Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Глава 7. Страсти накаляются

В 1987 году В. К. Егоров работал ректором Литературного института. В том же году широко отмечалось 175-летие Александра Ивановича Герцена, который как раз провел детство в доме, где и сейчас учат на писателей. Нет ничего удивительного в том, что именно 40-летнему ректору Литинститута было поручено сделать доклад на юбилейном заседании в честь знаменитого русского публициста, писателя и философа.

Заседание, как того требовал тогдашний протокол, проходило в Колонном зале Дома союзов, а высшее советское руководство на нем представляли сразу два члена Политбюро — Егор Лигачев и Александр Яковлев.

После завершения официальной части ректор-докладчик был приглашен в комнату президиума, где оба высоких руководителя, даже не предложив Егорову сесть, с ходу пригласили его на работу в ЦК КПСС. На должность заместителя заведующего Отделом культуры. Незадолго до этого отдел возглавил Ю. П. Воронов — тот самый в прошлом редактор «Комсомолки», который двадцать пять лет назад пострадал из-за статьи про вороватого капитана китобойной флотилии «Слава». Воронов почти весь этот срок оттрубил собственным корреспондентом «Правды» в ГДР, но теперь пришли новые времена, о нем вспомнили и поставили «на культуру». Впоследствии Юрий Петрович признается Егорову, что именно он пролоббировал «наверху» кандидатуру молодого ректора. А Лигачев с Яковлевым, послушав доклад в Колонном зале и визуально оценив кандидата, с этим вариантом согласились.

Так Егоров попал в высшую партийно-советскую номенклатуру, сделав в ней завидную карьеру: зам. зав. Отделом культуры, помощник президента СССР, директор Российской государственной библиотеки, министр культуры, президент-ректор Академии госслужбы.

Среди тех секторов, которые ему достались как куратору в Отделе культуры, был сектор художественной литературы, и первое, что Егоров сделал, это попросил нескольких видных критиков и литературоведов подготовить записки о состоянии дел в этой области. Что происходит в литературном цехе? Куда мы движемся? Достижения, проблемы, проколы… Собрав все эти мнения, стал готовить обобщающий материал. И вдруг звонок от помощника Яковлева:

— Зайдите ко мне.

Зашел. Тот с ходу:

— Отчего вы привлекли к своему опросу такого-то? — И называет фамилию уважаемого литературного критика. — Вы что, против перестройки?

— Почему против? Я — за. Но мне казалось правильным показать весь спектр мнений. Есть этот человек. Есть другие, которые придерживаются иной точки зрения.

Выслушав молодого замзава, помощник члена ПБ вроде бы остался удовлетворенным. Но вскоре история эта получила продолжение. Во время одного из премьерных спектаклей в Большом театре Александр Николаевич Яковлев пригласил Егорова в правительственную ложу:

— Как же так? Отчего вы не посоветовались, прежде чем начинать свой опрос?

— Мне представляется, что отвлекать по таким пустякам члена Политбюро как-то неверно.

Яковлев смотрел на Егорова с явной досадой:

— Вы, как мне кажется, человек широких взглядов. И должны сознавать, что есть люди, которые стоят за перестройку, а есть антиперестроечники. И этим, вторым, давать трибуну ни в коем случае нельзя. Вы меня понимаете?

Егоров покинул правительственную ложу явно озадаченный.

Когда по инициативе Горбачева появился Президентский совет, то в него вошли два известных писателя — Чингиз Айтматов и Валентин Распутин. Однажды Александр Николаевич пригласил Егорова к себе. Говорит:

— Вот я тут подготовил черновик своего письма Валентину Григорьевичу Распутину, хочу вам показать. Вы, пожалуйста, попридирайтесь к моему тексту, поработаем вместе.

Смысл обращения к Распутину состоял в том, чтобы Валентин Григорьевич активнее поддерживал перестроечные процессы, отказался от своих «заблуждений». Егоров «попридирался». В частности, обратил внимание на то, что к знаменитому русскому писателю уж никак не подходит ярлык «квасного патриота». А именно от «квасного патриотизма» Яковлев рекомендовал отказаться Распутину.

— Александр Николаевич, вы можете себе представить, чтобы сейчас, когда все пришло в движение, все бурлит, грузины бы отказались от своего «шашлычного патриотизма», а прибалты бы отказались от своих традиционных ценностей? Это же невозможно.

Яковлев выслушал, поблагодарил, и они разошлись. Но замзав так никогда и не узнал, было отправлено то письмо писателю Распутину или осталось в черновике.

И еще одно похожее столкновение случилось между ними — это было в 1989-м, сразу после XIX партконференции. Там очень ярко выступил писатель Юрий Бондарев. Он сравнил перестройку с самолетом, который поднялся в воздух, а где аэродром, ни пилот, ни пассажиры знать не знают. При встрече один на один Яковлев спросил Владимира Константиновича:

— Что, Бондарев разве против перестройки?

— Почему вы так решили? Просто он высказал свою точку зрения. У нас ведь гласность.

Александр Николаевич посуровел:

— Нет, в той ситуации, в которой мы находимся, можно и нужно высказывать только одну точку зрения — ту, которая правильная.

Поведав автору данной книги все эти эпизоды, Егоров резюмировал:

Рассказанное Егоровым — это, как говорится, секреты внутренней кухни ЦК КПСС. Но в публичных речах Александр Николаевич почти всегда «стелил мягко», не отказывал оппозиции в праве на существование, подчеркивал, что консерватизм отражает интересы части общества и уж коли мы ступили на демократический путь, то и с ним надо считаться.

Даже в апреле 1991 года, когда противостояние между перестройщиками и их противниками достигло высшего накала, он, выступая в Париже, говорил о том, что силы консерватизма и реакции вполне имеют моральное и юридическое право на существование: «Катастрофической ошибкой была бы любая попытка отлучить их от политической жизни, участия в законодательном процессе, от средств массовой информации. Такая попытка — если даже она и провалилась, — означала бы, что мы не продвигаемся ни к демократии, ни к правовому государству»[247].

Правильно ли считать, что подобные заявления были предназначены лишь для внешнего пользования? Возможно. Дома, особенно в кругу соратников, Яковлев нередко отказывал оппонентам в праве на голос. Особенно когда речь заходила о сторонниках возврата к сталинизму, о всякого рода проявлениях «квасного патриотизма», идеях обособленного развития страны, призывах сплотиться в т. н. русском мире. Здесь он стоял твердо.

«Консерваторов» делил на две части: на тех, кто предлагал вернуться в сталинско-социалистическое прошлое, и на тех, кто тосковал о прошлом досталинском, дооктябрьском и даже дофевральском (1917 года). Ко вторым, в частности, относил А. И. Солженицына — с его неприятием Ленина, революции, социализма. А также тех, кто выступал под лозунгом «за самодержавие, православие, народность».

В личном послании М. С. Горбачеву, приложенном к его обширной записке под названием «Литературные споры и перестройка», он с явным сожалением отмечает, что «под видом любви к России, русскому возбуждаются самые низкие, самые замшелые чувства шовинизма, слепого национализма, сеется недоброжелательство к „инородцам“, идут поиски „виноватых“ в „печальной“ судьбе России»[248].

Перечисляет фамилии известных писателей и критиков, которые фактически защищают сталинизм и застой, тоскуют по «абстрактной, мифической морали патриархального прошлого».

«Все это — поверхность, — делает вывод Яковлев. — Под ней — глубокое неприятие идущих преобразований, жажда уходящей власти, неприязнь к открытому обществу, которое высвечивает истинную цену каждого».

Заканчивая свое личное послание, Александр Николаевич, как и в приведенном выше разговоре с В. К. Егоровым, жестко и недвусмысленно повторяет: «По моему глубокому убеждению, учитывая и самые глубокие симпатии к этим талантливым русским писателям, у нас должен остаться один критерий оценок — отношение к перестройке. Об этом они должны знать…»

Именно в ту пору к нему прочно пристало прозвище «архитектор перемен». Или — «прораб». Конечно, он был куда радикальнее в своих речах и поступках, чем другие высшие руководители партии.

^{Александр Николаевич Яковлев. Начало 1991. [Из архива Л. Шерстенникова]}

В июне 1987 года Яковлев становится членом Политбюро, входит в когорту «небожителей» — со всеми причитающимися атрибутами власти и положенными привилегиями. Он передвигается по городу на огромном черном лимузине, такие машины народ метко окрестил «членовозами», его круглые сутки неотступно сопровождает личная охрана из офицеров 9-го управления КГБ, ему положены государственная дача с обширным участком леса и теплицей, личный повар, обслуга. И нигде не зафиксированы просьбы Александра Николаевича об отказе от этих далеко не пустячных знаков внимания. Что совсем не удивительно. Попробовал бы он отказаться! Это было бы воспринято как вызов по отношению к другим членам ПБ, как нескромное желание выделиться. Такие вещи тогда понимания не находили.

^{Иван Тимофеевич Фролов, главный редактор газеты «Правда», член Политбюро ЦК КПСС. [РИА Новости]}

Да и, что греха таить, человек слаб, положенное ему по должности он всегда воспринимает как нечто само собой разумеющееся.

В «Правду», где я работал членом редколлегии на закате перестройки, главным редактором был назначен помощник генсека академик-философ И. Т. Фролов.

Он сменил другого академика-философа В. Г. Афанасьева, которого сочли не соответствующим веяниям времени, явно застойным. Да и выпивал Виктор Григорьевич прилично — это тоже стало известно на Старой площади. Афанасьев был членом ЦК, однако вел себя на удивление скромно: положенную ему «Чайку» держал в гараже, обедал вместе с другими членами редколлегии в редакционном буфете, а за ежедневной бутылочкой коньяка ходил в ближайший гастроном сам, помощника никогда такими просьбами не озадачивал.

^{Фото А. Н. Яковлева в газете International Herald Tribune. 5 марта 1990. [Из открытых источников]}

Иван Тимофеевич оказался птицей иного полета. Вместе с редакторским портфелем он вскоре получил «пряник» в виде должности секретаря ЦК, а затем и члена Политбюро. И хотя до развала партии оставалось всего ничего, новоиспеченного члена тоже одарили целым букетом привилегий. Все мы каждый день наблюдали и охрану в его приемной, и судки с «кремлевским пайком», доставляемые в опечатанном виде к обеду и ужину. Наконец, когда в правдинском подъезде появились люди с намерением соорудить персональный лифт для вельможного академика, даже самые дисциплинированные «правдисты» не выдержали, было организовано внеочередное партсобрание, и — невиданный случай в истории партийно-советской печати — журналисты вынесли члену Политбюро вотум недоверия.

Но это к слову…

Яковлев в те годы (1987–1989) быстро набирает авторитет, становится одной из самых заметных фигур в советском руководстве.

Это отмечают и на Западе.

Американский журнал «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» утверждал, что власть и влияние Яковлева были гораздо большими, чем предполагали официально занимаемые им посты: «Он — один из двух или трех самых близких соратников Михаила Горбачева»[249]. По мнению заокеанских экспертов, именно Яковлев, помимо вопросов, связанных с развитием гласности, имел решающее слово при обсуждении проблем внешней политики.

Генеральный доверяет ему самые щекотливые, самые узловые вопросы взаимоотношений СССР с другими странами.

16 января 1989 года он беседует в Кремле с Генри Киссинджером. Их разговор носит достаточно откровенный и доверительный характер. Настолько доверительный, что Александр Николаевич предупреждает гостя: не все у нас хорошо, есть внутри партийного руководства силы, которые придерживаются жесткой «антиперестроечной» линии, недовольны политикой Горбачева, критикуют его за то, что он отходит от социализма и «продается» Западу. Яковлев транслирует пожелание генерального: ждем от американцев большей поддержки перестройки.

Киссинджер в ответ: улучшение американо-советских отношений при Рейгане было в значительной мере косметическим. Настало время насытить их большим содержанием. И далее, если верить некоторым американским источникам, гость говорит, что хочет сделать одно предложение, которое следует считать полуофициальным, поскольку Буш благословил его на это. Поясняет: речь идет о тех опасностях, которые могут возникнуть в связи с потерей для СССР стран Восточной Европы. Давайте проведем между СССР и США переговоры на высшем уровне — в одних случаях официальные, в других неофициальные. В ходе этих переговоров и будут установлены пределы того, на что Москва может пойти для защиты своих интересов в Восточной Европе. Запад же в обмен пообещает ничего не предпринимать для ускорения перемен, в особенности если такого рода действия могут быть восприняты в Кремле как угроза безопасности СССР.

Яковлев осторожно отвечает на это, что обе стороны заинтересованы в сохранении статус-кво в Европе на ближайшее будущее, что Кремль готов рассмотреть это предложение.

Это очень интересный момент. Москва к тому времени, кажется, уже полностью смирилась с тем, что социалистические страны Восточной Европы практически потеряны, удержать их нет никакой возможности. Силовые методы не пройдут хотя бы потому, что это будет вопиющим противоречием с теми речами, которые ежедневно произносит М. С. Горбачев, — о новом мышлении, отказе от конфронтации, мире без войн и конфликтов. А дипломатические возможности, увы, исчерпаны. Понимают это и в США. Но посланник американского президента предлагает в этой связи такой вариант: чтобы при распаде избежать нежелательных для обеих сторон последствий, давайте проведем переговоры на высшем уровне — официальные и неофициальные, закрытые. И там найдем консенсус, такой, чтобы интересы двух держав были соблюдены. Опытный переговорщик Киссинджер прекрасно сознает, что с напичканной ядерным оружием страной надо вести себя осторожно, избегать неуклюжих действий, которые Кремль воспримет как угрозу своей национальной безопасности.

Яковлев по поручению генерального секретаря совершает ряд поездок по странам Восточной Европы, встречается там с их лидерами. Обозначенная Горбачевым цель: разъяснить руководителям «братских партий» суть тех перемен, которые происходят в Советском Союзе, цели и задачи перестройки. Неофициальная, но не менее важная задача: убедить в необходимости демократических перемен и в этих государствах, а также сделать так, чтобы сохранить с ними дружеские отношения.

Когда в 1992 году Александр Николаевич в качестве свидетеля предстанет перед Конституционным судом по «делу КПСС», то его спросят и об этом. Яковлев пояснит:

Его спросят: как он раскрывал лидерам соцстран суть советской перестройки? Как качественное обновление социализма или как его постепенную замену?

Яковлев ответит, что избегает употребления слов «капитализм» и «социализм», хотя в первые годы перестройки — и об этом он заявлял неоднократно — стоял на точке зрения возможности совершенствования социализма.

Так можно ли соглашаться с теми, кто обвинял Яковлева в развале социализма в ГДР, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Польше, Болгарии? Конечно — нет. Там разрушительные процессы начались еще раньше, проходили они по разным сценариям, но результат везде оказался одинаков. Возможно, советская перестройка лишь ускорила этот итог.

^{Генеральный секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии, председатель Государственного совета ГДР Эрих Хонеккер во время выступления на XXVII съезде Коммунистической партии Советского Союза в Кремлевском Дворце съездов. 26 февраля 1986. [ТАСС]}

Еще интересно, что иногда Яковлеву поручались уж совсем деликатные вопросы в международной сфере. Например, когда лидер ГДР Эрих Хонеккер заартачился, не захотел уступать свое кресло более молодому функционеру — тому, которому благоволила Москва.

Александр Ефимович Смирнов:

Новый член Политбюро, которого называют и архитектором, и прорабом, и автором перестройки, близкий к первому лицу… Конечно, всем хотелось узнать о нем побольше. В эти дни Яковлеву поступает огромное число просьб об интервью от аккредитованных в Москве журналистов западных газет, информагентств, телекомпаний. Все заявки удовлетворить невозможно, но Александр Николаевич охотно встречается с корреспондентами, отвечает на их самые каверзные вопросы. Для него это важный канал, позволяющий донести миру идеи и суть тех преобразований, которые происходят в СССР.

Крупные аналитики, специалисты по «русскому вопросу» наперебой предлагают своим правительствам составленные ими портреты ближайшего соратника Горбачева, просчитывают его политические перспективы, делают прогнозы.

Что известно о Яковлеве? После тяжелого ранения, полученного на фронтах Второй мировой войны, заметно прихрамывает. Говорит с выраженным волжским акцентом, «окает». Прошел все ступени партийной лестницы, споткнувшись на ней только один раз, за что был на десять лет отлучен от карьеры, отправлен послом в Канаду. Там поддерживал откровенно дружеские отношения с премьер-министром П. Э. Трюдо. Серьезный историк, доктор наук. Семьянин, двое детей, внуки и внучки.

Но как поведет себя этот человек в дальнейшем? Что для него начавшиеся перемены — чисто косметический ремонт советской системы или желание перестроить ее всю снизу доверху? Как далеко зайдет сам Яковлев, и как долго останется с ним рядом Горбачев?

И тогда, в дни наивысшего взлета Александра Николаевича к вершинам власти, и впоследствии вокруг него будет клубиться немало слухов, мифов, порой самых невероятных, как бывает всегда, если речь идет о человеке, влиявшем на ход истории.

Но давайте здесь отметем слухи и мифы, предоставим слово тем, кто непосредственно общался с Александром Николаевичем, знал его характер, привычки, сильные и слабые стороны.

^{Шашлык в ГДР. 1989. [Из архива А. Смирнова]}

Философ Александр Ципко рассказывал мне, что Александр Николаевич обладал завидным умением быстро и много читать, усваивать огромные объемы информации, всегда был открыт для чужой мысли и эмоционально на нее откликался. Несмотря на почтенный возраст, он имел поразительную способность к саморазвитию, глубинную потребность к самосовершенствованию.

В своей книге «Исповедь одессита-антисоветчика» Ципко немало страниц посвятил Яковлеву. Так, комментируя его нашумевшую статью «Против антиисторизма» (ту самую, за которую Александр Николаевич был на двенадцать лет отлучен от ЦК), доктор философии отметил, что в начале 70-х он сознательно «поставил на шестидесятников, на либеральных марксистов, на детей большевистской революции».

А вот как характеризовал Яковлева много лет знавший его Анатолий Черняев:

А дальше, обращаясь уже к самому Александру Николаевичу, его друг писал:

Любопытно, что впоследствии их пути разойдутся. Черняев, уже работая в Фонде Горбачева, 15 марта 1993 года напишет Яковлеву о том, что в его (Черняева) последней книге содержится «печать глубокого разочарования тобой, которое наступило еще в 1991 году, задолго до путча, и которое продолжало нарастать и потом, и в 1992 году»[257].

^{Письмо А. С. Черняева А. Н. Яковлеву. 15 марта 1993. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 517. Л. 1]}

Отчего наступило «разочарование»? Мы вернемся к этому в следующей главе.

А пока наш герой на пике своей славы и своего могущества.

Виталий Игнатенко, возглавлявший тогда журнал «Новое время», а затем приглашенный Горбачевым на должность пресс-секретаря, особо отмечал, что главный идеолог всегда стоял на стороне журналистов:

Леонид Кравченко тоже не жалел самых добрых слов по адресу бывшего шефа:

Тесно общавшийся с ним в перестроечные годы редактор «Огонька» писатель Виталий Коротич отмечал, что Александр Николаевич был единственным из известных ему политических лидеров, «кто сохранил способность к самоиронии, откровенно требуя того же от других, приучая других к работе неутомимой, но веселой»[260].

Коротич считал, что Александр Николаевич был слишком умен и честен для той системы, которая сначала подняла этого человека, а затем, испугавшись, также быстро его убрала.

Вспоминая, как однажды Горбачев убеждал Виталия в том, что его, генсека, любят и уважают в партийных кругах (это уже было, увы, не так), Коротич писал: «Яковлев так не сказал бы. Тоже отрываемый от жизни, отрезаемый от нее шеренгами охранников, подхалимов, секретарей, помощников и референтов, он удивительным образом умудрялся сохранять способность к реалистической оценке людей и событий и ироничному отношению к самому себе. И ни у кого я не видел таких способных шутить секретарей и помощников — при всей зависимости и даже раболепии их миссий. Только у Яковлева, придя к нему на прием, можно было увидеть весь штат референтов, смотрящих в рабочее время по видеомагнитофону американскую „Индиану Джонс“. Но когда их вызывали к делу — я не видел так хорошо и весело работающего штаба, как яковлевский».

Были ли у него друзья? Этот вопрос я задавал всем своим собеседникам, соприкасавшимся в разные годы с Александром Николаевичем. Обычный ответ: да, были, но не в партийных кругах, это или сослуживцы по канадской «ссылке», или такие, как он, ветераны войны.

О войне — сказ особый. День 9 мая оставался для Яковлева самым большим праздником. Обязательно отмечал. Хотя никаких наград на пиджак не надевал, даже орденских планок. Выше я уже писал о том, что в 1988 году его догнала еще одна фронтовая награда, якобы не врученная ему в 1942-м. Это был орден Красного Знамени.

В ходатайстве перед Верховным Советом СССР, подписанном ветеранами 6-й отдельной бригады морской пехоты Балтийского флота, говорилось, что старший лейтенант, командир взвода А. Н. Яковлев неоднократно водил моряков в атаки. Во время одной из них, производя разведку боем на участке обороны Волховского фронта в районе железнодорожной станции Погостье, он поднял своих моряков на решительный штурм вражеских укреплений. Эта атака завершилась успешно, задание командования было выполнено, но самого командира взвода тяжело ранили. О подвиге моряков-балтийцев, которых вел в бой Яковлев, тогда рассказали газеты «Красный балтийский флот» и «Красный флот».

Как и все настоящие, «окопные» фронтовики, Александр Николаевич не любил вспоминать о войне. Говорил: «Каждый раз, когда начинаю рассказывать о ней, появляется ощущение, что снова вижу кровь, грязь, в которой валяется кто-то убитый. А эти пьянки перед боем… Видимо, Ворошилов со Сталиным не верили, что трезвые могут хорошо воевать, обязательно надо было дать перед боем выпить»[261].

Однако и всякие спекуляции на военные темы всегда пресекал решительно. Свое кредо на сей счет однажды выразил так: «Отечественная война для меня — святое. Я сам, как говорится, горло перегрызу любому, кто захочет бросить тень на память миллионов погибших»[262].

Он — идеолог начавшихся перемен. Как ученый, академик Яковлев прежде всего сам хочет понять, где мы находимся, какие путы надо сбросить, каким курсом следовать завтра. Отражением этих совсем не простых раздумий являются его записки, предназначенные для генерального секретаря. Читая их, понимаешь, сколь трудным был для него путь от прежних представлений к новым истинам.

Вот выложенные на бумагу мысли или тезисы о магистральных путях развития общества, это август 1988 года[263].

Здесь много про рынок, который Яковлев называет «надсистемным и надэпохальным». Он с огорчением признает, что антирыночным настроениям подвержены «некоторые представители высшего руководства», хотя правильнее было бы сказать — не некоторые, а многие. По Яковлеву, рынок вовсе не противоречит социалистическому строительству, напротив, к социализму «нужно идти только от рыночной экономики с ее оплатой по труду (ценность труда определяется потребителем), налаживая свободное, бесцензурное передвижение информационных потоков, создавая нормальную систему обратных связей».

Собственно говоря, это и есть та триединая формула, ради которой написаны тезисы, в дальнейшем он повторяет ее в разных видах неоднократно. В расширенном варианте она выглядит так:

В этой же записке он вновь обращает внимание на тот очевидный перекос в народном хозяйстве, при котором «экономика существует для экономики», несколько пятилеток подряд партийные съезды и пленумы принимают решения об ускорении производства предметов и товаров потребления (группы «Б»), однако на практике все получается ровно наоборот: «Самоедство экономики столь разрушительно, что, даже доведя рытье недр до 15 миллиардов тонн в год — по пульману на человека, — мы четыре пятилетки подряд фактически лишены роста благосостояния».

Выступает против бюрократического засилья отраслевых министерств, называя их «монстрами сталинизма». Уверен, что министерства должен упразднить хозрасчет, а будущее экономики — за межотраслевыми объединениями.

И все же экономика для него не на первом месте. Он — идеолог. Ему сейчас важнее всего совершить революцию в общественном сознании, пробудить массы к активной поддержке перестроечных процессов.

Почти в каждом публичном выступлении он подчеркивает важность открытости и гласности. По его глубокому убеждению, поворот к гласности — это не только текущий политический курс, отвечающий интересам перестройки, но и объективный этап развития революции социалистического общества.

Выступая в июле того же 1988 года на совещании в ЦК, куда приглашены руководители центральных СМИ, идеологических учреждений, творческих союзов, он однозначно встает на сторону журналистов, которых — особенно на местах — стали упрекать в очернительстве, уходе из-под партийного контроля, других «грехах». Такие нападки на прессу, говорит Яковлев, это «верный признак того, что она здорово работает на перестройку»[264].

«Обвинять в чем-то гласность — все равно что обвинять врача, поставившего точный, пусть и тяжелый, диагноз болезни».

«Оставить мусор в одной комнате нашего дома — значит снова замусорить весь дом».

Но дальше, справедливо призывая руководителей СМИ более ответственно подходить к публикации критических выступлений, Яковлев встает на защиту своих коллег — партийных работников, которых пресса якобы незаслуженно шельмует за всякие привилегии.

Повернувшись к присутствующему на совещании заведующему Отделом пропаганды ЦК Ю. А. Склярову, просит «в необходимых случаях свою власть употреблять». То есть гласность гласностью, а партийное руководство СМИ еще никто не отменял.

Готовя свое выступление на другом совещании все с теми же руководителями СМИ, подробно останавливается на том, почему пресса обязана продолжать тему развенчания культа Сталина, рассказывать о злодеяниях тех лет, вспоминать судьбы безвинно репрессированных. Да, соглашается он, в обществе возникают разговоры: надо ли ворошить прошлое, это, дескать, компрометирует идеалы, подрывает устои[265]: «Но если так, логично предположить, что наши устои и наши идеалы в какой-то мере выросли из этих ошибок, из репрессий, из просчетов, выдаваемых за вершину мысли и практики. Так давайте тогда укреплять наши идеалы теми же способами. Давайте скажем со всей определенностью, что репрессии были нужны и полезны. Что миллионы пострадавших — вполне приемлемая и даже неизбежная плата за социализм, за социальный прогресс».

Причем Яковлев — и это надо особо отметить — снова и не один раз связывает приверженность к гласности с настоящим, ленинским социализмом, говорит, что это не подрыв идеалов, не разочарование в пройденном пути, а желание «идти этим путем быстрее, с большей отдачей, учась на собственном опыте и опыте других».

Очевидным завоеванием на «этом пути» является принятая XIX Всесоюзной партконференцией резолюция «О гласности» — в ней явно прослеживается рука Яковлева, его твердая убежденность в правоте и важности затеянных перемен. Этот развернутый документ не просто декларировал значение гласности для обновления социализма, но ставил перед партийными комитетами и советскими органами конкретные задачи: обязывал их систематически отчитываться перед гражданами, способствовать критическим выступлениям в СМИ, создавать правовые гарантии для получения всеми гражданами необходимой информации.

Как водилось в то время, если руководитель партии объявлял гласность одним из основных приоритетов, то соратники дружно его поддерживали. Хотя далеко не все «шли в ногу». Даже сам генеральный, особенно на первых порах, допускал лишь «дозированное» предоставление информации, болезненно относился к критике в адрес перестройки, и тем более в свой адрес.

Полезно в этом смысле вспомнить историю с попыткой уволить главного редактора еженедельника «Аргументы и факты» Владислава Старкова. Газета опубликовала данные опроса пассажиров одного из поездов, по этим данным, рейтинг Горбачева оказался не на первом месте. Михаил Сергеевич сильно разгневался. Отделу пропаганды было поручено подготовить проект постановления об освобождении Старкова. Но тут в защиту редактора встал коллектив редакции, возмутились другие руководители СМИ, да и в ЦК далеко не все были согласны с «приговором», который явно противоречил заверениям в верности принципам перестройки. Яковлев на пару с Медведевым, который в это время стал курировать идеологию, сумели «заволокитить» указание генерального секретаря, Старков остался на своем месте и продолжал руководить «АиФ» вплоть до ухода из жизни.

Если для Яковлева гласность была светом в окошке, а поддерживаемые им издания («Огонек», «Московские новости») безупречно выполняли эту функцию, то другой член ПБ Лигачев говорил о гласности всегда с оговорками. Егор Кузьмич выступал лишь за такую открытость, которая служила укреплению социалистических идеалов, не вредила партии и государству: «Он резко осуждал тех, кто увлекается критикой прошлого, не скрывал, что выступает за контролируемую гласность»[266].

Редактор «АиФ» Старков был не единственным, кто мог пострадать за «излишнюю смелость». Чуть позже дамоклов меч ЦК навис над головой главного редактора «Комсомольской правды» Владислава Фронина. В этом случае инициатором репрессий выступил как раз Е. К. Лигачев, которого сильно раздражала газета — своей задиристостью, бесконечными акциями в поддержку перестройки, «левачеством». Егор Кузьмич добился, чтобы вопрос об освобождении Фронина от должности редактора был вынесен на Секретариат. Но в процессе подготовки «приговора» вмешался новый зам. зав. Агитпропом Георгий Пряхин, он написал свою резолюцию: «Это вопрос ЦК ВЛКСМ». В итоге уже намыленную веревку с шеи редактора удалось снять, Фронин остался на своем посту, он и сегодня — один из самых ярких руководителей российских СМИ.

По тем признаниям, которые Яковлев сделал позднее в своих книгах, гласность он отстаивал порой тайно, прибегая к разным уловкам и даже примитивному вранью. К примеру, когда прикрывал от начальственного гнева тех руководителей СМИ, которые осмеливались выступать с острыми материалами. На цековских совещаниях докладывал, что «провинившийся» редактор подвергнут выволочке, хотя на самом деле ничего подобного не было.

Как я уже отмечал, редкое заседание Политбюро или Секретариата ЦК тогда обходилось без критических замечаний в адрес СМИ. Среди высших руководителей партии находилось много охотников одернуть прессу, поставить на место «зарвавшихся» журналистов. Как свидетельствовал в своих воспоминаниях Яковлев, генсек в таких случаях обычно отмалчивался или нехотя соглашался с критикующими.

Стала ли гласность той миной, на которой подорвался социализм, а вместе с ним развалилась советская империя? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Право граждан на обладание информацией, безусловно, заслуживает уважения. Но это право может быть справедливо и безболезненно реализовано только в том случае, если государство построено на уважении к закону и морали, если все главные государственные институты прозрачны и работают на благо людей, наконец, если государство состоятельно экономически.

Можно ли говорить, что СССР тех лет соответствовал таким критериям? К сожалению, нет.

«Номенклатура быстро сообразила, что гласность и свобода слова копают ей политическую могилу, и начала ожесточенную борьбу против независимой информации. И по сей день гласность, свобода слова являются главным препятствием для чиновничества, заменившего власть КПСС, чтобы вернуть себе всю полноту бюрократического произвола», — слова из книги Яковлева, выпущенной в 2003 году[267].

И незадолго до своего ухода из жизни в интервью корреспонденту он опять настаивал на том, что именно свобода слова является мощным рычагом объединения людей и движения вперед: «Свобода слова, конечно, приносит некоторые неудобства — иногда шалят журналисты, это надо признать, перехлестывают не в ту сторону и попадают в неловкое положение, под суд. Еще во времена перестройки, помню, я каждую неделю выступал перед руководителями СМИ, говоря только одно: пишите что хотите, только не врите. Сегодня пресса отбрасывает меня от того, что происходит в стране. Построение чего-то на иллюзиях всегда порождает чудовище»[268].

Вопреки устоявшемуся мнению, согласно которому Яковлев чуть ли не с первых дней перестройки стал действовать как «могильщик» КПСС, надо сказать, что на самом деле он долгое время надеялся, что партию возможно реформировать, освободив ее от ненужных функций, сделав авторитетным политическим авангардом. В доказательство этого утверждения можно процитировать множество архивных документов тех лет, автором которых является Александр Николаевич.

Вот его тезисы к выступлению на заседании ПБ «О роли и месте партии в обществе», это 1988 год. В них он призывает решительно переделать партийный аппарат, и прежде всего — навсегда лишить его методов прямого командования и администрирования. Вместо этого партия, считает Яковлев, должна заняться «разработкой и проведением в жизнь стратегии общественного развития на всех уровнях: от центрального до местного»[269]. И, разумеется, как всегда в подобных случаях, следуют ссылки на марксизм и на ленинизм, историческая ценность которого, по Яковлеву, «неоспорима».

Готовясь к другому заседанию ПБ в самом конце того же 1988 года, он пишет тезисы о новом политическом мышлении и, в частности, размышляет о социализме как о естественном и закономерном, а не насильственно навязываемом будущем человечества. Но речь идет о социализме «подлинно творческом, обновляющемся, стремящемся вперед, отвечающем общечеловеческим интересам»[270].

Важной вехой в процессе перестройки стала XIX Всесоюзная партконференция. К этому времени обстановка в обществе сильно изменилась. Гласность, демократия, свобода печати вызвали к жизни новые формы гражданской активности. Повсеместно создавались комитеты в поддержку перестройки, неформальные объединения, клубы по интересам. Люди свободно обсуждали пути дальнейшего развития страны, говорили о необходимости перехода к многопартийной системе, радикальных реформах в экономике.

Еще при подготовке материалов конференции весной 1989-го привлеченные к этой работе секретари ЦК (Медведев, Яковлев, Болдин) и помощники генсека поняли, что у Горбачева вполне сложились свои представления о новой политической системе, структуре органов государственной власти и управления.

Вспоминая ту атмосферу, которая царила на XIX партконференции, Вадим Андреевич Медведев особо отметил нетерпимость делегатов к серым и невыразительным выступлениям. Когда они звучали, то в зале раздавались хлопки, выражавшие недовольство делегатов, и даже выкрики с требованиями покинуть трибуну. Настороженно встречали делегаты и малейшие намеки на восхваление руководства даже там, где речь шла об очевидных заслугах Горбачева.

Если В. А. Медведев оценил итоги этого форума в целом положительно, а решения конференции назвал более прогрессивными и реформаторскими, чем настроения основной массы делегатов, то А. Н. Яковлев отнесся к этому по-другому. На его взгляд, результаты конференции разочаровали всех — и правых, и левых, и центристов: «Разномыслие в партии фактически привело к ее расколу на антиперестроечные и реформаторские силы. […] Если бы в то время фактический раскол в партии был оформлен организационно, то история страны пошла бы совсем по иному пути»[273].

Хотя были и положительные стороны: «Конференция показала возможность альтернативного мышления, сняла семидесятилетний запрет на обсуждение вопроса о многопартийности, политическом плюрализме. Конечно, для многих подобное было неожиданностью, ведь страх — отец нетерпимости и ненависти, слишком долго властвовал над людьми, сжигая совесть и деформируя сознание. […] Мы начали вслух говорить о том, о чем никогда не говорили»[274].

Осенью 1988 года Александр Николаевич пригласил на работу в ЦК научного сотрудника Института экономики мировой социалистической системы Александра Ципко. В этом факте ничего удивительного нет: Ципко — серьезный философ, доктор наук, автор многих книг. Однако есть одно «но». Александр Сергеевич никогда не скрывал, что он антисоветчик и антикоммунист. Якобы и Горбачев это знал, во всяком случае, если верить Ципко, то именно после того, как Александр Николаевич и Михаил Сергеевич прочли его книгу «Некоторые философские аспекты теории социализма», и было сделано приглашение поменять научный институт на Международный отдел ЦК.

Беседуя со мной, А. С. Ципко неоднократно утверждал, что и Яковлев всегда был убежденным антимарксистом.

Это верно: переиздание трудов выдающихся русских философов стало еще одним важным шагом на пути к восстановлению правды о России и ее подлинной истории.

Что же касается «антимарксизма» Яковлева, то об этом же — в воспоминаниях А. С. Дзасохова, которого сразу после XXVIII съезда избрали секретарем ЦК по идеологии и членом Политбюро, он сменил на этом посту В. А. Медведева.

Александр Сергеевич вспоминает, как незадолго до начала съезда в кабинете Яковлева оказалось сразу несколько человек и они стали обсуждать политическую ситуацию в стране. Там были академик Евгений Примаков, пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко, один из старейших работников партийного аппарата Леон Оников.

В те же годы Александр Николаевич энергично помогал церкви, в частности возвращению ей отнятых большевиками храмов и монастырей. Сам он, по его собственным признаниям, никогда не был «активным верующим», однако с уважением относился ко всем конфессиям и ни разу за всю партийную карьеру не выступал с атеистической пропагандой.

Еще будучи послом в Канаде, Александр Николаевич при встрече с Ю. В. Андроповым в 1975 году просил того обратить внимание на полуразрушенные церкви по дороге из Москвы в Ярославль. По этой трассе часто проезжали иностранцы — каково им было видеть такое варварство? Председатель КГБ якобы согласился с Яковлевым, но ничего не изменилось. Теперь пришло время отдавать долги.

^{С патриархом Московским и всея Руси Алексием II. [Из архива Л. Шерстенникова]}

В личном архиве Яковлева есть немало писем от иерархов Русской православной церкви, в которых содержатся слова благодарности за помощь в восстановлении монастырей и храмов. Патриарх Московский всея Руси Алексий II наградил его орденом преподобного Сергия Радонежского.

В конце своей жизни он с горечью признавал, что, к его великому сожалению, некоторые церковные служители «начали прижиматься к власти, пробавляться ее милостью, без меры суетиться, исполнять непотребные обязанности государственного придатка»[277].

^{Во многом благодаря А. Н. Яковлеву были восстановлены русские православные храмы и монастыри. На этом снимке — секретарь ЦК КПСС в Свято-Введенском Толгском монастыре. Ярославль. 1987. [Из архива С. Метелицы]}

^{Справа налево в первом ряду: А. Н. Яковлев, Э. А. Шеварднадзе, Н. И. Рыжков. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Особенно же его возмущали нынешние лидеры компартии, которые наперегонки бегут, чтобы припасть к святым мощам, клянутся в верности христианским заветам, преподносят себя носителями высшей духовности. А ведь это прямые наследники тех, кто разрушил тысячи храмов, истребил почти всех священников, преследовал рядовых граждан за то, что они осмеливались крестить своих детей.

Впрочем, в конце жизни поводов и для других разочарований у него было много.

Можно сказать, ключевыми в судьбе Александра Николаевича (да и в судьбе всей нашей страны) были три последних года перестройки — 1989-й, 1990-й и 1991-й.

На пленуме ЦК 10 января 1989 года, где выбирали сто человек из высшего партийного руководства на Первый съезд народных депутатов, Яковлев по итогам тайного голосования занял предпоследнее 99-е место.

Утешило его только одно: последнее, сотое место досталось Е. К. Лигачеву.

Здесь надо пояснить, что сам Яковлев давно настаивал в своих закрытых письмах, адресованных генеральному секретарю, на том, что пора кончать с монополией одной партии, что в КПСС существуют по меньшей мере два течения: одно состоит из ортодоксальных коммунистов, которые согласны лишь на «косметический ремонт», но в главном всегда будут стоять на позициях Ленина — Сталина, а в другом преобладают скорее люди с социал-демократическими убеждениями. Развод, по твердому убеждению Александра Николаевича, мог предотвратить тот худший сценарий, по которому пошла перестройка.

Соперничество двух или нескольких партий, считал Яковлев, позволило бы демократическим путем решать многие наболевшие проблемы, формировать эффективное правительство, иметь реальный парламент, значительно улучшить имидж государства на международной арене.

Однако «практических выводов сделано не было», зато такие выводы сделали для себя внимательно наблюдавшие за ситуацией руководители КГБ СССР. Ага, раз вы не хотите монополии КПСС, а хотите многопартийную систему, то будет вам другая партия, альтернативная коммунистам. И чекисты организовали ее — словно черт из табакерки, на политической сцене появилась ЛДПСС (будущая ЛДПР) во главе с В. В. Жириновским. Конечно, это была чистая фикция, призванная стравить пар, раздробить и ослабить оппозицию.

Лидер этой «партии», кстати, почти сразу заявил о своих президентских амбициях. И, по мнению Н. А. Косолапова, у него были хорошие шансы в том случае, если бы Горбачев согласился тогда на прямые президентские выборы.

Первый съезд народных депутатов проходил в Москве с 25 мая по 9 июня 1989 года. Яковлев сразу невольно оказался между двух огней: одни депутаты предлагали его кандидатуру в комиссию по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года, другие хотели, чтобы Александр Николаевич возглавил комиссию по расследованию трагических событий в Тбилиси, случившихся весной. И там и там существовали всякие подводные камни, мины, на которых можно было подорваться. Сам он склонялся к тому, чтобы поработать с документами по т. н. пакту Молотова — Риббентропа.

На съезде по поводу той давней истории разгорелись жаркие дебаты: «Было ясно, что у значительной части депутатов нет ни малейшего желания обсуждать этот трудный политический и нравственный вопрос. Основной упор оппоненты делали на то, что оригинал секретных протоколов отсутствует. Пришлось выступить и Горбачеву. Он заявил, что они с Шеварднадзе пытались найти подлинники секретных протоколов, но их нигде не оказалось»[280].

Став членом комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора, Александр Николаевич с головой окунулся в исследования архивных документов предвоенного периода. И снова он оказался меж двух огней: депутаты от прибалтийских республик требовали радикальных формулировок, обличавших советскую власть за ее сговор с Гитлером, однако основная часть участников съезда была не готова к принятию жесткой резолюции.

^{Письмо И. Приднепрова А. Н. Яковлеву о его выступлении перед молодежной прессой. Декабрь 1989. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 541]}

В предпоследний день работы Второго съезда народных депутатов 23 декабря 1989 года Яковлев вышел на трибуну с докладом от имени комиссии. А накануне он имел разговор с первым заместителем министра иностранных дел Анатолием Ковалевым, который поведал ему, что в МИД нашли акт передачи текста секретного протокола из одного управления министерства в другое. Иными словами, это было косвенное доказательство того, что протокол существовал. Александр Николаевич, обрадовавшись, хотел вставить этот факт в текст своего доклада, но затем решил оставить такую явно «козырную карту» про запас.

Конечно, он сильно волновался в тот день. Тут надо вспомнить обстановку на этих съездах, когда огромный зал бурно реагировал на любую фальшь, недосказанность, двоемыслие. Яковлев после долгих раздумий решил, что разумнее всего построить свой доклад на строгой научно-исторической основе.

Вначале он говорил о том, что сам тот договор между Советским Союзом и гитлеровской Германией был правомерным и отвечал текущим интересам СССР, позволив Москве выиграть время, подготовиться к большой войне. Это явно понравилось одной части зала. Затем перешел к моральной стороне дела и уже тут подчеркнул всю нравственную и правовую несостоятельность «секретных протоколов». Все сорок пять минут, что продолжалось его выступление, депутаты сидели молча, а провожали Яковлева с трибуны благодарными аплодисментами.

Но самое интересное было еще впереди. С подачи председательствовавшего на съезде А. И. Лукьянова решили прений по докладу не открывать, а сразу перейти к обсуждению проекта постановления. И вот тут-то началось! Часть выступавших сочла проект постановления оскорбительным для СССР. Противники постановления обращали внимание на то, что подлинников секретных протоколов никто не видел, а потому, возможно, их и не было. Раз так, то зачем ворошить прошлое?

Аудитория разделилась: большая часть депутатов поддерживала и доклад, и проект постановления, оппоненты выступали решительно против.

В ходе голосования «за» выступили 1052 депутата, «против» — 678, «воздержались» — 150. Для принятия постановления не хватило семидесяти голосов. Однако точку решили не ставить, отложили окончательное решение на завтра.

Александр Николаевич полагал, что его отчет, несмотря на понятное волнение, прошел вполне удачно. Но были и другие мнения на сей счет. Например, предсовмина РСФСР В. И. Воротников обратил внимание на то, что Яковлев на трибуне выглядел непривычно, он явно нервничал, иногда — злился.

На следующий день Яковлев вынул из своего кармана ту самую «козырную карту» в виде акта о передаче «протоколов» из одного мидовского подразделения в другое. Все-таки это был официальный документ, подтверждавший наличие пакта Молотова — Риббентропа.

Теперь, в ходе повторного голосования, число депутатов, высказавшихся «за», выросло сразу на четыреста человек.

Так была перевернута еще одна вчера тайная страница советской истории.

Уже позже, в 90-е годы, Яковлеву позвонил президент России Б. Н. Ельцин и сказал, что те самые «секретные протоколы» обнаружены в Президентском архиве (прежде — Архив Политбюро ЦК КПСС) и, судя по всему, М. С. Горбачев был прекрасно о них осведомлен.

Был осведомлен — это подтвердили и другие источники. Но, тем не менее, Михаил Сергеевич, выступая на Первом съезде нардепов, решительно отверг наличие в архивах пакта, а своему верному В. И. Болдину, охранявшему главные партийные секреты, велел никаких справок на сей счет никому не давать. Включая ближайшего соратника А. Н. Яковлева.

Получается, Александр Николаевич рыл землю в поисках нужных документов, а они преспокойненько лежали у него под носом в том же здании ЦК под надежной охраной Болдина и с согласия Горбачева. Такие там, на Старой площади, царили нравы.

Похожая история произошла и с документами, связанными с расстрелом польских офицеров в Катыни. Несмотря на все запросы, которые Яковлев делал заведующему Общим отделом, тот неизменно отвечал: у нас ничего нет. И только в декабре 1991 года, фактически покидая Кремль, президент СССР передал президенту России пакет с архивными бумагами времен 40-х годов, которые прямо свидетельствовали о расстреле польских военнослужащих и гражданских лиц.

Для Александра Николаевича так и осталось тайной — почему Михаил Сергеевич, громко выступавший за открытость, гласность, новое мышление, не решился обнародовать эти трагические факты из недавней советской истории. Не хотел еще одной порции черной краски? Боялся окончательно рассориться с представителями «старой гвардии»?

Вопросы остаются.

Затем началась эпопея выборов первого президента СССР. Идею президентского правления Яковлев поддержал, выступая на заседании Верховного Совета 27 февраля 1990 года — его об этом попросил Горбачев.

С трибуны он говорил о том, что введение нового политического института совершенно необходимо стране, что мы уже опаздываем с этим, медлить нельзя. Что это даст новые импульсы демократическим процессам, будет способствовать сочетанию разных форм и средств управления государством, оптимальному разделению властей.

Отвечая на вопрос журналиста, не опасно ли отдавать всю полноту власти Михаилу Горбачеву, он вспомнил о том, что сам генсек долгое время сомневался, нужно ли нам президентское правление, считал, что такая форма правления не соответствует советским традициям[282]: «Не ему лично нужна власть, и не к себе он ее примеривал. Поэтому и настаивал и настоял, чтобы выборы Президента проводились исключительно на альтернативной основе. Если же его не изберут, что ж — история распорядится именно так, и колокола судьбы зазвучат иначе. Хотя лично я считаю, что в стране нет сейчас другого человека, способного объединить все силы на этом острейшем этапе. Кто бы и что ни говорил, это — реальность».

Корреспондент продолжал допытываться: а не рвется ли все же Горбачев к неограниченной власти? Нет, отвечал на это Александр Николаевич, он лишен таких амбиций: «Вспомните, что его нередко упрекают в половинчатости. Но если проанализировать, где именно проявляется так называемая половинчатость, так это в решениях человеческих судеб, судеб народов. Здесь он действительно колеблется, потому что на весах — жизни. И я думаю, господь бог простит ему эти колебания».

Таких высказываний — в ходе интервью, на разного рода встречах и собраниях — было немало. Кажется, Яковлев никогда и ничем не дал себя заподозрить в нелояльности к Горбачеву, неизменно подчеркивая его роль лидера. А ведь уже тогда между ними пробежал холодок, уже в те месяцы Михаил Сергеевич стал настороженно относиться к своему ближайшему соратнику. Но подробнее об этом — ниже.

Сами выборы первого и последнего президента СССР проходили на съезде народных депутатов в марте 1990 года. И опять Михаил Сергеевич обратился к Александру Николаевичу с просьбой: ты должен выступить, тебе верят.

Между тем обстановка на том съезде сложилась очень напряженная, далеко не все были убеждены в том, что изберут именно Горбачева. Одни ругали его за излишний либерализм, упрекали в недостаточной жесткости. Другие, напротив, ставили в вину застойно-партийные привычки, говорили, что Горби явно отстал от демократического поезда.

В числе кандидатов на высший государственный пост называли фамилии Бакатина, Рыжкова и… Яковлева. Однако сам Александр Николаевич о президентстве не помышлял. А тем, кто подходил к нему с таким предложением, пожимал руки и хитро улыбался: дескать, спасибо, ребята, но давайте быть реалистами. О другой кандидатуре, кроме Горбачева, он тогда и не помышлял.

^{В зале заседаний съезда народных депутатов СССР. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Выйдя на трибуну, сказал: «Не будем играть в прятки: сегодня идет речь об избрании Президентом страны конкретного лидера — Михаила Сергеевича Горбачева. Кажется, с этим согласны почти все»[283].

Еще в том выступлении ответил тем, кто ратовал за всенародное голосование. Да, сказал, идея эта звучит привлекательно. «Но мы — политики, законодатели и потому обязаны отдать предпочтение конкретному состоянию, а не абстрактным размышлениям, промедление может отбросить нас назад»[284].

^{В Кремле. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Идея всенародного голосования, сказал Яковлев, хороша при многопартийной системе, а пока надо считаться с тем, что идет борьба между силами, твердо стоящими на позициях перестройки, и антисилами. Да, согласился он, вопрос есть, надо ли совмещать в одном лице две важные должности — президента и генерального секретаря. «Но стоит ли нам сегодня вставать на путь противостояний, каких-то подозрений, особенно в условиях необходимости объединения здоровых сил общества?»[285]

За кандидатуру М. С. Горбачева тогда проголосовали 59,2 % всех делегатов съезда. Это была победа, и первый президент справедливо счел ее не только своей заслугой, но и заслугой Яковлева. Он был настолько растроган, что в тот вечер пригласил Александра Николаевича на пару с В. И. Болдиным отужинать в Кремле. Там за бокалом вина поблагодарил Яковлева за помощь, что для Михаила Сергеевича не было характерно. Хвалил он своих соратников редко и с большой неохотой.

Теперь на съезде должны были избрать главу законодательной власти — председателя Верховного Совета СССР. Горбачев с кандидатурой на этот пост определился: только Анатолий Лукьянов. Но когда началось выдвижение кандидатов, к Яковлеву подошел молодой депутат Сергей Станкевич из Межрегиональной депутатской группы: «Мы хотим выдвинуть вас. Победа гарантирована — за вас проголосуют члены Межрегиональной депутатской группы и депутаты от республик».

^{Председатель Верховного Совета СССР А. И. Лукьянов на совместном заседании палат Верховного Совета во время обсуждения законопроекта «О свободе совести и религиозных организациях». 26 сентября 1990. [ТАСС]}

Видимо, Александр Николаевич счел это предложение не только лестным, но и разумным. Потому что пошел советоваться с Горбачевым. Тот, выслушав, нахмурился, стал нервно ходить по кабинету. Молчал. Но за этим молчанием явно чувствовалось недовольство. Тогда Яковлев предложил такой вариант:

— Я сейчас уйду из Дворца съездов, сказавшись больным. И тема сама собой закроется.

Горбачев с облегчением кивнул: действуй.

Но все равно на съезде в числе других была названа и кандидатура Яковлева. Председательствующий на заседании поручил Е. М. Примакову связаться с Александром Николаевичем и выяснить его настроение. Тот позвонил, и Яковлев без обиняков сказал Евгению Максимовичу, что не хочет быть главой Верховного Совета.

А ведь хотел. Считал, что заслужил это право. Но… Сказалась стойкая привычка подчиняться партийной дисциплине, быть верным первому лицу.

Председательствующий со слов Примакова объявил об официальном отказе Яковлева баллотироваться на высокий пост. Председателем ВС был избран А. И. Лукьянов — тот самый, кто вскоре встанет на сторону гэкачепистов, предаст Горбачева.

В марте и мае 1990 года Е. К. Лигачев дважды обращается с закрытыми письмами к генеральному секретарю, в них он выражает тревогу по поводу ситуации в партии и стране. В КПСС — раздрай, в стране — нестабильность, грозящая перерасти в развал. Егор Кузьмич требует принятия решительных мер по спасению и партии, и государства, дать отпор антисоциалистическим силам, а для начала просит созвать внеочередной пленум ЦК.

Яковлев в ответ направляет Горбачеву свое письмо.

Да, соглашается он, проблем накопилось много, озабоченность Лигачева понятна и объяснима. Но дальше Александр Николаевич по пунктам разбивает доводы своего давнего оппонента.

Что касается отсутствия единства в рядах партии, то Яковлев спрашивает: «Единство на базе чего? Глубокого, честного, откровенного, подлинно марксистского анализа всего собственного опыта? Или же на базе самомнения, убежденности только в своей правоте, веры в мифы, а не в знание?»[286]

Он упрекает оппонента в том, что тот, справедливо объявляя тревогу, не предлагает никаких путей выхода из создавшегося кризиса, ограничивается лишь констатацией фактов: «Некоторые рекомендации есть, но они носят сумбурный и паникерский характер. „Почему мы медлим с размежеванием в партии? — задает вопрос Егор Кузьмич. — Размежеванием с ревизионистами, социал-демократами, националистами“. Это после призывов-то к единству! И с добавлением, что работа должна вестись строго по Уставу КПСС и Конституции СССР».

Он предлагает подумать, отчего получилось так, что на недавних выборах в Верховный Совет РСФСР от Москвы и Ленинграда избраны только по одному рабочему. «Это ведь народ голосовал, и притом свободно», — подчеркивает Яковлев.

И зачем созывать внеочередной пленум? Чтобы «в очередной раз поговорить о том, как все плохо и какая скверная печать»?

Завершая свой отклик на письма Лигачева, Александр Николаевич предполагает, что за ними, возможно, стоит желание Егора Кузьмича сыграть на опережение, провести раскол на пленуме ЦК еще до предстоящих съездов — учредительного Российской коммунистической партии и ХХVIII съезда КПСС.

Сам Яковлев к этой поре, кажется, уже не верит в состоятельность партии, которой он служил больше сорока лет. Слишком тяжелым оказался груз накопившихся за эти годы проблем — они неумолимо тормозили движение корабля, тянули его на дно.

Последнему съезду КПСС предшествовал пленум, состоявшийся пятью месяцами ранее: «Уже на нем обозначились линии раскола, искры будущих стычек, циничных схваток за власть, которые начисто заслонили интересы дела, заботу о будущем страны, конкретные проблемы, стоящие перед государством в сложный переходный период»[287].

Доклад генсека на пленуме был посвящен платформе партии к предстоящему съезду, которая носила название «К гуманному демократическому социализму». Этот программный документ вызвал яростные споры, противники перестройки считали ряд его положений не только ошибочными, но и гибельными для социализма, партии, страны. Соглашаясь с тем, что проблем накопилось много, они по-прежнему ратовали лишь за «косметический ремонт», а всякие призывы коренным образом перестроить жизнь объявляли «антисоциалистическими», видели в них «происки Запада»[288].

С трибуны звучали призывы приструнить «распоясавшихся журналистов», очистить руководство партии от «ренегатов и ревизионистов», не допустить в экономике никаких элементов рынка, а в обществе — никакой частной собственности.

Были и другие голоса. Например, требовавшие отмены пресловутой 6-й статьи конституции[289]. Подобные требования звучали ранее на съезде народных депутатов. Резко выступил Борис Ельцин, обвинивший Центральный комитет в нерешительности, догматизме, нежелании заняться коренной перестройкой партийной работы.

Участники пленума стали свидетелями открытой схватки между двумя членами ПБ, Лигачевым и Шеварднадзе, по-разному оценившими кровавые стычки, произошедшие в Тбилиси в апреле 1989 года.

Во многих выступлениях членов ЦК звучали слова «кризис», «крах», «катастрофа», «провал», «край пропасти». А вывод делался такой: надо затормозить перестройку или вовсе откатиться назад, иначе — гибель.

Одним из таких ораторов был секретарь ЦК по оборонным вопросам О. Д. Бакланов, заявивший, что он вступал в коммунистическую партию, а предлагаемая платформа, по сути, является социал-демократической.

Именно на том пленуме, пожалуй, впервые с высокой трибуны прозвучал вопрос, обращенный к Яковлеву: с кем вы, почему вы все время отмалчиваетесь, не объясняете нам конечную цель ваших замыслов, ваших действий? Вопрос задал второй секретарь ЦК компартии Казахстана В. Г. Ануфриев.

Нельзя сказать, что это обращение застало Александра Николаевича врасплох. Нет, он давно определился со своей позицией. Партия в существующем виде обречена на гибель. Монополия КПСС — это анахронизм, общество созрело для введения многопартийной системы. Экономика без элементов рынка тоже не выживет. Однако, когда ему предоставили возможность выступить, Яковлев продолжал все ту же песню: про укрепление социализма, про необходимость единства в рядах партии и пр. Впоследствии признавался: все это было лукавством, но вынужденным, поскольку верхушка партаппарата еще не созрела для восприятия иного.

Да, Ельцин уже открыто и не один раз говорил о необходимости крутых перемен, но Борис Николаевич еще два года назад сделал свой выбор, покинул команду Горбачева, затеял свою игру. А соблюдавший аппаратные правила Яковлев все еще равнялся на генерального секретаря, не решался без его ведома на сколько-нибудь радикальные публичные заявления.

^{Статья А. Н. Яковлева о перестройке и антирыночных настроениях. 6 августа 1988. [Из открытых источников]}

Также в своем недлинном (согласно регламенту) выступлении Яковлев одобрил проект платформы КПСС, призвал быть реалистами и не поддаваться паническим настроениям. Он заклеймил посла В. И. Бровикова, который выступил с антиперестроечных позиций и поддержал идею президентства, считая, что стране как никогда сейчас нужна сильная верховная власть.

А вопрос Ануфриева, по сути, тогда так и остался без ответа. Хотя очень скоро такие вопросы Яковлеву станут задавать в других аудиториях, и ему невольно придется открывать свое истинное лицо.

Тем временем обстановка на пленуме обострялась. Дошло до того — невиданное дело для такого рода собраний, — что члены ЦК стали давать персональные оценки руководителям КПСС. Опять всплыло противостояние двух членов Политбюро — Лигачева и Яковлева.

Неожиданно в защиту Александра Николаевича выступил секретарь парткома Московского машиностроительного завода С. Горюшкин. Он сказал, что не Яковлев, а Лигачев должен подать в отставку. Ему стал возражать секретарь ЦК компартии Литвы В. Н. Швед, припомнивший визит Яковлева в Вильнюс в августе 1988 года. Якобы именно с его благословения в республике набрали силу разрушительные процессы, подняли голову националисты.

^{Запись беседы А. Н. Яковлева и Генерального секретаря ЦК КП Чехословакии М. Якеша. 14 ноября 1988. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 142]}

Зал встретил это выступление аплодисментами.

В перерыве между заседаниями к Александру Николаевичу подошел генеральный секретарь:

— Ты имей в виду, что есть мнение заслушать тебя по этому вопросу отдельно — его высказали рабочие из Нижнего Тагила. А с рабочим классом шутить нельзя.

Каким же было это его отношение?

Происходящие в Литве события, и в частности позицию республиканской компартии, он назвал «ударом по перестройке в момент, самый трудный, самый ответственный, самый критический».

«Потеряна ли ситуация в Литве? — спрашивал Яковлев. — Не думаю. Грозит ли это опасностями? Безусловно, и на них тут указывалось в общем-то справедливо. Но кроме опасности есть и другое. Приходится признать: в республике сложилась слишком знакомая нам картина недееспособности парторганизации. Руководство продемонстрировало недальновидность».

Яковлев говорил, что он категорически против любого проявления национализма, но и за то, чтобы развивать все подлинно национальное по самому широкому фронту: язык, культуру, добрые традиции, все то, что и характеризует Народ. И чем он малочисленнее, тем больше такта и внимания требует. Национализм не только слеп, он антигуманен. Он ищет врагов, а не друзей, конфронтирует, а не объединяет, игнорирует общечеловеческие ценности.

Эти же слова он произносил и год назад перед партийным активом Литвы, призывая коллег к взвешенной и разумной позиции.

— Я не несу ответственности за слухи, которые распространяются, может быть, добросовестно или понаслышке, а может быть, с умыслом, — этими словами Александр Николаевич закончил свое выступление.

Конечно, и Яковлев, и многие другие члены ЦК — особенно те, кто побывал в Литве недавно в составе делегации Центрального комитета во главе с М. С. Горбачевым, — прекрасно сознавали, что джинн выпущен из бутылки и обратно его уже не загнать. Компартия республики раскололась на два непримиримых крыла, причем «промосковские» оказались в явном меньшинстве. Сепаратистские настроения охватили большую часть населения. Первый секретарь ЦК КП, председатель Верховного Совета Литвы А. М. Бразаускас и его соратники на пленуме откровенно и прямо говорили о суверенитете как о деле, фактически решенном.

^{Доклад в ЦК КПСС о рабочем визите А. Н. Яковлева в Чехословацкую ССР. Не ранее 16 ноября 1988. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 142. Л. 1]}

Ситуацию в Литве обсуждали на протяжении всего третьего дня пленума и в итоге констатировали разрыв между КПСС и компартией этой республики.

То есть опять лукавство? Ведь что говорил с трибуны наш герой? «Потеряна ли ситуация в Литве? Не думаю».

А ведь думал. Думал одно, но говорил совсем другое. И остальные, включая Михаила Сергеевича, поступали точно так же.

Возможно, министр обороны Д. Т. Язов и председатель КГБ В. А. Крючков были уверены в том, что республику, как и всю Прибалтику, удастся удержать силовым путем. Но скорое будущее опровергнет и эти надежды.

Проект платформы КПСС, с которым партия должна была выйти на ХХVIII съезд, пленум одобрил.

В начале марта 1989 года член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Яковлев встретился вначале со слушателями Высшей партийной школы в Москве, а спустя десять дней — со строителями московского метро и ответил на их вопросы. Спрашивали его о введении президентской формы правления, о том, какие новые политические силы могут составить конкуренцию компартии, о переходе к рыночным отношениям, о социал-демократии, новой платформе КПСС, границах гласности и плюрализма, неформальных объединениях, словом, интересовались буквально всем, что стало актуальным, что будоражило умы и обывателей, и политиков.

Один из слушателей ВПШ задал вопрос, отчего не запрещена деятельность общества «Память», которое призывает к насилию и погромам.

Яковлев ответил так: «Я не еврей, но, однако, листовки я получаю от „Памяти“ каждую неделю, которые называют меня „главой жидомасонской ложи в Советском Союзе“. И по одной только, как я понимаю, причине: я действительно выступаю публично, и письменно, и устно, везде и всюду, — против любых проявлений национализма, в том числе и антисемитизма. И считаю это позором для русской интеллигенции и для любого русского человека, который исповедует вот такую идеологию расовой ненависти»[291].

Попросили обозначить его позицию по поводу югославской концепции социализма и конкретно насчет того, чтобы использовать ее у нас. Он снова не решился назвать вещи своими именами, стал говорить, что мы должны разобраться в том, что строили и что в итоге построили. Заметил, что и в проекте платформы КПСС об этом сказано очень осторожно: «Я думаю, что мы пока для этого еще не созрели»[292].

Все-таки он явно учитывал специфику той аудитории, перед которой держал слово, это были партийные работники среднего звена, а перед ними Яковлев не хотел раскрывать всех своих карт.

Допытывались насчет его отношения к Горбачеву. Спрашивали: не кажется ли ему, что тот растерял свой ресурс, что он «одинаково не мил и правым, и левым, и консерваторам, и демократам, и верхам, и низам»? Так не лучше ли ему уйти самому, пока история не уйдет его?

Яковлев стоял скалой: нет, он всегда поддерживал и будет поддерживать Горбачева. Соглашался: проблем накопилось выше крыши, беда в том, что экономическая реформа явно отстает от политических перемен, а отсюда пустые полки в магазинах, отсюда недовольство людей.

Проще было отвечать на вопросы личного характера. Например, о родственниках.

Да, они у него есть: «Три сестры. Одна живет с мужем в Ярославле, работает на нефтеперегонном заводе, рабочая. Вторая живет в Ростове Ярославском, тоже с мужем, она учительница, только что ушла на пенсию. Третья сестра живет в Угличе, работает мастером на часовом заводе. Вот все мои родственные секреты. У нас сохранился родительский дом, в котором каждый год мы все собираемся вместе с внуками. Это… есть такой рабочий поселок „Красные Ткачи“, в 14 километрах от Ярославля по Московскому шоссе. Заезжайте в гости».

Метростроевцы тоже задали ему немало трудных вопросов.

Он объяснял им, что не видит беды во введении многопартийной системы, но идеальной для нашей страны, на его взгляд, была бы демократия на основе двухпартийности.

Отказался гарантировать потерю для СССР прибалтийских республик: «Но если вдруг когда-либо это произойдет, то я думаю, что на каком-то этапе жизнь заставит нас снова объединиться, но на новой основе»[293].

Заверил, что в Политбюро хоть и случаются жаркие споры, но по принципиальным вопросам расхождений в высшем руководстве нет.

Опять, уж в который раз, заметим: на всех этих встречах он не был до конца честен с аудиторией. Александр Николаевич, если верить его воспоминаниям, именно тогда расстался с последними иллюзиями относительно родной партии и того социализма, в строительстве которого он активно участвовал.

Еще Александр Николаевич понял, что впредь, где бы он ни появлялся — на партийных форумах, на встречах с рабочими, интеллигенцией, армейцами, всюду ему будут задавать этот вопрос: с кем вы, Александр Николаевич, за что и против чего боретесь? Наступило время отвечать.

Итогом тех мучительных размышлений стало решение: изложить свою позицию на предстоящем съезде и там же отказаться от участия в руководящих органах партии.

Примерно тогда же, весной 1990-го, против Яковлева была развернута мощная атака, в которой наряду с консерваторами внутри партийного руководства участвовали и всякие внешние силы — русские националисты, радикалы из общества «Память», баркашовцы, антисемиты и пр. и пр.

Причем все это происходило при молчаливом попустительстве правоохранительных органов. Было такое впечатление, что кто-то очень могущественный наверху дал команду «фас», ну а коли такая команда прозвучала, то всегда найдется много желающих порвать жертву в клочья.

^{В конце 1980-х годов Яковлев стал мишенью для радикалов из общества «Память». [Из архива Л. Шерстенникова]}

Оставшись без поддержки со стороны своих высокопоставленных «коллег», Александр Николаевич неожиданно получил содействие от целого ряда выдающихся деятелей советской культуры. Они написали «Открытое письмо» в защиту Яковлева, передали его в «Правду», а копию направили М. С. Горбачеву.

Вспомнив имена Твардовского и Сахарова, которых подвергали травле ранее, авторы письма с тревогой писали, что теперь «армия ниспровергателей» избрала новую жертву — А. Н. Яковлева.

Среди тех, кто подписал это обращение, были Булат Окуджава, Олег Ефремов, Дмитрий Лихачев, Сергей Аверинцев, Алесь Адамович, Василь Быков, Ион Друцэ, Виталий Гольданский, Фазиль Искандер и др.

Письмо это напечатано не было. После чего травля только усилилась.

Но и Яковлев не сдавался и не пытался как-то поладить со своими гонителями. Напротив, его публичные выступления звучали все радикальнее, он призывал как можно скорее перейти к многопартийной системе, отказывал родной партии в монополии на власть, говорил о несостоятельности того социализма, который мы построили.

В последующем Александра Николаевича Яковлева не раз будут спрашивать: в какой момент он поменял свои взгляды? Отвечал он всякий раз по-иному, хотя общим всегда оставался тезис о тех сомнениях, которые сопровождали его всю жизнь.

В опубликованных воспоминаниях это звучало так:

Безусловно, куда легче приходится человеку, имеющему твердые взгляды. На то, каким должно быть социальное устройство общества, какими путями развиваться экономике, как управлять государством и решать возникающие проблемы. Этих «как» в нашей в жизни великое множество. Но есть ли единые рецепты на все времена и на все ситуации? Догматики из прежней советской жизни считали, что да, есть — читай Маркса, Энгельса, Ленина, изучай речи партийных вождей — там ты найдешь ответы на все вопросы.

Но для Яковлева с некоторых пор такой путь стал неприемлем. Вместо точек и восклицательных знаков он выбрал знак вопроса.

В интервью корреспонденту «Российской газеты», которое он дал за два года до своего ухода из жизни, он категорически протестовал против того, чтобы считаться «перевертышем».

Беседуя с другим журналистом (это 1995 год), с горечью признается, что сейчас абсолютно критически настроен к КПСС и что от этого очень страдает: «Ведь я исповедовал ее идеи, я способствовал их распространению. И я готов участвовать в суде над большевизмом — хоть в роли обвинителя, хоть свидетеля, хоть обвиняемого»[299].

Для него большевизм — это власть забулдыг и бездельников, а мечта о коммунизме — химера: «Никто никогда не построил, и никто никогда не построит коммунизм. Поэтому бороться с коммунизмом, с коммунистической идеей бессмысленно. […] А вот большевизм — это форма власти, которая использует самые-самые неприглядные аспекты Марксова учения. И в первую очередь то, о чем я говорил, — насилие»[300].

И снова — перевертыш или не перевертыш?

В. Н. Игнатенко, близко соприкасавшийся с Яковлевым при работе в Президентском совете, тоже считает, что неверно говорить о каком-то внезапном переломе во взглядах Александра Николаевича, о его «внезапном озарении».

Летом 1990 года, незадолго до начала последнего в истории съезда КПСС, ему позвонил М. С. Горбачев и выразил недовольство подготовленным группой спичрайтеров текстом отчетного доклада. Руководил группой И. Т. Фролов, а поскольку Иван Тимофеевич недолюбливал Александра Николаевича, то привлекать его к работе над докладом не стал.

— Ты посмотри на все это дело свежим, незамутненным взглядом, — сказал Горбачев. — Там надо поменьше мудреной философии и побольше новых прорывных идей. Отчетный доклад должен соответствовать текущему непростому моменту. Не надо скрывать тех тяжелых проблем, которые мы переживаем, но и уныния быть не должно. Партия ждет от нас честного откровенного анализа и ясных путей движения вперед. Мы за социализм. Но за такой, который не для лозунгов, а для людей.

Честно говоря, Яковлев был обижен тем, что на сей раз его отстранили от работы над главным программным документом. Да и других претензий к генсеку у него накопилось достаточно. Отношения между вчерашними соратниками катились под откос — об этом подробнее будет сказано ниже. Но, опять-таки верный аппаратной этике, Александр Николаевич без возражений взялся за переделку текста доклада.

Еще в начале июня он участвовал в обсуждении структуры этого важного документа на узком совещании с участием помощников генсека Г. Х. Шахназарова, Н. Я. Петракова и двух надежных речеписцев А. Н. Ермонского и Н. Б. Биккенина.

Осторожный Шахназаров в ходе этого разговора не выходил «за рамки», предпочитал обтекаемые формулировки. «Съезд должен быть созидательным». «Перестройка необходима, и надо этим путем идти дальше». «Партия должна стать политическим авангардом». «Марксизм мы не отрицаем, но нужна новая теория»[303].

Яковлев же пытался обострить обсуждение, с самого начала обронил фразу явно провокационную: «Я убежден, что нам нужен социалистически организованный капитализм, стержнем которого являются рынок и свободный человек на свободной земле».

Но вообще сохранившаяся в архиве запись этого разговора оставляет ощущение тупика. Собрались умные люди, чтобы дать рекомендации своему вождю по поводу его предстоящего доклада, но сами не знают, куда идти, что говорить, о чем умолчать. С одной стороны, с другой стороны…

^{Г. Х. Шахназаров на пресс-конференции, посвященной результатам исследований на тему «Национальные интересы и проблемы безопасности России». 21 января 1998. [ТАСС]}

Как угодить всем? Ведь среди делегатов съезда будут и сторонники перестройки, и ее явные противники, будут демократы и сталинисты, будут аплодирующие курсу на интеграцию в мировое сообщество и откровенные враги этого пути. Да, тот состоявшийся на цековской даче в Волынском закрытый для чужих ушей разговор явно не сложился.

И вот, оказывается, группа под водительством академика Фролова тоже не вытянула, не должным образом справилась с поручением генерального секретаря. Хотя если честно, то и поручение это, видимо, было сформулировано в общих расплывчатых выражениях. С одной стороны, «побольше социализма», с другой — «надо смелее переходить на новые формы хозяйствования».

Александр Николаевич тезисно подготовил свой вариант, сделав упор, как он сам писал впоследствии, на «социал-демократические мотивы». Именно это и вошло в окончательный вариант того выступления, которое озвучил М. С. Горбачев.

Генсек снова — уже в который раз — с трибуны съезда говорил о том, чем была вызвана перестройка, перечислял те тяжелейшие проблемы, которые накопились во всех сферах советской жизни. Вся логика его рассуждений подводила к тому, что необходимы фундаментальные перемены в экономике, что она должна быть многоукладной, с разнообразными формами собственности и хозяйствования, что без рыночных отношений не обойтись. Именно рынок, говорил Горбачев, поможет нам решить многие накопившиеся социальные беды. И при этом глава партии, как и прежде, оговаривался: без социализма нам не обойтись.

Эта оговорка, впрочем, не могла ввести в заблуждение консервативно настроенных делегатов. Съезд партии временами напоминал шумный базар: кто кого перекричит. После долгих дискуссий по порядку ведения было принято решение заслушать отчеты членов Политбюро и секретарей ЦК.

Александр Николаевич понял, что, видимо, он и станет главной мишенью для критически настроенных участников съезда. Но сдаваться не хотел. Всю ночь работал над своим отчетом, выверял каждое слово, каждую мысль. 2 июля 1990 года в ходе вечернего заседания одним из первых вышел на трибуну.

Начал с того, что полностью поддерживает положения и выводы доклада товарища Горбачева. Подчеркнул историческую правоту выбора 1985 года, то есть начала перестройки[304].

Теперь предстояло сказать о родной коммунистической партии. Да, он расстался с иллюзиями относительно возможности ее реформирования. Но пока не отважился назвать черное черным, опять прибег к эзопову языку:

Далее Яковлев приступил собственно к отчету о своей деятельности как член Политбюро ЦК КПСС. Сначала говорил о том, что удалось сделать, возглавляя Комиссию по международной политике — тут подводных камней почти не ожидалось, все было прозрачно и понятно. Яковлев послушно выполнял установки ЦК и генсека по нормализации отношений с другими государствами, закрытию последних бастионов холодной войны. Упрекнуть могли только за одно: за то, что отпустили, отдали капиталистам страны Восточной Европы, еще вчера считавшиеся социалистическими. Но и на этот возможный упрек ответ у него имелся.

Затем перешел к своей работе в Комиссии по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями. Пояснил: доброе имя за это время возвращено почти миллиону человек. Этим не ограничился, стал рассуждать о том, как создавался и запускался механизм репрессий, как он функционировал, как смогли его организаторы подмять под себя партию, госорганы, общество. «Все это не праздные вопросы, — подчеркнул Яковлев. — Но ответ один: правда о сталинизме — это приговор созданной им системе».

Понятно, что самое главное он пока не сказал. Понятно, что огромный зал Дворца съездов, заполненный делегатами со всей страны, ждал от него пояснений по поводу другой стороны его деятельности — на поприще идеологии, за Яковлевым к этому времени уже давно укоренилось прозвище «архитектор перестройки», ее закулисного управителя. И обойти эту сторону он не мог.

Заканчивая свой отчет, он призвал отказаться от «охоты на ведьм», не искать «еретиков», а заняться конкретными делами.

Сигнал был более чем понятен: не надо видеть во мне корень всех наших бед, лучше оглянитесь вокруг.

В ходе прений Яковлев услышал немало критических замечаний в свой адрес. Его ругали за приглашение к рынку, за позицию по Прибалтике, за отрицание классового подхода, за войну в Карабахе, за «потворство» распустившимся журналистам… Но были и выступления в поддержку. Из секретариата съезда Александру Николаевичу передали полторы сотни записок с вопросами делегатов. Пришлось выступать снова — чтобы на эти вопросы ответить.

Он сразу пояснил, что на те записки, где выражено позитивное отношение к его работе, отвечать не будет. Постарается отреагировать на те, которые содержат обвинения «за то, за другое или за третье».

Много претензий к Яковлеву высказывалось по поводу его позиции по ситуации в прибалтийских республиках. Тут он снова повторил уже многократно сказанное — о своем неприятии национализма в любых его проявлениях, о том, что нужны политический диалог и принятие нового союзного договора, который учитывал бы интересы всех сторон. Категорически осудил шельмование коммунистов, имеющее место в Прибалтике, хулиганские выходки против памятников, против армии и все другие вандалистские тенденции, которые там проявились в последнее время.

Также много вопросов было задано в связи с событиями в странах Восточной Европы, которые одна за другой сходили с социалистической орбиты.

Но здесь Александр Николаевич прибегнул к уже не раз испытанному приему, он явно лукавил:

А дальше попадает уж совсем пальцем в небо:

Отвечая на записку о разрушении Совета экономической безопасности (СЭВ), который координировал торгово-экономические связи между соцстранами, и Организации стран Варшавского договора (военный блок стран Восточной Европы), опять не угадывает ближайшего будущего или попросту лицемерит:

Сразу три существенных ошибки. Соединенные Штаты, как мы знаем, после распада социалистической системы стали единственным военным гарантом для Европы и на долгое время — лидером однополярного мира. СЭВ и ОВД просуществовали менее года.

Генерал-майор Александр Лебедь, начинавший делать свою политическую карьеру, задал тот самый вопрос, который затем в разных вариациях будет преследовать Яковлева всю оставшуюся жизнь: «Сколько у вас лиц, Александр Николаевич?»

Он ушел от ответа.

Кого бы Яковлев видел на посту генерального секретаря? Конечно, товарища Горбачева Михаила Сергеевича.

А каким ему представляется собственное политическое будущее? В этом месте Александр Николаевич слегка затемнил. Сказал, что он для себя этот вопрос уже решил, но как — объяснять не стал.

Странный это был ответ. Такое впечатление, что Яковлев еще надеялся на что-то, еще не обрубал концы. Это же заметил хорошо знавший Александра Николаевича писатель И. Минутко, который в своей книге так прокомментировал тот эпизод:

Разумеется, главным единомышленником был М. С. Горбачев, и, наверное, Александр Николаевич ждал от него определенной реакции на свое заявление. Скорее всего, каких-то слов благодарности за уже сделанное, возможно, уговоров остаться в команде, возможно, чего-то еще. Не дождался ничего.

Кстати, когда Яковлев выступал со своим отчетом, Горбачев то ли случайно, то ли намеренно покинул зал заседаний. И вот теперь тоже отмолчался, словно речь шла не о близком соратнике, не о секретаре ЦК, с которым рука об руку затеял грандиозную ломку, а о рядовом члене партии. Ну, намекнул человек о своей отставке, так пусть с этим и живет, свято место пусто не бывает. Имеет право.

Яковлев — прожженный аппаратчик, лучше других знавший нравы, царившие на партийном Олимпе, никогда не питавший иллюзий относительно дружбы и верности среди членов Политбюро, — расстроился. Расценил это как молчаливое согласие Горбачева с его желанием уйти в тень.

Но съезд продолжал свою работу, теперь Яковлеву предстояло ответить на вопросы молодых депутатов. Именно на встрече с ними он совершенно определенно заявил о своем желании покинуть ЦК.

Молодые коммунисты обрушили на Александра Николаевича град вопросов. Допытывались, выйдет ли он из партии. Яковлев снова ушел от прямого ответа. Сказал так: «Что же касается партии, то хочу сказать, что, кроме прочего, есть такое понятие — лояльность. Я вступил в партию во время войны. Постарайтесь понять, для меня это фактор огромной важности. Я не могу это забыть».

Спросили, построен ли в СССР социализм?

Кто-то поинтересовался, как он относится к В. И. Ленину.

Еще спросили, как он оценивает те овации, которые на съезде достались Е. К. Лигачеву. Вопрос, конечно, был с подковыркой. К тому времени уже все в стране знали об их противостоянии. Яковлев только руками развел: «Ну, товарищи, кто хочет, тот хлопает. Зачем из этого делать историю? Я прошу вас не требовать от меня персональных оценок. Я бы не хотел этим заниматься».

И вот этот-то пассаж противники (не оппоненты, а именно противники, ярые враги Яковлева) в дни съезда использовали против него, выпустив и распространив среди делегатов некую «справку» о его встрече с молодыми делегатами. Там черным по белому значилось: «Кто хочет, тот пусть и хлопает. Но надо бы сделать все, чтобы он не был избран в руководящие органы». Далее в этой «справке» приводились и другие цитаты из якобы произнесенных речей Яковлева. Например: «Сделаю все, чтобы членом Политбюро не стал министр обороны». Или: «Горбачев озвучивает мои идеи». Ну и так далее.

Эта искусно изготовленная фальшивка, где правдивые высказывания умело переплетались с ложью, широко гуляла среди делегатов. Возможно, и Горбачеву ее показали — не потому ли он в те дни так демонстративно отворачивался от Яковлева?

А что происходит? Яковлеву кто-то объявил тайную войну. Причем этот «кто-то» обладал мощным ресурсом, ведь в те годы множительная техника была под жестким контролем. А тут распечатанные на ксероксе, и в большом количестве, провокационные листовки. И составлены грамотно — без очень опытной руки там явно не обошлось. Только чья это рука?

Невольно вспомнился один из доверительных разговоров с В. А. Крючковым — в ту пору, когда они вместе ходили в сауну, а после парилки выпивали по рюмочке и беседовали на разные темы. Однажды Яковлев поинтересовался у Владимира Александровича, что скрывается за термином «активные мероприятия». Он слышал иногда это выражение из уст разведчиков и всегда считал, что речь, видимо, идет о каких-то острых операциях спецслужб, может быть даже убийствах. Но Крючков охотно разъяснил:

— Вовсе нет, тут мы обходимся без пистолета, яда или кинжала. В ход идут изготовленные нашими умельцами фальшивые бумаги — это могут быть листовки, личные или официальные письма, статьи, написанные сотрудниками КГБ, но под другими фамилиями размещенные в западных изданиях, и прочие подобные фокусы. Такими приемами пользуются все разведки мира.

— Интересно, — вскинул брови Яковлев. — Но и аморально.

— Зато очень эффективно. Таким образом можно скомпрометировать любого неугодного человека или, напротив, поддержать человека нужного. Можно даже целое правительство убрать.

От этих воспоминаний лучше не стало.

Неожиданно на выручку Яковлеву пришел Борис Резник — корреспондент «Известий» по Хабаровскому краю.

Журналист сообщил депутатам, что сам был на той встрече Яковлева и ничего подобного из его уст не слышал. Он попросил съезд поручить секретариату провести расследование, каким образом подобная ложь была размножена и распространена среди делегатов.

Не удивительно, что именно журналист Борис Львович Резник вступился за секретаря ЦК Александра Николаевича Яковлева. Я хорошо знал Резника и всегда восхищался его предельной смелостью, готовностью немедленно прийти на помощь несправедливо обиженным. Борис, будучи собственным корреспондентом газеты в Хабаровске, завоевал себе прочный авторитет как автор множества статей-расследований о тех злоупотреблениях, которые там творились. Затем, уже в 90-е и «нулевые» годы, став депутатом Государственной думы, он нередко шел «против течения», голосовал не как того требовала фракционная дисциплина, а как порядочный гражданин и законодатель. Возможно, он оставался на Охотном Ряду единственным принципиальным и честным депутатом.

А тогда, в июле 1990 года, Резник фактически спас от наветов секретаря ЦК.

Все равно Александр Николаевич чувствовал себя скверно. В какой-то момент хотел вообще уйти из Кремля, больше не появляться на съезде. Долго раздумывал: надо ли ему снова подниматься на трибуну, чтобы опровергнуть ложь?

Выступил он резко. Процитировал и эту фальшивку, и еще ряд других подобных «справок» и листовок, которые распространялись в кулуарах съезда. Показал с трибуны ксерокопию статьи из одной «патриотической» газетенки, где прямым текстом содержался призыв к военному перевороту. «Нам нужен новый Гитлер, а не Горбачев, — зачитывал Александр Николаевич статью из этой газеты. — В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки».

В заключение сказал, обращаясь к организаторам клеветнической кампании: «Конечно, все это оставляет рубцы на сердце. Укоротить мою жизнь вы можете, но заставить замолчать — никогда».

Образованная комиссия во главе с первым секретарем Витебского обкома КПСС В. В. Григорьевым провокацию в отношении секретаря ЦК осудила, но провокаторов не нашла.

В последние дни своей работы съезд приступил к формированию центральных партийных органов и выдвижению кандидатов на пост генерального секретаря. Один из делегатов предложил внести в список для голосования Яковлева.

Александр Николаевич опять вышел на трибуну, поблагодарил за оказанное доверие, но от выдвижения отказался.

Потом поступило предложение ввести должность заместителя главы партии и избрать на этот пост Яковлева. Он опять отказался.

Внутренне Александр Николаевич уже порвал с КПСС, оставалось сделать последний шаг. Но пока он на это не решался. Возможно, именно по той причине, которую озвучил, отвечая на вопросы молодых делегатов: «Я вступил в партию во время войны. Постарайтесь понять, для меня это фактор огромной важности. Я не могу это забыть».

Один известный, талантливый, любимый всеми театральный режиссер на глазах у миллионов телезрителей в прямом эфире сжег свой партийный билет. Это был не лучший «спектакль» в его жизни, что режиссер и сам потом признал. Абсолютно чуждый пристрастию к внешним эффектам, Александр Николаевич никогда бы не сделал шоу из своего прощанья с партией.

^{Президент СССР, Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев с делегатами ХХVIII съезда КПСС. 1 июля 1990. [РИА Новости]}

Мало кто мог тогда предположить, что это будет последний съезд в истории КПСС. Он, повторю, проходил бурно, с трибун звучали разные, часто полярные оценки ситуации, предложения по реформированию партии, характеристики «прорабов перестройки». Одни, например Е. К. Лигачев, В. А. Крючков, пламенно ратовали за социализм и классовые подходы, а другие с той же трибуны требовали серьезных перемен — в партии, экономике, обществе. И почти все клялись в верности перестройке, только вот понимали ее по-разному.

Именно тогда, как считал Александр Николаевич, исходя из расклада политических сил, сложилась реальная возможность для создания второй партии, на социал-демократических принципах. И именно он мог ее, эту партию, возглавить. Но, признавался Яковлев, он проявил в те дни личную слабость, упустил верный шанс.

На съезде произошло окончательное размежевание политических сил внутри КПСС, и те, и другие проявили себя достаточно выразительно. Однако сам Яковлев, подводя итоги этого форума, нашел другую формулу.

^{На портрете Горбачев близко к Яковлеву. Но на самом деле… [Из архива Л. Шерстенникова]}

С явным удовлетворением Александр Николаевич отметил в своих мемуарах, что проведенный среди делегатов опрос показал: все места между Горбачевым (он стал лидером рейтинга с 54,4 % голосов) и Лигачевым (аутсайдер с 8,1 %) заняли политики из «команды Перестройки». В том числе и он, Яковлев.

Именно тогда была изменена пресловутая редакция 6-й статьи конституции, то есть монополии коммунистической партии на абсолютную власть в стране пришел конец.

Что же касается партии, то, по твердому убеждению Яковлева, ее «никто не побеждал, она покончила жизнь самоубийством»: «Кровавое насилие большевизма исчерпало свой ресурс»[312].

В этом с Александром Николаевичем были согласны и многие другие деятели КПСС, наблюдавшие процесс распада изнутри. Например, М. Ф. Ненашев, которого никак нельзя причислить к радикально настроенным «перестройщикам». Он справедливо отмечал, что партия после 1989 года «отказалась от старых структур и старых методов, но при этом не отработала и не предложила новых»[313].

Если Яковлев говорил о «самоубийстве», то Ненашев нашел другие выражения, хотя суть была той же:

Диагноз, конечно, жесткий, но верный.