Александр I. Самодержавный республиканец

Глава третья ЗАГАДКИ МИРА И ВОЙНЫ

Внешнеполитическое наследие Павла I оказалось ничуть не менее запутанным и тяжелым, чем дела внутренние. В годы его правления Россия металась от союза с Англией и Австрией к партнерству с наполеоновской Францией. И какими бы логичными, с точки зрения хозяина Зимнего дворца, ни выглядели эти метания, его подданным они казались не слишком понятными и делали международное положение империи странным и малоустойчивым. Неудивительно, что новый император и члены Негласного комитета начали поиски собственной линии поведения в международных делах.

Они видели лучший способ обеспечения мира и укрепления позиций России на континенте в ее отказе от каких бы то ни было альянсов и коалиций, участие в которых могло бы втянуть страну в очередную войну. В докладе временного управляющего Коллегией иностранных дел по этому поводу говорилось: «Наше положение дает нам возможность обойтись без услуг других держав, одновременно заставляя их всячески угождать России, что позволит нам не заключать никаких союзов, за исключением торговых договоров»^{202}.

Подобная позиция, получившая название политики «свободных рук», теоретически казалась весьма заманчивой. Она могла позволить России принять на себя роль третейского судьи в любом европейском конфликте и вмешиваться в него в соответствии со своими национальными и государственными интересами. Не менее важным было и то, что такая политика позволяла Петербургу, избежав участия в англо-французском противостоянии, восстановить дружеские отношения и с Парижем, и с Лондоном. На практике же политика «свободных рук» означала самоустранение от участия в текущих европейских делах, то есть оказывалась не то чтобы опасной, а просто неосуществимой.

Тем не менее, руководствуясь именно этой политикой, Россия склонила Париж и Лондон к подписанию мирного договора. Это был первый мир в Европе, установленный при содействии Александра I. Правда, в октябре 1801 года Россия сама заключила секретную конвенцию с Францией, согласно которой стороны должны были совместно решать проблемы Германии и Италии, раздробленных на множество мелких государств, защищать нейтралитет Неаполитанского королевства и т. п. Тогда-то Россия впервые столкнулась со своеобразным отношением Наполеона к международным договоренностям. Пользуясь тем, что конвенция была секретной, то есть оставалась неизвестной третьим странам, он использовал ее исключительно в интересах Франции, толкая тем самым Россию в объятия антифранцузски настроенных европейских держав.

Поначалу она попыталась действовать в одиночку, выстроив барьер из германских государств на пути французской агрессии на восток Европы и не давая Наполеону раздавить Австрию. Однако этого оказалось явно недостаточно для успешной борьбы с Францией.

Не стоит пытаться видеть причину взаимного недоверия только в коварстве или агрессивности Бонапарта. В свое время П. А. Вяземский справедливо заметил: «Не следует забывать, что Наполеон как император был не что иное, как воплощение, олицетворение и оцарствование революционного начала. Он был равно страшен и царям, и народам. Кто не жил в ту эпоху, тот знать не может, догадаться не может, как душно было жить в это время… Всё было как под страхом землетрясения или извержения огнедышащей горы»^{203}.

Сам Наполеон всячески старался успокоить и даже перетянуть на свою сторону российского императора. Во всяком случае, князю Н. Г. Волконскому он рисовал привлекательные картины, которые, правда, ни на миг не обманули Александра I. «Скажите вашему государю, — говорил Бонапарт князю, — что я его друг, но чтобы он остерегался тех, которые стараются нас поссорить. Если мы в союзе — мир будет принадлежать нам. Свет — это яблоко, которое я держу в руках. Мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину…» На эти слова Александр отреагировал моментально, трезво оценив ситуацию: «Сначала он удовольствуется одной половиною яблока, а там ему придет охота взять и другую»^{204}. Не доверяя Парижу, Петербург волей-неволей пришел в стан противников Наполеона и прежде всего обратился к союзу с Лондоном.

Вряд ли в то время события могли складываться как-то иначе — слишком многое подталкивало Александра к подобному решению. Здесь и проанглийские позиции союзной России Австрии, и сильная проанглийская «партия» во главе с Чарторыйским в Петербурге, и то обстоятельство, что именно Англия тогда наиболее эффективно противостояла французской агрессии. Во всяком случае, это чувствовалось и в ходе Египетского похода Бонапарта, и в пору ликвидации «дочерней якобинской республики» в Неаполе, и в войне на море, где Англии принадлежала решающая роль в том, что французской агрессии так и не удалось выйти за пределы Европы. Это страшно раздражало Наполеона, но не давало вспыхнуть полномасштабной мировой войне.

(При этом надо учитывать, что Лондон и Петербург по-разному смотрели на установление системы европейского равновесия. Помогая континентальным союзникам в борьбе с Наполеоном, англичане внимательно следили за тем, чтобы ни один из них не мог усилить свое влияние на континенте.)

Последней каплей, переполнившей чашу терпения Александра, стали, видимо, похищение французами герцога Энгиенского из баденского замка в марте 1804 года и его скоропалительная казнь. Объяснение, присланное официальным Парижем в ответ на запрос Петербурга, оказалось не только недипломатичным, но и попросту оскорбительным. «На жалобу Александра, — писал Н. И. Греч, — что принц Бурбонский (герцог Энгиенский Луи Антуан де Бурбон-Конде. — Л. Л.) захвачен был не во Франции, а за границею, на чужой земле, Наполеон отвечал, что вынужден был к тому интригами Бурбонов… «На моем месте, — сказал он, — русский император поступил бы точно так. Если бы он знал, что убийцы Павла 1-го собрались для исполнения своего замысла в одном переходе от границы России, не поспешил ли бы он схватить их и сохранить жизнь ему драгоценную?»^{205}. Подобные намеки не могли не вызвать резкой ответной реакции.

Русский двор и свет восприняли убийство герцога как личное оскорбление. «Негодование, — писал историк и внучатый племянник Александра I великий князь Николай Михайлович, — достигло до высших пределов. Добрые императрицы прослезились, великий князь (Константин Павлович. — Л. Л.) в бешенстве, а Его Величество огорчен не менее глубоко. Чинов французского посольства не принимают, даже не говорят с ними… Император облекся в траур, и повестки о семидневном трауре были разосланы всему дипломатическому корпусу»^{206}. Масла в огонь подлило решение Наполеона отправить в Петербург в качестве своего нового представителя генерала Рене Савари, сыгравшего главную роль в расстреле герцога Энгиенского. Императрица-мать приняла Савари с ледяной холодностью, поговорив с ним менее минуты. Высшее общество в едином порыве отвернулось от него; во всяком случае, на 30 визитов француза ему ответили всего двумя.

В 1805 году была подписана англо-российская конвенция о мерах по установлению мира в Европе (по сути, это и стало началом создания третьей антинаполеоновской коалиции). Целью ее провозглашалось не свержение политического режима во Франции, как во время двух первых коалиций, а установление в Европе такого порядка, который бы смог прекратить французскую агрессию. Коалиция создавалась на основании упоминавшейся выше конвенции между Англией и Россией, содержавшей семь открытых и 13 секретных статей. Лондон и Петербург надеялись, что Россия вместе с Австрией и Пруссией сможет выставить 400-тысячную армию, а Англия — ввести в действие флот и ежегодно выплачивать 1 миллион 250 тысяч фунтов стерлингов за каждые 100 тысяч солдат. Основой для заключения будущего мира могло стать создание барьера между Францией и граничившими с ней Италией и Голландией, а также нейтралитет Швейцарии, Голландии, Италии и германских княжеств.

Главными военными силами третьей коалиции стали армии Австрии и России, действовавшие, по существу, независимо друг от друга, из-за чего уже 20 октября 1805 года австрийская армия генерала Карла Макка была разгромлена Наполеоном и капитулировала в Ульме. Михаил Илларионович Кутузов, формально считавшийся главнокомандующим, оказался в сложном положении и принял единственно возможное решение — совершить марш-бросок, чтобы не дать французам взять русские войска в клещи, а то и полностью окружить. Собранные у Ольмюца (ныне моравский Оломоуц) силы союзников пусть и ненамного, но превышали силы Наполеона. Кутузов здраво предлагал отступить в Богемию и подождать подхода резервов, чтобы еще увеличить численное превосходство союзников. Кроме того, такой отход привел бы к отрыву неприятеля от его баз и позже позволял нанести по нему решающий удар.

Однако его решение натолкнулось на неожиданное препятствие. Александр I оказался первым после Петра Великого российским императором, решившимся возглавить войска на театре военных действий и принимавшим непосредственное участие в боях и походах. Дело не в том, что ему не давали покоя лавры Наполеона. В эпоху ампира и почитания древнеримских героев доказать армии, что ты не трус, было не самолюбивой затеей, а естественным отражением духа времени. Однако подобное «геройство» монарха имело свои теневые стороны. Кутузова буквально вынудили действовать активно, в соответствии с планом, выработанным австрийским Генеральным штабом. Более того, Александр I и его австрийский коллега потребовали от главнокомандующего утром 14 декабря 1805 года оставить господствующие над местностью Праценские высоты и немедленно атаковать противника.

Французы тут же заняли оставленную противником позицию, втащили на нее пушки, что дало им возможность прорвать центр наступающих, а затем и обратить их в бегство. Призывы Александра к войскам: «Я с вами, я подвергаюсь той же опасности, стой!» — оказались бесполезными: паника, охватившая солдат, заставила их потерять голову. Позже монарх по праву был награжден орденом Святого Георгия 4-го класса — как говорилось в указе, за «прямой» офицерский подвиг: под огнем неприятеля побуждение войск идти в наступление. Пока же Александр, потрясенный масштабом катастрофы, больной, чуть не затоптанный собственными солдатами, без сил упал под деревом, где его с трудом отыскали шталмейстер Ене, вестовой генерал-адъютанта графа Ливена Прохницкий и лейб-медик Виллие.

После Аустерлица заметно пошатнулись позиции Чарторыйского, фактически руководившего внешней политикой России. Он хотел еще прочнее связать империю с Англией новым союзом и одновременно активизировать ее политику в Восточном вопросе. Правда, вдовствующая императрица Мария Федоровна указывала на иные причины отставки царского приятеля. «Больше всех, — писала она старшему сыну, — нападкам общей ненависти подвергался князь Чарторыйский. Две причины совокупно вызывают эту ненависть — то, что он поляк, и несчастье прошедшей осени (то есть поражение от французов. — Л. Л.)»^{207}. Сам Александр, в отличие от Чарторыйского, собирался сосредоточить все силы на борьбе с Наполеоном, не отвлекаясь ни на что другое. Поэтому для него так важна была позиция Пруссии, без которой создание четвертой антинаполеоновской коалиции было попросту невозможно.

В конце концов Александру удалось уговорить короля присоединиться к коалиции, и осенью 1806 года Пруссия предъявила Франции ультиматум, требуя роспуска образованного Парижем Рейнского союза германских государств, в котором главную роль играла ее соперница Бавария. Однако уже 14 октября прусская армия оказалась разгромленной при Йене и Ауэрштадте (тогда говорили «Ауэрштедт»). Теперь на карту действительно было поставлено не только европейское равновесие, но и само существование России как великой державы. Столкновения русских войск с французскими при польском Пултуске и Прейсиш-Эйлау в Восточной Пруссии (ныне — Багратионовск Калининградской области) хотя и отличались ожесточенностью (последняя битва, по словам Наполеона, была «сущей резней»), но не дали преимущества ни одной из сторон. Однако решающее сражение при Фридланде (современный Правдинск) 2 (14) июня 1807 года окончилось для россиян катастрофой: они потеряли 12 тысяч человек убитыми и ранеными и около десяти тысяч пленными, а также всю артиллерию. Потери французов — 1645 убитых и восемь тысяч раненых. Великий князь Константин Павлович сказал Александру после битвы при Фридланде: «Если вы не желаете заключить мира с Францией, то дайте каждому вашему солдату заряженный пистолет и прикажите им выстрелить в себя. В таком случае вы получите тот же результат, какой вам дало бы новое и последнее сражение»^{208}.

После битвы при Фридланде ситуация на востоке Европы изменилась кардинальным образом — Наполеон вышел на границу Российской империи. В Петербурге к тому времени сложились три «партии»: проанглийская, пропрусская и сторонников политики «свободных рук». Однако при всех различиях их объединяло главное — ненависть к Наполеону. Уже с осени 1806 года каждый воскресный и праздничный день по окончании литургии духовенство было обязано читать объявление Святейшего синода, перечислявшее «прегрешения» Бонапарта. Его обвиняли в желании упразднить православную церковь, в том, что якобы во время революции он отрекся от Христовой веры и стал язычником, а во время похода в Египет сделался защитником мусульман и проповедовал Коран и, наконец, к вящему посрамлению Церкви созвал в Париже великий еврейский Сангедрин (синедрион — высший трибунал) и потребовал провозгласить себя Мессией.

Однако после поражения при Фридланде анафему пришлось сочетать с переговорами с победителем-«Антихристом». 25 июня 1807 года состоялась знаменитая встреча Наполеона и Александра I на плоту посредине Немана под Тильзитом. Французский император вел себя на ней как хозяин, опьяненный военными победами, что являлось грубой психологической (а значит, и политической) ошибкой. Скажем, во время первой встречи монархов на плоту французское военное судно с восемью десятками солдат встало между плотом и берегом, занятым русскими, — Наполеон не постеснялся принять особые меры предосторожности и выразить тем самым недоверие собеседнику. Короче говоря, очаровать российского коллегу ему не удалось. Вообще вопрос о том, кто кого лучше узнал в Тильзите — Наполеон Александра или Александр Наполеона, — до сих пор остается открытым.

По условиям Тильзитского мира Россия соглашалась на уступку Пруссией земель на левом берегу Эльбы. Из польских территорий, принадлежавших Пруссии, образовывалось герцогство Варшавское. Гданьск (Данциг) становился вольным городом, а Белостокский округ отходил к России. Она брала на себя посредничество в англо-французских переговорах, а Франция соглашалась посредничать при заключении мира между Россией и Турцией.

Подписанный одновременно союзный договор между Россией и Францией предусматривал совместные действия обеих держав против всякого враждебного им европейского государства и присоединение России к континентальной блокаде Англии, которое оговаривалось, во-первых, возможной неудачей в англо-французских переговорах; во-вторых, наличием антибританского союза скандинавских государств. Если оставить в стороне имперские амбиции и ультрапатриотическую риторику, то придется признать, что в Тильзите Россия уступила Наполеону лишь то, что уже и так было им завоевано. Однако в Петербурге, где о холодной логике в этот момент говорить не приходилось, данный договор был воспринят совершенно иначе. Во всяком случае, французский представитель в России Р. Савари писал: «Я слышал от свидетеля, что в Тильзите чиновник русской канцелярии Новосильцев, сильно привязанный к императору Александру, сказал ему: «Государь, я должен вам напомнить о судьбе вашего отца». На что получил ответ: «Боже мой! Я это знаю, я это вижу, но что же я могу сделать против жребия, который меня ведет?»^{209}.

Почему Тильзит был воспринят россиянами, что называется, в штыки? Проигранные сражения при Аустерлице и Фридланде не ощущались обществом как несмываемое пятно на совести Александра (на полях сражений всякое бывает), а вот Тильзитский договор оно расценило как постыдный документ. Действительно, в Тильзите Александр вынужден был смириться с рядом непопулярных условий: согласиться с существованием Рейнского союза и созданием на границах с Россией зависимого от Франции Польского государства, признать Жозефа Бонапарта, старшего брата Наполеона, главой Неаполитанского королевства, заключить союз против Англии. В обществе заговорили, что поражения русской армии были обусловлены не гением Наполеона и даже не ошибками союзного командования, а явились Божьей карой, обрушившейся на голову отцеубийцы.

Вдовствующая императрица писала сыну о вещах более приземленных, но не менее опасных: «…мы были абсолютно обмануты Пруссией и преданы Австрией. Слава наших войск потерпела самое ужасное поражение, ореол непобедимости… разрушен… Наш солдат уже не тот, он потерял веру в своих офицеров и генералов. Дух военный изменился. Словом, армия расстроена»^{210}. В другом письме она увещевала: «Во всем мире лишь Вы один можете верить, что подобным путем (союзом с Францией. — Л, Л.) предотвратите бедствия и возродите благополучие и мир… Вы ошибаетесь и даже преступным образом»^{211}.

Правительственная пресса, не без подсказки «сверху», попыталась сделать хорошую мину при плохой игре, а потому сообщала: «Убийственная и кровопролитная брань совершенно прекратилась. Смелый и пылкий покоритель толиких государств долженствовал, наконец, сам признать неустрашимую храбрость русских ополчений и отречься от своих намерений»^{212}. Сам Александр Павлович, признавая военный гений Наполеона, совсем не был им ослеплен и сохранил трезвую голову. Он изначально понимал, что мир с императором Франции — дело недолговечное, тем более что французы и сами не давали ему об этом забыть. В Тильзите были достигнуты некие устные договоренности по Турции. Известный дореволюционный историк Н. Ф. Дубровин считал: «Лишь только по возвращении в Петербург Александр стал руководствоваться словесными обещаниями Наполеона… как из Парижа попросили следовать букве письменного трактата… Такое требование, конечно, вызвало в Александре сознание, что он обманут, и заставило его быть осторожнее в будущем»^{213}.

В обществе недовольство Тильзитом нарастало как снежный ком, катящийся с горы. Если граф С. Р. Воронцов насмешливо предлагал, чтобы лица, подписавшие мирный договор, совершили торжественный въезд в Петербург на ослах, то многим согражданам и этого казалось недостаточно. Еще в Тильзите генерал-лейтенант князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, сам не свой от горя, позволил себе вопиющую бестактность по отношению к царю — за обедом у Наполеона заговорил с ним о временах Екатерины II и тогдашних блестящих победах русских войск. Лобанов-Ростовский был горячо предан памяти великой Екатерины и в ходе рассказа даже прослезился, но Александру от подобных воспоминаний легче не стало.

По словам Ф. В. Булгарина, мир привел в отчаяние русских патриотов. «Наше наружное самолюбие, — писал он, — было тронуто, и война с Англией не могла возбудить энтузиазма, не представляя никаких польз и видов, лишая нас выгод торговли»^{214}. Уязвленное национальное самолюбие вкупе с недовольством от прекращения торговли с Англией привели к тому, что вскоре после Тильзита начались разговоры о возможности нового дворцового переворота с целью отстранения императора и возведения на престол Марии Федоровны или Екатерины Павловны.

Эти слухи вряд ли имели под собой какую-то реальную почву. Дело в том, что в глазах своевольной гвардии именно Александр Павлович был законным, по завещанию Екатерины II, наследником российского престола, который только по недоразумению достался его отцу. Они, не раздумывая, подняли руку на Павла, чтобы передать трон внуку обожаемой императрицы. На Александра гвардия могла обижаться, ворчать, поучать его, но убить или отстранить — никогда! Однако мать и сестра монарха, не понимая этого, начали настолько активно интриговать против него, что вызвали негодование даже супруги императора Елизаветы Алексеевны. Та писала матери: «Императрица, которая как мать должна была поддерживать, отстаивать интересы сына, непоследовательно и в силу своего эгоизма… с успехом стала походить на лидера фронды… Не могу Вам передать, как сильно меня это возмущает»^{215}. Кстати, Александр, несмотря на неизменно почтительное отношение к матери, на всякий случай установил тайное наблюдение за ее перепиской.

Тема же необходимых перемен на престоле в частных беседах и даже общественных местах, судя по донесениям полиции, действительно поднималась достаточно активно. Говорили, что мужская линия династии доказала свою несостоятельность, что поскольку императрица-мать и императрица Елизавета Алексеевна не обладают необходимыми монарху качествами, на престол следует возвести Екатерину Павловну. Дошло до того, что русский посланник в Лондоне сообщал в секретной депеше, что министр иностранных дел (государственный секретарь) Британии лорд Джордж Каннинг говорил ему о перехваченном частном письме из Петербурга, в котором речь шла о заговоре, составленном против правительства.

В самом же Петербурге, как и в Москве, по рукам ходил сатирический листок, появление которого было вызвано, конечно, не только Тильзитом, но совпадение этих событий весьма показательно.

Осуждавшие позицию монарха не понимали того, что точно прочувствовал Ф. Ф. Вигель: «Наступил… период царствования императора Александра, когда всё изменилось в нем и вокруг него, когда он должен был разорвать прежние союзы, удалить от себя прежних любимцев, когда, насильно влекомый Наполеоном, должен был казаться идущим с ним рука об руку, когда притворство сделалось для него необходимостью и спасением»^{217}. Новые встречи российского и французского императоров были неизбежны, очередная была назначена в Эрфурте. Известие об этом вызвало в Петербурге новую волну возмущения. Мария Федоровна заклинала сына: «Вы потеряете Вашу империю и Вашу семью; еще есть время, послушайтесь голоса чести, просьб и молений Вашей матери!.. Остановитесь, мое дитя…»^{218}

Несмотря на недовольство матери и протесты общества, Александр в сентябре 1808 года прибыл в Эрфурт. Новая встреча с Наполеоном заметно отличалась от парадно-показательного свидания в Тильзите и носила напряженный, порой взрывной характер. Дошло до того, что однажды Наполеон, потеряв терпение, бросил на пол шляпу и начал топтать ее ногами. Александр сказал с легкой улыбкой: «Вы вспыльчивы, я упрям. Со мною ничего нельзя поделать при помощи гнева. Будем говорить и рассуждать, или же я ухожу». В результате Эрфуртская конвенция лишь подтвердила союз, заключенный в Тильзите. Франция признала права России на Финляндию и Дунайские княжества, правда, оговорила, что Стамбул должен добровольно передать эти княжества Петербургу. Несмотря на все старания, Наполеону так и не удалось втянуть Россию в войну против Австрии и тем более в столкновение с Англией; однако и Александр не сумел добиться вывода французских войск из Польши и Пруссии.

После Эрфурта из-за распространения массы слухов, в том числе и самых вздорных, Сперанский по распоряжению Александра I написал текст указа «О составе статей для напечатания в газетах». В нем говорилось:

«1) Составление этих статей, для связи и единообразия, поручается одному лицу — статс-секретарю Сперанскому.

2) Министры по наблюдению случаев и происшествий и по соображению их будут доставлять к Сперанскому записки, означая в них кратко «разум» статей и где нужно прилагая выписки из самых бумаг.

3) Статс-секретарь, составив надлежащие проекты, будет представлять их на высочайшее усмотрение и по утверждении отправлять для напечатания…»^{219}

Отвлечемся на время от перипетий русско-французского противостояния и попробуем оправдать название заголовка данного раздела, говорящего о борьбе России всё-таки на нескольких фронтах. В начале XIX века ей действительно пришлось принять участие в пяти войнах: с Англией (1807–1812), в процессе которой в устье реки Тахо (по-португальски Тежу) была пленена эскадра адмирала Сенявина; с Австрией (1809) — в результате Россия получила округ в Восточной Галиции; с Персией (1804–1813), с Турцией (1806–1812) и со Швецией (1808–1809). Войны с Англией (если иметь в виду активную фазу боевых действий) и с Австрией оказались настолько скоротечными, что их следовало бы отнести к разряду вялых полубоевых столкновений, не имевших никаких серьезных последствий. Война со Швецией носила более упорный характер и закончилась Фридрихсгамским миром (1809), по которому Россия получила Финляндию и Аландские острова на Балтике.

Самыми долгими и упорными оказались войны с Турцией и Персией. Всё началось с того, что султан Селим III заменил господарей Молдавии и Валахии боярами-франкофилами. В ответ на это осенью 1806 года Россия без объявления войны вторглась в Румынию и заняла Яссы и Бухарест. Борьба с турками, к несчастью, изобиловала околоштабными маневрами и интригами. То Николай Михайлович Каменский на посту главнокомандующего сменил престарелого князя Александра Александровича Прозоровского, чтобы потом в свою очередь уступить этот пост Кутузову, то неугомонный Прозоровский требовал абшида последнего. Петр Иванович Багратион добивался отставки Михаила Андреевича Милорадовича, но его самого вскоре отозвали из-за беспорядка, царившего во вверенных ему частях. В 1810 году Турция и Персия даже заключили союз, но, по словам известных французских историков Э. Лависса и А. Рамбо, «обе стороны выиграли от этого мало; прежде их били порознь, теперь — вместе»^{220}.

Русско-персидская война закончилась осенью 1813 года Гюлистанским мирным договором, по которому персы признали присоединение к России Карлти-Кахети, Мегрелии, Имеретии и нескольких прикаспийских ханств. Стороны заключили оборонительный союз, а Россия получила еще и право свободного плавания по Каспийскому морю. Русско-турецкая война завершилась чуть раньше (и очень вовремя) — весной 1812 года Бухарестским миром, по которому Россия приобретала Бессарабию с границей по Пруту, но отказывалась от требования независимости Молдавии и Валахии. Мир, заключенный с турками Кутузовым, показался Александру I слишком скромным с точки зрения интересов России, а потому не прибавил Михаилу Илларионовичу императорского благорасположения.

Возвращаясь к отношениям между Россией и наполеоновской Францией, следует признать, что тильзитские и эрфуртские договоренности при всем желании не могли соблюдаться Петербургом в полном объеме. Прежде всего это касалось запрета на торговлю с Англией, которая до блокады была главным торговым агентом России и поглощала более 60 процентов ее экспорта. Сокращение торговли с англичанами привело к тому, что уже в январе 1808 года рубль стал стоить 75 копеек, а весной — 50 копеек. Поэтому контрабандная торговля, поощряемая правительством, процветала и, несмотря на окрики из Парижа, Петербург не собирался с ней бороться. Не менее важными можно считать и две внешнеполитические проблемы, по поводу которых Наполеон и Александр не смогли прийти к единому мнению. Самой острой из них оказалась польская. Великое герцогство Варшавское разместилось на западной границе России, и поляки собирались с помощью Парижа потребовать у восточного соседа все области, потерянные во время разделов Речи Посполитой.

Наполеон пытался усыпить подозрительность Александра, уступив России Белостокскую и Русинскую области. Однако в Петербурге знали о надеждах, возлагавшихся полякам на Бонапарта, а также о том, что герцогство в любой момент могло увеличиться за счет части Галиции и Данцига. С другой стороны, в преддверии разрыва с Наполеоном Александр смотрел на восстановление независимого западного соседа (но уже под эгидой России) как на одну из главных внешнеполитических задач и даже хотел в 1811 году вторгнуться в Польшу, чтобы насильно превратить ее в союзника Петербурга. Не менее остро он воспринял захват Наполеоном герцогства Ольденбургского. Александр просто вынужден был выступить в защиту герцога, своего родственника, и предпринять некоторые дипломатические и экономические шаги.

В последний день 1810 года Россия приняла «Положение о нейтральной торговле» — новый таможенный устав, повышавший пошлины на все иностранные товары, в том числе и французские, на 50 процентов и снижавший или отменявший пошлины на экспорт. Как справедливо заметил историк В. Г. Сироткин, до сих пор России и Франции удавалось избегать прямых столкновений, прикрываясь ссылками на туманные статьи Тильзитского договора; теперь же они сошлись лоб в лоб — правда, пока только на торговой почве. Но уже не за горами было время, когда им пришлось скрестить оружие^{221}.

Стремясь теснее привязать к себе Россию, а заодно укрепить собственное положение в семье европейских монархов, Бонапарт в 1808 году сделал предложение руки и сердца сестре Александра I Екатерине Павловне. Официальный ответ Петербурга гласил, что великая княжна еще слишком молода, по неофициальным же каналам Наполеону передали фразу предполагаемой невесты: «Я скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца!»^{222} Дело явно шло к разрыву отношений между двумя державами. Можно сказать, что на рубеже 1810–1811 годов российский император испытал почти облегчение, положив конец комедии, которую он вынужден был разыгрывать на протяжении долгих месяцев. Теперь всё становилось на свои места.

Было бы наивным полагать, что в русском обществе не возникало сомнений и опасений по поводу новой войны с Наполеоном. Колебался и сам Александр Павлович. Он хотел этой войны, да и не мог игнорировать мощную волну патриотизма, охватившего и образованное общество, и широкие народные массы. Вместе с тем монарх считал Наполеона непобедимым и не доверял способностям собственного генералитета и военной мощи России. Однако уже в 1811 году государь в разговоре с французским посланником в России Арманом де Коленкуром (в 1807 году он был назначен на этот пост вместо Савари) произнес пророческие слова: «Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой… За нас будут наш климат и наша зима»^{223}.

Отечественная война 1812 года является не только ярчайшим событием первой четверти XIX века, но и одной из важнейших страниц в истории России. Этому событию посвящено огромное количество научной, научно-популярной и художественной литературы, а потому попытка подробно, в деталях рассказать о нем уведет нас слишком далеко от главного предмета нашего повествования. Не пытаясь объять необъятное, поговорим не столько о героических и трагических перипетиях 1812 года, сколько о роли в них и поведении российского императора. Начать же следует, видимо, с причин столкновения России и Франции, поскольку эти причины не только разнообразны, но и необычайно важны для дальнейших судеб всего континента.

Главную роль в вооруженном противостоянии двух империй сыграло столкновение претензий Бонапарта на мировое господство с желанием Александра I обустроить Европу в соответствии с собственным видением справедливого миропорядка. Если попытаться конкретизировать это положение, то придется обратиться к уже упоминавшимся выше сюжетам. Участие России в континентальной блокаде Англии беспощадно разрушало российскую экономику. Во всяком случае, внешняя торговля империи сократилась за годы этой блокады на 43 процента, а дефицит бюджета в 1801–1811 годах вырос с 12,2 миллиона рублей до 157,5 миллиона, что повлияло и на платежеспособность российского бумажного рубля — он, в конце концов, стал стоить всего лишь 33 копейки серебром. Нелишним будет напомнить и о непримиримости сторон в польском и германском вопросах. Можно лишь добавить, что герцог Петр Ольденбургский приходился Александру 1 двоюродным дедом по отцовской линии, а его сын Петр Фридрих Георг (Георгий Петрович) в 1809 году стал мужем великой княжны Екатерины Павловны. Кроме указанных территорий интересы России и Франции столкнулись также на Ближнем Востоке, в частности в Турции.

Наконец, нельзя не упомянуть о субъективных причинах, подталкивавших двух императоров к жесткому противостоянию, а значит, придется обратиться к сравнению черт их характеров, отметить различия в их психологии и мироощущении. С этой целью обратимся к прекрасному обзору личностных характеристик Наполеона и Александра I, сделанному в свое время писателем и историком Г. И. Чулковым. Он отмечал, что Александр никогда не переставал верить в принцип свободы, хотя не раз предавал саму свободу. Наполеон же одному из своих генералов прямо заявил: «Неужели вы принадлежите к числу идиотов, веривших в свободу?» Александр временами страшился власти; Наполеон любил говорить о ней без ложной скромности: «Моя любовница — власть». Александр грустил, отправляя армию в очередной поход; поля сражений, усеянные телами убитых, наводили на него великую скорбь. Наполеон обращался к войскам с крайне жестокими словами: «Солдаты, мне нужна ваша жизнь, и вы обязаны отдать ее мне». Александр был с людьми приветлив и любезен, Наполеон — грубоват и невежлив. В отношениях с женщинами Александр всегда вел себя как безупречный рыцарь, Наполеон же был с ними попросту бесцеремонен^{224}.

Обе стороны начали готовиться к войне задолго до ее начала, где-то с февраля — марта 1810 года. Тогдашний посол Франции в России Жак Александр Ло маркиз де Лористон составил интересные досье на 60 русских генералов с краткими, но весьма выразительными характеристиками их достоинств и недостатков как психологического, так и тактико-стратегического плана. Специальное бюро при Главном штабе Франции попыталось наводнить шпионами Литву, Лифляндию, Курляндию, Украину и Центральную Россию. Перед самым началом Восточного похода во Франции в пропагандистских целях была издана книга Шарля Луи Лезюра «Возрастание русского могущества от его возникновения до начала XIX века», где впервые было упомянуто пресловутое «завещание Петра I», якобы нацеливавшее Россию на завоевание мирового господства.

В дальнейшем удобное для антироссийской пропаганды «завещание» всплывало каждый раз, когда назревал конфликт нашей страны с Европой: в 1812 году — во Франции, в 1863-м, во время Польского восстания — там же, в 1914 и 1941 годах — в Германии в связи с началом соответственно Первой и Второй мировых войн. Кроме того, французская дипломатия приложила много усилий, чтобы заставить Россию воевать на трех фронтах: с Турцией, Швецией и Францией; однако, как говорилось выше, благодаря победам русского оружия из этих замыслов ничего не вышло.

Не оставались в долгу у французов и их русские коллеги. Два плана ведения боевых действий, разработанные в глубочайшей тайне Александром I, М. Б. Барклаем-де-Толли, К. Л. Фулем, П. М. Волконским при участии А. А. Аракчеева, носили или сугубо оборонительный, или оборонительно-наступательный характер: предполагалось наносить фланговые удары по силам Наполеона, занятым борьбой с центром русских войск.

Согласно плану Фуля ранней весной 1812 года началось строительство двух укрепленных лагерей — у Дриссы (ныне Верхнедвинск Витебской области) и Киева. В плане прусского генерала на российской службе все действия русских войск были строго регламентированы, а их роли жестко прописаны. Барклай же, как свидетельствуют его записки, предлагал «действовать по обстоятельствам»: или ударить по левому флангу противника через Пруссию и Польшу, или отступать вглубь России, растягивая его коммуникации и готовя фланговые удары. Именно ради этих возможных ударов русские силы были разделены на три армии. По мнению историка В. М. Безотосного, фигура Фуля оказалась избрана монархом лишь как подходящий «громоотвод». С одной стороны, действительно не нашлось ни единого генерала в Главной квартире, не подвергшего критике незадачливого коллегу. С другой стороны, летом 1811 года Александр, пусть и неофициально, утвердил план Фуля, то есть какие-то надежды на его успех у императора существовали.

Французские шпионы, в изобилии засланные в Россию, в основном быстро попадали под строгое наблюдение русских военных властей и становились источниками дезинформации Парижа. В свою очередь флигель-адъютант Александра I Александр Иванович Чернышев, будучи в специальной командировке в столице Франции, втерся в доверие к лицам из ближайшего окружения Наполеона (зачастую просто подкупая их) и сумел достать французские мобилизационные планы и общую роспись войск Франции и ее союзников с указанием численности каждого полка. После этого российским властям стало понятно, с какими неприятельскими силами им придется иметь дело.

Когда речь идет об успехах российской разведки, обычно упоминается только миссия Чернышева; однако особо стоит рассказать о деятельности в Париже Ивана Осиповича Витта. Канцелярский работник Главного штаба, он в 1805 году ушел в действующую армию, получил контузию при Аустерлице, но остался в строю. В Тильзите Витта познакомили с Наполеоном, после чего 26-летний полковник вышел в отставку и… исчез. Только через три года до Петербурга начали доходить слухи, что Витт бежал во Францию и поступил на службу к Наполеону. Иван Осипович каким-то образом действительно сделался начальником временной канцелярии Бонапарта, побывал с французским императором в Испании, а затем был отправлен с тайной миссией на Балканы. Именно Витт организовал и курировал переписку Наполеона с его польской любовницей Марией Валевской. Вершиной его французской карьеры стал пост теневого представителя императора в Варшаве. За две недели до вторжения Наполеона в Россию Витт объявился в штабе 1-й русской армии, которой командовал Михаил Богданович Барклай-де-Толли, с целым портфелем секретных документов, в которых содержались дата и маршруты вторжения французов, основные места переправ через Неман, списки завербованных в России агентов и т. п. Чуть позже Витта доставили в Петербург, и он пять часов кряду беседовал с Александром I, пытаясь, среди прочего, убедить монарха, что Дрисский лагерь является ловушкой для русской армии. Из кабинета государя Иван Осипович вышел уже не полковником, а генерал-майором.

Для полноты картины еще раз напомним, что российская дипломатия сумела добиться нейтралитета Швеции. Сделать это оказалось не очень сложно, поскольку новым наследником шведского престола был избран бывший маршал Франции Жан Батист Бернадот (стал шведским королем в 1818 году), который то ли по идейным, то ли по личным причинам (что для российской дипломатии было совершенно безразлично) терпеть не мог Наполеона. А 28 мая 1812 года Кутузову удалось подписать Бухарестский мирный договор с Турцией, после чего 52-тысячная Дунайская армия высвободилась для борьбы с французской агрессией.

Желая лично предводительствовать войсками, Александр I в конце апреля 1812 года отправился в Вильно. Прибыл он в город вместе с собственным штабом, члены которого в массе своей завидовали Барклаю-де-Толли, а потому с большим или меньшим успехом интриговали против него. Более того, на второй день по приезде монарх принял на службу давнего недоброжелателя Барклая генерала Леонтия Леонтьевича Беннигсена, что еще сильнее накалило ситуацию в Главной квартире. А вскоре Александр потребовал присылать рапорты командиров корпусов и командующих армиями в Главную квартиру лично ему, минуя командующего армией, объявив при этом, что Барклай-де-Толли сохраняет все свои полномочия.

Положение складывалось достаточно пикантное, поскольку по закону, если монарх находится при армии, то командовать ее действиями должен именно он. Таким образом, у самой мощной русской армии появилось сразу два предводителя, при этом далеко не во всём согласных друг с другом. Барклай упорно игнорировал царских советников и даже не стеснялся порой выказывать недовольство самому Александру I — скажем, когда тот без его ведома сменил командира одного из корпусов. В письме жене, отправленном в эти непростые дни, Барклай откровенно негодовал: «Я нахожусь в войсках в виду неприятеля и в Главной квартире почти не бываю, потому что это настоящий вертеп интриг и кабалы»^{225}.

Александр Павлович, верный своим привычкам и пристрастиям, проводил время в Вильно, устраивая парады или пребывая на церковных службах. Причем подготовка к последним иногда носила довольно экстравагантный характер. Флигель-адъютант государя и будущий декабрист С. Г. Волконский вспоминал, что однажды он с сослуживцем Лопухиным, опаздывая на всенощную, решил проникнуть в дворцовую церковь не с парадного входа, «…придворный лакей воспрещает нам взойти в церковь. На спрос наш, почему? — он отвечал: «Нельзя, там Государь». — «Да что же он там делает, ведь служба не началась?» На это он отвечал нам: «Делает репетицию церковного служения»^{226}. Вряд ли подобное могло прийти в голову какой-либо другой коронованной особе, но для Александра любое появление на людях превращалось в некое театрализованное действо.

В момент перехода наполеоновскими войсками российской границы Александр I находился на балу в поместье Беннигсена Закрет. За неимением большого зала было решено построить в саду деревянную галерею. Накануне бала император получил анонимную записку, где сообщалось, что галерея ненадежна и может обрушиться во время танцев. Он послал директора военной полиции де Санглена проверить это сообщение. Едва тот прибыл в Закрет, как галерея с грохотом рухнула; архитектор, возводивший ее, скрылся в неизвестном направлении. Выслушав доклад де Санглена, монарх приказал расчистить место рухнувшей постройки и организовать танцы под открытым небом. Здесь он и получил от министра полиции А. Д. Балашова известие о начале переправы французской армии через Неман. Александр попросил сохранить его в тайне и продолжал очаровывать присутствующих своей любезностью.

В первые дни войны 1812 года он отправил к Наполеону Балашова с письмом, надеясь не то чтобы устыдить французского собрата, а, скорее, потянуть время. Французский император заявил посланцу: «Будем договариваться сейчас же, здесь, в самом Вильно… Поставим свои подписи, и я вернусь за Неман». В ответном же письме Александру Наполеон и вовсе позволил себе обидные поучения: «…если бы Вы, пожелав внести изменения в Тильзитский договор, вступили бы в прямые откровенные переговоры, Вам принадлежало бы одно из самых прекрасных царствований в России… Вы испортили всё свое будущее»^{227}. Однако договариваться с противником здесь и сейчас российский монарх не собирался.

Наполеон стянул к российской границе 640 тысяч человек, русские же армии стояли в Молдавии, на Кавказе, в Крыму, в Финляндии, в Закавказье на границах с Персией и в многочисленных гарнизонах внутри страны. В результате против французов действовали около 48 процентов всех русских сил. С самого начала войны Александр намеревался оставаться с войсками, но после ухода 1-й армии из Дрисского лагеря закончилась и его полководческая деятельность. Ведь план Фуля был и его планом, взлелеянным долгими раздумьями и беседами с прусским генералом. К тому же А. С. Шишков, А. А. Аракчеев и А. Д. Балашов в коллективном письме убедили его покинуть армию. В частности, в нем говорилось: «Государь и отечество есть голова и тело: одно без другого не может быть ни здраво, ни цело, ни благополучно»^{228}.

Собственно, они предложили Александру исполнить новую для него роль — не военачальника, а народного вождя, что показалось монарху не только интересным, но и достаточно важным. Поэтому в июле он покинул армию и вернулся в Петербург. Тогда же определилась и стратегия действий русских армий, авторство которой трудно приписать одному Барклаю-де-Толли. Во всяком случае, Александр Павлович еще из Вильно извещал председателя Комитета министров Н. И. Салтыкова: «Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от него отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании… Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божиею перебороть его»^{229}. Армию же монарх покинул, надо думать, не только по просьбе ближайшего окружения, но еще и потому, что считал: возможный разгром ее во главе с Барклаем будет воспринят населением легче, чем во главе с императором.

Он был убежден, что Наполеон с самого начала, с 1805 года, старался дискредитировать русского коллегу как человека, не обладающего ни достаточным мужеством, ни какими бы то ни было способностями военачальника. Кроме того, по мнению Александра, император Франции поставил себе еще одну задачу — попытаться внести раскол в царскую семью. Спор о мужестве и талантах пришлось отложить до более поздних времен, а вот раскол в царствующей фамилии, судя по поведению вдовствующей императрицы Марии Федоровны и великого князя Константина Павловича, действительно существовал. Правда, Александр I никак не реагировал на панические просьбы и заклинания матери и брата, считая само их появление следствием происков «коварного корсиканца».

Гораздо больше его заботили распространявшиеся в России прокламации Наполеона, содержавшие глухие намеки на возможность отмены крепостного права и призывы к восстанию крестьян против помещиков. Александр знал, что эти намеки не были пустым звуком. Отмена феодальных отношений стала одной из действенных мер французов на захваченных ими территориях. В 1806 году Наполеон отменил крепостное право в Пруссии, а в 1807-м — в герцогстве Варшавском. Доносили российскому монарху и о том, что в Витебской и Смоленской губерниях начались крестьянские волнения, хотя в какой степени они были вызваны французскими прокламациями, а в какой являлись следствием давней ненависти к помещикам, сказать невозможно.

Ясно одно — большинство крепостных во внутренних российских губерниях не собирались получать волю из рук Антихриста, проклинаемого с церковных амвонов. Да и сам Наполеон, не желая свергать Александра 1 с престола и вызывать тем самым негодование всех монархов Европы, не решился объявить об отмене крепостного права в захваченных французами российских губерниях. Не собирался он и всерьез поддерживать борьбу крестьян против помещиков, потому что никто не мог предугадать, против кого в следующий момент будет направлен гнев народных масс, в какую сторону повернут они оружие. Так что разговоры об отмене крепостного права в России оказались в его пропаганде скорее средством психологического давления.

Покинув армию, Александр по дороге в Петербург посетил Москву, где его ждал восторженный прием жителей. «Государь, — записал очевидец, — проезжая по одной из улиц, уронил платок. Народ бросился поднимать его и просил подарить ему платок: «Батюшка! У тебя платков много, а ты у нас один — пожалуй нам его». Лишь только государь изъявил свое согласие, как платок был разорван на мелкие куски, а каждый, получивший кусочек, нес его домой, как святыню»^{230}. Так что вряд ли прав Адам Чарторыйский, утверждавший: «Александр не пользовался популярностью. По своему характеру он не был русским человеком. Отличаясь от русских хорошими и дурными качествами, он, в кругу своих, был похож на экзотическое растение и никогда не был счастлив»^{231}. Точнее, польский аристократ ошибался, если говорил так обо всём периоде царствования Александра I; во всяком случае, в начале 1812 года авторитет царя в глазах народа сомнений не вызывает.

В эту грозную и героическую годину он старательно пытался вжиться в новую для себя роль. Отныне монарх стал воплощением патриотического подъема россиян, и общественное мнение, до этого относившееся к нему достаточно скептически, начало призывать сограждан сплотиться вокруг трона. Вместе с тем в 1812 году Александру Павловичу действительно пришлось пережить много не просто неприятных, а поистине трагических минут, дней и месяцев. Спасительное — но таким оно будет признано гораздо позже! — отступление русских армий вглубь страны, вызывавшее раздражение и у армии, и у мирного населения, падение Смоленска, за который Барклай-де-Толли обещал царю драться, но не стал давать генерального сражения французам, считая это самоубийственным для армии. Наконец, назначение под давлением дворянского общества в августе на пост главнокомандующего М. И. Кутузова, с которым после Аустерлица у царя были очень сложные отношения.

По поводу этого назначения Александр писал 18 сентября 1812 года сестре Екатерине Павловне: «Так как я знаю Кутузова, то противился сначала его назначению, но когда Ростопчин… известил меня, что и в Москве все за Кутузова… мне не оставалось ничего другого, как уступить общему мнению… После того, что я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред… судите, мой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам… Я далек от того, чтобы упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо я решил упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы»^{232}.

Нападки, сыплющиеся удары — это, конечно, не только о назначении Кутузова, но главным образом о занятии Наполеоном Москвы. Падение древней столицы действительно стало для Александра I страшным ударом. Хотя и здесь, как в жизни бывает достаточно часто, не обошлось без доли смеха сквозь слезы. Московский полицмейстер, оставляя город, должен был отправить государю соответствующее донесение. Н. И. Тургенев рассказывал: «Следуя официально форме, употребляемой в подобных случаях и не позволявшей довольствоваться «честью» при обращении к императору… он писал: «Имею счастье известить Ваше Величество, что французы заняли Москву» и т. д., и т. п.»^{233}. Царский камердинер говорил, что после получения известия о сдаче Москвы всю ночь слышал шаги монарха в кабинете. Утром, когда тот вышел к завтраку, все заметили в его прическе массу седых волос.

Московский пожар, судя по воспоминаниям близко знавших Александра людей, стал для него отправной точкой духовного перелома. Роль, исполняемая им, снова начала меняться. Теперь он ощущал себя не самостоятельным предводителем нации, а вождем богоизбранного народа, действия которого диктовались свыше. В эти месяцы Александр Павлович постоянно обращался к Новому Завету и прежде всего к строкам Апокалипсиса, особенно близким ему, поскольку, по его словам, в них «нет ничего, кроме ран и шишек». Сестра, принцесса Екатерина Павловна Ольденбургская, между тем писала брату о слухах, распространявшихся в свете: «Взятие Москвы довело сильное раздражение до апогея; недовольство достигло высшей точки, и Вас не щадят… Вас открыто обвиняют в несчастиях Вашей империи, в общих и частных провалах, наконец, в потере чести страны и Вашей чести лично»^{234}.

И это были не пустые слова. 15 сентября, в день годовщины коронации, Александр, по словам фрейлины его жены Р. С. Стурдза, впервые из предосторожности отправился на торжественную церемонию не верхом, а в карете с императрицей. «Мы ехали, — пишет она, — шагом в карете о многих стеклах, окруженные несметною и мрачно-молчаливою толпою… Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно малейшей искры, чтобы всё вокруг воспламенилось. Я взглянула на государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются»^{235}. После занятия Москвы французами в Петербурге началась паника, охватившая и некоторых членов царствующей фамилии. С ней Александр боролся особенно жестко. Когда Мария Федоровна попыталась уехать из столицы, монарх заявил ей: «Ваше Величество! Я как сын умолял вас остаться — теперь я как император требую, чтобы вы остались»^{236}.

Он постоянно выслушивал просьбы, а то и подвергался нападкам со стороны матери, брата Константина, Н. П. Румянцева, А. А. Аракчеева и других сановников, которые порой истерично заклинали его согласиться на мирные переговоры с Наполеоном. Эти просьбы и нападки заставили монарха как можно меньше встречаться с окружающими. Он запирался у себя в кабинете, порой забывал подписывать бумаги. Говорили, что он сделался даже более сутулым и улыбка всё реже появлялась на его лице.

Наполеон же, который изначально надеялся разгромить русские армии в генеральном сражении где-то в Литве или Белоруссии, вопреки своей стратегии, оказался в глубине России. Теперь он постоянно пытался связаться с Александром I и начать с ним мирные переговоры. Еще в июле 1812 года Бонапарт послал свои предложения царю через Балашова, но ответа не получил. 24 августа из Смоленска он написал царю письмо — результат оказался таким же. Когда Кутузов принял в ставке под Москвой французского генерала Лористона, который привез от Наполеона новое предложение начать мирные переговоры, то получил от Александра Павловича нагоняй, хотя ничего не обещал французу. Без ответа остались все попытки французского императора связаться из Москвы со своим русским коллегой — тот руководствовался правилом, выработанным им в начале войны: никаких переговоров до тех пор, пока хоть один неприятельский солдат находится в пределах России.

В такой ситуации Александр I в полной мере заслужил лестный отзыв, данный ему умным и наблюдательным современником событий. «Император, — писал Ж. де Местр, — воистину восхищает меня. Он принес колоссальные жертвы, преодолел ужасающие трудности… Не сомневаюсь, что ему пришлось пойти на многое противу собственной натуры и собственных убеждений… Во всём свете немало говорится о необъятной власти Российского Императора; при этом забывают, что наименее могущественен тот государь, который может всё»^{237}. Может быть, самой большой жертвой со стороны монарха стало то, что он, несмотря на неуемное желание, заставил себя не вмешиваться в руководство военными действиями, а самой большой заслугой — категорический отказ вступать с неприятелем в переговоры.

Флигель-адъютант полковник Александр Францевич Мишо, привезший Александру I известие, что после битвы при Малоярославце Наполеон повернул на старую Смоленскую дорогу, предложил императору лично возглавить войска. Монарх на это ответил: «Все люди честолюбивы, признаюсь откровенно, что я не менее других… Знаю, что если я буду при армии, то вся слава успеха отнесется ко мне и что я займу место в истории. Но когда подумаю, как мало опытен я в военном деле… тогда, несмотря на мое честолюбие, я охотно готов жертвовать личною славою для блага армии. Пусть пожинает лавры тот, кто более меня достоин их»^{238}. Взвешенные и достойные слова.

Наделе же всё было гораздо сложнее и куда менее пафосно. По свидетельству будущего флигель-адъютанта, генерала и историка Александра Ивановича Михайловского-Данилевского, Александр не любил вспоминать о Бородинской битве и вообще о народной войне 1812 года. С другой стороны, желая подчеркнуть связь с армией, монарх повелел соорудить знаменитую Военную галерею, соединив в ней портреты генералов, участников Отечественной войны и Заграничных походов русской армии. В то же время годовщина Бородинской битвы в годы его правления никогда не отмечалась даже благодарственным молебном. Зато о вступлении союзных войск в Париж Александр любил вспоминать и не уставал рассказывать о грандиозном смотре войск в Вертю. Ничего удивительного в этом не было. В 1812 году он занимался делами отнюдь не героическими: изыскивал людские резервы, руководил закупкой лошадей, вел переговоры с британскими союзниками, не слишком успешно торопя их с выплатой обещанных денег. Получать же английское оружие Россия начала лишь в 1813 году.

Всё это было, безусловно, необходимо, но совершенно не гарантировало упоминания имени Александра Павловича на скрижалях Истории, к чему он неустанно стремился. Во время войны 1812 года, которая выросла в национальное движение и стала Отечественной, он испытывал заметное отчуждение от этого события и особенно от крестьянского партизанского движения. Это отчуждение казалось ему оскорблением его монаршего и полководческого самолюбия, а потому он реагировал на всё очень остро. Когда английский генерал Вильсон приезжал к царю «от имени всей армии» с требованием не начинать никаких переговоров с Наполеоном, Александр, вместо того чтобы радоваться единству своего мнения с позицией армии, счел эти призывы «неуместными и неприличными». Он также утверждал, что Кутузов не совершил ничего такого, к чему не был бы вынужден обстоятельствами, и хотя осыпал старого фельдмаршала наградами и отличиями, особых военных талантов за ним никогда не признавал.

Государя не поразило и не заинтересовало даже пришедшее издалека известие: «На другом краю океана жители северных американских областей… праздновали изгнание врагов из России. Заздравный кубок за Александра Павловича сопровождался следующим приветствием: «Александру I, великому императору всероссийскому! Он не сетует о том, что не завоевал Нового Света; он радуется тому, что спас старое полушарие»^{239}. Историк В. С. Парсамов так объясняет недооценку монархом событий 1812 года: «…царь, оказавшийся неспособным сначала к роли полководца, а затем народного вождя, обрел новую для себя роль — это была роль человека, отвергнутого людьми и уповающего на Бога»^{240}.

И вновь, как несколько ранее по поводу одного из замечаний Чарторыйского, мы вынуждены возразить: это случится несколько позже, при совершенно иных обстоятельствах. Пока же император редактировал манифест, составленный А. С. Шишковым по случаю изгнания французов из пределов России. В той его части, где речь шла о помещиках и крестьянах, говорилось: «Существующая между ними на обоюдной пользе основанная русским правом и добродетелям свойственная связь…» Прочитав этот пассаж, Александр Павлович заявил: «Я не могу подписывать того, что противно моей совести и с чем я нимало не согласен» — и вычеркнул слова «на обоюдной пользе основанная».

А главное — он гнал и гнал Кутузова вперед, в Европу, надеясь именно там отыскать пышные лавры и увенчаться ими, что даст ему возможность занять достойное место на скрижалях Истории. При этом его не смущало то, что из стотысячной русской армии, вышедшей из Тарутина, до Вильно дошло 30–40 тысяч человек. Его также совершенно не заинтересовали внешне трезвые геополитические соображения Карамзина, сестры Екатерины Павловны, Шишкова, Разумовского или Кутузова о том, что в европейском походе напрасно прольются новые реки русской крови и что государственные интересы России лежат не в Европе, а во владениях Османской империи и вообще в Азии.

Кутузов в разговоре с английским генералом Робертом Вильсоном объяснил свою позицию: «Я вовсе не убежден, будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение императора Наполеона и его армии. Наследство его достанется не России или какой-либо другой из держав материка, а той державе, которая уже теперь господствует на морях, и тогда преобладание ее будет невыносимым»^{241}. С другой стороны, такими ли уж трезвыми и справедливыми были слова фельдмаршала? Конечно, выступать в роли третейского судьи во всех европейских делах — идея заманчивая, но, как уже показали первые годы царствования Александра 1, совершенно утопическая. Не преследуя Наполеона в Европе, союзные армии предоставили бы ему необходимую передышку, после которой общеевропейская война вспыхнула бы с новой силой. Дело даже не в том, что Наполеон непременно пожелал бы отомстить России за жестокое поражение. Просто вся его сила и авторитет правителя зиждились на славе военных побед, поэтому он не мог не воевать. И Александр I это прекрасно понимал. 24 декабря 1812 года в Вильно в день своего рождения монарх сказал офицерам, предваряя Заграничный поход: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу»^{242}.

Примерно в те же дни на вопрос, заданный фрейлиной Р. С. Стурдза: «Разве кто-либо осмелится еще раз переступить наши границы?» — император ответил: «Это возможно; но если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже, в этом я глубоко убежден»^{243}. Для Александра отвлеченные геополитические размышления были совершенно неинтересны. Теперь он примерял на себя роль спасителя Европы. Да и сам Кутузов после бесед с императором заметно изменил свою позицию.

Во всяком случае, родственнику Логгину Ивановичу Голенищеву-Кутузову он писал: «Берлин занять надобно было, а занявши Берлин, как оставить Саксонию и по изобилию ее, и потому, чтобы отнять у неприятеля сообщение с Польшею, Макленбург и Ганзейские города прибавляют нам способов. Я согласен, что отдаление нас от границ отдаляет нас от подкреплений наших. Но ежели бы мы остались за Вислою, тогда бы мы должны вести войну, какую вели в 1807 году. С Пруссиею союза бы не было, вся немецкая земля служила бы неприятелю людьми и всеми способами, в том числе и Австрия»^{244}. Итак, вперед, в Европу!

Главной целью Александра I теперь сделался Париж: только там, по его мнению, можно было покончить с владычеством Бонапарта на континенте и приступить к строительству новой Европы. Для осуществления этой цели нужно было сколотить очередную антинаполеоновскую коалицию, включив в нее Австрию и Пруссию. 1 января 1813 года русские войска форсировали Неман и вступили на территорию Пруссии. Берлин, раздраженный, помимо всего прочего, тем, что французы не выплатили ему 64 миллиона франков за поставленные товары и снаряжение, легко пошел на союз с Россией. Всё складывалось удачно. Но 16 (28) апреля 1813 года в силезском городке Бунцлау (ныне польский Болеславец) умер М. И. Кутузов. Последний обмен репликами фельдмаршала и императора оказался далеко не мирным. Александр обратился к умирающему соратнику со словами: «Прости меня, Михайл Илларионович!» Тот ответил: «Я прощаю, но Россия вам этого никогда не простит»^{245}. Видимо, внешне согласившись с идеей монарха о необходимости Заграничных походов, Кутузов в душе остался при своем мнении.

Будто подчеркивая значимость потери старого полководца, союзные войска потерпели поражение от французов под Лютценом и Бауценом. Назначенный вместо Кутузова главнокомандующим Петр Христианович Витгенштейн оказался не в состоянии заменить фельдмаршала и сам попросил уволить его с этого поста. Новым предводителем союзных войск стал М. Б. Барклай-де-Толли, чье нерусское происхождение теперь не только не вызывало нареканий, но являлось заметным преимуществом. 14 июня к России и Пруссии после долгих колебаний присоединилась Австрия. Союзники, тщетно попытавшись отбить у противника Дрезден, наконец-то победили его при Кульме.

Главное же сражение «за Германию» развернулось 4–7 (16–19) октября 1813 года при Лейпциге. Оно недаром получило название «Битва народов», поскольку отличалось не только «многоплеменностью» сражающихся, но также редким упорством и кровопролитием: коалиция потеряла в нем 54 тысячи солдат и офицеров, наполеоновская армия — 65 тысяч. В этом сражении Александр осуществил свою давнюю мечту — он лично командовал успешной атакой казаков на французских кирасиров. После Лейпцига Наполеон обратился к лидерам коалиции с письмом, в котором соглашался уступить им герцогство Варшавское, Голландию, ганзейские города, государства Рейнского союза, Испанию, признать независимость Италии, но ответа так и не получил. Да и зачем было отвечать побежденному противнику, ведь после Битвы народов союзники имели полное право говорить о том, что с присутствием французов в Германии покончено.

Правда, дальше в их стане начались разногласия и споры. Ни австрийцы, ни пруссаки не горели желанием продолжать военные действия на территории Франции. Вернее, они и рады были бы поживиться за счет соседки, но опасались усиления влияния России в Европе. Кроме того, Вена и Берлин хорошо помнили о той всепобеждающей волне патриотического энтузиазма, которая поднялась в свое время во Франции в ответ на попытки иностранного вторжения. Кстати, единомышленником Австрии и Пруссии в этом вопросе был адмирал А. С. Шишков, и не он один. Только упорство (или упрямство?) Александра I и мощное дипломатическое давление Англии, обещавшей союзникам щедрую финансовую поддержку, заставили венский и берлинский дворы изменить свою позицию. К 20 декабря 1813 года союзные войска форсировали Рейн, но их начальные шаги трудно назвать удачными. Французы, отважно противостоявшие противнику, одержали 12 побед в первых четырнадцати сражениях за Рейном. Коалиция вновь оказалась на грани развала, и для поддержки в ней единства снова потребовались настойчивость Александра I и давление британского правительства.

Окончательно поправила дела союзников серия побед над Наполеоном в начале марта 1814 года. 18 марта капитулировал Париж, 25 марта французский император отрекся от престола, а 30 марта подписал мирный договор в Фонтенбло, после чего был сослан на остров Эльба. Александр I мог с полным основанием ликовать, говоря Ермолову: «Ну что, Алексей Петрович, скажут теперь в Петербурге? Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка»^{246}. Правоту монарха вынуждены были признать даже те, кто отнюдь не был к нему расположен. В декабре 1813 года генерал Дмитрий Сергеевич Дохтуров писал жене, что Александр «почтен как спаситель целого света, уважаем как добрый, бескорыстный победитель; увидишь, что, ежели угодно будет Богу, кончит благополучно сию войну, то он не отделается от наименования Великого. Правда, что по всей справедливости заслуживает: всем один управляет (кто бы подумал!) как военными, так и политическими делами; мы много ему обязаны… он умеет держать коалицию в большом порядке, все от него без памяти, стараются ему угодить, и его слово есть закон. Вот, мой друг, каков он; как много мы в нем ошибались»^{247}.

Заметим, что к побежденному противнику Александр Павлович отнесся на редкость снисходительно. Он въехал в Париж в сопровождении лишь одного казака и вообще был во время пребывания во французской столице покоен и печален, прогуливаясь верхом или пешком без всякой свиты. Согласно Парижскому договору Франция возвращалась к границам, существовавшим до января 1792 года, то есть лишалась почти всех своих завоеваний. Правда, за ней всё-таки сохранялись северо-восточные регионы, Шамбери в Савойе, бывший папский анклав Авиньон и некоторые колонии в Новом Свете. Поэтому территория и население Франции оказывались больше, чем во времена Людовика XVI. Наполеон, как упоминалось, отправился на Эльбу, а не на Азорские острова, на чем настаивали Вена и Берлин. Ему была положена ежегодная пенсия в два миллиона франков и оставлены 500 человек «старой гвардии».

После капитуляции Парижа Государственный совет, Сенат и Синод хотели поднести Александру адрес: «Александру Благословенному, императору всей России, великодушному восстановителю европейских держав, благодарная Россия». Он адреса не принял, сказав, что лучшей наградой ему будет память в сердцах народа (своеобразный синоним скрижалей Истории).

Поведение Александра I, его скромность, вежливость, умеренность в претензиях к Франции и французам быстро сделали его кумиром парижан. Вступая в Париж, он отменил унизительный обычай поднесения победителю ключей от города. В то время как союзники забирали у Франции порты, крепости, корабли, пушки, припасы, отхватывали себе территории в Италии или на Балканах, Александр не брал ничего. Более того, он спас от разграбления Лувр и воспротивился странному намерению прусского маршала Блюхера взорвать мост через Сену. По его приказу из-под караула было освобождено полторы тысячи наполеоновских солдат, захваченных в ходе французской кампании. Царь не дал роялистам снести колонну со статуей Наполеона на Вандомской площади, заметив лишь, что если бы его вознесли на такую высоту, то у него тотчас закружилась бы голова. (Не обратив внимания на эти слова брата, Николай I воздвиг колонну, получившую название Александровской, на Дворцовой площади российской столицы.)

Александр I имел полное основание писать А. Н. Голицыну: «Все спешили обнимать мои колени, все стремились прикасаться ко мне; народ бросался целовать мои руки, ноги, хватались даже за стремена, оглашали воздух радостными криками, поздравлениями». Французы действительно бесновались, повторяя на все лады: «Как прекрасен император Александр, как любезно он приветствует! Желательно, чтобы он остался в Париже или дал бы нам государя, подобного себе»^{248}. И конечно, не обходилось без сравнения Александра с Наполеоном, причем второй явно проигрывал первому. Там, где Наполеон заявлял: «Моя воля», — Александр скромно говорил: «Провидение»; где Наполеон командовал: «Война», — Александр уверенно произносил: «Мир». Он не приказывал, как Наполеон, а деликатно просил. Гордости и самовлюбленности в данном случае противостояли скромность и смирение. Наполеон хотел, чтобы перед ним трепетали, Александр ставил своей задачей быть любимым.

Престиж русского царя был так велик, что один французский генерал именно его просил поддержать свое прошение к королю по поводу ордена за бои на Рейне против… русских. Насилие и мародерство со стороны своих солдат Александр наказывал сурово, вплоть до смертной казни. До возведения на престол Людовика XVIII Францией по его предложению управляло Временное правительство, состоявшее из шестидесяти четырех сенаторов во главе с Шарлем Морисом де Талейраном. Наконец, встретившись с агентом Бурбонов Витрелем, Александр Павлович шокировал того словами: «Разумно организованная республика более соответствовала бы французскому духу. Идеи свободы не могли развиваться безнаказанно в течение столь долгого времени в стране, подобной вашему отечеству»^{249}.

Именно по настоянию русского императора Людовик XVIII вернулся во Францию не как абсолютный, а как конституционный монарх, связанный особой «хартией», гарантировавшей равенство всех граждан перед законом, религиозную терпимость и сохранявшей Гражданский кодекс Наполеона и конкордат с папой римским. Исполнительная власть оставалась за королем, но была учреждена двухпалатная Ассамблея, основанная на ограниченном избирательном праве и обладающая пусть и неполной, но всё-таки законодательной властью. Когда в апреле 1814 года Людовик XVIII прибыл в Компьен, Александр I обратился к нему с просьбой сохранить как государственный символ трехцветную кокарду и посоветовал «пощадить воспоминания о двадцати годах славы Франции».

Неудивительно, что Людовик отнесся к своему русскому собрату с недоверием, держал себя с ним высокомерно и подчеркнуто холодно. Усевшись в удобное кресло, он предложил Александру I обычный стул и разговаривал с гостем, что называется, «через губу». Во время обеда, когда лакей хотел налить суп Александру, Людовик совсем негостеприимно потребовал: «Первому мне, пожалуйста!» Российский император, естественно, пришел в ярость и, уезжая с обеда, бросил своей свите: «Бурбоны, не исправившиеся и неисправимые, полны предрассудков старого режима!»

Париж же продолжал славить русского монарха. В знаменитом театре «Гранд-опера» был устроен грандиозный праздник в его честь, на котором звучали строфы:

Парижане ликовали и с интересом рассматривали австрийских драгунов или прусских гусаров — экзотических казаков им доводилось видеть гораздо реже. В то время как австрийские и прусские войска пользовались достаточной свободой, русское командование старалось своих солдат прятать от глаз парижан в пригородах, где они изнывали от бесконечных, набивших оскомину строевых учений и показательных парадов. (Причиной подобного распоряжения могло стать и растущее дезертирство русских солдат. Беглецов с удовольствием принимали французские крестьяне, чье хозяйство страдало от хронической нехватки рабочих рук, унесенных войнами.) «Толерантность» Александра I дошла до того, что он приказал за незначительный проступок против союзников посадить русских офицеров на английскую гауптвахту. Смелая попытка А. П. Ермолова спасти армию от подобного оскорбления национального чувства ни к чему не привела. Подчеркнуто вежливый с иностранцами и внешне смиренный монарх, по свидетельству Михайловского-Данилевского, теперь начал употреблять русских генералов и дипломатов только как исполнителей царской воли, и они вскоре стали его бояться, как слуги боятся строгого господина.

Однако все праздники имеют обыкновение заканчиваться, уступая место суровым будням. После победы над Наполеоном во весь рост встал вопрос о новом (или подновленном старом?) устройстве Европы. Параллели, обычно проводимые между событиями в Вене в 1814 году и увлечением Александра I мечтами об «общеевропейской религии», безусловно, имеют право на существование. Но подобные мечтания монарха начались всё-таки гораздо раньше. Еще в 1804 году в инструкции Новосильцеву перед его отъездом на лондонские переговоры о создании антинаполеоновской коалиции говорилось: «Не об осуществлении мечты о вечном мире идет дело, однако можно приблизиться во многих отношениях к результатам его возвращающим, если бы… удалось установить положение международного права на ясных и точных основаниях». Что нужно для этого сделать? «Учредить лигу, постановления которой создали бы, так сказать, новый кодекс международного права, который, по утверждению его большинством европейских держав, легко стал бы неизменным правилом поведения кабинетов, тем более, что покушавшиеся на его нарушение рисковали бы навлечь на себя силы новой лиги»^{251}.

К осени 1814 года в посленаполеоновской Европе был решен вопрос только с Францией. Вернув в Париж Бурбонов, победители не подвергли их владения никаким наказаниям, не потребовали контрибуцию, не оккупировали страну и не ограничили ее вооруженные силы. Тем самым союзники, не без давления российского императора, пытались помочь поверженному сопернику как можно быстрее врасти в мирную жизнь, адаптироваться к ней. Все остальные вопросы оставались нерешенными, в том числе не только территориальные, но и, скажем, проблема возврата украденных художественных сокровищ, прежде всего вывезенных из Италии.

Для решения насущных проблем к концу сентября 1814 года в Вену на общеевропейский конгресс съехались делегации большинства стран континента. Конгресс продолжался девять месяцев, и в результате родился новый порядок в Европе. Согласно ему Швейцария получала статус нейтральной страны, провозглашалась свобода плавания судов по морям и рекам, бесценные произведения искусства возвращались прежним владельцам; наконец, 28 мая (9 июня) 1815 года был подписан Заключительный акт Венского конгресса. Однако эти и другие договоренности достигались совсем непросто, а иногда грозили расколом Европы.

Внешне Венский конгресс выглядел пышно, нарядно, порой даже весело и беззаботно. Недаром по столице Австрии гуляла лихая шутка:

Александр Павлович действительно прославился в Вене любовными похождениями. Агенты венской полиции доносили начальству: «На балу у графини Палффи царь, которому очень понравилась графиня Сечени-Гилфорд, сказал ей: «Ваш муж отсутствует. Было бы очень приятно временно занять его место». Княгиня Эстергази, муж которой был на охоте, получила от императора Александра записку, где сообщалось, что он проведет вечер у нее. Княгиня послала ему список дам, попросив вычеркнуть тех, кого он не хотел бы у нее встретить. Царь вычеркнул из списка всех… кроме нее!» Полиция еле успевала фиксировать объекты интереса русского монарха: «Император Александр попеременно или одновременно ухаживает за графиней Зичи, княгиней Леопольдиной Эстергази, княгиней Ауэршперг, графиней Сечени… герцогиней де Саган и княгиней Багратион»^{252}. При этом было перехвачено его любовное письмо еще и Луизе де Бетман.

Министр иностранных дел Австрии князь Меттерних — на полном имени которого, свидетельствующем о его значительных владениях в разных странах Европы, можно сломать язык: Клеменс Венцель Непомук Лотар фон Меттерних-Виннебург-Бейльштей — даже вынужден был как радушный хозяин уступить русскому гостю собственную фаворитку герцогиню Вильгельмину де Саган. Любовные метания Александра Павловича в Вене объяснялись не столько генетической романовской чувственностью, сколько личными обстоятельствами, о которых мы поговорим в свое время. Пока же вернемся к заседаниям конгресса.

На них постепенно всплыли две острейшие проблемы, чуть не разрушившие хрупкое союзное единство. Эти проблемы носили древние и гордые имена: Польша и Саксония. На первую территорию претендовала Россия, на вторую имела виды Пруссия. Австрия и Англия согласились на передачу Саксонии, надеясь, что Пруссия в ответ присоединится к союзникам, выступавшим против чрезмерных, по их мнению, притязаний России. Согласно этим планам, Александр обязан был признать независимость Польши, в противном случае не должно было появиться никакой Польши, а ее территорию Россия, Австрия и Пруссия, как встарь, разделили бы между собой. В конце октября Александр I в разговоре с Меттернихом о Польше прямо угрожал союзникам двухсоттысячной русской армией, стоявшей в герцогстве Варшавском. И с Меттернихом, и с французом Талейраном император позволил себе разговаривать, как с подчиненными. В конце концов, осыпав Меттерниха градом ругательств и тем самым несказанно удивив его, Александр уехал с австрийским императором и прусским королем на охоту в Венгрию. Дипломатия, судя по всему, терпела сокрушительное поражение.

Проекты Александра по поводу устройства Европы, а особенно его вызывающее поведение едва не стали миной, заложенной под только-только начавшее отстраиваться здание европейского мира. 9 января 1815 года князь Меттерних от имени Австрии, лорд Каслри как представитель Англии и князь Талейран от Франции подписали тайную конвенцию, по условиям которой названные страны обязывались выставить по 150 тысяч солдат в случае войны с другими европейскими государствами (читай: с Россией и Пруссией) и заключить мир не иначе как с общего согласия. Как ни странно, тупиковую ситуацию, сложившуюся в Вене, спас Наполеон, бежавший с Эльбы. Обосновавшись к концу марта 1815 года в королевском дворце, он обнаружил там экземпляр тройственной конвенции, забытый бежавшим в панике Людовиком XVIII, и переслал документ Александру I.

Однако этот жест доброй воли Бонапарта, доказывавший коварство бывших союзников, российского монарха не впечатлил. Пригласив к себе представителей Австрии и Пруссии, Александр Павлович спросил: «Известен ли вам этот документ?.. Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете не должно быть разговора между нами. Теперь нам предстоят другие дела»^{253}. С этими словами он бросил бумагу в горевший камин и обнял канцлера Австрии, видимо, считая, что не только «старый друг лучше новых двух», но и старого врага негоже менять на нового.

Как известно, эпопея гениального корсиканца закончилась 6(18) июня 1815 года в битве под Ватерлоо в Бельгии. Общие потери в этом сражении превысили 115 тысяч человек, в том числе французы потеряли 60 тысяч. По словам очевидцев, Брюссель на время превратился в огромный госпиталь, хирурги, падая от усталости, оперировали раненых по 13 часов кряду. 22 июня Наполеон во второй и последний раз подписал в Париже отречение от престола. После его окончательного поражения и ссылки на остров Святой Елены в Атлантическом океане в 2800 километрах к западу от Африки британские и прусские эмиссары попытались навязать Франции жесточайшие условия мира. Вернувшийся на престол Людовик XVIII обратился к Александру I с просьбой вступиться за Францию. Это заступничество оказалось весьма действенным. Граф де Моле справедливо пишет в своих мемуарах: «Если Франция по-прежнему остается Францией, она обязана этим трем людям, чьи имена нельзя никогда забывать: Александру и двум его министрам, Каподистрии и Поццо ди Борго»^{254}.

После Ватерлоо[11] участники Венского конгресса, осознав, насколько опасны разногласия между ними, быстро пришли к соглашению. В Центральной Европе возник аморфный союз германских курфюршеств и герцогств, состоящий из тридцати девяти государств и просуществовавший до 1866 года. Пруссии достались две трети территории Саксонии и треть ее населения. Кроме Одера, Эльбы, Вислы она стала господствовать и на Рейне, получив Кёльн, Трир и долину Саар с богатыми залежами угля и железных руд. Пришли к соглашению и по Польше, решив всё же создать Польское королевство как часть Российской империи. Оно оказалось меньше, чем планируемое ранее Александром (с населением 3,2 миллиона человек, а не 10–11 миллионов), но королем становился российский император.

Заметим попутно, что в первой четверти XIX века Россия окончательно оформила свои владения и в Северной Америке. В 1812 году к Аляске и Алеутским островам прибавилось русское поселение в Калифорнии, в 1815-м — фактория на Гавайских островах, в 1821 году Россия объявила своим владением всё западное побережье Северной Америки. Вождь Гавайских островов Томари даже изъявил желание перейти под протекторат России, но Александр, отказавшись от заманчивого, но грозящего недовольством Соединенных Штатов предложения, распорядился лишь наградить вождя специальной золотой медалью с надписью: «Владетелю Сандвичевых островов Томари в знак дружбы его к россиянам».

По справедливому замечанию историка Д. Кинга, Венский конгресс, перекраивая карту Европы, «совершенно не обращал внимания на подлинные интересы народов, посеяв тем самым зерна недовольства, будущих революций и национально-освободительных движений. Делегаты… игнорировали и национальные устремления европейских народов, особенно малых, обездоленных и угнетаемых»^{255}. Отмечая это не вызывающее сомнений обстоятельство, не следует забывать и слова П. А. Вяземского: «…в течение многих лет акты Венского конгресса были охранительными грамотами европейского если не благоденствия, то спокойствия. Слышны были здесь и там нарекания, слышны были частные взрывы, но не было европейской войны… Государь был основателем, так сказать, главным ответственным издателем нового уложения, которому подчинилась вся Европа»^{256}. К этому можно, пожалуй, добавить, что впервые в мировой истории появился международный форум, где лидеры государств могли встречаться для обсуждения и устранения возникших разногласий и проблем.

Однако даже успешно завершившийся Венский конгресс не принес Александру Павловичу полного удовлетворения. Он не считал христианский мир окончательно сложившимся, а потому требовавшим только поддержания порядка. С точки зрения императора, по-настоящему евангельского единства просвещенных народов только предстояло достигнуть под руководством именно России, поскольку ее глава первым понял и поставил эту задачу. Александр Павлович намеревался внешнюю сложность международных отношений заменить простотой и глубиной внутреннего, религиозного единства монархов и монархий.

Интересно, что, по сути, он основывал свое понимание единства Европы не только на религиозных соображениях, но и, может быть, неосознанно, на Декларации прав человека и гражданина. В пунктах с 33-го по 36-й упомянутого документа говорилось: «Жители всех стран являются братьями: различные народы должны помогать друг другу в зависимости от своих возможностей, как граждане одного и того же государства… Всякий человек, угнетающий одну какую-нибудь нацию, является врагом всех народов… Лица, ведущие войну против какого-нибудь народа с целью задержать прогресс свободы, должны преследоваться всеми не как обыкновенные враги, а как убийцы, бунтовщики и разбойники»^{257}.

В разговоре с одной из придворных дам император развил выношенные им идеи: «Почему бы всем государям и европейским народам не сговориться между собой, чтобы любить друг друга и жить в братстве, взаимно помогая нуждающимся в помощи?.. Для Всевышнего, я думаю, не имеет значения, будут ли к Нему обращаться по-гречески или по-латыни, лишь бы исполнять свой долг относительно Его и долг честного человека»^{258}. Наконец, в ноябре — декабре 1814 года в записке, адресованной представителям Австрии, Великобритании и Пруссии, Александр предлагал учредить Четвертной союз на основе «незыблемых принципов христианской религии». Это предложение всех сильно удивило и озадачило. Англичане отнеслись к нему скептически (впрочем, как ко многим другим предложениям, исходящим не от британского правительства). Меттерних встретил его с иронией, говоря о романтической филантропии, «спрятанной под плащом религии», но, поразмыслив, увидел в нем некие выгоды для австрийской политики на Балканах. Римский папа, не склонный поддерживать экуменистические опыты, проводимые монархами, отреагировал на предложение российского императора откровенно враждебно.

Обновление, по идее Александра I, должно было коснуться политики всех стран Европы. Конкретную форму усовершенствованного общежития континента он связывал с организацией Лиги христианских государей, положив ее в основу создания Священного союза. По замыслу российского императора, монархи, вошедшие в Священный союз, должны были в своих действиях руководствоваться «заповедями святой веры и законами Бога Спасителя». Подданные государств, вошедших в союз, составляли как бы единое христианское сообщество вне конфессиональных и национальных отличий. И Россия во главе с Александром должна была стать первой державой в едином христианском сообществе, служа ему основой, опорой и защитницей.

Идея Священного союза с трудом пробивала себе дорогу. Сначала в него вошли лишь Россия, Австрия и Пруссия. Основные пункты документа, подтверждавшие его учреждение, принятые 14 (26) сентября 1815 года в Париже, гласили:

«I. Соответственно словам Священных Писаний, повелевающим всем людям быть братьями, три договаривающиеся монарха пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства и, почитая себя как бы единоземцами, они во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь; в отношении же к подданным и войскам своим они… будут управлять ими в том же духе братства… для охранения веры, мира и правды.

II. Посему единое преобладающее правило да будет как между помянутыми властями, так и подданными их: приносить друг другу услуги, оказывать взаимное доброжелательство и любовь, почитать всех себя как бы членами единого народа христианского, поелику три союзные государя почитают себя яко поставленными от Проведения для укрепления тремя единого семейства отраслями, а именно Австрией, Пруссией и Россией…»^{259}.

К 1816 году к Священному союзу присоединились все государства Европы, кроме Папской области и Англии. Принц-регент Великобритании и Ирландии (будущий король Георг IV) формально не мог присоединиться к союзу, так как этого не позволяла английская конституция. Рим же не хотел уступать Александру I руководство христианским миром, да еще и идти при этом на союз с протестантами. Более того, в 1816 году папа выпустил буллу, запрещавшую католикам участвовать в библейских обществах, после чего католические страны Европы приняли в отношении этих обществ жесткие полицейские меры.

В ответ российский император отправил в Рим гневное послание: «…папа, отказываясь от него (Священного союза. — Л. Л,), ставит себя в затруднение выбирать одно из двух: или объявить, что основной догмат религии о Боге-Спасителе в его глазах гораздо ниже того догмата, которым он думает подтверждать свои права, или провозгласить оба их как бы отдельным догматом и, следовательно, уподобить христианских государей, не зависящих от его верховной власти, государям, погруженным во мрак язычества. Первое из этих утверждений по существу не может быть явно высказано; второе уничтожает все гарантии светской власти римского папы, потому что он низвергает все добрые отношения, существующие между престолом и Россией, Пруссией, всей Северной Германией и прочими»^{260}.

На родине европейские нововведения российского монарха были встречены обществом не только со скепсисом, но и с изрядной долей обиды за себя и страну. «Русский император, — писал Н. И. Греч, — домогался приобретения ненужного, тяжелого и вредного, как ему предсказывали и друзья, и враги и как доказали последствия и ему, и его преемнику»^{261}. Он же привел забавный аргумент против создания Священного союза, говоря о разительных отличиях между народами, населяющими Европу. По его словам, один умный человек справедливо указал: «Европа населена тремя коренными народами: племя германское (немцы, шведы, датчане, англичане, голландцы) — благоразумное; племя романское (французы, итальянцы, испанцы, португальцы) — бешеное и племя славянское (русские, поляки и пр.) — бестолковое»^{262}. Объединить их в единую семью, по мнению автора, не представлялось никакой возможности.

Еще один мемуарист, М. А. Дмитриев, обращал внимание на другое обстоятельство, связанное с созданием Священного союза. «Все народы Европы, — сетовал он, — пользуясь благодеяниями Александра… начали заботиться о внутреннем своем благополучии… Одна Россия, страдавшая за всех, примирившая и успокоившая всех… ждала, ждала и не дождалась лучшего! — Напротив, всё пошло хуже; Александр отвык от кабинетного труда, перестал заниматься делами, не допуская более в кабинет своих министров… машина внутреннего управления государством или останавливалась за недостатком общего движения, или работала по каждой части управления отдельно»^{263}.

Жизнь Европы между тем продолжалась, и проблем в ней меньше не становилось. С 1820 года ее народы начали активно проявлять недовольство «венской системой», установленной победителями Наполеона. В ответ на конгрессе Священного союза в Троппау в ноябре 1820 года был подписан протокол, предусматривавший возможность применения военной силы для подавления революций и национально-освободительных движений (для членов союза то и другое являлось синонимами). На следующем конгрессе, в Лейбахе в 1821 году, была принята декларация о праве членов союза на прямое вооруженное вмешательство в дела любой страны, которой угрожала революция. Вскоре России пришлось пожинать горькие плоды дипломатической деятельности Александра I. В 1821 году общегреческое восстание против турецкого владычества было поддержано греками, проживавшими на территории России, во главе с флигель-адъютантом императора князем Александром Ипсиланти. Официальный Петербург расценил это восстание как мятеж против законного владыки — турецкого султана (тоже ведь как-никак европейский монарх). Ипсиланти был лишен всех чинов и орденов и оставлен на произвол судьбы, несмотря на мощную поддержку греков российским общественным мнением.

Вместе с тем Александр призывал членов Священного союза жестко воздействовать на турок дипломатическим путем, дабы защитить греков и балканские народы от османского произвола. Однако союзники были озабочены не национальным и религиозным угнетением этих народов, а возрастанием влияния России на Балканах и отказались вмешиваться в турецкие дела. Дошло до того, что в августе 1825 года Александр Павлович был вынужден объявить, что «отныне Россия будет следовать своим собственным видам и руководствоваться своими собственными интересами». Для него стало ясно, что единой христианской семьи народов создать не удалось и Священный союз превратился в международный военно-консультационный орган, занятый сохранением существующих на континенте режимов. С точки зрения практической политики он являлся достаточно важным установлением; по мнению же российского императора, перестал быть инструментом, преобразующим Европу на новых, более справедливых, религиозных основаниях.

Заметим, что вернувшись после Венского конгресса в Россию, Александр I не стал устраивать общенационального праздника по случаю окончательной победы над Наполеоном. Сам он видел в подобном решении лишь проявление необходимого христианского смирения и скромности. Не желая мыслить категориями реальной политики, внезапно ставшей для него второстепенной и не соответствующей новому умонастроению, монарх упустил возможность сплотить нацию воспоминаниями о пережитых невзгодах и действительно грандиозной победе. Александр не любил вспоминать не только о событиях войны 1812 года, но и о Заграничных походах русской армии (российскими властями не было сооружено ни одного памятника в память о погибших в Европе солдатах и офицерах). Пытаясь объяснить такое отношение монарха к важнейшему делу его царствования, полковник Тимофей Егорович Бок в марте 1818 года направил Александру I записку, в которой говорилось: «Почему император ненавидит тех, кто хорошо послужил родине в 1812 г.? Потому что они напоминают ему о его собственном бесчестии…»^{264}. Полковник поплатился за это послание заключением в Шлиссельбургскую крепость. Зато по приказу монарха годовщина создания Священного союза ежегодно отмечалась в православных церквях, но и эта дата к концу жизни перестала его активно интересовать.

Следует отметить, что в глазах европейцев быстро менялись образ России, ее восприятие. В 1812–1815 годах империю и Александра славили как спасителей Европы от тирана, но вскоре его стали считать прямым наследником Наполеона. Попытки Александра Павловича создать единый Священный союз привели к тому, что в умах европейской общественности утвердилась мысль, что Россия, подобно наполеоновской Франции, стремится к созданию всемирной монархии под своей эгидой. Европу не убедил даже добровольный вывод российских войск в 1818 году из Германии и Франции. То есть Россия становилась объектом опасений самых различных политических сил Западной Европы: и тех, кто жаждал революционных перемен, и тех, кто допускать их не хотел.

Постепенное разочарование Александра Павловича внутренней и внешней политикой постоянно дополнялось личными неурядицами, а то и трагедиями. Поскольку частная жизнь самодержцев всегда является делом общегосударственным, есть не просто смысл, но и настоятельная необходимость присмотреться к ней внимательнее.