваний революции»), чем советский академик Е.В. Тарле («Многое, данное революцией, было взято назад»). Назад были взяты лишь некоторые частности, причем иные из них пересматривались еще в ходе самой революции. Так, был подтвержден закон И. Ле Шапелье 1791 г. о запрещении рабочих союзов и стачек, отмененный лишь актами 1864 и 1884 гг. Другое дело, что сам Наполеон, будучи консулом и тем более императором, позволял себе грубо нарушать собственный кодекс.

Как бы то ни было, и поклонники Наполеона, и его критики признают, что Гражданский кодекс — «самое благородное творение его гения» (Стендаль), «одного Code Napoleon было бы достаточно, чтобы составить славу для законодателя» (А.К. Дживелегов). Сам Наполеон хорошо это понимал. «Моя истинная слава — не в том, что я выиграл 40 сражений: одно Ватерлоо зачеркнуло их все. То, что будет жить вечно, — это мой Гражданский кодекс», — так подвел он на острове Святой Елены главный итог своей жизни[51].

Введение Гражданского кодекса должно было юридически закрепить режим Наполеона и облегчить ему переход к монархии. С одной стороны, так и было, с другой же, — именно в те месяцы, когда готовилось обнародование кодекса, не только власть, но и жизнь Бонапарта вновь оказались под угрозой.

Мир между Францией и Англией не мог быть прочным, ибо причины их антагонизма сохранялись: обе державы претендовали на первую роль в Европе и мире, сообразно их могуществу — экономическому (здесь лидировала Англия) и политическому (тут впереди была Франция). Наполеона раздражали английские претензии и до отвращения шокировала личность посла Англии в Париже — надменного лорда Чарльза Уитворта, того самого, который уже тогда был широко известен как инициатор и субсидер цареубийства в Михайловском замке. Обе стороны нарушали Амьенский договор. Англия не спешила эвакуировать остров Мальту. Тогда Бонапарт аннексировал остров Эльбу (который станет его обиталищем в 1814 г.), а затем еще Пьемонт и Парму. 26 апреля 1803 г. Уитворт предъявил Бонапарту английский ультиматум: оставить Мальту на 10 лет Англии в компенсацию за французские захваты в Италии. Ультиматум был отвергнут. 12 мая английский посол выехал из Парижа. Две великие соседние державы порвали друг с другом и возобновили войну, которая отныне будет продолжаться между ними 12 лет.

Поскольку инициатором разрыва была Англия, престиж Бонапарта во Франции тогда не пострадал, хотя его итальянские аннексии во многом спровоцировали разрыв. Собственно, прямых военных действий — с битвами, победами и поражениями — пока не было: обе стороны лишь закрыли свои порты и наложили эмбарго на суда и товары друг друга. Наполеон, верный себе, принял самое радикальное решение — поразить Британию на ее территории и продиктовать ей мир в Лондоне. С этой целью он создал возле Булони громадный военный лагерь и начал готовить там десант против Англии, не оставляя в то же время работ над Гражданским кодексом…

В один из январских дней 1804 г., обремененный заботами и о кодексе, и о десанте, Бонапарт получил от своих агентов потрясающую информацию. Оказалось, еще прошлым летом на английском судне были переброшены во Францию 50 роялистов-головорезов во главе с легендарным фанатиком, многолетним вождем контрреволюционных мятежей Жоржем Кадудалем. Теперь они выслеживали Бонапарта, чтобы похитить его или убить. Вторично с 1800 г. на первого консула устраивалась облава. Следы ее, как потом подтвердится со всей очевидностью, вели в Лондон.

Глава британского кабинета Уильям Питт Младший — сын Уильяма Питта Старшего, главного врага королевской Франции в Семилетней войне, и организатор коалиций против Франции революционной, — перед лицом Булонского лагеря спешно формировал очередную, 3-ю коалицию, которая ударила бы на Бонапарта с Востока, но боялся не успеть. Поэтому он, не оставляя главного, подготовил вспомогательный вариант: его агенты с помощью Карла д'Артуа (брата Людовика XVIII и будущего короля Франции под именем Карла X) разыскали находившегося в Лондоне Кадудаля и договорились с ним за сакраментальное «золото Питта» о физическом устранении первого консула.

В Париже Кадудаль должен был по сценарию заговора связаться с генералом Ш. Пишегрю. Генерал когда-то учил маленького Наполеона Буонапарте в Бриеннской военной школе, в 1794 г. получил от Конвента титул «спасителя отечества», а через год отечеству изменил и был сослан в Гвиану (французское владение в Южной Америке, известное как «сухая гильотина»). Теперь он бежал из ссылки, нелегально пробрался в Париж и вместе с Кадудалем возглавил заговор. Через Пишегрю Кадудалю предстояло договориться с другим генералом, Ж.В. Моро, чтобы он после устранения Бонапарта захватил власть и пригласил Бурбонов на прародительский трон. Моро, однако, вышел из сценария и заявил: «Против Бонапарта — да, за Бурбонов — нет». Пока заговорщики озадаченно соображали, как теперь быть, ищейки Бонапарта выследили их. Первый консул доверил розыск старому республиканцу, бывшему заместителю прокурора Парижской коммуны 1793 г. Анаксагора Шометта П.Ф. Реалю и не ошибся в нем. 15 февраля был арестован Моро, а 27-го — Пишегрю. В следующие дни, рыская по свежим следам, Реаль выловил почти всех участников заговора. Последним 9 марта на улице в кабриолете был опознан Жорж Кадудаль. Он отличался медвежьей физической силой и, прежде чем сыщики схватили его, двоих убил и нескольких изувечил.

Все арестованные (кроме Моро, от всего отпиравшегося) показали, что к «часу икс» во Франции ожидался кто-то из принцев королевского дома. Наполеон решил, что это мог быть один из трех Бурбонов, пригретых в Лондоне, — граф К. д'Артуа, принц Л. Конде или герцог Ш. Берри, — и приказал следить в оба за северным побережьем Франции. В этот момент Ш.М. Талейран и подсказал ему, что все Бурбоны далеко (кроме трех «лондонцев», Людовик XVIII — в России, герцог Л. Ангулемский — в Польше), а один из них — сын принца Конде, Луи Антуан де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский — находится совсем рядом, в 4 км от французской границы, на территории союзного с Францией германского княжества Баден, в городке Эттенгейм. 10 марта Наполеон собрал чрезвычайное заседание узкого круга помощников (Ж.Ж. Камбасерес, Ш.Ф. Лебрен, Ш.М. Талейран, Ж. Фуше, министр юстиции К.А. Ренье и военный губернатор Парижа И. Мюрат). Талейран первым высказался за похищение герцога. Возражал только Камбасерес. Наполеон согласился с Талейраном и приказал военному министру А. Бертье обеспечить арест герцога, а генералу А. Коленкуру — дипломатическое прикрытие ареста (с этой целью доставить маркграфу Баденскому «оправдательные» документы для вторжения в Баден)[52].

В ночь с 14 на 15 марта 1804 г. отряд французских драгун вторгся в Эттенгейм, окружил дом герцога Энгиенского, схватил герцога и увез его во Францию. «Баденские министры, — заметил по этому поводу Е.В. Тарле, — были довольны, по-видимому, уже тем, что их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция». 20 марта герцог был доставлен в Париж и вечером того же дня предан военному суду в Венсенском замке. Председатель суда полковник (вскоре ставший генералом) П.О. Юлен, один из героев взятия Бастилии, видел, что обвинение, предъявленное герцогу (борьба с оружием в руках против Франции за английские деньги), не доказано, но не возражал против смертного приговора. Герцог написал письмо Наполеону с просьбой сохранить ему жизнь и обещанием честно служить Франции. Юлен передал письмо по назначению через Талейрана. В 3 часа утра герцог Энгиенский был расстрелян в Венсенском рву, и только после этого Талей-ран вручил его письмо первому консулу.

Расправа с герцогом Энгиенским — это второе, после расстрела пленных турок в Яффе весной 1799 г., пятно на репутации Наполеона. Сам он, хотя и не любил сваливать на кого-либо ответственность за собственные грехи, считал «злым гением» в этой расправе Талейрана. Пять лет спустя, в припадке гнева, Наполеон публично обвинит его: «А этот человек, этот несчастный герцог? Кто подстрекал меня сурово расправиться с ним?» Даже на острове Святой Елены он сожалел, что предсмертное письмо герцога, которое могло бы привести к его помилованию, опоздало: «Этот злодей Талейран отдал его мне после казни!» Да и быстрый расстрел герцога Наполеон осудил, как «преступное усердие» своих слуг.

Но в конце концов если не казнь, то арест герцога Энгиенского и суд над ним Наполеон оправдывал государственными соображениями. Он и в завещании на острове Святой Елены твердо скажет: «Я велел арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что этого требовали интересы и безопасность французского народа. В то время граф д'Артуа, по собственному его признанию, содержал в Париже 60 убийц. При таких обстоятельствах иначе нельзя поступать».

Расстрел герцога Энгиенского вызвал бурю негодования в Англии и феодальных дворах Европы. Сильнее всех протестовал Петербургский двор — не только потому, что Россия считалась главной в Европе твердыней феодализма и легитимизма, но и потому, что были задеты ее династические интересы: ведь супруга Александра I, императрица Елизавета Алексеевна (в девичестве Луиза Баденская) приходилась внучкой курфюрсту Бадена Карлу Фридриху. Правда, сам курфюрст держался в те дни перед Наполеоном, что называется, «тише воды и ниже травы». Александр же, как мы помним, обругал французское правительство «вертепом разбойников» и демонстративно объявил при своем дворе траур. Затем он призвал «все немецкие державы протестовать против нарушения неприкосновенности пределов Германии» и сам, раньше чем призванные державы успели откликнуться, сделал первый шаг: 30 апреля (12 мая) 1804 г. русский посол в Париже П.Я. Убри вручил министру внешних сношений Франции Ш.М. Талейрану ноту протеста против «нарушения, учиненного во владениях курфюрста Баденского, принципов справедливости и права, священных для всех наций».

Наполеон воспринял русский протест с мрачным юмором: «Необычайно забавен в роли блюстителя мировой нравственности человек, который подослал к своему отцу убийц, подкупленных на английские деньги». 4(16) мая первый консул через Талейрана направил Александру I свой ответ, который так оскорбил царя, как его никогда и ничто более не оскорбляло за всю его жизнь. Собственно, ответ был дан в форме вопроса: «Если бы в то время, когда Англия замышляла убийство Павла I, стало известно, что устроители заговора находятся в 4 км от границы, неужели не постарались бы схватить их?»[53] «Более ясно назвать публично и официально Александра Павловича отцеубийцей было невозможно», — так прокомментировал ответ Наполеона Е.В. Тарле. В этом комментарии есть, конечно, преувеличение. Наполеон прямо не называл Александра отцеубийцей, а намекал на это… По авторитетному мнению вел. кн. Николая Михайловича, «этот намек Наполеона никогда не был ему прощен, несмотря на все лобзания в Тильзите и в Эрфурте». С той минуты, когда Александр прочел в ответ на его ноту протеста этот намек, он стал считать Наполеона своим личным врагом.

Наполеону этого было мало. Он не преминул столь же дерзко восстановить против себя всех вообще монархов Европы, считавших его, первого консула Французской республики, «исчадием революции». «Расстрелом члена королевской семьи Бонапарт объявил всему миру, что к прошлому нет возврата», — таково мнение А.З. Манфреда. Оно нуждается в уточнении. Мы видели, что расстрел герцога Энгиенского Наполеон считал излишней жестокостью. Но в принципе расправиться с членом королевской семьи (арестовать, судить, возможно сослать его за тридевять земель, в Гвиану) за юридически не доказанную причастность к роялистскому заговору Бонапарт намеревался с заведомой целью — дать острастку Бурбонам и предупредить европейские дворы, что против своих, и явных и тайных, врагов он будет бороться по-якобински беспощадно, невзирая ни на какую «голубизну» их крови. Именно в те дни он заявил о себе: «Я — Французская революция!»[54] Это был вызов.

«Битва трех императоров»

В апреле — мае 1804 г. европейские монархи кипели гневом против Бонапарта, вдвойне яростным оттого, что «исчадие революции» било по интересам и самолюбию монархов, как говорят бильярдисты, дуплетом: 20 марта был расстрелян герцог Энгиенский, а 21-го обнародован Кодекс Наполеона, затем — в ответ на кампанию протеста против расправы с герцогом — 17 мая Бонапарт отозвал своего посла из Петербурга, а 18 мая принял императорский титул.

Формально предложил Наполеону стать императором член Трибуната с символической фамилией Кюре, дав тем самым повод для каламбура: «Республика умерла — Кюре ее похоронил». Наполеон, все подготовивший для превращения своей власти в наследственную, конечно, не возражал. Его ставленники в Трибунате, Законодательном корпусе и Сенате учли, что первый консул желает наследовать отнюдь не Бурбонам (он чуть не избил верного Бертье, когда тот предложил ему принять королевский титул), а Карлу Великому и даже древнеримским цезарям, и что следует объявить его именно императором. Сенат так и сделал, провозгласив Наполеона «во имя славы и благоденствия Республики — императором французов». Тогда так и говорили: «император Республики».

Наполеон поблагодарил Сенат сдержанно, как за нечто, само собой разумеющееся («Я принимаю титул, который вы сочли полезным для славы народа»), и вновь, как в год триумфального для него плебисцита о пожизненном консульстве, потребовал, чтобы высказался «за» или «против» императора Наполеона весь народ.

Современникам казалось, что теперь Бонапарт рисковал больше, чем на плебисците 1802 г. Французы еще были увлечены Республикой, а, кроме того, репутация первого консула пострадала от пересудов вокруг заговора Ж. Кадудаля. Сам Кадудаль и 12 его сообщников были гильотинированы 25 июня 1804 г. на Гревской площади столицы не просто по приговору суда, но и, можно сказать, с одобрения большинства французов. Все знали, что Кадудаль — роялист, террорист, головорез. Бонапарт предлагал ему, если он попросит о помиловании, для начала полк под его команду, но Кадудаль отверг это предложение с бранью по адресу Республики. Зато о самоубийстве еще до суда Ш. Пишегрю (он был найден в тюремной камере повешенным на собственном шелковом галстуке) распространились толки, порочившие Бонапарта: мол, новоиспеченный император приказал удавить соперника, хоть и предателя, но видного полководца. Наполеон отвечал на эти толки с презрением: «У меня был суд, который осудил бы Пишегрю, и взвод солдат, который расстрелял бы его. Я никогда не делаю бесполезных вещей». Труднее было ему оправдаться в деле генерала Моро.

Жан Виктор Моро, герой Гогенлиндена, хотя и терпел поражения от Суворова и эрцгерцога Карла, одержал столько побед, что считался во Франции одним из самых выдающихся полководцев и в отличие от Пишегрю безупречным республиканцем. Суд, как показалось Бонапарту, спасовал перед репутацией Моро и определил ему за косвенное участие в заговоре Кадудаля всего два года тюрьмы.

Наполеон заменил этот приговор изгнанием Моро из Франции, что и вызвало в стране волну сочувствия к популярному генералу и антипатии к новоявленному императору. Наполеон считал эту волну вздорной, а свое решение правильным. Узнав, что Моро эмигрировал в США, император изрек фразу, оказавшуюся пророческой:

«Теперь он пойдет по дороге вправо и кончит тем, что придет к нашим врагам».

Император Наполеон. Художник Ж.Л. Давид.

1 декабря 1804 г. Сенат объявил итоги плебисцита о провозглашении гражданина Бонапарта императором. Они принесли Наполеону еще большую победу, чем даже в 1802 г.: 3 572 000 французов — «за» и лишь 2579 (0,07 %) — «против». Правда, среди тех, кто голосовал «против» в Трибунате, был «организатор побед» революции Лазар Карно, а в Сенате — один из ее идеологов Константен Франсуа Вольней. В ближайшем окружении Наполеона буквально восстал против монархического статуса самый верный и талантливый из его генералов, начальник консульской гвардии Ж. Ланн, устроивший императору (которому ранее, в Италии, он дважды спас жизнь) бурную сцену протеста. Передовые люди разных стран разочаровывались в Наполеоне. «Быть Бонапартом — и стать императором! Так опуститься!» — восклицал французский писатель П.Л. Курье. Так же отреагировал на коронацию Наполеона юный С. Боливар — будущий вождь трех революций в Южной Америке. Великий Л. Бетховен, посвятивший Бонапарту свою бессмертную третью («Героическую») симфонию, узнав о коронации Наполеона, изменил посвящение: «Героическая симфония в честь памяти великого человека». Поклонники Бонапарта теперь противопоставляли ему Джорджа Вашингтона, который отказался от короны и тем самым еще выше поднял себя в глазах своей нации и всего человечества. Наполеон из всей этой бездны откликов на провозглашение его императором математически выделил для себя главное: 3 572 000 против 2579.

Императрица Жозефина. Художник Гутьер.

Коронационные торжества в Соборе Парижском Богоматери состоялись 2 декабря 1804 г. По примеру Карла Великого, которого за тысячу лет до Наполеона, в 800 г. короновал римский папа, Наполеон пожелал, чтобы папа лично принял участие и в его коронации. Более того, в отличие от Карла Великого, который ездил короноваться к папе в Рим, Наполеон выразил желание, чтобы римский папа приехал короновать его из Рима к нему в Париж. Пожелание это было высказано столь внушительно, что Пий VII не рискнул отказаться. Еще более существенную поправку по сравнению с коронацией Карла Великого Наполеон внес — неожиданно для всех — в самый торжественный момент коронационного ритуала: когда Пий VII уже поднял императорскую корону, чтобы возложить ее на голову Наполеона, как десять веков назад папа Лев III возлагал ту же корону на голову Карла Великого, Наполеон выхватил ее из рук «святого отца» и сам надел себе на голову. После этого Жозефина опустилась перед императором на колени, и он, не обращая больше внимания на папу, украсил голову жены короной поменьше. Тем самым Наполеон подчеркнул, что он не желает принимать корону из чьих бы то ни было рук, кроме собственных, и не обязан ею никому, кроме себя самого.

Коронация Наполеона, ярко запечатленная на грандиозном полотне Ж.Л. Давида, которое ныне хранится в Лувре, поразила очевидцев невиданной даже при королях пышностью. Сам Наполеон был тронут великолепием собственного торжества и в паузе между церемониальными актами успел шепнуть старшему брату: «Ах, Жозеф, если бы отец мог нас видеть сейчас!»…

Европейские монархи восприняли коронацию Наполеона как личное оскорбление, ибо теперь «разбойник» с дикого острова вставал как бы вровень с ними, августейшими государями, помазанниками божьими, и они по ритуалу, принятому среди монархов, должны были обращаться к нему как к равному: «государь, брат мой…» Этого «августейшие» не желали. Поскольку коронование Наполеона совпало по времени с провозглашением империи на негритянском острове Сан-Доминго, кн. A.Н. Голицын во всеуслышание, в присутствии Александра I сострил: «Императорское общество становится не совсем приличном». Александр тем временем форсировал сколачивание 3-й антифранцузской коалиции.

Инициатором коалиции была Англия, оказавшаяся к весне 1804 г. в положении, более опасном, чем когда-либо со времен Вильгельма Завоевателя. Наполеон сосредоточил в Булонском лагере 114 тыс. отборных солдат, приготовил около 2,5 тыс. транспортных судов. «Мне нужны только три дня туманной погоды, — говорил он, — и я буду господином Лондона, парламента, Английского банка». Видя перед собой, всего в 29 км от собственных берегов, небывало могучего врага, Англия отчаянно звала на помощь своих континентальных партнеров по 1-й и 2-й коалициям. Те, однако, медлили — отчасти потому, что и Наполеон, занятый внутренними делами (заговор Ж. Кадудаля, Гражданский кодекс, провозглашение империи), тоже не спешил с нападением на Англию. Впрочем, Наполеону переключиться с внутренних дел на внешние было проще, чем Англии поднять против него пол-Европы. Поэтому все могло кончиться для Англии катастрофой, если бы Александр I не взялся с весны 1804 г., после убийственного для него ответа Наполеона на его протест против казни герцога Энгиенского, энергично формировать коалицию.

В течение целого года Александр созывал и сплачивал коалиционеров, держа в орбите своих усилий Англию, Австрию, Пруссию, Швецию, Турцию, Испанию, Португалию, Данию, Неаполитанское и Сардинское королевства. Послания царя императору Австрии Францу I и королю Пруссии Фридриху Вильгельму III, инструкции российским послам — С.Р. Воронцову в Лондон, А.К. Разумовскому в Вену, М.М. Алопеусу в Берлин, Г.А. Строганову в Мадрид и т. д. — полны советов и предписаний «рассеять страхи», «побудить Австрию занять решительную позицию», «заставить Пруссию действовать», «пробудить от апатии» нейтральные державы[55]. Отсюда видно, что Александр I был душой и организатором 3-й коалиции, вопреки распространенному у нас мнению, будто лишь к концу 1804 г. агрессия Наполеона «побудила Александра примкнуть» к коалиционерам.

Главными участниками 3-й коалиции стали три державы, одна из которых обязалась поставлять золото, а две другие — «пушечное мясо». Союзные трактаты между Россией и Австрией от 25 октября (6 ноября) 1804 г., Россией и Англией от 30 марта (11 апреля) и Австрией и Англией от 28 июля (9 августа) 1805 г. предусматривали, что Англия выплатит субсидии в размере 1 250 000 ф. ст. (около 8 млн. руб.) на каждые 100 тыс. солдат коалиции ежегодно. Всего 3-я коалиция должна была выставить против Наполеона 500 тыс. человек, из них Австрия — 253 тыс., Россия — 115 тыс., прочие совокупно — 150 тыс. Однако Пруссия вообще не успела принять участие в кампании 1805 г., а Турция, Швеция, Дания, Неаполь, Сардиния и Ганновер ограничились дипломатическим и финансовым содействием.

1 сентября 1805 г. Александр 1 в указе Сенату объявил, что «единственная и непременная цель» коалиции — «водворить в Европе на прочных основаниях мир». Вообще все официальные документы коалиционеров полны фраз о намерениях освободить Францию «от цепей» Наполеона, а другие страны — «от ига» Франции, обеспечить «мир», «безопасность», «свободу», даже «счастье» европейских народов и всего «страдающего человечества».

На этом основании не только царские, но даже советские историки (А.Л. Нарочницкий, Л.Г. Бескровный, П.А. Жилин и другие) изображают феодальные коалиции 1805–1807 гг. «оборонительными союзами европейских государств», которые противостояли «экспансии Франции» и стремились чуть ли не к созданию в Европе системы коллективной безопасности: «такой системы государств, которая помешала бы новым завоеваниям Наполеона».

Между тем при беспристрастном взгляде на документы 3-й и 4-й коалиций (как, впрочем, и обеих предыдущих и всех последующих) видно, что гуманная фразеология в них — лишь для прикрытия истинных целей, а они сводились к двум основным направлениям: 1) территориальное расширение, захват и грабеж новых земель как минимум и господство в Европе как максимум; 2) сохранение уцелевших на континенте феодальных режимов и восстановление свергнутых Французской революцией и Наполеоном.

В русско-английской, русско-австрийской и русско-прусских (Потсдамской и Бартенштейнской) декларациях 1804–1807 гг. уже был набросан эскиз той программы раздела Европы, которую в 1815 г. узаконит Венский конгресс: Австрии — «вознаграждение по мере успеха оружия», включая Тироль, Зальцбург, Пассау, Берхтесгаден; Пруссии — возвращение территорий, потерянных в войнах с Францией, и «округление» ее границ, «смотря по обстоятельствам»; Англии и Швеции — «содействие и выгоды», «увеличение могущества владений» в зависимости от успеха; Голландии, Швейцарии, Сардинии, курфюршествам Баденскому, Зальцбургскому, Баварскому и другим — тоже «округление территорий».

Александр I в декларациях о многом из своих притязаний умалчивал, чтобы не рассориться с партнерами по коалициям и не отпугнуть их от себя, но, как явствует из переписки царя с его министрами, советниками и послами, он в 1805–1807 и последующих годах планировал захват Константинополя, Польши, Финляндии, раздел Германии — между Россией, Пруссией и Австрией — с передачей львиной доли России.

Вместе с тем коалиционные державы провозгласили как один из краеугольных принципов своей внешней политики «восстановление свергнутых государей в их прежних владениях» и. «поддержание законных правительств, которые до сего времени избежали косы революции». Этот принцип налицо и в инструкциях Александра I его послам в Париже, Лондоне, Вене, Берлине, и в союзных договорах 1804–1807 гг. между Россией, Англией, Австрией и Пруссией, что опровергает мнение А.З. Манфреда, будто «третья коалиция сняла реставраторские лозунги».

Александр I при всех его поверхностно-лагарповских увлечениях оказался самым пылким среди коалиционеров рыцарем принципа легитимизма. Он убежденно считал Наполеона «исчадием» и «злым гением» революции и на этом строил свое отношение к политике Франции. Еще летом 1801 г. Александр предостерегал своего посла в Париже А.И. Моркова от недооценки «всех бичей революции, которые они (французы. — Н.Т.) приносят с собою», а с весны 1804 г. все более утверждался в мысли, которую Ф.В. Ростопчин сформулировал так: «Революция — пожар, французы — головешки, а Бонапарт — кочерга».

Именно Александр I больше чем кто-либо заботился о французских контрреволюционерах. Их патриарха, будущего Людовика XVIII, приглашенного на житье, а потом выдворенного из России Павлом I, Александр вновь приютил у себя в Митаве и содержал его с придворным штатом из 80 человек за счет россиян. Никогда раньше не подвизалось на русской службе столько зубров бежавшей из Франции роялистской знати, как при Александре: герцоги В.Ф. Брольо, А.Э. Ришелье, М. Лаваль де Монморанси, А.Ж. Полиньяк, маркизы И.И. Траверсе и Ж. д'Отишан, графы Э. д'Антрэг, М.Г. Шуазель-Гуфье, К.О. Ламберт, А.Ф. Ланжерон, Л.П. Рошешуар, Э.Ф. Сен-При и десятки других, менее крупных. К ним надо приплюсовать и сонмище титулованных старорежимных кондотьеров из других стран, как то: герцоги Брауншвейгский, Вюртембергский, Мекленбургский, Ольденбургский, маркиз Ф.О. Паулуччи, графы Г.М. Армфельд, Ж. де Местр, А.Ф. Мишо де Боретур, К.О. Поццо ди Борго, бароны К.Л. Фуль, Г.Ф. Штейн, Ф.Ф. Винценгероде, Л.Ю. Вольцоген и многие другие. Даже адъютантом у казачьего атамана М.И, Платова служил принц Гессенский. Рядовым же от роялистской эмиграции в России не было и числа.

Легитимистское (антибуржуазное, реставраторское) направление внешней политики царизма и его партнеров по 3-й и 4-й коалициям было менее важным, чем антинаполеоновское. Но недооценивать его — значит принимать тактический ход Александра I, порицавшего на словах злоупотребления «прежнего порядка вещей», за стратегическую линию и вообще терять из виду за фразеологией коалиционеров их цели. Главное же, антинаполеоновское направление включало в себя, как мы видели, отнюдь не только отпор («сопротивление», по терминологии А.Л. Нарочницкого) агрессии и грабежу со стороны Наполеона, но также — и агрессию, и грабеж со стороны коалиционеров.

Советские историки защищают политику антинаполеоновских коалиций, опираясь методологически на хрестоматийный тезис В.И. Ленина: «Когда Наполеон создал французскую империю с порабощением целого ряда давно сложившихся, крупных жизнеспособных национальных государств Европы, тогда из национальных французских войн получились империалистские, породившие, в свою очередь, национально-освободительные войны против империализма Наполеона». Отсюда историки, мыслящие по-«марксистско-ленински», умозаключают, что все войны против Наполеона справедливы. При этом игнорируются и разъяснения самого Ленина («войны — вещь архипестрая, разнообразная, сложная», к которой «с общим шаблоном подходить нельзя»), и глубокое, подлинно научное суждение К, Маркса: «Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности».

Между тем творчески мыслящим историкам, будь они даже правоверными марксистами-ленинцами, нетрудно понять, что если такие войны, как 1808–1814 гг. со стороны Испании или 1812 г. со стороны России, были национально-освободительными (с решающим преобладанием «духа возрождения» над «духом реакционности»), то коалиционные войны 1805–1807 гг. — грабительскими с обеих сторон при явном преобладании в политике коалиций «духа реакционности» над «духом возрождения».

Начиная войну 1805 г., Александр I призвал русские войска «потщиться возвысить еще более приобретенную и поддержанную ими славу»[56], но не объяснил, во имя чего. Оно и понятно. Ни русскому, ни французскому, ни другим народам Европы войны 1805–1807 гг. не были нужны. Эти войны вели правительства, используя свои народы как «пушечное мясо» и как орудие для порабощения других народов. Диалектика истории такова, что действия каждой стороны в этих разбойничьих войнах имели объективно и прогрессивные последствия: коалиции противоборствовали гегемонизму Наполеона, а Наполеон разрушал феодальные устои Европы. В целом же войны 1805–1807 гг. в Европе — это примеры такого рода войн, когда несколько разбойников послабее объединяются и нападают на разбойника посильнее, тоже изготовившегося к нападению, чтобы переделать границы и режимы разбойных владений по усмотрению победителя.

Пока 3-я коалиция собиралась с силами, Наполеон, не отвлекаясь от внутренних дел, продолжал, с одной стороны, готовить десант против Англии, а с другой стороны, по выражению Е.В. Тарле, «действовать так, как если бы кроме него в Европе никого не было. Захотел присоединить Пьемонт — и присоединил; захотел присоединить Геную и Лукку — и присоединил; захотел объявить себя королем Италии и короноваться в Милане — и короновался (28 мая 1805 г.); захотел отдать целый ряд мелких германских земель своим германским же вассалам (вроде Баварии) — и отдал». При этом он еще хвастался тем, что-де расчищал в присоединенных землях авгиевы конюшни средневековья и вводил там свой кодекс, даруя этим землям цивилизованное право. То, что он нес чужим народам действительно цивилизованные законы на штыках своих солдат, его никогда не смущало.

3 августа 1805 г. Наполеон прибыл в Булонский лагерь и лично возглавил подготовку десанта для вторжения на Британские острова. Вторжение планировалось на ближайшие недели. Уже был близок сезон туманов, и Наполеон говорил, что ему теперь будет достаточно одного туманного дня. Он вызвал из Средиземного моря эскадру адмирала П. Вильнева, чтобы она присоединилась к ламаншской эскадре и вместе с ней обеспечила высадку десанта. Почти 120 тыс. лучших французских солдат были готовы к высадке со дня на день. Ими командовали первоклассные генералы, которых Наполеон, став императором, произвел в ранг маршалов: Ж. Ланн, Л.Н. Даву, Ж.Б. Бернадот, М. Ней, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер, Н. Сульт. Это и была La Grande Armee — «Великая армия» (а не «Большая», как часто у нас переводят), — впервые названная так именно тогда, в Булонском лагере, «по чрезвычайной значимости кадрового состава»[57].

Все население Англии жило в страхе перед угрозой французского вторжения. Британский кабинет был в панике. Он учредил в Дувре наблюдательный пост, с которого впередсмотрящий круглосуточно взирал на французский берег, чтобы выстрелить из пушки, как только увидит приближающегося Наполеона.

В этот критический для Англии момент начали военные действия ее континентальные союзники. Первой открыла кампанию 80-тысячная австрийская армия фельдмаршала К. Мака, вторгнувшаяся в Баварию. На соединение с ней спешили две русские армии по 50 тыс. человек в каждой: 1-й командовал генерал от инфантерии М.И. Кутузов, 2-й — генерал от инфантерии Ф.Ф. Буксгевден. Александр I, не полагавшийся на своих генералов, решил пригласить из США генерала Ж.В. Моро. Царь при этом ссылался на пример Петра Великого, который перед вторжением в Россию Карла XII приглашал командовать русскими войсками знаменитого английского полководца герцога Д. Мальборо. Однако, прежде чем посланец Александра договорился с Моро, русско-австрийские войска были разбиты при Аустерлице.

Сам царь впервые после Петра Великого лично отбыл (9 сентября) на войну. Его сопровождали все «молодые друзья», кроме В.П. Кочубея, несколько генерал-адъютантов во главе с «цареубийцей» П.М. Волконским, обер-гофмаршал Н.А. Толстой (брат «цареубийцы» П.А. Толстого) и А.А. Аракчеев. «Общие усердные молитвы и благословения сопровождают нашего ангела во плоти», — записывал в те дни наблюдательный современник (С.П. Жихарев). Настроение не только военных, но и гражданских кругов России было тогда самое боевое. Наполеона россияне не боялись и даже не считали зело талантливым военачальником, указывая на то, что он еще не встречался ни с «орлами» Фридриха Великого, ни с «чудо-богатырями» великого Суворова. Генерал П.И. Багратион, перед тем как отправиться в поход вместе с Кутузовым, посетил Александро-Невскую лавру, чтобы стать на колени перед могилой Суворова, словно призывая на помощь тень «русского Марса». «Трудно представить, — вспоминал гвардейский офицер И.С. Жиркевич, — какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов <…> Нам казалось, что мы идем прямо в Париж». Княгиня Е.Р. Дашкова, сестра государственного канцлера и сподвижница Екатерины Великой, провожая на войну один из полков, просила доставить Бонапарта в Москву пленником. Офицеры отвечали ей: «Дайте нам только добраться до него, а об остальном не беспокойтесь!»…

Александр I ехал к армии с намерением встретиться по пути с императором Австрии Францем I и королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом III. Франц к тому времени потерял вторую из своих четырех жен, мать его 13 детей, и был удручен этой утратой, но как государь действовал в составе 3-й коалиции активно. Прусский же король воздерживался от вступления в коалицию, хотя и сочувствовал ей. Александру пришлось долго уговаривать его присоединиться к коалиционерам и ради этого придумать трогательную сцену: в полночь с 4 на 5 ноября Александр, Фридрих Вильгельм и королева Луиза спустились в мавзолей Фридриха Великого и там, при свечах, над гробом монарха, с которым Россия воевала семь лет, поклялись в вечной дружбе. Король согласился войти в коалицию, если Наполеон отвергнет прусский ультиматум об очищении территорий, занятых французами в 1804–1805 гг. Государственный министр Пруссии граф X. Гаугвиц отбыл с ультиматумом к Наполеону.

Тем временем, пока император России крепил дружбу с королем и королевой Пруссии, в Берлин пришли два сенсационных известия: одно — о позоре Ульма, другое — о славе Трафальгара.

Дело в том, что Наполеон, узнав еще 27 августа о нескором прибытии эскадры П. Вильнева и о быстром наступлении австрийских и русских войск, радикально изменил план кампании. «Если через 15 дней я не буду в Лондоне, то должен быть к середине ноября в Вене!» — воскликнул он, просчитав различные варианты. За несколько дней он поднял громадный Булонский лагерь и с «волшебною быстротою», по выражению очевидца, начал переброску войск с Ла-Манша на Дунай. Стратеги 3-й коалиции с циркулями в руках подсчитали, что Наполеону потребуются для такой переброски 64 дня. Наполеон сделал это за 35 дней. Семь корпусов «Великой армии», усиленные новыми формированиями, общей численностью в 186 тыс. человек шли максимально быстрыми переходами по разным дорогам, каждая из которых была указана тому или иному корпусу императором, и в назначенное время все собрались вокруг крепости Ульм, занятой войсками К. Мака.

Фельдмаршал Карл фон Мак имел тогда отличную репутацию. Он был учеником прославленного австрийского стратега Г.Э. Лаудона, который не без успеха соперничал с самим Фридрихом Великим. Умирая, Лаудон сказал императору Леопольду II: «Не жалейте обо мне, государь, — я вам оставляю Мака». В 1795 г. Екатерина Великая, отказавшаяся ранее принять на русскую службу Наполеона Буонапарте, настойчиво приглашала в Россию Мака, но тот отклонил приглашение. Теперь Мак встретился с Наполеоном.

Маневрируя своими корпусами так же легко, как он передвигал флажки на полевой карте, Наполеон разрезал армию Мака пополам, одну ее часть отбросил на юг, где она стала жертвой наполеоновских маршалов, а другую, возглавляемую самим Маком, запер в Ульме, моментально обложил Ульм со всех сторон, взял господствовавшие над крепостью высоты и предложил Маку капитулировать под угрозой штурма крепости и гибели ее защитников. 20 октября 1805 г. фельдмаршал Мак, 17 его генералов и больше 30 тыс. солдат капитулировали.

Наполеон отправил пленных во Францию, но самого Мака отпустил. 24 октября незадачливый фельдмаршал уже прибыл в штаб М.И. Кутузова и лично, едва ли не раньше всех, известил союзников об ульмской катастрофе. Шок, вызванный этим известием в лагере 3-й коалиции, был отчасти компенсирован другой новостью: на следующий день после капитуляции Ульма, 21 октября, у мыса Трафальгар возле испанского города Кадис эскадра знаменитого Г. Нельсона уничтожила объединенный франко-испанский плот под командованием адмирала П. Вильнева, хотя сам Нельсон, потерявший к тому времени один глаз и руку, погиб.

По мнению А.З. Манфреда, «победа Нельсона заслонила поражение Мака, Трафальгар затмил Ульм». Это — очевидное преувеличение. Разумеется, Трафальгар был для Наполеона тяжелым ударом. Он лишился флота и (по крайней мере, надолго) возможности нашествия на Англию. Близкие к нему люди рассказывали, что после Трафальгара он кричал во сне, обращаясь к Вильневу: «Вар! Верни мои легионы!»[58]. Он не мог простить трафальгарского позора адмиралу Вильневу, а когда тот возвратился из английского плена, предал его суду. Адмирал не стал дожидаться приговора и покончил с собой в тюрьме. Но, как ни печален был для Наполеона Трафальгар, Ульма он не затмил: война шла по ульмскому, а не трафальгарскому руслу.

15 ноября, осуществляя с математической точностью свой план, составленный тремя месяцами ранее в Булони, Наполеон занял Вену, которая до тех пор никогда не сдавалась врагу. Император Франц I едва успел бежать из собственной столицы на север, в Ольмюц (Оломоуц), куда спешил из Берлина и Александр I. Резервная русская армия Ф.Ф. Буксгевдена тоже прибыла в Ольмюц. Собирались там и остатки австрийских войск. Но главной ударной силе коалиции — армии Кутузова — грозила гибель.

Кутузов после капитуляции Мака начал отступать на соединение с Буксгевденом. Наполеон, заняв Вену, отрезал ему кратчайшие пути к Ольмюцу. У Кутузова было меньше 45 тыс. воинов. Наполеон, имея почти 100 тыс., готовил ему судьбу Мака. Лишь промахи французских маршалов, стойкость русских солдат и полководческое искусство Кутузова расстроили план Наполеона. С невероятными усилиями и тяжкими потерями, прикрываясь, словно щитом, арьергардом П.И. Багратиона, Кутузов вырвался из французских клещей, уже готовых сомкнуться вокруг него, и 22 ноября после целого месяца отступательных боев на протяжении 400 верст привел свои войска в Ольмюц. Там его с нетерпением ждали два императора — русский и австрийский. Третий император — французский — остановил свою «Великую армию» у городка Брюнна (Брно). В 25 км от Брюнна и в 70 от Ольмюца находилась деревня Аустерлиц (ныне г. Славков в Чехии), где трем императорам предстояло сразиться в одной из величайших битв мировой истории…

Соотношение сил перед Аустерлицкой битвой специалисты определяют разноречиво, но чаще всего приводят такие цифры: у Наполеона — от 73 тыс. до 75 тыс. человек и 250 орудий, у союзников — от 84 тыс. до 86 тыс. человек (из них — 70 тыс. русских) и 330 орудий. При таком соотношении Наполеон рассчитывал легко победить. Но скоро оно могло стать для него почти безнадежным. Часть войск он уже отрядил против эрцгерцога Карла на север Италии. Между тем из России шли резервные корпуса Л.Л. Беннигсена и И.Н. Эссена. Главная же опасность исходила от Пруссии. Наполеон знал, что к нему едет из Берлина граф X. Гаугвиц с ультиматумом, заведомо неприемлемым для него, и что как только он отвергнет ультиматум, Пруссия ударит ему в тыл. Нужно было спешить: навязать противнику сражение и выиграть его, пока к союзникам не присоединились пруссаки и русские резервы.

В течение недели до сражения Наполеон день за днем виртуозно разыгрывал перед союзниками видимость своих колебаний и опасений. Он начал с того, что 25 ноября послал к Александру I в Ольмюц своего генерал-адъютанта Р. Савари «поздравить его величество с прибытием к армии», причем Савари притворился, что опасается атаки союзников, и в таком же качестве представил Наполеона. Когда же союзники действительно перешли в наступление и 28 ноября в стычке под Вишау 56 русских эскадронов отбросили восемь французских на глазах у Александра I, Наполеон вторично отправил Савари к Александру с просьбой о перемирии и свидании. Александр повидаться с Наполеоном не захотел, но прислал к нему своего любимца, князя П.П. Долгорукова, который высокомерно потребовал, чтобы французский император отказался от всех своих завоеваний («он разговаривал со мной, как с боярином, которого ссылают в Сибирь», — вспоминал позднее Наполеон). Император смиренно выслушал князя и с тревогой вздохнул: «Значит, будем драться?»

В союзном штабе только один человек был против генерального сражения с Наполеоном — главнокомандующий М.И. Кутузов. Он предлагал отступать к Карпатам до соединения с войсками Л.Л. Беннигсена и И.Н. Эссена и возможного выступления Пруссии. «Молодые друзья» царя Н.Н. Новосильцев и А.А. Чарторыйский согласились с мнением Кутузова, но Александр его отверг. Здесь надо подчеркнуть, что бытующие в нашей литературе утверждения таких авторитетов, как С.Б. Окунь, А.З. Манфред и даже Е.В. Тарле, будто Кутузов «настаивал», «твердо и настойчиво требовал» не давать Наполеону сражения, безосновательны. Все источники, как один, свидетельствуют, что главнокомандующий союзной армией, напротив, не проявил ни твердости, ни смелости, чтобы настоять на своем мнении. «Я был молод и неопытен, — сокрушался потом Александр I. — Кутузов говорил мне, что надобно было действовать иначе, но ему следовало быть настойчивее!» Перед самым сражением Кутузов попытался было воздействовать на царя через обер-гофмаршала Н.А. Толстого: «Уговорите государя не давать сражения. Мы его проиграем». Толстой резонно возразил: «Мое дело — соусы, да жаркое. Война — ваше дело».

А.С. Шишков и Чарторыйский были убеждены, что только «придворная выправка» помешала Кутузову оспорить очевидное для него желание царя сразиться с Наполеоном. Такого же мнения был герой Аустерлица, будущий декабрист М.А. Фонвизин: «Наш главнокомандующий из человекоугодничества согласился приводить в исполнение чужие мысли, которые в душе своей не одобрял».

Спустя семь лет, в последние дни Отечественной войны 1812 г., Кутузов, увидев отбитое у французов знамя с надписью «За победу под Аустерлицем», скажет своим офицерам: «После всего, что совершается теперь перед нашими глазами, одной победой или одной неудачей больше или меньше, все равно для моей славы, но запомните: я не виноват в Аустерлицком сражении». Да, с чисто военной точки зрения Кутузов в аустерлицком разгроме не виноват, как полководец он сделал тогда все возможное. Но, по мнению Г.А. Леера, очевидна вина Кутузова под Аустерлицем «не военная, а гражданская: недостаток гражданского мужества высказать всю правду юному императору». Не сделав этого, Кутузов тем самым «допустил исполнение плана, приведшего к погибели армии».

План сражения при Аустерлице со стороны союзников подготовил генерал-квартирмейстер Франц фон Вейротер — ученик знаменитого австрийского фельдмаршала Ф.М. Ласси, ранее бывший начальником штаба у фельдмаршала С. Вурмзера в 1796 г. и состоявший при штабе у А.В. Суворова в 1799 г. Смысл плана заключался в том, чтобы усиленным левым крылом из трех русских колонн[59] обойти ослабленное (как показала рекогносцировка) правое крыло Наполеона и разбить его ударом во фланг и тыл. Императоры Александр и Франц согласились с планом, после чего в полночь с 1 на 2 декабря Вейротер доложил его на совете у главнокомандующего. Кутузов, открыв заседание совета, вскоре заснул, «в чем и выразилась, — по словам Г.А. Леера, — вся его оппозиция плану». Собравшиеся на совет генералы хотя и бодрствовали, но отмалчивались. Только А.Ф. Ланжерон полюбопытствовал: «Что будем делать, если Наполеон атакует нас первым?» Вейротер такой вариант исключил: «Если бы он считал это возможным, то давно уже атаковал бы!» В этот момент (было уже три часа утра) Кутузов проснулся и отпустил генералов, сказав: «В 7 часов атакуем неприятеля в занимаемой им позиции».

С рассветом 2 декабря союзные войска изготовились к бою в таком порядке. Три первые русские колонны генерал-лейтенантов Д.С. Дохтурова, А.Ф. Ланжерона и И.Я. Пржибышевского составляли левое крыло под общим командованием генерала от инфантерии Ф.Ф. Буксгевдена; 4-я русско-австрийская колонна генерал-лейтенантов И.К. Коловрата и М.А. Милорадовича — центр, непосредственно подчиненный Кутузову; 5-я колонна генерал-лейтенанта П.И. Багратиона и австрийского князя И. Лихтенштейна — правое крыло, которым командовал Багратион. Гвардейский резерв за 4-й колонной был под начальством вел. кн. Константина Павловича. Оба императора и главнокомандующий Кутузов находились при 4-й колонне. Александр I появился перед войсками под гром восторженных приветствий. «Ну что, Михайло Ларионович, — обратился он к Кутузову, — как вы полагаете, дело пойдет хорошо?» Кутузов поклонился с улыбкой: «Кто может сомневаться в победе под предводительством вашего величества!» «Нет, нет, — возразил император, — командуете вы. Я только зритель». Кутузов вновь поклонился — уже без улыбки.

Царь был в приподнятом настроении, как, впрочем, и вся русская армия (чего нельзя сказать об австрийцах, переживших позор Ульма). Опасения Кутузова казались преувеличенными. Ведь на стороне союзников было численное превосходство — и в людях, и в орудиях. Боевые качества русских солдат даже в отступательных боях Кутузова под Амштеттеном, Кремсом, Шенграбеном проявились с блеском и только что были подтверждены под Вишау. Репутация русской армии за 100 лет, со времени Петра Великого, не проигравшей ни одного генерального сражения, была высочайшей в мире. Не потому ли Наполеон выглядел явно оробевшим? В союзном штабе у всех на устах были слова кн. П.П. Долгорукова как очевидца: «Наполеон боится сражения!» В такой ситуации такому воинству во главе с двумя императорами вдруг повернуться спиной к противнику и отступать значило бы непоправимо унизить себя перед Отечеством и Европой. Все это побуждало царя и весь союзный генералитет отнести пораженческий синдром Кутузова за счет его возраста (ему тогда пошел уже седьмой десяток) и желания перестраховаться.

Существует расхожее мнение советских историков о том, что Александр I якобы «отстранил» Кутузова и сам руководил битвой… Однако царь не только не отстранял главнокомандующего, но и не вмешивался в его распоряжения, а лишь в самом начале битвы поторопил его с атакой. Когда три колонны левого крыла союзников уже шли в наступление, 4-я колонна все еще задерживалась на командных Праценских высотах. Александр I спросил Кутузова: «Михайло Ларионович! Почему не идете вперед?» Кутузов ответил: «Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались». Теперь улыбнулся император: «Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки». «Государь! — возразил Кутузов. — Потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете…» И Кутузов сам отдал приказ. Центральная колонна с главнокомандующим и двумя императорами пошла вперед, оставляя Праценские высоты и не зная, что этого момента очень ждал и теперь с удовлетворением его зафиксировал третий император — Наполеон…

С той минуты, когда Наполеон проводил «этого шалуна» (се polisson) П.П. Долгорукова, он был уверен, что союзники его атакуют, и приготовился к битве. Войска он расположил таким образом: мощный центр под командованием маршала Н. Сульта, сильное левое крыло (маршалы Ж. Ланн и Ж.Б. Бернадот) и слабый, причем несколько оттянутый назад правый фланг, которым командовал маршал Л.Н. Даву. Резерв за боевыми порядками центра составляли гвардейские полки маршала Ж.Б. Бессьера, кавалерия маршала И. Мюрата и гренадеры генерала Н.Ш. Удино. Таким расположением Наполеон провоцировал союзников на обход его правого фланга и преуспел в этом. Перед сражением он провел тщательную рекогносцировку местности, разгадал возможные маневры союзников и противопоставил им свой маневр.

Главный удар Наполеон решил нанести по центру противника, чтобы прорвать его, разрезать союзную армию на две части и разгромить по частям. Он рассчитал, что в случае, если союзники предпримут обход его правого крыла и, следовательно, растянут линию своих войск, их центр окажется менее глубоким и более уязвимым для прорыва. С наибольшими шансами на успех он мог бы ударить по войскам союзного центра, если бы они спустились с Праценских высот.

Ночь с 1 на 2 декабря 1805 г. армии трех императоров провели на боевых позициях друг против друга. Союзники видели огни французских биваков и слышали, как «Великая армия» приветствует Наполеона, готовясь отметить победой годовщину его коронации. Но за два часа до полуночи Наполеон приказал погасить все огни, будто бы для сна, и быстро, а главное, в образцовом порядке, по заранее намеченным для каждой дивизии проходам перевел большую часть своих войск на левый берег Бозеницкого ручья, откуда им было удобнее атаковать противника, тем более что противник такого маневра не ожидал.

В 7.30 утра Наполеон, окруженный маршалами, получил донесение от Даву, что союзники обходят его, и сам увидел движение центральной колонны неприятеля с Праценских высот. Он обратился к Сульту: «Сколько времени нужно вам, чтобы ваши дивизии заняли эти высоты?» «Меньше 20 минут», — ответил Сульт. «Тогда подождем еще четверть часа. Если противник делает ошибочное движение, не надо ему мешать», — сказал Наполеон и только через 15 минут дал сигнал к атаке союзного центра[60].

Удар Сульта по 4-й колонне был страшной силы. По свидетельству А.Ф. Ланжерона, колонна «была раздавлена и рассеяна менее чем в полчаса». Александр I, Франц I и Кутузов сразу потеряли друг друга из виду. Франц, увлеченный потоком бегущих австрийских солдат, умчался с поля сражения на лихом коне. Александр своих солдат пытался остановить, кричал им: «Стой! Я с вами! Я подвергаюсь той же опасности!» Его не слушали. Кто-то доложил ему, что Кутузов ранен. Александр послал к главнокомандующему своего лейб-медика Я.В. Виллие.

«Поблагодари государя! — воскликнул Кутузов, отправляя врача обратно. — Доложи ему, что моя рана не опасна, но смертельная рана — вот где!» Жестом отчаяния главнокомандующий показал на своих бегущих солдат. Только что у него на глазах его любимый зять флигель-адъютант кн. Ф.И. Тизенгаузен со знаменем в руках повел их в контратаку и был убит. Сам Кутузов едва не попал в плен.

Тем временем Наполеон обрушил столь же страшный удар силами войск Ланна на правое крыло союзников, а Бернадоту приказал подкрепить Даву и совместно громить колонны левого крыла. Союзная армия была расчленена на три части и, как это спланировал Наполеон, уничтожалась по частям. Русские солдаты дрались храбро, но не могли устоять перед натиском французов, которых Наполеон искусно направлял в решающие пункты сражения. В союзном штабе воцарился хаос. Кутузов успел отправить Буксгевдену приказ о всеобщем отступлении и потерял управление войсками. Александр I рассылал казаков во все стороны разыскивать его, но увиделся с ним уже после битвы у местечка Годвежицы. Только колонна Багратиона и Лихтенштейна отступала без паники. Войска всех прочих колонн бежали. Отброшенные к полузамерзшим прудам, они пытались спастись по льду и тонули там целыми полками, ибо Наполеон, державший в руках все нити боя, приказал своей артиллерии бить ядрами в лед.

Смятение, охватившее союзный Олимп, было так велико, что вся свита Александра I рассеялась в разные стороны и присоединилась к нему только ночью и даже наутро. В первые же часы после катастрофы царь скакал несколько верст лишь с врачом, берейтором, конюшим и двумя лейб-гусарами, а когда при нем остался лейб-гусар, царь, по рассказу этого гусара, «слез с лошади, сел под дерево и горько плакал»…

Архив Военного министерства Франции хранит следующие данные о потерях сторон при Аустерлице: союзники — 15 тыс. убитых и раненых, 20 тыс. пленных (среди них 8 генералов), 180 орудий, 45 знамен; французы — 1290 убитых и 6943 раненых[61]. В России с этими данными соглашался только Е.В. Тарле. Все остальные наши историки — и царские, и советские — подсчеты французов взяли под сомнение и в большинстве своем оперируют цифрами А.И. Михайловского-Данилевского: потери союзников — 27 тыс. человек убитых, раненых и пленных (в том числе 21 тыс. русских), 158 орудий (русских — 133), 30 знамен; потери французов — до 12 тыс, человек. Все 8 пленных генералов (известных поименно) — русские. Среди них был начальник 3-й колонны генерал-лейтенант И.Я. Пржибышевский.

Некоторые из наших историков (П.А. Жилин, Л.Г. Бескровный, Н.Ф. Шахмагонов) пытаются преуменьшить масштабы аустерлицкого разгрома союзников, цитируя при этом реляцию М.И. Кутузова царю, где сказано, что «российские войска <…> почти до самой полночи стояли (?! — Н.Т.) в виду неприятеля, который не дерзал уже более возобновлять своих нападений», и что урон русской армии «не доходит до 12 000», тогда как у французов «простирается до 18 000»[62]. Тот факт, что Александр I после Аустерлица повелел Кутузову «прислать две реляции; одну, в коей по чистой совести и совершенной справедливости были бы изложены действия, <…>, а другую — для опубликования», предан гласности еще в 1869 г. М.И. Богдановичем[63]. Кутузов выполнил это повеление. С тех пор и доныне нередко рассуждают об Аустерлице не «по совести и справедливости», а «для опубликования».

В действительности же аустерлицкий разгром был для России и Австрии ужасающим. Официальный Петербург воспринял его тем больнее, что русская армия больше 100 лет, после Нарвской битвы 1700 г., никому не проигрывала генеральных сражений и что при Аустерлице, опять-таки впервые после Петра Великого, возглавлял русскую армию сам царь. «Аустерлиц поразил Александра в его иллюзиях, русское имя в его престиже, империю в ее интересах», — читаем у А. Сореля.

Впрочем, «битва трех императоров» имела значение, далеко выходившее за рамки интересов Франции, России и Австрии. «Она потрясла современников, а затем вошла в летописи истории не потому, что один император взял верх над двумя другими, — справедливо заключил А.З. Манфред. — Современники видели в Аустерлицкой битве <…> решающий поединок нового и старого миров». Всемирная история уже тогда знала, ряд битв, более крупных по числу участников и жертв, но трудно найти среди них такую, которая сравнилась бы с Аустерлицкой по значимости. 2 декабря 1805 г. на поле Аустерлица столкнулись не просто три императора, три армии, три державы, а именно два мира — только что утвердившийся буржуазный и обветшалый феодальный. Победа Наполеона (самая яркая из всех его более чем 50 побед) давала ему возможность провозгласить освобождение народов, порабощенных Габсбургами и Романовыми, — венгров, чехов, словаков, поляков, — и поднять всю Центральную Европу под знамя идей Французской революции. Но император Наполеон смотрел на мир уже иными глазами, чем генерал Бонапарт, — теперь он предпочитал союзу с народами союз с монархами.

Главную свою задачу — разгромить 3-ю коалицию — Наполеон под Аустерлицем решил. Император Австрии Франц I через день после битвы, вслед за своим уполномоченным графом М. Мервельдтом, сам явился к Наполеону с повинной — перепуганный, смиренный, буквально убитый позором Ульма и Аустерлица. Всем своим видом он подтверждал точность эпиграммы, которую сочинил о нем К.Ф. Рылеев, осведомленный, между прочим, о страсти Франца убивать мух:

Наполеон принял Франца у костра на своем биваке. «Вот дворец, в котором я живу два месяца», — сказал победитель, любезно приглашая побежденного на переговоры. 6 декабря уже в Шенбруннском дворце Вены Наполеон и Франц договорились о перемирии, согласно которому русская армия должна была за 14 дней очистить Моравию и Венгрию и вернуться домой. А на следующий день к Наполеону явился X. Гаугвиц, который три недели ехал от Берлина до Вены, и теперь, вместо того чтобы вручить ультиматум, запрятанный подальше, поздравил Наполеона с победой. Наполеон ответил усмешкой: «Ваши поздравления предназначались другим. Фортуна переменила их адрес». Так Пруссия отпала от 3-й коалиции, не успев вступить в нее.

Тяжело переживала аустерлицкую катастрофу Англия. Премьер-министр У. Питт 23 января 1806 г. умер, как полагали, с горя, сохраняя до смертного часа тот подавленный вид, который его министры называли «взглядом Аустерлица». Кстати, тогда же в Австрии умер «от горя и злости» (по выражению А.Ф. Ланжерона) Ф. Вейротер, а в России — 28-летний кн. П.П. Долгоруков. Но все это было лишь отголосками главной кончины: умерла 3-я коалиция.

Пока европейские монархи приходили в себя после Аустерлица, Наполеон в течение полугода по-хозяйски перекроил карту Центральной Европы. 26 декабря 1805 г. в Пресбурге (ныне — Братислава) он продиктовал мирный договор Австрии, отняв у нее Венецию, Истрию, Далмацию, Каттаро, Фриуль, где проживала шестая часть всего населения империи. К лету 1806 г. Наполеон объединил 15 послушных ему германских княжеств в Рейнский союз, тут же «избравший» его, Наполеона, своим протектором. Этот акт лишил смысла Священную Римскую империю, т. е. верховенство австрийских императоров над раздробленной Германией, существовавшее тысячу лет. Теперь, 6 августа 1806 г., Франц I по предложению Наполеона сложил с себя титул властителя Священной Римской империи. «Изумление и страх произвело падение империи, основанной десять столетий назад гением Карла Великого, пережившей шесть династий и уже три столетия управляемой Габсбургами. Суеверный ужас обуял умы современников», — так писал об этом Н.А, Полевой.

Наполеон, однако, этим не удовольствовался. Весной 1806 г. он послал войска в Неаполитанское королевство, где правила родная сестра казненной французской королевы Марии Антуанетты Мария Каролина, активно помогавшая 3-й коалиции. «Бурбоны перестали царствовать в Неаполе», — объявил Наполеон. Неаполитанские Бурбоны бежали на Сицилию под защиту английского флота, а новым королем Неаполя Наполеон провозгласил своего брата Жозефа.

Распоряжаясь в Европе, унижая всех своих противников, Наполеон в то же время делал шаги к примирению с Россией. Вновь, как ранее Павлу, он вернул Александру I русских пленных, взятых при Аустерлице, и одного из них — князя Н.Г. Репнина — обязал передать царю: «Для чего мы воюем друг с другом? <…> Мы можем еще сблизиться. Пусть он пришлет мне уполномоченного в Вену, но только не из тех царедворцев, которые находятся в его Главном штабе». В те же дни А.А. Чарторыйский, управлявший тогда министерством иностранных дел России, советовал Александру «искать сближения с Наполеоном». Но царь отвергал такие советы…

Александр I пережил Аустерлиц не только как поражение своей армии и державы, но и как самое сильное за всю его жизнь, после цареубийства 11 марта 1801 г., личное потрясение. Все свидетели его аустерлицкого конфуза стали ему неприятны. Он потерял расположение к М.И. Кутузову, уволил А.А. Чарторыйского и А.Ф. Ланжерона, разжаловал в солдаты (!) вернувшегося из плена И.Я. Пржибышевского. Изменились к худшему характер и поведение царя. «До того он был кроток, доверчив, ласков, — вспоминал генерал Л.Н. Энгельгардт, — а теперь сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду».

Как ни тяжел был удар по иллюзиям Александра при Аустерлице, царь все еще тешил себя мыслью о вековой непобедимости русской армии и считал возможным скорый реванш за Аустерлиц, особенно в союзе с армией Фридриха Великого, силу которой Наполеон еще не испытал на себе. По-видимому, кроме военных и государственных соображений, в Александре говорило тогда и мстительное чувство к Наполеону. Так или иначе, даже отправив в Париж на мирные переговоры своего уполномоченного (не из Главного штаба!) П.Я. Убри, Александр продолжал договариваться с Пруссией о борьбе против Наполеона. 8 (20) июля 1806 г. Убри подписал в Париже договор между Францией и Россией о «мире и дружбе на вечные времена», как это сказано в ст. 1, но пока он вез текст договора в Петербург, царь 12 (24) июля скрепил личной подписью секретную декларацию о союзе России с Пруссией против Франции. Договор же, подписанный Убри, Александр, выждав полумесячную паузу, отказался ратифицировать.

Наполеон, судя по его письму к Жозефине от 27 августа 1806 г., с нетерпением ждал и до последнего момента верил, что русско-французский договор будет утвержден Александром. Он уже приказал начальнику Главного штаба Л.А. Бертье обеспечить возвращение армии во Францию. Но 3 сентября он узнал, что Александр не желает ратифицировать договор, и тут же отдал Бертье новое распоряжение: приказ о возвращении армии задержать[64].

Тильзит

Осень 1806 г. в Европе выдалась не менее тревожной, чем предыдущая. Наполеон, получавший от своих агентов информацию о том, что Россия, Пруссия и Англия сговариваются образовать 4-ю коалицию, насторожился и демонстрировал европейским монархам свою мощь: 15 августа, в день рождения императора, не только во Франции, но и во всех завоеванных ею землях прошли грандиозные торжества во славу «великой империи».

Тем временем Россия, Англия и Пруссия договорились между собой и 15 сентября оформили новую коалицию против Франции, к которой присоединилась и Швеция. Коалиционеры особенно многого ждали от Пруссии как хранительницы мощи и славы Фридриха Великого. Но прусская армия, воспитанная и как бы законсервированная в устарелых догмах Фридриха, давно потеряла боеспособность, а ее генералитет был бездарен и немощен (19 высших генералов в 1806 г. вместе имели за плечами 1300 лет жизни). Зато королевский двор Пруссии петушился, как при «великом Фридрихе». И министры, и король Фридрих Вильгельм III (по мнению Ф. Энгельса, «один из величайших олухов, когда-либо служивших украшением престола»), и умница-королева Луиза торопились начинать войну с Наполеоном до подхода союзных войск, чтобы не делить с ними лавров победы. 1 октября прусский двор предъявил Наполеону ультиматум, требуя в течение недели вывести все французские войска из германских земель, даже вассальных по отношению к Франции, за Рейн. В ожидании ответа из Парижа Берлин щеголял военными парадами. Королева Луиза на коне объезжала войска, возбуждая в них боевой дух. Прусские офицеры точили свои сабли о ступени французского посольства и заражали друг друга уверенностью в том, что их армия первой обломает зубы непобедимому дотоле Бонапарту.

Наполеон, получив ультиматум Пруссии, сказал Л.А. Бертье: «Нас вызывают к барьеру на 8 октября». Император не стал ждать, когда истечет срок ультиматума. 6 октября 1806 г. он сам объявил войну Пруссии и устремился в очередной поход, навстречу прусским войскам.

Итак, война между Пруссией и Францией началась, а через неделю, когда еще не все пруссаки узнали о начале войны, она фактически уже кончилась. Почти все вооруженные силы Пруссии, сконцентрированные в двух армиях численностью до 150 тыс. бойцов во главе с его величеством королем, тремя высочествами — племянниками Фридриха Великого и четырьмя фельдмаршалами, один из которых, Р. Меллендорф, участвовал во всех кампаниях Фридриха, были разгромлены в один и тот же день, 14 октября, сразу в двух генеральных сражениях — под Иеной самим Наполеоном и при Ауэрштедте маршалом Л.Н. Даву. По словам Генриха Гейне, «Наполеон дунул на Пруссию, и ее не стало». 27 октября Наполеон вступил в Берлин. Он наложил на Пруссию тяжелейшую контрибуцию в 100 млн. франков, а лично себе взял в добычу и отослал на хранение в Париж шпагу Фридриха Великого.

Столь быстрого и легкого завоевания великой державы история войн еще не знала. Но уже через восемь с половиной лет сам Наполеон превзойдет этот собственный мировой рекорд, когда за 20 дней, вообще без боя, завоюет… Францию.

А пока в поверженном Берлине 21 ноября 1806 г. Наполеон подписал знаменитый декрет о континентальной блокаде. Он понимал, что если не сокрушит Англию, его борьба с коалициями будет подобна борьбе с многоглавой гидрой, у которой вместо каждой отрубленной головы тут же вырастает новая. Покорить Англию силой оружия он не мог — для этого нужен был мощный флот, которого Наполеон не имел. И он решил задушить Англию экономически, взять ее, как крепость, осадой. Его декрет объявлял Британские острова блокированными и запрещал всем странам, зависимым от Франции (а к ним относилась уже почти вся Европа), какие бы то ни было, даже почтовые, сношения с Англией[65]. «Пусть варится в собственном соку», — заявил Наполеон, начиная блокаду Англии.

Континентальная блокада отныне стала главной идеей внешней политики Наполеона. Эта идея толкнет его на завоевание Испании и Португалии, а затем приведет в Москву. Ей с 21 ноября 1806 г. он подчинял все прочие, даже самые выигрышные для Франции внешнеполитические идеи, включая мысль о союзе с Россией. Историки до сих пор обсуждают его континентальную систему. На Западе бытует мнение, что Наполеон, экономически унифицируя Европу (даже в противовес Англии), тем самым разумно предвосхищал современную доктрину «общего рынка». Наши исследователи считают такой взгляд модернизацией, а континентальную идею Наполеона — химерой. Даже А.З. Манфред, ценивший умение Наполеона «и при дерзновенности замыслов всегда оставаться трезвым в расчетах», признавал эту его идею химеричной, ибо «основное направление социально-экономического развития Европы начала XIX века шло по совсем иным магистралям — то было время формирования буржуазно-национальных независимых государств». Рассуждение А.З. Манфреда справедливо, и все же в континентальной системе Наполеона видится не сплошная химера, а по-наполеоновски дерзновенная, в целом, как позднее выяснилось, обреченная на неудачу, но не лишенная трезвого расчета, попытка опередить свое время.

Итак, Англия вновь — после Булонского лагеря — оказалась под угрозой гибели, и опять, как и в 1805 г., на помощь ей пришла Россия.

Собственно, Александр I спешил помочь не столько своему английскому кредитору, сколько прусскому другу. Фридриха Вильгельма III царь почему-то любил, хотя испытывал понятную антипатию к другому своему постоянному союзнику Францу I — этому «старому грязному уроду», как назвал его Александр в письме к сестре Екатерине Павловне, собиравшейся выйти за 39-летнего императора Австрии замуж. «Для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям», — так написал Александр Фридриху Вильгельму 3 ноября 1806 г., вспоминая, должно быть, клятву над гробом Фридриха Великого. В тот же день был отправлен на помощь Пруссии 60-тысячный корпус Л.Л. Беннигсена, а следом за ним — другой, 40-тысячный Ф.Ф. Буксгевдена. Оба корпуса были уже за границей, когда Александр I решил, наконец, кого назначить главнокомандующим.

Трудно далось царю это решение. М.И. Кутузов после Аустерлица впал в немилость. Других отечественных военачальников царь ставил еще ниже. Вновь приглашать Ж.В. Моро из Америки было некогда. В конце концов Александр склонился к мнению двора поручить главное командование самому популярному из сохранившихся екатерининских полководцев, соратников Румянцева и Суворова. Таковым был признан генерал-фельдмаршал Михаил Федотович Каменский, который когда-то, по свидетельству Дениса Давыдова, «имел счастье нести в общем мнении и в мнении самого Суворова высокую честь единственного его соперника», а теперь, как сказал о нем К.В. Нессельроде, «ветеран с придурью», оглохший, полуослепший и наполовину выживший из ума. «Пиит пиитов» Г.Р. Державин посвятил Каменскому хвалебную оду с такими строками:

Царь и царица, Елизавета Алексеевна, приняли Каменского как спасителя и напутствовали его «на святое дело» борьбы с Наполеоном. Вслед за тем Александр I предписал Синоду, чтобы по всем российским церквам возглашалась анафема Наполеону как антихристу, «твари, совестью сожженной и достойной презрения».

В тот день, когда россияне впервые услышали эту анафему (7 декабря), Каменский прибыл к армии и моментально учинил в ней хаос. «Последний меч Екатерины, — иронизировал над ним Ф.Ф. Вигель, — по-видимому, слишком долго лежал в ножнах и оттого позаржавел». Его распоряжения оказались настолько путаными, что все смешалось, и целую неделю командиры отдельных частей не знали, где армия, что с ней и есть ли она вообще. Сам Каменский, убедившись в собственной беспомощности, через шесть дней самовольно покинул армию и уехал к себе в деревню, а перед отъездом приказал: «Всем отступать, кто как может, в пределы России». Александр I, узнав об этом, сказал окружающим: «Угадайте-ка, господа, кто первый бежал из армии?» Самому же «спасителю» царь направил жесткий рескрипт: «Хотя и с прискорбием, но не обинуясь, должен я сказать вам, что таковой предосудительный поступок, если бы он сделан был кем-либо другим, надлежало бы предать строжайшему военному суду, коего неминуемым последствием было бы лишение живота».

Тем временем Наполеон, узнав о наступлении русских войск, по своему обыкновению стремительно пошел им навстречу и успел занять Варшаву. Новая война между Россией и Францией запылала теперь на польских землях. «В Польше не четыре, а пять стихий, — досадовал Наполеон. — Пятая стихия — грязь». Эта «пятая стихия» лишила Наполеона его важного козыря — быстроты маневра. Война приняла позиционный характер, и в такой войне неожиданно проявил себя с лучшей стороны Леонтий Леонтьевич Беннигсен, барон, генерал от кавалерии, один из главных убийц Павла I.

Беннигсен отказался выполнять приказ Каменского об отступлении в Россию и продолжил боевые действия. Фигурально говоря, он сыграл вничью 26 декабря 1806 г. при Пултуске с лучшим из маршалов Наполеона Ж. Ланном (имея, правда, более чем двойное превосходство в силах), а 8 февраля 1807 г. под Прейсиш-Эйлау — с самим Наполеоном, причем на этот раз даже уступая противнику численно. Разумеется, и в том, и в другом случае Беннигсен рапортовал в Петербург царю о своей победе. Благодарный Александр I после Пултуска назначил его главнокомандующим, а за Эйлау пожаловал ему высший орден Российской империи — св. Андрея Первозванного — и пожизненную пенсию в 12 тыс. рублей. «На вашу долю, — гласило приветствие царя барону-„цареубийце“, — выпала слава победить того, кто еще никогда не был побежден».

Русское общество, узнав об Эйлау, ликовало. Вновь выступил с патриотической одой Г.Р. Державин — теперь, правда, в иносказательной форме, под названием «Персей и Андромеда». Поэт изобразил здесь Наполеона чудовищным драконом из преисподней, «серпокогтистым, двурогатым», «живым саламандром», которого поражает русский витязь (Беннигсен, стало быть). Сам Александр I проникся боевым духом и осведомился у Беннигсена, «когда прибытие его (царя. — Н.Т.) к армии окажется наиболее полезным». Беннигсен ответил, что просит государя «поспешить отъездом».

16 марта 1807 г. Александр I с военно-придворной свитой отправился в действующую армию. Проездом он посетил в Митаве Людовика XVIII и заявил ему, что «день, когда он водворит его во Франции, будет счастливейшим днем его (Александра. — Н.Т.) жизни»[66]. 23 марта (4 апреля) царь уже делал смотр своей гвардии близ Юрбурга в присутствии Фридриха Вильгельма III. Тронутый убитым видом короля Пруссии, Александр обнял его и со слезами на глазах воскликнул: «Не правда ли, никто из нас двоих не падет один? Или оба вместе, или ни тот, ни другой!» Единственный уцелевший остаток прусской армии — 14-тысячный корпус генерала А.В. Лестока — оба монарха договорились подчинить Беннигсену. Полномочия же самого Беннигсена Александр, памятуя о своем разладе с Кутузовым, подтвердил в особом приказе по армии: «Все повеления выходят по-прежнему от одного главнокомандующего генерала Беннигсена, равно как и рапорты доставляются прямо к нему». Себе лично царь отводил роль вдохновителя и наблюдателя…

Наполеон понимал, что при Эйлау он не смог добиться победы, хотя и удержал за собой поле битвы. Он заметит в разговоре 1809 г. с полковником А.И. Чернышевым: «Я назвал Эйлау своей победой только потому, что после сражения вы (т. е. Русские. — Н.Т.) изволили отступить». В Париже (как и в Петербурге) служили благодарственный молебен «Те Deum» по случаю эйлауской победы, а Наполеон, досадуя и на «пятую стихию» Польши, и на стойкость русских солдат, вынужден был признать войну непозволительно затянувшейся и начал готовиться к летней кампании. Тяжкое, полное забот и тревог время первых месяцев 1807 г. скрасил Наполеону его роман с Марией Валевской[67], «один из знаменитейших романов истории», по «экспертной» оценке Мариана Брандыса.

Мария Валевская. Художник Ф. Жерар.

Об этом романе написаны десятки книг, как научных, так и художественных, сочинены поэмы, драмы и оперные либретто, снят ряд кинофильмов, из которых лучшим был первый (1937), американский суперфильм с несравненной Гретой Гарбо в главной роли (в польском фильме «Марыся и Наполеон» роль Валевской играла другая кинозвезда Беата Тышкевич). Биографы Наполеона, однако, не всегда принимают его польский роман всерьез. Е.В. Тарле лишь упомянул Валевскую. А.З. Манфред, считавший любовь Наполеона к Жозефине «пожалуй, единственным в его жизни сильным чувством к женщине», признал, возражая себе самому, что в романе жизни императора глава «Мария Валевская» «осталась, наверное, самым сильным, самым ярким его воспоминанием». Самый авторитетный знаток личной жизни Наполеона академик Ф. Массон назвал Валевскую его «сильнейшей, единственной сердечной привязанностью». Это верно при одном уточнении: с тех пор как изменила Наполеону Жозефина…

Мария Лончиньская, дочь польского шляхтича, родилась 7 декабря 1786 г. Гувернером ее был Николя Шопен — будущий отец великого композитора. В 1804 г. 17-летняя Мария была выдана замуж за камергера Анастазия Колонна Валевского, который по возрасту (вчетверо старше ее) годился ей в деды. С Наполеоном Мария впервые встретилась 1 января 1807 г. в местечке Яблонна, когда он ехал из Пултуска в Варшаву. Восторженно, на чистейшем французском языке она приветствовала императора как освободителя Польши и этим приветствием, а главное, всем своим обликом произвела на него неизгладимое впечатление.

Эта «польская Жанна д'Арк», как потом шутливо назовет ее Наполеон, — стройная, как античная статуя, и прелестная, как мадонна Рафаэля, голубоглазая блондинка с постоянной тенью грусти на одухотворенном лице, — буквально ослепляла мужчин (и убивала завистливых дам) своей внешностью. Когда прославленный Франсуа Жерар написал ее портрет, весь Париж восхищался им, говоря, что «это самое прекрасное произведение, которое выходило из его мастерской». Но Наполеон увидел в Марии большее. «Она ангел, — сказал он о ней брату Люсьену почти те же слова, которые А.С. Пушкин скажет потом своей Натали. — Душа ее столь же прекрасна, как и ее лицо». Вопреки стараниям некоторых литераторов (вроде Валентина Пикуля и Олега Михайлова) развить версию злоязычной Анетки Потоцкой, будто Валевская оборонялась перед Наполеоном «столь же слабо, как крепость Ульм», неопровержимые документы, включая письма самого Наполеона, свидетельствуют, что Марию Валевскую всемогущий император победил с большим трудом, чем 3-ю коалицию европейских монархий.

Зато, преодолев сопротивление Валевской, болезненно воспринявшей «превращение мифического героя во влюбленного мужчину» (М. Брандыс), и вызвав в ней ответное чувство, Наполеон уже не забывал ее и часто встречался с ней в последующие годы при самых различных обстоятельствах — и на вершине своего величия, и у развалин его. 10 мая 1810 г. Мария родила от него сына Флориана Александра Иосифа (при Наполеоне III он станет министром иностранных дел Франции и будет председательствовать на историческом Парижском конгрессе после Крымской войны). Спустя полгода Валевская разошлась с мужем и переехала на постоянное жительство в Париж. К Наполеону она приезжала и в Вену, гостила у него вместе с сыном даже на Эльбе 1–3 сентября 1814 г., а в последний раз увиделась с ним в Мальмезоне, уже после Ватерлоо, 28 июня 1815 г. Плача в объятиях Наполеона, она предлагала ехать с ним в изгнание. Он обещал вызвать ее к себе, «если позволит ход событий».

Изгнание оказалось слишком далеким. Прошел год, а вызова с острова Святой Елены не было. 7 сентября 1816 г. Мария Валевская вступила в брак с генералом (будущим маршалом Франции) графом Ф.А. Орнано, который сватался к ней с 1813 г. Тридцатидвухлетний Орнано был одним из самых красивых и храбрых генералов «Великой армии» (именно он в битве при Бородине отбил атаку кавалерии Ф.П. Уварова и М.И. Платова), а главное, — кузеном Наполеона, что, может быть, и склонило Валевскую к этому браку прежде всего. Кузен императора был счастлив в браке с его возлюбленной, но недолго: 11 декабря 1817 г. «польская супруга Наполеона», как называют историки и писатели Марию Валевскую, скончалась на 32-м году жизни…

Итак, Наполеон тщательно подготовился к летней кампании 1807 г., подтянув к себе в мае больше 125 тыс. человек. Беннигсен в то время не имел и 100 тыс. Теперь военные действия развернулись на территории Восточной Пруссии.

Битва при Гейльсберге 10 июня не стала решающей. Беннигсен отступил в порядке, потеряв 10 тыс. человек, но и французам причинив почти такой же урон (8 тыс.). В день этой битвы маршал Ланн сказал Наполеону: «Русские сражаются все лучше и лучше». «Да, — согласился Наполеон, — мы даем им уроки, и, возможно, они станут нашими учителями».

Стремясь развить свой успех и форсировать выигрыш всей кампании, Наполеон от Гейльсберга пошел с главными силами прямо на Кёнигсберг, рассчитав, что Беннигсен попытается защитить древнюю твердыню Восточной Пруссии. Действительно, Беннигсен во главе примерно 60 тыс. человек выступил из городка Фридланда к Кёнигсбергу, и Наполеон с 85-тысячной армией 14 июня атаковал его здесь на марше, в невыгодной для русских позиции. Войска Беннигсена были сдавлены в излучине реки Алле и разгромлены. Потеряв почти всю артиллерию и (по разным источникам) от 15 до 25 тыс. человек, они в беспорядке ушли за Неман. Французы, по их данным, потеряли 7 тыс. человек. Русские данные о потерях французов (до 12 и даже 14 тыс. человек), судя по результатам сражения, надо признать крайне преувеличенными.

Наполеон был горд своей фридландской победой, одержанной в годовщину славной для него битвы при Маренго. В этот день он, по выражению А. Вандаля, «своей шпагой завоевал русский союз».

Да, 19 июня Наполеон подошел к Неману и встал у Тильзита на границе Российской империи. Остатки русских войск за Неманом были деморализованы. «В главной квартире, — свидетельствовал Денис Давыдов, — все было в тревоге, как за полчаса до светопреставления». Согласимся с Е.В. Тарле: «Александр I переживал нечто похуже того, что ему пришлось испытать после Аустерлица. Наполеон мог через полторы недели быть в Вильне». Беннигсен настаивал на немедленном перемирии. Брат царя, вел. кн. Константин Павлович, бывший мужем отнюдь не робкого десятка (юношей он участвовал в итальянском и швейцарском походах Суворова), заявил: «Государь! Если вы не желаете заключить мира с Францией, то дайте каждому из ваших солдат хорошо заряженный пистолет и скомандуйте им пустить себе пулю в лоб. В таком случае вы получите тот же результат, какой вам дало бы новое и последнее сражение».

Выход был только один. 22 июня Александр послал к Наполеону одного из «екатерининских орлов», штурмовавшего в 1790 г. под начальством Суворова Измаил, кн. Д.И. Лобанова-Ростовского с предложением и полномочиями заключить перемирие. Вся главная квартира напряглась в мучительном ожидании: как отнесется к этому «двурогатый» антихрист, захочет ли он мириться? Наполеон, против всех ожиданий, утвердил акт перемирия в тот же день, подчеркнув, что он желает не только мира, но и союза с Россией. Лобанов-Ростовский доставил подписанный Наполеоном акт Александру и был тотчас вновь отправлен к Наполеону, чтобы передать ему заверение царя: «Союз Франции с Россией постоянно был предметом моих желаний».

Русско-французские переговоры начались немедленно. Наполеон поручил вести их Ш.М. Талейрану. Александр же в помощь Лобанову-Ростовскому отрядил еще одного «екатерининского орла», кн. А.Б. Куракина, желая показать Наполеону, что теперь он выставляет не каких-то молокососов, вроде П.П. Долгорукова и П.Я. Убри, как ранее, а зрелых государственных мужей из славного прошлого России. Впрочем, Наполеон решил иметь дело не с царскими уполномоченными, а с самим царем. 24 июня он предложил Александру личное свидание на следующий же день. Александр, разумеется, согласился. Чтобы ему не пришлось ехать на занятый французами левый берег Немана, а Наполеону — на русский, правый, государи договорились встретиться посредине реки на плоту.

За ночь французские инженеры соорудили посреди Немана, напротив Тильзита, плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном: один из них, роскошный, с вензелями А и N на противоположных фронтонах, был предназначен для императоров; другой, попроще, — для свиты. Утром 25 июня оба императора — Наполеон с тильзитского берега, Александр с противоположного, каждый со свитой, — одновременно вступили в лодки и поплыли к плоту. Наполеон, верный своей привычке опережать всех и вся, первым взошел на плот и встретил Александра, когда тот выходил из своей лодки. Посмотрев друг на друга, императоры в обоюдном порыве чувств обнялись. Очевидцы запомнили первые слова Александра Наполеону: «Государь, я ненавижу англичан так же, как и вы!» «В таком случае, — отвечал Наполеон, улыбаясь, — все будет улажено, и мир упрочен». Бывшие враги, расточая улыбки друг другу, прошли в главный павильон и оставались там с глазу на глаз около двух часов.

Наполеон сразу предложил Александру вести переговоры tete-a-tete, без свидетелей: «Я буду вашим секретарем, а вы — моим». Дипломатам доверялась лишь чисто техническая сторона дела. Предложение Александра привлечь к переговорам прусского короля Наполеон отверг по-солдатски цинично: «Я часто спал вдвоем, но втроем — никогда». Впрочем, самому Александру Наполеон старался понравиться не меньше чем Александр — Наполеону. Договорились, что Александр завтра же переселится из правобережной «дыры» Амт-Баублен в Тильзит и займет тот самый дом, где он жил до Фридланда. Город на время переговоров решили объявить нейтральным, чтобы не показалось кому-либо, что Александр приехал… в плен к Наполеону.

Свидание императора Александра I с Наполеоном на Немане в 1807 году. Гравюра Лимо с рисунка Лорье.

Закончив первую беседу, императоры пригласили к себе в павильон и представили друг другу свои свиты. При этом Александр знакомился с французскими грандами изысканно и сдержанно, а Наполеон с русскими — весело, одарив каждого неповторимой, а то и парадоксальной любезностью. Беннигсену он сказал такой комплимент: «Вы были злы под Эйлау» (vous étiez méchant a Eilau), о чем сам Беннигсен с удовольствием рассказывал Денису Давыдову.

В следующие дни Наполеон и Александр почти не расставались друг с другом. С утра они вдвоем или в сопровождении Фридриха Вильгельма III проводили смотры и учения французских войск. Затем, чаще в салоне у Наполеона, реже — у Александра, вели переговоры. Обедали в 20 часов, всегда у Наполеона — чаще вдвоем, иногда втроем (с Фридрихом Вильгельмом) или еще с вел. кн. Константином Паловичем и Мюратом. После обеда императоры ненадолго расставались, чтобы дать возможность удалиться гостям, особенно прусскому королю, которого Наполеон не переносил. Часов в 10 вечера Наполеон уже приходил к Александру — пешком, один, без охраны и свиты, — и оба императора засиживались за разговорами о мировых, национальных и личных делах. «Мы, — вспоминал об этом Наполеон на острове Святой Елены, — не расставались до 2–3 часов утра <…> Обычно мы рассуждали о политике и философии». Иногда, проговорив до полуночи, они выходили прогуляться, и «военные всякого звания, наполнявшие вечерами улицы Тильзита, встречая двух прохожих, которые, идя под руку, дружески разговаривали, с удивлением узнавали в них императоров Франции и России»[68].

Мемуары Наполеона, продиктованные им на острове Святой Елены, и отчасти реминисценции Александра I, записанные его придворными, донесли до нас содержание их тильзитских бесед. Говорил больше Наполеон — о своих походах (царя особенно интересовал египетский), правилах военной науки, государственных реформах (хвастаясь своим Гражданским кодексом), сотрудниках и врагах, о достоинствах и недостатках различных образов правления. Александр внимательно слушал, задавал вопросы и вновь слушал, стараясь запомнить уроки сидевшего (или ходившего) перед ним феномена и, как он рассказывал позднее, «твердо решившись при случае этим воспользоваться».

Так же инициативно Наполеон вел и деловые переговоры. По любому вопросу он излагал свое мнение, выслушивал доводы Александра и в тот же вечер или на другой день присылал царю краткую, но емкую записку с мотивированными вариантами решения. Следующий разговор становился поэтому уже более конкретным, и, если вновь сохранялись разногласия, Наполеон изыскивал компромиссный вариант, mezzo termine[69], как он говорил, при котором он позволял Александру что-то выиграть, сам ничего не проигрывая. Этот вариант Наполеон аргументировал в новой записке, которая на очередной встрече императоров принималась к обоюдному удовольствию.

За время тильзитских встреч Наполеон проникся симпатией к Александру, против которого ранее был, естественно, предубежден, считая его отцеубийцей и главным поставщиком «пушечного мяса» для антифранцузских коалиций. Нельзя сказать, что он был очарован царем (привыкнув очаровывать других, сам он не поддавался никаким чарам, если не считать Жозефины и Марии Валевской), но Александр ему понравился, это бесспорно. «Я был крайне им доволен! — написал он Жозефине после первых же встреч с царем. — Это молодой, чрезвычайно добрый и красивый император. Он гораздо умнее, чем думают».

Наполеон всегда мыслил рационально и очень масштабно. Он был так заинтересован в союзе с Россией, что готов был бы заключить в объятия на месте Александра I хоть самого дьявола. То, что царь так обаятелен и покладист, стало для него приятным сюрпризом, и он искренне проявлял дружеское внимание к Александру, с удовольствием испытывал на нем всю силу своих чар, чтобы привязать его к себе.

Александру надо было преодолеть еще большее предубеждение против Наполеона — не только как «антихриста», но и как личного оскорбителя, ибо Александр с его обидчивостью и злопамятностью не мог ни забыть, ни простить «антихристу» его майской ноты 1804 г. Однако царь переступил этот психологический барьер с видимой легкостью. «Ни к кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, — объяснял он свое впечатление от первой встречи с Наполеоном, — но после беседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось, как сон». Это признание, сделанное доверенному лицу Наполеона Р. Савари, говорит не об искренности Александра, а об искусстве перевоплощения, которым он владел с детства. Обретенное в «школе» Николая Салтыкова умение держать наготове двойной прибор манер, чувств и мыслей помогло ему в общении с Наполеоном. Он почтительно внимал Наполеону, восхищался его талантами и победами, хвалил его сотрудников и ругал врагов (Людовика XVIII назвал «самым ничтожным и пустым человеком в Европе»). Идя навстречу Наполеону, Александр зашел даже слишком далеко, предложив сделать Жерома Бонапарта королем Польши с женитьбой его на великой княжне Екатерине Павловне, что в некотором роде поделило бы польский престол между Францией и Россией, но в пользу Франции. Наполеон отклонил этот проект, заявив, что он приведет со временем «к разногласиям, более острым, чем те, которые существовали доныне»[70].

А.К. Дживелегов, специально исследовавший тему «Александр I и Наполеон», так объяснил поведение Александра в Тильзите: «Ему нужно было усыпить малейшие подозрения Наполеона. Он решил не останавливаться для этого ни перед чем, даже перед унижениями. Ненависть к Наполеону не утратила ни силы, ни остроты, но он сумел ее скрыть и опасался обнаружить ее каким-нибудь неосторожным поступком». Такое объяснение несколько упрощает суть дела. Думается, ближе к истине был А. Вандаль. Вот его версия. Александр, безусловно, ненавидел Наполеона и в объятия к «антихристу» на тильзитском плоту «бросился в порыве отчаяния», но затем, ежедневно общаясь с Наполеоном, не мог не восчувствовать, по крайней мере, пиетета к мощи, разносторонности и блеску дарований, которые «антихрист» расточал перед ним. Правда, «будучи и на самом деле очарован, он делал вид, что увлечен более чем это было в действительности» (чтобы усыпить подозрения Наполеона!). В итоге, Вандаль определил характер отношений между Наполеоном и Александром в Тильзите как «искреннюю попытку к кратковременному союзу на почве взаимного обольщения».

Русско-французский союз действительно был нужен обоим, но — на разных уровнях: Александру (по его собственному признанию в разговоре с кн. А.Б. Куракиным) — для «самосохранения», Наполеону — для возвеличения себя и своей империи. Поэтому, если Александр рассматривал союз как вынужденную и временную уступку победителю, то Наполеон — как гарантию стабильности в побежденной Европе под контролем Франции. В конфиденциальном письме к Талейрану Наполеон высказался прямо: «Я имею основание надеяться, что наш союз будет постоянным».

Переговоры между Наполеоном и Александром шли довольно быстро и гладко, тем более что Наполеон сразу отказался от территориальных претензий к России, Александру пришлось хлопотать только о территориях своего друга Фридриха Вильгельма III. Наполеон вначале предлагал даже просто ликвидировать Пруссию, разделив ее между Францией и Россией, и только «из уважения к е. в-ву императору всероссийскому», как было записано в 4-й статье Тильзитского договора, к вящему унижению национального достоинства пруссаков, согласился оставить Прусское королевство на европейской карте, обкорнав его на одну треть. У прусского орла, как тогда говорили, «были отрублены оба крыла»: с одной стороны, земли, ранее отнятые у Польши (исключай Данциг, объявленный вольным городом), теперь образовали великое герцогство Варшавское, которое возглавил вассал Наполеона саксонский король Фридрих Август; с другой стороны, все прусские владения к западу от Эльбы (включая жизненно важный для Пруссии порт и крепость Магдебург) составили королевство Вестфальское во главе с братом Наполеона Жеромом.

Пытаясь спасти хотя бы Магдебург, Фридрих Вильгельм (по-видимому, с одобрения, если не по совету Александра) решился на крайний шаг. Он вызвал в Тильзит свою жену, королеву Луизу, европейски знаменитую красавицу, чтобы она своими чарами смягчила гнев Наполеона, но Наполеон проявил к ней лишь преувеличенную любезность, изощрялся в комплиментах ее туалету и в заключение подарил ей вместо Магдебурга красную розу. «Прусская королева действительно прелестна, — написал он 8 июля своей Жозефине. — Она очень кокетничает со мной. Но не ревнуй. Я — как клеенка, по которой все это только скользит».

Тильзитский договор о мире, дружбе и союзе между Францией и Россией был подписан 7 июля 1807 г. и ратифицирован обоими императорами 9-го. Два главных его условия Наполеон навязал Александру как победитель: 1) Россия признавала все завоевания Наполеона, а его самого — императором и вступала в союз с Францией; 2) Россия обязалась порвать с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Если первое условие задевало престиж Российской империи и самолюбие царя, который лишь недавно объявил Наполеона «общим врагом» европейских монархий, а теперь вынужден был обращаться к нему, как принято у монархов: «Государь, брат мой…», то второе условие вредило жизненным интересам России. Учитывая, какую роль играла торговля с Англией в экономической жизни России, можно сказать, что континентальная блокада означала нож в сердце русской экономики.

Впрочем, экономический проигрыш от участия в континентальной блокаде сказался для России позднее. Политически же Тильзит был не только триумфом Наполеона, но и успехом Александра. Проиграв Наполеону две войны, Россия не потеряла ни пяди своей территории. Неудобства престижного толка вполне компенсировались обретением в лице франции могущественного союзника, что позволяло России вместе с Францией (пусть даже на правах младшего партнера) регулировать международные отношения в центральной Европе. К тому же Тильзитский договор прекращал, при посредничестве Наполеона, войну между Россией и Турцией и предоставлял России свободу действий против Швеции.

Понятно, почему на торжествах в Тильзите 9 июля по случаю ратификации договора Александр выглядел столь же удовлетворенным, как и Наполеон. Кульминацией торжеств был совместный парад французской и русской гвардий, который принимали оба императора. Они стояли плечом к плечу: Наполеон — с Андреевской лентой высшего российского ордена св. Андрея Первозванного, Александр — с лентой ордена Почетного легиона, высшей награды Франции. По окончании парада Наполеон попросил назвать ему самого храброго из русских солдат, и, когда ему был представлен Преображенский гвардеец Лазарев, император снял с себя и собственноручно прикрепил к мундиру Лазарева орден Почетного легиона. «Помни, — сказал он солдату, — что это день, когда мы, твой государь и я, стали друзьями». Позднее в Петербурге посол Франции А. Коленкур будет приглашать к себе Лазарева на балы и обеды, шокируя этим русских вельмож. Александр I тоже был шокирован солдатским жестом Наполеона и сразу не нашелся, как на него отреагировать. Лишь возвратившись к себе, он послал Наполеону для храбрейшего из французских солдат знак отличия ордена св. Георгия, т. е. не самый орден, а солдатский Георгиевскйй крест, не рискнув преступить феодальную шкалу привилегий. Этот эпизод несколько омрачил тильзитскую идиллию встреч Наполеона и Александра, а следующий — разбередил болезненную рану, которую Наполеон нанес Александру в мае 1804 г.

Дело в том, что перед расставанием императоры обменялись высшими наградами своих держав. Александр вручил 5 орденов Андрея Первозванного Наполеону, Жерому, Ш.М. Талейрану, И. Мюрату и А. Бертье, а Наполеон — 5 орденов Почетного легиона Александру, вел. кн. Константину Павловичу, министру иностранных дел А.Я. Будбергу, А.Б. Куракину и Д.И. Лобанову-Ростовскому. Александр опрометчиво предложил вместо Будберга (ничем себя не проявившего) наградить Л.Л. Беннигсена, но Наполеон категорически, хотя и не называя причины, отказал, ибо ему, как он рассказывал на острове Св. Елены, «было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца». Александр изменился в лице, поняв, в чем дело. У него хватило такта сохранить в разговоре с Наполеоном любезный тон и расстаться с ним внешне очень дружески (отплывая из Тильзита за Неман, он приветливо отвечал Наполеону, стоявшему на берегу с поднятой в прощальном взмахе рукой), но внутренне Александр, должно быть, кипел, сознавая, что никогда не станет другом Наполеона, лишь на время останется его союзником и рано или поздно вместе с другими монархами вновь объявит его «общим врагом»…

Наполеон возвратился из Тильзита в Париж через побежденную, униженную и раболепствовавшую перед ним Германию 27 июля 1807 г. Франция встретила его с небывалым за всю ее историю торжеством, как, может быть, только Древний Рим встречал своих цезарей-триумфаторов. Правда, теперь после Амьенского мира 1802 г. часть нации восприняла Тильзит как всего лишь очередной антракт между войнами и, радуясь миру, славила императора с меньшим доверием к нему, чем пять лет назад. Но все понимали — одни с гордостью, другие со страхом, — что именно теперь могущество Наполеона достигло апогея, и он сам через много лет, уже в изгнании, когда его спросят, какое время своей жизни он считает самым счастливым, вполне обдуманно ответит одним словом: «Тильзит».

Совершенно иной прием встретит после Тильзита в России и принципиально иначе оценит тильзитский синдром в своей жизни Александр I.