Алкамен — театральный мальчик

ЗАГОВОРЩИКИ

В третьей части трилогии — «Освобожденный Прометей» — титан все-таки смирялся с судьбой и подчинялся Зевсу. Афиняне были так потрясены предыдущим, что уж и не слушали, молча жевали свои пирожки, отмахивались от мошкары, которая вечером налетает с окрестных болот.

— Алкамен, исчадие дракона, куда ты провалился?

Живот не мешал Килику носиться за сценой с ловкостью белки. К вечеру, уморившись, он, как здесь, набрасывался и на актеров, и на хористов, и на рабов.

— Алкамен, где позолоченный орел, которого должен держать Зевс во время апофеоза — заключительной сцены?

Кладовка под сценой была заставлена декорациями и завалена реквизитом: деревянными мечами, рогожными мантиями, жестяными коронами. Это единственное спокойное место во всем театре; иногда актеры, а то и хореги забирались сюда, чтобы перевести дух и отдохнуть от сутолоки.

В кладовке возле тряпья и ветхих декораций стоял Эсхил, беседуя с Агасием, который сосал сочную грушу и вздыхал от наслаждения. Я замер... Я всегда стремился что-нибудь услышать от Эсхила, хоть словечко: ведь этот чародей редко дарил людей возвышенным словом — говорил о самых обыденных вещах: о погоде, о ценах, о найме кораблей. Вот и сейчас он сокрушался:

— Я собрал в своих элевсинских поместьях большой урожай. Куда везти, кому продавать? Никто запасов не делает, не надеется и до осени дожить...

Агасий доедал грушу и согласно мигал круглыми глазами.

— Я насыпал отборным зерном триста больших амфор, — продолжал Эсхил, — отгрузил их Лисии, перекупщику зерна, он обещал выручить за них большие деньги. Пока ни зерна, ни денег.

Дионис-покровитель! Когда же он перестанет говорить о зерне и скажет что-нибудь гениальное? Неужели именно он, этот расчетливый владелец угодий, сочиняет такие строки, от которых трепещут сердца?

— А вот как раз и Лисия! Уморился, а? Нелегка должность хорега? Это тебе не муку молоть.

Тощий Лисия был взволнован, спотыкался, тер затылок.

— Да, да... Все ли собрались, друзья? Эсхил, Агасий — вы здесь? Ого, сколько народу! А где же Килик?

Я и не заметил, что кладовка наполнилась людьми, и всё эвпатриды из самых знатных семей. Вот и Килик спускается по лестнице, устало дыша. Увидел меня, но не ругается, не дерется; подозвал, положил руку мне на голову и запустил пальцы между кудряшек.

— А кто сторожит наверху? — беспокоился Лисия. — Подозрительного ничего нет? Можно начинать? Я решил срочно собрать вас здесь, потому что есть чрезвычайные новости и требуется немедленное решение... Но сначала, как подобает потомкам богов и благочестивым гражданам, помолимся бессмертным.

— Да не тяни ты, Лисия, рассказывай! К тебе, говорят, гонец прибежал, запыленный, оборванный. Не от Аристида ли? Где он, Аристид, в какой стране?

— Нет, нет, друзья, гонец не от Аристида, но Аристид знает обо всем, и я говорю как бы от его имени...

Лисия сделал передышку. Сверху доносился гам и разноголосица последней трагедии.

— Эй, там, у двери! Посторонних нет?

Лисия понизил голос:

— Гонец был от персидского царя.

Стало тихо так, что слышалась возня крыс в старых декорациях. Словно весь многотысячный театр там, наверху, прислушался к словам перекупщика зерна.

Лисия продолжал шепотом:

— Этот гонец только на один день пути опередил вестника царя Леонида. Завтра все узнают о роковых событиях: фиванцы перешли на сторону мидян, Леонид с войском осажден в теснине Фермопил, персидский флот готовится высадить стотысячный десант.

— Ох, времечко! — со слезой в голосе произнес толстый Агасий.

— Рано плакать! — оборвал его Лисия. — Царь прислал гонца, предлагает помиловать афинян... Не всех, конечно, только самую золотую головку. А мы должны ему помочь: Фемистокла изловить или убить (в театре это легче всего сделать), ворота царю открыть по примеру фиванцев. Тогда уцелеем, а демократов, всех этих матросиков и горшечников, всех горлопанов и бездельников любимец богов Ксеркс выведет на невольничьи рынки...

— А храмы и деревни предаст огню... — задумчиво произнес Эсхил. — Девушек обесчестит, детей осиротит...

— Ну и что же? — запальчиво ответил Лисия. — А свои афинские гоплиты разве не опустошают сады, разве не объедают виноград, как лисицы?

— То свои...

— Да уж лучше ярмо любого царя, чем разгул демократии, будь она проклята богами, будь она проглочена Аидом!

— Истинно, истинно... — залепетал Агасий. — Того и жди, либо демократы сокровища отберут, либо собственные рабы в постели удушат!

Тягостное молчание всех сковало.

И тогда стал говорить Эсхил. Его слова падали в тишину, словно капли в бронзовый таз.

— Я не демократ, — сказал поэт. — И да пожрут гарпии Фемистокла и всех его нищих! Но к персидскому царю я в услужение не пойду: ведь родина благословенная дороже всего — и жизни и богатства!

Эвпатриды заволновались.

— Слушайте, слушайте! — призывал к спокойствию Килик и так сдавил мою голову, точно это была ручка кресла.

— И не поверю я, что твоими устали вещает Аристид, — продолжал Эсхил. — Он мой друг, и я его знаю. Недаром его прозвали Справедливым, и родины он не предаст. Зато я теперь знаю, куда девались мои триста амфор зерна. Ты персидской армии готовишь запасы, изменник, царский шпион!

Лисия замахал длинными руками, яйцевидная лысина его побагровела. Он закричал, указывая на Эсхила:

— Вы слышите его, благородные? Сегодня он соблазнительными стихами призывал к свержению богов, завтра призовет толпу делить ваше имущество, а рабов — разбивать кандалы! И как это мы, слепцы, дуралеи, выпустили на сцену его стряпню?

Эсхил молча смотрел на него в упор младенческими глазами. Потом повернулся и стал величаво подниматься по лестнице. Мне показалось, что Лисия вот-вот ударит его снизу кинжалом. О, я бы успел выскочить и повиснуть на руке негодяя!

Но Эсхил поднимался, ступеньки скрипели под его грузными шагами, а перекупщик зерна беспомощно спрашивал у всех:

— А он не предаст, а он не пройдет к Фемистоклу?

Дверь за Эсхилом захлопнулась.

Тогда Килик удрученно вздохнул и сказал:

— Успокойся, этот бородатый ребенок такого не придумает. Он проклянет тебя в стихах или постарается надуть при очередной продаже зерна. А к Фемистоклу он не пойдет.

— А мальчишка? — трясся Лисия. — Этот театральный прислужник, он не выдаст?

— Он глуп, как поросенок, ему бы только проказить, — усмехнулся Килик. — Да к тому же он знает, что рука Килика тверда, а палка не знает жалости. Не так ли, сын лягушки?

Килик потрепал меня за волосы и оттолкнул. О жрец, если бы ты знал, как ты ошибаешься!

— Ну, а ты, Килик, ты сам хочешь нам помочь в свержении тирана Фемистокла? Чей ты — наш или не наш?

— Я — богов, — уклончиво ответил жрец. — Персы ли будут править, демократы ли, эвпатриды — боги при всех властях будут требовать жертв. А где жертвы, там и жрецы.

— Понятно, — зловеще заключил Лисия. — Ну что же, идемте, благородные!

Никто не последовал за ним. Все молча слушали, как причитал и трясся Агасий из Ахарн:

— Аполлон, провидец, вразуми! Как быть, в какую сторону податься? Где спастись?

А наверху рабы гремели листами железа, изображая грозу, хор ревел басами, подражая буре. Раздался восторженный шум толпы — трагедия окончилась. Бежать бы, предупредить бы Фемистокла, но как удрать из-под бдительного ока Килика?

Вот и Эсхил стоит у парапета, глубоко задумавшись. Какие молнии проносятся сейчас в этой царственной голове?

К поэту приближается Фемистокл, вот поравнялись... Сейчас Эсхил остановит его, все расскажет о заговоре! Но нет, они обменялись приветствиями; глаза Эсхила потухли, веки безразлично опустились. Значит, только мне суждено предупредить о заговорщиках, но как, но когда?

А на сцене в заключение представляли коротенькую драму сатиров, также сочиненную Эсхилом: Мнесилох в бородатой маске, похожей на лицо Фемистокла, и хор в масках, подобных лицам вождей демократии, изображали бога Диониса и его спутниц — вакханок. Они танцевали с нелепыми ужимками, а народ добродушно смеялся. Кажется, больше всех хохотал сам настоящий Фемистокл: он даже утирал слезы и показывал пальцем на удалого Мнесилоха.

Затем по ходу действия демократы-вакханки рассердились на своего Диониса-Фемистокла и разорвали его в клочья. Одна утащила ногу, другая оторвала голову, третья унесла туловище. Драма окончилась. Мнесилох вновь выскочил из-за кулис, чтобы зрители могли убедиться, что он цел и невредим.

Я приготовился улизнуть, но меня остановил Ксантипп:

— Эй, как тебя? Театральный мальчик. Прибыл знаменитый хор Феогнида, завтра ведь моя очередь быть хорегом. Ты не забыл? Размести хористов, дай им поесть, пусть отдохнут как следует, наутро им предстоит работенка!

Ксантиппу — вот кому рассказать! Сердце подсказывало: «Иди скажи, пока не поздно!» А ноги не шли к этому истязателю, этому кентавру!

Как назло, Килик затеял пир в честь успеха трилогии Эсхила. Вот я и метался — от Ксантиппа к пирующим, от хористов к Килику. Наконец, на мое счастье, Килик пригласил к себе и хористов; они радостно возлегли за пиршественный стол, и началось у них разливанное море! Я обежал глазами пирующих: Эсхил здесь, здесь и дородный Агасий, а Лисий нет, нет и других эвпатридов...

Сердце мое заледенело: наверное, точат ножи, крадутся во тьме ночной; стража, подкупленная, спит...

Килик отпустил меня, когда уже запели петухи.