Александр Михайлович Ляпунов

ЛИЦЕЙ-КРЕПОСТНИК

Уступив гостю кресло за своим столом, Ляпунов поместился напротив. Чувствовалось, что кабинет пришелся по нраву попечителю, так как, бросив быстрый взгляд кругом, он одобрительно кивнул головой, но вслух произнес иронически:

— Принужден отметить, однако ж, что прочие внутренние помещения, не в пример вашему кабинету, пребывают в весьма плачевном состоянии и требуют немедленной поправки.

Ляпунов промолчал. Да и что ж было возражать ему? Когда несколько месяцев тому взошел он впервые в здание, то сразу обратил внимание на явные признаки неблагополучия. Не заслонили их от него ни парадные каменные лестницы, ни иное внешнее великолепие. Впрочем, еще в Петербурге намекал ему на ожидающиеся трудности чиновник министерства, ведавший его оформлением. Но Ляпунову, торопившемуся отъездом и добивавшемуся получить поскорее нужные документы, было не до его осторожных обиняков. Слишком промешкал он в столице, и жить становилось нечем. Потому с полным облегчением взял тогда Михаил бумагу, в которой значилось: «Высочайшим приказом по гражданскому ведомству статский советник Михаил Васильевич Ляпунов определен директором Демидовского лицея и училищ Ярославской губернии». Затем последовало распоряжение канцелярии петербургского генерал-губернатора о выдаче ему подорожной по казенной надобности на три лошади от Санкт-Петербурга через Москву до Ярославля. Оставалось только в точности исполнить распоряжение, что и сделал Ляпунов незамедлительно, отбывши с женой к месту назначения.

Прошедшей осенью министр народного просвещения вздумал самолично сделать обозрение Демидовского лицея и нашел его в крайне неудовлетворительном состоянии. Побывав на испытаниях, остался он недоволен познаниями студентов в науке и языках, и директор не понравился ему отношением к своим обязанностям. Вот так и случилось, что Ляпунову, явившемуся в Петербург за назначением, предложили занять освободившееся место директора этого учебного заведения.

На новом посту не то что многое — все было для Ляпунова внове. Без малейшей опытности, будучи совершенно чужд коловращению деловых бумаг, начал он вникать в чиновничьи затеи — акты, отношения, формуляры, циркуляры, запросы входящие и исходящие… «Экая пагуба мысли!» — не раз ужасался Михаил, пробыв день целый в канцелярии и пытаясь войти в состояние финансовых дел лицея. Далеко же отвела его судьба от астрономии! Приходится браться за роль, в которой он покуда не горазд. Но что поделать, коли, не имея твердого достатка, принужден Ляпунов жить службой? Да и страшился он в глубине души остаться сейчас без занятия, полагая, что новые заботы помогут ему быстрее замкнуть прошедшее.

Учебное заведение, которое принял Ляпунов, выходило из разряда обыкновенных. В тогдашней России насчитывалось четыре лицея: Царскосельский, предназначенный для юной дворянской знати, лицей князя Безбородко в Нежине, Ришельевский лицей в Одессе и Демидовский лицей в Ярославле. Последний основал на свои средства один из богатейших владельцев российских горных заводов — Павел Григорьевич Демидов. В 1803 году пожертвовал он 100 000 рублей ассигнациями и 3578 душ крепостных крестьян на учреждение в Ярославле «училища вышних наук». Сообразано с волей благотворителя выделенный им капитал сохранялся неприкосновенным, а на содержание учебного заведения тратились доходы с него и оброчные деньги с крестьян. Так возник лицей-крепостник, уродливое порождение социальных условий того времени, смешение самого высокого — просвещения и образования — с самым низким и постыдным — рабством и неволей.

Лицей находился в ведении попечителя Московского учебного округа, который восседал ныне в кабинете Ляпунова, приготовясь к обстоятельной беседе с ним. После нескольких незначащих учтивостей разговор их начался и обещал стать не вполне приятным для Михаила, потому как заступил он на свою должность в тяжкий для лицея период. Вот уже много лет сряду учебное заведение не могло выбраться из финансового неблагополучия, усугублявшегося год от году, что держало вышестоящее начальство в беспокойстве и раздражении. Быть может, от назначения Ляпунова ждали благотворных перемен? Во всяком случае, на отсутствие внимания пожаловаться он не мог. Всего лишь в июне 1856 года утвердили его директором, а в декабре уже пожаловал к нему без всякого предуведомления попечитель с инспекционной поездкой.

— Нет, не дело дурно, а способ его исполнения, — задумчиво проговорил попечитель, как будто рассуждая сам с собой, и, отнесясь к Ляпунову, заметил уже более энергичным тоном: — Вижу я, что не от учащих и учащихся зависит существенная причина упадка лицея, но, скажу по совести, от органического недостатка внутреннего его устройства.

Таковое начало не предвещало ничего доброго, поэтому Михаил отвечал как можно более согласным тоном, хотя очень сомневался в том, сумел ли угадать затемненную мысль попечителя:

— Штат содержания дома точно недостаточен. При тех средствах, которыми лицей ныне располагает, не может он полностью удовлетворить все свои настоятельные нужды. Дополнительные же расходы покрыть не из чего, ждать вспомоществования от государственного казначейства не приходится. Лицей и так уже задолжал до двадцати тысяч рублей серебром.

— Любопытно бы знать, в чем видите вы тому причину? — поинтересовался попечитель.

Ляпунов недаром столько дней провел за ежегодными финансовыми отчетами лицея, желая составить себе об этом понятие. Не обинуясь, он уверенно высказал свое мнение на сей счет:

— Беда вся в том, что доходы лицея определяются в основном оброком с крестьян. Думаю, что именно из-за неисправного поступления оброчных платежей возникают все наши финансовые и экономические безурядицы…

По мере того как Ляпунов говорил, одутловатое лицо попечителя приметно розовело. Он недовольно насупился и шумно засопел носом. Разительное сходство его с сердито надувшимся полным мальчишкой немало позабавило Михаила, но он постарался отогнать от себя непочтительное видение, вслушиваясь с нарочитым вниманием в наставительно излагаемые слова, которые попечитель словно вдалбливал ему в голову.

— Что за мысль явилась у вас? Не обманывайтесь в первых своих заключениях. Долг лицея вызван вовсе не отмеченной вами беспорядочностью оброчных платежей, а несвоевременной перестройкой здания и расширением построек несоразмерно со средствами. Вот какая на то причина! Впрочем, вы тому не причастны, все это имело быть при прежнем директоре.

— Однако ж выплачивать долг предстоит именно мне, — с улыбкой напомнил Михаил.

Попечитель разом оживился, будто только и ждал от Ляпунова таких слов.

— Подумав и порассчитав, вижу я одно средство, — заговорил он. — Другого делать нечего, как увеличить оброк с крестьян, скажем, по пяти рублей на каждую ревизскую душу. Полагаю, что восемнадцати тысяч рублей серебром в год вполне достаточно на содержание профессоров и другие по лицею надобности. Сумма из предвидимого мною остатка пойдет в уплату долга. На погашение его потребуется пять — много шесть лет, после чего вы сможете употреблять весь остаток от доходов на учебные цели.

С гордым самодовольством попечитель откинулся на спинку кресла. Видно было, что не вдруг родился у него сей проект, а долго зрел и вынашивался до удобного случая. Ляпунов чуть-чуть сдержался, настолько неподходящим показалось ему предложение. «У попечителя, как и у других, не довольно ума, чтобы понять непригодность в этом деле оброчной системы, подверженной большим невыгодам и таким случайностям, как неурожаи, — сердито подумал он. — Если бы и приняли его план, то все не вышло бы ничего путного. На подневольном труде крепостных не составишь финансового благополучия лицея». И неожиданно для самого себя рискнул Михаил высказать долю того, что не раз уже приходило на мысль:

— Дела лицея могли бы поправиться, если бы удалось продать пожертвованные демидовские имения ведомству государственных имуществ, а на проценты с вырученного капитала содержать учебное заведение…

Излагая свой замысел обратить лицейских крестьян в государственных, Ляпунов со страхом пополам гадал: дадут ли веру представленным им расчетам? Но по мере того как всматривался он в лицо попечителя, всякая надежда его падала. Становилось очевидным, что тот не разделяет подобных видов. И точно, выслушавши Михаила с наружным равнодушием, попечитель сейчас объявил высказанное мнение неосновательным, а предложенные меры отверг как невозможные и недействительные. «Уж коли захотелось ему оказать надо мной превосходство, так с ним не сговоришься», — с досадою подумал Ляпунов и, не желая длить бесполезные споры, обратил разговор на другие вопросы.

— Недостаток денежных средств худо сказывается на наших кабинетах и библиотеке. Только сто рублей серебром отпущено лицею на приобретение книг и журналов. Возможно ли, особенно в опытных науках, где потоком льются открытия, где с каждым годом меняется физиономия науки… — Ляпунов перевел дух и сам удивился тому, как он вдруг разгорячился, — возможно ли держаться в уровне ее, не имея необходимейших журналов? В библиотеке и кабинетах обнаружил я разногласие страшное: есть нужные собрания древесных пород, зато нет коллекции предметов сельского хозяйства и техники, по истории и законоведению наличествуют многие весьма ценные пособия, а для камеральных[5] наук не найти самых необходимых, руководств.

Солидно помолчав, попечитель сказал рассудительно:

— Тут вам не обойтись без вспомогательной силы. Должно будет обратиться к фабрикантам и заводчикам, причем не только к здешним, но из соседних губерний тоже.

— Не вполне понимаю вашу мысль, прощу покорно пояснить.

— Пусть присылают в лицей образцы своих изделий для знакомства студентов. Нужно уметь показать им их интерес в этом деле, тогда раздобудете наглядные пособия для кабинетов. Край ваш, слава богу, обилен промышленностью да мануфактурой. В одном Ярославле до семидесяти фабрик, да за городом с десятка два располагаются. Вот и старайтесь вывести из того пользу по своей части. Равным образом и с сельским хозяйством. Снеситесь с передовыми, мыслящими помещиками-землевладельцами, сыщите их расположение, склоните к своим интересам.

Ляпунов вынужден был признать, что совет имеет цену несомненную. Он даже проникся некоторой долей признательности к превосходительной чиновной особе.

— Сверх того не мешает вам знать, — попечитель потер кончиком пальца седой висок, словно затрудняясь высказать пришедшую ему мысль. — Сказывал мне профессор Московского университета Шуровский, что у здешнего архиепископа Нила осматривал он богатейшее минералогическое собрание. Даже ему, весьма сведущему и бывалому геологу, показалось оно до крайности любопытным. Что бы вам обратиться к высокопреосвещенному за помощью? Думаю, что ловчее сделать это после очередного отправления им службы в лицейской церкви. Глядишь, подвигнется его высокопреосвещенство да выделит от щедрот своих толику вашему минералогическому кабинету. Богоугодное ведь дело.

Много уже наслышался Михаил об архиепископе Ниле, прославившемся своей незаурядной ученостью. Переводил он богослужебные книги на монгольский язык, написал книги о буддизме, о местной достопримечательности — Спасском монастыре и другие.

— Да поторопитесь, не то упредит вас Московский университет. Очень там заинтересовались этой коллекцией минералов, — продолжил попечитель. — Уж так всегда получается, что обстоятельства ставят лицей супротив университета, а соперничать вам решительно невозможно — сила неодинакая.

Недоуменный взгляд Ляпунова вынудил попечителя войти в дальнейшие объяснения.

— От Ярославля до Москвы много-много 250 верст, да и того не будет. Молодым людям из окружных губерний, желающим образоваться, поневоле предстоит выбирать: либо Московский университет, либо ваш лицей. Других высших учебных заведений поблизости нет. Но одно дело, что требования к поступающим в университет и в лицей одинакие, а другое, что у оканчивающих университетский курс куда большие права по службе. Это обстоятельство много способствует тому, что вступают в лицей или по недостатку материальной обеспеченности, или же по неуверенности в возможности окончить университет. Стало быть, одними только финансовыми мерами лицей не подымешь. Так-то вот, — с тяжелым вздохом заключил попечитель.

Как ни досадны и огорчительны были такие слова, принужден был Ляпунов согласиться с ними. «А ведь и впрямь по большей части в лицей идут те, что победней, — подумал он, — за этим не спор. Попечитель хорошо понимает вещи. С которой же стороны подступиться, чтобы поднять репутацию лицея? Ведь только на бумаге имеет он одинаковую степень с университетами, в строгом смысле разница между ними довольно разительна». И директор лицея с тревогой осознал, что самые его трудности еще впереди.

НАД ВОЛЖСКИМ ПРОСТОРОМ

У детских впечатлений — самая прочная эмоциональная окраска. Ни размывающий поток времени, ни наслоения поздних картин жизни не могут стереть или сокрыть яркие краски, отпечатленные в душе с малолетства. Достаточно порой совсем ничтожного дуновенья, прямо-таки неуловимой мимолетности, чтобы нахлынуло вдруг до боли знакомое ощущение недвижного полета, пьянящее чувство вознесенности. Раздвигается горизонт, и взору предстает пространство залитой солнечным светом земли. От узкой кромки берега, из-под самых ног, протянулось искрящееся полотно реки. Снуют по нему взад и вперед суда, доносятся их пронзительные свистки. А по ту сторону, насколько глаз хватит, до самой запредельности уходит синеющая заречная даль. В ясный день с высокого откоса можно различить многочисленные озера, леса и заволжские села. Беспечные ласточки отважно кидаются с отвесной крутизны и на невидимой упругой волне взмывают вверх. За спиной уже который раз слышен зовущий голос. И хотя он совсем близко, почти рядом, кажется, будто доносится из другого мира. Поэтому не возникает желания ни откликаться, ни повиноваться ему. Но голос настойчив, и когда произносятся слова: «А вот маменька осердится», мальчик нехотя отрывается от завораживающей картины.

Старая няня ведет его за руку в глубину сада, откуда просвечивает сквозь пушистые кроны лип здание лицея.

Навстречу движется шумная компания молодых людей в мундирах черного сукна с голубыми воротниками и серебряными петлицами. Один из них озорно подмигивает мальчику. Тот отвечает застенчивой улыбкой, но няня сердито дергает его за руку, торопясь пройти мимо. На ходу она крестится и что-то бормочет вполголоса, разобрать можно только слово «окаянные». Для мальчика за тайну ее нелюбовь к столь привлекательным молодым людям и боязнь их. Родители тоже не позволяют Саше общаться с беспокойными обитателями лицея. Видимо, няне дан строгий приказ на этот счет, и она его неукоснительно выполняет.

Дома мать передает няне на руки полуторагодовалого Сережу, а сама ведет Сашу умываться. Вдали отзванивают время колокольные часы церкви Николы Надеина, стало быть, скоро обед. Значит, выйдет из своего кабинета отец, суровый и спокойный по обыкновению. Саша бежит сквозь прихожую и гостиную к дверям кабинета. Квартира у директора лицея не малая — тринадцать комнат, так что вся семья достаточно свободно разместилась в ней вместе с прислугой.

Здесь, в Ярославле, жизнь супругов Ляпуновых сложилась более счастливо. Судьба даровала им двоих сыновей. Старший, нареченный Александром, родился 25 мая 1857 года. Его появление воскресило в сердце Софьи Александровны утраченную было радость. А 18 ноября 1859 года она произвела на свет второго сына, которому дали имя Сергей. Забота о детях стала отныне главным делом ее жизни.

На густолиственных аллеях лицейского сада происходили игры и прогулки мальчиков. Порой их уводили к откосу, с которого открывался необозримый вид на Волгу и на низменную плоскость противоположного ее берега. Лицей был расположен на оконечности высокого мыса, образованного слиянием реки Которосли с Волгой. Старожилы Ярославля называли это место Рубленым городом. В самом Ярославле, где находились губернские присутственные места, казенные палаты, гостиный двор, театр, Спасский монастырь с архиепископским домом и казенный дом губернатора, дети почти не бывали. Лишь изредка вместе с матерью отправлялись они к зданию мужской гимназии встречать отца, наведывавшегося туда по делам службы. Ведь был он вместе и директором лицея, и директором Ярославской губернской гимназии, которая располагалась хоть и не рядом, а все же неподалеку.

В ожидании отца детям дозволялось бегать кругом высоченной бронзовой колонны, утвержденной на гранитном пьедестале. Ее увенчивал вызолоченный орел, расправивший крылья. То был монумент П. Г. Демидову, основателю лицея. Широкая Ильинская площадь, посреди которой был воздвигнут памятник, лежала как раз между Рубленым городом и главной частью Ярославля. На ней Саша и Сережа с интересом рассматривали сновавшие во множестве городские элегантные экипажи и наблюдали, как рослые, здоровенные лицеисты задирают слоняющихся стайками гимназистов.

Студенты лицея доставляли Михаилу Васильевичу весьма огорчительные неприятности. Поведение их мало отличалось от поведения казанских студентов, нравы которых были еще свежи в его памяти. Инспектор лицея и дежурные надзиратели едва ли могли уследить за всеми их предосудительными действиями. Студенты не только пренебрегали ношением формы, что строго вменялось правилами лицея, но порой учиняли в нетрезвом виде дебоширство в городе. К тому же некоторые оказались одержимы непозволительными болезнями, отчего пришлось уволить из лицея сразу несколько человек.

Согласно воле завещателя лицей предназначался давать образование обедневшим дворянам, но на самом деле был открыт и для лиц других сословий, окончивших гимназический курс. В течение трех лет обучения лицеистов приготовляли к гражданской службе: к занятиям в казенных палатах и присутственных местах — камерах. Поэтому основу лицейского курса составляли камеральные науки: политическая экономия, статистика, сельское хозяйство, технология, лесоводство, землемерие, наука о торговле, законы казенного управления и финансы. Преподавались также юридические науки: государственные законы и учреждения, законы государственного благоустройства и благочиния, гражданские и уголовные законы с их судопроизводством. Для лучшего уразумения камеральных наук лицеистам читались физика, химия, зоология, ботаника и минералогия. Учебных дисциплин было много, а профессоров по штату полагалось только шесть. Поэтому каждому из них приходилось вести по три, четыре, а то и по пять различных предметов. Так, зоологию, ботанику и минералогию преподавал один и тот же профессор. Другой читал технологию, сельское хозяйство и лесоводство.

Вступая в должность директора, Ляпунов видел в лицее прежде всего новое поприще для приложения своих сил. Учебное заведение достаточно мало, рассуждал он, чтобы одному человеку можно было целиком объять различные его стороны, и с тем вместе оно довольно необычно, чтобы возбуждать интерес к делу. Уму его представлялась ободряющая перспектива: следуя по стопам Лобачевского и Симонова, копировать их административную и организаторскую деятельность. Разве забыл он, сколько усилий употребил Симонов на устроение астрономической и магнитной обсерваторий! А как неутомим был Лобачевский в своих стараниях о благоустройстве университетском, начиная с упорядочения библиотеки и кончая строительством новых учебных зданий! Конечно, лицей не университет, масштабы совсем не те, но ведь и он не Лобачевский, фигура куда скромнее. Тем не меньше характер его задач тот же: библиотеку надлежит привести в возможный порядок, и кабинетами надобно призаняться. Все пять кабинетов — физический, зоологический, минералогический, технологический и сельскохозяйственный, да еще химическая лаборатория оборудованы не так, как бы следовало. С такими мыслями предался Ляпунов хлопотам поновления и переустройства.

Взаимоотношения у директора с профессорами не могли быть простыми. Михаил Васильевич пришел в уже сложившееся общество преподавателей, среди которых многие были старше и опытнее его. А по инструкции ему полагалось их контролировать, ежедневно посещая лекции, осуществлять надзор за направлением и духом преподавания. Каждый учебный предмет, каждый профессор должны были постоянно пребывать в поле его зрения, ибо, как сказано в инструкции, «за всякое не открытое благовременно предосудительное чтение лекций отвечает директор лицея». Но можно ли с успехом поверять дело, в котором сам никак не смыслишь? Обстоятельства службы призывали Ляпунова в круг новых, необычных для него интересов и знаний. Библиотека его умножается сочинениями на русском, немецком и французском языках по философии, истории, этнографии, политической экономии, литературе.

То-то удивился бы покойный Иван Михайлович, когда б обнаружил на книжных полках своего питомца «Космос» и «Картины природы» Гумбольдта, «Новый опыт о человеческом разуме» и «Рассуждение о метафизике» Лейбница, «Эпохи природы» Бюффона, «Историю философии» Бауэра, «Историю индуктивного знания» Дробиша и многие другие труды отнюдь не из области точных наук. Свободными вечерами просиживает Михаил Васильевич за книгами допоздна, восполняя недостаток в знаниях, сосредоточенных прежде исключительно в астрономии и математике. Эти изучения открыли его уму доступ в такие отрасли науки, которыми он ранее пренебрегал. Свидетельством новых интересов Ляпунова остались найденные после его смерти многочисленные выписки из философских, исторических и географических трудов, а также автографы, посвященные таким, к примеру, вопросам, как значение классического образования.

Погруженный в основательно ведомое им дело самообучения, Михаил Васильевич переложил заботу о воспитании детей на плечи жены. И с чего ж было ей начать, как не с музыки — непременной отрады души своей! Быть может, натолкнул ее на это необычно ранний интерес Сережи к игре на фортепиано. Еще не умея хорошо говорить, требовал он порой, чтобы мать исполняла полюбившиеся ему пьесы. Когда мальчики несколько подросли, Софья Александровна стала объяснять им деление нот, их расположение на линейках, составляла первоначальные упражнения для пальцев. В скором времени до многочисленных обитателей лицея стали доноситься из директорской квартиры робкие, неуверенные звуки, исторгаемые пианино.

ЗАВЕРШЕНИЕ ДЕЛ

Сверх всякого ожидания статья показалась ему недурной. По крайней мере против той, что довелось читать в предыдущем номере «Ярославских губернских ведомостей». Сейчас все взялись за перо: положение лицея составляет для ярославского общества событие, и каждый считает возможным упражнять свой разум на этот счет. Отовсюду слышны мнения, их говорит всякий. В местной прессе то и дело появляются статьи, в которых живо обсуждается вопрос: быть или не быть лицею? Тон их до того между собою несходен, что у рядового читателя, должно быть, голова пошла кругом от обилия планов и суждений. Но наконец-то Ляпунов встретил созвучные своей душе мысли. Соображения, высказываемые автором, вполне сообразны его собственным выводам.

Что дело уж давно не так идет — ни для кого не новость. По прошествии тех семи лет, что Ляпунов пребывал в должности директора, состояние лицея приняло худший вид. Сводить концы с концами становилось год от году тяжеле и тяжеле. Могло ли так продолжаться и далее? Все сходятся на том, что пора положить сему предел. Но вот какие взять исправительные меры — тут нет единодушия, всяк держится своего особого взгляда.

Давно ли полагал Ляпунов, что жизнь его покойно и надежно устроена? А ныне не мог он с уверенностью судить даже о завтрашнем дне. Такая совершенная неопределенность гасит всякое воодушевление. Прошедшие годы настойчиво пытался Михаил Васильевич укрепить лицей на более прочном основании, но не успел в том нимало. Обстоятельства оказались сильнее. Теперь уж и сам директор не сомневается в том, что дальнейшее существование Демидовского лицея при настоящем его характере сделалось невозможным.

С такой именно фразы и начал Ляпунов свое выступление на последнем заседании лицейского совета. Да, именно так: сделалось невозможным — намеренно повторил он тогда и оглядел членов совета и приглашенных представителей губернского дворянства. Некоторые смотрели на директора с плохо скрываемой тревогой, другие — упершись в него прямым недоверчивым взглядом, третьи казались рассеянными или задумчиво-выжидательными. Вся беда в том, что интересы присутствующих были настолько несогласны, что невозможно было собрать среди них сколько-нибудь многочисленную партию единомышленников.

— Не знаю, всем ли известно, как сильно уменьшилось количество воспитанников лицея за последние годы? — продолжал Ляпунов. — Во всяком случае, могу сказать, что если в половине пятидесятых годов в лицее обучалось около сотни студентов, то ныне их у нас только 34. Напрашивается закономерный вопрос: стоит ли держать особое учебное заведение ради такого ничтожного количества выпускников?

— Стало быть, при вашем именно директорстве, господин Ляпунов, наблюдается столь резкий упадок? — раздалось язвительное замечание одного из представителей местного дворянства.

Михаил Васильевич пропустил недоброжелательный выпад и покойно отвечал:

— Ежели все зло только во мне, то дела лицея куда как благоприятны. Достаточно освободиться от нынешнего директора, и все устроится само собой. Но мыслю, не я лично причиной тому, что общественное сознание не доверяет лицеям. В таком же положении, как объяснил мне наш попечитель, находятся и Нежинский и Одесский лицеи. Не имеют в теперешних обстоятельствах лицеи условий жизненности…

— Бог с ними, с остальными лицеями, — перехватил кто-то из приглашенных на совет. — Вы лучше про наш растолкуйте: каковы могут быть его дальнейшие виды?

— Не беру на себя рассказать до точности, как дойдут дела далее. Все зависит от того, какой путь избрать: держаться ли буквы завещания покойного Демидова или остановиться на его смысле и на воле завещателя.

— А сами вы к чему склоняетесь? Сделайте ваше одолжение, уясните нам.

— Выдерживать букву завещания — значит вступать в противоречие с беспрерывно нарастающими жизненными требованиями, — начал Ляпунов не без волнения излагать план, к которому тяготел душой. — Сейчас все отрасли нашей промышленности стремятся к развитию и повсеместно возникают новые промышленные учреждения. Для образования сведущих мастеров и машинистов есть у нас Технологический институт в Санкт-Петербурге и учебное ремесленное заведение в Москве. Но для приготовления распорядителей дела, директоров фабрик и заводов нет в России ни одного учреждения. Ярославский лицей, помещенный у центра заводской и фабричной деятельности страны, среди промышленного и мануфактурного края, самой судьбой предназначен удовлетворять подобные цели. Он должен быть преобразован в заведение для специально-технического образования с тем, чтобы приготовлять хозяев, распорядителей дела, которые могли бы руководить им, развивать и водворять на новых местностях, вводить усовершенствования.

Слова Ляпунова вызвали оживление, но некоторые восприняли их довольно критически.

— Все это только так, потешить воображение, — снова выступил недоброхотно настроенный представитель дворянства. — А скажите лучше, какой капиталец на то понадобится?

— По моим подсчетам, годовой бюджет заведения может составить 25 тысяч рублей серебром, что вполне приемлемо. Но на поправку дома, на приобретение учебных пособий, относящихся к специальности, и на прочее начальное обзаводство необходима единовременная сумма в 30 тысяч рублей серебром.

Воцарилось молчание. Наконец кто-то спросил осторожно:

— Где ж думаете вы изыскать такую сумму?

— Собственных средств лицею, конечно, недостанет на всю перестройку, но есть одна идея. Предлагаю обратиться к местным мануфактуристам, а также представителям акционерных обществ и товариществ. Для своих же выгод должны они споспешествовать полезному предприятию. Им понадобятся умелые, знающие люди для управления делами, которых и даст преобразованный лицей. Можно предложить частным промышленным предпринимателям сделать пожертвования в виде отчисления некоторой, довольно мизерной доли с их капитала.

Спорили тогда долго и ожесточенно, но так и не пришли ни к какому решению. А ныне неотвратимость печального исхода сделалась уже вполне очевидной для всех.

Лицей доживал последние дни. Он агонизировал самым явным образом. Пустовали некоторые кафедры. Профессора при первой же возможности перешли один за другим в университеты, где их права и содержание несравненно выше. В лицее не осталось уже ни одного собственно профессора из шести полагавшихся ему по штату. Трое преподавателей, которые вели занятия, лишь исправляли должности профессоров, не имея такового звания. Некоторые предметы читались учителями Ярославской гимназии или вовсе не читались, как, например, энциклопедия законоведения, государственные законы и учреждения, законы казенного управления и финансы.

С грустью взирал директор на совершенный и непоправимый уже развал, мысленно готовясь к той без спору недалекой теперь поре, когда и ему придется покинуть лицей. Для него такое вероятие не подлежало ни малейшему сомнению. Из-за полного равнодушия и недоверия частных предпринимателей проект преобразования лицея в технологическое учебное заведение остался без исполнения. За всем тем привлекательность обретало предложение учредить на базе лицея высшее юридическое училище. В стране подготавливалась большая судебная реформа, перестройка судопроизводства и судоустройства, о чем ходили усиленные толки. Предвидели в недалеком времени повышенную потребность в мировых судьях, адвокатах и разных чиновниках для новых судебных мест.

Каков бы ни был исход дела, закроют ли временно лицей или превратят в заведение, подготовляющее юристов, — для Ляпунова результат будет одинакий. Все ему теперь нескладно. Юрист из него уже никоим образом не получится, а потому необходимо приходится покончить служебную карьеру.

КОГДА МЕРКНУТ ЗВЕЗДЫ

Целительное действие природы на душу человека общеизвестно. Природа и уединение помогают одолеть горечь чувств, обрести утраченную было внутреннюю устойчивость.

Родовая отчина, с нежного младенчества знакомые места врачевали раны души Михаила Васильевича. Уединения, правда, не было. Напротив того, в Плетнихе было как раз многолюдно, скученно и неудобно. Здесь проживали четыре его незамужние сестры с матерью, да еще он нагрянул «с супругой и со чады». А стало их у него теперь трое.

25 июля 1862 года Софья Александровна родила еще одного мальчика, которого назвали Борисом. Родить она решилась в имении Шипиловых близ села Болобоново Курмышского уезда Симбирской губернии. Можно было бы им там и поселиться особливо от всех, чего горячо желала Софья Александровна. Но не готов пока принять их строящийся под наблюдением Михаила Васильевича новый дом, предназначенный именно для его семьи.

От Плетнихи до Болобонова каких-нибудь три-четыре версты, и Михаил Васильевич положил себе за правило чуть ли не каждодневно наезжать и контролировать руководившего работами плотника. К сожалению, от этого строительство не идет быстрее. А Ляпунову уже не терпится перебраться скорее в свой собственный угол. Донимают его взаимные неудовольствия между женой и сестрами. Что тут причиной: родственная ли ревность, разность ли воспитания и образования или же просто несходство натур — он не мог вполне понять. Возникла докучная забота ладить и смягчать. Михаил Васильевич принужден был мириться с этим, как и с другими временными неустройствами. Но Софья Александровна опять ждет ребенка, и всякое ее треволнение причиняло ему страшное расстройство. Поэтому не почел он зазорным влезть в долги с тем, чтобы сразу же по переезде из Ярославля с великой торопливостью приступить к возведению собственного дома. Хоть и неплохое было у него директорское жалованье, скопить впрок они не сумели. Когда вышел он в отставку 10 июня 1864 года, за пазухой не оставалось ничего.

В прошении об увольнении писал Ляпунов, что по слабости здоровья не имеет возможности продолжать своего служения. Все восприняли его ссылку на нездоровье как благовидный предлог для самоотстранения, хотя ни для кого не было секретом, что он очень страдает глазами. Причину его ухода справедливо видели в ином. Да что теперь толковать, бог со всем этим. Дело уже непоправимое. Жизнь еще раз круто обернулась, выбросив его на повороте в сельское заточение, на деревенский покой, как утешительно говорили провожавшие Ляпунова немногие ярославские знакомцы. Он же благодарил бога за то, что на самом деле покоя нет. Семейные дела и устроение быта, заботы о возводимом доме, управление нераздельным с сестрами плетнихинским имением и общим хозяйством заполняли досуг. В неизбывной сутолоке вседневного бытия легче забыться, чем в вынужденной, гнетущей праздности. Подрастают дети, Саше вон уже семь годков исполнилось, пора вплотную заняться их образованием. Покуда Михаил Васильевич не делал к тому никакого приступа. Но ничего, вот закончит с домом и тогда…

Строительством занимались с год времени. По завершении его все вздохнули спокойнее. Хоть и невелик дом — одноэтажный, в пять комнат, а все есть где прислонить голову. Так обосновалась прочно семья Михаила Васильевича в Болобонове, наследственном имении его жены. Здесь родился четвертый их сын, который был крещен Анатолием. Внимание Софьи Александровны поневоле было приковано теперь к двум младшеньким, а Саша и Сережа попали во взыскательные руки отца. В кабинете, который Михаил Васильевич определил себе в наугольной комнате, проходили братья первый «курс наук».

Первоначальное домашнее обучение детей было в обычае того времени. Михаил Васильевич занялся этим самолично. Ежедневно оба старших сына под неупустительным его наблюдением старательно выводили прописи на линованной бумаге. Весь курс начальных классов гимназии преподавал им отец. Чтобы приохотить детей к географии, придумывал он разные игры. К примеру, брал подходящую книгу и, рассматривая с ними картинки, совершал изустно увлекательные путешествия по различным частям света. Попутно знакомились с растительным и животным миром, с дальними странами и населяющими их народами. К изучению географической карты Михаил Васильевич подошел со всей серьезностью. В долгие зимние вечера, когда за покрытым морозными узорами окном завывала вьюга, Саша и Сережа с усердием вычерчивали контуры материков, закрашивали горы и низменности, прокладывали извилистые линии рек и отмечали большие озера.

Много мысли влагал Михаил Васильевич в математическое образование сыновей. Стремясь развить их числительные способности и приучить их к быстрому счету, пробовал он разные методы. Например, заставлял заполнять целые строчки цифрами, прибавляя на первой строке по одному, на второй — по два, на третьей — по три и так далее. Сам Ляпунов гордился своим уменьем удивительно быстро считать и полагал его необходимым для всякого посвятившего себя точным наукам. Но не всякий на то способность имеет, не всякий. С удовольствием отмечает Михаил Васильевич, что Саша склонен к умозрению и вполне успевает по арифметике. Сережа — тот матушкин сынок, все больше у пианино крутится. Может, мал еще? Да только очень уж музыку любит. Стоит Софье Александровне за инструмент сесть, он тут как тут. И замрет недвижно во все время игры. Особенно полюбилась ему в исполнении матери увертюра к «Вильгельму Теллю» в переложении Листа.

Ох и вещий же старик был Симонов! Каково напророчил в своем свадебном тосте: старший сын, мол, непременно ученым, а второй пусть музыкантом будут. Хоть и рано еще делать выводы, но пока что их природные наклонности к тому и ведут. Только про Бореньку ничего не скажешь, кроме того, что озорник. Маленек для ученья. Вот он как раз подглядывает в непритворенную дверь кабинета. Очень его тянет к братьям, а те не в меру горды и серьезны с ним. Скрывая улыбку, Михаил Васильевич погрозил шалуну пальцем.

Ученье ученьем, а без развлечений детям тоже нельзя. Это хорошо сознавали родители Ляпуновы. А потому, чтобы доставить сыновьям удовольствие, раз в две-три недели запрягали они лошадей в бричку или крытый тарантас и отправлялись к родным или знакомым, во множестве обитающим по всей ближней и дальней округе. Самая большая радость охватывала мальчиков, когда в экипаж укладывали коробок с провизией. Это значило, что путь предстоит не близкий, и, стало быть, отец решил навестить свою младшую сестру.

Выйдя замуж за Рафаила Михайловича Сеченова, Екатерина Васильевна поселилась в его родовом имении Теплый Стан. Дорога туда шла степью, редко когда на горизонте выступали темными пятнами рощи. Приходилось переезжать реку Пьяну. Принимали Ляпуновых в Теплом Стане с неизменным вниманием и приветом, и гащивали они у Сеченовых по нескольку дней. Нередко собиралась там большая, веселая компания из различных родственных семей. Крепкая дружба сразу же сложилась у мальчиков с дочерью Екатерины Васильевны — Наташей Сеченовой. Приходилась она им ровесницей — лишь годом младше Саши. Потому у неразлучной троицы всегда находились общие интересы, занимательные только для детей их возраста.

Несчастья и беды сильнее сплачивают родственников, чем счастливые, радостные события. Когда год спустя после рождения умер внезапно самый младший из сыновей Ляпуновых, в Болобонове объявились многие родственники, разделившие с ними их скорбь. А через несколько месяцев скончалась старшая из сестер Михаила Васильевича, живших в Плетнихе. Теперь они остались там втроем — Елизавета, Марфа и Глафира. Матери не стало еще два года прежде.

Сыновья супругов Ляпуновых постепенно узнавали свою обширную родню и привыкали уже к многочисленным тетям и дядям. Но с некоторой поры поездки с родителями по окрестным имениям прекратились. В 1867 году у Софьи Андреевны родилась дочь. Маленькая Екатерина приковала на время семью к дому. Горизонт снова замкнулся для мальчиков хорошо знакомыми болобоновскими местами. Однако не зря так усердно обучались они грамоте все эти годы. Саша начал обмениваться с Наташей Сеченовой простодушными детскими посланиями. Оказалось, что Наташа тоже скучала в Теплом без мальчиков.

Следующим летом поездки в Теплый Стан возобновились. Возобновились и прерванные было родственные общения. Все трое сыновей Михаила Васильевича были теперь постоянно радостны и оживлены. Сам же он большей частью выглядел сумрачным и приметно угнетенным. В душе у него завелся свой «червяк».

Когда принимался Ляпунов понимать и оглядывать свое теперешнее положение, то не мог совладать с охватывавшим душу тихим отчаянием. Жизнь его пала от самых звезд, от астрономических высот науки до незамысловатого домашнего обихода. Самообразование, обучение собственных детей — вот и все, на что истрачиваются незанятые силы. Разве достаточно, чтобы заполнить гложущую его пустоту? День за днем бесплодно издерживается век… Даже звезды на небе потускнели — он не различает их угасающим зрением. Так мстит астрономия тем, кто отступается от нее, мрачно размышлял Михаил Васильевич. А какие обнадеживающие залоги давала поначалу судьба! И все обрушилось безвозвратно, не осталось ни следа былых предначертаний.

Вспомнился опустошительный казанский пожар, истребивший первую университетскую обсерваторию. Что же ему было тогда — года двадцать два, не более? Этому прошло уже так много лет! Каким мелким и ничтожным представляется теперь то преходящее бедствие перед нынешним всеуничтожительным огнем, опустошающим самую сердцевину его бытия… Но нет, видно, не все еще перегорело, душа не очистилась в пламени, потому и боль. Перешедшее в холодную золу не болит. Так кто же он — неустанно трудившийся, но не успевший? И сам себе с горечью отвечал: неудачник, как есть неудачник. Что притворствовать: судьба его попала в окончательную колею, с которой уже не свернешь и оборвется которая на ближнем погосте… рано или поздно.

Это случилось раньше, чем можно было предполагать. Накануне отпраздновали день рождения Сережи, которому исполнилось девять лет. А в ночь под 20 ноября сделалось вдруг Михаилу Васильевичу дурно, и он скончался на глазах жены от сердечного приступа. Двух лет не дожил Ляпунов до полувекового своего рубежа.

В ТЕПЛОМ СТАНЕ

У всякой дороги непременно два конца. Немудреное суждение это воспринималось теплостанскими помещиками не как общеизвестная истина, на которой не стоит задерживать внимания среди более насущных забот сельской жизни, и даже не как иносказательная выдумка досужего ума, внушающая недоверие своим сомнительным глубокомыслием, а прямо-таки как навязчивая, непреложная существенность их бытия. Потому что каждый раз, выходя после воскресной службы из церкви, стоящей посредине села, принуждены они были решать один и тот же вопрос: куда им направиться ныне — налево или направо?

Село Теплый Стан протянулось на голой, слегка всхолмленной равнине двумя крестьянскими порядками дворов по двести, разделенными широкой дорогой. Село было разнопоместным: до реформы западная его половина принадлежала Филатовым, а восточная — Сеченовым. И деревенская улица, обставленная выстроившимися друг против друга крестьянскими домами, одним концом упиралась в усадьбу Филатовых, другим — в усадьбу Сеченовых. У церкви оба семейства встречались, раскланивались, справлялись о здоровье, делились последними домашними новостями, после чего начинались радушные взаимные приглашения. Филатовы настойчиво тянули Сеченовых в свое имение, по дороге налево, упрашивали, блазнили каким-то необыкновенным угощением. «Петр Михайлович будет рад до чрезвычайности», — поминутно говорили они (нынешний хозяин усадьбы Петр Михайлович Филатов, хоть и был набожным человеком, церковь посещал крайне редко). Сеченовы, в свою очередь, звали Филатовых к себе, то есть направо. А сегодня они заманивали соседей редким обществом прибывшего прямо из Петербурга родственника, уроженца этих мест, ныне большого ученого. «Неужто Иван Михайлович приехал!» — восклицали Филатовы изумленно и с тем вместе радостно и начинали как будто поддаваться на уговоры.

Пока шло горячее соревнование в радушии и хлебосольстве, Саша от скуки разглядывал высыпавших из церкви мордовок в национальных костюмах. Женщины обрядились в белые длинные рубашки, выложенные на груди красным шнурком, перетянулись бахромистыми поясами, на головы надвинули странный убор в виде наклоненного вперед полуцилиндра, к основанию которого были подвешены серебряные пятачки, надели ожерелья из белых ракушек. Большое мордовское село Мамлейка, что в трех верстах от Теплого Стана, составляло приход здешней церкви.

Наконец переговоры заключились половинчатым соглашением. Порешили на том, что сегодня Филатовы прибудут к Сеченовым, а завтра Сеченовы все вместе отправятся в гости на тот конец села. Да, новые времена наступили ныне в Теплом Стане. А ведь обитатели обеих усадеб, те, кто постарше, помнили прежнее. Тогда семейства их никак не знались. Не хотели знаться. Враждебные чувства обуревали достопочтенного Михаила Алексеевича Сеченова, помещика Костромской и Симбирской губерний, и Михаила Федоровича Филатова, помещика тоже довольно достаточного, гвардейского офицера екатерининских времен. Эти могучие стволы широко разросшихся ныне семейных дерев твердо держались на неизменном друг от друга расстоянии, измерявшемся протяженностью деревенской улицы.

Что послужило причиной взаимной неприязни, никто уже не ведал теперь. Быть может, блестящего екатерининского кавалера возмутил тот факт, что ближайшему соседу Сеченову вздумалось вдруг жениться на своей крепостной крестьянке Анисье? Пленила она его редкостной привлекательной внешностью, черными густыми косами и блестящими черными глазами. От прабабки унаследовала Анисья долю калмыцкой крови. Эта же примесь крови текла, по видимости, в жилах самого младшего из ее детей — Ивана Михайловича. Потому был он заметно смугл, с прямыми черными волосами и так же блестели на широкоскулом лице черные проницательные глаза. Когда Саша Ляпунов увидал впервые Ивана Михайловича, то очень удивился поразительному несходству его с многочисленными братьями и сестрами. Знать, единственным из всех отпрысков рода Сеченовых пошел он внешностью в мать.

Приезд Ивана Михайловича в Теплый Стан был вдвойне радостной для Саши нечаянностью, поскольку следом за ним поспешила прибыть из Болобонова мать с Сережей, Борей и Катенькой. Иван Михайлович привез с собой своего коллегу по Медико-хирургической академии, профессора-хирурга, и Софья Александровна решила показать ему больную дочь.

Внезапная кончина Михаила Васильевича резко изменила жизнь семьи Ляпуновых и подорвала ее благосостояние. Софья Александровна осталась с четырьмя детьми на руках и с невыплаченными долгами за постройку дома. Скудная пенсия за Михаила Васильевича — 300 рублей в год — составляла основу их существования. Саше уже было одиннадцать с половиною лет, и мучительная забота о его будущем, о его образовании одолевала Софью Александровну ничуть не меньше, чем материальные невзгоды. Тогда-то и порешили родственники общим голосом, что должен старший сын покойного Михаила Васильевича перебраться на время в Теплый Стан с тем, чтобы продолжить занятия уже совместно со своей двоюродной сестрой Наташей.

Невдолге Софья Александровна снарядила и отправила Сашу, вполне сознавая, что увидит его теперь разве лишь через многие месяцы. За осенним бездорожьем надвигались зимние студеные вьюги, а за ними наступит весенняя распутица, и дороги вновь сделаются непроездные. Но это бы все ничего, лишь бы только Саша сумел к гимназии подготовиться. А дорогое дружелюбие теплостанцев ручается за то, что его ожидает самый попечительный и ласковый присмотр. Кровного родства между Ляпуновыми и Сеченовыми прежде не было, они оказались в свойстве благодаря браку Екатерины Васильевны и Рафаила Михайловича. Тем не менее для Софьи Александровны и ее детей Сеченовы во всю оставшуюся жизнь были одними из самых близких людей. Лучшие друзья обретаются, как известно, в беде.

В Теплом Стане об эту пору было многолюдно. Сюда переехали из Плетнихи все три сестры Михаила Васильевича и Екатерины Васильевны. Одна из них — Глафира — вместе с наемными учителями занималась обучением племянника и племянницы. Готовили их по всем предметам начального гимназического курса и новым языкам. Огромный поместительный дом Сеченовых был населен сверху донизу будто особого рода родственная гостиница. Очень скоро Саша изучил все закоулки обоих этажей и знал расположение каждой из двадцати комнат. Помимо Рафаила Михайловича и его семьи, здесь жил другой брат — Андрей Михайлович, пока холостой. Всех братьев Сеченовых было пятеро. В Теплом проживал еще Алексей Михайлович, старший из них, в расположенной рядом собственной усадьбе. Александр Михайлович состоял в военной службе и находился все время на Кавказе или в Крыму, так и не заглядывая в родное гнездо.

Из трех сестер Сеченовых в Теплом Стане осталась одна Варвара Михайловна, жившая также в своей отдельной усадьбе. Муж ее многие годы служил домашним врачом у богатого помещика, усадьба которого отстояла в двенадцати верстах. Две других сестры — Анна и Серафима — пребывали в Петербурге. Там и предстояло встретиться и сойтись с ними Александру Ляпунову и его братьям.

За полтора года, проведенных в Теплом Стане, Саша смог присмотреться к укладу жизни его обитателей, типичному для помещиков того времени. Деревенская жизнь укореняет привычку к раннему пробуждению. Андрей Михайлович, например, уже в шесть часов на ногах и по всегдашнему своему обычаю начинает что-нибудь слаживать в столярно-слесарной мастерской, которая помещалась на втором этаже. Как свидетельствовал позднее один из ближайших родственников, Андрей Михайлович, пребывая безвыездно в деревне, «выписывал два или три толстых журнала, две газеты, имел хорошую библиотеку русских писателей, для которой он своими руками сделал превосходный, цельного дуба, громадный шкап. Русских классиков он всех перечитал и хорошо помнил; хорошо знал критиков — Белинского, Писарева, Добролюбова; иногда заводил с молодежью беседы на литературные темы и умел ошарашить парадоксом, если не всегда приличным, то всегда остроумным… Про знаменитый роман Чернышевского «Что делать?» говорил: «Наврал попович, это вовсе не Ваня и не Мария Александровна описаны», но в подробности не вдавался».

Такого рода высказывания вполне мог слышать и Саша Ляпунов, особенно накануне приезда Ивана Михайловича. Но смысл речей, конечно, не доходил до мальчика, а разъяснять их никто из взрослых не считал за нужное. Сами же Сеченовы — сестры и братья — разумеется, остро переживали необычные перипетии личной жизни Ивана Михайловича.

«Попович», Ваня и Мария Александровна… Андрей Михайлович имел в виду Николая Григорьевича Чернышевского, родившегося в семье священника и учившегося в Саратовской духовной семинарии, своего брата Ивана Михайловича и Марию Александровну Обручеву. И в то время, и позже многие не без основания полагали, что Чернышевский отразил на страницах своего произведения взаимоотношения хорошо знакомых ему людей — известного физиолога Сеченова и соединившей с ним свою судьбу Обручевой. Мария Александровна послужила прототипом героини романа Веры Павловны, а Иван Михайлович был выведен в образе Кирсанова. Первый муж Марии Александровны — Петр Иванович Боков, представленный в романе под фамилией Лопухов, был известен в Петербурге как бескорыстный врач-общественник. Многих из высших петербургских кругов и из интеллигенции возмутило тогда, что Сеченов, близкий друг Бокова, не порывая с ним, соединился с его женой. Неслыханным и аморальным показалось, что Мария Александровна, оставив законного мужа, открыто живет без брака с его другом. Не могло все это не волновать и не тревожить ближайших родственников Ивана Михайловича, хоть они и не склонны были платить дань всем предрассудкам.

Полгода назад Иван Михайлович был избран членом-корреспондентом Академии наук. В ореоле возрастающей научной славы и разрастающегося общественного скандала приехал он в родное имение. Мария Александровна в ту пору находилась за границей, где пополняла и углубляла свое медицинское образование, начатое под руководством нового спутника жизни. Теплостанцы встретили знаменитого родственника с искренней радостью. Самые младшие дети в семье обыкновенно бывают особенно любимы братьями и сестрами. Не составлял исключения и Иван Михайлович, хоть он и особился некоторым образом от деревенской родни. По смерти отца, а затем и матери костромское имение отошло к сестрам Сеченовым, а симбирское братья решили не дробить между собой. Так что пятеро хозяев имели право на общее владение неразменною землей. Желавший выделиться мог получить в качестве своей доли 6000 рублей, но лишался всех прав на отцовское наследство. Иван Михайлович так и поступил. С той поры наезжал он в Теплый Стан лишь как гость, дорогой и желанный для всех хозяев усадьбы.

Когда Саша вернулся в дом вместе с теми, кто ходил в церковь, то первым делом поспешил в гостиную, откуда доносился голос Ивана Михайловича. Там он увидел его сидящим в кресле с маленькой Катей на коленях. «Ну, Катерина свет Михайловна, хочешь ли птичку послушать?» — спрашивал ласково Иван Михайлович. «Хочу», — несмело отвечала Катя, недоверчиво вглядываясь в его смуглое, тронутое оспой лицо. Иван Михайлович принялся мастерски свистать, совершенно не шевеля губами. Посвиставши минуты две-три, он спросил: «Ну как, слышала птичку?» — «Слышала», — отвечала Катя со смущенной улыбкой. Находившаяся тут же Софья Александровна наблюдала за дочерью с напряженным, расстроенным лицом. Видно было, что перед самым приходом Саши состоялся разговор, который очень огорчил мать. Впрочем, разговоры ее с Иваном Михайловичем касались исключительно здоровья Кати, которое тревожило всех чрезвычайно. Позвав няню, Софья Александровна велела унести дочь. Теперь внимание присутствующих переключилось всецело на Сашу.

— Слышал я, что вы немалые успехи в ученье обнаруживаете? — весело и одобряюще обратился к нему Иван Михайлович и объявил свое желание испытать его в степени знания математики. — Тебе, братец, в гимназию предстоит поступать, так хотелось бы наперед увериться в твоих возможностях. Вот до обеда как раз и займем время. Науку эдакую знаете — алгеброй именуемую?

Получив утвердительный ответ, Иван Михайлович начал задавать испытуемому вопросы. В черных глазах его засветились веселые искорки. Предметы, которых он коснулся, Саша понимал хорошо.

— Что ж, наш молодец оказал свои теоретические познания. Любопытно бы теперь видеть, как он с задачами расправляется. Дайте-ка мне какую ни на есть бумагу.

В пять минут они уже сидели с Сашей рядом за столом, и Иван Михайлович набрасывал карандашом на принесенном листке условие задачи, шутливо приговаривая:

— Мимоходом буди сказано, не меньше как лет двадцать тому назад доводилось мне иметь дело с математикой, когда оканчивал я Главное инженерное училище в Петербурге. Вот, прошу вывести меня из неизвестности, — подвинул он к Саше исписанный наполовину лист.

Ободрясь своим первым успехом, Саша вмиг написал ответ. Но Иван Михайлович недовольно сдвинул брови и покачал головой. Тогда Саша в другой раз перечитал условие задачи и призадумался. Когда он наконец несмело протянул листок с решением, Иван Михайлович остался отменно доволен:

— На сей раз не в пример лучше. Можно сказать, просто отлично.

Так одну за другой перерешал Саша несколько задач сряду.

— Занимательно, до крайности занимательно, — говорил Иван Михайлович, разглядывая решение последней задачи. — Ну что ж, весьма достохвально. Выше всех ожиданий! — И добавил, оборотясь к Софье Александровне: — Дела в лучшем порядке, нежели я предполагал.

— Может, ему какие книги нужно назначить? — обеспокоилась Софья Александровна. — Так мы могли бы выписать из города. Ужасно совестно, что осаждаю вас моею докукою.

— Пустое, — отмахнулся Иван Михайлович. — И книг никаких не требуется. Вижу, что обучение идет как надо и в нужном направлении.

Выказав таким образом утешительное ободрение, Иван Михайлович поинтересовался:

— А в какую гимназию намерены вступать? Назад в Ярославль подадитесь?

— Нет, решили поближе испытать, в Нижнем. Там у меня и знакомых поболе, — отвечала Софья Александровна.

— Что ж, думаю, все хорошо обойдется. То есть просто уверен. Покамест здесь, присмотрю за уроками и окажу посильную помощь, — успокоительно заключил Иван Михайлович и вдруг обратился к собравшимся в гостиной с неожиданным предложением: — А что, не пойти ли нам после обеда в луга?

Пристрастие Ивана Михайловича к длительным пешим прогулкам было уже известно Саше. Но как на ту минуту интересовало его совсем другое, то он спросил несмело:

— А лекция на лягушках когда будет?

Все рассмеялись. Пребывая в деревне, Иван Михайлович позволял себе от времени до времени вскрывать и препарировать лягушек в присутствии родных и знакомых, объясняя и показывая им, как бьется сердце или сокращается мускул.

— Прежде надобно лягушек раздобыть, — вполне серьезно ответил Иван Михайлович. — Вот назавтра мы к Филатовым собрались, там и наловишь у них в пруду. Так что обождать придется с лекцией-то. А нынче гулять отправимся.

— Гулять, гулять! В луга! — закричала Наташа, вспрыгнув от радости. Восторг ее сейчас разделили Сережа и Боря. Гувернантка с недовольным лицом что-то проговорила своей воспитаннице, но унять детей было мудрено.

Однако после обеда наползли вдруг неизвестно откуда взявшиеся тучи. День померк, и погода стала переходить к дождю. Прогулка не состоялась. Мужчины соединились у бильярда, и Иван Михайлович, демонстрируя свое искусство, обыгрывал одного за другим. Так продолжалось до той поры, пока не послышался со двора разноголосый шум, возвещавший о прибытии с визитом семьи Филатовых.

ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ

Позже, уже много позже, более полувека спустя, среди нотных тетрадей Сергея Михайловича Ляпунова обнаружат необычные записи. На пожелтевших листах бумаги его рукою отпечатлены чьи-то зазывные речи и бодрые выкрики, певучие приговоры и навязчивые уветы. Одноголосые записи безо всякого сопровождения, отрывочные фразы из неслышимого многотысячного хора толпы, служившего для них некогда мощным аккомпанементом. Не представляет труда догадаться об их происхождении. То была музыка шумного торга, говорливой нижегородской ярмарки: бойкий разносчик и балаганный зазывала, словоохотный раешник и назойливый лавочник, рекламирующий свой товар. Кажется, так и слышишь доносящийся с ярмарочной площади, с той ее части, где устроены самокаты, веселый, задорный голос, правящий зрительскую потеху:

— А вот извольте смотреть-рассматривать, глядеть и разглядывать нашу ярманку нижегородскую! Как московские-то купцы в той ярманке торгуют свиными рогами, заморским салом, дорогим товаром: тут и серьги золотые из меди литые, тут серебряны браслеты на девичьи щиблеты…

Александр не мог взять в толк, чем заинтересовал Сергея этот отставной солдат с деревяной ногой, владелец ярмарочного райка — небольшой переносной панорамы с лубочными картинками. Видать, бедовый и тертый был человек, судя по тому, какими живыми и сочными словами сопровождал он незатейливое содержание картин, выставленных внутри ящика, в который за копеечную плату заглядывали любопытствующие видеть. Еще издали услыхав его голос, Сергей потянул Александра в ту сторону, уверяя, что не может расслышать в связи всех речей раешника. Остановившись неподалеку, они принялись наблюдать и прислушиваться.

Под одобрительные возгласы и восторженные реплики невзыскательных зрителей, прильнувших к смотровым окнам райка, служивый неутомимо продолжал свое напевное чтение:

— А это товар московского купца Левки — торгует ловко. Под пряслом родился, на тычинке вырос, спал на перине ежового пуха, колоченной в три обуха, кровать об трех ногах да полено в головах. Приезжал в ярманку: лошадь-то одна пегая — со двора не бегает, а другая чала — головой качает. Как сюда-то ехал с форсу, с дымом, с пылью да копотью, а домой-то приедет — неча лопати, привез-то барыша только три гроша. Хотел было жене купить дом с крышкой, привез — глаз с шишкой.

Сергей вслушивался с живейшим удовольствием, словно упиваясь новостью непривычных впечатлений. Александр объяснил себе это тем, что слишком редко приходилось бывать им на ярмарочном торжище за все шесть лет, проведенных в Нижнем Новгороде. Ярмарка оживает лишь на два летних месяца в году, которые они по обыкновению обретались в деревне. Во все остальное время она представляет собой вымерший город: громадные пустующие здания с заколоченными дверями и окнами, ни единого прохожего на улицах. Но нынешний 1876 год выпадает из ряду, потому они с Сергеем вопреки всегдашнему порядку в половине лета стоят здесь, на ярмарочной площади, где, кажется, теснится весь Нижний.

— А вот, извольте смотреть-рассматривать, глядеть и разглядывать… — вновь завел раешник шутейную попевку.

И пошел крутить-раскручиваться рассказ в картинках, называемый техническим образом косморамой. Театральная коробка имеет одно неотъемлемое свойство. Хочешь прослеживать действо в прямой очередности, от начала к концу, — перематывай ленту с картинками обыкновенным порядком. А как вдруг наскучишь привычным однообразием процедуры — потяни ленту противу правила и сейчас получишь совершеннейший вздор: время обратится вспять и глазам предстанут прошедшие уже сцены, просмотренные однажды в космораме жизни…

Вот на картине движется пароход вдоль нагорного берега, откуда смотрит на Волгу нарядный, оживленный город. Круто спускаются по зеленеющему склону красные стены кремля. Возле пристани вырос лес барочных мачт, а на низкой песчаной полосе у самой воды уставились вплотную друг к другу пароходные конторы с разноцветными полосатыми флагами. Так встретил их Нижний теплым августовским днем 1870 года.

Прибыли они вчетвером — мать, Саша, Сережа и Боря. Катенька умерла этим летом после долгой хворости. Нелегко было Софье Александровне оторваться от дорогих ей могил мужа и двоих детей, но в августе ожидались приемные экзамены и возникла острая необходимость ехать. По четырнадцатому году помещен был Саша в третий класс Нижегородской губернской гимназии. Сережу приняли во второй.

Прокручивается лента косморамы, замкнутая в тесноту коробки, и одна картина вытесняет другую. Развертывается цепь воспоминаний перед мысленным взором Александра, словно обретая живую изобразительную силу в соседстве с лубочным театром. Вот на другой картине двухэтажное, с бельведером, здание мужской гимназии на Благовещенской площади. Вызывающе торчит на крыше флюгер, распялив во все четыре стороны света железные спицы с буквами Ю, В, С и 3 на концах. Для всех записных острецов города они стали безотменным поводом упражнять свое острословие. «Юношей велено сечь зело», — расшифровывают они, указуя пальцами на крышу гимназии.

Вход в гимназию — со стороны Варварки, хотя на площадь смотрит большое парадное крыльцо, у которого возвышаются массивные чугунные тумбы с фонарями. Но открывают его лишь раз в году — в день акта. Боковой же повседневный вход представляет собой грязный, обшарпанный подъезд с повалившимися ступеньками. Дверь до того полиняла, что потеряла всякий признак цвета, а замка на ней нет уже давным-давно.

По видимости, дирекции было не до подобных мелочей. Решался жизненно важный вопрос: какой быть гимназии — классической или реальной? Решался в муках и жестоких спорах. Победили сторонники классической системы образования, с обязательным изучением двух древних языков — латинского и греческого. Но в третьем классе, куда поступил Александр, была удержана еще программа шестидесятых годов и преподавалось в прежнем объеме элементарное естествознание. На этих уроках Александр познакомился с на редкость богатым физическим кабинетом Нижегородской гимназии. Здесь учащиеся могли воочию видеть проявления таинственных электрических сил: от постоянно действующей батареи элементов Бунзена звенит в кабинете звонок, крутится маленький моторчик, разлагается в сосуде вода на кислород и водород. Показывают им также телеграфный аппарат Морзе и работающую модель паровоза.

Бывалые гимназисты утверждают, что кабинет стал таким благодаря усилиям старшего учителя Ильи Николаевича Ульянова, который покинул гимназию как раз за год до вступления в нее Александра. И еще говорят, что на своих уроках Илья Николаевич особо старался приохотить ребят к геодезии и практической астрономии, используя для этого астролябию, теодолит и телескоп, установленный на чердаке гимназического здания. Не привелось Александру учиться у Ильи Николаевича, а то, быть может, выяснилось бы в их непосредственном общении интересное обстоятельство: свои навыки астрономических наблюдений преподаватель Ульянов обретал под руководством Михаила Васильевича, отца гимназиста Ляпунова…

Давай же, раешник, давай, прокручивай ленту жизни минувшей, живописуй ее своим речением. Поглядим теперь, что воспоследовало дальше.

— Ежели вам, сударь, мои речи в честь, то извольте посмотреть — и картинка есть, — бодро выкрикивает раешник.

Опять на картине пароход. Шумя колесами, взбивает он воду реки Суры. Удаляется судовая пристань и набережная Васильсурска, стоящего под горою на берегу Волги. Из трюма доносится запах машинного масла. Вдоль палубы стеною сложены дрова. Ляпуновы на лето возвращаются в Болобоново. Сперва пароходом по Суре, потом на лошадях десятки верст лесостепью. В деревне жизнь летом дешевле: не нужно платить за наем квартиры, да и усадебное хозяйство служит подспорьем. Немаловажное обстоятельство при их недостаточном житье. Если бы не денежная помощь со стороны ближайших родственников, неизвестно еще, смогла бы Софья Александровна содержать двоих детей в гимназии?

Особенно помогают ей живущие в Болобонове брат и сестра — Сергей Александрович Шипилов и Наталья Александровна, по мужу Веселовская. С их дочерьми — Сонечкой Шипиловой и Наденькой Веселовской — проводят братья Ляпуновы беспечные летние дни. И ни одно лето не обходится без многократных наездов в Теплый Стан. Там Наташа Сеченова, сгорая нетерпением, поджидает своих двоюродных братцев. Там они встречаются с еще одной родственной семьей, регулярно наведывающейся в Теплый.

Само появление этих гостей вызывает у детей неизменный интерес. Рослый и широкоплечий мужчина, обросший окладистой черной бородой, вылезает из тарантаса, разминая затекшие ноги, легко, как пушинку, подхватывает и высаживает жену, а следом чуть ли не с грохотом выскакивает из кузова экипажа живой и подвижный мальчик лет десяти. Николай Александрович Крылов, его супруга Софья Викторовна, урожденная Ляпунова, и их сын Алеша безо всякого уведомления наезжали из своего имения Висяги, отстоявшего в 25 верстах от Теплого Стана. Софья Викторовна приходилась Александру, Сергею и Борису двоюродной сестрой, поскольку была дочерью Виктора Васильевича, старшего брата их отца. Поэтому, а также по причине молодых ее лет обращались они к матери своего непременного товарища по играм с ласковым именем Сонечка.

Алеша, склонный к озорству и непослушанию, был выдумчив по части проказ и успевал за время пребывания в Теплом выкинуть много штук, подвергая жестокому испытанию долготерпение добрых теплостанцев. Уже будучи в преклонном возрасте, академик Алексей Николаевич Крылов напишет знаменитые мемуары, в которых вспомнит и Теплый Стан, и его обитателей. Некоторые из данных им характеристик уже цитировались в этой книге.

Раешник самозабвенно и радостно предается своему ремеслу, не оставляя публику без руководительства. Затейливые куплеты и складные потешки так и сыплются из него тысячью словесных дурачеств. И ящик его столь же неутомимо продолжает свою деятельность, насыщая алчущие очи зрителей.

Всматриваясь внутренним взором в картины недавнего прошлого, Александр ощутительно увидел, как в семьдесят четвертом году будто что-то повернулось и стронулось в их нижегородском бытии. Прежде всего, Боря начал ходить в гимназию, во второй класс. Отныне он чувствовал себя на равных со старшими братьями. Но самая разительная перемена обозначилась в жизни Сергея. Этим годом открыло свою просветительскую деятельность нижегородское отделение Русского музыкального общества. Сколько горячих надежд и упований возбудило у Сергея это событие! Удивлен был не только Александр, призадумалась и Софья Александровна. Ведь стой поры, как поселились они в Нижнем, ее музыкальные занятия с детьми прекратились, ибо посчитала она исчерпанными свои преподавательские возможности. Правда, в деревне от времени до времени кто-нибудь заставал Сергея фантазирующим за инструментом, но за серьезное это не принимали. А тут сразу такой взрыв одушевления по поводу начала образовательных классов при Русском музыкальном обществе. Сейчас видно, что значило для Сергея быть лишену музыки, от которой его отлучила сила обстоятельств. Он сделался самым усердным посетителем как класса фортепиано, так и класса теории музыки.

Ввечеру, возвратясь из нижегородского Дворянского собрания, где происходили занятия, Сергей обыкновенно рассуждал перед Александром: о Новой русской музыкальной школе, сложившейся в Петербурге, о животворности традиций Глинки и Даргомыжского. Это были часы их доверительного духовного общения. И видно было, что новообретенные интересы Сергея едва ли не дороже и любезнее ему всего гимназического курса, чего никак не одобрял старший брат.

Как раз об эту пору в душе Александра свершился окончательный поворот в сторону точных наук, что приметно дисциплинировало его мышление, делало его строже, но с тем вместе и суше. Даже из любимой им истории, бывшей для него не просто учебным гимназическим предметом, предпочитал он теперь сочинения, в которых прогресс и развитие человеческого общества рассматривались с точки зрения механистического детерминизма и борьбы за существование. Отделавшись от классического идеализма, навязываемого учащимся, оставил гимназист Ляпунов «Всемирную историю» Шлоссера, и на столе у него появились «История человеческой культуры» Кольба, «История цивилизации в Англии» Бокля, «История умственного развития Европы» Дрепера и «Земля» Реклю. Авторы эти пробудили у Александра охоту к серьезному размышлению и заставили уверовать, что развитие общества столь же закономерный процесс, как и развитие природы.

Но только лишь умственными занятиями не замыкалось существование Александра. Музыка и для него имела настолько интереса, что вместе с Сергеем ходил он неизменно на концерты, которые устраивало в Нижнем Русское музыкальное общество, привлекавшее даже московских и петербургских исполнителей. Такие совместные прослушивания еще больше сближали братьев. И все же безоглядное увлечение Сергея музыкой, впадение его в заведомую односторонность располагали Александра к беспокойству. Он внимательно присматривался к брату, усиливаясь понять, уж не отдается ли тот своим восторгам без пути и без толку. Что, если пристрастие его неосновательно, скоропреходяще и только понапрасну отвлекает силы и время? Не пора ли тогда вправить досадный вывих?

А Сергей, не придавая особой важности тому, что овладевшие им интересы с изрядной долей сомнения принимаются старшим братом, пытался настойчиво уяснить ему и себе осаждавшую его ум идею. Из оперы следует изгонять арии и дуэты, решительно объявил он, сама жизнь должна вторгнуться в музыку. Но, увы, теория эта никак не увязывалась с практическими делами, потому как опера его никак не хотела складываться без арий и дуэтов.

Да, вот уже несколько месяцев Сергей был преисполнен вдохновенного намерения сочинить оперу «Русалка» на полный текст Пушкина. И мучился, не умея претворить в музыке исповедуемые им творческие принципы. Быть может, потому и посещал он усердно ярмарочные балаганы и торговые ряды, надеясь, что кипевшая вокруг жизнь сама подскажет формы воплощения ее в музыкальные образы и мелодии. Благо есть возможность беспрепятственно бродить летом по городу вместе с Александром.

Поездка в деревню отложена. Старший из братьев Ляпуновых прощается с Нижним. Пройдя гимназический курс и получив золотую медаль, сбирается Александр в иные края с крепкой надеждой, что назначит ему стипендию нижегородское дворянство и поступит он тогда в университет. По всей видимости, на разных поприщах предстоит им с Сергеем отыскивать освещающие жизненный путь идеалы. Александр уже смотрит будущим строгим естествоиспытателем, а Сергей… За будущее Сергея говорит излюбленный интерес его к музыке, пронзительное вслушивание его в немолчное играние жизни.

Но где же ты, раешник? Для чего вдруг замолчал? Какая неожиданность готовится за непроницаемыми стенками твоей коробки?

— А вот я вам буду спервоначально рассказывать и показывать разных местов да расейских городов, городов прекрасных, — ожил вновь раешник, заложив в свой ящик новую серию картинок. — Города мои прекрасные, не пропадут денежки напрасно. Города мои смотрите, а карманы берегите.

Посулы эти возбудили любопытство Александра. Раешник будто угадал его. До сих пор он лишь способствовал ему воротиться мыслью к прошедшим годам, а тут словно проник в намерения вчерашнего гимназиста выбраться из Нижнего и обосноваться в большом городе, где только и отгорожено место большой науке. Смешно, однако ж, приписывать долю пророчества пустой балаганной потехе. Но отчего не подивиться наивными картинками ярмарочного райка?

— Это, извольте смотреть, Москва — золотые купола, — надрывается раешник. — Ивана Великого колокольня, Сухарева башня, Успенский собор — 600 вышины, а 900 ширины. Ежели не верите, то пошлите поверенного — пускай померит да поверит…

Нет, Москва предстоит Александру только проездом. Путь его лежит далее, к другой столице, к ее прямым проспектам и туманным дворцам.

— А вот, извольте видеть, Питер — бока повытер. Вот Летний сад, там девушки сидят — в шубках, в юбках, в тряпках, в шляпках, зеленых подкладках. Пукли фальшивы, а головы плешивы. Это, извольте смотреть рассматривать, глядеть и разглядывать, Марсово поле. Сам анпиратор выезжает на парад: антиллерия да кавалерия — по правую сторону, а пехота — по левую…

Но воображение Александра неожиданно наслаивает на эту картину совсем иное. Живо нарисовалась ему последняя предотъездная минута на нижегородском вокзале, минута расставания с родными, такая слезная и тягостная. Из окна вагона, словно сквозь затуманенное стекло, видит он мать, подносящую к глазам платок, видит стоящих рядом Сережу и Борю, таких серьезных и опечаленных. Он слышит, как свисток локомотива начал усиленно и часто взвизгивать. Вот вагоны дернулись и запрыгали. Рожок надсмотрщика прогудел впереди раз, другой, и поезд медленно откатил по рельсам Николаевской железной дороги.