Алкамен — театральный мальчик

КОГДА РАБОМ БЫТЬ — УДОВОЛЬСТВИЕ

Войско ушло, флот уплыл, опустели Афины. По улицам блуждали бродячие собаки с репьями в хвостах, а стражники развлекались, гоняя их красными палками. Сквозь пыль и скуку доносилось пение разносчиков:

— Купи-ите уксусу, уксусу! А вот угли, угли! Масло!

В храме работа удвоилась и утроилась. Кто молился за воинов, кто гадал о будущем, кто умилостивлял судьбу. Еле успевали принимать дарения и приносить жертвы.

Лисия по-прежнему сидел в храме. Вокруг была расставлена стража стрелки-пельтасты, набиравшиеся из самых бедняков, а потому и самые злые к аристократам. Фемистокл рассчитывал взять беглеца измором, и, когда Медведь, по приказу Килика, понес в храм корзину, пельтасты его остановили.

Но Килик ударил стрелка по руке:

— Это жертвенное мясо! — и показал на белеющего в сумраке Диониса. — Богу!

Пельтасты не посмели перечить, а Лисия питался за счет Диониса.

Когда же Фемистокл, Ксантипп и другие ушли с флотом, надзор вообще ослаб и можно было видеть, как Лисия сидит на полу возле порога и играет в кости с пельтастами, которые восседают снаружи. Ни он не переступает заветной черты, ни они не нарушают неприкосновенности храма, а в кости играют!

Зато я начеку, зато уж я стерегу каждый его шаг!

Только рынок остался шумен, как прежде. Те же торговки, те же купцы, те же ряды невольников. Туда ходят потолкаться, послушать новости из всех концов мира.

— В Египте родился новый бог в образе быка!

— В Скифии такие морозы, что младенцы на зиму замерзают, а весной оттаивают, как лягушки!

Простодушные граждане удивлялись — вот чудеса!

— Ну, а какие новости из армии, из флота?

— Царь Леонид крепко держит Фермопилы. Его не обойдут, а в лоб его не возьмешь! Флот собирается у мыса Артемисий, там будут отражать мидян. Прорыва не допустят. Спите спокойно, афинские граждане!

Кто это там проталкивается сквозь давку у овощных рядов? Да это же Мика! Она одета совсем как взрослая девушка: на ней длинный пеплос, подпоясанный под самую грудь, волосы убраны под золотую сетку. А в руке корзинка с покупками.

О великий город! Как же ты допустил, что дочь одного из лучших твоих военачальников не имеет возможности послать рабыню, сама ходит по рынку, толкается среди грязи и брани, приценяется, торгуется?

— Мика, здравствуй...

Сердцу тесно в груди, кажется, что оно прорвет плен грудной клетки и вылетит.

— А, это ты, Алкамен! Фу, как я устала, подержи, пожалуйста, корзинку. Какая жарища, какая пыль!

— Хочешь, я помогу тебе донести твои покупки? Ведь тебе идти на другой конец города.

Килик велел мне купить горшочки для благовоний, но помнил ли я сейчас об этом?

И мы пошли. Мика чувствовала себя взрослой, шла, как знатная девушка, мелкими шажками, откинувшись слегка назад, подняв горделивый подбородок.

— Пускай все думают, что ты мой раб и несешь корзину госпожи... Ведь ты все равно раб, ведь правда? Почему бы тебе не быть моим рабом?

Сердце мое закололо от обиды... Что ж поделать? С этим рабством я бы, пожалуй, примирился.

— Впрочем, — продолжала болтать Мика, — я всегда к рабам снисходительна. Тот, кто разбогател только вчера, тот к рабам мелочен и жесток. Мы же от века владеем рабами. Мы происходим от богов. Мама из рода Алкмеонидов. И сама я знатная. Назвали меня не какой-нибудь Симефой или Кесирой, мое полное имя Аристомаха — «сражающаяся за лучшее». Но ты можешь звать просто Мика, как зовет меня брат.

Путь в Колон не легок, особенно по жаре, когда весь город замирает, когда закрываются лавки, мастерские и все прерывают работу. Но, разговаривая с такой девочкой, разве считаешь стадии, разве ждешь конца пути?

— Мама плоха, — жаловалась Мика, — не двигается, не говорит, только глаза такие живые! Нянька с братом, а я одна и одна, не с кем слова молвить. Отец, уезжая, сказал мне: «Ты, — говорит, — взрослая, ты поймешь. Я мог бы взять ссуду у государства, мне бы дали. Но мы горды... Правда, говорит, — дочь, мы горды? Давай потерпим как-нибудь до победы, и будет у нас все — деньги и рабы. А не будет победы, и ничто нам уж не будет нужно». Ты же, Алкамен, смотри не болтай. Я не должна быть откровенна, но ты ведь раб, а рабы всегда знают тайны своих господ.

Кончиком сандалии Мика поддала валявшийся каштан: «Гони, Алкамен!», но тут же спохватилась, что здесь город, что она дочь военачальника и должна держаться достойно.

— Что же? — продолжала она беспечно. — Разве я одна такая? Эльпиника, невеста живописца Полигнота, тоже на рынок ходит сама. А Мильтиад, ее отец, был ведь властелином Фракийского Херсонеса и оказал отчизне услугу при Марафоне. Сын его, Кимон... — Она замолчала и искоса взглянула на меня. (Что значит этот взгляд украдкой?) — Сын его, Кимон, до сих пор не может расплатиться с долгами отца.

Вот и Колон: знакомые рощи, глухие заборы, запущенные сады.

— Отцу сейчас в десять раз тяжелее, — сказала Мика. — И всем воинам. Ты ведь не любишь моего отца? Я знаю, ты не забыл ему это... А ты ведь сам виноват. Как мог ты, раб, подойти к внучке Алкмеонидов? А он, отец, он хороший, только вспыльчивый ужасно. Ты знаешь, как мама ему говорила? «Ты, — говорит, — Ксантипп, если чем-нибудь увлекаешься, все прочее теряешь из головы. Когда-нибудь и нас выронишь из памяти ради корабля, ради театра или ради войны». Но я люблю его больше всех, даже больше мамы, даже сейчас, когда мама так страшно больна!

«Раз ты его любишь, Мика, значит, и мне придется его полюбить».

— Ну вот мы и пришли. Ты поди посиди там, в парке. Я выйду к тебе.