Алёша Карпов

Глава тридцать вторая

Прошло три месяца с тех пор, как Алеша ушел из дому, но подыскать постоянную работу ему все еще не удавалось.

— Мальчишек не принимаем, взрослых девать некуда, — слышал он везде один и тот же ответ.

— Я могу выполнять наравне с мужиками любую работу, — просил Алеша. — Примите — увидите.

Его принимали поденщиком и платили копейки. Мало-помалу у него износились рукавицы, начали расползаться сапоги. Наконец с большим трудом удалось устроиться на строительство элеватора. Подрядчик предупредил, что будет платить ему меньше, чем за такую же работу взрослому рабочему, но все-таки это была постоянная работа. Работой руководил толстый англичанин. Он старался казаться добрым: похлопывал рабочих по плечу, иногда даже угощал пивом. Но, выжимая из людей все соки, платил мало. Когда рабочие обижались, он разъяснял:

— Вы должны понять, что за такую работу платить больше нельзя. Надо лучше работать.

— Мы и так гнем спину по четырнадцать часов, сколько же еще можно? — возмущались рабочие.

— Четырнадцать часов? — усмехался англичанин. — Это ничего не значит. У вас нет квалификации. Немецкие рабочие зарабатывают больше. Но то мастера. Им скажи, они сделают. А здесь все должен знать я. Нет, русским платить больше не за что.

— Русским нельзя, а вам можно? Нашли себе серую скотинку.

— Мы — мастера, должны жить лучше. Квалификация!..

Выслушав как-то подобное разъяснение, Алеша сказал:

— И кто вас только просил сюда. Русские и без вас обошлись бы. Кровососов-то у нас и своих хоть пруд пруди.

Англичанин удивленно посмотрел на Алешу, потрепал его по плечу и, склонив набок голову, сказал:

— О… парень понимает. — И в тот же день услал его за город на заготовку гравия.

Стояла ранняя весна. Широко, куда ни глянь, раскинулась приуральская лесостепь. Она только что проснулась от зимнего сна и с каждым днем становилась все наряднее. Временами над степью проносились грозы с ливнями, но от этого она только хорошела. На полях с утра до поздней ночи трудились крестьяне. Появились первые всходы пшеницы, зеленела рожь, всюду сеяли овес, садили овощи. По вечерам в степи горели костры, слышались песни.

Алеша любил слушать эти песни. Протяжные, заунывные, они хватали за сердце, навевали грусть. Сегодня песня слышалась почему-то в необычное время. Солнце еще не село, крестьяне работали. Да и песня была какая-то необыкновенная. Ее пели несколько сильных мужских голосов, — доносилась она с тракта. Следом за Алешей, побросав ломы и кувалды, слушать песню вышли все рабочие карьера. Вскоре из-за пригорка показался тонкий блестящий штык, затем голова солдата.

услышал Алеша. Он побежал к тракту. На пригорок вышло еще двое солдат, а за ними группа одетых в серое людей.

— Арестантов ведут! — крикнул кто-то. — Каторжников.

Это была дышащая горькой правдой песня политкаторжан. Когда песня замирала, становился слышней тягостный звон кандалов.

Алеша подбежал к дороге. Солдат крикнул:

— Ближе чем на десять шагов не подходи — стрелять буду.

В первый раз видел Алеша осужденных на каторгу. Все они казались ему одинаковыми: в серой одежде и высоких колпаках, с обветренными задумчивыми лицами. Когда кандальники подошли ближе, двое передних сняли колпаки и помахали ими стоящим около кювета рабочим, обнажив наполовину выбритые головы. Всмотревшись в их лица, Алеша от неожиданности застонал. Он узнал Ершова и Папахина.

— Захар Михайлович! Трофим Трофимович! — закричал Алеша. — Привет вам от нас. От рабочих. Не тужите! Мы все равно вас выручим…

Старший конвойный обнажил саблю:

— Марш отсюда! С каторжниками разговаривать не разрешается. Отойдите. Иначе велю стрелять.

Алеша отбежал от дороги, сложил ладони рупором и снова закричал:

— Выручим! Не тужите, вы-ы-ру-у-учим!

В ответ еще несколько раз взметнулись колпаки, и арестанты скрылись за поворотом дороги, но до слуха оставшихся долго еще доносился кандальный звон.

Когда рабочие вернулись в каменоломни, никто не хотел приниматься за работу; стояли угрюмые, подавленные, все думали об одном и том же.

— И лучшие думы народа в сознании гордом несут, — вслух повторил Алеша.

— Отбить бы, — вздохнув, сказал кто-то из рабочих. — Броситься бы невзначай, обезоружить и кандалы долой…

— Хватился. Задний ум хорош, да толку-то в нем сколько? Не по силам нам это дело.

Алеша укоризненно посмотрел на говорившего:

— Неверно толкуешь. По-твоему, что же, им теперь навечно в Сибири пропадать? А рабочим, значит, и думать больше не о чем? Нет, теперь наша очередь пришла на их место становиться. Стеной подняться надо, а буржуев заставить вернуть каторжан обратно. Там ведь таких тысячи, и все ждут, когда мы освободим их. Кто же о них еще позаботится, как не мы, рабочие…

Это было первое публичное выступление Алеши. Произошло оно под впечатлением встречи с каторжниками.

Вернувшись на стройку, Алеша неожиданно встретил там Володю Луганского. Он нанялся работать по монтажу электрооборудования. Друзья проговорили целый вечер. Алеша рассказал обо всем, что произошло с ним за эти семь лет. О ссылке Ершова Луганский, оказывается, знал. Выслушав рассказ о взрыве в шахте, Володя сказал:

— Одним словом, чужаки — захватчики. Все гребут под свою лапу. А нас, рабочих, за скот считают…

Через несколько дней на строительстве появилась листовка, озаглавленная: «Заговор чужаков». В ней рассказывалось, как хозяева соседнего завода, англичане, произвели в шахте умышленный взрыв, отчего погибла большая группа рабочих.

Выбрав подходящий момент, Алеша подошел к Луганскому.

— Одному тебе трудно. Поручи мне. Я во все дыры растолкаю. Не беспокойся, у меня опыт есть. Я этим делом в своем селе занимался.

Луганский пытливо посмотрел на Алешу и вдруг спросил:

— Ты Маркина знаешь?

— Маркина, Данилу Ивановича? Знаю. А что?

— Как стемнеет, приходи на Выгонную, четырнадцать.

Алеша с нетерпением ждал вечера. Он был уверен, что произойдет что-то очень важное. Недаром Володя был так сосредоточен.

Подпольщики собрались в подвале. Два огарка сальных свечей освещали только часть небольшого помещения. В числе собравшихся, кроме Маркина и Луганского, Алеша узнал железнодорожника. Говорили шепотом. Поздоровавшись с Алешей, железнодорожник подвел его к свету:

— Ну, Аника-воин, опять, значит, с нами?

Из угла кто-то заметил:

— Совсем еще мальчишка. Жидковат для такого дела.

Железнодорожник возразил:

— Не тем концом меришь. Мал золотник, да дорог. Помнишь, я тебе рассказывал, как он помогал нам выручить из тюрьмы Ершова?

— Ах, вот это кто! Тогда другое дело… Помню, помню, молодец…

— Как остальные товарищи считают? — спросил Луганский.

— Согласны. Подходящий, — повторило сразу несколько человек.

— Так вот, товарищ Карпов, — обратился к Алеше Луганский. — Комитет решил дать тебе одно очень важное поручение. Мы не могли организовать здесь освобождение наших товарищей. Ты знаешь, о ком идет речь. Эта задача переносится в другую организацию. Часть наших работников, в том числе и ты, должны будут поехать туда на помощь. На тебя мы хотим возложить связь между тюрьмой и комитетом. Что ты скажешь на это?

— А как же я туда попаду? — растерянно спросил Алеша.

Ответил железнодорожник:

— Приходи завтра к десяти утра на вокзал, я сведу тебя там с поваром. С ним и уедете.

— Ладно, приду, — волнуясь, ответил Алеша и стал прощаться.

На улице он облегченно вздохнул: хорошо, что Маркин, знавший, какую роль он играл при взрыве в шахте, ничего не сказал об этом участникам совещания. Благодарный за это, он дал слово во что бы то ни стало выполнить доверенное ему задание.

…Партия каторжан, в которой шли Ершов и Папахин, прибыла в город в феврале. Алеша в то время усердно выполнял обязанности помощника тюремного повара. Он ездил на базар за продуктами, таскал воду, колол дрова. Кормили заключенных плохо: черный непропеченный хлеб, прокисшая капуста, картошка, иногда пшенная каша — вот и все арестантское довольствие.

По совету повара, Алеша старался покупать продукты у одних и тех же лавочников. Среди торговцев ему больше всех нравился пожилой безусый татарин Юсуп, с черными выразительными глазами и широким, изрезанным глубокими морщинами лбом. Юсуп всегда встречал Алешу веселыми шутками.

Алеша с нетерпением ждал, когда ему поручат дело, ради которого его сюда прислали. Он часто спрашивал об этом повара, но тот с досадой махал рукой и говорил:

— Россия-матушка! Ведут. В пень колотить, лишь бы время проводить.

В день прихода партии каторжан Алеша, по обыкновению, утром поехал на базар. Он очень удивился, увидев помощником у Юсупа знакомого железнодорожника, но тот посмотрел на него, как на постороннего, и Алеша понял, что железнодорожник приехал сюда по тому же делу, что и он сам.

Взвешивая пшено, железнодорожник указал на небольшую баночку и, не глядя на Алешу, тихо сказал:

— В кашу или в хлеб Ершову положите. Повар знает как…

В следующий приезд Алеша вручил железнодорожнику ответ.

Ершов, между прочим, сообщал о крайней истощенности своих товарищей.

Воспользовавшись этим обстоятельством, комитет решил оттянуть отправку каторжан из города до весны. В местной газете удалось напечатать статью о плохом отношении тюремной администрации к политическим заключенным. По городу распространялись листовки, в которых говорилось о том же, только без всяких уверток, необходимых в печати. Начался сбор пожертвований.

Алеша держал связь между тюрьмой и комитетом. Его не раз обыскивали в воротах тюрьмы, но до сих пор все обходилось благополучно. Сегодня он передал Юсупу благодарность политкаторжан населению города за оказанную помощь.

С этой запиской Юсуп и был арестован. На допросе он категорически отказался что-либо сообщить, заявив, что записка ему была подсунута во время обыска. Это, однако, не помогло. В тот же день арестовали и Алешу.

Офицер, к которому Алешу привели, был пожилой, с виду ласковый человек. Придвинув к себе папку с бумагами, он предложил Алеше сесть, долго вздыхал, курил, даже угостил Алешу конфетами и только тогда приступил к допросу.

Когда были записаны общие данные, офицер спросил:

— А теперь, будь любезен, расскажи, давно ли ты состоишь в социал-демократической организации?

Хотя вопрос был задан вполне уверенным тоном, Алеша много наслышавшийся от Потапыча о следователях и их провокаторских приемах, не поддался.

— Я не знаю, дяденька, о чем вы говорите, — сказал он и, как бы спохватившись, добавил: — Один сосед наш говорил мне, что в этой организации такие состоят, кто буржуев не любит. А больше будто бы евреи. Так причем же здесь я-то?

— Про евреев это ты, пожалуй, правильно, — согласился офицер. — Ну, а ты давно в ней состоишь?

Алеша покачал головой.

— Нет, я еще ни в каких организациях не был.

— Так, допустим, что это правда. Тогда скажи, что же заставило тебя передавать татарину из тюрьмы записки?

— Сроду этого не делал.

— Как не делал? Юсуп сам признался.

На мгновение Алеша растерялся, но сейчас же оправился и с обидой ответил:

— Значит, он хвастун.

— Ты отрицаешь, что привез ему из тюрьмы вот эту записку?

— Я ему никакой записки не привозил, врет он. Своих выгораживает.

— Кого своих?

— А я разве знаю? Сами его спросите.

Алеша отвечал так смело и твердо, что следователь решил прекратить допрос и, приняв суровый вид, сказал:

— Вижу, что врешь. Да возиться с тобой некогда. Ладно. Посидишь в тюрьме, сговорчивее будешь. Все равно все расскажешь, а если врать будешь, в карцер запру.

И хотя, кроме подозрений, у следователя никаких материалов на Алешу не было, но на всякий случай он решил оставить его под арестом до окончания следствия. Мальчику снова разрешили выполнять обязанности помощника повара, но выходить за тюремные ворота запретили.

Каторжники были помещены в отдельную камеру. На прогулку их выводили теперь под строгим конвоем. Связь прекратилась. Между тем стало известно, что партия будет отправлена в первых числах мая.

Повар вместе с помощником долго ломали головы, каким образом сообщить об этом Ершову, но так ничего и не придумали. Только на пасху им удалось в одно из принесенных с воли яиц вложить коротенькую записку. Повар сообщил:

Ершов не знал, что среди дополнительно приобщенных к их партии пяти человек, осужденных на каторгу, был провокатор. Не догадались и тогда, когда этот «каторжник» накануне отправки заболел и был положен в тюремную больницу.

Выведенная на рассвете партия каторжан сейчас же была возвращена в тюрьму. Но просчитались и жандармы. Не зная точно места, где организованный комитетом отряд рабочих должен был освободить арестованных, они растянули свои силы на большом расстоянии.

Разведка рабочих, не дойдя до условленного места, наткнулась на полицейских. В завязавшейся перестрелке был серьезно ранен железнодорожник. Отряд вернулся. Освободить каторжников не удалось.

В этот же день Алешу снова вызвали на допрос. У следователя и сейчас не было никаких улик, кроме сообщенного провокатором восклицания Ершова:

«Ну и молодец!.. Действительно, мал золотник, да дорог».

Этого было достаточно, чтобы следователь пришел к выводу о возможном участии Алеши в освобождении каторжан.

— Ну, молодчик, — начал следователь, не спуская глаз с Алешиного лица, — теперь уж ты не будешь больше врать и постараешься рассказать честно, как вы с шайкой преступников задумали освободить каторжан?

Алеша удивленно посмотрел на следователя.

— Мне и правду-то говорить нечего, не только врать.

— То есть, как это нечего? Что ты хочешь этим сказать? Снова отпираться задумал?

— Чего мне отпираться, когда я ничего не знаю.

— Ты, щенок, хочешь вывести меня из терпения. Добиваешься, чтобы я тебя, подлеца, в карцер запер?

Опустив голову, Алеша переступал с ноги на ногу.

— Будешь ты отвечать или нет? — начиная горячиться, снова спросил следователь. — Давай рассказывай по порядку. С кем ты был связан в городе?

— Ни с кем.

Офицер вскочил.

— Хочешь в карцер?

Алеша еще ниже опустил голову.

— Последний раз тебя спрашиваю, с кем ты был связан в городе?

Алеша выпрямился, посмотрел офицеру в глаза и твердо ответил:

— Ни с кем.

Чем больше горячился офицер, тем тверже отвечал Алеша. Он видел, что у следователя нет никаких доказательств, и настаивал на своем.

Убедившись, что таким путем ему ничего не добиться, офицер вызвал надзирателя и приказал:

— Запереть в карцер.

Провожая Алешу, пожилой, с длинными волосами надзиратель ворчал:

— Мало тут людей набито, так ребятишек еще. Ему в чурки на улице играть, а он его в карцер. Нашел тоже преступника.

Карцер — это плотно заколоченный гроб с маленьким отверстием у потолка. Разница только в том, что здесь человек не лежит, а стоит. Пошевелиться можно лишь с трудом, но повернуться нельзя. Через полчаса у Алеши заныла поясница. Сначала он надеялся, что это пройдет. Попытался стоять то на одной ноге, то на другой, но от этого стало еще хуже. Стараясь как-то отвлечься, Алеша стал думать о доме, о семье. «Они ведь даже не знают, где я, — вздыхая, говорил он себе. — Думают, что я работаю, деньги получаю. Купил себе обувку, одежу».

Все это время Алеша редко писал домой. Положение его было бедственным и писать он об этом не хотел. Когда ему становилось особенно трудно, он шел обычно к повару и спрашивал, как тот думает: свергнут в этом году царя или он дотянет еще до следующего года? Сначала повар говорил, что царский режим может продержаться еще и год и два. Но как-то недавно на подобный вопрос ответил:

— Войной, браток, запахло. А вооружат народ, так он им моментом голову отшибет. — И весело добавил: — Не горюй, Алеха. Скоро заживем!

Потом он стал думать о положении, в котором оказался сейчас. «Может быть, мне лучше бы отпереться от поездки сюда, на недосуг сослаться, или сказать, что сноровки для такого дела нет. Поди-ка спокойнее было бы. Неужели я сплоховал? — стараясь упереться локтями в стенки, чего ему никак не удавалось сделать, продолжал мучительно думать Алеша. — Вон другие тоже ведь видят, как над нашими галятся, а сами и ухом не ведут, живут себе поживают, как будто бы их это и не касается».

От горьких мыслей Алешу на какое-то время отвлекла боль во всем теле. Но вскоре вспомнился разговор с Захаром Михайловичем, когда он провожал его на железнодорожную станцию.

— Будет наша победа, обязательно будет, — говорил тогда Ершов, — соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей. И у таких, как ты, сапоги будут. Школ понастроим. Инженерами вас сделаем. Врачами, учеными.

Потом он вспомнил наказ умирающего отца:

— Отомсти им за меня, Алеша, за всех нас. Помни, пока не отрубите голову гадине, жизни вам тоже не будет. Да и жить, когда другие мучаются, стыдно.

Алеша вздрогнул всем телом, крепко сжались кулаки.

— Это я сослепу так подумал, — со злостью выкрикнул Алеша, — сам ведь дал слово Захару Михайловичу, что выручать его буду. И буду! Буду! — закричал он что было силы.

Больше Алеша ни о чем думать не мог. Боль становилась невыносимой. Тело обливалось потом, во рту горело. После долгих мучений он уперся в дверь. Стало легче. На какое-то время мысли оборвались. Потом он увидел подошедшего к нему следователя.

— Эй, ты! Барга несчастная, — закричал следователь. — Дай-ка дорогу, я пройду.

— Я на шестерку проигранный, а не барга, — со злостью ответил Алеша, загораживая дорогу. — Здесь тебе не пройти.

— Мне нужно, посторонись, — настаивал следователь. Алеша вынул из кармана колоду карт, показал офицеру шестерку.

— Нет. Не пройдешь, — решительно заявил он. — Здесь шестерка. Когда в пьяницу играют, она туза бьет.

Он чувствовал, как на него лили воду, сажали на скамейку. Рядом кто-то бормотал:

— Шесть часов продержал негодяй мальчишку. Шутка ли дело? Собака и та не выдержит, подохнет.

Когда Алеша открыл глаза, он увидел стоявших в стороне и о чем-то недовольно переговаривающихся надзирателя и стражника.

Наутро его снова вызвали на допрос.

— Ну что, — злобно спросил офицер, — узнал, что такое карцер?

Алеша не ответил.

— Надеюсь, теперь перестанешь геройствовать? Садись и отвечай, — показывая на стул, предложил следователь.

Алеша продолжал молча стоять.

— Будешь ты в конце концов говорить?

Алеша хотел сказать «нет». Но не сказал и этого.

Все дальнейшие попытки офицера заставить Алешу отвечать ни к чему не привели.

— Хорошо же, — пригрозил офицер. — Раз так, будешь гнить в тюрьме, пока не сдохнешь.

Время шло. Следователь, казалось, забыл даже думать о своем молодом узнике. Партию каторжан вместе с Ершовым и Папахиным давно отправили на ближайшие рудники — новое место каторжных работ, а следствие о попытке их освободить все еще продолжалось. Находясь в общей камере, Алеша познакомился со многими заключенными. Через тюрьму без конца проходили ссыльные. Их гнали со всех концов необъятной России. Гнали в далекую Сибирь, на Камчатку. Однажды ночью привели особенно большую партию. Алеше пришлось даже потесниться на нарах. Каково же было его удивление, когда, проснувшись утром, он увидел около себя Маркина. От радости у Алеши заблестели глаза.

— Это вы, Данила Иванович?! — хватая его за руки, спрашивал Алеша сквозь слезы. — Как же вы сюда попали. Неужели тоже в ссылку?

— Да, Алеша, в ссылку, — с грустью ответил Маркин. — На десять лет в Якутск.

— За что же?

— Начальству виднее. Захотели, и без вины виноватым сделали. В наше время от тюрьмы честному человеку не уйти. — Данила Иванович задумчиво посмотрел на Алешу. — Ну, а ты как сюда попал?

Алеша рассказал Маркину все, что с ним случилось за последние полтора года. Слушая этот нехитрый рассказ, Маркин с гордостью смотрел на Алешу. Потом привлек его к себе и, гладя длинные волосы, сказал:

— Рать молодая растет!..

Алеша удивленно поднял глаза.

— Да, да, — продолжал Маркин. — Как в сказке! Разрубили двух воинов пополам, а их четверо стало. Четырех разрубили, восемь сделалось, и так, чем больше рубили, тем больше росло войско, пока злодеи не испугались и не бросились наутек.

Маркин умолк и долго сосредоточенно смотрел куда-то вдаль.

Алеша с любовью смотрел на Маркина, жался к нему, как к близкому, родному человеку.

В камере было тесно и шумно. Заключенные, разбившись на группы, обсуждали один и тот же вопрос: о неизбежности скорой войны. Один из надзирателей вчера тихонько сказал, что повсюду началась тайная мобилизация, что скоро будет объявлена амнистия.

Слушая разговоры об амнистии, Алеша вопросительно смотрел на Маркина, но тот хмурился и молчал. А когда Алеша спросил, что он об этом думает, ответил угрюмо:

— Не люблю болтать прежде времени. Поживем, увидим. Скорее всего, уголовных освободят, а нашего брата еще крепче на замок запрут.

— А вдруг и нас в солдаты заберут?

— Эге, брат, многого ты захотел, — засмеялся Маркин. — Дай тебе оружие, а ты его возьмешь да против царя-батюшки и повернешь. А то солдатам глаза на правду откроешь.

После завтрака им удалось устроиться у подоконника. Алеша снова попросил, чтобы Данила Иванович рассказал, за что его ссылают в Сибирь.

— Это, брат, длинная история, — вздыхая и, как видно, стараясь восстановить в памяти все детали этой истории, задумчиво ответил Маркин. — Поработать пришлось нам немало. Много товарищей спасли мы, Алеша, за это время, но немало их и потеряли.

Маркин замолчал и долго смотрел затуманенным взглядом в угол.

— В утреннюю смену это было, с самого верха оборвалась клеть. Коваленко, Еремей и еще десять человек погибли. Канат подрезанным оказался. В тот же день исчез с завода Рихтер. Сразу было видно, что это его рук дело. Потом узнали, что Рихтер в правлении общества в Петербурге окопался. Виновников порчи каната, конечно, не нашли. Следствие прекратилось. Вот тут-то, еж тя заешь, наши ребята и надумали счеты свести. Миша Маихин и Федя Зуев. Ты их знаешь, конечно?

— Соседи мы, товарищи. Как же не знать, — торопливо ответил Алеша, уставившись на Маркина загоревшимся от любопытства взглядом.

— Собрались. Никому ничего не сказали, и ходу. И куда, ты думаешь? В Петербург. К самим главарям решили наведаться. Ясное дело, если бы мы знали, то, возможно, и не допустили бы этого. Ну, а тут все было сделано втихомолку. Упрекал потом нас товарищ Мартынов. Говорил, что мы не анархисты, что наша задача не убийства, а политическое завоевание масс. Мы тоже понимаем. Да ведь ребята-то нас не спрашивали. Прикатили в Петербург и прямо к дворецкому или еще как он у них там называется. Вот так и так, говорят, пустите нас к самому председателю. Мы от самого заместителя посланы. Почему они так говорили и кого имели в виду — я до сих пор понять не могу. Потом, месяца через три, на одном из допросов этот же дворецкий сказал, что они ему говорили, будто бы они от заместителя председателя комитета; и фамилию мою назвали. Но это уж не иначе, как его кто-то научил.

Маркин умолк, закрыл глаза и глубоко вздохнул, потом тряхнул головой, видимо, стараясь припомнить, на чем оборвалась его мысль.

Затаив дыхание слушал Алеша рассказ Данилы Ивановича.

Вспомнив, на чем он остановился, Маркин продолжал:

— Следователю только это и было нужно. Сам, может, и научил дворецкого, что показывать надо было. Пришли ко мне жандармы, связали руки и на допрос. Долго допытывался следователь, как я учил Мишу с Федей убить Грея и еще двух англичан. Он меня пытает, а я, еж тя заешь, стараюсь у него узнать, как это было? Потихоньку, помаленьку выяснилось, что дворецкий ребят к председателю не пустил. Ему в ту пору истопники нужны были, ну, он и предложил им: раз безработные и с нашего завода, беритесь за работу.

Как удалось ребятам через две недели за одну ночь трех чужаков ухайдакать, это мне установить не пришлось. Улизнули они и, видно, запрятались так далеко, что их и сейчас все ищут.

— А Рихтер как же? Его тоже убили?

— Нет. Он, оказывается, в тот же день обратно на завод уехал.

— Жа-аль, — процедил сквозь зубы Алеша. — Выкрутился, гадина. — И, всматриваясь в усталое лицо Данилы Ивановича, участливо спросил:

— В чем же тут дело? Ведь вы Мишу с Федей не учили чужаков убивать! За что же вас-то в ссылку гонят?

— Как за что? Надо же было козла отпущения найти. Вот и нашли.

Склонив голову, Алеша напряженно думал. Данила Иванович не мешал ему.

Два противоречивых чувства боролись в Алеше. С одной стороны, он готов был прыгать и смеяться, радуясь за Мишу с Федей, поступок которых он полностью одобрял. Но в то же время ему было жалко Данилу Ивановича, Шапочкина и погибших в шахте Еремея и Коваленко. Голос надзирателя вывел Алешу из раздумья, он приказывал ссыльным выходить во двор.

Алеша схватил Маркина за руку и спросил шепотом:

— Данило Иванович, вас отправлять хотят? Жалко, что мне только шестнадцать, а то бы в армию.

Маркин снял с нар небольшую котомку, перекинул ее через плечо и, подавая Алеше руку, ответил:

— Ничего. Возьмут… В разведчики пригодишься. А нам надо с солдатами сейчас быть. Готовить их к революции.