Алеша

III

Алексей застыл от долгой неподвижности и задумался. От приторного запаха ладана немного кружилась голова. Перед глазами мелькали тысячи огоньков свечей, блистала византийская позолота иконостаса. Где-то в вышине, под сводами храма терялся мощный, волнующий сердце голос хора. Он не мог сосредоточиться на молитве. Взгляд его скользил от огромного бородатого священника в колышущейся ризе к толпе верующих, тесно стоявших рядом друг с другом и медленно время от времени осенявших себя крестным знамением. Никого, кроме русских. Здесь наконец они были у себя дома. Франция осталась за стенами храма. Крапивины не были глубоко верующими, однако часто по воскресеньям отправлялись в православную церковь на улице Дарю и требовали, чтобы сын был вместе с ними. Алексей догадывался, что родители ходили в церковь не столько для исполнения своего религиозного долга, сколько для того, чтобы побыть среди соотечественников. Они стояли среди изгнанных, плечом к плечу с ними. Их объединяли одна вера, одна нужда, одна надежда.

Когда над склоненными головами раздались последние слова священника, толпа покорно направилась к выходу. В саду объединились в группки. Приветствовали друг друга. Обменивались последними новостями эмиграции. Наблюдая это беспорядочное движение, Алексей думал о лицее. Здесь, как и там, был перерыв. Но перерыв мирный, без крика, беготни, игры в мяч. Перерыв взрослых, перерыв, во время которого говорили только по-русски.

У ограды к Крапивиным присоединились несколько знакомых. Алексей торопился вернуться домой к обеду. Сегодня во второй половине дня у него назначена встреча с Тьерри Гозеленом. Все остальное его не интересовало. Он нервничал, слушая, как родители вновь и вновь обсуждали смерть Ленина. Все возмущались грандиозными похоронами, устроенными этому «антихристу», мавзолеем на Красной площади, поклонением набальзамированному трупу. И наконец, верхом оскорбления было решение Советов переименовать Петроград в Ленинград!

– Петр Великий гениально задумал этот город, – сказал Георгий Павлович. – А что с ним сделал Ленин? Город голодает, обезображен, раздавлен полицейским террором. Ленин не имеет на него никакого права!

– Я считаю – что переименовать Петроград в Ленинград – значит плюнуть в лицо Святой Руси! – подхватил господин Болотов.

– Не понимаю, как жители Петрограда согласились на это! – пропищала крупная дама в шляпке с перьями.

– А что могут сделать эти несчастные? – вздохнула Елена Федоровна. – Они на крючке. Недовольных забирает ЧК.

К кружку подходили все новые и новые люди. Их лица разгорячились, покраснели. Некоторые утверждали, будто бы из верных источников знали, что Англия собирается признать СССР.

– Англичане никогда не были нашими друзьями, – отрезал Георгий Павлович. – Что касается Франции, то я спокоен. Она не последует их примеру!

– Подождите, пока левые придут к власти, тогда и посмотрим! – воскликнул господин Болотов.

Разошлись около двух. Алексей изнемогал от усталости. Он наспех пообедал, торопясь приготовиться к важной встрече. Надел голубой костюм, рукава которого отпустила мать, и посмотрелся в зеркало. Лицо не понравилось ему. Слишком тонкие черты, мягкий подбородок, зеленые влажные глаза и светлые, зачесанные назад «под дезертира» волосы. Он мечтал, конечно, походить на американского актера Дугласа Фербенкса, однако решил, что ему далеко до него. Хотя любой недостаток можно восполнить умом. Примеры? Тьерри Гозелен! Он не был красив, однако властвовал над всем классом.

Встреча была назначена на четыре часа. В три тридцать Алексей пришел попрощаться с матерью. Надев очки, она чинила носки двух своих, как она говорила, мужчин. Окинув взглядом сына с головы до ног, она осталась довольна. Лучшего оставляли желать только немного стоптанные ботинки, трещины на которых следовало закрасить китайской краской. Маскировка оказалась такой удачной, что заметить ее мог лишь искушенный взгляд.

Тьерри Гозелен жил в Нейи, на бульваре Аржансон. Всю дорогу Алексей пролетел как на крыльях. Придя по указанному адресу, он оказался перед особняком, окруженным садом из подстриженных в виде шаров кустов самшита. У ограды позвонил. Ему открыл мужчина в голубом фартуке и провел до входа в дом. Там другой мужчина в жилете с черно-желтыми полосами поинтересовался целью визита. Алексей смущенно назвал свое имя и сказал, что у него назначена встреча с месье Тьерри Гозеленом.

Мужчина в полосатом жилете невозмутимо провел его в вестибюль, украшенный большими темными картинами, а затем на широкую лестницу, ступеньки которой покрывал поблекший ковер. Поднимаясь по лестнице, Алексей чувствовал себя как в музее, где богатство и красота убили жизнь. Ему неожиданно показалось, что эти пышные украшения, этот слуга в ливрее напомнили что-то далекое и родное одновременно – дом его родителей в России! Разве он жил еще где-то, кроме Франции? Его смущение росло по мере того, как он осознавал свое открытие, следуя за чопорным, молчаливым слугой. К счастью, на площадке второго этажа его ждал Тьерри Гозелен:

– Привет, старик! Рад, что ты смог прийти!

Одна фраза примирила Алексея с торжественной обстановкой, в которой жил его друг. Тьерри увлек его в свою комнату. Вокруг дивана стояли наполненные книгами шкафы, стол был завален бумагами, брошюрами, а на геридонах[4] там и сям царствовали фотографии знаменитых людей. Алексей узнал Виктора Гюго, Бодлера, Анатоля Франса… Другие лица ему ни о чем не говорили.

– Мой пантеон! – объявил Тьерри Гозелен.

Они сели на диван. Созерцая комнату, Алексей думал, что если бы не революция в России, то и у него была бы своя комната, много книг и слуги. Должен ли он сожалеть об этом? Он настолько свыкся с жизнью на чужбине, что не мог представить себе другого существования, нежели то скромное и незаметное в глубине Нейи рядом с отцом и матерью. Заметив его рассеянность, Тьерри Гозелен заговорил о последних событиях в классе. Они принялись сравнивать достоинства преподавателей. Тьерри Гозелен отметил, конечно же, уроки месье Колинара, однако упрекнул его за слишком строгое следование программе и за то, что игнорировал крупных современных писателей. Сам он был увлечен Анатолем Франсом. И только что открыл для себя какого-то Лотреамона. Он взял со стола книжку и прочитал вслух отрывок из «Песен Мальдорора». На Алексея обрушился поток слов.

– Он что, сумасшедший, этот Лотреамон?

– Да! Но без сумасшествия не бывает поэзии!

– Так ведь ты любишь Анатоля Франса, а он твердо стоит на ногах!

– Анатоль Франс не поэт. Это великолепный прозаик с холодной головой.

– Лотреамон тоже пишет прозой!

– Необязательно писать стихи, чтобы быть поэтом.

– А! А я думал…

– Ты задержался на системе ритмов и рифм… Это устарело, старик… Хотя мне нравятся и простые стихотворения…

– «Смерть волка»?

– Конечно. Но и более современные. Я прочитал молодого поэта Кокто. Знаешь?

– Нет.

– Шикарно! Колинар никогда с нами не будет говорить ни о Лотреамоне, ни о Кокто. Я откопал сборничек Кокто в книжной лавке. Он только что вышел. Послушай.

И, взяв книжечку с полки, он начал читать. Алексей зачарованно слушал. Все казалось ему прекрасным в устах Тьерри Гозелена. В дверь постучали. Горничная принесла поднос с угощением и поставила на стол среди бумаг.

– Оставьте, Эмили, – сказал Тьерри Гозелен. – Мы все сделаем сами.

Какао оказалось нежным, душистым, пирожные с медом – отменными. За едой мальчики продолжали говорить о литературе. Познания Тьерри Гозелена казались неисчерпаемыми. Где он нашел столько времени, чтобы проглотить кучу книг? Кроме того, он был первым в латыни – этом мертвом языке, которым пользовались только на уроках! Рядом с ним Алексей чувствовал себя глубоким невеждой. Неожиданно он решил, что предпочел бы быть горбатым, но таким же умным и образованным, как его друг.

– Родители тебе все разрешают читать? – спросил он.

– Абсолютно все. Сейчас я погрузился в роман Колетт «Хлеб из травы». Неплохо. Это история об одном типе нашего возраста, который любит девушку и спит с настоящей женщиной. Описания иногда очень смелые, но верные.

– Что ты об этом знаешь?

– Необязательно попробовать, чтобы знать… Ты уже влюблялся, Крапивин?

– Нет. А ты?

– Я тем более. Для меня с моим странным видом это нормально. Я смотрю на девушек и говорю себе, что ни одна из них никогда не захочет меня. И это успокаивает. Я как Бодлер, как Мопассан. Вижу в женщине только инструмент для наслаждения. Я буду оплачивать курочек. Без всякого чувства. Это мудро. Ты, напротив, красивый парень. Значит, познаешь все ложные увлечения, глупые надежды, иллюзии, разочарования… Мне жаль тебя, старик!

Он неловко рассмеялся. Польщенный тем, что его назвали «красивым парнем», Алексей возразил:

– Ты чудак, Гозелен! Вот увидишь, что и ты однажды влюбишься и, может быть, даже женишься!

– Жениться, чтобы стать рогоносцем! – воскликнул Тьерри. – Нет уж, спасибо! У меня другие планы!

– Какие?

– Я хочу стать писателем. А ты, Крапивин, будешь актером.

– С чего ты взял?

– Я слышал тебя на уроках. У тебя есть все, чтобы подняться на сцену. Ты будешь играть в моих пьесах!

– Не думаю, – сказал Алексей. – Я тоже хочу писать, публиковаться…

– На французском или на русском?

– Что за вопрос? На французском, конечно же! Я едва могу по-русски писать. Даже если бы я и знал его прекрасно, я не хотел бы писать на нем. Да и кто читает теперь русских писателей? Никто! Или такие старики, как мои родители…

– Ну что ж, тогда мы оба будем писателями. И лучшими во Франции! Мы будем поддерживать друг друга! Будем вместе читать наши рукописи! Будем безжалостны друг к другу! Безжалостны и неразлучны!

Тьерри Гозелен ликовал, его щеки раскраснелись, светились глаза. Он так верил в свои слова, что и Алексей увлекся эйфорией верного успеха. Будущее внезапно засияло перед ним солнцем дружбы и славы.

– С сегодняшнего дня я буду звать тебя Алексей, а ты меня Тьерри, – решил он.

И протянул Алексею руку. Тот с силой пожал ее.

Охваченные волнением, они некоторое время стояли молча, глаза в глаза, затаив дыхание. Потом Тьерри вздохнул:

– А ведь завтра опять придется идти в нашу «контору». Тебе не кажется, что друг от друга мы узнаем больше, чем от всех этих учителей, вставляющих нам палки в колеса?

Алексей не успел ответить. Послышались чьи-то шаги. В комнату вошли родители Тьерри. Маленький, сухой, седовласый отец шел прыгающей походкой. Глаза темноволосой, хрупкой матери были обведены кругами. Тьерри, как и его родители, выглядел хрупким и болезненным. У него был такой же пронзительный взгляд. Широким жестом он представил им Алексея:

– Алексей Крапивин, мой лучший друг!

Алексей поднялся. Месье и мадам Гозелен доброжелательно расспрашивали его об учебе. Они знали от сына, что Крапивины покинули Россию во время большевистской революции.

– Это, вероятно, потрясло ваших родителей, – сказала мадам Гозелен.

– Они все потеряли, – ответил с некоторым пафосом Алексей. Он был горд и в то же время смущен своим исключительным положением эмигранта. Чувство неординарности боролось в нем с мирным желанием походить на товарищей в классе. Если вчера еще он страдал от того, что был русским, то теперь, почувствовав интерес, который проявили к нему Гозелены, спрашивал себя: разве его судьба не исключительна?

– Чем занимается ваш отец? – спросил месье Гозелен.

Алексей покраснел. Мог ли он признаться этому господину, которого все в лицее называли известным архитектором, что его собственный отец был коммерческим служащим?

– Он руководит делопроизводством в конторе, – пробормотал он, отводя глаза.

Потом, вдруг подняв голову, добавил с вызовом:

– Это совсем маленькое дело. Но в России у него были прядильные и ткацкие фабрики. Мы были очень богаты!

– Страшное время! – вздохнула мадам Гозелен.

Она выглядела слабой, почти болезненной. Шаль из черного кружева покрывала ее плечи, руки были бледны, как воск. Она обняла сына. Тьерри прижался к ней. Он, конечно, любил свою мать. Как и Алексей. В этом было еще одно их сходство. Он хорошо чувствовал себя в этом доме, который поначалу произвел досадное впечатление.

– Знаете, мама, Алексей очень талантлив, – сказал Тьерри. – Вчера утром он порадовал месье Колинара «свободным изложением».

Алексей удивился тому, что Тьерри называл мать на «вы». Это, несомненно, в обычае у добропорядочных французских семей. Он собирался было ответить, что этот школьный успех не имел значения, как Тьерри, повернувшись к нему, предложил:

– Я хочу, чтобы ты рассказал «Джиннов» моим родителям так, как рассказывал их в классе.

Смертельный испуг охватил Алексея. Скованный робостью, он подумал, что никогда не осмелился бы выставить себя напоказ перед такими значительными людьми, как месье и мадам Гозелен. С трудом пробормотал:

– Нет, это невозможно!

– Но почему же? – сказала мадам Гозелен. – Было бы очень приятно!

Алексей лихорадочно подыскивал оправдание.

– Я… Я не помню стихотворения, – пробормотал он.

– У меня есть книга, – сказал Тьерри. – Прочтешь.

– Нет.

– Прошу тебя как друг!

Настойчивость Тьерри начала раздражать Алексея. Разозлившись на того, кого еще мгновение назад называл своим лучшим другом, он, не владея собой, вдруг крикнул:

– А я тебе говорю в последний раз – нет!

– Жаль, – сказал месье Гозелен, улыбнувшись. – Не будем настаивать. Мы вас оставим…

И он вышел вместе с женой.

«Вот, – подумал Алексей, – я оскорбил их своим отказом, их, родителей моего лучшего друга. Я негодяй! Но я не мог согласиться, не мог…» Стыд, досада, угрызения совести овладели им. Он взглянул на Тьерри. Тот молча, с саркастическим видом играл разрезным ножом.

– Ты сердишься на меня? – пробормотал наконец Алексей.

– Отчего же? – ответил Тьерри. – Каждый свободен в своих решениях. Мне просто жаль. Поговорим о другом.

Но Алексею не хотелось разговаривать. Очарование было разрушено. Ему больше нечего делать в этой семье, где он так неумело повел себя.

– Уже поздно, – вздохнул он. – Я пойду…

– Останься еще ненадолго, – предложил Тьерри неуверенно.

– Нет.

– Тогда до завтра.

– До завтра, да.

Тьерри проводил его на первый этаж. Спускаясь по большой, устланной зеленым ковром лестнице, Алексей говорил себе, что дом его прогоняет. Из-за оплошности благородная дружба разбилась. Джинны сыграли с ним плохую шутку. Это их дьявольская затея. Он никогда не придет в себя после этого. Хотелось крикнуть: «Я дурак! Извини меня! Скажи, что все осталось по-прежнему!» Но гордость удержала его. Он глупо улыбнулся и пробормотал:

– Пока, старик.

– Пока.

Выйдя на улицу, он побежал, чтобы прогнать навязчивые мысли. Он наказывал себя за глупость. Бежал, бежал. Было холодно, но по шее его струился пот.

Дома была одна мать. Отец еще не вернулся с работы. Подняв глаза от иллюстрированной газеты, она спросила:

– Ну как, все хорошо было у Тьерри Гозелена?

– Очень.

– Что вы делали?

– Ничего особенного.

– Как у них?

– Прекрасно.

– Расскажи!

– Нечего рассказывать, – сухо ответил он.

И растянулся во весь свой рост на диване, рассердившись на мать, задававшую абсурдные вопросы, на себя самого за неуважение к родителям Тьерри и на весь белый свет, не понимавший его. Неожиданно, с отчаяньем, он подумал: «Я никогда не буду писателем. Я буду читать книги других, но никогда и ничего не напишу сам. Я буду лишь аплодировать успехам Тьерри. Да, но захочет ли он, чтобы я остался его другом после того, что произошло?» Минуту спустя, увидев, что мать собирается накрывать на стол, он поднялся помочь ей.