Алёша Карпов

Глава первая

Обуви у Алеши так же, как и у многих его сверстников, деревенских мальчишек, не было, но как усидишь, когда в окно заглядывает весеннее солнце, а веселая ватага товарищей уже пускает по ручьям наспех сделанные «кораблики», устраивает водяные мельницы. Босоногая команда с криком и гиканьем бегала по улице, перепрыгивая с доски на доску, с бревна на бревно. Увлеченный игрой, Алеша не заметил торчавшего в бревне гвоздя и со всего разбегу напоролся на него. Прикусив от боли губу, он отдернул ногу и прямо по воде, по снегу и грязи, оставляя кровавый след, побежал домой. В избу он не зашел, а залез под крыльцо, забился там в угол, крепко зажал рукой рану и так просидел до самого вечера. Только когда стемнело, он осторожно пробрался в избу, лег на печь и, не ужиная, уснул.

На следующий день Алеша не пошел на улицу. Бабушка с тревогой щупала его лоб.

— Жар, ровно огонь…

А еще через два дня подняла утром рубашонку, подозвала мать и показала пальцем на живот.

— Корь.

Мать ничего не сказала, заплакала и принялась устраивать сыну постель.

Началась борьба со смертью.

Собравшиеся знахарки долго решали вопрос: отчего у больного пухнет нога? Маиха приписывала это неисповедимым путям господа бога. Шувалиха доказывала, что это вывих, и бралась немедленно его выправить. Тетка Аксинья советовала подождать и посмотреть, что будет дальше.

Когда бабушка Елена начала прислушиваться к советам тетки Аксиньи, почти соглашаясь с нею, Шувалиха взбунтовалась, наговорила ей грубостей и, громко хлопнув дверью, ушла.

Так прошло еще несколько дней. Алеша стонал и плакал. Ему казалось, что в его ноге сидит кто-то маленький и сверлит ногу, как дедушка дырки для чекушек. Когда боль становилась совсем нестерпимой, он кричал и просил, чтобы убрали сверло.

Встревоженная бабушка испуганно шептала:

— Господи, что же это такое, как будто в уме, и вроде рехнулся…

Тетка Аксинья, посмотрев ногу, покачала головой и, стараясь не смотреть на больного, прошептала:

— Еленушка, как бы Антонов огонь не был.

На следующий день мать взяла у тетки Аксиньи лошадь и к полудню привезла из больницы фельдшера — Анкудина Анкудиновича Белькейкина.

Высокий, грузный, с клочьями растрепанных бровей, нависших над остекленелыми глазами, с острыми скулами, большим, покривившимся в правую сторону носом, Анкудин Анкудинович пугал своим видом не только детей, но и взрослые его побаивались.

Когда телега подъехала к дому, бабушка заметалась по комнате, схватила табуретку и то в одно место ее поставит, то в другое, а потом подбежала к венику, стоявшему в углу, и, сама не зная зачем, закинула его на печь. Пятясь к лавке, она шептала:

— Господи Иисусе, шутка ли — сам! Что-то будет?

Открывая дверь, мать с низким поклоном приглашала:

— Милости просим, проходи-ка, Акундин Ку-ку…мдиныч.

— Не болтай! — грубо оборвал мать рассердившийся фельдшер. — Анкудин Анкудинович, проще простого.

— А я то и говорю, — с трепетом в голосе сказала бабушка, низко поклонившись, чего же тут мудрить… А…а…Анкудин А…ман…манкинович.

— Тьфу. Одна другой дурней, и говорить с вами тошно, — еще больше рассердился эскулап и, махнув рукой, шагнул к Алеше. — Ну, где тут больной? Покажите…

Алеша застонал.

— Чего орешь? — закричал фельдшер. — Покажи-ка язык.

— Батюшка, у него нога болит, вот глянь сюда, — попросила бабушка.

— Без тебя знаю, что нога. Но все равно, главное — язык, — Белькейкин сердито покосился на ногу, — так, так. Неизвестный абсцесс, гм… отнять вот здесь, — чиркнув пальцем ниже колена, неожиданно для себя и для присутствующих заключил он.

— Да что ты, батюшка, такое говоришь, как же ребенок без ноги-то?! Господи! — взмолилась бабушка.

— А вот так и будет, — угрожающе прикрикнул Белькейкин, — иначе совсем плохо, крышка, понимаешь?

К Алеше вплотную пододвинулась мать, ее испуг прошел, глаза загорелись решимостью:

— Не дам!

— Это как же «не дам»?.. А если медицина считает…

— А так и не дам. Мой он! — резко ответила Марья.

— Да как ты смеешь мне перечить?! — закричал Белькейкин так громко, что жилы, словно веревки, проступили на его длинной и тонкой шее. — Сейчас напишу сопроводительную, и повезешь немедленно мальчишку в больницу; ногу нужно резать. Понимаешь? Резать!..

При слове «резать» мать вся затряслась и полными страха и ненависти глазами впилась в широкий лоб фельдшера. Несколько минут назад она смотрела на этого человека, как на спасителя, а сейчас готова была вцепиться ему в горло.

— Не дам, сказала — не дам! И все… А до вашей бумажки мне дела нет! Хоть сто пишите, а к ребенку никого не подпущу, — и она с решительным видом встала между Алешей и фельдшером.

Такого отпора Анкудин Анкудинович, очевидно, не ожидал. Это привело его в замешательство. Он растерянно посмотрел сначала на пол, потом на потолок и строго произнес:

— Эх, мужичье неотесанное. Что с вами и говорить? — И, не попрощавшись, решительно направился к двери.

— Слава те, господи, ушел антихрист! Царица небесная, матерь божья, заступись за младенца! — горячо молилась бабушка, стоя перед иконами на коленях.

Марья глубоко вздохнула, как будто она сбросила с плеч тяжелую ношу. Сама удивлялась своей смелости. Такое с ней случилось первый раз в жизни. Пойти наперекор такому человеку, которого побаивалась вся волость, мог не каждый, а она пошла, не испугалась. Довольная своим поступком, Марья подошла к постели и, поправляя подушку, сказала:

— Спи, Алеша. Больше я его на пять сажен к тебе не подпущу. Ишь, идол, что надумал. Пусть лучше кривой нос себе отрежет.

Но Алеше было так худо, что, казалось, он и не слышал материнских слов.

Прошло еще несколько дней, и на верхней части ступни появилось большое белое пятно.

Осмотрев нарыв, бабушка облегченно вздохнула. Она напарила льняного семени и привязала его к больной ноге.

После многих бессонных ночей Алеша впервые спал спокойно, а когда проснулся, долго не мог понять, что же случилось? Боли в ноге почти не было, по всему телу разливалась приятная теплынь.

Не веря, что в ноге уже нет нестерпимой сверлящей боли, Алеша тихонько переложил се на другое место. Больно, однако совсем не так, как прежде.

Пришло время — и Алеша поднялся с постели, в первый раз ступил на пальцы больной ноги и несмело шагнул к лавке. На лице бабушки мелькнула улыбка. Он подошел к старушке, уткнулся лицом в ее сарафан и заплакал. Заплакала от радости и бабушка. Теперь Алеше не будут резать ногу; он станет здоровым и будет таким же работником, как другие.

Однако радость оказалась преждевременной. Нога продолжала болеть, появившаяся на верхней части ступни большая рана не заживала.

Исцелить Алешу взялась Шувалиха. Осмотрев ногу, она долго гримасничала, произносила непонятные слова, упоминала какой-то Буян-остров, потом напускалась то с угрозами, то с уговорами на домового и наконец многозначительно произнесла:

— Сразу видно, матушка Елена, отчего болезнь-то. С сглазу! Да, да с сглазу…

Шувалиха сделала непроницаемое лицо и, склонив голову набок, торжествующе посмотрела на присутствующих.

— Да что ты, Нефедовна? — испугалась Елена. — Кто же это мог его сглазить-то?

— Известно кто, чтоб ему, окаянному, сквозь землю провалиться, — затараторила Шувалиха. — Да ладно, мы ведь тоже не лыком шиты, перехитрим его. Вот наговорю я, матушка, на угольке водичку, и кончено; помоешь ею несколько раз ногу — все как рукой снимет.

— Сделай милость, Нефедовна, помоги Алешеньке, а я уж в долгу не останусь, — со слезами на глазах просила бабушка.

— Что ты, что ты, матушка! Да ты не сумлевайся, — успокаивала Шувалиха. — Я всю душу вложу, а ему, ироду проклятому, непременно сделаю пусто. Пусть окаянный мне мутить будет, а я все равно наговорю, да и не только водичку, а еще и холст!

Вооружившись длинной ниткой, Шувалиха смерила Алешин рост, бросила нитку в задний угол, помахала во все стороны руками и скороговоркой запричитала:

— Домовой, ломовой, на тебя уповаю, к тебе, дружок, прибегаю, играй, веселись, на нас не сердись. Тьфу, тьфу, чтобы твоим врагам ни дна, ни покрышки, а нашему больному ясным соколом летать. Сегодня, Еленушка, — повелительно добавила вслед за этим Шувалиха, — нитку не бери, пусть хозяин с ней балуется, а завтра отмерь два раза по четыре нитки выбеленного холста и пришли мне для наговора.

Смутно догадываясь, что ее обманывают, бабушка весь этот вечер громче обыкновенного вздыхала, часто подходила к постели и гладила Алешины волосы, крестилась, но потом тихонько, как бы украдкой от самой себя, снесла Шувалихе двенадцать аршин холста.

После длительного лечения, ничего не давшего, Шувалиха в один из своих визитов подозвала к себе бабушку и мать и таинственно объявила:

— Посмотрите-ка, родимые, а я то, думаю: с чего бы так? Не заживает! А ведь у него, родимые мои, болезнь-то какая: волосатики!

От этих страшных, никому не понятных слов мать затрепетала и как-то сразу стала меньше.

— Да как же так, Нефедовна? Ты же говорила нам, что сглаз, а теперь волосатики?.. — изменившись в лице, с тоской спросила бабушка.

— Ах, матушка, матушка, — качая головой, с упреком ответила Шувалиха, — а сейчас-то я что говорю: с сглазу и есть с сглазу! Да он, ирод, как сглазил-то, не просто ведь, а на волосатики!..

Поджав губы, Шувалиха закрыла глаза, повертела указательными пальцами один около другого и начала разводить и сближать руки.

— На холст! — выкрикнула она, едва заметно приоткрывая правый глаз. — Пальцы прошли мимо. — На масло! — Пальцы сошлись. — На муку! — Пальцы снова сошлись. — На горох! — И опять пальцы сошлись.

— Вот, милые, теперь-то уже как есть все понятно. Все, все до крошечки. А я-то думала, думала… Ах ты, антихрист, чтоб тебя нелегкая заломала… — и тут же добавила: — Завтра, Еленушка, принеси-ка мне ведро муки, решето гороха и чашку масла. Да ты не сумлевайся, милая; сама видишь, не для себя прошу, а для наговора.

Кроме прямых взяток, Шувалиха ежедневно приходила попить чайку. Ее угощали, как дорогую гостью, и, прощаясь, совали в карманы пестрой жакетки последние кусочки сахара.

Прошло еще три недели, а рана не заживала, нога болела по-прежнему.

Шувалиха, казалось, была вне себя. В один из «визитов», после долгого кривлянья с повизгиваниями и подвываниями, она упала в «обморок» и с пеною у рта стала кататься по полу. А когда пришла в «чувство», под строгим секретом объявила:

— Вот сейчас, милые, когда я до корня разгадала эту болезнь и узнала, как ее нужно лечить, нечистый так раскуражился, так рассердился, что чуть не замучил меня до смерти.

Теперь ей понадобились живая курица, яйца, картошка и для отвода глаз — ладанка.

Так продолжалось «лечение», пока с сезонных работ не приехал дедушка Иван. Когда ему все рассказали, он гневно взглянул на бабушку, назвал ее простофилей, а появившуюся на пороге знахарку выставил вон:

— Ах ты вымогательница! Чертова кукла! Убирайся, пока я тебе ребра не поломал!..

— Вот как?! — завизжала Шувалиха. — Я — вымогательщица? Я — чертова кукла? Да знаешь ли ты, балда горелая, что я собственную душеньку черту закладываю, чтобы твоего внука на ноги поставить, а ты вместо спасибо еще меня и лаешь? Ну, погоди!

Это окончательно вывело дедушку из себя: он поднял здоровенный кулачище — и тут Шувалиху как ветром сдуло.

— Чтоб вам ни дна, ни покрышки, тартарары! — уже за дверью кричала она. Увидев в сенях бабушку, плюнула и запустила в нее ладанкой.

— На, старая карга!..

— Да что ты, Нефедовна, при чем же тут я-то?

— А при том, матушка, — злобно выкрикнула знахарка, — коли ты век прожила с таким медведем, неучем, значит, ты дура. И внучек твой, хромоногий, тоже дурак. Дай бог, чтобы нога у него поскорее отгнила и отвалилась!

Тут она снова плюнула и, продолжая выкрикивать ругательства, быстро пошла за ворота.

Началось лечение ноги припарками, травами. Рану несколько раз затягивало, но она снова вскрывалась и начинала гноиться.

Когда закончили уборку хлеба, дедушка посадил Алешу с матерью на телегу и повез в город, в больницу.