Алексей Каренин

Глава 20

КАРЕНИН. Ты гулял сегодня хорошо?

СЕРЕЖА. Да, весело было.

КАРЕНИН. А урок ты выучил?

СЕРЕЖА. Это который урок?

КАРЕНИН. Который я тебе давал.

СЕРЕЖА. Значит выучил.

КАРЕНИН. И рассказать сможешь?

Сережа помолчал.

КАРЕНИН. Так сможешь рассказать?

СЕРЕЖА. Смогу… А который урок?

КАРЕНИН. Тот, что я тебе давал.

СЕРЕЖА. Я не помню, который ты мне давал.

КАРЕНИН. Как же не помнишь? Ты его выучил?

СЕРЕЖА. Выучил, но забыл — который.

КАРЕНИН. А как же ты его выучил, если забыл?

СЕРЕЖА. Я сначала выучил, а после забыл.

КАРЕНИН. Я тебе, Сережа, про Еноха давал, помнишь?

СЕРЕЖА. Про Еноха выучил.

КАРЕНИН. И рассказать сможешь?

СЕРЕЖА. Смогу.

КАРЕНИН. Ну и расскажи раз так…

Сережа качается на стуле.

КАРЕНИН. Что-то не видно, чтобы выучил.

СЕРЕЖА. Я выучил, что Бог забрал Еноха живым на небо…

КАРЕНИН. И что же?

СЕРЕЖА. А почему тогда мама умерла? Она разве хуже Еноха?

Каренин выпрямился.

СЕРЕЖА. Дурные только могут умереть, но хорошие все могут быть как Енох.

КАРЕНИН. Это, Сережа, сложный вопрос.

СЕРЕЖА. В чем же сложный?

КАРЕНИН. В том и сложный, что мы не можем знать, кто дурной, а кто хороший.

СЕРЕЖА. Почему же не можем? Разве мама дурная?

КАРЕНИН. Мама, Сережа, она… не дурная…

СЕРЕЖА. Чего же она тогда умерла?

КАРЕНИН. Потому как умереть и не дурные могут…

СЕРЕЖА. Почему же Еноха живым взяли, а маму не взяли?

КАРЕНИН. Это, Сережа, только Бог решает. Вот для того и нужно писание учить, чтобы заслужить.

СЕРЕЖА. Значит, мама не учила?

КАРЕНИН. Почему же — учила.

СЕРЕЖА. Плохо разве учила?

КАРЕНИН. Полагаю, хорошо учила.

СЕРЕЖА. Чего же не взяли?

КАРЕНИН. Я этого, Сережа, не могу знать.

СЕРЕЖА. Зачем же тогда учить, если не возьмут?

Каренин вздохнул. Тут на счастье Каренина вошла Лидия Ивановна в наряде.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Молодой человек, я украду вашего отца. Алексей Александрович нам надо поговорить.

Каренин поспешно встал.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Пойдемте в кабинет.

Они вышли в коридор.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я все бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают…

КАРЕНИН. Он только спрашивал о матери, я не знал, что ответить. Вы спасли меня.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге…

Заходят в кабинет.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Она хочет видеть сына.

Каренин помолчал.

КАРЕНИН. Я не полагаю, чтоб я имел право отказать ей.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Друг мой! Вы ни в ком не видите зла!

КАРЕНИН. Я, напротив, вижу, что все есть зло. Но справедливо ли это?

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Нет. Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, но я не понимаю жестокости к вам! Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.

КАРЕНИН. Я все простил и потому не могу лишать ее того, что есть потребность любви для нее — любви к сыну…

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он будет думать?

КАРЕНИН. Я не думал об этом.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Если вы спрашиваете моего совета, то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я, не колеблясь, не советую, и, если вы разрешите мне, я напишу к ней.

КАРЕНИН. Напишите… Ваше право.