Александр I и Наполеон

Александр I, его двор и Россия

Император Александр предвидел, что его союз с Наполеоном раздосадует дворянство и духовенство России, но не ожидал от них такого взрыва недовольства. Первой вестницей взрыва стала императрица-мать, встретившая сына вместо поцелуев словами, что ей «неприятно целовать друга Бонапарта». Вскоре по дворянским «верхам» пошла гулять фраза графа С.Р, Воронцова, «чтобы сановники, подписавшие Тильзитский договор, совершили въезд в столицу на ослах». Церковные иерархи сочли «греховным» повеление самодержца отменить анафему Наполеону как «антихристу».

Отовсюду к царю стекались донесения о невидальщине, которую Ф.Ф. Вигель определил (с неизбежными у него преувеличениями) так: «От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптали с негодованием». Само слово «Тильзит», как заметит А.С. Пушкин, стало «обидным звуком» для русского слуха. В императорских театрах публика устраивала овации на представлении трагедии В.А. Озерова «Дмитрий Донской», когда в ответ на предложение заключить мир с Мамаем Дмитрий произносил слова:

Патриотические демонстрации отличались изобретательностью и разнообразием. Будущий декабрист кн. С.Г. Волконский с друзьями-офицерами выбил окна французского посольства в той из комнат, где красовался портрет Наполеона; другой будущий декабрист М.С. Лунин завел пса, бросавшегося на прохожих, если крикнуть: «Бонапарт!» «Патриотичнее» всех поступил граф Ф.В. Ростопчин, который ранее, при Павле I, из угождения царю был пылким сторонником союза с Наполеоном: он купил за большие деньги бюст Наполеона и приспособил его под ночной горшок.

Роптало против Тильзита и российское купечество. Запрет на торговлю с Англией ударил по его традиционным интересам и прибылям, тем более что продолжавшиеся войны — русско-иранская 1804–1812 гг. и русско-турецкая 1806–1812 гг. (с двухлетним перемирием после Тильзита) — сузили возможности южной торговли. Купцы меньше интересовались политикой, но привыкли считать Наполеона «антихристом», и теперь им очень не нравилось, что «антихрист» сделал их государя своим приказчиком.

Император Александр I. Художник Д. Доу.

Повсеместный ропот приводил к заговорщическим толкам, которые начались сразу после Тильзита и не смолкали вплоть до 1812 г. Преданный Александру Н.Н. Новосильцев уже в Тильзите заявил: «Государь, я должен вам напомнить о судьбе вашего отца». Позднее о том же напомнит ему граф П.А. Толстой, один из «цареубийц» 1801 г.: «Берегитесь, государь! Вы кончите, как ваш отец!» Эти двое предупреждали из благих побуждений открыто. Другие сговаривались тайно, планируя в петербургских салонах (как выведал посол Наполеона при Александре А. Коленкур) «постричь императора в монахи, а Румянцева (канцлера империи. — Н.Т.) послать квасом торговать». Осенью 1807 г. шведский посол в Петербурге граф Б. Стединг уведомил своего короля: «Говорят о том, что вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена, а так как императрица-мать и императрица Елизавета не обладают соответствующими данными, то на престол хотят возвести великую княжну Екатерину». Той же осенью предшественник Коленкура в Петербурге Р. Савари уже был встревожен, как бы «верхи» дворянства, «будучи доведены до крайности, не свергли императора Александра»…

Императрица Елизавета Алексеевна. Художник В.Л. Боровиковский.

Во главе оппозиции тильзитскому курсу стояла мать Александра — вдовствующая императрица Мария Федоровна, что до крайности осложняло его положение, ибо он привык относиться к матери по-сыновьи почтительно и поэтому вынужден был объясняться, как бы оправдываться перед ней в своем поведении, чего не допускал после смерти отца в отношениях с кем бы то ни было, кроме, может быть, еще любимой сестры Екатерины Павловны. Александр, конечно, учитывал, что внешняя политика Романовых традиционно ориентировалась на австрийских Габсбургов и прусских Гогенцоллернов и что в последние годы она была скреплена монаршими клятвами (одну из которых Александр I, Фридрих Вильгельм III и Луиза Гогенцоллерн произнесли над гробом Фридриха Великого), английским золотом и кровью четырех антифранцузских коалиций. Изменять этой политике Александр не собирался, однако он провидел дальше и глубже не только своей матери, но и царедворцев, дипломатов, министров временную необходимость для России тильзитского курса. Это видно из его сентябрьского 1808 г. обмена письмами с Марией Федоровной[71].

Мать-императрица как бы от имени оппозиции направила императору письмо, напоминающее обвинительный акт против его союза с «кровожадным тираном» Наполеоном. Предупредив, что царя уже считают «приказчиком Наполеона» и что от него отвернется русский народ, после чего Александр потеряет «империю и семью», она заключала: «Вы ошибаетесь и даже преступным образом».

В ответном письме Александр с необычайной для него откровенностью и с вероятным расчетом на то, что письмо прочтут, кроме адресата, другие оппозиционеры, изложил свою позицию. Пока Франция обладает военным превосходством, разъяснял император, Россия должна поддерживать «хорошие отношения с этим страшным колоссом, с этим врагом», должна «примкнуть на некоторое время» к нему в качестве союзника и под прикрытием союзного договора «увеличивать свои средства и силы», готовиться «среди глубочайшей тишины» к новой борьбе при более выгодном для России соотношении сил.

Уверенный в том, что только такой курс позволит России в худшем случае ничего не потерять, а в лучшем все приобрести, Александр сообразно с ним переставил людей в правительстве и даже в собственном окружении. Он отстранил в тень всех своих «молодых друзей», уволив с министерских постов А.А. Чарторыйского и В.П. Кочубея, спровадив за границу Н.Н. Новосильцева и вынудив перейти на военную службу П.А. Строганова. Их место возле царя заняли канцлер Н.П. Румянцев, государственный секретарь М.М. Сперанский, бывший президент Коллегии иностранных дел А.Б. Куракин.

Принято считать, что Александр I в управлении государством и армией демонстративно предпочитал иностранцев. Декабристы И.Д. Якушкин и А.М. Муравьев утверждали: «Чтобы понравиться властелину, нужно быть иностранцем или носить иностранную фамилию»; царь-де не скупился на афоризмы, «в которых выражалось явное презрение к русским»; а однажды в Зимнем дворце прилюдно, «говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них либо плут, либо дурак». Все это — явное преувеличение. Александр держал на русской службе много иностранцев (особенно — эмигрантов из Франции), но отнюдь не предпочитал их русским, может быть, уже осознав ту истину, которую позднее обнародует А. де Кюстин: «Иностранцы всегда сбывают России лишь тех, кого не хотят иметь у себя». Среди «молодых друзей» Александра только один был иностранец, да и то условно: «русский поляк» (Чарторыйский). В дальнейшем самыми близкими к царю людьми стали А.А. Аракчеев, А.Н. Голицын, П.М. Волконский. Из восьми первых его министров не было ни одного иностранца! Правда, в числе пяти министров иностранных дел, сменившихся за его царствование, трое (тот же Чарторыйский, А.Я. Будберг и К.В. Нессельроде) носили иностранные фамилии, зато лишь двое таковых (М.Б. Барклай де Толли и П.И. Меллер-Закомельский) оказались в ряду семи военных министров. Главнокомандующим русскими войсками против Наполеона Александр назначал в 1805 г. М.И. Кутузова, в 1806 г. — М.Ф. Каменского, да и в 1812 г. согласился вновь назначить Кутузова. Факты свидетельствуют, что царь подбирал себе сотрудников по родству убеждений, личной преданности, способностям, но независимо от их национальности и фамилии.

Кадровые перестановки возле царя после Тильзита лишь подтверждают это.

Внутри страны Александр посчитал своевременным опереться на Аракчеева, который до тех пор, по выражению Н.И. Греча, «стоял в тени, давая другим любимцам износиться, чтобы потом захватить государя вполне». Начало возвышения Аракчеева датируется точно. 14 декабря 1807 г. особый царский указ известил Россию: «Объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными нашими указами». 13 января 1808 г. Аракчеев был назначен военным министром Российской империи.

А.А. Аракчеев. Художник Д. Доу.

Другой ответственнейший в послетильзитских условиях пост министра иностранных дел 30 августа 1807 г. занял будущий канцлер граф Николай Петрович Румянцев. Кроме громкого имени (сын генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайского), он ничем не блистал, но проявлял ценнейшее для того момента стремление к самостоятельности русской внешней политики по отношению к любым партнерам, будь то Англия или Франция. Очень важным для России и Франции был выбор русского посла в Париже. После долгого раздумья Александр назначил послом боевого генерала графа П.А. Толстого — «цареубийцу» и (подобно его брату обер-гофмаршалу Н.А. Толстому) врага Франции. Честный Толстой отказывался от этого назначения, ссылаясь на то, что он не дипломат. Александр сказал, что ему на месте посла при Наполеоне и нужен «вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин». Толстой вынужден был принять назначение, хотя его жена пала перед ним на колени, умоляя не ехать к «врагу рода человеческого».

«Враг человечества» устроил Толстому великолепный прием в Фонтенбло. Взяв посла под руку, он говорил ему, что дни, проведенные с Александром I в Тильзите, считает «лучшими в своей жизни» и что к русскому народу преисполнен «величайшего уважения». Наполеон поселил Толстого в роскошном особняке, выкупив его у И. Мюрата за 1 млн. франков, приглашал его на приемы особо доверенных лиц к себе и к Жозефине, но Толстой не поддался на все эти любезности, ни разу не позволил себе смягчить в разговорах с Наполеоном то ледяное, то скорбное выражение лица и вообще делал все от него зависящее, чтобы привести русско-французские отношения к разрыву.

Почему Александр I направил к Наполеону именно такого посла? Историки усматривают в этом одну из многих загадок «северного сфинкса». Ю.В. Борисов считает, что «объяснение может быть только одно»: разумом царя руководила «ненависть к Французской революции». Думается, все было гораздо сложнее. Ведь сам Александр не только фарисейски заверял Наполеона в своей приверженности русско-французскому союзу, но и вполне искренно считал (как явствует из его письма к матери-императрице), что интересы России требуют поддерживать видимость «хороших отношений» с Францией и готовиться к реваншу «в глубочайшей тайне». Зачем же тогда он послал в Париж такого бурбона, как Петр Толстой, о котором Наполеон после неудачи всех своих попыток ублаготворить посла озадаченно сказал: «Он всего дичится»? По-видимому, Александр рассчитывал иметь в лице своего посла при Наполеоне твердого защитника интересов России и лишь недооценил солдафонство Толстого (либо Толстой переусердствовал в своем солдафонстве).

Если так, то легко понять, почему Александр уже через год заменил П.А. Толстого А.Б. Куракиным — столь же рьяным, как Толстой, врагом Наполеона, но в противоположность Толстому изысканным дипломатом. Типичный екатерининский вельможа, богач и щеголь («великий канцлер украшений <…> Тело его все покрыто бриллиантами», — ехидничал Ф.В. Ростопчин), князь Александр Борисович Куракин сразу расположил к себе двор Наполеона своей обходительностью. Разодетый в бархат и парчу, сверкая помимо орденских звезд алмазными пряжками и пуговицами, он артистически подключался к любому разговору на любом уровне, причем пальцы его рук, унизанные перстнями с драгоценными камнями, небрежно поигрывали табакеркой, усыпанной бриллиантами, а лицо излучало улыбку, которая очень шла к его бриллиантам. В отличие от Толстого Куракин с почтительным интересом внимал каждому слову Наполеона и рассыпался перед ним в любезностях, но как только речь заходила о «встречных шагах» России и Франции, становился неуступчив à la Толстой.

Александр со своей стороны выказывал верх благоволения к послам Наполеона. Первый из них — генерал Рене Савари, герцог Ровиго — был встречен петербургской знатью враждебно не только как посол «антихриста», но и как участник расправы с герцогом Энгиенским. Придворные крути сторонились его, словно прокаженного, отказывались принимать. Повсюду он наталкивался, по его словам, на «молчание, граничащее с оцепенением». Александр же оказывал ему предпочтительные по сравнению с другими послами знаки внимания, приглашал его к себе на обеды и даже — единственного из иностранцев! — на военные парады, где он гарцевал рядом с императором. Еще большим расположением царь одарил генерала Армана Коленкура, герцога Виченцского, который заменил Савари в декабре 1807 г. Коленкур (тоже, кстати говоря, причастный к делу герцога Энгиенского) превосходил Савари как дипломат и придворный и должен был, по мысли Наполеона, придать французскому представительству в России еще больший блеск. С одобрения царя он поставил себя в Петербурге над дипломатическим корпусом и вообще, по воспоминаниям адмирала А.С. Шишкова, «был первейшею особою, едва не считавшею себя наравне с Александром I».

Д.С. Шишков. Гравюра Степанова с портрета Е. Эстеррейха.

Не рисковал ли Александр таким образом навлечь на себя еще большее недовольство петербургского двора и стоявшего за ним всего «благородного российского дворянства»? Не усугублял ли он тем самым угрозу нового дворцового заговора, который мог лишить его короны и жизни? Едва ли. Скорее, наоборот: он рассчитывал, что оппозиция тильзитскому курсу внутри России ослабеет, когда оппозиционеры поймут (хотя бы из его письма к Марии Федоровне) и, главное, увидят, кто он по отношению к Наполеону — не приказчик, а равноправный временный партнер. Зато, с другой стороны, своей предупредительностью к французским послам, как бы в укор собственному двору, он дезориентировал Наполеона, отводил от себя его подозрения и продлевал выгодную для России иллюзию «хороших отношений» с Францией.

Разумеется, положение Александра было не вполне устойчивым, и он рисковал стать жертвой заговора (со временем, правда, все меньше) вплоть до 1812 г. Не только отец, но и дед, Петр III, тоже павший от рук заговорщиков, навещали его в кошмарных видениях. Трудно было ему руководить империей так, чтобы сохранять респект перед собственным двором и не терять доверия Наполеона. В этом он полагался не только на себя самого и преданных ему сотрудников, но также и на популярность своей личности в народе. Всенародную верноподданническую любовь к себе Александр буквально осязал всегда и везде в России, где бы он ни был. Так, в трудные для него декабрьские дни 1809 г., когда дворянская оппозиция роптала против его новых шагов — и эрфуртских встреч с Наполеоном, и участия на стороне Наполеона в недавней войне с Австрией, и возвышения М.М. Сперанского, — простой люд восторженно встретил его приезд в Москву. «С большим затруднением ехал Александр среди толпы: народ целовал его ноги, платье и даже лошадь его; многие стирали платками пот с лошади и говорили: „Мы детям, внукам и правнукам оставим это на память“[72].

Эта народная любовь льстила тщеславию Александра и придавала ему уверенность в себе. Главным же образом он уповал в то трудное время на такие свои достоинства, как обаяние и лицедейство. Удары судьбы под Аустерлицем и Фридландом, тяжкий крест Тильзита потрясли, но не сломили, а закалили его. Он как бы заматерел в том своем качестве, которое очень верно, хотя и зло, определил Пушкин:

Через пять месяцев после Тильзитского мира Александру I исполнилось 30 лет. Он выглядел тогда почти как идеальный „красавец-мужчина“. Высокий, стройный, эффектно принимавший заранее отрепетированные перед зеркалом позы античных статуй, всегда щегольски и со вкусом одетый, умилявший окружающих изяществом манер, джентльменски выдержанный и галантный, с чарующей улыбкой на лице, и в зрелые годы юношески прелестном, с добрыми голубыми глазами — он был, по выражению М.М. Сперанского, „сущий прельститель“[73]. Родные и близкие звали его: „notre ange“ (наш ангел). Слегка портили ангельское обличье царя лишь ранняя глухота и смолоду уже обозначившаяся лысина, которая всю жизнь удручала его, как бельмо в глазу.

С чисто внешним обаянием Александра, казалось, вполне гармонировали достоинства его ума и сердца: рассудительность, доброта, благородство. Даже трезвомыслящая мадам Ж. де Сталь была совершенно покорена им и заявила ему при встрече: „Государь, ваш характер есть конституция для вашей империи, а ваша совесть — ее гарантия“.

„Прельщая“ окружающих, Александр редко сближался с ними и едва ли был способен на глубокое чувство, личную симпатию к кому бы то ни было, кроме Аракчеева. Крут его друзей был узок. П.П. Долгоруков скоропостижно умер 12 декабря 1806 г._г в день рождения царя. С „молодыми друзьями“ по Негласному комитету Александр разошелся после Тильзита. А.Н. Голицын и П.М. Волконский служили для него лишь контрастным дополнением к Аракчееву (отчасти, пожалуй, даже противовесом ему — для разнообразия). Сперанского, как, впрочем, и Н.П. Румянцева, М.Б. Барклая де Толли, П.В. Чичагова, К.В. Нессельроде, он ценил, но допускал с ними только деловое общение.

Даже в царской семье, где он как государь и „notre ange“ был общим кумиром, Александр держался так, что о нем говорили: „светит да не греет“, — и никому из родных (опять-таки за одним исключением) не выказывал нежных чувств.

Великая княгиня Екатерина Павловна. Гравированный портрет Меку.

Зато сестру Екатерину Павловну, умницу и красавицу, хотя и для женщины излишне „мужественную“, „смесь Петра Великого с Екатериной II и Александром I“, как говорили о ней при дворе, — эту свою сестру Александр любил нежнее, чем просто „любовью брата“.

Об этом говорят его письма к ней. Вот одно из них, от 25 апреля 1811 г.: „Я люблю Вас до сумасшествия, до безумия, как маньяк! <…> Надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятьях <…> Увы, я уже не могу воспользоваться моими прежними (до недавнего замужества Екатерины Павловны. — Н.Т.) правами (речь идет о Ваших ножках, Вы понимаете?) и покрыть Вас нежнейшими поцелуями в Вашей спальне в Твери…“[74].

Все биографы Александра I, касавшиеся этого письма, были шокированы или, по меньшей мере, озадачены им. Они если и думали, то гнали от себя мысль о возможности кровосмесительной связи между царем и великой княгиней, а других объяснений не находили. Может быть, в письме нет никакой тайны, т. е. в нем сказано все о чувстве, которое связывало брата и сестру? Тогда это чувство можно определить как платоническую любовь. По отношению к Александру Павловичу такое объяснение подходит больше других, ибо он всю свою жизнь пребывал в хроническом восхищении перед всеми красивыми женщинами, попадавшимися ему на глаза.

А.И. Герцен в „Былом и думах“ заметил, что Александр I „страстно любил <…> всех женщин, кроме своей жены“. Это верно, если под страстной любовью царя разуметь именно его восхищение женской красотой, которое побуждало его ухаживать, кокетничать, даже бегать на свидания в частные дома, но без видимых последствий для его избранниц. Двое из тех людей, которые лучше всех знали царя, — его друг А.А. Чарторыйский и биограф Н.К. Шильдер, — пришли к такому выводу: „платоническое кокетство“ — вот „род связи, который особенно нравился Александру“. В числе предметов этой связи кого только не было! — и прусская королева Луиза, и баденская принцесса Стефания (племянница Жозефины Богарне), и княгиня Е.П. Багратион (вдова героя войны 1812 г.), и генеральша А.П. Керн (воспетая Пушкиным как „гений чистой красоты“), и многие другие.

Великая княгиня Анна Павловна. Гравированный портрет Меку.

Одна из них сумела привязать Александра I к себе на 15 лет.

Это была Мария Антоновна Нарышкина, дочь польского князя А.С. Святополк-Четвертинского, погибшего в 1794 г. от рук собственной „черни“, и жена царского угодника, обер-егермейстера Д.Л. Нарышкина — того самого, именем которого (в качестве „канцлера ордена Рогоносцев“) был подписан диплом» присланный А.С. Пушкину 4 ноября 1836 г. и ускоривший дуэль поэта с Ж. Дантесом.

Мария Антоновна родилась 2 февраля 1779 г. В 1795 г. она была выдана замуж за Нарышкина и появилась при петербургском дворе, где сразу была признана «самой красивой женщиной». Очевидцы в один голос изумлялись ее «красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною», тем более что Нарышкина была скромна в одежде и выделялась «среди ослепительных нарядов <…> лишь собственными прелестями».

пел о ней старик Державин.

Александр I сблизился с Нарышкиной в год своего воцарения, прижил от нее двух дочерей (Софью и Зинаиду) и не порывал с нею до 1815 г., хотя государственные, военные, да и амурные дела с другими женщинами подолгу отвлекали его от возлюбленной. В трудные для себя дни он искал душевной опоры и утешения не у жены, не у матери и даже не у любимой сестры Екатерины, поскольку она с 1809 г. жила в Твери, а у Нарышкиной. Вот что писал об этом романе А. Коленкур Наполеону 5 апреля 1808 г. из Петербурга в Париж: «Государь рыцарски любит Нарышкину <…> любит ее ради нее самой, ради их двух детей, а также потому, что она никогда не заговаривала с ним о делах <…> Он уверял меня, что такого рода жизнь вернула ему полное счастье <…> „Мне жаль императора (Наполеона. — Н.Т.), — добавил он, — если он никого не любит. Это отдых после трудов“».

А. Валлоттон метко определил, что «у Александра было три страсти: парадомания, Мария Нарышкина и дипломатия». Все они совокупно, но главным образом, конечно, вторая страсть, усугубили взаимное отчуждение между императором и его женой, Елизаветой Алексеевной, возникшее еще до того, как в жизнь Александра вошла Нарышкина. Может быть, в отместку мужу Елизавета Алексеевна тоже завела любовную связь, снизойдя до кавалергардского штабс-ротмистра Алексея Охотникова, но этот роман кончился трагически. 30 января 1807 г. на 26-м году жизни Охотников был убит из-за угла кинжалом безвестного злоумышленника, как полагают некоторые изыскатели, — по возможному наущению матери-императрицы Марии Федоровны или даже (что совершенно невероятно) самого Александра…

Мужчин Александр очаровывал не меньше, чем женщин. Лишь единицы могли разглядеть в нем наряду с хорошим дурное, причем удивлялись диалектическому единству противоположностей в его облике. Рыцарски благородный и великодушный, «упрямый, как лошак», по выражению Наполеона[75], и «нервный, как беременная женщина» (выражение А.А. Чарторыйского), царь «представлял собой странное сочетание мужских достоинств и женских слабостей»[76]. С одной стороны, он мог твердо, рискуя стать жертвой заговора, блюсти в 1807–1811 гг. формальный союз с Наполеоном, вопреки дворянской оппозиции, толкавшей его к разрыву, а в 1812 г., наоборот, столь же твердо сопротивляться агрессии Наполеона, наперекор той же оппозиции, склонявшей его к миру, т. е. мог действовать как мудрый и мужественный государь. С другой стороны, он же был мелочным, подозрительным и злопамятным, как провинциальная кумушка.

По свидетельству М.А. Нарышкиной, «подозрительность его доходила до умоисступления. Достаточно было ему услышать смех на улице или увидеть улыбку на лице одного из придворных, чтобы вообразить, что над ним смеются». Столь же преувеличенной была и его злопамятность. «Государь так памятен, — удивлялся Д.П. Трощинский, — что ежели о ком раз один услышит худое, то уже никогда не забудет». Еще больше шокировала окружающих мелочность императора — и в придворном этикете (специальным указом он запретил «ношение очков»), и в личном обиходе (учредил должность служителя, который отвечал за «поставку перьев, очиненных по руке государя»), и даже в самой его подозрительности. Он всерьез, как «клевету» и «оскорбление», воспринял слух «о самой черной неблагодарности кн. А.С. Меншикова, разглашающего, будто государь носит накладные икры».

Наверное, первопричиной такой подозрительности был крайне скептический взгляд Александра на род человеческий — взгляд, который он высказывал иногда без околичностей: «Я не верю никому. Я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы».

Определяющей чертой натуры Александра I с малолетства и до конца дней оставалось двуличие. Оно позволяло ему изъявлять дружеские чувства одновременно Наполеону, Францу I и Фридриху Вильгельму III, работать с Аракчеевым и Сперанским, задушевно общаться с просвещенным Н.М. Карамзиным и фанатиком-изувером архимандритом Фотием, а главное, скрывать от людей, будь то друзья или враги, свои истинные чувства и мысли. Понять его было очень трудно, обмануть — почти невозможно. Вот два характерных примера. Однажды петербургский генерал-губернатор П.В. Голенищев-Кутузов вышел из кабинета царя в приемную, утирая слезы. Ожидавшие приема бросились к нему с расспросами и услышали в ответ: «Плакали оба, но кто кого обманул, не знаю». В другой раз Платон Зубов попросил царя выполнить его «скромную просьбу», не сказав, в чем она заключается. Александр дал слово. Тогда Зубов поднес ему на подпись указ о помиловании генерала, обвиненного в трусости. Александр поморщился, но подписал: «Принять вновь на службу». Через минуту он попросил Зубова выполнить и его, царя, «скромную просьбу». Зубов выразил готовность «беспрекословно исполнить все, что прикажет государь». «Пожалуйста, — сказал Александр, — порвите указ, подписанный мною». Зубов растерялся, покраснел, но — делать нечего! — разорвал бумагу.

В общем, душа Александра переливалась, по выражению А.А. Чарторыйского, «всеми цветами радуги». Он умел и артистически пленять, и шутя отторгать от себя окружающих, и виртуозно вводить их в заблуждение. Такое умение помогало ему и в жизни, и особенно в политике, где он был, по меткому определению шведского канцлера Г. Лагербьелке, «тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская».

Личные качества Александра I налагали свою печать на политику, как внутреннюю, так и внешнюю, что проявилось, например, в его дипломатии от Тильзита до 1812 г. С Наполеоном Александр вел дружественные переговоры, одобряя чуть ли не каждую его идею, вплоть до новых проектов удара по Англии… в Индии. 2 февраля 1808 г. Наполеон написал Александру: «Армия в 50 000 человек, франко-русская, может быть, и австрийская, которая направится через Константинополь в Азию, не дойдет еще до Евфрата, как Англия затрепещет <…> Я твердо стою в Далмации, Ваше Величество — на Дунае. Через месяц после того, как мы договоримся, наша армия может быть на Босфоре. Удар отзовется в Индии, и Англия будет покорена». Александр ответил: «Виды Вашего величества представляются мне одинаково великими и справедливыми. Такому высочайшему гению, как Ваш, предназначено создать столь обширный план, Вашему же гению — и руководить его исполнением».

Конкретное же обсуждение этого, как, впрочем, и большинства других вопросов, заходило в тупик главным образом из-за того, что Наполеон требовал от Александра соблюдать континентальную блокаду; Александр же сделать это просто не мог. Он вынужден был считаться с тем, что во время его царствования из 1200 иностранных торговых судов, ежегодно входивших только в Неву, больше 600 носили британский флаг и что теперь закрыть все свои порты от англичан было бы для России экономически гибельно. Поэтому Александр дозволял российским дворянам и купцам втихомолку, контрабандно торговать с Англией, нарушая таким образом континентальную систему, в то время как Наполеон, понимавший, что «достаточно одной трещины, чтобы в нее провалилась вся система», настаивал на неукоснительном ее соблюдении. Раздражаясь нарушением со стороны Александра статьи Тильзитского договора о континентальной блокаде, Наполеон, в свою очередь, нарушал другую статью — об эвакуации своих войск из Пруссии. Все это накапливало недоверие в отношениях между союзниками и мешало им договориться также и по вопросам о Польше, германских и дунайских княжествах, средиземно-морских островах.

Правда, Александр использовал предоставленную ему в Тильзите свободу действий против Швеции, что дворянская оппозиция воспринимала как ложку меда в тильзитской бочке дегтя. После того как шведский король Густав IV Адольф отказался присоединиться к континентальной блокаде, отверг предложение вступить в союз с Россией против Англии и возвратил Александру I знаки ордена Андрея Первозванного, заявив, что не желает носить такой же орден, как у Бонапарта, Александр объявил Густаву войну. В феврале 1808 г. 24-тысячная русская армия во главе с лучшими генералами (П.И. Багратионом, М.Б. Барклаем де Толли, Н.Н. Раевским, Н.М. Каменским, Я.П. Кульневым) вторглась на территорию Финляндии, которая с конца XIII в. принадлежала Швеции и теперь, по договоренности между Александром и Наполеоном, должна была отойти к России. Александр и его генералы рассчитывали на скоротечную кампанию, но война неожиданно для них затянулась. Дворянская оппозиция роптала на царя за то, что он, угождая Наполеону, ополчился на «слабого соседа и к тому же близкого родственника» (жена Густава Фредерика была родной сестрой императрицы Елизаветы Алексеевны). Лишь мирный договор, подписанный 5 (17) сентября 1809 г. в финском городке Фридрихсгаме, примирил оппозицию с Александром, поскольку вся Финляндия плюс Аландские острова по этому договору вошли в состав России, а стало быть, к выгоде российских дворян и купцов расширились не только границы империи, но и ее хозяйственный рынок, торговые связи, людские ресурсы.

Разбитая Швеция обязалась присоединиться к континентальной блокаде. Александр I был вправе считать, что именно он принудил ее к этому и что Наполеон оценит его верность союзническим обязательствам. Но, имитируя согласие с Наполеоном и выигрывая при этом для себя время и даже пространство, как в войне со Швецией, он вместе с тем тайно от своего тильзитского союзника вдохновлял, а иногда даже открыто поддерживал милых его феодальному сердцу Габсбургов и особенно Гогенцоллернов. Если Франца I он письменно заверял «в дружбе и в стремлении сохранить целостность Австрийской империи», то Фридриха Вильгельма III — даже «в неотделимости его интересов от интересов России», и действительно добился от Наполеона в Эрфурте сокращения контрибуции с Пруссии в пользу Франции на 20 млн. франков (2 октября 1808 г. царь радостно известил короля об этом в личном письме).

Дружба Романовых с Габсбургами подверглась тяжкому испытанию летом 1809 г., когда Австрия начала войну против Наполеона с намерением взять реванш за 1805 год, а Россия по букве ст. 1-й Тильзитского договора должна была «действовать» сообща с Францией. Александр I, как только он узнал о начале войны, заверил А. Коленкура: «Император (Наполеон) найдет во мне союзника, который будет действовать открыто. Я ничего не буду делать вполовину». Однако действовал он тогда именно «вполовину». Только к концу второго месяца войны, когда Наполеон, одержав ряд побед над австрийцами, уже занял Вену, русский корпус под начальством кн. С.Ф. Голицына вступил на территорию Австрии. «С нашей стороны, — читаем у Н.К. Шильдера, — началась тогда бескровная война: другого названия нельзя присвоить этому странному и небывалому походу русских войск. Достаточно сказать, что в деле при Подгурже 14 июля, важнейшем за всю войну 1809 г. с Австрией, были убиты два казака и ранены два офицера». 16 августа 1809 г.

Александр I с удовлетворением написал государственному канцлеру Н.П. Румянцеву: «Мы должны радоваться, что не слишком способствовали делу уничтожения австрийской армии».

Наполеон тем не менее наградил Александра за «участие» в разгроме Австрии, передав России часть австрийской Галиции с населением в 400 тыс. человек. Петербургский двор расценил этот жест «корсиканца» как оскорбительную для Александра подачку. О царе злословили: «Наполеон осрамил его, дав ему из земель, отнятых у Австрии, не какую-нибудь область, а 400 тыс. душ, как бывало у нас цари награждали своих клевретов». Сам Александр больше переживал другое: как бы не пострадала дружба с Габсбургами. Он с «огромным удовольствием» ответил на письменные заверения Франца I от 26 октября 1809 г. «в искренней дружбе» такими же заверениями и добавил: «Меня крайне огорчало то, что давние отношения между нашими монархиями были прерваны войной, в которой я должен был принять участие в качестве союзника»…

Столь же изворотливой, с характерным для царя двуличием, была после Тильзита и внутренняя политика Александра I. Участие России в континентальной блокаде Англии губительно отражалось на русской экономике. Агенты Наполеона в 1808 г. доносили ему из Москвы: «Вся торговля находится в застое. Русские вельможи, привыкшие к роскоши, с горечью терпят лишения <…> Русские бумаги пали на 50 %, продукты дворянских поместий лишены вывоза». Новая союзница, Франция, не могла компенсировать этого ущерба, поскольку экономические связи России с Францией были поверхностными (главным образом импорт в Россию предметов французской роскоши). Нарушая внешнеторговый оборот России, континентальная система расстраивала ее финансы. Уже в 1809 г. бюджетный дефицит вырос по сравнению с 1801 г. с 12,2 млн. до 157,5 млн. руб., т. е. почти в 13 раз; дело шло к финансовому краху. Русская экономика в условиях континентальной блокады стала походить на человека, задыхающегося в приступе астмы. Александр I все больше прислушивался к воплям против блокады и все чаще разрешал нарушать ее дворянам и купцам, тем более что купцов 1-й и 2-й гильдий он недавно (манифестом от 1 января 1807 г.) во многом уравнял с дворянами.

В России у Александра I насчитывалось тогда больше 40 млн. подданных: дворян — 225 тыс., священнослужителей — 215 тыс., купцов — 119 тыс., генералов и офицеров—15 тыс. и столько же государственных чиновников. В интересах этих примерно 590 тыс. человек, т. е. меньше 1,5 % россиян, царь управлял своей империей. Все прочие, большинство которых составляли крепостные крестьяне (по выражению А. де Кюстина, «рабы рабов»), в политических расчетах царя не учитывались, хотя именно они своими руками создавали материальную и военную мощь империи, а в кризисные моменты спасали ее от иноземных нашествий.

Впрочем, Александр I понимал, что хотя «рабы» стерпят многое, даже их терпению есть предел. Между тем гнет и надругательства очень многих помещиков над крестьянами были беспредельны: крестьян не считали людьми, их эксплуатировали, как тягловый скот, продавали и покупали, обменивали на собак, проигрывали в карты, сажали на цепь, заклепывали в железные клетки, били насмерть розгами, батогами, кнутами, щекобитами, т. е. деревянными орудиями для битья по щекам, дабы не марать дворянских рук о «хамские рожи»[77]. Можно ли было все это терпеть? Только за 1808–1809 гг. в России вспыхнули 52 крестьянских волнения. Александр больше своих предшественников старался не допустить возможного повторения пугачевщины и поэтому с первых же лет царствования, как мы видели и еще увидим, начал исподволь готовить отмену крепостного права через постепенное его ослабление.

В условиях разорительных войн с Наполеоном (хотя и частично оплаченных английским золотом) Александр, не в пример отцу своему и бабке, стал экономить национальные средства. Он не только прекратил раздачу крепостных крестьян, но и урезал на 4 млн. руб. содержание царского двора, сократив при этом штат придворных. Сам, будучи «величеством» и щеголем, Александр не любил бесполезную роскошь, считал лишними чисто придворные должности и презрительно называл тех царедворцев, которые не имели другой службы, «полотерами». В результате, при нем, как иронически заметил академик А.Н. Пыпин, «величие» двора упало, дав великосветской фронде лишний повод для ропота.

К 1809 г. Александр счел дворянско-купеческое недовольство столь угрожающим, что вынужден был видоизменить свой политический курс. Во внешней политике он стал менее уступчив и более требователен перед Наполеоном как равноправный партнер, а внутри страны вновь занялся проектами реформ. Дело в том, что, начиная первую войну с Наполеоном, Александр вдруг резко усилил карательный режим в стране. 5 сентября 1805 г., перед отъездом в армию, он фактически возродил Тайную экспедицию, которая с такой помпой была упразднена в первый же месяц его царствования. Теперь ее функции стал исполнять так называемый Комитет для совещания по делам высшей полиции, преобразованный 13 января 1807 г. в Комитет охранения общей безопасности. Самым деятельным членом его стал сенатор А.С. Макаров, преемник по Тайной экспедиции главного инквизитора Екатерины Великой «кнутобоя» С.И. Шешковского. Обретший в том же 1807 г. силу А.А. Аракчеев поощрял розыскное усердие Комитета. Уже к 1808 г. среди россиян получил хождение сатирический листок, который так оценивал положение дел в стране: «Правосудие — в бегах. Добродетель ходит по миру. Благодеяние — под арестом <…> Честность вышла в отставку <…>. Закон — на пуговицах Сената.

Терпение — скоро лопнет».

В обстановке, когда все слои населения, от дворянской фронды до крепостных бунтарей, по разным мотивам и различными способами выражали недовольство правительством, Александр I ощутил шаткость своего положения и решил на время отложить аракчеевщину, попытаться успокоить недовольных и отвлечь их внимание от внешних неудач и внутренних трудностей проектами новых реформ. Аракчеев до лучших времен вновь отошел в тень. Его место в качестве ближайшего советника и сотрудника царя занял Михаил Михайлович Сперанский. С 1809 г. началась вторая серия либеральных реформ Александра I, которая затянулась до весны 1812 г…

М.М. Сперанский. Художник П. Борель.

В 1888 г. В.О. Ключевский говорил о Сперанском: «Со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум; после Сперанского, не знаю, появится ли третий». Теперь, когда вся история русского престола уже позади, можно сказать, не принижая имен А.М. Горчакова и Д.А. Милютина, С.Ю. Витте и П.А. Столыпина, что третий ум такой силы не появился.

Судьба Сперанского с ее взлетами и падениями любопытна и показательна для крепостнической действительности. «Человек сей быстро возник из ничтожества», — с удивлением и злобой вспоминал Ф.Ф. Вигель. На Востоке о таких выскочках, как Сперанский, говорят: «Пешка! Когда же ты стала ферзем?» Действительно, как могло случиться, что в самодержавной стране сын бедного приходского священника в короткое время и вне всякого фаворитизма занял второе место после царя? Здесь надо учитывать ряд обстоятельств.

Сперанский обладал исключительными способностями. Он блестяще окончил духовную академию, в совершенстве знал математику и философию, владел шестью иностранными языками, был замечательным стилистом и первоклассным оратором (его трактат «Правила высшего красноречия» может поспорить по значимости с трактатами Цицерона). Но самым ценным качеством Сперанского был его глубокий и в то же время необычайно подвижный и гибкий, истинно государственный ум. По слухам, Наполеон в дни эрфуртского свидания с Александром I поговорил со Сперанским и подвел его к Александру со словами: «Не угодно ли вам, государь, обменять мне этого человека на какое-нибудь королевство?» Не случайно всемогущий Аракчеев сказал как-то: «Если бы у меня была треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!»

И все-таки, будь Сперанский даже семи пядей во лбу, он вполне мог затеряться где-нибудь на задворках крепостной России, как затерялись там, вероятно, десятки и сотни талантливых, если не гениальных простолюдинов. Но ему помог, говоря словами Фридриха Великого, «Его Августейшее Величество Случай».

Дело в том, что Александр I, замышляя с первых же шагов своего царствования эффектные, но безвредные для самодержавия реформы, очень нуждался в людях с государственным складом ума и не находил их при дворе. Сперанский, бывший тогда секретарем у одного из «молодых друзей» царя, В.П. Кочубея, случайно попался на глаза впечатлительному монарху, поразил его умением составлять доклады по любому вопросу и был взят на примету.

Граф В.П. Кочубей. Гравюра Райта с портрета Д. Доу.

После Тильзита, когда понадобилось вновь заняться реформами, царь вспомнил о Сперанском, призвал и возвысил его. 30 августа 1809 г. Сперанский был пожалован в тайные советники, а 1 января 1810 г. назначен государственным секретарем и почти три года являлся, по выражению Ж. де Местра, «первым и единственным министром империи». «Благоволение и доверие к нему императора не имели, как казалось, пределов», — констатировал Н.К. Шильдер.

Реформировать Россию Сперанский задумал, когда она еще переживала «дней Александровых прекрасное начало», а сам Михаил Михайлович в бумагах 1802 г. высказался так: «Я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи <…> Действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов»[78]. С того времени Сперанский и начал работать, что называется, «в стол», над проектами государственного переустройства России. Осенью 1808 г. после свидания с Наполеоном в Эрфурте Александр I поручил Сперанскому подготовить реформу государственного механизма, который оставался таким же «безобразным», как и в годы Негласного комитета. Плоды шестилетних трудов Сперанского были легализованы, и на их основе он к концу 1809 г. составил кроме ряда частных проектов знаменитое «Введение к уложению государственных законов», т. е. план преобразования Российской империи из цитадели феодального бесправия в правовое буржуазное государство.

Сперанский прямо отметил в тексте своего «Введения», что им изучены «все существующие в мире конституции». Сказались в его проекте и личные впечатления от европейских порядков. В Эрфурте Александр I как-то спросил его: «Как нравится тебе за границей?» Сперанский ответил: «У нас люди лучше, но здесь лучше установления». Теперь он попытался реформировать российскую государственность на европейских началах. Эталоном же этих начал служил для него Кодекс Наполеона, хотя и М.А. Корф, утверждавший, будто «Наполеон и политическая система Франции совершенно поработили все помыслы» Сперанского, и Н.М. Карамзин, расценивший «Введение к уложению государственных законов» как всего лишь «перевод Наполеонова кодекса», преувеличивали франкофильство российского реформатора.

Вот основные положения реформы Сперанского. Россия — на грани революции. Если оставить в ней все, как есть, революция неизбежна, ибо история не знает примера, «чтобы народ просвещенный и коммерческий мог долго в рабстве оставаться». Однако революцию еще не поздно предотвратить, сохраняя и самодержавие, и даже крепостное право. Надо лишь придать самодержавию видимость конституционной монархии, «облечь» его (не ограничить, а именно облечь) конституцией, крепостное же право отменить — постепенно и поэтапно, начав с разрешения помещичьим крестьянам приобретать недвижимую собственность.

По «конституции» Сперанского, все население страны разделялось на три сословия: дворянство, «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне) и «народ рабочий» (помещичьи крестьяне, мастеровые, прислуга). Политические права должны были получить два первых сословия, а людям из «народа рабочего» предоставлялась (в перспективе) возможность перейти в «среднее состояние» и стать политически правомочными, когда они обретут недвижимость.

В основу государственного устройства России, по мысли Сперанского, впервые был положен принцип разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную. Высшим органом судебной власти должен был стать Сенат, исполнительной — министерства, законодательной — Государственная дума. Однако выше всех этих высших органов учреждался Государственный совет в качестве совещательного органа при царе. Как и прежде, окончательно утверждал или отклонял любой законопроект, даже принятый Государственной думой, Его Величество император.

Разумеется, Сперанский учитывал, что судьба его проекта (как и его самого) — в руках царя, и поэтому он формулировал свои идеи умеренно, стараясь не оттолкнуть монарха излишним радикализмом, а, напротив, затронуть в нем лагарповские струны и сыграть на них для пользы Отечества. Тем не менее даже в таком виде реформы Сперанского означали бы прорыв России от феодального самовластия к началам буржуазного права. Феодальная знать встретила их в штыки. Сам реформатор, простолюдин, выскочка, при дворе оказался явно не ко двору. Его ненавидели и завидовали ему, и чем больше завидовали, тем сильнее ненавидели. Что же касается его проектов, то в них усматривали чуть ли не революционную опасность. На кабинет Сперанского, по словам Ф.Ф. Вигеля, «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою все наше отечество». Ф.В. Ростопчин вспоминал, что имя Сперанского дворяне и оболваненный ими люд ставили «рядом с именем Мазепы» и строчили на него доносы царю как на изменника. Один из таких доносов настрочил и сам Ростопчин: «Секретарь Ваш Сперанский с сообщниками своими <…> предали Вас мнимому Вашему союзнику»[79].

С теоретическим обоснованием дворянской оппозиции Сперанскому выступил Николай Михайлович Карамзин — в то время популярный литератор, уже работавший и над «Историей государства Российского». К 1810 г. Александр I приблизил его к своей семье и думал предложить ему пост министра народного просвещения, но Сперанский воспротивился этой мысли и отговорил от нее царя. Кстати сказать, Александр, в отличие от Наполеона, не имел друзей среди корифеев национальной и мировой культуры — ученых, писателей, художников, музыкантов, актеров[80] (Карамзин был единственным исключением).

К началу февраля 1811 г. Карамзин написал, в противовес проектам Сперанского, «Записку о древней и новой России». В марте он вручил ее Александру. Писатель выступил здесь как рупор консервативного дворянства, а его «Записка» представила собой первое изложение основ теории официальной народности — теории, которая «расцветет» при Николае I.

Н.М. Карамзин. Гравированный портрет Н.И. Уткина.

Страстно и гневно Карамзин обрушился на главную у Сперанского идею представительного правления, усмотрев в ней посягательство на святая святых — незыблемость самодержавия. Именно так: самодержавие должно быть не только вечным, но и незыблемым, вещал Карамзин, — его не нужно облекать никакими законами, ибо «в России государь есть живой закон». Впрочем, он отвергал и все вообще нововведения Сперанского по принципу: «всякая новость в государственном порядке есть зло».

Не вся «Записка» Карамзина понравилась Александру I, но в главном она льстила самодержавному инстинкту неограниченной власти. Когда Сперанский докладывал царю (еще в 1808 г.) перечень задуманных преобразований, он приписал к докладу: «Если Бог благословит все сии начинания, то в 1811 г., к концу десятилетия настоящего царствования Россия воспримет новое бытие и совершенно во всех частях преобразится». Бог не благословил, а «помазанник Божий» вновь, как и в 1804 г., своевременно почувствовал, что можно обойтись без «нового бытия». Поскольку Александр ценил либеральные идеи чисто эстетически, Сперанский испугал царя, «показав ему в конкретном воплощении его смутную и бесформенную мечту», как «предъявленный к уплате счет». Так объяснил одну из причин внезапной немилости Александра к Сперанскому А.А. Кизеветтер. Сказалось здесь и задетое самолюбие царя — ему доносили, что Сперанский отзывается о нем уничижительно. Сам Александр в марте 1812 г. перед ссылкой Сперанского жаловался Я.И. де Санглену: «Он имел дерзость, описав мне все воинские таланты Наполеона, советовать, чтобы я, сложив все с себя, собрал Боярскую думу и предоставил ей вести отечественную войну. Но что ж я такое? Разве нуль?» Ненависть дворян к Сперанскому тоже оказалась для царя кстати. Она давала престолу возможность пожертвовать Сперанским и таким образом вернуть себе расположение дворянства, утраченное после Тильзита.

В такой обстановке Александр I прислушался к обвинениям Сперанского в измене, которые вел. кн. Николай Михайлович оценил так: «Все чего-то добивались, чего-то искали и ничего не нашли, но придумали самые фантастические предположения». В воскресенье 17 марта 1812 г. к 8 часам вечера царь вызвал Сперанского к себе во дворец. Аудиенция продолжалась два часа. Из царского кабинета Сперанский вышел бледный, в слезах (сам он потом рассказывал: «На моих щеках были его слезы»). Разговор был тяжелым, но, как вспоминал Сперанский, «про измену не было сказано ни слова». Царь обвинял его по трем пунктам: расстроил финансы, возбудил россиян налогами против властей, «худо отзывался» о правительстве. Конечно же, царь не верил в измену Сперанского. Если Наполеон из одного разговора со Сперанским понял и потом, уже на острове Святой Елены, вспоминал, что «это была самая разумная и самая честная личность при русском дворе», то Александр тем более мог убедиться в этом за три года почти ежедневного общения со своим ближайшим помощником. Трудно было Александру терять «гениального советника»[81], который один стоил целого кабинета министров. Об этом говорят и его слезы на щеках Сперанского, и признание, которое он сделал на следующий же день кн. А.Н. Голицыну: «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой!» Но перед лицом угрозы ширящейся дворянской оппозиции царь счел необходимым принести Сперанского ей в жертву.

Когда Сперанский вернулся от царя домой, его там уже поджидал министр полиции А.Д. Балашов с почтовой кибиткой, в которой он немедля, едва позволив опальному фавориту проститься с семьей, отправил его с фельдъегерем в Нижний Новгород, а затем еще далее — в Пермь, под строгий надзор полиции…

Из крупных проектов Сперанского осуществился только один: 1 января 1810 г. вместо аморфного Непременного совета из 12 представителей высшей титулованной знати был учрежден Государственный совет со строго очерченными законосовещательными функциями, в который входили 35 самых влиятельных чиновников, включая министров империи. Как своеобразный памятник Сперанскому Государственный совет просуществовал вплоть до падения царизма. Еще дольше, до 1918 г., напоминало о Сперанском другое его детище — Царскосельский лицей. Именно Сперанский подал идею и написал устав лицея, единственного тогда в России учебного заведения, где не допускались телесные наказания. Лицей был торжественно открыт 19 октября 1811 г. в присутствии Александра I, которому, были представлены лицеисты первого набора: А.С. Пушкин, А.М. Горчаков, И.И. Пущин, В.К. Кюхельбекер, А.А. Дельвиг, М.А. Корф и др.

Сам Сперанский через девять лет будет возвращен из ссылки и вновь займет видное положение, но труды его, как выразился А.И. Герцен, «остались сосланными в архиве». Дворянство, напуганное его проектами и обеспокоенное угрозой нашествия Наполеона, тесно сплотилось с престолом, а другим слоям общества удалось за трехлетие реформ Сперанского напустить пыль в глаза. В результате Александр I увидел, что позиции самодержавия упрочились, и после падения Сперанского уже не имел больше нужды заниматься реформами. Говоря словами В.О. Ключевского, «стыдливую, совестливую сперанщину» сменила «нахальная аракчеевщина», и Россия вновь приняла обычный для нее вид, который подвигнет несколько позднее А. де Кюстина на такое сравнение: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».

Наполеон и его империя

Тильзит стал апогеем могущества Наполеона и его империи. Не только французы, но и все европейцы считали тогда, что союз двух крупнейших держав континента неодолим. Враги союза могли рассчитывать только на его подрыв изнутри. Во Франции, по мнению Гортензии Богарне, «Тильзит установил спокойствие и счастье», что надо понимать как сознание национальной стабильности и мощи в условиях всеобщего мира.

Наполеон поддерживал такое сознание в умах своих подданных, хотя сам он стремился к большему, а именно к преобладанию французской мощи на континенте. Тильзитский договор давал ему как творцу и блюстителю континентальной системы юридическое основание для гегемонистских действий. Опираясь на союз с Россией, Наполеон старался расширить границы и приумножить могущество своей империи. При этом он не гнушался никакими средствами, вплоть до актов прямой аннексии, начатых еще до Тильзита и теперь продолженных. Вслед за братом Жозефом он начал сажать на европейские троны других членов своей семьи, так называемых «наполеонидов». Евгений Богарне в 1805 г. стал вице-королем Италии, Людовик Бонапарт в 1806 г. — голландским королем, Жером в 1807 г. — королем вестфальским, Элиза Бонапарт — великой герцогиней тосканской, Полина — принцессой гвастальской. После того как Жозеф Бонапарт летом 1808 г. был перемещен с неаполитанского на испанский трон, королем Неаполя стал И.

Мюрат, муж Каролины Бонапарт, которая таким образом на зависть своим сестрам поднялась из герцогинь в королевы.

Евгений Богарне. Неизвестный художник.

Полина Бонапарт. Неизвестный художник.

А. Дюма подсчитал: «Теперь в семье Наполеона стало пять корон, не считая его собственной».

Обычным для Наполеона поводом к изгнанию с трона того или иного монарха и к замене его своим ставленником служило несоблюдение континентальной блокады. Именно за это 17 мая 1809 г. Наполеон лишил светской власти самого папу Римского Пия VII и присоединил папские владения к Франции. Когда же «святой отец» вздумал протестовать, Наполеон распорядился взять его под стражу и увезти в Савону, на север Италии, а затем в Фонтенбло, под Парижем[82]. Такое святотатство повергло европейские дворы почти в такой же шок, как расправа Наполеона с герцогом Энгиенским. Зато все монархи и тем более иерархи восхищались мужеством папы, который перед отбытием в Савону издал буллу, отлучавшую Наполеона от церкви. Эта булла очень повредила Наполеону в Испании. Тамошние церковники призывали свою паству истреблять французов, «потому что они посланы отлученным от Господа и, значит, сами отлучены».

Уже в 1809 г. Наполеон как император французов, король Италии, протектор Рейнского союза, сюзерен 7 вассальных королевств и 30 государей повелевал почти всей Европой от Мадрида до Варшавы и от Гамбурга до Ионических островов.

Территорией вассального герцогства Варшавского Франция граничила на Висле с Россией. Впрочем, Россия была в союзе с Наполеоном. Пруссия трепетала перед ним. Австрия покорно молчала. Только Англия продолжала борьбу, но ее Наполеон рассчитывал удушить континентальной блокадой.

Мир не знал другого примера столь головокружительной карьеры. Генерал М. Фуа, соратник Наполеона, сказал о нем: «Подобно богам Гомера, он, сделав три шага, был уже на краю света». После Тильзита он, по выражению Н.А. Полевого, «забыл, что есть же всему предел — потворству счастья и гению человека», и с высоты, казалось, недосягаемого, но им достигнутого величия посчитал возможным, как он заявит своим сенаторам, «обеспечить за Францией господство над всем светом», вознамерился, говоря стихами В. Гюго.

В беседах с Э. Лас-Казом на острове Святой Елены Наполеон так изложил свой план: «Вся Европа составила бы один народ, одно семейство. Везде были бы одни законы, одни деньги, одна мера весов. Я бы потребовал, чтобы не только моря, но и все реки были открыты для всеобщей торговли, чтобы войска всех держав ограничились одной Гвардией Государей. Своего сына я сделал бы соцарствующим императором. Кончилось бы мое диктаторское правление и началось бы конституционное. Париж стал бы столицей мира». Наполеон планировал даже образовать в Париже единый общеевропейский архив, и некоторые историки, включая нашего акад. Е.В. Тарле, считали если не самый план, то наполеоновскую идею централизации архивов «безусловно полезной».

Во всяком случае, Наполеон строил планы не Аттилы, не Чингисхана или Тимура, с которыми часто сравнивали его враги, а Цезаря или Карла Великого, соединявшего в себе еще и Вольтера. Одни историки (преимущественно французские) восхваляют его планы как прообраз современной политики «объединения Европы», другие (особенно российские) — осуждают как стремление обеспечить на континенте главенство Франции. Думается, здесь одно не исключает другого. Наполеон действительно стремился к «объединению Европы», но под главенством Франции. Его апологеты А. Тьер, Э. Дрио, Л. Мадлен и другие примеряли к нему тогу миротворца, повторяя вслед за Стендалем, что хотя Наполеон вел множество войн, он ни в одной из них, кроме испанской и русской, «не был зачинщиком». О войнах здесь еще можно спорить. Например, война Французской республики против 2-й европейской коалиции была развязана коалиционерами, но в ходе ее Наполеон как «зачинщик» предпринял египетский поход, т. е. Отдельную войну с мамлюками и турками. Бесспорно другое. Наполеон аннексировал в Европе ряд малых государств (Голландию, Неаполитанское королевство, Тоскану, Ольденбург, Папскую область) мирно, без войн, но это не снимает с него ответственности как с агрессора. Совершенно прав А.З. Манфред: «Наполеон нес мир на острие штыка <…> Мир, который он навязывал силой оружия Европе, был миром французской гегемонии, миром порабощения европейских народов».

Кстати, первую страну, которая не покорилась ему и стала для него началом конца, Испанию он тоже возжаждал аннексировать мирно, разработав сатанински гениальный план. Испанский престол занимали тогда Бурбоны. Король Карл IV, королева Мария Луиза, их сын престолонаследник Фердинанд и фаворит королевы дон М. Годой, лейб-гвардеец, ставший благодаря королеве «князем Мира», генералиссимусом и премьер-министром, враждовали между собой и кляузничали друг на друга Наполеону как высшему на земле авторитету, раздражая собственный народ. Наполеон взял на себя роль арбитра в их распре. В мае 1808 г. он пригласил (точнее сказать, заманил) их всех с чадами и домочадцами к себе в Байонну, нарисовал перед ними устрашающую картину возможного бунта против них в Испании и потребовал «ради спокойствия испанского народа», чтобы и Карл, и Фердинанд отказались от престола, а затем, радея уже об их личном «спокойствии», отправил короля и королеву фактически под домашний арест в Фонтенбло, а Фердинанда с прочими членами королевской семьи — в Валансэ[83]. Вместо них Наполеон прислал испанцам в качестве их короля своего брата Жозефа. «Он провел всю потрясающую операцию похищения трона сразу у двоих — и у отца, и у сына — виртуозно, — читаем об этом у А.З. Манфреда. — Ни одного выстрела, ни одного резкого жеста, ни одного жестокого слова — и Испания была завоевана».

Но тут уже в завоеванной, как показалось Наполеону, стране восстала против него испанская чернь, которую он не принимал всерьез. Армия Испании была слабой, хотя в ней числилось 127 фельдмаршалов. Военачальники Наполеона били и почти уничтожали ее: Ланн — при Туделе, Бессьер — при Медина дель Рио-Секо, Сюше — при Бельчите. Однако местные крестьяне вновь и вновь создавали по всей стране многочисленные и неуловимые партизанские отряды, за счет которых испанская армия пополнялась и заново возрождалась. Именно партизаны («гверильясы») главным образом и войска 65-летнего генерала Ф. Кастаньоса окружили у города Байлен в Андалузии и 23 июля 1808 г. заставили капитулировать 18-тысячный корпус генерала П. Дюпона.

Эхо Байлена прокатилось по всему миру. Все узнали не только о позоре всепобеждающей империи («У меня здесь пятно!» — восклицал в те дни Наполеон, показывая себе на грудь), но и о возможности успешной борьбы против нее. Байлен насторожил Францию, вдохновил Испанию, обрадовал Англию. В августе 1808 г. высадилась в Португалии и пошла на помощь испанцам английская армия под командованием Артура Уэлсли, который через год станет герцогом Веллингтоном. Контроль Франции над Испанией оказался под угрозой. Между тем Наполеон считал его для себя необходимым — не только ради континентальной блокады. «Мне нужно полное спокойствие с тыла, — говорил он К. Меттерниху. — Испанский же трон был занят Бурбонами. Это мои личные враги».

5 ноября 1808 г. Наполеон сам во главе 180-тысячной армии вторгся в Испанию и прошел по ней огнем и мечом. Менее чем за месяц он разгромил испанские войска при Бургосе, Сомо-Сьерраи Ретиро, выгнал из Испании англичан, взял Мадрид, восстановил на испанском троне Жозефа и 4 декабря обнародовал за своей подписью ряд декретов, по которым отменялись в стране феодальные привилегии, запрещалась инквизиция, а все ее имущество переходило в распоряжение государства, упразднялись таможенные барьеры внутри страны и т. д. Но едва Наполеон вернулся в Париж, как ему стали доносить о новых восстаниях «испанской черни». Его антифеодальные, глубоко прогрессивные декреты народ Испании, изнывавший под гнетом своих феодалов, отвергал безоговорочно и всецело, предпочитая отечественное ярмо навязанным извне свободам. К тому же вновь на помощь испанцам пришли англичане. Отныне и до конца Наполеон вынужден был содержать в Испании огромную армию (к 1812 г. — до 400 тыс. человек) и все свои новые войны, включая поход в Россию, вел как бы одной рукой; другая его рука оставалась занятой в Испании…

Первой из врагов Наполеона попыталась использовать такую ситуацию Австрия. Горя желанием взять реванш за Аустерлиц и Пресбург, она энергично вооружалась, пока Наполеон увязал в Испании. Англия поспешила ассигновать ей 4-миллионную субсидию и образовала вместе с ней 5-ю антифранцузскую коалицию. К весне 1809 г. Австрия вооружила 310 тыс. бойцов под командованием лучшего из своих и одного из лучших в Европе полководцев эрцгерцога и генералиссимуса Карла. Наполеон, знавший о военных приготовлениях Австрии, с трудом собрал 300 тыс. (кроме войск, занятых в Испании). Он вызвал из Испании лучших маршалов — Ж. Ланна и А. Массена — и ждал, не начиная, вопреки своему обыкновению, опережающих действий. Ему было важно показать не только Франции, но и России, что начинает эту войну Австрия.

10 апреля 1809 г. войска эрцгерцога Карла вторглись в Баварию (союзную с Францией), открыв таким образом военные действия. Тогда Наполеон нанес ответный удар посредством маневра, который специалисты считают гениальнейшим из всех его маневров. Разгадав планы австрийцев, он перерезал их пути сообщения и за пять дней, с 19 по 23 апреля, в пяти сражениях (при Тенгине, Абенсберге, Ландсгуте, Экмюле и Регенсбурге) разбил их по частям. Больше 40 тыс. пленных и открытая дорога на Вену были плодами этого маневра. 13 мая бургомистр Вены поднес Наполеону ключи от австрийской столицы. Казалось, войне — конец. Но это только казалось.

Эрцгерцог Карл успел перебросить остатки своей армии на левый берег Дуная и сжег за собой мосты. Когда же Наполеон, преследуя его, 21 мая попытался форсировать Дунай, используя подручные средства, эрцгерцог, уже получивший к тому времени подкрепления, атаковал французов на переправе между Асперном и Эсслингом и отбросил их. Впервые Наполеон проиграл битву. Горечь поражения усугубил тяжкий для него лично удар: погиб маршал Ланн. В самом конце битвы одно из последних ядер, выпущенных австрийцами, раздробило ему обе ноги. Он умер на руках Наполеона, который был потрясен его смертью, ибо ценил Ланна больше, чем кого-либо из своих соратников, и любил как близкого друга.

Эсслинг вызвал в мире еще больший резонанс, чем Байлен, — ведь теперь был побежден не какой-нибудь Дюпон, а сам, дотоле непобедимый, император. Но враги императора торжествовали недолго. Собравшись с силами, Наполеон в битве под Ваграмом 5–6 июля нанес окончательное поражение эрцгерцогу Карлу и принудил Австрию подписать 14 октября 1809 г. в Шенбрунне мирный договор. Империя Габсбургов была низведена в положение зависимого от Франции государства. Она не только обязалась порвать с Англией и присоединиться к континентальной блокаде, выплатить 85-миллионную контрибуцию и сократить армию до 150 тыс. человек, но и уступила все свои приморские провинции Франции, почти всю Галицию — Варшавскому герцогству и Тарнопольский уезд — России.

Ваграм и Шенбрунн означали конец 5-й антифранцузской коалиции. Наполеон праздновал эту с таким трудом («одной рукой»!) одержанную победу, щедро одаривая соратников. Маршалы Л.А. Бертье, Л.Н. Даву, А. Массена получили княжеские титулы, а генералы Ж. Макдональд, О. Мармон, Н.Ш. Удино — звания маршалов.

Маршал Л.А. Бертье. Художник А. Зенефельдер.

Но вокруг императора все громче слышались голоса, что «Великая армия» — уже не та, что Ваграм — это не Аустерлиц и даже не Фридланд, а трое новых маршалов не стоят одного погибшего Ланна. Он и сам понимал: Испания «съедает» столько его сил и средств, что все остальное дается ему теперь неизмеримо труднее, чем прежде. Тем не менее разгром 5-й коалиции укрепил гегемонистские позиции Наполеона в Европе. Поэтому такие авторитеты, как Л. Мадлен и Е.В. Тарле, несколько абстрагируясь от испанской проблемы, считали зенитом могущества наполеоновской империи 1810–1811 годы, т. е. время от Шенбруннского мира до войны с Россией…

Империя Наполеона по масштабам и мощи превзошла все аналоги прошлого, включая державы Александра Македонского и Карла Великого.

Руководить ею мог только первоклассный, безупречно отлаженный аппарат управления. Наполеон создал именно такой аппарат.

Расхожее мнение о режиме Наполеона во Франции как о тирании в принципе справедливо, но требует оговорок.

Еще Стендаль заметил: «Правил тиран, но произвола было мало. А ведь истинный лозунг цивилизации: „Долой произвол!“». Действительно, Кодекс Наполеона гарантировал французам больше гражданских прав, чем где бы то ни было из тех стран (включая Англию), которые боролись против наполеоновской «тирании». Правда, сам Наполеон деспотически преступал собственный кодекс, но не больше, чем любой из феодальных монархов его времени.

Государственный аппарат империи и структурно, и функционально почти не изменился по сравнению с Консульством. Были заменены, переименованы или вновь созданы лишь некоторые его звенья. Само название государства «Французская империя» (вместо «Французской республики») Наполеон ввел только 22 октября 1808 г. — до тех же пор больше четырех лет он оставался «императором республики». При нем, как и ранее, когда он был консулом, состоял Государственный совет для подготовки законопроектов. До 1807 г. сохранялась и триада законодательных органов консульства (Сенат, Трибунат, Законодательный корпус), которые с 1804 г. стали законосовещательными, а в 1807 г. Наполеон упразднил Трибунат как «третий лишний» орган верхней структуры управления. Функции министерств не изменились, и даже сами министры, тщательно подобранные консулом Бонапартом, подходили, как правило, для императора Наполеона. В Тильзите он сказал о них Александру I, что «предпочитал скорее не обращать внимания на их недостатки, чем отказываться извлекав пользу из их достоинств, лучше объездить их, чем сокрушить».

Министром иностранных дел империи оставался до августа 1807 г. Шарль Морис Талейран-Перигор, князь Беневентский.

Ш.М. Талейран. Гравюра с портрета Боссельмана.

Бывший епископ до революции и президент Национального собрания после нее, вальяжный (хотя и хромой с детства) аристократ с необыкновенно изящными манерами, он отличался блестящим умом, высочайшим даром прирожденного дипломата и уникальной порочностью; нравственно в нем, по выражению В. Гюго, «все хромало, как и он сам». «Слуга всех господ», который всю свою жизнь продавал тех, кто его покупал, присягнувший на своем веку 14 правительствам, Талейран был всем своим хозяевам нужен, каждому из них помог и снискал себе репутацию патриарха буржуазной дипломатии. Наполеон презирал его как личность и не в слепом гневе, а в трезвом уме, публично заявил ему на скандальном приеме у себя в Тюильри 28 января 1809 г.; «Вы — вор, подлец! Для вас нет ничего святого! Вы бы продали родного отца!.. Вы — дерьмо в шелку!» Император грозил даже повесить Талейрана за интриги и лихоимство, но пощадил его как профессионала, «самого способного» (по собственному признанию Наполеона) из всех министров империи.

Из духовного сословия вышел и другой уникум — Жозеф Фуше, герцог Отрантский. До революции учитель церковной школы, он стал «цареубийцей», комиссаром Конвента, другом М. Робеспьера (чуть не женился на его сестре Шарлотте), а затем термидорианцем; в 1795 г. успел подружиться с Г. Бабёфом, но вовремя «раздружился» и вместо эшафота попал… в кресло министра полиции. Наполеон застал его в этом кресле и сохранял там почти все свое время правления с перерывами — в 1802–1804 и 1811–1814 гг., хотя презирал человеческие качества Фуше, как и Талейрана. Внешне полная противоположность Талейрану («ходячий мертвец»), Фуше был таким же прирожденным сыщиком, как тот — дипломатом. «Тысячеглазый, бдительный калькулятор» с «безграничной, почти магической осведомленностью» (выражение С. Цвейга), Фуше всегда умел «просунуть хвост, где голова не лезет». Он тоже очень помог Наполеону, но в конце концов, как и Талейран, предал его. Удивительно, что эти два феномена, раньше всех подмечавшие всякое начало конца, терпеть не могли друг друга, и Талейран очень переживал, узнав, что Фуше называют «Талейраном сволочи».

Ж. Фуше. Неизвестный художник.

А. Коленкур. Гравюра с портрета Гопвуда.

Преемники Фуше и Талейрана — министр полиции Р. Савари, министры иностранных дел Ж.Б. Шампаньи, Г.Б. Маре и А. Коленкур — выгодно отличались порядочностью и добросовестностью, но уступали князю Беневентскому и герцогу Отрантскому как профессионалы. Вообще, из всех членов правительства только бессменный министр финансов Ш. Годен вполне удовлетворял Наполеона и деловыми, и нравственными качествами (Л. Карно и Л.Н. Даву занимали министерские посты очень недолго).

Впрочем, все министры, включая даже Талейрана и Фуше, были всего лишь исполнителями воли всемогущего императора, и если проявляли инициативу (порой даже смелую), то все-таки в направлении, которое указывал им его перст. Он мог, конечно, последовать совету любого министра, если этот совет отвечал его собственным намерениям, но мог и выслушать всех министров, а поступить вопреки их мнению, или даже принять решение ни с кем не советуясь.

Его деспотизм раньше и сильнее всего проявился по отношению к печати, когда он, еще будучи консулом, 17 января 1800 г. закрыл 60 из 73 парижских газет. Наполеон понимал, может быть, как никто другой из его современников, силу прессы. Именно он назвал ее «шестой державой», как бы на равных с пятью великими державами того времени: Францией, Англией, Россией, Австрией и Пруссией. Поэтому он после 18 брюмера постарался обуздать ее и поставить себе на службу: для удобства контроля за ней сразу количественно ограничил ее, а затем неусыпно следил, чтобы она оставалась послушной. Е.В. Тарле не без оснований оценил положение печати при Наполеоне как «законченное уничтожение всяких признаков независимого печатного слова», хотя и насчитал во Франции к 1810 г. 205 периодических изданий.

Деспотизм Наполеона проявлялся и в его социальной политике. Он не только оставил в силе антирабочий закон Ле Шапелье 1791 г., запретивший стачки, но и пошел дальше: в 1803 г. ввел так называемые рабочие книжки, по которым классовые конфликты между работниками и предпринимателями разрешались в пользу хозяев. Тот факт, что рабочие не выступали против Наполеона, тогда как при Бурбонах в 1816–1821 гг. часто волновались под «мятежные крики: „Да здравствует император!“», Е.В. Тарле объясняет просто: на императора они смотрели «как на меньшее из двух зол» по сравнению с феодальным режимом. Думается, все было несколько сложнее, истинная причина заключалась в ином.

Дело в том, что Наполеон всегда старался если не устранить, то хотя бы сгладить коренную причину недовольства масс — их бедность. «Я могу обвести вокруг пальца и политика, и военного, — говорил он, — но не в состоянии обмануть хозяйку, которая каждый день ходит на рынок». Поэтому главную свою заботу он не без демагогии определял так: «Чтобы народ имел хлеб, побольше и подешевле». Действительно, при нем и промышленность, и сельское хозяйство неуклонно наращивали производство. С 1790 по 1810 г. выплавка чугуна выросла более чем в два раза, добыча каменного угля — почти в четыре раза. Кровопролитные войны уносили тысячи жизней французов, но зато и приносили Франции кроме славы территориальное расширение, многомиллионные контрибуции, новые рынки сбыта. Только Италия ежегодно платила Франции 36 млн. франков. «Эту сумму, — читаем у Е.В. Тарле, — щедрый король Италии Наполеон великодушно дарил императору французов Наполеону». Французский банк был самым устойчивым в Европе, а бюджет Франции — самым доходным: ни разу при Наполеоне, вплоть до 1813 г., он не был сведен с дефицитом, хотя военные расходы постоянно росли, а к займам Наполеон не прибегал. Все это, несмотря на череду разорительных войн, позволяло гарантировать населению Франции более высокий уровень жизни, чем где-либо на континенте.

Только с 1810 г., когда обнаружилось, что континентальная блокада — это палка о двух концах, ибо рост производства во Франции, как промышленного, так и сельскохозяйственного, требовал расширения импорта и экспорта, французскую экономику поразил кризис, следствием которого стало закрытие не только отдельных предприятий, но и целых производств. Роптать на императора стали и пролетарии, и буржуа.

Имела ли диктатура Наполеона классовую природу? Безусловно. То была диктатура крупной буржуазии, но персонифицированная в такой мере, что Наполеон как диктатор обособлялся от класса, интересы которого он защищал больше всего, стремился подчинить этот класс своей воле и возвыситься над ним, как, впрочем, и над остальными классами. Он даже презирал свою главную классовую опору, «величая» плутократию «наихудшей из всех аристократий», и держал ее в строгости. Когда, например, крупнейший парижский банкир Г.Ж. Уврар — этот «финансовый Наполеон», как его называли, — затеял жульнические сделки во вред казне, император взыскал с его компании 87 млн. франков золотом, а самого Уврара посадил в тюрьму.

Став императором, Наполеон продолжал взятый им в годы консульства курс на объединение вокруг себя всех французов, в противовес партийному размежеванию на патриотов и аристократов. Назначая буйного якобинца П.Ф. Ожеро командующим Батавской армией, император внушал ему: «Покажите, что вы стойте выше всех ничтожных раздоров трибуны <…> Мы принадлежим не какой-нибудь политической сплетне, а народу». В кругу доверенных лиц императора вращались, с одной стороны, такие «патриоты», как бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения А. Жан Бон Сент-Андре и даже бабувист, герой Варенна (опознавший там летом 1791 г. Людовика XVI и Марию Антуанетту) Ж.Б. Друэ, а с другой стороны, такие «аристократы», как военный министр Людовика XVI граф Л. Нарбонн и маркиз А. Коленкур. Чтобы равно возвысить тех и других за верную службу империи, Наполеон в марте 1808 г. воссоздал наследственные титулы для новой знати. С 1808 до 1815 г. в империи появились 31 герцог, 452 графа, 1500 баронов, среди которых были и «патриоты», и «аристократы», и вообще не политики. Первым герцогом (Данцигским) стал самый «чистокровный» из окружения Наполеона простолюдин сын пахаря Ф.Ж. Лефевр, женатый на прачке[84].

Демонстрируя равную степень доверия ко всем французам, независимо от их «политических сплетен», Наполеон в то же время устроил для тайной слежки за ними пятизвездие полиций. «У Наполеона, — писал об этом Е.В. Тарле, — было несколько полиций: одна во главе с Фуше, следившая за всем населением империи, и другая, еще более тайная, специально следившая за самим Фуше. И был еще Лавалетт, главный директор почт, который следил за этой другой полицией, следившей за Фуше». Евгений Викторович недосчитался еще двух полиций (их называл Стендаль) — главного инспектора жандармерии и парижского префекта, тоже следивших друг за другом.

Впрочем, все это оставалось тайной для большинства французов, а на виду у них оказывались не только жизнеутверждающие статьи Гражданского кодекса и прирост материального благосостояния нации, но и броские признаки просвещенного абсолютизма. Правда, Наполеон не любил философов и вообще «идеологов», включая самых выдающихся французских литераторов своего времени — Б. Констана, Ф.Р. Шатобриана, Ж. де Сталь. Жермену де Сталь он даже выслал, сначала из Парижа, а потом из Франции, и когда близкие к нему люди заметили, что неблагородно воевать против женщин, отрезал: «Я не считаю ее женщиной». Зато император всегда покровительствовал естественным наукам и всем видам искусств. Он был горд избранием его 25 декабря 1797 г. в члены Национального института (т. е. фактически Академии наук) и преисполнен уважения к научному миру[85]: в Сенате у него было 17 академиков, и даже великим канцлером ордена Почетного легиона он сделал академика (зоолога!) Б. Ласепеда, а еще двух академиков — П.С. Лапласа и Л. Шапталя — назначал министрами внутренних дел. При поддержке Наполеона развивали французскую и мировую науку универсальный гений (астроном, математик, физик) П.С. Лаплас, математики Г. Монж, Л. Карно, Ж.Л. Лагранж, физики Ж.Л. Гей-Люссак и Д.Ф. Араго, химики К.Л. Бертолле и Ж. Шапталь, зоологи Ж.Б. Ламарк, Ж. Кювье, Ж. Сент-Илер, медики Д. Ларрей и Ж.Н. Корвизар. Многие из них, как, впрочем, и живописец Ж.Л. Давид, скульптор А. Канова, актер Ф.Ж. Тальма были личными друзьями Наполеона. Талантами корифеев искусств он старался украсить свой двор.

Ж.Л. Давид.

Ф.Ж. Тальма. Портрет Э. Хадера.

Двор Наполеона ошеломлял современников пышностью. По авторитетному мнению немецкого историка Гертруды Кирхейзен (автор книги «Женщины вокруг Наполеона»), «никогда дворцы французских королей не видали в своих стенах столько грации, красоты, столько блистательной роскоши, как во времена Наполеона. При его дворе роскошь была доведена до крайних пределов». Только на туалеты Жозефине отпускалось 600 тыс. франков в год, которых ей вечно не хватало (за год она могла купить себе больше 600 платьев). Но кроме чисто внешнего блеска Наполеон придавал своему двору художественное великолепие. Дворцовые залы украшались полотнами Давида и скульптурами Кановы, в них лицедействовал великий Тальма и пела божественная ДжузеппинаТрассини, звучала музыка А. Гретри, Л. Керубини, Р. Крейцера под их управлением или даже в их собственном исполнении…

Оплотом достигнутого и залогом еще большего могущества была для Наполеона армия. Систему ее комплектования он унаследовал от революции. Это была самая передовая для того времени система всеобщей воинской повинности. Все французы от 20 до 25 лет записывались на военную службу. Из них Наполеон каждый год призывал нужное ему число новобранцев. Срок действительной службы в армии составлял 6 лет.

Благодаря успехам французской экономики и за счет ограбления почти всей Европы Наполеон лучше, чем кто-либо из его противников, обеспечивал свою армию материально, но еще больше она превосходила другие армии в социальном отношении. То была массовая армия буржуазного типа. Она не знала ни кастовых барьеров между солдатами и офицерами, ни бессмысленной муштры, ни палочной дисциплины, зато была сильна сознанием равенства гражданских прав и возможностей. Генрих Гейне писал о ней: «Последний крестьянский сын совершенно так же, как и дворянин из древнейшего рода, мог достигнуть в ней высших чинов». Сам Наполеон любил говорить, что каждый его солдат «носит в своем ранце маршальский жезл». Это не просто красивая фраза. Почти все лучшие маршалы Наполеона (Ж. Ланн, А. Массена, М. Ней, И. Мюрат, Ж.Б. Бессьер, Ф.Ж. Лефевр, Л.Г. Сюше, Ж.Б. Журдан, Н.Ж. Сульт и др.) вышли из простонародья. Службу они начинали солдатами.

Маршал М. Ней. Художник Ф. Жерар.

Но рядом с ними были маршалы-«аристократы»: Л.Н. Даву, Ж.Э. Макдональд, О. Мармон, Э. Груши. Среди генералов равно блистали сын столяра Жозеф Леопольд Сигисбер Гюго (отец Виктора Гюго) и сын маркиза и его чернокожей рабыни Дюма де ля Пайетри (отец Александра Дюма).

Для Наполеона всегда очень много значил дух армии. «На свете, — говорил он, — есть лишь две могущественные силы: сабля и дух. В конечном счете дух побеждает саблю». Его шокировал культ телесных наказаний в феодальных и даже в английских войсках (ведь прославленный А. Веллингтон считал, что «дисциплина в британской армии погибнет, если максимум ударов плетью-девятихвосткой будет определен всего только в 75»). «Чего же можно ожидать от людей обесчещенных? — возмущался Наполеон. — Вместо плети я управлял честью». Поэтому так задела его русская прокламация с призывом к французам переходить на сторону России; «Вы забудете здесь <…> все то, что составляет военную тиранию». Наполеон сам продиктовал «Ответ французского гренадера» русским солдатам с бранью против крепостного рабства в России. «Вы же идете на рекрутчину, как лошади и скот!» — восклицал от имени «французского гренадера» император французов.

Иногда говорят, что солдаты в глазах Наполеона были всего лишь «пушечным мясом» и что он сам употреблял это выражение. Наверное, так он выражал свое понимание горькой доли солдат, но вряд ли презрение к ним. Он хорошо знал цену своим солдатам и слишком заботился о них, чтобы воспринимать их только как «пушечное мясо». Конечно, в его заботе о них была и политическая игра на солдатских инстинктах, которая побуждала его не только кормить, одевать и вооружать своих солдат лучше всех в мире, но и разделять с ними обед, прикрывать раненых собственной шинелью, материально обеспечивать семьи погибших, срывать с себя крест, чтобы наградить им рядового храбреца. Однако здесь было и вполне искреннее уважение к собратьям по оружию. Ведь тот же Веллингтон не позволял себе ничего подобного!

Боевая подготовка «Великой армии» и для своего времени, и для последующего считалась образцовой. Наполеон довел «до высшей степени совершенства» (выражение Ф. Энгельса) новую, в отличие от старой линейной, тактику колонн и рассыпного строя, элементы которой иногда применялись и в феодальных армиях (например, П.А. Румянцевым и А.В. Суворовым), но которая возобладала лишь с победой Французской революции. Он, как никто до него, умел организовать боевое взаимодействие всех родов войск. «Чем лучше пехота, — говорил Наполеон, — тем больше нужно беречь ее и поддерживать артиллерией». Будучи сам артиллеристом, он изучил и пересмотрел весь мировой артиллерийский опыт, использовал сделанное еще генералом Людовика XVI, Ж.Б. Грибовалем, но почти не применявшееся изобретение облегченного лафета для полевых орудий и придал артиллерии неслыханную до тех пор силу. Во многих его сражениях (включая Тулон, Фридланд, Ваграм) успех решающим образом зависел от того, что он умел идеально располагать свои пушки. Что касается конницы, то Наполеон первым стал формировать ее в отдельные соединения из нескольких дивизий, т. е. в кавалерийские корпуса, которые отличались небывалым ранее сочетанием мощи и маневренности.

Главной же ударной силой Наполеона во всех его походах была созданная им гвардия — Старая (с 1805 г.) и Молодая (с 1807 г., после Эйлау), Она комплектовалась только из ветеранов, за плечами которых было не менее десяти лет армейской службы и четырех походов, а главное, которые проявили себя как самые храбрые, стойкие, надежные воины.

писал о них Теофиль Готье, Наполеон знал чуть ли не каждого из них в лицо, многих — по именам, шутливо называл их «ворчунами» (за их привычку открыто высказываться по любому случаю), а они его, со времен Лоди и Арколе, — «маленьким капралом». «Маленький капрал» всегда мог положиться на своих «ворчунов». Г. Гейне свидетельствовал, что они шли за Наполеоном в Россию «с такою жуткой преданностью, с такою горделивой готовностью к смерти», которая заставляла вспомнить античное приветствие гладиаторов: «Те, Caesar, morituri salutant!» (Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!). Именно в гвардии был особенно силен характерный для всей армии и ни с чем не сравнимый культ Наполеона как полководца и государя. По рассказам очевидцев, перед каждой битвой войска приветствовали его в 50—100 и более тысяч глоток кличем «Vive l'empereur!» (Да здравствует император!) такой силы и страсти, что этот клич, «достигая другой стороны, вызывал мороз по коже у людей, даже весьма неробких, а у многих открывалась медвежья болезнь»…

Сочетая в себе полководца и государя, Наполеон оказывался в более выгодном положении, чем его военные противники (эрцгерцог Карл, М.И. Кутузов, Л.Л. Беннигсен и др.), большей частью зависевшие от своих монархов и правительств. Он был не только гений, но и властелин, в голове которого сходились все нити руководства боевыми (равно как и дипломатическими, внутригосударственными) операциями. К тому же он сумел подобрать себе во всех сферах деятельности талантливых помощников. В военном деле таковыми были его маршалы.

Маршалы Наполеона — это исторический феномен, впервые в истории ставший возможным благодаря Великой французской революции. Никогда ранее мир не видел столь блестящей плеяды военачальников, поднявшихся из народных низов исключительно благодаря своим дарованиям и независимо от родства, протекции или монаршего каприза. Правда, некоторые историки (среди них — А.С. Трачевский и Е.В. Тарле) полагают, что наполеоновские маршалы — «это все-таки нули, которые составляли крупную сумму лишь при такой единице, как сам Наполеон», и что «без него они теряли половину своей военной ценности». Но здесь требуется двойная оговорка: маршалы выглядели нулями в сравнении с Наполеоном и, главное, не все. Иные из них и без него блестяще доказывали свою военную ценность: Массена — в 1799 г. при Цюрихе, Даву — в 1806 г. при Ауэрштедте, Сюше — с 1809 по 1814 г. в Испании, Ланн — всегда и везде, где ему приходилось действовать.

Первыми маршалами империи стали 18 генералов, которым Наполеон пожаловал маршальские жезлы декретом от 19 мая 1804 г. — на следующий день после того, как он сам занял императорский трон. Из них четыре старейших — победитель в исторической битве при Вальми Ф.Э. Келлерман, Ж.М.Ф. Серрюрье, Д. Периньон и Ф.Ж. Лефевр — были объявлены почетными маршалами. В число остальных наряду с преданными Ж. Данном, Л.А. Бертье, И. Мюратом, Л.Н. Даву, М. Неем, Ж.Б. Бессьером, Н.Ж. Сультом, А.Ж. Монсеем, Э.А. Мортье Наполеон включил и оппозиционеров — А. Массена, Ж.Б. Бернадота, Ж.Б. Журдана, Г.М.А. Брюна, П.Ф. Ожеро. Из лучших генералов Республики остались тогда за маршальским бортом, пожалуй, лишь четверо: фрондеры Ж.Э. Макдональд, Л. Гувион Сен-Сир, К.Ж. Лекурб и бывший уже в тюрьме Ж.В. Моро. В дальнейшем стали маршалами империи еще восемь генералов: в 1807 г. — К. Виктор, в 1809 — Макдональд, О. Мармон, Н.Ш. Удино, в 1811 — Л.Г. Сюше, в 1812 — Сен-Сир, в 1813—Ю. Понятовский, в 1815 —Э. Груши[86].

Из своих генералов Наполеон выше всех ставил Л. Дезэ и Ж.Б. Клебера, которые, однако, не дожили до учреждения маршальских званий: оба они погибли в один и тот же день, 14 июня 1800 г., в разных концах мира — Дезэ в Италии, Клебер в Египте. Из тех же, которые стали маршалами, самым выдающимся был Жан Ланн, герцог Монтебелло[87].

Маршал Ж. Ланн. Художник Ф. Жерар.

Сын конюха, солдат революции, Ланн был замечен Наполеоном еще как батальонный офицер в бою при Дего 15 апреля 1796 г. и с того дня стремительно пошел вверх, закончив итальянскую кампанию уже генералом. В Египте он стал одним из ближайших соратников Наполеона, а в походах 1805–1809 гг. — его правой рукой и главной надеждой. Он не только исполнял замыслы Наполеона, но и сам руководил операциями, выигрывал битвы: при Монтебелло 10 июня 1800 г. с 8-тысячным авангардом рассеял 20-тысячный корпус австрийского фельдмаршала П.K. Отта, а при Туделе 23 ноября 1808 г. во главе 20-тысячного корпуса разгромил 45-тысячную армию лучших испанских военачальников X. Палафокса и Ф. Кастаньоса (того самого, который четырьмя месяцами ранее заставил капитулировать при Байлене корпус П. Дюпона). В феврале 1809 г. именно Данн взял штурмом легендарную и ранее неприступную Сарагосу, после чего написал Наполеону о своем неприятии такой войны, когда Приходится убивать мирных жителей. Знаменитый историк Ж. Мишле считал Данна «великим солдатом» и «великим полководцем». Сам Наполеон ценил Ланна за «величайшие дарования», называл его «Ахиллом» и «Роландом» французской армии и вспоминал о нем на острове Святой Елены так: «Я нашел его пигмеем, а потерял гигантом».

Талант полководца Ланн соединял с доблестью солдата. Товарищи по оружию считали его, «без всякого исключения, храбрейшим в армии». Он первым во главе своих гусар врывался на неприятельские позиции, сражался вместе с солдатами на улицах Сарагосы, вел их с лестницей в руках на штурм Регенсбурга. Когда же друзья при нем выразили однажды восторг перед его храбростью, он с досадой воскликнул: «Гусар, который не убит в 30 лет, — не гусар, а дрянь!» Ему было тогда 35 лет, а через четыре года, покрытый к тому времени 25 ранами, он был смертельно ранен под Эсслингом.

Ланн (как и М. Дюрок) был самым близким другом Наполеона и верно служил ему, но, получив от императора маршальский жезл, титул герцога, огромное состояние (только в 1807 г. — сразу 1 млн. франков), он остался в душе пылким республиканцем, резко возражал, как мы видели, против коронования Наполеона и даже на смертном одре упрекал его в деспотизме и властолюбии.

Маршал А. Массена. Художник А. Гро.

Андре Массена, сын крестьянина, герцог Риволи и князь Эсслингский, может быть, превосходил всех маршалов даром полководческой импровизации и вообще как военачальник был всем хорош (именно он в 1799 г. не пустил А.В. Суворова во Францию), но, по выражению Стендаля, «имел злосчастную склонность к воровству», причем «воровал, как сорока, инстинктивно». Это портило его репутацию и в конце концов погубило его карьеру. Когда Наполеон обругал его: «Вы самый большой грабитель в мире!», — Массена вдруг возразил, почтительно кланяясь: «После вас, государь…» За такую дерзость он перед походом в Россию был наказан опалой.

Зато Луи Николя Даву, герцог Ауэрштедтский и князь Экмюльский, отличался редким для маршала империи бескорыстием, став, в оценке Наполеона, «одним из самых славных и чистых героев Франции». Разносторонне одаренный стратег, администратор, политик («великий человек, еще не оцененный по достоинству», — писал о нем в 1818 г. Стендаль), Даву был требователен к себе и другим, в любых условиях железной рукой держал порядок и дисциплину (одна из лучших его биографий так и называется: «Железный маршал»)[88].

Маршал Л.Н. Даву. Гравюра А. Ладерера с портрета Ф. Жерара.

Поэтому в армии его недолюбливали. Здесь, по-видимому, Лев Толстой и усмотрел какие-то основания для того, чтобы изобразить Даву на страницах «Войны и мира» «Аракчеевым императора Наполеона». На деле же, кроме личной суровости (тоже, впрочем, несоизмеримой: Даву был предельно строг, Аракчеев же — патологически жесток), между «железным маршалом» Франции и «неистовым тираном» России не было ничего общего.

Рядом с Даву, уступая ему как стратег, но превосходя его как тактик, блистал в созвездии лучших наполеоновских маршалов Мишель Ней, сын бочара, герцог Эльхингенский и князь Московский (этого титула он был удостоен за доблесть в Бородинской битве), воин рыцарского характера и неукротимого темперамента, живое олицетворение боевого духа «Великой армии». Не зря именно ему Наполеон уже после смерти Ланна дал прозвище, которое армия ставила выше всех его титулов: «храбрейший из храбрых»[89].

Далеко не самым талантливым, но самым эффектным внешне и популярным из маршалов Наполеона был Иоахим Мюрат — трактирный слуга (половой!), ставший имперским принцем, великим герцогом Бергским и королем Неаполитанским (кстати, и мужем Каролины Бонапарт), прославленный начальник всей кавалерии Наполеона и один из лучших кавалерийских военачальников Запада.

Мюрат не был ни политиком, ни стратегом. Наполеон говорил о нем: «У него так мало в голове!» Зато как предводитель конницы, виртуоз атаки и преследования он, по мнению Наполеона, был «лучшим в мире». Коронованный сорвиголова, Мюрат удалью и отвагой не уступал Ланну и Нею. Всегда в авангарде, всегда там, где была наибольшая опасность и требовалось высочайшее мужество, он одобрял сражающихся выспренно-грубоватой речью («Славно, дети! Опрокиньте эту сволочь! Вы стреляете, как ангелы!») и в критический момент лично вел в атаку свои кавалерийские лавы — голубоглазый атлет и красавец с кудрями до плеч, разодетый в шелка, бархат, страусовые перья, со всеми регалиями и с одним хлыстом в руке, причем ни разу после сабельного удара под Абукиром в 1799 г. не был ранен[90].

Маршал И. Мюрат. Художник Ф. Жерар.

Талантливы были, каждый по-своему, и другие маршалы: начальник Старой гвардии Франсуа Жозеф Лефевр — волонтер революции прямо от сохи, получивший от Наполеона маршальский жезл и титул герцога Данцигского, малограмотный, но зато сильный природным умом, крестьянской смекалкой и солдатской доблестью; командующий гвардейской кавалерией Жан Батист Бессьер — рядовой солдат 1792 г., герцог Истрийский, военачальник, который совмещал в себе энергию Мюрата и выдержку Лефевра, гражданин античного склада, близкий друг Наполеона и любимец солдат; свояк Жозефа Бонапарта[91] и тайный враг Наполеона Жан-Батист Жюль Бернадот — умный и рассудительный, но хитрый и коварный гасконец, князь Понте-Корво, родоначальник ныне королевствующей в Швеции династии Бернадотов; Николя Жан Сульт, герцог Далматский, — равно искусный стратег и тактик, который не без успеха противостоял А. Веллингтону в Испании, но мог бы добиться большего, если бы меньше был занят мыслью стать королем соседней Португалии под именем Николая I; Луи Александр Бертье, герцог Валанженский, князь Невшательский и Ваграмский — штабной офицер в войнах двух революций (американской и французской), а при Наполеоне — военный министр и с 1807 до 1814 г. бессменно образцовый начальник Главного штаба.

Но не всегда Наполеон жаловал маршальские звания безошибочно и своевременно. Так, Ожеро, став маршалом в 1804 г., после этого ничем себя не проявил. Мармон и Груши блеснули лишь в отдельных сражениях, причем второй из них погубил свою репутацию опозданием к месту битвы при Ватерлоо, а первый запятнал себя в 1814 г. так, что от его титула (герцог Рагузский) родилось во Франции словцо «raguser» как синоним предательства. Зато не получили маршальских жезлов первоклассные генералы А. Лассаль, Л.П. Монбрен, А. Друо, Ш.Э. Гюден. Сравнительно поздно стал маршалом Сюше.

Луи Габриель Сюше, герцог Альбуферский, до гибели Данна терялся в лучах его славы как командир дивизии в его корпусе. С 1809 г., получив отдельный корпус в Испании, Сюше выдвинулся в первый ряд сподвижников Наполеона. Единственный из них, он вплоть до 1814 г. неизменно брал верх над испанцами и англичанами. Наполеон в 1814 г. сказал о нем: «Если бы у меня было два таких маршала, как Сюше, я не только завоевал бы Испанию, но и сохранил бы ее»…

Нельзя не согласиться с мнением И.В. Гёте, что Наполеон «обладал исключительным чутьем в выборе людей и <…>, наверное, потому всю жизнь, во всех своих грандиозных начинаниях он, как никто другой, был окружен умными и верными исполнителями его воли». Разумеется, на «верных исполнителей» решающим образом воздействовала не просто воля, но и сама личность Наполеона.

Первое, что в нем поражало каждого, кто с ним общался, — мощь его интеллекта. «Когда беседуешь с императором Наполеоном, — свидетельствовал канцлер Российской империи Н.П. Румянцев, — чувствуешь себя настолько умным, насколько это ему заблагорассудится». Такое признание могли сделать не только авторитетные военные или дипломаты, но и самые квалифицированные юристы и актеры, финансисты и литераторы, каждый — в своей области знаний. Великий Гёте, вспоминая о своих беседах с Наполеоном в Эрфурте и Веймаре на литературные темы, подчеркивал, что император «трактовал предмет в таком тоне, какого и следовало ожидать от человека столь необъятного ума», и вообще чего-либо «такого, что могло бы поставить его в тупик, попросту не существовало». В этом помогала Наполеону адекватная его природной одаренности феноменальная начитанность. При всей своей каждодневной занятости бездной дел он успевал непостижимо много читать — всю жизнь, в любых условиях, постоянно. Его походная библиотека состояла из 800 томов, часто менявшихся, а громадную библиотеку в Тюильри он перечитал всю, заставив ее секретаря А. Филона воскликнуть: «Ни один человек на свете не прочел столько книг!» Поскольку же с детства до конца своих дней Наполеон обладал «сверхъестественной» памятью («У него хватало памяти на все!» — удивлялся А. Коленкур), ему удавалось накапливать и переосмысливать невероятный по объему и многообразию запас знаний.

Именно интеллект был первоосновой общепризнанного наполеоновского обаяния. Современники почти единодушно свидетельствовали, что Наполеон «в совершенстве умел быть обворожительным» и «когда он хотел, то не было человека, более обаятельного, чем он». Как никто, он мог заинтересовать, убедить, пленить любого собеседника, излагая или оспаривая те или иные идеи и рассыпая при этом афоризмы, которые впору было записывать за ним. Многие из них и были записаны — философские («Люди полезны своими идеями, но идеи сильнее самих людей»), житейские («От великого до смешного — один шаг», «Копните русского и найдете татарина»), зачастую парадоксальные («Один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших», «Армия баранов, предводительствуемая львом, лучше, чем армия львов, предводимая бараном»).

Внешне Наполеон, в отличие от Александра I, не блистал ни красотою, ни грацией, хотя очевидцы (такие разные, как Стендаль, Денис Давыдов, Г. Гейне) находили и внешность его привлекательной. Правда, он был небольшого роста, в молодости чересчур худощав, а уже к 40 годам излишне полный, но, по словам парижского префекта Е.Д. Паскье, «привычка к командованию и сознание своей силы так его возвышали», что ни его небольшой рост, ни худоба, ни полнота не бросались в глаза. Лицо же его отличалось благородной соразмерностью черт, как на античных камеях, а глаза, серые, живые, полные ума, по признанию даже его недоброжелательницы роялистки К. де Ремюза, были «прекрасны». Лучше всего он «смотрелся», когда выступал с речами (неизменно краткими и яркими) перед армией или народом. Тогда он, по уверению Стендаля, «был прекрасен, как Тальма в лучшие его моменты».

Вообще, в характере Наполеона было много хороших черт. Он не был ни мелочным, ни злопамятным, как Александр I: не карал явных иуд, вроде Талейрана и Фуше, предпочитая использовать их деловые качества; он не стал мстить любовнику своей жены капитану И. Шарлю и оставил его на службе, хотя от одного взгляда на него приходил в ярость; простил уличенного в служебных злоупотреблениях генерала Д. Вандама, сказав жалобщикам; «Если бы у меня было два Вандама, то одного из них я повесил бы за это».

Выше всего он ценил в людях, будь то друзья или враги, благородство и мужество. Широко известно, как он возвращал шпаги взятым в плен неприятельским генералам (австрийцу М. Мервельдту при Лейпциге, русским П.Г. Лихачеву при Бородине и К.М. Полторацкому при Шампобере), а фельдмаршалов С. Вурмзера и К. Мака попросту отпустил домой. Но вот малоизвестный факт. Во время «Ста дней» ему доложили, что герцог Л. Ангулемский (племянник Людовика XVI и Людовика XVIII) бежал, покинутый своей армией, которая вся перешла на сторону императора, и что верным герцогу остался только один офицер, теперь арестованный, — что с ним делать: осудить, расстрелять? Наполеон повелел наградить этого офицера орденом Почетного легиона.

О благородстве самого Наполеона можно спорить. Наряду с возвышенными поступками он был способен, как мы уже видели и еще увидим, на приказы и действия безнравственные, циничные. Но личное мужество было присуще ему в высочайшей мере. Он мог не только вести солдат в штыковую атаку, как под Тулоном, или под огненный смерч врага, как при Арколе, но и стоять на командном пункте под неприятельскими ядрами, как при Эйлау и Монтеро, и при этом успокаивать своих солдат, которые звали его к себе в укрытие: «Не бойтесь! Еще не отлито ядро, которое убьет меня!» После ряда покушений на его жизнь он не испугался личной встречи, один на один, с главарем заговорщиков — фанатически смелым и богатырски дюжим Ж. Кадудалем, которому ничего не стоило задушить собеседника. Более того, Наполеон после тех покушений, будучи уже императором, выезжал по делам или на прогулку без охраны, лишь с секретарем или адъютантом, и ругал М. Дюрока за попытки снарядить вслед за ним провожатых.

Он был хорошим сыном, братом, отцом и другом. В от Александра I, у него было много сердечных друзей. Сам он в 1801 г. выделил среди них Ж. Ланна, М. Дюрока, Ж.Б. Бессьера, А. Жюно, Л.А. Бертье, О. Мармона. Все они уйдут от него трагически: трое первых погибнут в боях, Бертье и Жюно покончат с собой, а Мармон предаст. Ранее из близких друзей Наполеона пали в различных сражениях Ж.Б. Мюирон, Т. Шове, А.Ф. Лагарп, Ж. Сулковский, Л. Дезэ. Наполеон тяжело переживал смерть каждого из них, но в особенности — Дезэ, Ланна и Дюрока. Пока они были живы, он щедро награждал их, был внимателен к их советам, терпим к упрекам и даже обвинениям. В семье он вел себя строже. Чрезвычайно почтительный с «мамой Летицией», он отечески самовластно распоряжался судьбами братьев и сестер. Правда, он одарил их всех (кроме Люсьена, который с 1803 до 1815 г. был с ним в ссоре) княжескими и даже королевскими титулами, но при этом диктовал им свои условия и умерял их претензии. Когда, например, Элиза и Каролина возмутились при нем, почему они еще не принцессы, тогда как супруги Жозефа и Людовика уже стали таковыми, Наполеон язвительно осадил их: «Слушая вас, можно подумать, сударыни, что мы получили корону от покойного короля, нашего отца!»

Как супруг и особенно как отец Наполеон тоже вызывает симпатию. Он страстно любил свою Жозефину и до тех пор, пока не узнал об ее измене, никогда ей не изменял. Нежен он был и со второй женой, Марией Луизой, чрезвычайно заботился о ней и прекратил случайные связи с другими женщинами, исключая лишь его польскую даму сердца, фактически третью жену Марию Валевскую. Сына и наследника своего — будущего герцога Рейхштадтского, Наполеона II, как называли его бонапартисты, — он обожал, буквально носился с ним и строил для него самые «наполеоновские» планы. Дети вообще были его слабостью. Он никогда не отказывал ребенку, посланному от кого бы то ни было с просьбой. В свободную минутку император любил поиграть с детьми своих родных и друзей и даже камердинера Рустана, любил крестить малышей. Первыми его крестниками стали сын Данна Наполеон и дочь Жюно Жозефина.

Уму непостижимо, как он мог выкраивать такие минуты, будучи столь занятым и столько успевая делать, даже при его фантастической работоспособности. Работал он неистово. Мог и среди ночи прервать сон, чтобы настрочить приказы, вдруг родившиеся в его голове, хотя спал он по норме, которую определил так: «Мужчина должен спать четыре часа, женщина — шесть часов; больше шести часов спят только дети и набитые дурни». В экстремальных ситуациях, для него нередких, он вообще обходился без сна целыми сутками. Ел быстро (на обед — 15 минут) и без разбора, но и за обедом решал какие-то дела: читал, подписывал, диктовал. Он вникал буквально во все тонкости управления своей необъятной империей — от Гражданского кодекса и континентальной блокады до уборки тротуара в Фонтенбло, знал лучше любого министра положение дел внутри каждого ведомства. Тем, кого это все изумляло, он объяснял, что разные дела и вопросы размещены у него в голове, как в шкафу: «Когда приходится прервать какую-нибудь работу, я просто закрываю один ящик и открываю другой. Они никогда не мешают друг другу, не стесняют меня и не утомляют. Хочется спать? Я закрываю все ящики и сплю». Часто в конце дня, перегруженного делами, он созывал министров и держал их за работой далеко за полночь, а когда они в изнеможении опускали головы на стол, он весело подбадривал их: «Ну, ну, господа-министры, давайте просыпаться: ведь только два часа утра! Надо отрабатывать деньги, которые платит нам французский народ!» Впрочем, не всегда Наполеон был так добр с министрами. Случалось, он, подобно Петру Великому, применял к ним за леность и меры физического воздействия: министра юстиции К.А. Ренье однажды повалил на диван и «пересчитал ему ребра» кулаком, а верного Бертье поколотил каминными щипцами.

Стендаль подсчитал, что все 15 лет своего правления Наполеон ежедневно подписывал в среднем 31–32 декрета, большей частью им же самим сочиненных, и 20–30 докладов, которые он иногда трижды-четырежды заставлял переделывать. Его друг А.М. Лавалетт резонно прикинул, что «за три года он делал больше, чем любой король мог бы сделать за 100 лет». А ведь половину своего времени Наполеон как государь провел в боях и походах от египетских пирамид до Московского Кремля, дав на своем веку 70 сражений — больше, чем Александр Македонский, Ганнибал, Цезарь, Фридрих Великий и Суворов, вместе взятые. Столько успеть и вынести к 46 годам жизни мог, разумеется, только гений, но к тому же еще, как заметил Гёте, «человек из гранита»…

Что им двигало, главным образом, в его грандиозных свершениях? Его поклонники говорят: любовь к Франции. Он действительно любил Францию и потому хотел сделать ее лидером, а Париж столицей мира. Но любил он Францию не саму по себе, а во главе с собой. Сильнее любви к Франции была его любовь к власти — над Францией, Европой и миром. Хорошо поняла это Марина Цветаева: «„Ради славы Франции и своей власти“ — вот, в чистоте сердца, девиз Наполеона. Чтобы мир слушался Франции, а Франция — меня. Имя наполеоновской gloire — pouvoir[92]. О личной славе (чистейшей словесности) он, как прежде всего — человек действия, не помышлял. Жечь себя с двух концов ради рокота толпы и лепета поэтов — для этого он слишком презирал и толпу, и поэтов. Цель Наполеона — власть, последствия добытой власти — слава». Наполеон сам говорил: «Моя любовница — власть». И добавлял к этому признанию важное пояснение: «Да, я люблю власть, но люблю ее как художник. Я ее люблю, как музыкант любит свою скрипку».

Такие слова мог сказать, конечно же, не Аттила, не Чингисхан, а «Карл Великий, читавший Вольтера». Свою безмерную власть Наполеон употреблял и во зло, и во благо человечеству, очищая авгиевы конюшни Европы от средневековых режимов, крепостничества, инквизиции, однако делал он это преступными (хотя и обычными для того времени) средствами — насилием, железом и кровью. Из одной его ипостаси как властолюбца вырастали еще две — деспота и агрессора.

У нас принято считать, что Наполеон вел больше войн, чем кто-либо из его современников. Это неверно. Вот поразительный факт, который все наши историки замалчивают: с 1804 по 1814 г. александровская Россия провела 10 войн[93], т. е. на одну войну больше, чем наполеоновская Франция. Однако именно Наполеон был главным агрессором своего времени, поскольку он, и не прибегая к оружию, аннексировал полдюжины малых государств, дабы принудить их к соблюдению континентальной блокады. Деспотизм его, для Франции менее тягостный, чем феодально-абсолютистские режимы в России, Австрии и Пруссии, был настоящим бедствием для стран, аннексированных французами, потому что он унижал и попирал их национальное достоинство, даже если заменял у них феодальное бесправие нормами буржуазного права.

Чем значительнее личность, тем сложнее ее характер и тем больше заметно в ней как хорошее, так и дурное. У Наполеона почти все дурное проистекало из одного источника — его властолюбия. Говорят (Ж. Мишле, Г. Кирхейзен, М. Брандыс, а также А.С. Трачевский, А.К. Дживелегов), что он завидовал Л. Гошу, Ж.В. Моро, даже собственным генералам и маршалам (Ж.Б. Клеберу, Л.Н. Даву, А. Массена), что он боялся того же Моро, Ж. Лафайета, мадам Ж. де Сталь и даже собственного адъютанта Ю. Сулковского. Все это несерьезно. Разумеется, Наполеон был далеко не столь хорош, чтобы признать такую критику, которую герцогиня Л. д'Абрантес считала «лаем, мяуканьем, кваканьем и карканьем над памятью человека, великого настолько, что если бы эти пигмеи вздумали измерить его высоту взглядом, у них случилась бы болезнь шеи». Дело в том, что у Наполеона и дурные черты были крупнее, чем просто зависть к отдельным людям и чувство боязни к ним.

Как всякий деспот, Наполеон, по признанию даже его почитателей, был «невысокого мнения о человеческом роде» (вспомним здесь откровение Александра I: «все люди — мерзавцы», — или позднейшую сентенцию Л.Д. Троцкого обо всех нас: «злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми»). Разумеется, у Наполеона, как и у Александра, были исключения из «человеческого рода» — его родные, друзья, боевые соратники, любимые женщины. Но к большинству человечества он относился бездушно и мог любого из окружающих за любую провинность обидеть, унизить, оскорбить. После солдатски грубой головомойки, которую он устроил Талейрану, старый лис только вздохнул: «Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан!» В приступах гнева, которым Наполеон был подвержен (а то и разыгрывал их артистически, на зависть самому Тальма), он не щадил и самых близких друзей, зная, что никто из них, кроме Данна, не даст ему отпора.

Показательно для него как деспота отношение к женщинам. Да, он почитал свою «маму Летицию», любил всех сестер и обеих жен, влюблялся в других женщин, искренно называл Марию Валевскую «ангелом». Но вообще он считал прекрасную половину человечества умственно и духовно не полноценной, усматривая главные ее грехи в легкомыслии, непостоянстве и… болтливости. После венчания приятельницы всех Бонапартов Лауры Пермон с генералом А. Жюно Наполеон, едва поздравив ее, сказал внушительно: «Запомните. Вы должны все видеть, все слышать и обо всем сразу же забывать. Прикажите вписать эти слова в ваш герб!» Женщин, которые пытались влиять на политику, он просто не выносил. Самая выдающаяся из его современниц баронесса Жермена де Сталь (к тому времени замужняя, но бездетная) спросила его однажды с нескрываемой надеждой на комплимент, кого он считает первой женщиной Франции, и услышала в ответ: «Ту, которая больше всех родила детей своему мужу, мадам».

Одной из самых дурных черт Наполеона-деспота была его привычка вмешиваться в брачные дела своих подданных: он либо запрещал им жениться, либо требовал развестись с их женами, мотивируя свои капризы, как ханжа и скряга. Еще молодым он отказал верному Жюно в руке своей сестры Полины, афористически объяснив: «У тебя ничего и у нее ничего: в сумме — ничего». Став императором, он не разрешал Бертье жениться на княгине Ж. Висконти как ветренице, а Коленкуру — на Адриенне де Канизи как разведенной. В то же время он требовал, чтобы его брат Люсьен развелся со своей супругой — неприлично безродной для члена императорской фамилии, обещая ему взамен — ни больше ни меньше — как трон в Португалии или Испании. Люсьен отверг предложенную сделку и рассорился с Наполеоном на 12 лет…

Деспотический характер Наполеона заставлял его подданных задумываться над судьбами империи. Они и восхищались «повсюдностью» императора, и боялись ее, понимая, что если он так самовластно держит империю в своих руках, то стоит ему пасть (в бою, от болезни, жертвой заговора или случая), как рухнет и вся империя. Многие сознавали, что должен быть предел возможностям любого гения, и опасались, как бы Наполеон не привел их в запредельную пропасть. Самые проницательные замечали, что к 1810 г., когда могущество наполеоновской империи достигло видимого апогея, военная машина Наполеона уже перенапряглась и грозила отказать. Разгромив подряд пять коалиций, его солдаты устали, а генералы и маршалы пресытились победами. Ведь все эти бывшие пахари, конюхи, бочары, половые, бывшие солдаты и сержанты стали не просто маршалами, а графами и баронами, герцогами и князьями, принцами и королями, сами превратились в аристократов, вроде тех, кого они в своей революционной молодости призывали вешать на фонарях. Бернадот, ставший королем Швеции, не мог стереть с груди юношескую татуировку «Смерть королям и тиранам!», — но стыдился ее. Наделенные титулами и орденами, поместьями и деньгами, маршалы сочли себя достаточно повоевавшими и жаждали, что называется, почивать на лаврах. Конечно, они еще повиновались Наполеону (все чаще ворча за его спиной) и могли, как встарь, блеснуть в сражении с любым противником, но уже без былого энтузиазма.

«Начало конца» (по крылатому выражению Талейрана) наполеоновской империи в 1810–1811 гг. провидели и во Франции, и в Европе лишь единицы. Среди них, как ни странно, была мать Наполеона Летиция Бонапарте, которой просто не верилось, что такое неправдоподобное могущество может долго продлиться. «Надо откладывать про запас, — говорила „мама Летиция“. — Ведь когда все это лопнет, мне на руки свалятся сразу 7–8 монархов!» Подавляющему же большинству современников Наполеон и его империя после Тильзита вплоть до 1812 г. казались всемогущими. «Кто не жил во времена Наполеона, — вспоминал А.И. Михайловский-Данилевский, — тот не может вообразить себе степени его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ».

Кризис союза

Союз между Наполеоном и Александром I, так много значивший и еще более обещавший, был обречен на недолговечность. Правда, в отличие от Александра, которому сразу же пришлось иметь дело с угрожающей оппозицией тильзитскому курсу, Наполеон успел разрекламировать договор, заключенный в Тильзите, и подсчитать, сколь велики вытекающие из него возможности, пока не увидел, уже к началу 1808 г., что Россия уклоняется от выполнения главной статьи договора — о континентальной блокаде. Эта статья представила собой нечто — вроде мины замедленного действия, заложенной в русско-французский союз, главный источник его кризиса. Вторым источником было стремление Наполеона обеспечить за собой (по праву двукратного победителя) роль ведущего партнера по отношению к Александру как ведомому. Александр, которого и без того уже собственные подданные называли «приказчиком Наполеона», не мог позволить себе такого унижения — прежде всего в глазах той же оппозиции, способной на многое, вплоть до очередного цареубийства. В результате через считанные месяцы после Тильзита союз Франции и России оказался в преддверии кризиса.

Наполеон своевременно прибегнул к аварийным мерам и в феврале 1808 г. предложил Александру подобие второго Тильзита — свидание в любой точке на полпути между Петербургом и Парижем. Александр выбрал Эрфурт. Испанские дела отвлекли Наполеона, а финляндские — Александра неожиданно для них. надолго, тем самым лишь подтолкнув их друг к другу: оба они (особенно Наполеон, который уже знал о вооружениях Австрии) ощутили потребность во взаимной помощи. Разумеется, у каждого из них была при этом своя корысть: Наполеон хотел опереться на Александра в осуществлении континентальной блокады и в надвигавшейся войне с Австрией, Александр — на Наполеона в завершении трех войн, которые вела тогда Россия (одновременно!) против Швеции, Ирана и Турции. К чести Александра, он счел ниже своего достоинства страхи, которые пытались внушить ему императрица Мария Федоровна с присными ее: она боялась, что Наполеон готовит для него западню и устроит из Эрфурта вторую Байонну — увезет Александра, как испанских Бурбонов, к себе пленником…

Лишь 27 сентября 1808 г. оба императора съехались на свидание в Эрфурт. К тому времени Наполеон увяз в Испании и потерял только что завоеванную Португалию. К позору Бай-лена добавилась капитуляция завоевателя Португалии А. Жюно перед англичанами в Синтре. Правда, в отличие от Дюпона, Жюно сдался при условии, что англичане вывезут всех его солдат на родину, и это условие было выполнено. Но ведь Андош Жюно, герцог д'Абрантес, был не просто генералом, как Дюпон, а близким другом Наполеона, что усугубляло позор Синтры. Думается, именно этот позор навсегда закрыл перед Жюно путь к маршальскому жезлу.

После Байлена и Синтры значимость свидания с Александром для Наполеона резко возросла. Важно было показать Александру, что единичные неудачи отдельных генералов не отражаются на величии Французской империи. Поэтому Наполеон обставил эрфуртское свидание с умопомрачительной помпезностью. «Я хочу до начала переговоров, — сказал он Талейрану, — ослепить императора Александра картиной своего могущества. Это облегчает любые переговоры». В Эрфурт были приглашены все вассальные по отношению к Франции государи (короли, князья, герцоги, курфюрсты) и знаменитости европейской культуры, включая И.В. Гёте и слывшего «Вольтером Германии» К.М. Виланда. Из Парижа был вызван первый состав труппы «Комеди франсез» во главе с Ф.Ж. Тальма. Сам Наполеон взял с собой, кроме высших чинов двора и дипломатии, несколько прославленных маршалов — Ж. Ланна (он встречал Александра 1 на французских аванпостах и так понравился царю, что тот наградил маршала орденом Андрея Первозванного), Н.Ж. Сульта, Л.Н. Даву, Л.А. Бертье.

Утром 27 сентября, когда Наполеон был уже в Эрфурте, Александр в сопровождении вел. кн. Константина Павловича, канцлера Н.П. Румянцева, М.М. Сперанского, кн. А.Н. Голицына, кн. П.М. Волконского и др. выехал к месту свидания из Веймара. Наполеон верхом на коне со свитой встретил карету царя у въезда в город. Один император сошел с коня, другой вышел из кареты, и, по свидетельству Талейрана, «они бросились друг другу в объятия самым дружеским образом».

Первые дни встречи прошли без деловых разговоров. Все время занимали завтраки и обеды, парады и маневры, прогулки, балы, театральные спектакли. Пока вассальные монархи в эйфории подобострастия не только «гнули спины», но и буквально «бросались под ноги» своему сюзерену (как следует из наблюдений Талейрана), Наполеон выказывал Александру подчеркнутое расположение — любезничал с ним и на военном плацу, и в театральной ложе, и в залах эрфуртского дворца, где они, весело разговаривая, прогуливались под руку на виду у всех. Конечно, свою симпатию к Александру Наполеон акцентировал, отчасти даже инсценировал, но была в этом и доля искренности. «Он так хорош собою, — писал Наполеон Жозефине в те дни об Александре, — что если бы я был женщиной, то, кажется, влюбился бы в него». Александр, со своей стороны, также не скупился на публичные проявления восторженного пиетета к Наполеону. Когда в театре перед «партером королей» шел «Эдип» Вольтера и Тальма в роли Филоктета произнес со сцены: «Дружба великого человека — это подарок богов!», — Александр, сидевший рядом с Наполеоном, воскликнул: «Вот слова, сказанные для меня!» — встал и пожал руку Наполеону под овацию всего зала.

Однако, едва начались переговоры, «великий человек» встретил со стороны своего друга неожиданное, очень мягкое по форме, но жестко неуступчивое по сути противодействие: мало того что Александр утомительно для Наполеона хлопотал за Пруссию, — главное, он отказывался предъявить вместе с Наполеоном ультиматум Австрии, чтобы она перестала вооружаться. «Ваш император Александр упрям, как лошак! — в сердцах говорил Наполеон Коленкуру. — Прикидывается глухим, когда не хочет чего-нибудь слышать!» После долгих споров Наполеон попытался воздействовать на Александра, как когда-то на Л. Кобенцля: вспылил, схватил с камина шляпу, швырнул ее на пол, поддал ей ногой. Александр смотрел на эту сцену с улыбкой. «Вы резки, а я упрям, — сказал он спокойно. — Будем рассуждать, или я уеду».

Несговорчивость Александра озадачивала Наполеона. Он и с Талейраном поделился своим недоумением. Тот изобразил верноподданническое сочувствие, хотя в душе, безусловно, торжествовал: именно тогда, в Эрфурте, Талейран предал Наполеона и продал себя Александру. Трудно понять, почему Наполеон еще в 1807 г., вскоре после Тильзита, уволивший Талейрана с поста министра иностранных дел, взял его в Эрфурт и доверил ему вести переговоры с Александром. А.З. Манфред усмотрел здесь у Наполеона «удивительное ослепление, не случавшуюся до сих пор ни разу потерю интуиции». Думается, все было несколько проще. Наполеон взял с собой Талейрана как изощренно ловкого в дипломатическом ритуале советника, тем более что новый министр Ж.Б. Шампаньи, который, если верить Талейрану, «появлялся каждое утро, чтобы усердно просить извинения за неловкости, совершенные накануне», не удовлетворял императора (вскоре он будет заменен Г.Б. Маре). Предвидеть же государственную измену Талейрана тогда не мог бы и самый интуитивный политик: слишком французом выглядел этот «хромой бес», чтобы продавать себя за границу.

Итак, в Эрфурте при первой же встрече с Александром Талейран заявил ему: «Государь, зачем вы приехали? Вам предстоит спасти Европу, и вы можете достигнуть этого не иначе, как только противодействуя Наполеону. Французский народ цивилизован, а его государь нет. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Поэтому русскому государю надо быть союзником французского народа». Царь был приятно ошеломлен вероломством Талейрана, сразу определив, что гранит наполеоновской империи уже дает первую трещину изнутри. Конечно, он мог выдать Наполеону предателя, но не сделал этого, как полагают историки, потому что увидел в сношениях с Талейраном большую для себя выгоду, и вообще отдать на гибель доверившегося ему человека было не в характере Александра (по-видимому, «хромой бес» заранее вычислил и то, и другое). С этого дня Талейран стал служить русскому, а с января 1809 г. и австрийскому правительству как платный агент-осведомитель. Уже в Эрфурте он оказал Александру ценнейшие услуги, выдавая ему при каждой встрече все выведанное у Наполеона. «Утром Талейран по повелению Наполеона составлял и редактировал проект конвенции между Россией и Францией, — читаем у Е.В. Тарле, — а вечером тот же Талейран выбивался из сил, доказывая колебавшемуся Александру, что не следует эту конвенцию подписывать, а нужно сначала выбросить такие-то и такие-то пункты. Царь так и поступал».

С огромным трудом в беседах с глазу на глаз Наполеон 12 октября склонил Александра к подписанию такого проекта конвенции, который обязывал Россию, по крайней мере, «выступить против Австрии вместе с Францией», если Австрия начнет войну против Франции. Наполеон, со своей стороны, признал Финляндию, Молдавию и Валахию присоединенными к России. В тот же день Наполеон и Александр совместно предложили английскому королю Георгу III «заключить мир» на основе uti possidetis[94], а на случай, если их предложение будет отвергнуто, договорились «иметь в течение года свидание, чтобы условиться об операциях в совместной войне и о способах ее всеми силами и всеми средствами обеих империй». Англия отвергнет их призыв к миру, сославшись на «узурпации» Наполеона, но увидеться вновь и спланировать ход «совместной войны» против нее Наполеон и Александр уже не смогут.

Таким образом, каждое из трех желаний, с которыми Наполеон ехал в Эрфурт (привязать к себе Россию, склонить к миру Англию и обуздать Австрию), исполнилось лишь в минимальной степени. Хотя оба императора заявили в Эрфурте о своем желании «придать соединяющему их союзу более тесный и навеки прочный характер», их соглашение, как заметил А. Вандаль, только «продлило союз, но не упрочило его». Александра это устроило, Наполеона разочаровало.

14 октября 1808 г. Наполеон проводил Александра из Эрфурта на веймарскую дорогу до того места, где встретил его 27 сентября. Отделившись от свиты, они сначала ехали верхом на конях, не торопясь, разговаривая, а потом возле карет, которые ждали Александра, сошли с коней и долго еще прохаживались вдоль дороги, продолжая беседу. О чем они говорили тогда, никто не узнал. Наконец, императоры пожали друг другу руки, обнялись, расцеловались. Александр и его свита заняли места в экипажах и отбыли. Наполеон долго стоял на дороге, смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Потом молча сел на коня и шагом поехал в Эрфурт. Взгляд императора был таким сумрачным, что свита опасливо держалась от него в стороне. О чем он думал в тот час расставания? Не о грядущем ли закате столь ценимого им союза? Он не знал, что простился со своим другом, бывшим и будущим врагом навсегда, но, может быть, уже предчувствовал это?..

Александр 1 возвращался в Россию удовлетворенным. Проездом в Мемеле он встретился с Фридрихом Вильгельмом III, который приехал благодарить его за то, что Александр уговорил Наполеона сократить на 20 млн. франков 140-миллионную контрибуцию с Пруссии. Буквально плача от радости, король признался царю: «Мы уже не надеялись, что Наполеон отпустит вас обратно».

В Петербурге, где многие тоже считали, что из Эрфурта царь уже не вернется, он был встречен, на радостях по случаю его возвращения, почти как победитель. Оппозиция на время примирилась с ним. Его война с Австрией летом 1809 г. — вынужденная обязательствами перед Наполеоном по Тильзиту и Эрфурту, но «бескровная», «теневая», как ее называли, — мало повредила его отношениям с оппозицией. Затем внимание оппозиции переключилось на реформы Сперанского.

Тем временем Александр продолжал вполне дружескую по тону переписку с Наполеоном[95], заверяя его в своей верности тильзитскому курсу. Даже 7 (19) мая 1812 г., уже выехав в армию на войну против Наполеона, царь написал ему: «Вы всегда найдете меня таким же, каким я был в Тильзите и Эрфурте». В частых беседах с А. Коленкуром Александр тоже выражал дружеские чувства к Наполеону, горько сожалел о смертельном ранении маршала Ж. Ланна (по его словам, «продумал об этом всю ночь»), а главное, категорически утверждал, что он соблюдает континентальную блокаду «в изначальной строгости». Канцлер Н.П. Румянцев на встрече с Коленкуром выразился даже таким образом: «В нашем союзе Россия всегда ведет себя честно и целомудренно, как девственница». Коленкур и Наполеон не верили. Их агентура постоянно фиксировала нарушения блокады со стороны русских властей. Наполеон реагировал на это болезненно, но все его претензии Александр вежливо отклонял. К 1810 г. русско-французский союз был на грани кризиса. Однако кризис разразился все-таки неожиданно: он был вызван не европейскими катаклизмами, а второй женитьбой Наполеона.

С того дня как Наполеон стал императором, он не переставал думать о своем наследнике. Кто им будет? Где его взять? Жозефина по возрасту (ей было уже за 40) и состоянию здоровья не могла иметь детей. Ее сын от первого мужа, виконта Бурбонов и генерала Революции, Евгений Богарне был усыновлен Наполеоном, но к роли престолонаследника династии Бонапартов не подходил по крови. Наполеон уже решил сделать своим наследником родившегося в 1802 г. сына Людовика Бонапарта и Гортензии Богарне (короля и королевы Голландии), но этот прелестный ребенок, по имени тоже Наполеон, любимец императора, неожиданно умер 5 мая[96] 1807 г. от крупа, не дожив и до пяти лет. К тому времени Наполеон уже знал, что он может быть отцом (13 декабря 1806 г. фрейлина его сестры Каролины Элеонора Денюэль родила от него сына Леона — будущего графа Второй империи). Так перед ним встал вопрос о разводе с Жозефиной.

Все толкало Наполеона к разводу — и желание иметь наследника, и происки всех Бонапартов во главе с «мамой Летицией», подстрекавших его «бросить старуху» (Жозефину), и, наконец, дважды пережитая им в 1809 г. угроза гибели. Весной при штурме Регенсбурга он был ранен австрийской пулей в ногу и подумал тогда, что будь этот выстрел точнее, его империя осталась бы не только без государя, но и без наследника. Осенью в Вене, когда Наполеон заканчивал смотр гвардии, к нему пробрался, держа в левой руке какое-то прошение, юный немец. Его схватили секундой раньше, чем он выхватил правой рукой большой, отточенный нож. На допросе 17-летний студент из Наумбурга Фридрих Штапс признался, что хотел этим ножом убить Наполеона. Император сам пожелал говорить с арестованным. «За что вы хотели меня убить?»

— «Вы приносите несчастье моей родине и всему миру!» Наполеон предложил смелому юноше свободу, если он даст слово не возобновлять попыток убийства. Штапс отказался: «Убить вас — это не преступление, это долг!» На следующий день по приговору военного суда Фридрих Штапс был расстрелян.

События 1809 г. положили конец двухлетним колебаниям Наполеона. Он давно уже обсуждал с близкими людьми и процедуру развода, и кандидатуры невест, из которых мог бы выбрать себе вторую жену, но все время откладывал решающее объяснение с Жозефиной, жалея не только ее, но и себя. «Ведь она почти 15 лет украшала мою жизнь!» — восклицал он. Только 30 ноября 1809 г. Наполеон и Жозефина договорились развестись, что вызвало нервный припадок у них обоих, а 15 декабря в тронном зале Тюильри их развод был протокольно оформлен на совете высших сановников и членов императорской семьи. Жозефина сохранила ранг и прерогативы императрицы. Ей были предоставлены дворцы на Елисейских полях и в Мальмезоне и назначались 3 млн. франков ежегодной субсидии. Она только перестала быть женой Наполеона.

Теперь Наполеон мог выбрать себе невесту. «Тут, — пишет о нем Е.В. Тарле, — ход его мыслей оказался крайне быстр и вполне ясен <…>. На свете, кроме великой Французской империи, есть три великих державы, о которых стоит еще говорить: Англия, Россия и Австрия. Но с Англией — война не на жизнь, а на смерть. Остаются Россия и Австрия. Россия, бесспорно, сильнее Австрии Значит, нужно начинать с России». Однако Евгений Викторович несколько упрощает суть дела. Для Наполеона важно было породниться не только с великой державой, но и с наиболее авторитетной, веками освященной династией. В Европе тогда были три такие династии: прусские Гогенцоллерны, австрийские Габсбурги и российские Романовы (об Англии не могло быть речи еще и по этой причине). Из них Романовы были не просто сильнее, а ближе к Бонапартам как союзники, причем их союз уже был подкреплен двумя браками: в 1806 г. племянница Жозефины Стефания Богарне вышла замуж за наследного принца Баденского, брата императрицы Елизаветы Алексеевны (Александр I в Эрфурте ухаживал за Стефанией), а в 1807 г. Жером Бонапарт женился на принцессе Екатерине Вюртембергской, двоюродной сестре Александра. Наполеон и Александр обменялись тогда по этому случаю поздравлениями.

Решение Наполеона породниться с Романовыми или Габсбургами толковалось по-разному. Многие авторитеты — от К. Маркса до А.З. Манфреда — восприняли его как «династическое безумие», ослепление разума. В.Г. Белинский же усмотрел в нем «мысль гениальную, свойственную только великому человеку, глубоко понимавшему законы разумной действительности», а именно, «что этот брак набросит на него в глазах царей и народов, современников и потомков, тот религиозно таинственный свет, который составляет необходимое условие действительности царского достоинства». Думается, при всей крайности обоих толкований, литературный критик здесь ближе к истине, чем основоположник марксизма и профессиональный историк…

Итак, выбор невесты Наполеон начал с Романовых[97]. В Эрфурте, еще до решительного объяснения с Жозефиной, он через Талейрана зондировал возможность своей женитьбы на вел. княжне Екатерине Павловне, которую годом ранее, в Тильзите, Александр сам предлагал выдать за Жерома Бонапарта. Теперь, однако, царь (не без влияния Талейрана?) любезно уклонился от положительного ответа, а Екатерина Павловна заявила: «Я скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца», — и срочно, уже через восемь дней по возвращении Александра из Эрфурта, была помолвлена… с немецким принцем Георгом Ольденбургским (Коленкур писал о нем Наполеону: «Принц безобразен, жалок, весь в прыщах, с трудом изъясняется»). 18 апреля 1809 г. брак Екатерины и Георга был оформлен. Принц кроме безобразия был наделен еще и болезнями, от которых через три года умер. Наполеон в 1810 г. кольнет Александра своим сожалением: «… поторопились выдать замуж великую княжну Екатерину за принца, который не мог ни дать ей подобающе высокого положения, ни принести пользу России».

А пока, сразу после развода с Жозефиной, Наполеон поручил Коленкуру официально просить у царя руки другой его сестры — Анны Павловны. Коленкур сделал это 16 декабря 1809 г. Александр ответил, что если бы решение зависело от него, он «сказал бы „да“, не выходя из кабинета», но поскольку судьбою его сестер распоряжается мать-императрица, надо запросить ее мнение, на что уйдет 10 дней. Мария Федоровна обдумывала свой ответ почти четыре раза по 10 дней. 23 января 1810 г. Александр сообщил Коленкуру, что императрица согласна на брак Анны Павловны с Наполеоном, но, по молодости невесты (ей шел только шестнадцатый год), не раньше как через два года. Такое согласие было равнозначно отказу.

А. Вандаль считал, что Александр I здесь попросту «спрятался за мать»: одно его слово «решило бы все», если бы он сам хотел породниться с Наполеоном. Вандаль ссылался при этом на уникальный документ, сохранившийся в Национальном архиве Франции, — копию с письма Марии Федоровны к Александру, снятую французскими агентами с копии, обнаруженной на столе русского посла в Париже А.Б. Куракина «в один из припадков его тяжкой дремоты». В письме говорилось: «Сын мой, вы — государь и, благодаря нашему образу правления, неограниченный повелитель вашего народа и вашей семьи. Вы можете располагать судьбой вашей сестры, даже вашей матери. Как подданная, я буду молчать, но как мать, буду говорить вам о моей дочери, вашей сестре…». По мнению А.З. Манфреда, напротив, когда Александр говорил, что решение вопроса зависит не от него, «то была сущая правда»: «При резко враждебном отношении его матери и всего русского общества к Наполеону брак его сестры был фактически невозможен».

Точка зрения Вандаля более убедительна. Судя по письму Марии Федоровны, Александр вполне мог принять любое решение. Конечно, он рисковал возмутить дворянскую оппозицию, но если бы сам был за брак Анны Павловны (как за союз с Наполеоном после Тильзита и против мира с ним в 1812 г.), то сумел бы настоять на своем, вопреки оппозиции.

Императрица Мария Луиза. Художник Боссельман.

Итак, 23 января (по н. ст. это было 4 февраля) курьер от Коленкура помчался в Париж с вестью о том, что Александр фактически отказывает Наполеону в браке с его сестрой. Но уже 6 февраля, когда курьер был еще далеко в пути, Наполеон, раздосадованный «игрой в прятки» со стороны Александра и потерявший надежду на русское «да», переключился с Романовых на Габсбургов. Сделал он это по-наполеоновски молниеносно: приказал отыскать австрийского посла К. Шварценберга и запросить его, согласен ли император Франц I отдать в жены Наполеону свою дочь Марию Луизу (о которой до тех пор шли в Париже лишь кулуарные разговоры). А когда радостно перепуганный Шварценберг на свой страх и риск заявил о согласии Франца, в тот же вечер чрезвычайный совет первых лиц империи «утвердил» выбор Наполеона. На другой день был уже изготовлен брачный контракт, почти дословно скопированный с аналогичного договора между Людовиком XVI и Марией Антуанеттой. Когда курьер доставил в Париж русское «нет», Наполеон уже был женихом Марии Луизы и a priori… племянником Людовика XVI.

Да, эрцгерцогиня Мария Луиза, правнучка великой государыни Марии Терезии, приходилась по отцу и по матери племянницей и Марии Антуанетте, и Людовику XVI, так что, женившись на ней, Наполеон мог сказать о Людовике: «мой дядя». Брак был оформлен быстро. 11 марта 1810 г. торжество бракосочетания прошло в Вене, куда Наполеон, по занятости, послал вместо себя своим представителем маршала Л.А. Бертье, а 1 апреля свадьбу сыграли в Париже. Когда Мария Луиза приехала в Париж, они с Наполеоном впервые увидели друг друга. Разумеется, Наполеон заранее получил исчерпывающую информацию о том, что собой представляет и как выглядит его невеста: ей 18 лет, она очень женственна, приятной наружности, говорит на пяти языках и еще четыре понимает, умеет играть в бильярд и шевелить ушами.

Французы были шокированы вторым браком своего императора. Восшествие на французский трон новой «австриячки», да еще племянницы той, казненной, воспринималось как оскорбительный для народа Франций реверанс перед «старым режимом». Зато в Австрии все были довольны; одни рассматривали брак эрцгерцогини как подарок судьбы, обеспечивающий империи Габсбургов мир и покой, другие — как искупительную жертву: «Пусть лучше одна эрцгерцогиня пойдет к черту, чем вся монархия». В России же радовалась, пожалуй, только Мария Федоровна, благодарившая Бога за то, что он отдал на съедение «чудовищу Минотавру» не ее дочь, а габсбургскую. Трезвые политики, включая царя, были озадачены той поспешностью, с которой Наполеон посватался к австрийской принцессе, и теперь опасались, что Австрия будет втянута в упряжку наполеоновских сателлитов, а Россия останется на континенте одинокой, лицом к лицу с «Минотавром» и «антихристом».

Действительно, брачные хлопоты Наполеона резко ухудшили русско-французские отношения. Союз двух великих держав вступил в фазу кризиса. Прежде всего то был кризис доверия. Хотя Наполеон и Александр продолжали в «братских» выражениях ратовать за сохранение союза, они все меньше доверяли друг другу и все больше подозревали один другого, что усугубляло их разногласия и взаимные претензии по всем вопросам. Кризис союза стал обостряться: за первой его фазой последовали вторая и третья, пока не назрел разрыв.

Конец 1810 г. принес русско-французскому союзу еще более тяжкие испытания: в декабре произошли, одно за другим, два события, которые вместе знаменовали собой новую, острейшую фазу кризиса. Виновником первого из них был Наполеон. 13 декабря, следуя своему правилу «уметь ощипать курицу, прежде чем она успеет закудахтать», он присоединил к Франции сразу несколько карликовых германских княжеств, чтобы закрыть образовавшуюся здесь «дыру» в континентальной блокаде Англии. Среди прочих аннексировано было и герцогство Ольденбургское. Тем самым Наполеон грубо нарушил ст. 12 Тильзитского договора, которая фиксировала суверенитет герцогства. К тому же захват Ольденбурга больно ущемил династические интересы царизма, ибо герцог Петр Ольденбургский был дядей Александра I, а сын герцога, Георг, — счастливым соперником Наполеона в сватовстве к любимой сестре царя Екатерине Павловне, с 1809 г. ее мужем. Может быть, Александр заподозрил здесь и агрессию уязвленной ревности Наполеона. Как бы то ни было, он заявил официальный протест Наполеону и повел с ним упорную дипломатическую борьбу из-за Ольденбурга, не соглашаясь даже на выгодную территориальную компенсацию для герцога, которую предложил Наполеон, — Эрфурт с прилегающими землями. Впрочем, взрыв протеста со стороны Александра был усугублен встречным взрывом — со стороны Наполеона.

Дело в том, что 19 (по н. ст. 31) декабря, еще не зная об аннексии Ольденбурга, Александр 1, дабы нормализовать внешнеторговый оборот, ввел самый запретительный за всю историю XVIII–XIX вв. таможенный тариф на товары, «ввозимые по суше». Этот тариф, ударивший главным образом по французским товарам (английские контрабандно ввозились в Россию по морю), почти все историки — от А. Вандаля до М.Ф. Злотникова — расценили как «объявление таможенной войны Франции». Наполеон, ревниво следивший за соблюдением континентальной блокады каждым из своих сателлитов и союзников, воспринял русский тариф 1810 г., поднесенный ему в качестве новогоднего «презента», крайне болезненно — как предательский удар со стороны «друга». Александр же, естественно, возражал: тариф имеет целью не вредить интересам Франции, а блюсти интересы России, и затрагивает он Францию не более чем любое другое государство, с которым Россия «находится в дружбе»…

В течение января — марта 1811 г. обе стороны пикировались из-за Ольденбурга и русского тарифа, как вдруг русско-французский союз был ввергнут в третью фазу кризиса, едва не приведшую уже весной того года к войне. 29 и 30 марта военный министр герцогства Варшавского кн. Юзеф Понятовский (племянник последнего короля Польши Станислава Августа Понятовского) информировал резидента Франции в Варшаве, а тот — Наполеона о готовящемся нападении России на Польшу. Источник информации был более чем надежен: конфиденциальные письма Александра I к его другу и советнику А.А. Чарторыйскому от 25 декабря 1810 и 31 января 1811 г.[98] В них царь сообщал, что готовится начать войну против Наполеона с присоединения Польши к России, назвал число войск, «на которые можно рассчитывать в данное время» (200 тыс. русских и по 50 тыс. пруссаков, датчан, поляков), и дал задание Чарторыйскому склонить на сторону России националистические верхи Польши обещанием «либеральной конституции». Чарторыйский сразу же вступил в переговоры с Ю. Понятовским как признанным лидером польских националистов, которого он знал по совместной борьбе за свободу Польши в 1792–1793 гг. и так ему доверял, что рискнул изложить (если не показать?) ему письма Александра I. Понятовский же в то время был уже страстным поклонником Наполеона и поспешил выдать русскую затею своему кумиру.

Наполеон не преминул воздействовать на Александра прежде всего своей осведомленностью. 7 мая 1811 г. он заявил русскому послу А.Б. Куракину: «Будем говорить прямо. Вы хотите завладеть герцогством Варшавским, хотите в него вторгнуться!» То же самое он говорил спешно присланному от царя на переговоры флигель-адъютанту А.И. Чернышеву, то и дело повторяя, что он примет ответные меры: «Император Александр собрал 200 тысяч, я тоже выставлю 200 тысяч! Такой способ переговоров разорителен…» Куракин и Чернышев, как им было предписано инструкциями Александра и как сам Александр делал это в беседах с Коленкуром, заверяли Наполеона, что Россия никому не угрожает, но на вооружения Франции вынуждена будет ответить тем же. Разыгрывая друг перед другом только намерение прибегнуть к ответным мерам, обе стороны давно уже (с февраля — марта 1810 г.) взапуски готовились к войне.

Сигналом к началу военных приготовлений стала для них женитьба Наполеона на австрийской эрцгерцогине. Все поняли, что такой поворот внешнеполитического курса Франции с России на Австрию сулит в перспективе войну против России. Наполеон не хотел этой войны. С момента своего прихода к власти он стремился к миру и союзу с Россией. Ни в 1805, ни в 1806–1807 гг. он не поднимал меч против нее первым. Теперь же воевать с Россией было для него еще труднее и опаснее. По-прежнему, с 1808 г., он мог вести новую войну только одной рукой; другая была занята в Испании, отвлекавшей на себя до 400 тыс. его солдат. Кроме того, в разных концах Европы он держал гарнизоны, следившие за соблюдением континентальной блокады. Поход в Россию был опасен для Наполеона еще и потому, что приходилось оставлять в тылу весь континент, роптавший против его деспотизма. Наконец, учитывал он и пространства России (равные почти 50 Испаниям), тяготы ее климата, бездорожья, социального варварства (крепостного права). Уже перед отъездом в армию он признался Р. Савари: «Тот, кто освободил бы меня от этой войны, оказал бы мне большую услугу».

Что же заставляло его идти на такую войну (оказавшуюся для него роковой) против собственного желания? Сила обстоятельств, столкновение интересов французской буржуазии и российских феодалов. У Наполеона была idée fixe — континентальная блокада. Только она могла обеспечить ему победу над Англией и, следовательно, европейскую гегемонию, при которой Франция хозяйски распоряжалась бы в Европе, а он — во Франции. Неудача блокады подорвала бы главенство Франции на континенте, а Наполеона лишила бы решающей в социальном и материальном смысле опоры внутри страны. Препятствовала же осуществлению континентальной блокады только Россия, нарушая при этом подписанный ею Тильзитский договор. Наполеон знал, что российские феодалы, ущемленные континентальной блокадой, вынуждают царя прикрывать нарушения договора. Переговоры (даже на высшем уровне, как в Эрфурте) ничего не дают. Значит, по логике Наполеона, надо принудить царизм к соблюдению блокады силой. К началу 1810 г. он уже решил, что война с Россией неизбежна, и, поскольку она обещала быть самой трудной и рискованной из всех его войн, развернул такие приготовления к ней, каких он, по его словам, «никогда еще до сих пор не делал».

Военный бюджет Франции рос таким образом: 1810 г. — 389 млн. франков, 1811 г. — 506 млн., 1812 г. — 556 млн. К концу 1811 г. общая численность ее войск, разбросанных по всей Европе, достигала (без польских соединений) 986,5 тыс. человек. Около половины из них готовились к нашествию на Россию. Мобилизуя свои силы, Наполеон старался проникнуть в тайны военных приготовлений России, наводнял ее лазутчиками и шпионами. Засылались даже разведчики-квартирьеры, одной из задач которых было обследование «путей в Индию».

Важным условием победы над Россией Наполеон считал ее политическую изоляцию. Он стремился, по выражению А.З. Манфреда, «перевернуть идею коалиций наизнанку», лишить Россию союзников, а самому заполучить их как можно больше. Его расчет был таков, что России придется вести борьбу одновременно на трех фронтах против пяти государств: на севере — против Швеции, на западе — против Франции, Австрии и Пруссии, на юге — против Турции.

Расчет казался верным. Пруссию и Австрию, недавно разгромленные, Наполеон заставил вступить с ним в союз против России: 24 февраля 1812 г. он заключил договор с Пруссией, а 14 марта — с Австрией. Пруссия обязалась дать ему 20 тыс. солдат, Австрия — 30 тыс. Что же касается Швеции и Турции, то они, по мысли Наполеона, должны были помочь ему в войне с Россией добровольно: Турция — потому, что она с 1806 г. сама воевала с Россией из-за Крыма, а Швеция — потому, что, во-первых, точила зубы на Россию из-за Финляндии, отнятой у нее в 1809 г., а во-вторых, фактическим правителем Швеции с 1810 г. стал избранный в угоду Наполеону престолонаследником старый фрондер, интриган, но все-таки маршал Франции Ж.Б. Бернадот.

В случае, если бы этот замысел Наполеона осуществился, Россия попала бы в катастрофическое положение. Но Наполеон и на этом не останавливался. У самых границ России он готов был в любой момент поднять против нее герцогство Варшавское, армия которого к марту 1811 г. насчитывала 60 тыс. человек…

Александр I уже в те дни, когда он деликатно отклонял брачные проекты Наполеона, счел войну с ним неизбежной и скорой. Царь тоже не хотел этой войны, опасаясь после Аустерлица и Фридланда главным образом самого Наполеона. 25 марта 1811 г. он так и написал Наполеону: «Величайший военный гений, который я признаю за Вашим Величеством, не оставляет мне никаких иллюзий относительно трудностей борьбы, которая может возникнуть между нами»[99]. Но уступить Наполеону, склониться под ярмо континентальной блокады Александр не мог, если бы даже захотел. Он был силен классовым чутьем и понимал, что «благородное российское дворянство», плоть от плоти которого был он сам, ориентируется на Англию против Франции и не позволит ему переориентировать Россию, как не позволило этого Павлу I. Поскольку же войны нельзя было избежать, царь приготовился к худшему, вдохновляясь примером испанцев. «Если император Наполеон начнет войну со мной, — говорил Александр Коленкуру в апреле 1811 г., — возможно, даже вероятно, он разобьет нас, но это не даст ему мира. Испанцы были часто биты, но они ни побеждены, ни покорены. Между тем, они не так далеки от Парижа, да и климат их и средства не наши <…> Я скорее отступлю на Камчатку, но не подпишу в моей завоеванной столице мира!»

Гонку вооружений Россия начала одновременно с Францией. 1 февраля 1810 г. вместо А.А. Аракчеева царь назначил военным министром менее симпатичного ему, но более компетентного М.Б. Барклая де Толли. Именно Барклай возглавил всю подготовку к войне. С 1810 г. резко пошла вверх кривая военных расходов России: 1807 г. — 43 млн. руб., 1808 — 53 млн., 1809 — 64,7 млн., 1810 — 92 млн., 1811 — 113,7 млн. руб. Численность войск за 1810–1812 гг. удвоилась и составила 975 тыс. человек. В то же время царизм с небывалой активностью использовал военную разведку и дипломатию.

Александр I разрешил Барклаю де Толли учредить при посольствах России за границей службу военных атташе с дипломатическим иммунитетом, которые добывали карты и планы Наполеона, данные о численности, дислокации и перемещениях его войск. Самые же ценные сведения доставлял из Парижа А.И. Чернышев, назначенный в январе 1810 г. «состоять постоянно при Наполеоне».

Александр Иванович Чернышев, 26-летний племянник екатерининского фаворита А.Д. Ланского, придворный фат и дамский угодник, пленил своей ловкостью не только Александра I, который летом 1811 г. восклицал: «Почему нет у меня таких министров, как этот молодой человек!» В Париже Чернышев вкрался в доверие к лицам из ближайшего окружения Наполеона (по слухам, Полина Бонапарт не пренебрегала его ухаживанием) и сумел понравиться даже самому императору. Хотя он начал шпионить в Париже уже после того, как был подкуплен и задействован в пользу России кн. Ш.М. Талейран (под кличками «кузен Анри» и «Анна Ивановна»), хлопоты Чернышева нисколько от этого не теряли, ибо он узнавал секреты, недоступные Талейрану, включая «tableau general» (общую роспись) войск Наполеона по всей Европе с обозначением численности каждого полка — «наисвященнейший документ, в котором хранилось военное счастье Франции»[100].Подкупив писца французского военного министерства М. Мишеля, Чернышев получал от него копии «tableau général» раньше, чем подлинник доставлялся Наполеону.

Не менее успешно, чем разведка, действовала в преддверии войны русская дипломатия. Она выведала, что Швеция предпочитает ориентироваться на соседнюю Россию, а не на далекую Францию. Граница с Россией была для Швеции единственной континентальной границей. Со всех других сторон ее защищали от французов море и английский флот. Потерю же Финляндии Швеция предполагала компенсировать захватом Норвегии, на что согласилась Россия. Что же касается Бернадота, то он с давних пор тайно ненавидел Наполеона (хотя получил от него все: маршальский жезл, княжеский титул, даже шведский престол), так как сам метил в «наполеоны», а Наполеона не прочь был бы сделать своим «бернадотом». Используя все это и льстя Бернадоту как «единственному человеку, способному сравниться (с Наполеоном) и превзойти его военную славу», Александр I добился заключения 24 марта (5 апреля) 1812 г. союзного договора между Россией и Швецией.

Почти одновременно с этой дипломатической викторией на севере царизм одержал еще более важную победу на юге. В затянувшейся войне с Турцией русская армия под командованием М.И. Кутузова 14 октября 1811 г. выиграла битву у Слободзеи. Турки пошли на мирные переговоры, но тянули время, зная, что Наполеон готовится напасть на Россию. В середине мая 1812 г., когда они все еще торговались об условиях, к Александру I приехал от Наполеона граф Л. Нарбонн с заданием выяснить, насколько Россия готова к войне с Францией. Кутузов тут же изобразил перед турецким султаном вояж Нарбонна как миссию дружбы и убедил султана в том, что если уж непобедимый Наполеон ищет дружбы с Россией, то ему, побежденному султану, сам аллах велит делать то же. Султан согласился и 16 (28) мая. приказал своему визирю подписать с Кутузовым Бухарестский мирный договор, по которому Россия высвободила для борьбы с Наполеоном 52-тысячную Дунайскую армию и еще приобрела Бессарабию.

Таким образом, замысел Наполеона об изоляции России и одновременном ударе на нее с трех сторон силами пяти держав был сорван. Русская дипломатия перед самым нашествием обезвредила двух из пяти предполагавшихся противников. Фланги свои Россия успела обезопасить.

Но борьба между Наполеоном и Александром за союзников на этом не закончилась. Феодальные Австрия и Пруссия были втянуты в союз с буржуазной Францией насильно и помогали Наполеону чуть ли не из-под палки, готовые в первый же удобный момент переметнуться на сторону феодальной России (что они в конце концов и сделали). Посланец Франца I граф А. Аебцельтерн уже в июне 1812 г. приезжал к Александру, дабы заверить его, что и численность, и действия австрийского вспомогательного корпуса «по возможности будут ограничены» и что в любом случае «Австрия навсегда останется другом России». Фридрих Вильгельм III прислал царю аналогичные заверения: «Если война вспыхнет, мы будем вредить друг другу только в крайних случаях. Сохраним всегда в памяти, что мы друзья и что придет время быть опять союзниками».

Готовясь к войне, царизм, естественно, крепил оборону страны — на случай, если Наполеон нападет первым. В то же время Александр I под влиянием реваншистских планов, которыми осаждали его Л.Л. Беннигсен, П.И. Багратион и др., надеялся «сразить чудовище» (как повторял он полюбившееся ему выражение Ж.Б. Бернадота по адресу Наполеона) превентивным ударом. С этой целью в конце 1810 г. он попытался привлечь на свою сторону поляков, а когда эта попытка не удалась, к осени 1811 г. договорился о совместном выступлении с Фридрихом Вильгельмом III. 5 (17) октября канцлер Н.П. Румянцев и военный министр М.Б. Барклай де Толли подписали с начальником Генерального штаба Пруссии Г. Шарнгорстом конвенцию, согласно которой 200-тысячна я русская и 80-тысячная прусская армии должны были наступать, чтобы «дойти до Вислы раньше, чем неприятель утвердится на ней». 24, 27 и 29 октября последовали «высочайшие повеления» Александра I командующим пятью корпусами на западной границе (П.И. Багратиону, Д.С. Дохтурову, П.Х. Витгенштейну, И.Н. Эссену и К.Ф. Багговуту) приготовиться к походу. Россия могла начать войну со дня на день[101].

В этот критический момент струсил, заколебался и вильнул под железную пяту Наполеона Фридрих Вильгельм III. Он не ратифицировал русско-прусскую конвенцию, а затем послушно вступил в союз с Наполеоном. Раздосадованный Александр I, этот владелец 20 млн. рабов, 1 марта 1812 г. написал королю Пруссии — владельцу 6 млн. рабов: «Лучше все-таки славный конец, чем жизнь в рабстве!»

Вероломство Пруссии помешало Александру начать и третью войну против Франции первым — Наполеон опередил его.